Малыш в деревне

       …Жизнь моя! Иль ты приснилась мне!
       Словно я весенней гулкой ранью
       Проскакал на розовом коне…
          С. Есенин

       И мне иногда кажется, что все приснилось. Потому что сейчас я так далеко! Далеко от того, кем был и от того, как все было. Неужели я проводил лето в деревянном доме с русской печью? Неужели когда-то мог позволить себе потратить два и даже три дня на замену пустого газового баллона на полный. Ходить несколько раз к правлению, ожидать там по часу и больше, возвращаться ни с чем, на следующий день опять идти. Откуда было у меня столько времени на решение такой малой задачи?! И здесь мне снова хочется сказать спасибо и поклониться до земли. Поклониться моей маме и тете Тане за то, что они спали по четыре часа изо дня в день и из года в год. Они работали, покупали продукты и вещи, готовили, мыли полы и посуду, собирали сумки, ходили платить за квартиру, стирали, гладили, посещали родительские собрания.
       Чтобы у нас было детство. Чтобы детство беззаботное действительно было беззаботным. И оно было. И низкий вам за это поклон. Я могу понять это только сейчас, оказавшись наедине со всеми взрослыми проблемами, стоящими перед главой семьи. Мама и тетя Таня и были главой, потому что первая развелась, а вторая овдовела. Им было даже труднее чем мне сейчас, потому что наше с сестрой детство пришлось на лихие девяностые. Только теперь я понимаю, что удивляться нам надо было не тому, что летом они разрешали покупать всего по два мороженых в неделю, а тому, что мы вообще знали, что это такое – мороженое.
       Из младенческой жизни у меня осталось гораздо больше воспоминаний о деревне, чем о Калининграде, об этом я уже говорил. Вот, например, я аккуратно, чтобы не спугнуть кур, вхожу в курятник, и сестра тут же резко закрывает за мной дверь. Мне лет пять, максимум шесть, и у меня есть мечта – потрогать курицу. Несколько их, оставшихся в курятнике, поднимают гвалт, кудахчут, убегая и улетая, второе у них получается гораздо хуже чем первое. Бабушка слышит и бежит на двор. Сестра это видит, а я из закрытого курятника – нет. Поэтому моя задача – при открывании двери выскользнуть из курятника мимо бабушки и улепетывать к закрытым воротам на картофельное поле, чтобы успеть перелезть через них прежде, чем бабушка успеет огреть меня прутиком по спине. Перед нашими окнами буйно росла сирень, прутики старушка обычно выламывала там. Высокая сирень, уже не кусты, а целые деревья, на которые я мог взбираться не хуже, чем на яблони в саду.
       Я вообще любил взбираться куда-либо. На выходе из дома в сад у деда был устроен навес, покрытый старым рубероидом, придавленным от ветра стальными трубами. Наверное, это была первая крыша, куда я влез. Второй стала баня, на которую я попал с сарая, пристроенного к ней. Сарай имел проход, выходящий на картофельные поля за домами. А сама баня была построена под крайней липой из оставшихся от барских аллей. Как умопомрачительно они цвели, как гудели в их кронах шмели, и как прохладно было в бане летним утром, когда роса еще не до конца сошла с травы.
       От дома к бане вела тропинка через наш сад, по периметру обсаженным вишнями, ранними, «яровыми», как говорил дед, с одной стороны и обыкновенными с двух других. Как много было в саду вишен! Когда приходила пора собирать урожай, дед продавал до тридцати эмалированных ведер, не считая варенья и домашнего вина для себя. Дед любил бывать в бане, и, проснувшись, я часто находил его там. Как замечательно было просыпаться и видеть над головой потолок из струганных досок, спускать ноги на прохладный, тоже дощатый пол и идти через комнату бабушки в сени. Бабушка говорила нам, что выйти из дома неумытым – плохая примета на весь день, и в сенях я торопливо умывался, быстренько совал ноги в китайские тапочки и бежал в сад. Проходил мимо черноплодной рябины, мимо рядов клубники, по тропинке между яблоней и амбаром, под ветвями яровой вишни и входил в предбанник.
