Отчаяние

                ОТЧАЯНИЕ….
                (  история  из  всемирного  хаоса.)



                Моя   машина  завелась  ранним  утром.  Самым  ранним,  из  всех  возможных  определений  неуловимого  перехода  от  глубины   фиолетовой  ночи – к  быстрому  прояснению  серого  вещества  нашего  общего  состояния  в  заданный  нам  период  пространства.  Пространство  и   время   сошлись,  как  разное  -  в  общем.  Пространство  и  время.  Пространство  во  времени.  И  время  в  пространстве.  Они  и  есть - основные  элементы,  взаимопроникающие  друг  в  друга,  постоянно  сопутствующие  нам  и нашему  прохождению  отпущенных  для   нас   минут-часов  и   метров-километров,  которые  мы,  по наивности  нашей,  привыкли   обозначать  жизнью,  перемещаясь,  «отсюда  -  туда»,   с   разной  степенью  нашего,  тоже  общего   сопротивления   личным  воспоминаниям. …  И  ещё.  Ещё  были  звуки.  Слышимые  внутри  нашего  общего  состояния.    Полный  утренний   вдох  тишины  перед  нашим  совместным  пробуждением. …  Потом  капля  сорвалась  с  ветки  дерева  и  упала  на  крышу  машины,  как  в  барабан.  Это  было, … как?  Очень  мимолётно  и  неожиданно.  Как? … Как -  «Барабаны  судьбы».  Был  такой  фильм  раньше,  но  во  временном  пространстве  стёрлась  его  магия  с  чёрно-белой  ленты.  Как  и  сама  капля  растеклась  по  крыше  моей  машины   под  силой  притяжения  и … сопротивления   времени  и  обстоятельствам.  …  А  вот,  и  нет.  Она  не  сама.  Это  же   была  крыша  моего  пространства.  Моего  мира.   Моего  ощущения  времени.  И  оно  тоже  сопротивлялось.  А  что  ещё  ему  и  мне  оставалось  делать?  В  нашем  совместном  проникновении.  Только  одно -  усиленно  сопротивляться  внутри  себя.  Внутри  отпущенного  нам  пространства.  Внутри  отпущенного  мне   времени.  А  у  них  внутри  был  -  я.   Всё  было  очень  просто,  если  посмотреть  через  астролябию  в  сторону  Северной  звезды.  Но  у  меня  не  было  астролябии  в  данный  момент,  в  этом  пространстве.  И  небо  ещё,  как  специально  заволокло  сизой  туманной   мглой.  …
         Одним  словом,  самое  время  было  ехать  на  рыбалку.  У  меня  был  спиннинг.  И  это  было  неоспоримым  фактом.  Было  желание,  что  тоже  не  было  надуманно-искусственным.   Были  воблеры  и  блёсны,  как  очень  важное  дополнение  ко  всему  общему,  без  которого  само  это  -  общее  теряет  всякий  смысл  для  своего  существования.  Машина  прекрасно  сама  по  себе  завелась.  И  я  потихоньку  начинал  тоже  уже  заводиться  от  нескольких  глотков  горячего,  крепкого  кофе  с  молоком.  Астролябия  сейчас  была  явно  лишней.  Явно.  На  неё  теперь  ничего  не  поймаешь.  Ни  одного  фанатика-первооткрывателя  других  пространств  и  миров.  В  данном  времени -  это  был  ненужный,  пусть  даже  и  очень  красивый  кусок  металла.   От  этого  вывода,  моя  машина  сама,  подчиняясь  только  моему  желанию,  направилась  прямиком  на  Северо-запад.  Без  всяких  там  пергаментных  карт  и  безупречного  женского  голоса,  советующего  вам,  где  лучше  повернуть  и   через,  сколько  метров  это  лучше  сделать.  Если  честно  признаться,  я  был  очарован  этим  тембром  голоса.  И  испытывал  к  нему   определённое  влечение.  Он  был  таким  волнующим,  доступным,  и  главное -  ни  на  что  не  претендующим.  Этот  голос.  Даже,  если  я  ошибался,  если  делал  что-то  неверно.  Он  никогда  не  позволял  себе   срываться   на  визг  или  нудные  упрёки.  Даже,  когда  я  в  порыве  чувств,  предлагал  ей  всякие  непристойности,  очень  и  очень  откровенные.  Иногда  и  с  применением  самых   грубых  слов,  в  машине-то  никого  кроме  нас  тогда  не  было. И  я  старался  ещё  поплотнее  перед  этим  прикрыть  боковые  стёкла. … Она  всё  равно  ни  на  грамм  не  отходила  от  принятого  этикета.  И  тем  же  волнующим,  ровным  тембром  произносила: - « А  сейчас  поверните  направо ».  И  я,  как  наивный  дурачок,  с  верой  в  магическую  астролябию,  подчинялся  ему,  этому  голосу,  и  выворачивал,  куда  бы  он  мне  не  указывал.  И,  какие  бы  чувства,  там  у  меня  внутри,  в  тот  момент  не  бушевали.  Я  подчинялся  ему  беспрекословно.  Я  слышал  голос!  Я  слышал  голос!  Он  мне  приказывал  жить  в  этом  пространстве  и   времени,  управляя  мной  по  своему  желанию. …
            Машина  двигалась,  так  ей  казалось.  Я  жил  в  это  время  внутри  её  и  своих  мыслей.  Мысли  мои  тоже  не  стояли  на  месте.  И  занесло  нас  так,  неведомо  куда.  В  какой-то  момент,  я  перестал  вдруг  понимать,  где  я  и  что  это  за  местность  такая  вокруг.  Что  за  страна  это?   Я  ничего  внутренне  не   узнавал. … Мне  точно  нужно  было  в  Слободку.  В  край  озёр.   Путь  не  близкий.  Но  там  же  очень  много  рыб  всяких  доверчивых,  как  и  я. … И  такие  красоты  вокруг.  Такие  красоты!   Их  невозможно  просто  так  описать  в  простых  выражениях   мысли  обычным   голосом.  Их  только  нужно  всё  время  созерцать  молча,  до  отчаяния,  молча.   Они  не  стираются  и  не  изнашиваются,  как  чёрно-белая  плёнка  всей  прошлой  жизни.  Это  настоящее  творение  духа  и  смысла  его. …
           А  тут  туман, … туман.  Туман,  туман.  Он  висел.  Он  вставал  и  падал.  Он  перемещался  навстречу  мне.  И  я  завязал  в  нём,  обрастал  им,  как  пеной,  интуитивно  сбрасывая  скорость,  стирая  все  обиды  с  лобового  стекла.  Мне  казалось,  что  моя  дорога  уже  давно  закончилась,  и  я  попросту  уже  плыву  в  этой  неизвестной  мне  субстанции.  В  своих  и  общих  грехах.  В  другом  пространстве  без  времени  и  берегов.  Со  своими,  неизвестными  мне,  законами  и  дорогами.   Которые,  конечно  же,  куда-то  ведут,  и  по  ним,  конечно  же,  можно   двигаться,  можно  плыть.  Вот  только  нужно  к  этому,  как-то  по-особенному  только  приспособиться. ….
          Я  остановился   у   края   поля.  У  края  поля  стоял  человек.  Сколько  ему  было  лет?  Я  судить  этого  не  берусь.  Здесь  была  своя,  то  есть, его  жизнь.  Свои  вечные  законы  отсчёта  времени  в  данном  ему  пространстве.  И  я  бы,  скорее  всего,  мог  ошибиться  в  своих  подсчётах  его  возраста.   Ему  могло  быть,  как  около  трёхсот  лет  отроду,  и  он  также  спокойно  мог  ещё  смотреть  на  Наполеона,  или  же,  он  мог  вот  только  ещё  вчера  родиться  на  этот  свет,  сразу,  в  этой  вот  своей  фланелевой  рубахе  в  крупную  клетку.  Одет  он  был  вообще  очень  просто  и  неприхотливо.  Старый,  рябенький   пиджак,  да  мятые  брюки.  Про  рубашку  я  уже  сказал.  На  голове  его  была  слегка  придавленная  туманом  кепка.  Туман  был  и  в  глазах  его.  Свой  местный,  крепкий  туман.  Своего  местного  разлива.  Он  был  для  меня  здесь  всем.  И  я  должен  был  его  любить,  как  своего  брата.
Я  поздоровался  с  ним  первым,  ведь  это  я  первым  потерял  свой  путь  и  прибился  к  его  полю  жизни: - Здравствуйте! -  я  ещё  и  головой  кивнул  в  довесок.
-  Здравствуй!  -  степенно  ответил  он  мне,  продолжая  смотреть  на  меня  столь  же  неопределённо,  как  и  прежде. …
      Вот  здесь  и  потекло  само  время.  Оно,  как  бы  соединилось,  проникло  в   туман  и  навсегда  задержалось  в  нём,  пропиталось  его  соком. 
Он  всё смотрел  и  смотрел  на  меня,  не  отводя   взгляда.  Или  через  меня. Сквозь  мой  мир.  Такое  тоже  бывает.    А  мне  вот  самому  стало  вдруг  интересно,  как  долго  так  может  продолжаться?   И  что  это?  … Минут  через  пять  полной  тишины,  я  снова  поздоровался  с  ним,  как  будто   я  был  уже  совершенно  иным,  новым  человеком  для  него  и  для  себя  тоже: - Здравствуйте!
-  Здравствуй! -  ответил  он  новому  человеку  по-старому.
       Через  полчаса  мне  окончательно  надоело  здороваться  с  неизвестным.  Всему  же  есть  свой  предел.  Ответ  мне  и  так  был  знаком,  как  это  мне  казалось,   уже  с  самого  моего  детства.  Это,   когда  мама  привозила  меня  в  свою  родную  деревню.  И  чёрно-белая  плёнка  проскользнула  передо  мной  ещё отдельно  сохранившимися  отчётливыми  кадрами;  вагон  поезда  забитый  до  отказа  разными  людьми.  И  запахи  вагона,  паровоза  и  дыма.  Лёгкий  говорок,  смех  в  вагоне.  Дёрганье  и  лязг  на  каждой  остановке.  Размеренный  стук  колёс.  Темнота  за  узким  окном.  И  редкие  лампочки  вдали,  на  столбах,  которые   отставали  от  нас,  а  потом  и  вовсе  оставались  на  своём  месте,  выбившись  из  последних  сил.  От  станции  мы  ещё  ехали  стоя  в  кузове  «газона».  Мама  поправляла  мне  капюшон  дождевика,  чтобы  я  не  промок  весь  окончательно.  А  мне  приятно  было  ловить  губами  сбегающие  по  складкам  струйки   воды.  Вода  была  сладкой  и  вкусной,  как  газировка,  которую  я  любил.  Но  «газон»  часто  трясло  на  ухабах,  и  вода  из  моих  губ  иногда  предательски   выливалась  прямо  на  синею  кабину  «газона». …  И  ещё  один  кадр:  я  один  на  пустынной  сельской  дороге,  рядом  длинный,  из  тёмных,  обрюзгших  брёвен,  колхозный  амбар,  в  котором  хранилось  зерно.  Ворота  его  открыты.  Везде  пусто.  Нет  никого;  ни  на  дороге,  ни  в  амбаре.  И  зерна  тоже  нет.  Только  песок   с  мукой    вперемежку  со  своим  перепревшим  запахом.  Я  осторожно  захожу  туда  и  здороваюсь  первым.  Я  же  приехал  из  города,  и  знаю,  как  себя  нужно  вести. ….
                Я,   понимая  всё,  сдаюсь  первым: -  Уважаемый,  как  мне  в  Слободку  проехать?  А  то  я  что-то  заблудился  здесь  у  вас  в  этом  тумане.
-  В  Слободку?  -  переспросил  он.  И  покачал  головой: -  В  Слободку  ты  здесь  не  проедешь.  Здесь  дальше  болото  начинается.  Это  с  одной  стороны.  А  там, -  он  махнул  куда-то  в  другую  сторону. -  Там!   Там  лес  густой.  И  там  партизаны  уже  давно  кино  документальное  про  себя  снимают.  К  ним  просто  так  идти  нельзя.  Они  тебя  так  просто  не  пропустят.  Могут  немного  ещё,  и  поиздеваться,  и  заставить  в  кино  ихнее   поиграть.  Чтоб  они  сдохли! … Представляешь?  На  немецкие  деньги,  суки,  кино  себе  снимают,  и  делиться  не  хотят.  Денег  завались!  Это  у  них  там.  Я,  как  представлю  себе,  сколько  там  денег  этих.  Пью  потом  месяц   целый.  Остановиться  не  могу.  Обидно  же  мне.  Здесь  же  всё  вот   моей  кровью  и  потом   пропитано.  Каждый  кустик  этот.   А  они  мне  роль  подобрать  не  могут.  Суки,  одним  словом!   Кругом  одни  фашисты.  Ничего  здесь  не  меняется.
-  Какую  роль?  -  не  понял  вообще  я,  о  чём  он  мне  говорит.
-  Командира  партизанского  отряда, -  серьёзно  ответил  он. -  У  меня  ещё  дед  мой  был  командиром  отряда.  Поляков  гонял  здесь  вот,  по  кустам  этим.  Это  я  помню.  Как  сейчас  помню.  Их  только  пусти,  поляков  этих,  в  кусты.  Они  всё  из  амбаров  вычистят.  И  к  бабке  не  ходи.
-  К  какой  бабке?  -  спросил  я  с  надеждой  в  голосе,  значит,  кто-то  здесь  ещё  живёт,  кто-то  обитает  в  этом  пространстве  тоже.
    Он  сам  встрепенулся,  и  сказал  очень  уверенно: - Иди  за  мной!  Пойдём  к  бабке.  Мать  её  за  ногу.  Если  дойдём,  конечно.
Мне  стало  нехорошо  внутри: -  Я  на  рыбалку  приехал.  Мне  в  Слободку  нужно.
-  Не  ной!  -  коротко  отрезал  он,  а  сам  крикнул  ещё  кому-то  в  туман: -  Колька!  Я  по  делам.  Ты  здесь  смотри  за  стадом!  И  никого  больше  не  пускай!  Хватит  уже!       
      И  мы  пошли.  Шли  долго.  Мои  ноги  промокли.  Мы  шли  между  кустов  и  редких  зарослей  молодых  берёзок.  Шли  след  в  след.  Иногда,  твёрдая  тропинка  переходила  в  плывун.  И  нас  шатало.  Я  проваливался  по  колено.  Он    говорил  мне: -  Не  отставай!  А  то  сгинешь  здесь.  Никто  и  не  найдёт  тебя,  -  потом  он  подобрал  с  земли  немецкий  автомат,  и  передал  его  мне  со  словами. -  На-а,  держи!  Так  нужно!  Я  взял  его  и  повесил  себе  его  на  шею.  Мне  немного  стало  спокойнее.  Потом  я  почувствовал  запах  печного  дыма.  Потом,  ещё  через  какое-то  время,  я  увидел  вдали  небольшой  тусклый  огонёк.  Мы  пришли. …
      В  небольшой  избе,  в  одну  комнату,  за  деревянным   столом  играли  в  карты  сразу  четыре  старушки.  Одна  из  них,  не  отрываясь  от  размышлений  над  очередным  ходом,  коротко  спросила: -  Кого  это  там  нелёгкая  к  нам  занесла?
-  Не  стреляй,  это  я,  Матвеевна! -  ответил  мой  провожатый,  снимая   свою  кепку.
-  На  тебя,  Семён,  пропойцу,  и  пули  жалко, - ответила  ему  Матвеевна,  выходя    с  козырной   девятки. -  А  кто  это  ещё  там  с  тобой?  Не  узнаю  я.
-  Это  человек  заблудший, -  ответил  ей  Семён. -  Он  всё  себе  роль  подобрать  не  может.  Я  вот  подумал ….
-  Мне  в  Слободку  нужно, - не  дал  я  договорить  Семёну. -  Я  на  рыбалку  хочу.
-  Ишь,  ты!  На  рыбалку  он  хочет.  Я  может,  тоже  хочу, -  Матвеевна  звонко  выложила  на  стол  сразу  пару   валетов. -  Да  грехи  меня  не  пускают!
   Все  бабки  звонко  прыснули  со  смеху,  но   как-то   уж   очень  по  недоброму   они   засмеялись  от  слов  Матвеевны.  И  даже  пара  валетов  ехидно  заулыбалась  во  всю  ширь  своих   ртов.  А  у  меня  почему-то  холодок  пробежал  по  спине,  и  я  стал  вспоминать,  как  же  взводится  этот  самый  немецкий   автомат.  Я  же,  когда-то  помнил  это,   умел.  Может,  я  был  фашистом  в  прошлой  своей  жизни? 
-  Ты  об  этом  даже  не  думай,  милок!  -  прочла  на  раз  мои  мысли  Матвеевна. -  И  дёрнуться  не  успеешь,  как  пулю  схлопочешь.   Вон,  Дарья,  у   нас  призы  по  биатлону  брала.
     Одна  из  соседок  Матвеевны  осторожно  положила  свои  карты  на  стол  и  медленно  опустила  одну  свою   руку  под  стол,  пристально  смотря  мне  в  глаза.  Семён,  перекрестившись,  сделал  шаг  в  сторону,  и  отошёл  от  меня  со  словами: -  Фашист,  как  есть,  фашист  вылитый.  Сгодится  он  на  эту  роль.   
Создавшаяся  напряжённая  ситуация  явно  требовала,  какой-то  разрядки,  какого-то  выхода.  Чёрно-белая  плёнка  закрутилась  с  бешеной  быстротой,  прогоняя  свои  кадры.  Капелька  пота  с  моего  лба  пробежала  по  переносице,  и  я  почувствовал  её  солёный  привкус  на  своих  губах.  В  таких  случаях   принято  говорить: -  «Вся  жизнь  моя   в  один  момент  пронеслась  у  меня  перед  глазами».  И  я  бы  так  сказал,  если  бы  точно  был  уверен,  что  это  я  наблюдаю  именно  свою  жизнь.  А  так:  … Большой  чёрный  паровоз  дал  длинный  гудок  с  паром,  и  усатый  машинист  с  добрым  детским  лицом  крикнул,  высунувшись  по  пояс: -      « Следующая  остановка  -  Вечность!  Кто  не  выпрыгнул,  я  не  виноват!», -  и  в  глазу  его  пробежала  дикая,  шальная  искорка,  предвестник  беды.  Большие  железные  колёса  провернулись  по  безупречно  прямым  рельсам,  и  вся  эта  махина  сорвалась  с  места,  и  понеслась,  изрыгая  из  себя  огонь,  пар,  крики,  смех  и  песни.  На  коротких   остановках  в  одну  дверь  почему-то  принимали  передаваемых  по  цепочке  голых   младенцев,  а  с  другой  стороны  состава,  в  другую  дверь,  выбрасывали  труппы  стариков  и  старух.  И  поезд  бежал  себе  дальше,  дымя  и  гудя.  И  снова  были  остановки.  И  снова  он  бежал  дальше. …  А  потом  был  самый  страшный  кадр.  Самый,  самый.  Кадр,  сковывающий  вас  своим   ледяным  ужасом  неотвратимости.    Вид  сверху  -  поезд-то  ездил  по  кругу.  И  не  было  другого  пути.  Только  замкнутый  круг.  Большое  кольцо. … Как  в  детской  железной  дороге….         
    Я  нашёл  выход.  Может,  конечно,  он  и  сам  пришёл,  но  я  ухватился  за  него  со  всей  силой  воли   к  своему  спасению.  Выбрав  именно  его  из  всех  других  возможных   вариантов.…  Я  бодро  хлопнул  в ладоши,  и  сказал: -  Девочки,  я  буду  теперь   руководить  вашим  хором.  Я  недавно  сочинил  одну  потрясающую  песню.  Мы  с  вами  ещё  порвём  все  эти  заграницы.  Девушки  с  удовольствием  отбросили  все  свои  карты  и  мирно  уселись  на  скамье  в  рядок.  И  песня  полилась  из  них  сама.  Это  было  выдохом,  выплеском  всего  пережитого  и  накопившегося  в  нас:
 
