Обычная история, ч. 2. За горизонтом

                Часть вторая. За горизонтом

                1
     Маргарет сидела в лодке. Тихая волна булькала и расслабляюще баюкала, сверкая внезапными солнечными звездами. Они врезались то в один, то в другой глаз и моментально соскальзывали в сторону. Небо качалось и попеременно кивало слева и справа случайными облачками. Маргарет лежала на носу лодки, откинув назад голову. Безвольные руки висели плетьми. Прямые, вытянутые ноги уперты в стопоры под скамейкой Роберта. Он улыбался своей широкой улыбкой и что-то беззвучно говорил ей. Она напряглась, силясь расслышать его голос, но вместо этого настойчиво застучал сигнал будильника. Высунула руку из-под одеяла, принялась шарить за головой, ища надоедливый звук, чтобы сжать его в кулаке. Наконец, нашла и вдавила кнопку будильника. Комната еще сливалась с уличным сумраком раннего утра. В окнах дома напротив неохотно зажигались одиночные огни. Москва, еще охваченная сладким сном, медленно просыпалась.
     Маргарет потянулась, хрустнув суставами, откинула одеяло и быстро встала. Прохладные струи душа щекотали и покалывали худое, длинное тело, окончательно прогнав приятные видения сна. Она никак не могла вспомнить,  что же предшествовало тому моменту, когда они с Робертом оказались в лодке на незнакомом озере. То, что это было озеро, она помнила точно, даже помнила голубую деревянную вышку спасателей у кромки песчаного берега и темные коттеджи вдали.
     Сидя за небольшим столом в кухне, она отхлебывала кофе и машинально перебирала предстоящие сегодня дела. В Подмосковье, на большую стройку, уже начали прибывать конструкции, которые изготавливала  ее фирма. Обязательно надо было встретиться        с главным проектировщиком этой стройки, которого ее русские коллеги называли непонятным коротким словом «гип». В нем слышалась и энергетика, и внезапный обрыв – гип… и все.
     Встреча никак не складывалась. Говорили, что он и был инициатором использования их конструкций, этот самый «гип», мистер Гольдберг. Фамилия его иногда мелькала           в разговорах, но, кроме текущей переписки,  личных контактов с ним не было. И хотя она просила устроить им встречу сегодня, когда предполагала провести показ сборки  на одной из строек, уверенности в том, что увидит этого человека, не было.
     Вообще, свободного времени у нее здесь выкраивалось совсем немного: помимо работы в Москве приходилось ездить то на Урал, то на Кубань, где местные люди быстро смекнули, как привлекательно и удобно оборудование их фирмы. И, несмотря на то, что покупать его приходилось совсем незадешево, - все-таки покупали. Правда, душу вынимали основательно, засыпая бесконечными вопросами.
     То, что сейчас стало приходить в Россию в многочисленных ящиках, было ее придумкой. Когда-то, еще в начале работы в Чикаго, и ей, и Роберту, порознь, пришла в голову мысль об этих, с виду немудреных конструкциях, требовавших только точности      в сборке. Она стала работать над этим задолго до него, но не очень успешно билась      с расчетами, подбирая разные материалы и профили для изготовления. Роберту пришло      в голову примерно то же, но для других целей и в другом виде. Это стало для нее неожиданностью. В итоге, их полугодовая совместная работа привела к созданию того,     что нашло хороший сбыт и принесло успех не только предприимчивым изготовителям, быстро понявшим выгоду их изделия, но и самим создателям.
     Со временем, их конструкции стали успешно расходиться не только в Штатах,        но поехали в Канаду. Сбыт нарастал: вскоре небольшой цех, с которого начинали, пришлось расширить, но заказов становилось все больше. Появились европейские партнеры, предлагавшие построить у себя целых два завода.

     Маргарет не помнила, когда она последний раз приезжала к родителям – непрерывные поездки в Европу, возвращение в Канаду совсем не оставляли свободного времени. Она корила себя за неоднократные телефонные обещания скоро приехать и повидаться. Но… все не складывалось.
     Все-таки приехать пришлось. Раньше, чем намечала. Ярким осенним утром, когда она просматривала за столом бумаги,  позвонила мама и безжизненным, еле слышным в трубке голосом, сказала, что час назад умер отец. Маргарет обмякла, согнулась над столом. Попыталась представить, как теперь выглядят отец и мать. Но к отцу это уже относилось только в прошедшем времени.
     Наскоро свернув дела, Маргарет прилетела в Бостон, где в суматохе двух дней, разрешенный ей для поездки, не успела толком поговорить ни с матерью, ни со старшим братом, приехавшим на похороны из Калифорнии.
