Гл. 60

              -60-
      УМНЫЕ ЛЮДИ В ПРАЗДНИКИ ОТДЫХАЮТ 
   
      В понедельник хмурым утром 11 сентября 1944 года, в праздник Усекновения главы Иоанна Предтечи, в небольшом однооконном помещении конторы колхоза «Светлый путь» было не слишком светло, шумно и накурено. Обсуждался существенно важный вопрос восстановления довоенного уровня поголовья коров и свиней. Сквозь густые столбы едучего табачного дыма с трудом угадывались бледные лица членов правления.
      -Так что, товарищи, будем делать? – спросил председатель Непрухин, энергично потирая ладони. У него была привычка  потирать ладони перед началом серьёзного и ответственного дела.
      -Пустое место ничем не заткнёшь, - заявил одноногий зоотехник Сычук, мужчина гвардейского роста, фронтовик, кавалер ордена Славы второй степени, который в отличие от других членов правления, устроившихся на лавках вдоль стены, крепко и прочно стоял на костылях, прислонившись к притолоке, на предложения сесть вместе со всеми отшучивался: «Я, товарищи, лучше постою, здоровее буду».
      -Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, - поддержала Сычука заведующая фермой Анна Плясун. – Легко им там, наверху, указания раздавать…
      -Ай, спасибо, утешили вы меня по самое горлышко, - едко улыбнувшись, сказал председатель. – Критиковать легко. Критиковать каждый способен. Для этого много ума не требуется. Вы мне предложения давайте, как проблему решить.
      Плясун наклонила голову, горестно вздохнула и заговорила так:      
      -Колхозные коровы кое у кого сохранились. Их мы, конечно, заберём. Хотя для колхоза это – кошкины слёзы. Но свиньи... С ними сложнее. Ни одна из них до победы не дотянула.
      -А потомство? – спросил председатель.
      -Разве теперь определишь, чьё оно, это потомство – нашей или немецкой масти, - ответила Плясун.
      -Придётся определить, Анна Семёновна, - резко вклинился в дискуссию парторг Афанасий Петрович Демидюк, причёсанный на пробор исхудавший мужчина лет пятидесяти, страдавший язвой желудка. - Установить... по ушам и окрасу. Если не получится - изучить родословную. Одним словом, дойти до сути. Иначе постановление райкома мы не выполним. И ещё не забудьте, что скоро нам во всесоюзное соцсоревнование включаться за высокий урожай и подъём колхозного животноводства.
      -Можа, ёлы-палы, у суседніх раёнах пару-тройку галоў прыкупіць? – предложил бритоголовый, с изжёванной папиросой в стальных зубах кладовщик Кучко, которого сельчане за глаза называли «кульгавым» по причине врождённой хромоты.
      -Купить не сможем. Денег нет, - мелко задребезжал  непреклонный голос счетовода Кравчука, жиденького старорежимного старичка, недавно привезённого Непрухиным из райцентра. Несмотря на чахлый вид и молью изъеденные волосы, он ухитрился всего за несколько дней навести в колхозной бухгалтерии образцовый порядок. 
      -Нам бы свиноматок десятка полтора, - мечтательно произнёс Сычук и шмыгнул носом.   
      -А калі не купляць, а вымяняць? – предложил, щурясь правым глазом (левый он потерял на войне), бригадир Иван Лаптёнок, сворачивая самокрутку побуревшими от табака пальцами. 
      -Это мысль! – отозвался Непрухин. – Молодец, Лаптёнок. Всегда говорил, что голова у тебя с начинкой… Ты прав, выменять можно. Только… что мы можем предложить?
      -Як што? Коней...
      -Правильно! Лошадей у нас действительно в избытке, - согласился председатель.
      -Не стройте, товарищи, воздушных замков, - страдальчески морщась, вновь вмешался Демидюк, мрачно обводя взглядом присутствующих (у него начался очередной приступ желудочных колик). - Соседние районы тоже на мели. Я это фотографически точно знаю. Ни денег, ни маточного поголовья у них нет. Рассчитывать мы можем только на себя. Поэтому предлагаю следующее…
      Тут парторг остановил поток своей речи, устремив взгляд в окно. Туда же, как по команде, повернули головы остальные члены правления. Зоотехник Сычук, находившийся в некотором отдалении от окна, тревожно спросил:
      -Что случилось, товарищи?