       Это была небольшая комнатка, у двери которой с внутренней стороны стояла лестница на чердак. Я поднимался на несколько ступенек и заглядывал в темноту. В середине виднелась обмазанная глиной труба, пахло пылью, старыми вениками из пересохшей березы и дуба, мышами. Еще в предбаннике были сложены в поленницу дрова, и они были хуже, чем дрова для дома, несколько старых журналов для растопки на них, кусочки бересты. В бане полумрак, свет еле проникает через малюсенькое окошко, полы сырые и пахнет щелочью, золой, дымом. На лавке у стены стоят ванны для детского купания с водой, пара ведер. Дед сидит на низенькой короткой скамеечке перед открытой дверцей печи и смотрит, как разгораются дрова. Мне досадно, он обещал не затоплять без меня.
       - Долго спишь, - усмехается дед.
       Сегодня бабушка затеяла стирку, а чаще дед топил баню к вечеру, чтобы мыть нас и мыться самим. В такие дни я не опаздывал. Именно здесь, в этой неказистой деревенской бане я научился топить печь порубленными мной же дровами. Уже в студенческие годы, когда мы выбирались на природу хоть вдвоем с женой, хоть большой компанией друзей, разводить костер для шашлыков лучше всех получалось у меня, и истоки этого умения лежат именно в дедушкиной бане.
       Я помню, как дед читал нам сказки. Он спал вместе со мной в небольшой комнатке, выходящей окнами на соседние дома и огороды, на магазин и дальше – на лес. Солнце заглядывало в них только к вечеру, и здесь всегда было самое прохладное место в доме. Мой диван, на котором в детстве спала мама, стоял у задней стены печки, а кровать деда – головой к окну. Он спал на старой пружинной кровати с металлическими спинками и шариками на них. Мы с сестрой сидим рядом с дедом и слушаем сказку о волшебной долине, где звери: лисы, зайчики, олень решили вместе растить фруктовый сад, а злой волк строил против них козни. Дед был коммунистом до мозга костей, и сегодня я понимаю, что сказка была о классовой борьбе, об организации колхозов и борьбе кулаков против них. Но она действительно была интересной.
       А еще мне вспоминается, как я просыпаюсь рано утром, первым делом смотрю на кровать деда и вижу, что она пуста и аккуратно застелена. Я вскакиваю и бегу к сестре, которая спит в комнате за стеной, завешенная пологом из сшитых друг с другом штор темно оранжевого цвета с нарисованными на них листьями.
       - Вставай, - тормошу я ее, - вставай скорее, дедушка уже ушел.
       Сестра быстро поднимается с кровати и бежит одеваться. Мы выспались, наши лица свежи, и глазки не мутные, но мы проспали. Деда нет, и еще неизвестно, как давно он ушел. В сенях слышен звон посуды и запах рисовой каши на домашнем молоке – бабушка готовит для дочки. Мы выбегаем в палисадник и останавливаемся у калитки. Смотрим на тропинку, ведущую к колодцу и дальше через мост в центр села. Никого нет. Успели хотя бы сюда! Почему дед не разбудил меня?! Он же обещал! Мы с сестрой залезаем на столбы ограды, я по левую сторону калитки, она по правую. За нами растет невысокая рябина и деревце облепихи, на которой год за годом нет плодов. Мы всматриваемся в конец моста, дальше отсюда ничего не увидеть, тропу закрывает край чужого забора. Мы сидим пять, десять минут. По мосту проходит старуха, проезжает на велосипеде мальчишка чуть старше нас. И вот наконец появляется плотного телосложения женщина с сумками в руках, а за ней щуплая фигурка нашего деда, везущего еще две сумки побольше на ручной складывающейся тележке. Мы срываемся со столбов, распахиваем калитку и со всех ног бежим к ним. Женщина ловит меня на середине моста и кружит на руках, тут же следом подбегает сестра, и тетя Таня ловит и ее.