           «Ой,  лятели  гуси-и-и.   Ой,  лятели  гуси-и-и.
           Ой-й-й,  лятели  гуси.     Прямо  в  мае   пусси.
           Возвращайтесь  гуси,  возвращайтесь  гуси.
           Я  вас  не   баюси.   Не  пущу  вас  в  пусси. …»
          


… И  песня  эта  оказалась  не  такой  уж   простенькой,  как  могло  показаться   любому  этнографу  на  первый  взгляд.   Стоило  только  пропеть  этот  немудреный  припев,  как  к  вам  сразу  же  возвращалась  молодость.  Тогда,  в  первый  раз,  в  избе  Матвеевны,  когда   все  бабки  в  одно  мгновение  превратились  в  юных  девушек,  я  ещё  смог  удивиться  этому.  Но  уже  позже,  когда  мы  отправились  в  мировое  турне,  это  больше  не  вызывало  во  мне   таких  бурных  эмоций. 
       Утром,  под  первый  петушиный  крик,  мы  с  Семёном   сколотили  три  больших  фургона – домика  на  лошадиных  повозках,  погрузили  туда  весь  свой  реквизит,  девушек,  и  сразу  же  направились  в  Поставы,  где  и  дали  своё  первое  представление.  Такой  фурор  мы  тогда  там  произвели.  Весь  народ  прямо  рыдал  от  счастья  на  городском  стадионе.  Ничего,  в  общем-то,  не  понимая,  только,  разводя  руками,  тараща  глаза  и  громко  крича  при  этом.
  А  уже  вот  в  Бердичеве   нас  нагнали  представители  крупных  мировых  компаний – «Coca-Cola»  и  «McDonalds»  с  предложением,  разместить  на  нашей  простыне,  за  которой,  под  нашу  песню,  все  бабки  превращались  в  юных  девушек  свои  логотипы.  Мы,  немного  посоветовавшись  с  Семёном,  как  руководители  данного  проекта,  конечно  же,   приняли  их  щедрые  предложения.  И  уже  в  Курске   мы  отработали  с  готовыми  контрактами  на  руках  и  новой  простынёй,  где   красовались  всем  известные   яркие   бренды.   И  это,  казалось  бы,  простое,  предприятие,  которое,  в  принципе  то,  ничего  из  себя  сложного  и  не  представляло;  садись  на  деревянную  скамью  за  простынку,  исполняй  себе  песню,  и  выходи  оттуда  уже  новым,  помолодевшим  человеком,  всколыхнуло  весь  мир.  Мы  оказались  тем  пунктиком,  той  точкой  преткновения,  которая  действительно  могла   всё  изменить  и   перевернуть.  Но  особенно  на  нас  обиделось  мужское  население  планеты;  политики  и  депутаты  в  первую  очередь.  На  них  эта  песня  почему-то,  ну,  никак  не  действовала.  Они  платили  нам  огромные  деньги,  огромнейшие,  но  даже  после  трёх  и  более  исполнений  её  ими,  даже  с  большим  воодушевлением,  срывая  последний  свой  голос,  песня   никак  не  действовала.  Они,  какими  садились,  такими  и  выходили  обратно  на  свет  божий  из-за  простыни.  Ничего  у  них  не  менялось.    Мы  с  Семёном  ничего  не  могли  понять.  Видимо,  как  говорится,  песня  была  народной,  а  из  народной  песни -  слово  не  выкинешь.  Некоторые  из  политиков  даже  пошли  на  изменение  пола,  чтобы  соответствовать  полностью  словам  из  народной  песни,  но  и  эта  их  маленькая  хитрость  ни  к  чему  хорошему  не  приводила.  Они  всё  равно  оставались  такими  же,  какими  и  были  в  прошлой  своей  жизни.     Есть  всё  же,  наверное,  какие-то  неизменные  законы  нашего  бытия,  которые  нам,  ну,  никак   не  подвластны.  И  мы  с  Семёном  готовы  были  это  признать.  О  чём  Семён,  кстати,  очень  подробно  и  рассказал  в  своей  благодарственной  речи  на  вручении  нам  Нобелевской  премии. …               
     Прошло  какое-то  время.  И  наша  бродячая  судьба  артистов,  снова  нас  занесла  с  нашими  кибитками  в  то  же  самое  место,  откуда  мы  и  начинали  наше  победное   восхождение  к  всемирной  славе  и  успеху.  Честное  слово,  но  мы  никак  не  собирались  попасть  туда  же.  Наверное,  так  за  нас  распорядилась  судьба.  И  вот,  одним   утром,  когда  Семён  по  старой  своей   привычке,  «отливал»  на  дорогу,  прямо  на  ходу.  Он  вдруг  узнал  родные  места.  Узнал  свою  Родину.  И  это  стало  шоком  для  него.  Его  губы  только  и  смогли  произнести  одно  слово: -  Родина!
     Наши  кони  сами  свернули  на  боковую  дорогу  и  потащили  весь  наш  караван,  а  за  это  время,  должен  я  вам  сказать,  он  разросся  до  очень  больших  размеров,  до  целой  колонны,  состоящей,  из  разного  рода  транспорта.  Были  здесь  и  лошадиные  повозки,  были  и  верблюжьи,  пристроились  и  трактора  с  прицепами,  самосвалы  разные,  большие  фуры,  машины  с  мигалками,  были  даже  танки.  Одним  словом,  нехорошим  словом,  образовалась  за  нами  большая – большая,  всем  знакомая   «пробка».  Но  все  уже  свыклись  с  такой  вот  своей  миссией  и  другой  жизни  себе  и  не  представляли.   Поэтому  и  двигались  за  нами  понуро  и  тихо.  Получается,  что  это  мы  их  с  Семёном  вели,  были  для  них  ведущими,  кормчими,  или  ещё,  в  общем,  как-то  вот  так,  может  быть. …
          А  на  Родине  у  Семёна,  как  раз  все  готовились  к  большому  празднику.  Новому  празднику.  Раньше  его  ни  у  кого  не  было.  А  сейчас  вот  он  сам  возник,  принимая  в  себя  всю  новейшую  реальность.  Праздник  назывался,  как  мы  смогли  это   все  прочесть  на  большой  растяжке  между  столбами   у  входа  в  сельский  совет  -  « Тобою  по  праву  горжусь  я!»,  дальше  буквы  на  этом  транспаранте  от  времени  осыпались  и  стёрлись,  и  кто-то  вновь  дописал   внизу   краской  -  «Пусся,  моя  пусся!».   Что  и  стало  логичным  соединением   «разного»  в  одно  общее  состояние,  переросшее  потом  в  праздник.  Его  глубинного  содержания,  до  конца,  видимо,  так  никто  и  не  мог  понять  и  осознать,  но  разве  в  этом  было  теперь  дело.  Это  было  простым  и  понятным  поводом  для  гордости  хоть  чем-то  реально  понятным.   Радостным  поводом,   связанным  с  надеждой  на   обновление  и  возрождение  со  всеми  его  сопутствующими  этому  элементами.   И  все  улыбались  от  этого  друг  другу.   А  тут  ещё  и  мы  появились  с  Семёном,  такие  отлакированные  всемирным  признанием  и  славой,  два  красавца,  гордо  стоящие  на  самом  передке  повозки …
                «  Семён!? …   Семён!!! …  Не  может  быть!   Семён!!! …  Люди,  Семён  вернулся!  Он   вернулся!  Он  нас  не  забыл,  мать  его  за  ногу!  … И  сестру  тоже!», – разнеслось  сразу  же  и  повсеместно,  упало  на  готовую  принять  это  в  себя   почву.  Нас  встречали,  как  первых   космонавтов.  Самых  первых!! … А  может  даже,  берите  и  ещё   раньше,  как  первых  викингов.  Это  точно!  Сюда  ведь  многие  заходили. 
        И  люди  всё  бросали  и  бросали  нам  цветы,  яблоки  и  огурцы.  В  общем,  всё,  что  можно  было  очень  быстро  собрать  со  своего  приусадебного  участка  в  эту  пору  года.  А  мы  скромно  всем  улыбались  в  ответ,  стоически  принимая  любые  подарки  и  пожелания.  Ведь,  в  сущности,  мы  же  этого  все  и  добиваемся  в  жизни-то  своей -  дарить  людям  радость,  процветание  и   надежду,  кем  бы  мы   не  были  в  этой   жизни;  фашистами,  депутатами  или  скромными  поэтами-песенниками. … Вот  только,  если  бы  не  одно  обстоятельство.   Семён,  как  всенародный  любимец,  первым  его  прочувствовал  всей  своей  израненной  в  разных  местах  душой,  уловил,  очень  точно,   под  градом  огурцов  и  цветов  эту  неотвратимую  угрозу.
-  Стойте! -  смело  скомандовал   он,  подняв  свою  руку  вверх  и  поймав  последнее  яблоко  налету.  -  Занимаем   круговую  оборону!  Нас,  в  наш  светлый   праздник,  подло  окружили  враги! … Всю  технику  и  животных  валите  на  бок!  Будем  отбиваться! … Быстро,  я  вам  сказал!
      Пока  выполнялось  распоряжение  Семёна,  и  были  перевернуты  на  бок  и  уложены  в  круг;  повозки,  фуры,  трактора,  машины  с  мигалками,  верблюды  и  даже  танки,  я  успел  найти  в  нашем  реквизите,  припрятанный    немецкий  автомат,  из  которого  мы  потом  по  очереди,  и  строчили  все  короткими  очередями  во  все  стороны,  передавая  его  по  кругу.   
-  Нет,  так  дело  у  нас  не  пойдёт.  Не  отобьёмся  мы  так.  Много  их.  Слишком  много. …  Нужно  кому-то  срочно  пойти  в  разведку,  -   тут  же  придумал  ещё   Семён.
-  Я  не  могу, -  ответил  я  ему  первым  из  первых.
-  Это  почему?
-  Мне  не  с  кем  идти.
-  А  как  же  я? -  удивился  Семён. -  А  я  на  что?!