     Мама была по-прежнему красива лицом и немного еще сохранившейся грацией в походке, слегка потяжелевшей и замедлившейся с годами. Но спина была прямой и голова, с теперь уже седым, по-прежнему подобранным вверх, облаком волос, достойно увенчивала ее немного располневшую фигуру с томными, крутыми бедрами, так привлекавшими мужские взгляды. Прежде разговорчивая и оживленная, она молча и безучастно сидела в гостиной, когда приехала Маргарет. Казалось, все события, вершившиеся в эти два сумрачных осенних бостонских дня, текли мимо, мало затрагивая ее сознание.
     Она хорошо держалась на кладбище, отстояв молитву, наскоро пропетую раввином,     и принимая соболезнования немногочисленных знакомых, пришедших проводить ее мужа. Потом, возвратившись домой с похорон, ушла к себе в спальню и долго не выходила.  Маргарет с братом долго не решались ее тревожить, но потом все-таки постучали: мать, неподвижно, не сняв шляпы, сидела в кресле у окна, выходившего на лужайку соседнего дома. Она не повернула головы к вошедшим детям, продолжала, застыв, смотреть в окно,  не слышала их тихих голосов, обращенная в себя, в то, что пролетело, нет, пробежало скачками и прыжками за много-много  лет жизни с ее Марком.
     В мгновенном видении все слилось в длинный, бесконечный переезд: она все время собирала вещи, они куда-то ехали, потом, не успевала  разобрать их, как снова укладывала, и они снова куда-то мчались. Вся их жизнь превратилась в непрерывное, не всегда осмысленное и толковое движение, в котором она с трудом находила себя: как и ее мать, она всегда любила размеренность и покой, вопреки бунтарству и непоседливости Марка.
     Она  пыталась вспомнить, когда и с чего все это началось. Мысль ускользала,    никак не могла зацепиться за что-то в прошлом. Возникали размытые временем лица их сокурсников по институту, родителей Марка и ее мамы, непонятным хороводом окружавшие их с Марком; никто не произносил ни слова, одни смеялись, другие плакали, и все,           не переставая, кружились и бежали мимо них в исступленной пляске. Потом она увидела себя в ленинградской квартире дяди Марка, огромного и толстого мужчины, как все Генкины; дядя водил Марка по каким-то кабинетам. Их заслонил вид большой аудитории, где она сидела на лекции, а Марк стоял в дверях у входа, в испачканной спецовке и грязных сапогах, и держал за руку маленького Рому, собираясь вести его в детский сад. Они расплылись в дверях, а вместо них возникла Рита в белом выпускном платье, с букетом цветов, точно таким же, какой Марк подарил ей, когда они вернулись из Ленинграда        в Москву. Странно, подумала она, ведь Рита тогда еще не родилась, когда они возвратились в их старую, заброшенную от безлюдья, комнату в московской коммуналке. Маленький Рома бегал по длинному, темному, заставленному старыми вещами коридору, в конце которого брезжил яркий пучок света из окна, и катил коляску, в которой лежала маленькая Рита, одетая в то же белое выпускное платье, пошитое у знакомой русской портнихи в Бостоне. В конце коридора стояли какие-то люди с наполненными бокалами и стаканами, беззвучно шевелили ртами, как в старом немом кино, и обращались к ней с Марком. Он держал в руке большой коричневый чемодан, перехваченный рыжими ремнями, и смеялся, по очереди обнимая всех говоривших. И не выпускал чемодан их рук, словно боялся, что его украдут, как тогда, в аэропорту Лос-Анжелеса, куда они прилетели из Москвы. Он метался по огромному залу аэропорта, а за ним бежали их дети. Она тоже пошла за ними, попала в раскрытые невысокие, ажурные металлические  воротца их дома в Бостоне и все не могла понять, куда же Марк девал большую желтую машину с шашечками, на которой работал еще в Лос-Анжелесе.  Они тогда убежали с непривычно солнечного, жаркого юго-запада от постоянного, мучительного безденежья, чтобы окунуться в душное, влажное лето Бостона, куда их счастливо позвал приятель Марка. Она растерянно оглядывалась в большой сумрачной комнате наспех снятой квартиры с единственным окном, глядевшим в кирпичную стену соседнего дома. Среди  заставленного  вещами полутемного пространства бегали  дети. В этом городе прекратилась, наконец, непрерывная, через всю американскую жизнь, езда с бесконечными сборами и укладкой вещей, заваленных связками книг, в которых дети устраивали себе игрушечные жилища.  Настоящие их жилища мелькали перед ней краткими видениями в непонятной, путаной последовательности: в Бостоне, где они поначалу жили около здания какой-то религиозной общины в грязноватом доме, провонявшем нуждой малоимущих постояльцев, по большинству русских, потом - большой, красивой квартиры Ромы в Санта-Монике, в которой они изредка останавливались, приезжая в гости, ее занавесил нестерпимый солнечный поток, заливавший прожаренную летом и не очень теплую  в ветреные зимы их квартиру в Валлах, в Лос-Анжелесе, потом – еще какие-то неудобные, мало запомнившиеся жилища, в которых приходилось ютиться, и под конец – свой, купленный в Бостоне, дом. Во всех, следовавших непрерывной чередой, картинах неподвижно стояла массивная тень фигуры Марка, без лица, то с растопыренными над головой, то с опущенными вдоль тела руками. Как она ни старалась, не могла рассмотреть его лицо, которое любила всю их беспокойную жизнь.  И вдруг - оно возникло перед ней,   на подушке, в то утро в больнице, когда он больше уже не проснулся, - бледное, спокойное,   с закрытыми глазами, чуть опущенными уголками некогда смеявшегося рта. Оно было слегка повернуто к окну, словно он напоследок хотел что-то в нем увидеть.