       Она никогда не говорила нам, в какие именно выходные приедет. Чтобы дед не шел на остановку ни свет ни заря, а бабушка не стояла у плиты уже с вечера. Но они всегда как-то понимали, что она приедет именно сегодня. Хотя бывали случаи, когда дед, встретив два автобуса, возвращался один. А пару раз тетя Таня приехала-таки неожиданно в пятницу утром, хотя мы ее ждали в субботу.
       Когда мы подросли, и дедушка уже умер, мы ходили встречать ее вдвоем с сестрой. Уже за несколько дней мы начинали прятать под подушку чистые носки, которых (не носков, а именно чистых носков) нам всегда не хватало. Так мы готовились, а кроме того за день до приезда сестра затевала генеральную уборку, которая заключалась в мытье по всему дому полов и вытряхивании на зеленой лужайке перед домом половиков. Вытряхивал я, а полы мыла она. Я не любил уборку и ленился, впрочем, сестра ленилась еще больше меня, но только не перед приездом любимой мамули. А я ленился и перед приездом. Правда страдания мои всегда вознаграждались видом чистого дома, когда свежие половики мы застилали на прохладные от воды влажные полы.
       Через пару часов, когда мы наперебой успевали рассказать тете Тане наши новости, а она нам про невыносимую жару и дурдом Москвы, в доме все умолкало. Этот день, начинавшийся для нас на пару часов раньше всех других дней, казался мне таким счастливым и долгим. Когда бабушка укладывала всех спать, потому что тетя Таня покупала билеты всегда в последний момент, и ей доставались то боковинки у туалета, то общий вагон, где она не высыпалась. Бабушка, и так страдающая бессонницей, от волнения и сама не спала всю ночь, а сестре не было большего счастья, чем лечь спать в обнимку с мамой. Я оставался один в затихшем доме, и было так странно, что еще только девять часов утра, и на улице так прохладно.
       Как любил я день приезда тети Тани! Когда все умолкали, я ложился на застеленную кровать, отрезал себе несколько кусков сырокопченой свиной колбасы с крупными кусочками жира, наливал в кружку ледяного домашнего молока из холодильника и начинал читать новую книгу. За окном светило солнце, на высоком голубом небе лишь кое-где виднелись белоснежные горки облаков, по далекой дороге изредка проезжали машины, а в доме было так приятно прохладно и тихо. Тетя Таня привезла нам печенья и московских сарделек, новую вышивку Свете и конфет, пахнущие резиной тапочки с китайского рынка для меня. Я откусывал колбасу по маленькому кусочку, запивая вкуснейшим молоком, держа в руках книгу советской фантастики, пахнущую чем-то милым и родным – запахом сельской библиотеки. И то читал, то задумывался о том, как мы будем варить варенье из вишни и как пойдем вечером за молоком, и я буду пересказывать им серии «Улиц разбитых фонарей» или приключенческие романы Бушкова о русском спецназовце Мазуре. Впрочем, это было уже в средней школе. А как проходил день приезда тети Тани, когда мы были малышами, я не помню.
       Почему-то мне кажется сегодня, что ни бабушка, ни дед не одобрили бы моей жизни сейчас. Не поняли бы меня. Дед не согласился бы с моими убеждениями монархиста, а бабушка с занятиями пролайфом и переездом из Калининграда после смерти мамы. И от этого как-то грустно. Как будто я предал их и не послушал. Как будто получается, что я только ждал их смерти, чтобы начать своевольничать и, по их мнению, дурить. Но ведь это не так, а как я объяснил бы им, что это не так? Как-то тоскливо становится от таких мыслей и нечем утешить себя.
       А впрочем, жизнь такова какова она есть и больше никакова. И как замечательно, что у меня было замечательное счастливое детство. И что у меня есть еще очень много воспоминаний даже о младенчестве, не говоря уже о школьных годах и дальше. И сейчас я обо всем этом напишу. О сером соседском коте, о копании картошки, о том, как проводила отпуск в деревне моя мама – обо всем я сейчас напишу.