      Товарищи молчали, как загипнотизированные. А с улицы доносился непонятный гул, словно несколько десятков человек смолили свиней паяльными лампами.
      -К нам гости... - тихо сказала Анна Плясун, странно растягивая слова, причём слово «гости» она произнесла с каким-то растерянным восхищением.
      Ответ заведующей фермой любопытство Сычука удовлетворил не полностью, а вернее сказать, вообще не удовлетворил. Громыхнув костылями, он приблизился к окну и через мутное стекло увидел, что участок улицы перед конторой запружен машинами, в основном тупорылыми «студебеккерами» с брезентовым верхом. В этот самый момент к крыльцу правления, едва не врезавшись в полусломанный, шершавый забор, резво подрулил командирский «козлик». Из него с необычайной лёгкостью выпрыгнул высокий седоватый полковник средних лет с лицом южного типа и значительной плешью на голове, опоясанный лихими ремнями. Широко расставив кривые ноги кавалериста, он неожиданно нарисовал рукой в воздухе какую-то замысловатую параболу. Председатель колхоза принял этот приглашающий поощрительно-одобрительный знак на свой счёт и, объявив перерыв, вышел из конторы к полковнику. (Нетрудно догадаться, что он и без жеста вышел бы к нему.)
      -Веретенников, - коротко отрекомендовался военный, улыбнувшись одними уголками губ, от чего всё лицо его залучилось морщинками.
      -Непрухин, - представился председатель.
      -Знаю, - сказал Веретенников с неожиданной теплотой в голосе. – Центр доволен твоей работой в период оккупации. Ты, товарищ Непрухин, целиком и полностью оправдал высокое доверие партии и правительства.
      -Спасибо, - ответил Непрухин, растроганный похвалой.
      -Но, - заговорил Веретенников уже другим, более строгим, торжественным тоном, как на отчётно-выборном партсобрании, - война на нашей территории отнюдь не закончена. Враг  оружия не сложил. Он изменил своё обличье. Он бьёт коварно из-за угла. Между нами: позавчера подписан совместный приказ наркомата внутренних дел и госбезопасности об усилении борьбы с бандитизмом в Западной Белоруссии. В Минске на базе отдела создаётся соответствующее управление. Штат, правда, ещё не развёрстан…
      Веретенников круто обернулся, кому-то кивнул, вернув голову на прежнее место, спросил укоризненно:
      -Известно ли тебе, товарищ Непрухин, что в районе совершенно безнаказанно действует опаснейшая белопольская банда поручика Тихого?
      -Известно, - принуждённо кашлянув, ответил председатель. Он смешался, почувствовав даже некоторую как бы неловкость, правда, ненадолго, так как сообразил, что его вины в том, что банда Тихого ещё не разгромлена, нет решительно никакой.
      А Веретенников между тем продолжал: 
      -Они убивают советских граждан, активистов, представителей советской власти. Вчера совершили налёт на отделение Госбанка в Осинцевске. В данный момент мы проводим чекистско-войсковую операцию по обезвреживанию бандитов. И ты нам в этом поможешь.
      -Что я должен делать?
      -В том-то всё и дело, что ровным счётом ничего, - сказал, задумчиво поглядывая на него, Веретенников. - Просто оперативно оповести всех своих колхозников, чтобы они в течение сегодняшнего дня по округе не болтались, как дерьмо в проруби, а тихо сидели по хатам, не то…
      Порыв ветра сдул окончание его фразы… Он протянул Непрухину холодную ладонь. Рукопожатие было вялым. Уже из «козлика», сдававшего назад, полковник крикнул:
      -Ты нам ещё понадобишься!..