-  Я  не  доверяю  тебе,  Семён, -  честно  признался  я  ему.  В  такой  момент,  просто,  нельзя  было  врать.  Нельзя  было  кривить  душой.  И  я  выложил  ему  всё  с  предельной  прямотой  откровения. -  Ты  же  меня  обсчитал,  Семён,  когда  мы  с  тобой  Нобелевскую  премию  нашу  делили.  И  как  я  сейчас  могу  с  тобой  в  разведку-то   идти?
-  Ой,  что  я  там  обсчитал  уже  тебя.  Ну,  взял  я  немного  больше.  Что  мы  сейчас  считаться  будем? … Родина  в  опасности!  Родина!!! … А  ты  о  каких-то  там  жалких  деньгах  мне!? …  И  всем  нам  говоришь,  теперь!?  Об  этих  паршивых  деньгах!?  Это  в  такую-то  минуту!?  Когда  священный  долг  каждого  отдать  всё  до  последней  капли,  до  последней  копейки,  до  последнего  грамма,  до  последней  нитки!!?   …  Уходи!  Уходи, … лучше  уходи  отсюда.  И  не  оглядывайся.  …  Не  нужен  нам  такой   боевой  товарищ.  В  такой  момент.
       И  все  посмотрели  на  меня  с  таким  выразительным   презрением  в  глазах.  С  таким!!! …  Я  не  смог  этого  выдержать.  Я  встал  и  ушёл. …  Я  всё  шёл  и  шёл.  Шёл  и  шёл.  Шёл  через  кусты,  ломая  их.  Я  спотыкался,  падал,  снова   проваливался  по  колено  в  какую-то  топь,  грязь,  мерзкую  и  зловонную  жижу,   пока  не  увидел  вдали  чуть  мерцающие  огоньки   аварийных  сигналов  моей  оставленной  в  тумане  машины.  …
      Когда  я   сел  на  своё   сиденье  и   завёл  её.  Она  спросила  у  меня  встревоженным  голосом: -  Зачем  ты  бросил  меня?   Зачем  оставил  здесь  одну?
-  Я  не  бросал  тебя.  Мне  нужно  было  найти  дорогу. Самому  найти.
-  Зачем?  Я  сама  знаю  правильную  дорогу.  Ты  только  послушайся  меня.  И  двигайся  туда,  куда  я  тебе   совету.  Я  тебе  плохого  не  посоветую.
-  Откуда  я  знаю,  могу  ли  я  тебе  доверять?  И  куда  ты  меня  заведёшь?
-  О,  вот  этого  я  всегда  и  боялась.  Меня  предупреждали,  что  здесь  такое  возможно.  А  я  всё  им  не  верила.  Думала,  что  это  они  шутят.  Что  это  юмор  такой.  А  это  всё  серьёзно,  оказывается.
-  Здесь  всё  очень  серьёзно, -  подтвердил  я  это. -  Ну,  так,  что  же  мы  делать-то  будем?
-  Не  нужно  так  сильно  впадать  в  отчаяние.  Включи  первую  передачу, -  я  подчинился  ей.  Машина  снова  сама  поехала.  Сама  двинулась  в  нужном  ей  и  мне  направлении.  Мы  ехали  очень  осторожно,  не  спеша,  в  таком  спокойном  ритме,  чтобы  всегда  можно  было  остановиться.  Так  и  ехали,  пока  я  не  вернулся  полностью  в   себя,  не  стёр  все  те  взгляды  презрения,  которые,  казалось  мне,  отпечатались  на  моём  лобовом  стекле  и   продолжали  меня  беспощадно  жечь  своей  ненавистью,  как  последнего  предателя.  ….  Я  так    захотел   чего-нибудь  перекусить  в  этот  момент.  Благо,  я  увидел  впереди  стоянку  и  небольшое  кафе  на  ней,  а   рядом  ещё  сверкал  всеми   огнями  -  «Дом  исполнения  желаний». …
      «Нет,  теперь  вы  меня  так  просто  не  возьмёте», -   твёрдо  подумал  я  сразу,  но  уже  после  полной  тарелки   прекрасного   горячего,  куриного  супа  с  вермишелью,  я  несколько  изменил  свою  категоричность: - « А  что? … Нет,  ну,  в  самом  деле.  Почему  бы  и  нет?».
    Я  ещё  взял  стаканчик   кофе  и  вышел  с  ним  на  улицу.  Ничего  существенно  за  время  моего  отсутствия  здесь  не  изменилось.  Моя  машина  одиноко  стояла  на  стоянке  у  кафе.  И  дверь  в  « Дом  исполнения  желаний»  была  так  же  закрыта. … Я  пропихнул  первую  свою  купюру  в  электронный  приёмник.  Он  мягко  принял  её,  но  дверь  мне  не  отварил.  От  этого  мои  желания  только  усилились.  Я  впихнул  ему  ещё  парочку  купюр.  Подождал,  а  потом  ещё  и  ещё.  И  вот,  когда  я  уже  думал,  что – «Всё!  Точно,  обманули,  гады!», -  дверь  плавно  распахнулась  передо  мной.  И  я  смог  зайти  внутрь,  в  очень  приятно  пахнущее  помещение,  в  котором  ещё   и  играла  приятная,  успокаивающая  музыка.  На  одной  из  стен  этого  «предбанника»  вдруг  вспыхнул  большой  интерактивный  экран.  И  я  увидел  прекрасное  женское  лицо: -  Ты  правильно  сделал, что  зашёл  к  нам, -  томно  произнесла  она, -  Мы  исполним  все  твои  желания.  Даже,  самые  сокровенные.  А  сейчас,  повесь  свою  верхнюю  одежду  на  вешалку,  и  сними  свою  обувь.
   Когда  я  всё  это  сделал,  как  и  было   сказано,  она  снова  обратилась  ко  мне: -  А  сейчас,  нажми  своим  указательным  пальцем  на  мои  губы.  И  ты  сможешь  выбирать, … всё,  чего  бы  ты  только  не  пожелал. 
    Я,  сглотнув  слюну,  поднёс  свой  дрожащий  указательный   палец  к  её  полносочным,  прекрасным   губам,  и  слегка  их   коснулся,  почти  теряя  своё   сознание.  Я  же  догадывался,  кто  она.  У  неё  был  очень  знакомый  мне голос.  От  этого  меня  так  и  трясло  всего.  Но  она  послала  мне  свой  прощальный  воздушный  поцелуй,  за  которым  и  исчезла  вся  полностью  с  экрана,  а  весь  экран  заполнила  собой   большая  таблица  с  разными   предложениями.  Я  судорожно  стал  водить  своим  пальцем  по  таблице,  выбирая,  что-нибудь  действительно  стоящее  и  подходящее.  Я  всё  не  мог  никак  выбрать,  здесь  было  столько  всего.  Столько!  И  разного.  Но  вот  мимо  промелькнуло,  прямо  пролетело,  знакомое  мне  слово – «король».  И  тут   меня,  как  током  ударило.  Вот  же  оно!  В  этом  слове  же  всё  и  сходится.  Как  же  я  раньше,  ну,  сам  не  догадался.   И  я  лихорадочно  стал  перебирать  все  подходящие  страны.  Но  в  Европе,  к  большому  моему  сожалению,  всё  уже  было  давно  занято,  и  в  ближайшее  время,  уходить  никто  не  собирался,  так  я  понял  из  сносок.  Только  в  самом  конце  списка  я  всё   же  нашёл  одну  свободную  незаполненную  строчку -  «Бурбурбляндия». … Я  сразу  не  понял. …  Ничего  не  понял.  Прочёл  ещё  раз. … Ещё.  Потом  прочёл  и  сноску  тоже.  Да,  действительно,  место  короля  там  пустовало  уже  не  один  десяток  лет.  Но  я  же  учился  в  школе.  И  такой  страны  я  точно  не  помню.  Что  это  за  -  Бурбурбляндия   такая?   Такого  же  не  может  быть? … Но  потом  у  меня  стали  возникать  самые   разные   сомнения  по  этому  поводу.  Я  же  мог  именно  в  тот  день  пропустить  занятия  в  школе.  Такое  бывало,  перед  кем  мне  врать.  Мог  и  забыть,  что  тоже  вполне  нормально.  Много  ли  у  нас  остаётся  после  школы?   Так,  разные   отрывочные   воспоминания;  первая  любовь   там,  ну,  может  быть,   ещё  и  таблица  умножения.  Потом,  что  ещё? … Волга  впадает  в  Каспийское  море.  Волга  впадает  в  Каспийское  море!  Это  точно!  И  непоколебимо,  как  и   первый   спутник.  Таблица  Менделеева.  За  неё  в  меня  ещё  химица   тряпкой  бросила.  Там  же  все  эти  элементы  собраны,  из  чего,  ну,  и  состоит  весь  наш  этот  мир.  Всё  наше  пространство  это …  грёбанное.  Да,  и  мы,  наверное,  тоже.  Элементы  ещё  те. …  А!  Вот!  Вот! Вот!  Геометрия!  Я  тоже  это  помню.  Квадрат  гипотенузы  равен  сумме  квадратов  Пикассо  в  кубический   период  его творчества.  Нет!  Нет.  Это  я  уже  потом  понял.  Сам  это  я  придумал.  Форсу  я  так   на  себя  нагонял,  чтобы  с  девушками  легче  было  знакомиться.  Они  это  очень  любили  тогда.  А  так  просто,  я  сам,   очень  любил  слово – «параллелепипед»,  так  оно  меня  интриговало  чем-то  неуловимо-притягательным,  раньше.  В  школе.  Уф-ф-ф!  …  Да!  Я  же  и  деньги,  большие  деньги  засунул  в  этот  их  автомат.  Не  могут  же  они  меня  так  подло  обмануть.  В  самых  моих  святых  чувствах.  Нет!  Должна  быть  такая  страна.  Она,  просто,  обязана  быть.  И  потом.  Я  же  сам  недавно  слышал.  Ну,  вот,  что  у  нас  наконец-то  взялись  за  развитие  придорожного  сервиса.  Да,  так  ещё  плотно  взялись,  должен  я  вам  сказать!  Это  я  из  выступления  понял.  Так,  плотненько  за  него  ухватились.  Ну,  так  его  прихватили  там,  бедолагу  этого,  за  все  дела,  сервис  весь  этот.  Мать  его  за  ногу! …  Ну,  не  могут  же  они   всё  время  обманывать? …  Это  же  придорожный  сервис.  Я  и  деньги  заплатил  им.  Последние  не  пожалел.
           И  мой  палец  сам  уже,  без  всяких  на  то  сомнений,  твёрдо  надавил  на  -  «Бурбурбляндия».  …