     О чем теперь могла думать Милочка, жившая всю жизнь интересами мужа, семьи        и нескончаемыми заботами, не покидавшими ее с того, совсем давнего, но незабытого ею дня, когда она стояла в институте у дверей комитета комсомола …
     О том, что происходило за этими дверьми, они с Марком вспоминали множество раз за тридцать с лишним лет их совместной жизни. Милочка поражалась тому спокойствию,        а подчас, и равнодушию, с которым Марк об этом говорил, – то ли время все сгладило,    то ли он запрятал это так глубоко, что у него не возникало особых эмоций по этому поводу. Единственным человеком из той поры, о котором Марк говорил с настоящей приязнью, теплотой и сожалением, кто попытался заступиться за него, был его бывший друг, Ленька Гольдберг, которого он так незаслуженно оттолкнул и жестоко пнул тогда. О Ларисе они не говорили.
     Милочка не вспоминала ни ее саму, ни ее, нет, его, ребенка. Вот об этом –         она приказала себе забыть и ни разу за эти долгие десятилетия не произнесла вслух ни слова об этой женщине. Лариса осталась где-то с самого краешка их совместной с Марком жизни, совсем не вписываясь в Милочкину жизнь, в которой тоже бывали случайные встречи. И хотя она понимала, что для Марка Лариса была вовсе неслучайной, но именно так она оборонялась и от самой себя, и от того, с чего началось ее замужество. Началось оно    с беды. И своей, и чужой. Вот ее-то Милочка не хотела ни вспомнить, ни воспринять сочувственно. Даже пожалеть свою соперницу не захотела. В душе, не наяву. Просто,      по-женски. Разумеется, их с Марком дети, уже вступив во взрослое состояние, ни сном,    ни духом не ведали об этой истории. Такой простой и неоригинальной и, потому, неинтересной своей обыденностью. Особенно, когда она не касается тебя никаким краешком.


                2
      Маргарет покидала мать с тяжелым сердцем. Продлить свое пребывание в Бостоне она не могла. Небольшим утешением перед отъездом были слова брата, собиравшегося пробыть с мамой еще некоторое время. Она знала, что брат всегда стоял ближе к родителям не только мягкостью характера, похожего на материнский, но и душевной привязанностью.
     Еще в Москве, где они когда-то жили, Рома был самым обожаемым существом в доме. Когда он немного подрос и начал воспринимать мир вокруг себя не только как дом, где  жил с родителями и старенькой бабушкой, но увидал необъятное, пугающее пространство вне его, то решил, что дома все-таки лучше. В его понимании домом были мама и папа. Папа – это и стены, и крыша, а тепло внутри – от маминой ласки и любви. Потом пришло время: он стал ходить по утрам с папой в детский сад. Отец рассказывал по пути так много интересного, что они приходили в сад быстрее, чем   хотелось: ведь папа не успевал еще столько показать. Роме очень нравилось, когда папа, прощаясь с ним, делал «домик», накрывая его головенку своей огромной ладонью, отчего ему сразу становилось уверенно и спокойно, а потом раздавался папин голос: «До вечера, сынок».  Играя с ребятами и засыпая днем, после обеда, Рома представлял, как вечером за ним придет мама, самый любимый его человек на свете. Нет, конечно, папу он тоже любил, но так тепло и радостно, как в маминых объятиях, он себя нигде не чувствовал. Он настолько пропитался материнским теплом в детстве, что и сам,  уже взрослым человеком, таким же большим, как отец, нисколько не утратил свежести этих чувств  и ответно излучал его на своих дорогих и любимых родителей. В этом – плохо понимал сестру. Даже обижался на нее. За родителей. Нет,  вовсе он не был таким уж образцовым сыном, но при мысли о них в нем всегда поднималась волна обожания.
     Провожая Маргарет в аэропорту, Рома, просто, как решенное, сообщил, что, скорее всего, заберет маму к себе, в Лос-Анжелес. Только надо быстрее порешать все вопросы    с продажей отцовского бизнеса и дома в Бостоне, а потом - покупкой жилья где-то рядом  с ним. Маргарет удивленно посмотрела на брата: за эти дни ей и в голову не пришло, а как же мама останется одна, как она себя будет чувствовать во внезапном одиночестве  среди множества подступивших забот, незнаемых ею раньше.