      Наивно было бы думать, что истинную цель чекистско-войсковой операции в районе Старых Плешей удастся сохранить в тайне. Задолго до разговора Веретенникова с Непрухиным из деревни в лес ушло больше десятка грибников. Но никому не повезло так, как повезло шестидесятилетнему бобылю, колхозному конюху Александру Фомичу Сороко, упоминаемому нами ранее, человеку умному и со сметкой, по странной прихоти судьбы ставшему свидетелем удивительных событий. В еловую чащу он не углублялся, обследовал ближайшие песчаные пригорки и быстро наполнил корзинку зелёнками. Около девяти часов утра, возвращаясь домой, вышел на опушку осинника у графских развалин и обомлел. В ста шагах от него, во всю ширину блёкло-охряного прямоугольника поля, сколько хватал глаз, двигалась чрезвычайно плотная цепь солдат в шинелях и синих фуражках с автоматами наизготовку, за ней, мерно гудя, плыла длинная череда машин. Сороко почувствовал холод под ложечкой, оглянулся по сторонам. Не за ним ли посланы «синие фуражки»? Однажды они уже пытались его взять, и было это перед самой войной, когда за нежелание вступить в колхоз Сороко признали социально-вредным элементом, подлежащим немедленной высылке. За ним пришли ночью, но он бежал, выпрыгнув в окно, скрывался у свояков в соседней деревне несколько дней. Сознавая всю величину нависшей над ним опасности, бедный конюх бросился назад, нырнул в высокие и густые заросли девственной и нетронутой крушины, купы которой тесно обступали единственную сохранившуюся стену графского замка со сквозной аркой бокового входа и выпуклыми цифрами над ней: «1771». Там Сороко присел на корточки, осеняя себя мелкими дрожащими крестами, прошептал три раза: «Господи, спаси мене!..» Рокот моторов нарастал, достиг наибольшей звучности и неожиданно затих. Некоторое время не доносилось до Сорокиного уха ни вздоха, ни шороха. Даже сойки, облюбовавшие здешние рябины, перестали свистеть, подражая скворцам. И тут Сороко явственно услыхал голоса, тихие и неразборчивые, затем раздался лёгкий треск сухих веток под чьими-то ногами. Через минуту прямо к кустам, за которыми прятался конюх, вышли двое. Один из них был в форме полковника. Второй... «Ух ты!» - с губ Сороки чуть не сорвался возглас изумления. Он сразу узнал второго. Брюнет с артистической, но несколько свалявшейся шевелюрой, давно не бритым щетинистым лицом, в мятом летнем пальто, съехавшим на бок галстуком и лопатой в руке, был не кем иным, как бывшим командиром партизанского отряда Ефимом Борисовичем Гольдбергом. «Що він тут робить? І навіщо йому лопата?» А Гольдберг, собственно говоря, делал здесь вот что: подошёл к стене вплотную, круто повернулся, стал считать шаги, обходя пни и развороченные ямы: «Один... два... три... шесть... семь... », на счёте «десять» остановился, вонзил лопату в землю, произнёс: «Тут». «Уверен?» - сузив глаза, с сомнением спросил полковник. «Сам закапывал», - шепнул удушливо Гольдберг, прижав руку к сердцу, лицо у него исказилось, как у бесноватого, и он закашлялся долгим болезненным кашлем. «Тогда вперёд, - скомандовал полковник. – И не дай, как говорится, Бог...» «Понял», - с готовностью сказал Гольдберг, плюнул на ладони, взялся за черенок. Копал он тяжело. Его одолевала одышка. Руки сводило судорогой. Он останавливался, вытирал рукавом пот со лба, отдувался, как в сильную жару. Полковник нетерпеливо прохаживался рядом, покачивал головой... «Есть!» - вдруг тонко вскричал Гольдберг. Бросив лопату, он, разгребая землю руками, один за другим вытащил из ямы на поверхность три металлических ящика. «Где? - спросил полковник таким голосом, что Гольдберг вздрогнул. – Чаша где, голубь сизокрылый?!» Гольдберг побледнел и развёл руками, всем своим видом показывая, что отсутствие чаши для него самого является большой неожиданностью, заговорил как-то очень пылко, осмысленно и быстро, словно боялся, что его прервут: «Была. Как на исповеди. Была. Я вам клятвенно говорю. Истинная правда. Поверьте. Чтоб у меня повылазило, если я вру. Вот этими руками в рогожу завернул и сверху ящиков положил. Хоть зарежьте, не знаю, куда она делась…» «А кто знает? – рыкнул полковник. - Кому о ней рассказывал, клоп малиновый?» Гольдберг побледнел ещё больше. Глаза его завертелись, как мыши. «Никому не рассказывал», - упавшим голосом ответил он. – Никому. Только... Нет, он не мог... Он честный советский человек... Партизан...»