                === : ====
         
                Ветер  сухой  и  колючий,  с  песком,  ударил  меня  прямо  в  лицо.  Он  принёс  с  собой  ещё  и  кисло-сладкий,  тошнотворный  запах  мертвечины.  Я  весь  измотанный  и  уставший  стоял  посреди  пыльной  дороги,  а  меня  с  двух  сторон  обтекал  поток,  таких  же  уставших,  и  израненных  солдат.  У  них  совсем  уже  не  осталось  сил  идти  стройно,  и  они  ковыляли  себе  в  полный  разброд,  опираясь,  на  свои,  измазанные  кровью,  мечи,  копья,  алебарды  или  рогатины,  которые  им  служили  костылями.   И  вороньё  с  нескрываемо-ехидной  радостью  кружило  над   этим  потоком  обречённых. …  Мне  подвели  коня,  и  помогли  сесть  в  седло.  Потом  мы,  молча  и  долго  скакали   мимо  брошенных  деревень.  Мимо  дымов  и  пожарищ.  На  пепелищах  нам  попадались  заплаканные  вдовы,  которые  рвали  волосы  у  себя  на  голове  и  посылали  свои  проклятие  нам  вслед: -  «Будь  проклят  ты  король,  Зыгмонд-красавчик!  Ты  отнял  у  нас  наших  мужей  и  детей.  Ты  их  отправил  на  эту  кровавую  бойню.  Ты  опустошил  все  наши  дома.  Наши  поля.  И  наши  души».      И  ветер  подвывал  им  со  всей  неистовой   силой,  усиливая  их  горькие  обиды.   Я,  не  поворачивая  своей  головы,  отдал  короткий  приказ: -  Срочно  соберите  мне  совет  из  всех  оставшихся  в  живых  вельмож!  Срочно!!!               
          И  мой  слуга  в  золоченой   кольчуге,  с  покриком  вонзил   шпоры  в лоснящиеся  бока  своего  чёрного  жеребца,  переходя  на  дикий  галоп  с  пеной  из  лошадиного  рта. …
    В  большом  пустом  тронном  зале  при  пляшущем  свете  огня,  я  в нетерпении,  ожидая  приглашённых  вельмож,  прохаживался  из  одного  угла  в  другой.  И  мои  шаги  гулко  отзывались  по  всему  притихшему  замку.  Когда  быстро  в  зал  вошёл,  вернувшись  один,  мой  слуга.  Я  всё  понял  сам: -  Что  никого  не  осталось?
-  Нет, -  ответил  он  мне,  поклонившись,  пряча  свои  глаза.
Я  подбежал  к  своему  трону  в  центре,  но  не  смог  на  него  взобраться.  Обида  переполняла  меня,  сжимая   моё  горло  клещами.  И  я  не  выдержал.  Я  зарыдал,  упав  на  колени  пред  своим  золотым  троном,  уткнувшись  в  него  лицом.  Мой  верный  слуга  тоже  упал  на  колени,  посреди  зала,  там,  где  был,  не  смея  стоять  в  этот  момент,  даже  согнувшись.  И  он  тоже  задёргался  весь  в  своих   рыданиях.
Когда  я  наконец-то  смог  взять  себя  в  руки,  и  сумел  подавить  в  себе  этот  приступ  отчаяния.  Я  спросил  его: -  Где  они  все?
-  Они  все  удрали  за  границу,  мой  государь.
-  Все-все?
-  Да,  все  государь. … 
-  Они  что,  так  не  любят  нашу   Бурбурбляндию?
-  Видимо,  уже  нет,  государь.
-  Это  странно. … Раньше  они  были  другими. …  За  что  же  нам  посланы  такие  испытания?   Такие  жестокие  испытания.  …  Года  просочились  сквозь  мои  пальцы  словно  песок.  И  я  не  сумел  ничего  с  этим  поделать.  Если  бы  я  мог,  что-то  удержать, … остановить.  Я  раньше  не  думал  об  этом.  Гнал  эти  мысли  от  себя. …  Но  неизменен  закон  вечности.  Непосилен  он  нам,  простым  смертным,  даже  восседающим  на  тронах.  И  повелевающим  миром   этим.  Владеющим  всеми  и  всем.  …  Ведь,  был  же  счастлив  народ  наш  бурбурбляндский?  Был  или  нет?  Ответь  мне  честно  теперь.  Сейчас  нельзя  лукавить.  Я  только  горькой  правды  жду  от  тебя.
-  Был,  государь!  Был! -  ответил  мне  слуга. -  Он  всегда  был  счастлив  в  твоё  правление,  государь.   Каждую  минуту  свою  испытывал  такой  прилив  счастья,  что  мне,  как  слуге  твоему  и  не  описать  этого  жалкими  своими  словами. 
-  Да,  ты  прав, -  согласился  я,  подумав. – Сейчас  ты  правду  говоришь.  И  много  сделал  я  для  этого.  Всё  верно.  Так  оно  и  было.  И  не  могло  быть  по-другому.  Когда  король  своё  всё  время  делам  отечества  был  предан.  И  о  другом  не  помышлял  он. …  Так  почему  ж  мои  вельможи  сбежали  все?!  Что  за  предательство  такое?   Ударить  в  спину  так  меня! …  Но  я  исправлю  всё.  Я  соберу  все  силы!  Всю  волю  призову!   И  Бурбурбляндия  ещё  восстанет,  как  птица  Феникс  воспарит!  … Нам  нужно  войско  срочно  новое  собрать.  Сколь  денег  там  у  нас  в  казне  осталось?
-  Прости,  мой  государь, -  опять  склонился  мой  слуга. -  Пуста  казна  твоя,  милорд.  Нет  ничего  в  ней;  ни  копейки,  ни  сантима,  нет   даже  захудалого   юаня.  Всё  выскребли  и  увезли. …  И  даже  доски  разобрали,  где  злато  с  серебром  горой  лежало.  Украли  всё,  как  опытные  воры,  чтобы  потом  два  раза  не  ходить.
-  Какая  это  подлость! … Кто  ж  их  такому  научил? …  Ну,  ничего!  Я  соберу  народ  весь  свой  многострадальный.  И  мы  последнее  с  себя  всё  отдадим  на   возрожденье  нив,  полей  и  пашен.  Мы  восстановим  все  мануфактуры.  Заставим,  чтоб  дымили  все  заводы!   И  фабрику  печенья  создадим.  Пусть  люди  кушают  печенье!  Об  этом  будет  первый  мой  указ,  что  независимо  от  званий  и  сословий,  что  каждый  житель  Бурбурбляндии,  неограничен  будет  в  потреблении  печенья.  В  любое  время  дня  и  ночи.  На  всю  оставшуюся  жизнь.  С  последующей  передачей  по  наследству  этих  прав  и  привилегий.
-  О,  как  ты  щедр,  господин! -  не  выдержал  слуга.
-   Да!   Я  теперь  такой!  Я  раньше  просто  был  неугомонный,  теперь  вообще  забудьте  про  покой! … Зови   народ!  Всех  собирай,  слуга  мой  верный!  Пред  ними  речь  хочу  произнести.   Зови  на  площадь  всех.  И  передай,  чтоб  не  толпились  только. …
          Слуга  ушёл,  а  я  на  трон  уселся,  предавшись  думам,  как  быстрее  Бурбурбляндию  поднять  во  всём  величье   духа.  И  потекли  картины      
счастья  пред  глазами  в  моём  глубоком  забытье;  всё  плавало  и  всё  летало  там.  И  я  летал  там,  в  крыльях  из  пера  гусиного,  давая  тем  пример  и  указания  другим,  куда  лететь  и  как….    
      Чрез  час  слуга  привёл  троих;  одну  безумную   вдову  с  седыми  волосами,  мальца  лет  десяти  и  полупьяного  калеку: -  Вот  все,  кого  сумел  найти  я,  государь!  -  признался  мне  слуга.
-  Да,  не  густо,  что-то  у  меня   народу. …  Что  ж  делать  будем,  господа?  Я  здесь  таких  надумал  планов.  А  вас  всего  лишь  трое.  … Как  быть?
        Вдова  смеялась  всё  себе,  не  поднимая  глаз,  ногой   круги,  чертя   по  камню.   Малец   был  восхищён,  впервые  видел  близко  трон.  И  остальную  красоту.  От  этого  всё  озирался  он,  и  ковырял  в  носу.    
Калека,  он  один  не  растерялся,  ветеран: -  О,  государь!  Таким  тебя  всегда  я  представлял.  И  никого  другого  себе  не  мог  представить  я,  и  сколько  бы  ни  выпил  я  крепкого  вина.  Я  за  тебя!   Нам  нужен  только  ты!   Один  у  нас  король.   Хотя  кругом,  одна  лишь  нищета  и  голь.  Короче,  нет  ни  в  чём  у  нас  порядка.  А  наша  жизнь  и  так  несладка.  Вот,  если  бы  у  нас  была,  хотя  б  одна  лошадка. … Хотя  б  одна  лошадка. …  Хотя  б  одна  лошадка. …   Хотя  б  одна  лошадка. … Хотя  б   одна.…
      А  потом,  приятный  знакомый  женский  голос  сказал: -  «Ваши  деньги  закончились.  Если  хотите  продолжить  дальше.  Произведите  новую  оплату».  И  я  оказался  снова  на  улице  перед  придорожным  кафе,  весь  в  отчаянии,  у  дома  исполнения  всех  желаний.  И  мой  кофе  в  стаканчике  всё  ещё  дымился,  оставленный  мной  на  столике.  Я  пошарил  по  своим  карманам.  Денег  больше  не  было.
      В  общем,  когда  я  сумел  очистить  свою  машину  от  снега,  и  хорошо  её   прогреть,  можно  было  двигаться   дальше.  Я  же  ехал  на  рыбалку.  И  мне  оставалось  уже  совсем  чуть-чуть  до  Слободки.  И  уже,  если  очень  сосредоточиться  и   предельно  собраться,  можно  было  вдали  разглядеть,  чуть  уловимый  силуэт   строгого  костёла,  возвышающегося  над  озёрами,  деревьями  и  домами. …
      На  берегу  замёрзшего  озера  меня  ждал  Иван.  Рядом  с  ним  стоял,  какой-то  чудак  в  шортах  и   вьетнамках,  но  тоже  с  удочками.
-  На,  выпей! -  Иван  протянул  мне  полную  рюмку. -  Ты  чего  опоздал?
Я  взял  рюмку  и  сразу  почувствовал  знакомый  хлебный  аромат: -  И  не  спрашивай,  Ваня, -  опрокинул  я  в  себя  всё  сразу. -  Дай,  чем  занюхать!  Скорее!  Крепкая,  зараза! -  попросил  я  Ивана.
-  Снег  разгребите.  Там  трава  есть  особенная.  Ей  лучше  всего  занюхивать,  -  подсказал  мне  незнакомец  во  вьетнамках.
-  Это  наш  историк  Лосев, -  познакомил  нас  Иван. -  Ну  что?  Что  делать  будем?  -  спросил  у  всех  Иван. -  Спиннинг  сейчас  бросать  бесполезно.  Ничего  не  будет, -  мы  с  ним  и  не  спорили.  Иван  в  отношении  рыбалки  был  непререкаемым  авторитетом.
-  Может,  пойдём  к  викингам?  -  предложил  Лосев. -  Здесь  недалеко  есть  единственная  их  стоянка  в  наших  краях,  хорошо  сохранившаяся,  между  прочим.
-  Можно, -  согласился  я,  когда  тепло  полностью   растеклось  у  меня  внутри  после  третьей   рюмки. …

         По  удивлённым  лицам  викингов  я  понял,  что  наш  визит  к  ним  оказался   для  них  очень  неожиданным  и  даже  нежданным.  Мы  застали  их  явно  врасплох,  крепко  спящих  ещё,  у  своих  больших  костров.  Особенно  их  поразил  Лосев,  когда  он  стал  сходу  говорить  с  ними  на  непонятном  нам  языке.  Видимо,  они  тоже  мало,  что  могли  разобрать  из  речи  Лосева.  Но  для  будущих   исследователей  я  постараюсь  всё  произвести  дословно  полностью.  Может,  кто-нибудь  потом  и  сумеет  её  перевести  на  более  понятный  язык:

            Ай  эм  Лосеу-у-у!  Это  што  за  чиба-чуча   здеся.  Ясный  пень.  Чо  за  палево?  Шу-у-у-у.  Шу-у-у.  За-а-а.  За-а-а.  А-а-а!   Поняа-а-ал!  Эту  вашу  мать.  Ясный  пень.  Каво  тут!  Ну, Чо!  Чо  тут  курите?  Вы  усе-е-е.  Усё!  Усё!  Эта-а-а.  Один!!!  Вам!  Вольва  вашу  эту-у-у.  Я  вас. … Ой,  мама!  Заби.  Забу.  Как  её?  Эту.  Ваще-е-е. Ну-у-у!  Чиба.  Типа.  Типа.  Так.  Вот!  Бля!  Ну,  забе.  Зае.  Ну-у-у!  Бу-у!!! … Бу,  на  вас!  Дай  мне  камень.  Я  вам  щааас   высеку. …

      Лосев  сам  нашёл  себе  подходящий  камень.  Он  достал  его  из-под  головы   старого  больного   вождя   викингов.  Потом  он  пристроился  у  самого  костра  и  что-то  стал  там  карябать  потомкам   на  этом  камне  своим  перочинным  ножом.  Викинги  с  почтением  и  интересом  встали  вокруг  Лосева.  И  тут  громко   застучали  барабаны  судьбы.  Очень  громко.  Я  не  ошибся,  это  были  именно  они.  Я  помнил  их  ещё  со  времён  своего   детства.   И  мы  все  стали  двигаться  вокруг  костра  и  Лосева.  Викинги,  что-то  пели  очень  торжественное,  а  мы  с  Иваном  просто  мычали  в  ритм  их  песни  и  пританцовывали,  как  умели.  Викинги  вздымали  свои   руки  со  щитами  и  мечами  вверх.  Туда,  к  самой  Северной  звезде.  И  потом   кланялись  дружно  все  Лосеву  в  шортах  и  вьетнамках  на  босу  ногу.  Мы  тоже  с  Иваном  кланялись.  В  общем,  всё  было  строго.  И  в  один  из  поклонов,  я  заметил,  что  Лосев  уже  вывел  первую  свою  букву  на  камне.  Это  была  сакральная   буква  -  « Х ». …



              2012 г. 