     С малолетства Маргарет отличалась упрямым характером, особенно в противостоянии тем, кто не хотел с ней соглашаться. Чем более и чаще  ей приходилось настаивать       на своем, тем сильнее она замыкалась: так можно было и пожалеть себя, и  похвалить, и даже поругать. Но, в отличие от многих детей,  никогда не проявляла открыто своего отношения к внешнему, напоминая этим отца. Марк чувствовал нарождавшуюся в дочери внутреннюю силенку, так импонировавшую ему. Девочка, едва начав учиться, стала проявлять удивительное для ее малого возраста упорство. Особенно, когда ей что-то не давалось.Она не могла быть хуже других: сидела и нескончаемо долбила в одну точку, пока не будет результата. Марк временами обеспокоено смотрел на нее, не понимая, откуда в этом маленьком человеке появилось то, что не всегда присуще взрослым людям.
     Со временем она развила свои способности. С пугающей  родителей быстротой стала без разбора читать - сначала русские книги, привезенные еще из Москвы собрания сочинений, особенно Конан-Дойля и любимого матерью Алексея Толстого, потом те, на английском, что приносил из библиотеки домой брат. Оба языка совмещались в ее голове    с удивительной легкостью, хотя, конечно, думала она на языке страны, в которой теперь жила.
     Когда стихия чтения слегка утихла, стало выясняться, что романтика не увлекла ее, подобно многим ее сверстницам, и чувственность слабо пробивалась в сердце этой быстро взрослевшей девочки. Ее разум был подчинен холодной логике математических закономерностей, к которым у нее возник интерес только в середине школьного обучения. С тех пор она лишь по необходимости учила предметы, мало имевшие отношения к формулам и четким зависимостям. На нее обратили внимание, это было еще в Лос-Анжелесе,  помогли перейти в другую школу, более высокого уровня. Учиться там долго не пришлось – сначала отцу стало нечем  платить за нее, - хотя брат учился в public school, - а потом  они уехали в Бостон. Школа в Бостоне, в которую ее записали, была из самых обычных, но для Маргарет это уже не было важно – она была одержима стремлением распутывать вязь нескончаемых задач, которые, словно соревнуясь с ней в сложности, давали ей преподаватели. Это соревнование незаметно продлилось до окончания школы. За ним последовало относительно легкое поступление в неплохой университет, где были приемлемые условия оплаты.
     Голенастая, худая, она превосходила ростом сверстников еще в детстве. Молочная белизна, украшенная детским  румянцем, со временем подавила остальные краски ее лица, чтобы подчеркнуть значительность и красоту больших миндалевидных черных глаз. В них пока еще тлел обещавший вспыхнуть пламенем огонек  ума и пристального внимания   к окружающему миру. Ее живость так и не перешла в кокетство и, столь привычную         для девушек, заинтересованность оценкой ее внешности окружающими. И все же она цвела   так явно и ярко, что не могла оставаться незамеченной. Ее скромная одежда и в школе,    и, особенно, в университете самым нелогичным образом подчеркивала естественность       и совершенство данного ей природой и родителями, выделяя не только восхищавшую всех красоту лица, но и всего облика, отмеченного рано проявившимся достоинством в поведении и общении. 
     Проучившись три года, она вдруг почувствовала, что былая одержимость и интерес    к науке, пошли на спад. Это ужаснуло, но дисциплинированный ум не давал расслабиться, понукая и заставляя тянуть изо всех сил, до полного окончания курса.
     После третьего курса, в составе небольшой группы, ее пригласили на пробу в одну, довольно известную, фирму, представители которой заглядывали в университеты в поисках талантливых студентов. Работа ей понравилась, тем более, что это происходило            на каникулах  Она там тоже приглянулась. Дома Маргарет долго находиться не могла –      ее тяготили нескончаемые разговоры и рассуждения матери о ее будущем, которое ей самой еще никак определенно не виделось. При первой же возможности она постаралась уйти     из дому – сначала в кампус, из которого перешла вместе с подружкой в дешевую съемную квартирку,  потом, начав работать по окончании университета, – совсем уехала из Бостона. Благо, на фирме ей предложили поехать в  их крупный филиал, в Чикаго.
     Там она и встретила Роберта. Поначалу обратила внимание на его не очень опрятную внешность – в клетчатой рубашке, застегнутой только на одну пуговицу, с многодневной щетиной,  воспаленными, покрасневшими глазами, над которыми высилась всклокоченная соломенная копна, порядочное время не встречавшаяся со щеткой для волос.
     На ее недоуменный вопрос  - кто такой? - коллега махнул рукой:
-А-а-а, это - Уоткинс, из группы аналитиков, местный гений и любимец шефа. Но, в общем, парень неплохой, только со странностями.
