За спиной Маяковского

В 1979 году  я прибыл в Москву за песнями. Снимал с женой  комнатушку на Садово-Кудринской - между «нехорошей» квартирой  Булгакова и домом Чехова. Окно выходило в глубину двора. Я много писал стихов, гулял по берегу Патриарших прудов, приносил стихи в «Юность», которая  разместилась в  несколько шагах – за спиной Маяковского. 
К литконсультату там всегда была очередь, как на приём к зубному врачу в бесплатной поликлинике. Все сидели со своими  рукописями молча, понурив голову, и никто оттуда что-то не выскакивал с весёлой улыбкой. Стихи тогда все еще модно было писать:  многие строчили их, как  модистки,  трикотаж - чуть ли не по километру в день. 
Помню, сижу на прием к Чухонцеву. Передо мной к нему зашёл морской капитан в военной форме. Вскоре вышел и ушел молча. Он был так сух, подтянут и строг, что  мне казалось: сейчас отдаст честь под козырёк и щелкнёт каблуками. «Ну, куда мне с такими тягаться?», - подумал я, кладя рукопись на стол поэта.
Пока он пробегал стихи глазами, я рассматривал знаменитость. Лицо его  в осенних ранних сумерках освещала настольная зеленая лампа. Почему-то мне показалось, что он похож на Блока.  На нём был  замшевый коричневый пиджак, на руке круглые часы на лаковом черном ремешке.
- Оставьте стихи, я их потом внимательно прочитаю, - сказал он.
Я стал настаивать на немедленном прочтении.
- Вы видите, что твориться, - вскрикнул он, поднимая со стола чуть ли не килограммовую пропахшую морскими солёными ветрами рукопись.
Аргумент был весомым, и я, склонив голову,  вышел.
Через месяц позвонил.
- Можно опубликовать  «Последний волк» и «Что ты ходишь одна за селом». Но этого для подборки недостаточно. Вы поработайте ещё и приносите новые стихи.
Примерно таким же образом – в час по чайной ложке, отбирали мои стихи Коркия, Ряшенцев – до подборки я, на их взгляд, не дотягивал. Посоветовали походить в литстудию «Зелёная лампа», набраться ума. А туда тоже был приличный конкурс.
Я сдал  свои стихи на рассмотрение. Через несколько дней мне в редакции, как некую святыню, показали две машинописных страницы – положительную рецензию Огнева. К кому в семинар хочешь: к Винокурову или к Левитанскому? Я подумал, что хрен редьки не слаще и сказал, что мне все равно. Направили к Левитанскому…
Он был самокритичен и, когда молодые поэты литстудии «Зелёная лампа» пытались ему объяснить, какие он пишет хорошие стихи, пожимал плечами и говорил:
- Может быть... Но дома у меня на полках стоят тома литературных классиков. И я порой погляжу на них  и не знаю, куда мне от них деваться.
Он говорил, что поэт должен испытывать священный трепет перед гениями и в то же время думать: “Ну и что? И я так когда-нибудь напишу.”
Без этого нет смысла соваться в поэзию.
Его учителем был Ярослав Смеляков.
Я приходил к нему, - рассказывал он, - с тетрадкой моих стихов. Он забирал ее, прочитывал, а потом возвращал ее мне, всю почерканную. Однажды я, набравшись храбрости, спросил его:
- Вы вот здесь подчеркнули строчку. А что это значит?
А он на меня - матом!
Левитанский всегда как бы удивлялся, когда кому-то нравились чьи-то стихи. На одном из поэтических вечеров, проходивших в  концертном зале имени Чайковского, где выступало немало известных поэтов и бардов, он перед своим выступлением заметил строкой Тихонова:
- Я  удивляюсь, и как они нас еще терпят. “Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей!”
И публика действительно сидела не шелохнувшись, как вбитые по шляпку  гвозди.
Он, как никто другой, умел иметь собственное мнение.
Будучи уже студентом Литинститута, я как-то зашел в гости на его семинар. Один студент  попросил ребят послушать и обсудить его стихи. Все участники семинара, выслушав  выступление молодого поэта и ознакомившись с  рукописью, единогласно одобрили творческий порыв. Все…  за исключением  Левитанского.
- Если это действительно хорошие стихи, - тихо произнес он, - то на меня они впечатления не произвели. Я весь  год, - продолжил он после небольшой паузы читал стихи молодых поэтов - перелистал все альманахи, журналы, газеты, сборники и нашел только одно хорошее  стихотворение в  “Юности”, опубликованное под рубрикой “Нелинованная тетрадь” - Марины Володиной.
Однажды «зелёным» студийцам объявили, что на встречу с ними приедет Евтушенко.
Небольшой конференц-зал был переполнен – кто сидел на «жёрдочкке», кто на подоконнике. Кто-то притащил кинокамеру на антикварном  деревянном треножнике и прожектор.
И вот, наконец, появился  он, двухметровый, коротко стриженный крашенный блондин. Прошёл  через зал быстрыми размашистыми  шагами, бросил на журнальный столику  увесистый брелок с ключами  от машины и, отодвинув стул, поставил на него, как на грудь поверженного гладиатора, ногу в запыленной туфле.
- Ну, что, волчата, - сказал он, обводя взглядом зал, - покажите свои зубы!
При этом своеобразном приветствии он сам как-то нехорошо по-волчьи  осклабился.
Он сразу стал вспоминать о своей юности. О такой же встрече с  известным зарубежным писателем, на которой заморский гений вот в таком же зале заметил встревоженное лицо мало кому тогда известной девушки и, указав на неё божественным перстом, заговорил с ней – это была Белла Ахмадулина.
Вопросы сыпались на него, как из мешка, ответы  из него тоже сыпались, как горох из мешка.
Отвечая на них, он заметил:
- Когда меня жизнь крепко саданула, вот тогда-то я и написал «Со мною вот, что происходит».
Кто-то спросил:
- Евгений Александрович, помните, как вы  в 60-х выступали в Политехническом? Тогда  людей пришло столько, что они не помещались в зале и  выломали рамы, и вы вместе с другими поэтами вышли на площадь, и за вами хлынула вся толпа!
Евтушенко заулыбался.
- Но почему же теперь, - воскликнул, переменив вдруг тон, вопрошавший, - интерес к вашему творчеству так резко упал?
Улыбка исчезла:
- Это зависит не от меня, а от вас, читателей, – начал Евтушенко и долго продолжал что-то в этом роде.
За всю встречу Евтушенко ни разу ни присел – он возвышался над залом, ни на кого он божественным перстом не указал - диалог в основном крутился  вокруг его кандидатуры. На журнальный столик ему набросили целый ворох записок, но ни одну из них поэт не прочитал, зато живой открытый разговор был довольно долгим. В конце встречи он  выдернул из-под этого  мертвого бумажного кургана записок свой брелок с ключами и стал пробираться к выходу.
… Позднее  я получил комнату - между усадьбой Толстого в Хамовниках и домами Гончарова и Тургенева на Остоженке, начал печататься в журналах, альманахах и в недоступную  «Юность» заглядывал всё реже.
Но надежды не терял. Помню, иду зимой с рукописью стихов за пазухой –  метель метет по улице.  Шагов за тридцать до редакции меня вдруг  дергает за отворот куртки встречный незнакомый прохожий - пожилой  измождённый человек со слезами на щеках:
- Не ходи туда, там одни евреи сидят! Я знаю, что у меня хорошие стихи, а они, - он махнул отчаянно  рукой и, недоговорив, согнувшись, пошёл дальше.
Откуда он узнал, что я иду со стихами в редакцию?