      
   
               
               
 
          
      
   
 
      
   
      
            





                ОТЧАЯНИЕ….
                (  история  из  всемирного  хаоса.)



                Моя   машина  завелась  ранним  утром.  Самым  ранним,  из  всех  возможных  определений  неуловимого  перехода  от  глубины   фиолетовой  ночи – к  быстрому  прояснению  серого  вещества  нашего  общего  состояния  в  заданный  нам  период  пространства.  Пространство  и   время   сошлись,  как  разное  -  в  общем.  Пространство  и  время.  Пространство  во  времени.  И  время  в  пространстве.  Они  и  есть - основные  элементы,  взаимопроникающие  друг  в  друга,  постоянно  сопутствующие  нам  и нашему  прохождению  отпущенных  для   нас   минут-часов  и   метров-километров,  которые  мы,  по наивности  нашей,  привыкли   обозначать  жизнью,  перемещаясь,  «отсюда  -  туда»,   с   разной  степенью  нашего,  тоже  общего   сопротивления   личным  воспоминаниям. …  И  ещё.  Ещё  были  звуки.  Слышимые  внутри  нашего  общего  состояния.    Полный  утренний   вдох  тишины  перед  нашим  совместным  пробуждением. …  Потом  капля  сорвалась  с  ветки  дерева  и  упала  на  крышу  машины,  как  в  барабан.  Это  было, … как?  Очень  мимолётно  и  неожиданно.  Как? … Как -  «Барабаны  судьбы».  Был  такой  фильм  раньше,  но  во  временном  пространстве  стёрлась  его  магия  с  чёрно-белой  ленты.  Как  и  сама  капля  растеклась  по  крыше  моей  машины   под  силой  притяжения  и … сопротивления   времени  и  обстоятельствам.  …  А  вот,  и  нет.  Она  не  сама.  Это  же   была  крыша  моего  пространства.  Моего  мира.   Моего  ощущения  времени.  И  оно  тоже  сопротивлялось.  А  что  ещё  ему  и  мне  оставалось  делать?  В  нашем  совместном  проникновении.  Только  одно -  усиленно  сопротивляться  внутри  себя.  Внутри  отпущенного  нам  пространства.  Внутри  отпущенного  мне   времени.  А  у  них  внутри  был  -  я.   Всё  было  очень  просто,  если  посмотреть  через  астролябию  в  сторону  Северной  звезды.  Но  у  меня  не  было  астролябии  в  данный  момент,  в  этом  пространстве.  И  небо  ещё,  как  специально  заволокло  сизой  туманной   мглой.  …
         Одним  словом,  самое  время  было  ехать  на  рыбалку.  У  меня  был  спиннинг.  И  это  было  неоспоримым  фактом.  Было  желание,  что  тоже  не  было  надуманно-искусственным.   Были  воблеры  и  блёсны,  как  очень  важное  дополнение  ко  всему  общему,  без  которого  само  это  -  общее  теряет  всякий  смысл  для  своего  существования.  Машина  прекрасно  сама  по  себе  завелась.  И  я  потихоньку  начинал  тоже  уже  заводиться  от  нескольких  глотков  горячего,  крепкого  кофе  с  молоком.  Астролябия  сейчас  была  явно  лишней.  Явно.  На  неё  теперь  ничего  не  поймаешь.  Ни  одного  фанатика-первооткрывателя  других  пространств  и  миров.  В  данном  времени -  это  был  ненужный,  пусть  даже  и  очень  красивый  кусок  металла.   От  этого  вывода,  моя  машина  сама,  подчиняясь  только  моему  желанию,  направилась  прямиком  на  Северо-запад.  Без  всяких  там  пергаментных  карт  и  безупречного  женского  голоса,  советующего  вам,  где  лучше  повернуть  и   через,  сколько  метров  это  лучше  сделать.  Если  честно  признаться,  я  был  очарован  этим  тембром  голоса.  И  испытывал  к  нему   определённое  влечение.  Он  был  таким  волнующим,  доступным,  и  главное -  ни  на  что  не  претендующим.  Этот  голос.  Даже,  если  я  ошибался,  если  делал  что-то  неверно.  Он  никогда  не  позволял  себе   срываться   на  визг  или  нудные  упрёки.  Даже,  когда  я  в  порыве  чувств,  предлагал  ей  всякие  непристойности,  очень  и  очень  откровенные.  Иногда  и  с  применением  самых   грубых  слов,  в  машине-то  никого  кроме  нас  тогда  не  было. И  я  старался  ещё  поплотнее  перед  этим  прикрыть  боковые  стёкла. … Она  всё  равно  ни  на  грамм  не  отходила  от  принятого  этикета.  И  тем  же  волнующим,  ровным  тембром  произносила: - « А  сейчас  поверните  направо ».  И  я,  как  наивный  дурачок,  с  верой  в  магическую  астролябию,  подчинялся  ему,  этому  голосу,  и  выворачивал,  куда  бы  он  мне  не  указывал.  И,  какие  бы  чувства,  там  у  меня  внутри,  в  тот  момент  не  бушевали.  Я  подчинялся  ему  беспрекословно.  Я  слышал  голос!  Я  слышал  голос!  Он  мне  приказывал  жить  в  этом  пространстве  и   времени,  управляя  мной  по  своему  желанию. …
            Машина  двигалась,  так  ей  казалось.  Я  жил  в  это  время  внутри  её  и  своих  мыслей.  Мысли  мои  тоже  не  стояли  на  месте.  И  занесло  нас  так,  неведомо  куда.  В  какой-то  момент,  я  перестал  вдруг  понимать,  где  я  и  что  это  за  местность  такая  вокруг.  Что  за  страна  это?   Я  ничего  внутренне  не   узнавал. … Мне  точно  нужно  было  в  Слободку.  В  край  озёр.   Путь  не  близкий.  Но  там  же  очень  много  рыб  всяких  доверчивых,  как  и  я. … И  такие  красоты  вокруг.  Такие  красоты!   Их  невозможно  просто  так  описать  в  простых  выражениях   мысли  обычным   голосом.  Их  только  нужно  всё  время  созерцать  молча,  до  отчаяния,  молча.   Они  не  стираются  и  не  изнашиваются,  как  чёрно-белая  плёнка  всей  прошлой  жизни.  Это  настоящее  творение  духа  и  смысла  его. …
           А  тут  туман, … туман.  Туман,  туман.  Он  висел.  Он  вставал  и  падал.  Он  перемещался  навстречу  мне.  И  я  завязал  в  нём,  обрастал  им,  как  пеной,  интуитивно  сбрасывая  скорость,  стирая  все  обиды  с  лобового  стекла.  Мне  казалось,  что  моя  дорога  уже  давно  закончилась,  и  я  попросту  уже  плыву  в  этой  неизвестной  мне  субстанции.  В  своих  и  общих  грехах.  В  другом  пространстве  без  времени  и  берегов.  Со  своими,  неизвестными  мне,  законами  и  дорогами.   Которые,  конечно  же,  куда-то  ведут,  и  по  ним,  конечно  же,  можно   двигаться,  можно  плыть.  Вот  только  нужно  к  этому,  как-то  по-особенному  только  приспособиться. ….
          Я  остановился   у   края   поля.  У  края  поля  стоял  человек.  Сколько  ему  было  лет?  Я  судить  этого  не  берусь.  Здесь  была  своя,  то  есть, его  жизнь.  Свои  вечные  законы  отсчёта  времени  в  данном  ему  пространстве.  И  я  бы,  скорее  всего,  мог  ошибиться  в  своих  подсчётах  его  возраста.   Ему  могло  быть,  как  около  трёхсот  лет  отроду,  и  он  также  спокойно  мог  ещё  смотреть  на  Наполеона,  или  же,  он  мог  вот  только  ещё  вчера  родиться  на  этот  свет,  сразу,  в  этой  вот  своей  фланелевой  рубахе  в  крупную  клетку.  Одет  он  был  вообще  очень  просто  и  неприхотливо.  Старый,  рябенький   пиджак,  да  мятые  брюки.  Про  рубашку  я  уже  сказал.  На  голове  его  была  слегка  придавленная  туманом  кепка.  Туман  был  и  в  глазах  его.  Свой  местный,  крепкий  туман.  Своего  местного  разлива.  Он  был  для  меня  здесь  всем.  И  я  должен  был  его  любить,  как  своего  брата.
Я  поздоровался  с  ним  первым,  ведь  это  я  первым  потерял  свой  путь  и  прибился  к  его  полю  жизни: - Здравствуйте! -  я  ещё  и  головой  кивнул  в  довесок.
-  Здравствуй!  -  степенно  ответил  он  мне,  продолжая  смотреть  на  меня  столь  же  неопределённо,  как  и  прежде. …
      Вот  здесь  и  потекло  само  время.  Оно,  как  бы  соединилось,  проникло  в   туман  и  навсегда  задержалось  в  нём,  пропиталось  его  соком. 
Он  всё смотрел  и  смотрел  на  меня,  не  отводя   взгляда.  Или  через  меня. Сквозь  мой  мир.  Такое  тоже  бывает.    А  мне  вот  самому  стало  вдруг  интересно,  как  долго  так  может  продолжаться?   И  что  это?  … Минут  через  пять  полной  тишины,  я  снова  поздоровался  с  ним,  как  будто   я  был  уже  совершенно  иным,  новым  человеком  для  него  и  для  себя  тоже: - Здравствуйте!
-  Здравствуй! -  ответил  он  новому  человеку  по-старому.
       Через  полчаса  мне  окончательно  надоело  здороваться  с  неизвестным.  Всему  же  есть  свой  предел.  Ответ  мне  и  так  был  знаком,  как  это  мне  казалось,   уже  с  самого  моего  детства.  Это,   когда  мама  привозила  меня  в  свою  родную  деревню.  И  чёрно-белая  плёнка  проскользнула  передо  мной  ещё отдельно  сохранившимися  отчётливыми  кадрами;  вагон  поезда  забитый  до  отказа  разными  людьми.  И  запахи  вагона,  паровоза  и  дыма.  Лёгкий  говорок,  смех  в  вагоне.  Дёрганье  и  лязг  на  каждой  остановке.  Размеренный  стук  колёс.  Темнота  за  узким  окном.  И  редкие  лампочки  вдали,  на  столбах,  которые   отставали  от  нас,  а  потом  и  вовсе  оставались  на  своём  месте,  выбившись  из  последних  сил.  От  станции  мы  ещё  ехали  стоя  в  кузове  «газона».  Мама  поправляла  мне  капюшон  дождевика,  чтобы  я  не  промок  весь  окончательно.  А  мне  приятно  было  ловить  губами  сбегающие  по  складкам  струйки   воды.  Вода  была  сладкой  и  вкусной,  как  газировка,  которую  я  любил.  Но  «газон»  часто  трясло  на  ухабах,  и  вода  из  моих  губ  иногда  предательски   выливалась  прямо  на  синею  кабину  «газона». …  И  ещё  один  кадр:  я  один  на  пустынной  сельской  дороге,  рядом  длинный,  из  тёмных,  обрюзгших  брёвен,  колхозный  амбар,  в  котором  хранилось  зерно.  Ворота  его  открыты.  Везде  пусто.  Нет  никого;  ни  на  дороге,  ни  в  амбаре.  И  зерна  тоже  нет.  Только  песок   с  мукой    вперемежку  со  своим  перепревшим  запахом.  Я  осторожно  захожу  туда  и  здороваюсь  первым.  Я  же  приехал  из  города,  и  знаю,  как  себя  нужно  вести. ….
                Я,   понимая  всё,  сдаюсь  первым: -  Уважаемый,  как  мне  в  Слободку  проехать?  А  то  я  что-то  заблудился  здесь  у  вас  в  этом  тумане.
-  В  Слободку?  -  переспросил  он.  И  покачал  головой: -  В  Слободку  ты  здесь  не  проедешь.  Здесь  дальше  болото  начинается.  Это  с  одной  стороны.  А  там, -  он  махнул  куда-то  в  другую  сторону. -  Там!   Там  лес  густой.  И  там  партизаны  уже  давно  кино  документальное  про  себя  снимают.  К  ним  просто  так  идти  нельзя.  Они  тебя  так  просто  не  пропустят.  Могут  немного  ещё,  и  поиздеваться,  и  заставить  в  кино  ихнее   поиграть.  Чтоб  они  сдохли! … Представляешь?  На  немецкие  деньги,  суки,  кино  себе  снимают,  и  делиться  не  хотят.  Денег  завались!  Это  у  них  там.  Я,  как  представлю  себе,  сколько  там  денег  этих.  Пью  потом  месяц   целый.  Остановиться  не  могу.  Обидно  же  мне.  Здесь  же  всё  вот   моей  кровью  и  потом   пропитано.  Каждый  кустик  этот.   А  они  мне  роль  подобрать  не  могут.  Суки,  одним  словом!   Кругом  одни  фашисты.  Ничего  здесь  не  меняется.
-  Какую  роль?  -  не  понял  вообще  я,  о  чём  он  мне  говорит.
-  Командира  партизанского  отряда, -  серьёзно  ответил  он. -  У  меня  ещё  дед  мой  был  командиром  отряда.  Поляков  гонял  здесь  вот,  по  кустам  этим.  Это  я  помню.  Как  сейчас  помню.  Их  только  пусти,  поляков  этих,  в  кусты.  Они  всё  из  амбаров  вычистят.  И  к  бабке  не  ходи.
-  К  какой  бабке?  -  спросил  я  с  надеждой  в  голосе,  значит,  кто-то  здесь  ещё  живёт,  кто-то  обитает  в  этом  пространстве  тоже.
    Он  сам  встрепенулся,  и  сказал  очень  уверенно: - Иди  за  мной!  Пойдём  к  бабке.  Мать  её  за  ногу.  Если  дойдём,  конечно.
Мне  стало  нехорошо  внутри: -  Я  на  рыбалку  приехал.  Мне  в  Слободку  нужно.
-  Не  ной!  -  коротко  отрезал  он,  а  сам  крикнул  ещё  кому-то  в  туман: -  Колька!  Я  по  делам.  Ты  здесь  смотри  за  стадом!  И  никого  больше  не  пускай!  Хватит  уже!       
      И  мы  пошли.  Шли  долго.  Мои  ноги  промокли.  Мы  шли  между  кустов  и  редких  зарослей  молодых  берёзок.  Шли  след  в  след.  Иногда,  твёрдая  тропинка  переходила  в  плывун.  И  нас  шатало.  Я  проваливался  по  колено.  Он    говорил  мне: -  Не  отставай!  А  то  сгинешь  здесь.  Никто  и  не  найдёт  тебя,  -  потом  он  подобрал  с  земли  немецкий  автомат,  и  передал  его  мне  со  словами. -  На-а,  держи!  Так  нужно!  Я  взял  его  и  повесил  себе  его  на  шею.  Мне  немного  стало  спокойнее.  Потом  я  почувствовал  запах  печного  дыма.  Потом,  ещё  через  какое-то  время,  я  увидел  вдали  небольшой  тусклый  огонёк.  Мы  пришли. …
      В  небольшой  избе,  в  одну  комнату,  за  деревянным   столом  играли  в  карты  сразу  четыре  старушки.  Одна  из  них,  не  отрываясь  от  размышлений  над  очередным  ходом,  коротко  спросила: -  Кого  это  там  нелёгкая  к  нам  занесла?
-  Не  стреляй,  это  я,  Матвеевна! -  ответил  мой  провожатый,  снимая   свою  кепку.
-  На  тебя,  Семён,  пропойцу,  и  пули  жалко, - ответила  ему  Матвеевна,  выходя    с  козырной   девятки. -  А  кто  это  ещё  там  с  тобой?  Не  узнаю  я.
-  Это  человек  заблудший, -  ответил  ей  Семён. -  Он  всё  себе  роль  подобрать  не  может.  Я  вот  подумал ….
-  Мне  в  Слободку  нужно, - не  дал  я  договорить  Семёну. -  Я  на  рыбалку  хочу.
-  Ишь,  ты!  На  рыбалку  он  хочет.  Я  может,  тоже  хочу, -  Матвеевна  звонко  выложила  на  стол  сразу  пару   валетов. -  Да  грехи  меня  не  пускают!
   Все  бабки  звонко  прыснули  со  смеху,  но   как-то   уж   очень  по  недоброму   они   засмеялись  от  слов  Матвеевны.  И  даже  пара  валетов  ехидно  заулыбалась  во  всю  ширь  своих   ртов.  А  у  меня  почему-то  холодок  пробежал  по  спине,  и  я  стал  вспоминать,  как  же  взводится  этот  самый  немецкий   автомат.  Я  же,  когда-то  помнил  это,   умел.  Может,  я  был  фашистом  в  прошлой  своей  жизни? 
-  Ты  об  этом  даже  не  думай,  милок!  -  прочла  на  раз  мои  мысли  Матвеевна. -  И  дёрнуться  не  успеешь,  как  пулю  схлопочешь.   Вон,  Дарья,  у   нас  призы  по  биатлону  брала.
     Одна  из  соседок  Матвеевны  осторожно  положила  свои  карты  на  стол  и  медленно  опустила  одну  свою   руку  под  стол,  пристально  смотря  мне  в  глаза.  Семён,  перекрестившись,  сделал  шаг  в  сторону,  и  отошёл  от  меня  со  словами: -  Фашист,  как  есть,  фашист  вылитый.  Сгодится  он  на  эту  роль.   
Создавшаяся  напряжённая  ситуация  явно  требовала,  какой-то  разрядки,  какого-то  выхода.  Чёрно-белая  плёнка  закрутилась  с  бешеной  быстротой,  прогоняя  свои  кадры.  Капелька  пота  с  моего  лба  пробежала  по  переносице,  и  я  почувствовал  её  солёный  привкус  на  своих  губах.  В  таких  случаях   принято  говорить: -  «Вся  жизнь  моя   в  один  момент  пронеслась  у  меня  перед  глазами».  И  я  бы  так  сказал,  если  бы  точно  был  уверен,  что  это  я  наблюдаю  именно  свою  жизнь.  А  так:  … Большой  чёрный  паровоз  дал  длинный  гудок  с  паром,  и  усатый  машинист  с  добрым  детским  лицом  крикнул,  высунувшись  по  пояс: -      « Следующая  остановка  -  Вечность!  Кто  не  выпрыгнул,  я  не  виноват!», -  и  в  глазу  его  пробежала  дикая,  шальная  искорка,  предвестник  беды.  Большие  железные  колёса  провернулись  по  безупречно  прямым  рельсам,  и  вся  эта  махина  сорвалась  с  места,  и  понеслась,  изрыгая  из  себя  огонь,  пар,  крики,  смех  и  песни.  На  коротких   остановках  в  одну  дверь  почему-то  принимали  передаваемых  по  цепочке  голых   младенцев,  а  с  другой  стороны  состава,  в  другую  дверь,  выбрасывали  труппы  стариков  и  старух.  И  поезд  бежал  себе  дальше,  дымя  и  гудя.  И  снова  были  остановки.  И  снова  он  бежал  дальше. …  А  потом  был  самый  страшный  кадр.  Самый,  самый.  Кадр,  сковывающий  вас  своим   ледяным  ужасом  неотвратимости.    Вид  сверху  -  поезд-то  ездил  по  кругу.  И  не  было  другого  пути.  Только  замкнутый  круг.  Большое  кольцо. … Как  в  детской  железной  дороге….         
    Я  нашёл  выход.  Может,  конечно,  он  и  сам  пришёл,  но  я  ухватился  за  него  со  всей  силой  воли   к  своему  спасению.  Выбрав  именно  его  из  всех  других  возможных   вариантов.…  Я  бодро  хлопнул  в ладоши,  и  сказал: -  Девочки,  я  буду  теперь   руководить  вашим  хором.  Я  недавно  сочинил  одну  потрясающую  песню.  Мы  с  вами  ещё  порвём  все  эти  заграницы.  Девушки  с  удовольствием  отбросили  все  свои  карты  и  мирно  уселись  на  скамье  в  рядок.  И  песня  полилась  из  них  сама.  Это  было  выдохом,  выплеском  всего  пережитого  и  накопившегося  в  нас:
 