     Такая фигура очень выделялась на фоне аккуратных, прилично и стандартно одетых сотрудников, но восприятия не ласкала. Вскоре она случайно встретилась с ним            в обеденном перерыве в кафе, поблизости от офиса. Он стоял сзади в очереди и неожиданно предложил вместе занять небольшой стол, освободившийся у окна. На этом разговор между ними почти закончился: он торопливо съел половину своей еды, рассеянно глядя в стол, потом незрячим взглядом уставился за плечо Маргарет, что-то пробормотал вроде извинения, словно спохватившись, быстро поднялся и, не прощаясь, ушел. Маргарет озадаченно смотрела ему вслед. Впечатления от этой встречи со странным парнем быстро улетучились: у нее были напряженные дни  выпуска очередной работы.
     Через пару недель он сам подошел к ней. Маргарет поначалу не узнала его в приятного вида, гладко выбритом, сероглазом блондине с квадратным подбородком          и очень серьезным, казалось, никогда не улыбающимся, лицом. Он поздоровался и спросил, не согласится ли она поехать с ним на озеро, где у него есть небольшая яхта. Неожиданно для себя Маргарет, всегда настороженно относившаяся к незнакомым людям, легко согласилась. В ответ его лицо украсилось почти детской, радостной улыбкой, и она поразилась внезапному превращению небритого типа в красивого мужчину, чем-то напомнившего  ей известного киноартиста.
     Они стали встречаться чаще, потом Маргарет совсем переехала к Роберту в небольшую квартиру, которую он снимал в пригороде Чикаго. Родители, которым она рассказала об этом по телефону, не очень одобряли ее действия. Но с годами, зная характер  дочери, привыкли воспринимать их, как нечто неподвластное своим желаниям или влиянию. Воздействовать или советовать ей было бесполезно. Мать звонила сама, не дожидаясь звонков из Чикаго, назойливо и тревожно интересовалась ее жизнью. Маргарет, понимая, что кроется за этими вопросами, раздраженно или подчеркнуто сухо отделывалась краткими, ничего не значившими ответами. Желая положить конец досадному для нее родительскому любопытству, сказала, что если у нее наметятся какие-нибудь значительные события, она им сообщит. Что  она имела в виду, мать не поняла.

                3
     Однажды Роберт вернулся с работы непривычно озабоченным. Едва улыбнулся Маргарет, не глядя по сторонам, прошел в гостиную и, как в полусне, опустился на диван, откинулся всем телом на мягкую, изрядно потертую подушку. Глаза его медленно бродили по потолку в неясных, задумчивых поисках. Маргарет тревожно спросила:
 - Что-нибудь случилось?
- Знаешь, шеф предложил мне поехать на работу в Канаду. Там собираются открыть новый филиал. И еще, – он немного помедлил, - мне предлагают  его возглавить.
     Мягкий свет заходящего солнца проникал в комнату и отсветами высвечивал рельефы их фигур на диване. Тишина комнаты нарушалась лишь равномерными шлепками воды из крана на кухне.
- А как же я?
- Вот я и подумал, может быть, ты поедешь со мной? - сразу  обрадовано подхватил Роберт.
- Поеду, - после некоторой заминки ответила она, - только  чем я буду там заниматься?
- Я поговорю с шефом. Окончательного ответа я ведь не дал. До разговора с тобой.
     Шеф не выразил большого восторга на предложение Роберта – Маргарет нужна была ему здесь, в Чикаго. Но после некоторого размышления решил, что так будет даже  лучше – опыт и знания Маргарет помогут быстрее адаптировать местный персонал к предстоящему развертыванию производства, а Роберт сможет полностью сосредоточиться на организационных делах. Когда дело будет налажено, можно будет подумать и о возвращении Маргарет в Чикаго.

     В суматохе сборов она лишь в последний момент вспомнила о родителях. Вернее       о том, что надо бы сообщить им о предстоящем отъезде. Обсуждать это с ними более подробно она просто не считала нужным: ведь уехала когда-то из Бостона – и ничего.     Ну, а теперь – из Чикаго. Правда, теперь она ехала в другую страну. Но…Канада – это,   в конце концов, не так уж далеко. Во время их телефонного разговора в голосе отца слышалось огорчение ее отъездом, но никак не осуждение. Он давно смирился с некоторой холодностью дочери в отношении к ним. И чем больше думал об этом, впрочем, безо всякого ожесточения или досады, тем яснее ему становилось, что в ней – его рационализм          и способность перешагнуть. Он ужаснулся этому, поняв почти абсурдный кошмар именно этого в мысли об их дочери, его любимой девочке. А она, эта его любовь, вот как проросла       в ней. Но ведь и он когда-то перешагнул. Перешагнул  через Леньку,  через Ларису…
     Ларису он вспоминал. И, как ни странно, чаще - именно здесь, в Америке. Временами эти воспоминания были так явственны, что он непроизвольно оглядывался – не видит ли его в этот момент Милочка.