           «Ой,  лятели  гуси-и-и.   Ой,  лятели  гуси-и-и.
           Ой-й-й,  лятели  гуси.     Прямо  в  мае   пусси.
           Возвращайтесь  гуси,  возвращайтесь  гуси.
           Я  вас  не   баюси.   Не  пущу  вас  в  пусси. …»
          


… И  песня  эта  оказалась  не  такой  уж   простенькой,  как  могло  показаться   любому  этнографу  на  первый  взгляд.   Стоило  только  пропеть  этот  немудреный  припев,  как  к  вам  сразу  же  возвращалась  молодость.  Тогда,  в  первый  раз,  в  избе  Матвеевны,  когда   все  бабки  в  одно  мгновение  превратились  в  юных  девушек,  я  ещё  смог  удивиться  этому.  Но  уже  позже,  когда  мы  отправились  в  мировое  турне,  это  больше  не  вызывало  во  мне   таких  бурных  эмоций. 
       Утром,  под  первый  петушиный  крик,  мы  с  Семёном   сколотили  три  больших  фургона – домика  на  лошадиных  повозках,  погрузили  туда  весь  свой  реквизит,  девушек,  и  сразу  же  направились  в  Поставы,  где  и  дали  своё  первое  представление.  Такой  фурор  мы  тогда  там  произвели.  Весь  народ  прямо  рыдал  от  счастья  на  городском  стадионе.  Ничего,  в  общем-то,  не  понимая,  только,  разводя  руками,  тараща  глаза  и  громко  крича  при  этом.
  А  уже  вот  в  Бердичеве   нас  нагнали  представители  крупных  мировых  компаний – «Coca-Cola»  и  «McDonalds»  с  предложением,  разместить  на  нашей  простыне,  за  которой,  под  нашу  песню,  все  бабки  превращались  в  юных  девушек  свои  логотипы.  Мы,  немного  посоветовавшись  с  Семёном,  как  руководители  данного  проекта,  конечно  же,   приняли  их  щедрые  предложения.  И  уже  в  Курске   мы  отработали  с  готовыми  контрактами  на  руках  и  новой  простынёй,  где   красовались  всем  известные   яркие   бренды.   И  это,  казалось  бы,  простое,  предприятие,  которое,  в  принципе  то,  ничего  из  себя  сложного  и  не  представляло;  садись  на  деревянную  скамью  за  простынку,  исполняй  себе  песню,  и  выходи  оттуда  уже  новым,  помолодевшим  человеком,  всколыхнуло  весь  мир.  Мы  оказались  тем  пунктиком,  той  точкой  преткновения,  которая  действительно  могла   всё  изменить  и   перевернуть.  Но  особенно  на  нас  обиделось  мужское  население  планеты;  политики  и  депутаты  в  первую  очередь.  На  них  эта  песня  почему-то,  ну,  никак  не  действовала.  Они  платили  нам  огромные  деньги,  огромнейшие,  но  даже  после  трёх  и  более  исполнений  её  ими,  даже  с  большим  воодушевлением,  срывая  последний  свой  голос,  песня   никак  не  действовала.  Они,  какими  садились,  такими  и  выходили  обратно  на  свет  божий  из-за  простыни.  Ничего  у  них  не  менялось.    Мы  с  Семёном  ничего  не  могли  понять.  Видимо,  как  говорится,  песня  была  народной,  а  из  народной  песни -  слово  не  выкинешь.  Некоторые  из  политиков  даже  пошли  на  изменение  пола,  чтобы  соответствовать  полностью  словам  из  народной  песни,  но  и  эта  их  маленькая  хитрость  ни  к  чему  хорошему  не  приводила.  Они  всё  равно  оставались  такими  же,  какими  и  были  в  прошлой  своей  жизни.     Есть  всё  же,  наверное,  какие-то  неизменные  законы  нашего  бытия,  которые  нам,  ну,  никак   не  подвластны.  И  мы  с  Семёном  готовы  были  это  признать.  О  чём  Семён,  кстати,  очень  подробно  и  рассказал  в  своей  благодарственной  речи  на  вручении  нам  Нобелевской  премии. …               
     Прошло  какое-то  время.  И  наша  бродячая  судьба  артистов,  снова  нас  занесла  с  нашими  кибитками  в  то  же  самое  место,  откуда  мы  и  начинали  наше  победное   восхождение  к  всемирной  славе  и  успеху.  Честное  слово,  но  мы  никак  не  собирались  попасть  туда  же.  Наверное,  так  за  нас  распорядилась  судьба.  И  вот,  одним   утром,  когда  Семён  по  старой  своей   привычке,  «отливал»  на  дорогу,  прямо  на  ходу.  Он  вдруг  узнал  родные  места.  Узнал  свою  Родину.  И  это  стало  шоком  для  него.  Его  губы  только  и  смогли  произнести  одно  слово: -  Родина!
     Наши  кони  сами  свернули  на  боковую  дорогу  и  потащили  весь  наш  караван,  а  за  это  время,  должен  я  вам  сказать,  он  разросся  до  очень  больших  размеров,  до  целой  колонны,  состоящей,  из  разного  рода  транспорта.  Были  здесь  и  лошадиные  повозки,  были  и  верблюжьи,  пристроились  и  трактора  с  прицепами,  самосвалы  разные,  большие  фуры,  машины  с  мигалками,  были  даже  танки.  Одним  словом,  нехорошим  словом,  образовалась  за  нами  большая – большая,  всем  знакомая   «пробка».  Но  все  уже  свыклись  с  такой  вот  своей  миссией  и  другой  жизни  себе  и  не  представляли.   Поэтому  и  двигались  за  нами  понуро  и  тихо.  Получается,  что  это  мы  их  с  Семёном  вели,  были  для  них  ведущими,  кормчими,  или  ещё,  в  общем,  как-то  вот  так,  может  быть. …
          А  на  Родине  у  Семёна,  как  раз  все  готовились  к  большому  празднику.  Новому  празднику.  Раньше  его  ни  у  кого  не  было.  А  сейчас  вот  он  сам  возник,  принимая  в  себя  всю  новейшую  реальность.  Праздник  назывался,  как  мы  смогли  это   все  прочесть  на  большой  растяжке  между  столбами   у  входа  в  сельский  совет  -  « Тобою  по  праву  горжусь  я!»,  дальше  буквы  на  этом  транспаранте  от  времени  осыпались  и  стёрлись,  и  кто-то  вновь  дописал   внизу   краской  -  «Пусся,  моя  пусся!».   Что  и  стало  логичным  соединением   «разного»  в  одно  общее  состояние,  переросшее  потом  в  праздник.  Его  глубинного  содержания,  до  конца,  видимо,  так  никто  и  не  мог  понять  и  осознать,  но  разве  в  этом  было  теперь  дело.  Это  было  простым  и  понятным  поводом  для  гордости  хоть  чем-то  реально  понятным.   Радостным  поводом,   связанным  с  надеждой  на   обновление  и  возрождение  со  всеми  его  сопутствующими  этому  элементами.   И  все  улыбались  от  этого  друг  другу.   А  тут  ещё  и  мы  появились  с  Семёном,  такие  отлакированные  всемирным  признанием  и  славой,  два  красавца,  гордо  стоящие  на  самом  передке  повозки …
                «  Семён!? …   Семён!!! …  Не  может  быть!   Семён!!! …  Люди,  Семён  вернулся!  Он   вернулся!  Он  нас  не  забыл,  мать  его  за  ногу!  … И  сестру  тоже!», – разнеслось  сразу  же  и  повсеместно,  упало  на  готовую  принять  это  в  себя   почву.  Нас  встречали,  как  первых   космонавтов.  Самых  первых!! … А  может  даже,  берите  и  ещё   раньше,  как  первых  викингов.  Это  точно!  Сюда  ведь  многие  заходили. 
        И  люди  всё  бросали  и  бросали  нам  цветы,  яблоки  и  огурцы.  В  общем,  всё,  что  можно  было  очень  быстро  собрать  со  своего  приусадебного  участка  в  эту  пору  года.  А  мы  скромно  всем  улыбались  в  ответ,  стоически  принимая  любые  подарки  и  пожелания.  Ведь,  в  сущности,  мы  же  этого  все  и  добиваемся  в  жизни-то  своей -  дарить  людям  радость,  процветание  и   надежду,  кем  бы  мы   не  были  в  этой   жизни;  фашистами,  депутатами  или  скромными  поэтами-песенниками. … Вот  только,  если  бы  не  одно  обстоятельство.   Семён,  как  всенародный  любимец,  первым  его  прочувствовал  всей  своей  израненной  в  разных  местах  душой,  уловил,  очень  точно,   под  градом  огурцов  и  цветов  эту  неотвратимую  угрозу.
-  Стойте! -  смело  скомандовал   он,  подняв  свою  руку  вверх  и  поймав  последнее  яблоко  налету.  -  Занимаем   круговую  оборону!  Нас,  в  наш  светлый   праздник,  подло  окружили  враги! … Всю  технику  и  животных  валите  на  бок!  Будем  отбиваться! … Быстро,  я  вам  сказал!
      Пока  выполнялось  распоряжение  Семёна,  и  были  перевернуты  на  бок  и  уложены  в  круг;  повозки,  фуры,  трактора,  машины  с  мигалками,  верблюды  и  даже  танки,  я  успел  найти  в  нашем  реквизите,  припрятанный    немецкий  автомат,  из  которого  мы  потом  по  очереди,  и  строчили  все  короткими  очередями  во  все  стороны,  передавая  его  по  кругу.   
-  Нет,  так  дело  у  нас  не  пойдёт.  Не  отобьёмся  мы  так.  Много  их.  Слишком  много. …  Нужно  кому-то  срочно  пойти  в  разведку,  -   тут  же  придумал  ещё   Семён.
-  Я  не  могу, -  ответил  я  ему  первым  из  первых.
-  Это  почему?
-  Мне  не  с  кем  идти.
-  А  как  же  я? -  удивился  Семён. -  А  я  на  что?!
-  Я  не  доверяю  тебе,  Семён, -  честно  признался  я  ему.  В  такой  момент,  просто,  нельзя  было  врать.  Нельзя  было  кривить  душой.  И  я  выложил  ему  всё  с  предельной  прямотой  откровения. -  Ты  же  меня  обсчитал,  Семён,  когда  мы  с  тобой  Нобелевскую  премию  нашу  делили.  И  как  я  сейчас  могу  с  тобой  в  разведку-то   идти?
-  Ой,  что  я  там  обсчитал  уже  тебя.  Ну,  взял  я  немного  больше.  Что  мы  сейчас  считаться  будем? … Родина  в  опасности!  Родина!!! … А  ты  о  каких-то  там  жалких  деньгах  мне!? …  И  всем  нам  говоришь,  теперь!?  Об  этих  паршивых  деньгах!?  Это  в  такую-то  минуту!?  Когда  священный  долг  каждого  отдать  всё  до  последней  капли,  до  последней  копейки,  до  последнего  грамма,  до  последней  нитки!!?   …  Уходи!  Уходи, … лучше  уходи  отсюда.  И  не  оглядывайся.  …  Не  нужен  нам  такой   боевой  товарищ.  В  такой  момент.
       И  все  посмотрели  на  меня  с  таким  выразительным   презрением  в  глазах.  С  таким!!! …  Я  не  смог  этого  выдержать.  Я  встал  и  ушёл. …  Я  всё  шёл  и  шёл.  Шёл  и  шёл.  Шёл  через  кусты,  ломая  их.  Я  спотыкался,  падал,  снова   проваливался  по  колено  в  какую-то  топь,  грязь,  мерзкую  и  зловонную  жижу,   пока  не  увидел  вдали  чуть  мерцающие  огоньки   аварийных  сигналов  моей  оставленной  в  тумане  машины.  …
      Когда  я   сел  на  своё   сиденье  и   завёл  её.  Она  спросила  у  меня  встревоженным  голосом: -  Зачем  ты  бросил  меня?   Зачем  оставил  здесь  одну?
-  Я  не  бросал  тебя.  Мне  нужно  было  найти  дорогу. Самому  найти.
-  Зачем?  Я  сама  знаю  правильную  дорогу.  Ты  только  послушайся  меня.  И  двигайся  туда,  куда  я  тебе   совету.  Я  тебе  плохого  не  посоветую.
-  Откуда  я  знаю,  могу  ли  я  тебе  доверять?  И  куда  ты  меня  заведёшь?
-  О,  вот  этого  я  всегда  и  боялась.  Меня  предупреждали,  что  здесь  такое  возможно.  А  я  всё  им  не  верила.  Думала,  что  это  они  шутят.  Что  это  юмор  такой.  А  это  всё  серьёзно,  оказывается.
-  Здесь  всё  очень  серьёзно, -  подтвердил  я  это. -  Ну,  так,  что  же  мы  делать-то  будем?
-  Не  нужно  так  сильно  впадать  в  отчаяние.  Включи  первую  передачу, -  я  подчинился  ей.  Машина  снова  сама  поехала.  Сама  двинулась  в  нужном  ей  и  мне  направлении.  Мы  ехали  очень  осторожно,  не  спеша,  в  таком  спокойном  ритме,  чтобы  всегда  можно  было  остановиться.  Так  и  ехали,  пока  я  не  вернулся  полностью  в   себя,  не  стёр  все  те  взгляды  презрения,  которые,  казалось  мне,  отпечатались  на  моём  лобовом  стекле  и   продолжали  меня  беспощадно  жечь  своей  ненавистью,  как  последнего  предателя.  ….  Я  так    захотел   чего-нибудь  перекусить  в  этот  момент.  Благо,  я  увидел  впереди  стоянку  и  небольшое  кафе  на  ней,  а   рядом  ещё  сверкал  всеми   огнями  -  «Дом  исполнения  желаний». …
      «Нет,  теперь  вы  меня  так  просто  не  возьмёте», -   твёрдо  подумал  я  сразу,  но  уже  после  полной  тарелки   прекрасного   горячего,  куриного  супа  с  вермишелью,  я  несколько  изменил  свою  категоричность: - « А  что? … Нет,  ну,  в  самом  деле.  Почему  бы  и  нет?».
    Я  ещё  взял  стаканчик   кофе  и  вышел  с  ним  на  улицу.  Ничего  существенно  за  время  моего  отсутствия  здесь  не  изменилось.  Моя  машина  одиноко  стояла  на  стоянке  у  кафе.  И  дверь  в  « Дом  исполнения  желаний»  была  так  же  закрыта. … Я  пропихнул  первую  свою  купюру  в  электронный  приёмник.  Он  мягко  принял  её,  но  дверь  мне  не  отварил.  От  этого  мои  желания  только  усилились.  Я  впихнул  ему  ещё  парочку  купюр.  Подождал,  а  потом  ещё  и  ещё.  И  вот,  когда  я  уже  думал,  что – «Всё!  Точно,  обманули,  гады!», -  дверь  плавно  распахнулась  передо  мной.  И  я  смог  зайти  внутрь,  в  очень  приятно  пахнущее  помещение,  в  котором  ещё   и  играла  приятная,  успокаивающая  музыка.  На  одной  из  стен  этого  «предбанника»  вдруг  вспыхнул  большой  интерактивный  экран.  И  я  увидел  прекрасное  женское  лицо: -  Ты  правильно  сделал, что  зашёл  к  нам, -  томно  произнесла  она, -  Мы  исполним  все  твои  желания.  Даже,  самые  сокровенные.  А  сейчас,  повесь  свою  верхнюю  одежду  на  вешалку,  и  сними  свою  обувь.
   Когда  я  всё  это  сделал,  как  и  было   сказано,  она  снова  обратилась  ко  мне: -  А  сейчас,  нажми  своим  указательным  пальцем  на  мои  губы.  И  ты  сможешь  выбирать, … всё,  чего  бы  ты  только  не  пожелал. 
    Я,  сглотнув  слюну,  поднёс  свой  дрожащий  указательный   палец  к  её  полносочным,  прекрасным   губам,  и  слегка  их   коснулся,  почти  теряя  своё   сознание.  Я  же  догадывался,  кто  она.  У  неё  был  очень  знакомый  мне голос.  От  этого  меня  так  и  трясло  всего.  Но  она  послала  мне  свой  прощальный  воздушный  поцелуй,  за  которым  и  исчезла  вся  полностью  с  экрана,  а  весь  экран  заполнила  собой   большая  таблица  с  разными   предложениями.  Я  судорожно  стал  водить  своим  пальцем  по  таблице,  выбирая,  что-нибудь  действительно  стоящее  и  подходящее.  Я  всё  не  мог  никак  выбрать,  здесь  было  столько  всего.  Столько!  И  разного.  Но  вот  мимо  промелькнуло,  прямо  пролетело,  знакомое  мне  слово – «король».  И  тут   меня,  как  током  ударило.  Вот  же  оно!  В  этом  слове  же  всё  и  сходится.  Как  же  я  раньше,  ну,  сам  не  догадался.   И  я  лихорадочно  стал  перебирать  все  подходящие  страны.  Но  в  Европе,  к  большому  моему  сожалению,  всё  уже  было  давно  занято,  и  в  ближайшее  время,  уходить  никто  не  собирался,  так  я  понял  из  сносок.  Только  в  самом  конце  списка  я  всё   же  нашёл  одну  свободную  незаполненную  строчку -  «Бурбурбляндия». … Я  сразу  не  понял. …  Ничего  не  понял.  Прочёл  ещё  раз. … Ещё.  Потом  прочёл  и  сноску  тоже.  Да,  действительно,  место  короля  там  пустовало  уже  не  один  десяток  лет.  Но  я  же  учился  в  школе.  И  такой  страны  я  точно  не  помню.  Что  это  за  -  Бурбурбляндия   такая?   Такого  же  не  может  быть? … Но  потом  у  меня  стали  возникать  самые   разные   сомнения  по  этому  поводу.  Я  же  мог  именно  в  тот  день  пропустить  занятия  в  школе.  Такое  бывало,  перед  кем  мне  врать.  Мог  и  забыть,  что  тоже  вполне  нормально.  Много  ли  у  нас  остаётся  после  школы?   Так,  разные   отрывочные   воспоминания;  первая  любовь   там,  ну,  может  быть,   ещё  и  таблица  умножения.  Потом,  что  ещё? … Волга  впадает  в  Каспийское  море.  Волга  впадает  в  Каспийское  море!  Это  точно!  И  непоколебимо,  как  и   первый   спутник.  Таблица  Менделеева.  За  неё  в  меня  ещё  химица   тряпкой  бросила.  Там  же  все  эти  элементы  собраны,  из  чего,  ну,  и  состоит  весь  наш  этот  мир.  Всё  наше  пространство  это …  грёбанное.  Да,  и  мы,  наверное,  тоже.  Элементы  ещё  те. …  А!  Вот!  Вот! Вот!  Геометрия!  Я  тоже  это  помню.  Квадрат  гипотенузы  равен  сумме  квадратов  Пикассо  в  кубический   период  его творчества.  Нет!  Нет.  Это  я  уже  потом  понял.  Сам  это  я  придумал.  Форсу  я  так   на  себя  нагонял,  чтобы  с  девушками  легче  было  знакомиться.  Они  это  очень  любили  тогда.  А  так  просто,  я  сам,   очень  любил  слово – «параллелепипед»,  так  оно  меня  интриговало  чем-то  неуловимо-притягательным,  раньше.  В  школе.  Уф-ф-ф!  …  Да!  Я  же  и  деньги,  большие  деньги  засунул  в  этот  их  автомат.  Не  могут  же  они  меня  так  подло  обмануть.  В  самых  моих  святых  чувствах.  Нет!  Должна  быть  такая  страна.  Она,  просто,  обязана  быть.  И  потом.  Я  же  сам  недавно  слышал.  Ну,  вот,  что  у  нас  наконец-то  взялись  за  развитие  придорожного  сервиса.  Да,  так  ещё  плотно  взялись,  должен  я  вам  сказать!  Это  я  из  выступления  понял.  Так,  плотненько  за  него  ухватились.  Ну,  так  его  прихватили  там,  бедолагу  этого,  за  все  дела,  сервис  весь  этот.  Мать  его  за  ногу! …  Ну,  не  могут  же  они   всё  время  обманывать? …  Это  же  придорожный  сервис.  Я  и  деньги  заплатил  им.  Последние  не  пожалел.
           И  мой  палец  сам  уже,  без  всяких  на  то  сомнений,  твёрдо  надавил  на  -  «Бурбурбляндия».  …