     Он вспоминал ощущения от их первых встреч, подхвативших его тогда как волной:      с самого начала Лариса была совершенно распахнута  в откровенности своей любви.      Она отдалась ему с поразившей и даже, поначалу, смутившей его радостью и самозабвением, нисколько его не стесняясь в безоглядном любовном бесстыдстве и всеми, доступными ей, способами доказывая свою любовь, бесконечную преданность и свое право на него. Этот поток был настолько стремителен и увлекающ, что Марк, временами всплывая на поверхность,  начинал осторожно сомневаться, а зачем ему все это. Своей слабостью      и податливостью она настолько обволакивала и покоряла его, что он уже не мог            по-прежнему властно обращаться с ней и сам становился ей подвластен. Он чувствовал,     что Ларисина любовь затягивает его на еще неосознанную им глубину несамостоятельности и зависимости, такую далекую от привычного состояния уверенности.
     Только спустя полгода после первых встреч  в нем  пробудился мощный инстинкт самосохранения: он  испугался. Испуг породил одно - настойчивое желание  расстаться    с ней. Он хотел, но поначалу боялся этого - Лариса совсем не была ему безразлична. Однако выяснялось, что к своим двадцати двум годам он так и не смог разобраться, что ему нужно в этой женщине и нужна ли она ему вообще. Он совсем не был готов связывать себя с ней, как это было принято, например, у его родителей. Нет, не только не был готов, но и просто не хотел.
     Когда он это понял окончательно и, боясь растерять решимость, хотел сразу объявить, то  не предполагал даже, что Лариса так оглушающе опередит его словами об их возможном ребенке. Конечно, он сознавал, что его решение – это бесстыдное свинство. После ее слов – вдвойне. Но откровенно сдрейфил и признавался себе в этом. И тогда, и теперь, почти через тридцать лет: он боялся этой маленькой женщины, ее любви  и еще больше – их общего ребенка. Тогда и появилась Милочка.  Вернее, тогда он ее заметил…
     Да, рановато в нем проявилась эта жесткость. А может, не жесткость – жестокость. Теперь жизнь вернула должок. На этот раз - через дочь. «Возвраты» уже бывали и раньше.  И не единожды. Но он ведь никогда не хныкал, не пенял на обстоятельства: он боролся     с ними, старался перебороть. Как когда-то, на борцовском ковре.
     Марк спокойно пожелал дочери хорошо устроиться на новом месте, только попросил позвонить по приезде. Про Роберта ничего не спросил – здесь он остается или они едут вместе, и не поинтересовался, не собирается ли она напоследок заглянуть к ним, сделав небольшой крюк в своем отъездном маршруте. Он или все знал наперед, или догадывался, как могла бы поступить его дочь. Не дожидаясь ее вопроса,  сказал, что мамы сейчас нет дома – ушла в кино с подругой, но он ей передаст привет и объяснит все про отъезд Маргарет. С тем - и положил трубку.
     Сколько же они не виделись с дочерью?  Получалось, около трех лет. Не считая двух - трех ее кратковременных появлений в Бостоне, когда она приезжала командировку       из Чикаго. Да, великоват был перерыв. Ну, если ей так лучше, что же сделаешь. Девочка уже совсем взрослая, двадцать четыре года. Зато недавно звонил Рома, обещал скоро приехать со своей девушкой, чтобы познакомить с ними. Похоже, собирался жениться. Пора мальчику создать свою семью, ведь ему - уже за тридцать. Профессор в престижном университете, достаток, известность среди коллег – чего еще желать для сына. Только семьи и внуков. А если внуки вырастут такими же добрыми и благодарными, как их отец, - им с Милочкой это будет высшей наградой. Больше ничего не надо.
     Сам он кое-как устроился в этой американской жизни (тут Марк немного лукавил насчет «кое-как»), хотя и набил за долгие годы немало шишек: и без денег маялся,  и терял, случалось, немалые, когда они были; и друзья не всегда таковыми оказывались      (а может их, настоящих, никогда у него здесь и не было?). Понадобилось больше десяти лет, чтобы он почувствовал некоторую уверенность в своем положении здесь, в новой стране, куда он никогда, ни в каких мечтах, раньше и не стремился. Просто так все сложилось по жизни, которая тогда не оставила ни ему, ни его жене, ни его детям желаемого места  в России. Это сейчас там все прежнее, советское, развалилось. Правда, не понятно, что взамен получится.
     У него теперь все вроде бы  неплохо: дети выучились, свой, приличный кондоминиум с клочком земли, пара почти новых машин, его и Милочки, свой бизнес – небольшая компания по перевозке грузов, со своими траками. Правда, с неожиданной стороны стали подбираться другие проблемы. Нет, даже не проблемы, так – проблемки: пару раз терял сознание в самые неподходящие моменты, и сердце стало болеть как-то нехорошо, незнакомо, так раньше не бывало. Милочке об этом он ничего не говорил, конечно,                но к врачу сходил. И с тех пор стал прятать дома в гараже коробочки с таблетками.
     Разглядывая себя в зеркале, Марк уже привычно отмечал давнюю седину, порядком одолевшую по-прежнему густые волосы. И сутулиться своей громадой стал сильнее, особенно после той, давней, аварии, когда задремал за рулем  и его трак, съехав с дороги        на хорошей скорости, врезался в бетонное ограждение: он здорово тогда ушибся и головой, и грудью (зачем сам за руль сел? ведь нужды особой не было - просто размяться решил).   А так - ничего. Силенка еще есть. И девчонки из придорожных баров пока не обижаются     (на более серьезное – не тянуло).
     Ничего, ничего. Все устраивается. Теперь пожить бы подольше и – чтобы не хуже нынешнего.

                4
     Когда Маргарет вернулась из Бостона после похорон, события прошедших дней потихоньку стали отходить в сторону, только время от времени внутри у нее что-то жестко поскребывало. Она гнала  это непонятное, захваченная накопившимися делами,  пригретая заботой Роберта.  Он соскучился по ней, хотя всего-то два дня прошло, и старался       в немногие свободные вечера отвлечь Маргарет от подступавших мрачных воспоминаний      о недавних похоронах отца.
     Жизнь снова входила в повседневный, рутинный ритм, определяемый только работой, ее потребностями, почти без остатка поглощавшими огромный ресурс их молодых, способных умов. Иногда, вымотавшись за день, Роберт даже ночевал в своем кабинете. Когда же им случалось возвращаться домой вместе, зачастую не оставалось сил и желания  заехать по пути в какой-нибудь ресторан или кафе или готовить даже наскоро какую-нибудь еду дома. Перекусив тем, что оставалось в обычно полупустом холодильнике, они валились     в постель. Наутро  каждодневная рабочая гонка возобновлялась. Так шли дни, недели, месяцы.
     По прошествии некоторого времени Маргарет вдруг, с неожиданной ясностью обнаружила пустоту, провал, несоответствие, отсутствие того, что незримо,  но постоянно было рядом с ней раньше. Исчезла невидимая, не всегда осознаваемая в своем существовании опора, которая с начала ее самостоятельной жизни придавала уверенность во всем, что она делала. Потом поняла – отец. Это всегда был именно он. Она нечасто с ним советовалась, скорее - просто оглядывалась на него. И, независимо от его присутствия рядом, чувствовала его одобрение или недовольство тем, что и как делала. Этого судьи не стало. Только теперь ощутила небывалую горечь от необратимости произошедшего, которая там,     в Бостоне, еще не явилась ей так вопиюще ясно. Это ей, с ее трезвым, холодным, мужским умом и интуицией. Она мучительно возвращалась к совмещению картин окружающего, прогоняла нерезкость очертаний того, что постоянно шло рядом - ее работы, связанных    с нею проблем, - и потому требовало непременного участия и вмешательства, независимо от ее состояния.

     Призвания к семейному гнезду,  как у ее матери, Маргарет никогда не чувствовала. По жизни ей ближе был стиль гостиницы: пришел, поспал и ушел. Только по счетам заплати. Она и платила: смотрела, чтобы у Роберта всегда были свежие рубашки, чтобы он всегда пристойно выглядел внешне, если это зависело от нее. Ей совсем не было чуждо острое, дурманящее удовольствие секса – с Робертом, а и иногда – и со случайными, понравившимися ей мужчинами. При этом она не испытывала никаких угрызений совести или моральных неудобств перед ним: они оба – свободные люди, свободные и друг от друга, и от каких-либо обязательств. Так было всегда, с самого начала. В этой свободе –          они вместе. Так думала она, редко интересуясь тем, а что думает по этому поводу он.
     Дом, где они жили с Робертом, она воспринимала не более, как место для небольшого временного отдыха и сна: ей достаточно было четырех стен и постели. Также мало интересовало ее, какова обстановка в этом жилище, что сегодня есть в холодильнике или продуктовом шкафу. К еде она была равнодушна и совсем не понимала своего друга, который в дни отдыха старался затащить ее в какой-нибудь ресторан, чтобы полакомится кулинарными изысками, или сам становился к плите и готовил ужин, наполняя квартиру запахами готовящейся еды и ароматом свежих овощей и фруктов, принесенных им  из магазина. Она прилежно ковыряла в тарелке, прихлебывала вино, о вкусе и изготовлении которого Роберт мог долго и увлеченно рассказывать, не всегда замечая, что она уже давно его не слушает, погруженная в себя. А может, она вовсе отсутствовала здесь, обозначаясь лишь своей физической оболочкой?
     Собой она тоже интересовалась не так уж прилежно. Нет, конечно, она элементарно следила за своей внешностью, старалась быть хорошо одетой. Но ее не очень заботило, насколько ее наряды  соответствовали моде: если нравилось – носила, порой долго,        не обращая внимания на проявляющийся со временем диссонанс в одежде между ней и тем, что носили ее коллеги. Когда же с удивлением отмечала это, резко меняла свой гардероб, выкладывая из шкафа без разбора прежние туалеты в большие пластиковые мешки, чтобы отдать в ближайшую общину, где собирали  помощь неимущим. Накопления она не терпела. Чего бы то ни было – одежды, продуктов, книг. Жила, как на вокзале: все ждала чего-то, не желая обременять себя лишним. Чего ждала? Сама не понимала. Несмотря на уже прожитые тридцать два года.