                === : ====
         
                Ветер  сухой  и  колючий,  с  песком,  ударил  меня  прямо  в  лицо.  Он  принёс  с  собой  ещё  и  кисло-сладкий,  тошнотворный  запах  мертвечины.  Я  весь  измотанный  и  уставший  стоял  посреди  пыльной  дороги,  а  меня  с  двух  сторон  обтекал  поток,  таких  же  уставших,  и  израненных  солдат.  У  них  совсем  уже  не  осталось  сил  идти  стройно,  и  они  ковыляли  себе  в  полный  разброд,  опираясь,  на  свои,  измазанные  кровью,  мечи,  копья,  алебарды  или  рогатины,  которые  им  служили  костылями.   И  вороньё  с  нескрываемо-ехидной  радостью  кружило  над   этим  потоком  обречённых. …  Мне  подвели  коня,  и  помогли  сесть  в  седло.  Потом  мы,  молча  и  долго  скакали   мимо  брошенных  деревень.  Мимо  дымов  и  пожарищ.  На  пепелищах  нам  попадались  заплаканные  вдовы,  которые  рвали  волосы  у  себя  на  голове  и  посылали  свои  проклятие  нам  вслед: -  «Будь  проклят  ты  король,  Зыгмонд-красавчик!  Ты  отнял  у  нас  наших  мужей  и  детей.  Ты  их  отправил  на  эту  кровавую  бойню.  Ты  опустошил  все  наши  дома.  Наши  поля.  И  наши  души».      И  ветер  подвывал  им  со  всей  неистовой   силой,  усиливая  их  горькие  обиды.   Я,  не  поворачивая  своей  головы,  отдал  короткий  приказ: -  Срочно  соберите  мне  совет  из  всех  оставшихся  в  живых  вельмож!  Срочно!!!               
          И  мой  слуга  в  золоченой   кольчуге,  с  покриком  вонзил   шпоры  в лоснящиеся  бока  своего  чёрного  жеребца,  переходя  на  дикий  галоп  с  пеной  из  лошадиного  рта. …
    В  большом  пустом  тронном  зале  при  пляшущем  свете  огня,  я  в нетерпении,  ожидая  приглашённых  вельмож,  прохаживался  из  одного  угла  в  другой.  И  мои  шаги  гулко  отзывались  по  всему  притихшему  замку.  Когда  быстро  в  зал  вошёл,  вернувшись  один,  мой  слуга.  Я  всё  понял  сам: -  Что  никого  не  осталось?
-  Нет, -  ответил  он  мне,  поклонившись,  пряча  свои  глаза.
Я  подбежал  к  своему  трону  в  центре,  но  не  смог  на  него  взобраться.  Обида  переполняла  меня,  сжимая   моё  горло  клещами.  И  я  не  выдержал.  Я  зарыдал,  упав  на  колени  пред  своим  золотым  троном,  уткнувшись  в  него  лицом.  Мой  верный  слуга  тоже  упал  на  колени,  посреди  зала,  там,  где  был,  не  смея  стоять  в  этот  момент,  даже  согнувшись.  И  он  тоже  задёргался  весь  в  своих   рыданиях.
Когда  я  наконец-то  смог  взять  себя  в  руки,  и  сумел  подавить  в  себе  этот  приступ  отчаяния.  Я  спросил  его: -  Где  они  все?
-  Они  все  удрали  за  границу,  мой  государь.
-  Все-все?
-  Да,  все  государь. … 
-  Они  что,  так  не  любят  нашу   Бурбурбляндию?
-  Видимо,  уже  нет,  государь.
-  Это  странно. … Раньше  они  были  другими. …  За  что  же  нам  посланы  такие  испытания?   Такие  жестокие  испытания.  …  Года  просочились  сквозь  мои  пальцы  словно  песок.  И  я  не  сумел  ничего  с  этим  поделать.  Если  бы  я  мог,  что-то  удержать, … остановить.  Я  раньше  не  думал  об  этом.  Гнал  эти  мысли  от  себя. …  Но  неизменен  закон  вечности.  Непосилен  он  нам,  простым  смертным,  даже  восседающим  на  тронах.  И  повелевающим  миром   этим.  Владеющим  всеми  и  всем.  …  Ведь,  был  же  счастлив  народ  наш  бурбурбляндский?  Был  или  нет?  Ответь  мне  честно  теперь.  Сейчас  нельзя  лукавить.  Я  только  горькой  правды  жду  от  тебя.
-  Был,  государь!  Был! -  ответил  мне  слуга. -  Он  всегда  был  счастлив  в  твоё  правление,  государь.   Каждую  минуту  свою  испытывал  такой  прилив  счастья,  что  мне,  как  слуге  твоему  и  не  описать  этого  жалкими  своими  словами. 
-  Да,  ты  прав, -  согласился  я,  подумав. – Сейчас  ты  правду  говоришь.  И  много  сделал  я  для  этого.  Всё  верно.  Так  оно  и  было.  И  не  могло  быть  по-другому.  Когда  король  своё  всё  время  делам  отечества  был  предан.  И  о  другом  не  помышлял  он. …  Так  почему  ж  мои  вельможи  сбежали  все?!  Что  за  предательство  такое?   Ударить  в  спину  так  меня! …  Но  я  исправлю  всё.  Я  соберу  все  силы!  Всю  волю  призову!   И  Бурбурбляндия  ещё  восстанет,  как  птица  Феникс  воспарит!  … Нам  нужно  войско  срочно  новое  собрать.  Сколь  денег  там  у  нас  в  казне  осталось?
-  Прости,  мой  государь, -  опять  склонился  мой  слуга. -  Пуста  казна  твоя,  милорд.  Нет  ничего  в  ней;  ни  копейки,  ни  сантима,  нет   даже  захудалого   юаня.  Всё  выскребли  и  увезли. …  И  даже  доски  разобрали,  где  злато  с  серебром  горой  лежало.  Украли  всё,  как  опытные  воры,  чтобы  потом  два  раза  не  ходить.
-  Какая  это  подлость! … Кто  ж  их  такому  научил? …  Ну,  ничего!  Я  соберу  народ  весь  свой  многострадальный.  И  мы  последнее  с  себя  всё  отдадим  на   возрожденье  нив,  полей  и  пашен.  Мы  восстановим  все  мануфактуры.  Заставим,  чтоб  дымили  все  заводы!   И  фабрику  печенья  создадим.  Пусть  люди  кушают  печенье!  Об  этом  будет  первый  мой  указ,  что  независимо  от  званий  и  сословий,  что  каждый  житель  Бурбурбляндии,  неограничен  будет  в  потреблении  печенья.  В  любое  время  дня  и  ночи.  На  всю  оставшуюся  жизнь.  С  последующей  передачей  по  наследству  этих  прав  и  привилегий.
-  О,  как  ты  щедр,  господин! -  не  выдержал  слуга.
-   Да!   Я  теперь  такой!  Я  раньше  просто  был  неугомонный,  теперь  вообще  забудьте  про  покой! … Зови   народ!  Всех  собирай,  слуга  мой  верный!  Пред  ними  речь  хочу  произнести.   Зови  на  площадь  всех.  И  передай,  чтоб  не  толпились  только. …
          Слуга  ушёл,  а  я  на  трон  уселся,  предавшись  думам,  как  быстрее  Бурбурбляндию  поднять  во  всём  величье   духа.  И  потекли  картины      
счастья  пред  глазами  в  моём  глубоком  забытье;  всё  плавало  и  всё  летало  там.  И  я  летал  там,  в  крыльях  из  пера  гусиного,  давая  тем  пример  и  указания  другим,  куда  лететь  и  как….    
      Чрез  час  слуга  привёл  троих;  одну  безумную   вдову  с  седыми  волосами,  мальца  лет  десяти  и  полупьяного  калеку: -  Вот  все,  кого  сумел  найти  я,  государь!  -  признался  мне  слуга.
-  Да,  не  густо,  что-то  у  меня   народу. …  Что  ж  делать  будем,  господа?  Я  здесь  таких  надумал  планов.  А  вас  всего  лишь  трое.  … Как  быть?
        Вдова  смеялась  всё  себе,  не  поднимая  глаз,  ногой   круги,  чертя   по  камню.   Малец   был  восхищён,  впервые  видел  близко  трон.  И  остальную  красоту.  От  этого  всё  озирался  он,  и  ковырял  в  носу.    
Калека,  он  один  не  растерялся,  ветеран: -  О,  государь!  Таким  тебя  всегда  я  представлял.  И  никого  другого  себе  не  мог  представить  я,  и  сколько  бы  ни  выпил  я  крепкого  вина.  Я  за  тебя!   Нам  нужен  только  ты!   Один  у  нас  король.   Хотя  кругом,  одна  лишь  нищета  и  голь.  Короче,  нет  ни  в  чём  у  нас  порядка.  А  наша  жизнь  и  так  несладка.  Вот,  если  бы  у  нас  была,  хотя  б  одна  лошадка. … Хотя  б  одна  лошадка. …  Хотя  б  одна  лошадка. …   Хотя  б  одна  лошадка. … Хотя  б   одна.…
      А  потом,  приятный  знакомый  женский  голос  сказал: -  «Ваши  деньги  закончились.  Если  хотите  продолжить  дальше.  Произведите  новую  оплату».  И  я  оказался  снова  на  улице  перед  придорожным  кафе,  весь  в  отчаянии,  у  дома  исполнения  всех  желаний.  И  мой  кофе  в  стаканчике  всё  ещё  дымился,  оставленный  мной  на  столике.  Я  пошарил  по  своим  карманам.  Денег  больше  не  было.
      В  общем,  когда  я  сумел  очистить  свою  машину  от  снега,  и  хорошо  её   прогреть,  можно  было  двигаться   дальше.  Я  же  ехал  на  рыбалку.  И  мне  оставалось  уже  совсем  чуть-чуть  до  Слободки.  И  уже,  если  очень  сосредоточиться  и   предельно  собраться,  можно  было  вдали  разглядеть,  чуть  уловимый  силуэт   строгого  костёла,  возвышающегося  над  озёрами,  деревьями  и  домами. …
      На  берегу  замёрзшего  озера  меня  ждал  Иван.  Рядом  с  ним  стоял,  какой-то  чудак  в  шортах  и   вьетнамках,  но  тоже  с  удочками.
-  На,  выпей! -  Иван  протянул  мне  полную  рюмку. -  Ты  чего  опоздал?
Я  взял  рюмку  и  сразу  почувствовал  знакомый  хлебный  аромат: -  И  не  спрашивай,  Ваня, -  опрокинул  я  в  себя  всё  сразу. -  Дай,  чем  занюхать!  Скорее!  Крепкая,  зараза! -  попросил  я  Ивана.
-  Снег  разгребите.  Там  трава  есть  особенная.  Ей  лучше  всего  занюхивать,  -  подсказал  мне  незнакомец  во  вьетнамках.
-  Это  наш  историк  Лосев, -  познакомил  нас  Иван. -  Ну  что?  Что  делать  будем?  -  спросил  у  всех  Иван. -  Спиннинг  сейчас  бросать  бесполезно.  Ничего  не  будет, -  мы  с  ним  и  не  спорили.  Иван  в  отношении  рыбалки  был  непререкаемым  авторитетом.
-  Может,  пойдём  к  викингам?  -  предложил  Лосев. -  Здесь  недалеко  есть  единственная  их  стоянка  в  наших  краях,  хорошо  сохранившаяся,  между  прочим.
-  Можно, -  согласился  я,  когда  тепло  полностью   растеклось  у  меня  внутри  после  третьей   рюмки. …

         По  удивлённым  лицам  викингов  я  понял,  что  наш  визит  к  ним  оказался   для  них  очень  неожиданным  и  даже  нежданным.  Мы  застали  их  явно  врасплох,  крепко  спящих  ещё,  у  своих  больших  костров.  Особенно  их  поразил  Лосев,  когда  он  стал  сходу  говорить  с  ними  на  непонятном  нам  языке.  Видимо,  они  тоже  мало,  что  могли  разобрать  из  речи  Лосева.  Но  для  будущих   исследователей  я  постараюсь  всё  произвести  дословно  полностью.  Может,  кто-нибудь  потом  и  сумеет  её  перевести  на  более  понятный  язык:

            Ай  эм  Лосеу-у-у!  Это  што  за  чиба-чуча   здеся.  Ясный  пень.  Чо  за  палево?  Шу-у-у-у.  Шу-у-у.  За-а-а.  За-а-а.  А-а-а!   Поняа-а-ал!  Эту  вашу  мать.  Ясный  пень.  Каво  тут!  Ну, Чо!  Чо  тут  курите?  Вы  усе-е-е.  Усё!  Усё!  Эта-а-а.  Один!!!  Вам!  Вольва  вашу  эту-у-у.  Я  вас. … Ой,  мама!  Заби.  Забу.  Как  её?  Эту.  Ваще-е-е. Ну-у-у!  Чиба.  Типа.  Типа.  Так.  Вот!  Бля!  Ну,  забе.  Зае.  Ну-у-у!  Бу-у!!! … Бу,  на  вас!  Дай  мне  камень.  Я  вам  щааас   высеку. …

      Лосев  сам  нашёл  себе  подходящий  камень.  Он  достал  его  из-под  головы   старого  больного   вождя   викингов.  Потом  он  пристроился  у  самого  костра  и  что-то  стал  там  карябать  потомкам   на  этом  камне  своим  перочинным  ножом.  Викинги  с  почтением  и  интересом  встали  вокруг  Лосева.  И  тут  громко   застучали  барабаны  судьбы.  Очень  громко.  Я  не  ошибся,  это  были  именно  они.  Я  помнил  их  ещё  со  времён  своего   детства.   И  мы  все  стали  двигаться  вокруг  костра  и  Лосева.  Викинги,  что-то  пели  очень  торжественное,  а  мы  с  Иваном  просто  мычали  в  ритм  их  песни  и  пританцовывали,  как  умели.  Викинги  вздымали  свои   руки  со  щитами  и  мечами  вверх.  Туда,  к  самой  Северной  звезде.  И  потом   кланялись  дружно  все  Лосеву  в  шортах  и  вьетнамках  на  босу  ногу.  Мы  тоже  с  Иваном  кланялись.  В  общем,  всё  было  строго.  И  в  один  из  поклонов,  я  заметил,  что  Лосев  уже  вывел  первую  свою  букву  на  камне.  Это  была  сакральная   буква  -  « Х ». …



              2012 г.