- Кукушкой живешь, - как-то сказала ей мать. Маргарет не поняла ни горечи материнских слов, ни своей безучастной реакции на них.  У нее была работа. В ней она понимала толк и самоутверждалась своим знанием и умением. Вот это у нее действительно получалось хорошо и все вокруг это знали. Больше ее ничего особенно не интересовало. Книги - лишь постольку, поскольку помогали понять или решить проблемы, связанные с работой, и только изредка, для отвлечения – какой-нибудь детектив (старая, детская привычка), но никогда не женский роман. Классику, как таковую, старую или современную, читала редко, но вдруг и - запоем. Потом долго не прикасалась к книгам: то ли переваривала прочитанное, то ли, наоборот, оно отталкивало своим смыслом или  неприемлемой для нее правдой, в чем-то не совпадавшей с собственной, которую она очень оберегала, не позволяя никому не то, чтобы посягать на нее, но даже  слегка подправить. Тогда возникало резкое отторжение человека, который вознамерился это сделать, оставшееся с детства.
     Так они прожили почти десять лет. То, что вполне устраивало Маргарет, Роберту причиняло немалое страдание. Он был слеплен совсем из другого теста: хотел дома, большого, уютного, согретого обоюдным интересом, наполненного голосами и, конечно, ребячей возней, разбросанными игрушками. Это они видели, бывая у друзей. Маргарет  это совсем не интересовало. Чем сильнее он пытался настаивать на своем, тем упорнее она    от него отдалялась: здесь точно проявлялся закон действия и противодействия. Бесконечные попытки и усилия с обеих сторон настолько утомляли, что порой они становились совсем непереносимы друг для друга. Но прожитые вместе годы не отпускали. Они снова сближались, на время пригасив свои несогласия до нового разговора, хотя обоим становилось ясно: с каждым усилием  ткань, соединяющая их, становится все тоньше       и слабее, местами уже рвется. Наконец, разрыв  обозначился очевидно - соединить былое уже невозможно. Невозможно без того, чтобы кто-то из них не уступил в главном -       для этого требовалось переступить через что-то очень важное в себе.
     Первым сдался Роберт – он перестал настаивать на своем, поняв, что может потерять Маргарет. Она же, по-прежнему инстинктивно готовая к отпору, все равнодушнее смотрела на этого, красивого, любящего ее мужчину. Ничего не говоря и не объясняя, она стала ночевать у подруги, не приходила домой. Но утром неизбежно встречалась с ним на работе. Правда, там  еще можно было укрыться в своем кабинете или заслониться от него и его взгляда присутствием других людей. Она была готова еще и еще раз повторить ему: все, никаких детей, никаких кастрюль, никаких семейных обедов.
     На совещании, устроенном по случаю приезда из Чикаго  шефа с группой менеджеров, Маргарет неожиданно завела разговор, что здесь она свое дело сделала и могла бы применить свой опыт в Европе или, быть может, даже поехать в Россию, хотя там, как пишут  в газетах, не очень спокойно. Роберт, ничего не понимая, молча смотрел на нее, чувствуя медленно подступающий, неотвратимый ужас: Маргарет больше не хотела быть с ним и этого не скрывала. Сама внезапность ее выступления на тему, которую они никогда раньше  не обсуждали, обескуражила его. Вероятно, подумал он, это решение вызрело в ней сиюминутно - она выпалила все, боясь передумать и желая сделать свой шаг сразу и необратимо. Потрясение было так велико, что он никак не мог собраться с мыслями. Шеф не любил скоропалительных решений, но, приняв обреченное молчание Роберта за согласие, обещал подумать и сообщить свое мнение позднее.
     Пути назад не было и, независимо от принятого шефом решения, вместе они уже  не могли быть.  Позднее Маргарет удивлялась, как стремительно оформилась в ней эта спасительная мысль и вырвалась наружу именно там, на совещании, в тот момент, когда они с Робертом уже стояли на краю.
     В сущности, все время, пока они жили вместе, она ни минуты не сомневалась, что только она сама решит их совместную судьбу. Хотя порой ей казалось, что во всем, даже   в мелочах, полагается на Роберта. Оказывается, последнее слово все равно оставила за собой. Она ужаснулась: неужели с самого начала знала, что так все кончится? И с этим жила столько времени?

     Время сделало свое: она заставила себя спрятать все это настолько глубоко, что случайные воспоминания, иногда посещавшие ее, были ненастойчивы и тихо скользили по жесткой, шершавой корке забвения и слепого нежелания что-либо тревожить в себе        по этому поводу. Как будто быльем поросло. Ну, а то, что Роберт ей во сне приснился – может быть, какой-то сигнал. Но не от него же?