Монолог Бога и пчелинная весна

Так вдруг нечаянно случилось, что встретил я бога на своём бренном пути. Я разумеется был несколько шокирован такой встречей, но сумел записать часть того, что он говорил. Увы, привести это в порядок мне не удасться, вероятно, никогда. Ведь я всего лишь человек и могу перепутать Бога и Быка.

Я расскажу всё обязательно, я расскажу всё, но лишь после Вашей смерти, милейший. Шепну на ухо треснувший стих и отправлю отслоившуюся от тела душу на небо или под землю. Каждый получит то, что заслуживает. Моё признание будет сенсацией. Я одену солнечные очки и кожанное пальто. В поблескивающих синтетическими молниями глянцевых журналах города N напишут подзаборную критику этого плеска. В городе серых статуй мы несколько беспечны, вы не находите? Мы все разноцветны, в этом не остаётся никаких сомнений. Помогаем солнцу быть, впечатываем его в облака. Своими улыбками, своей кровью, слепотой, дыханием, чувством, толком, мукой и хлебом, а если мы вдруг останемся без голоса, то музыка будет жить в наших головах и наших сердцах. Усталость повсюду. Сон повсюду. Проснитесь, мой друг. Если можете, проснитесь и посмотрите на херувимов бегущих в дыму белоснежных механизмов. Или усыпите ночь, чтобы быть с ней на равных. Делайте своё дело, но не забывайте предаваться лени время от времени. Идёт анализ прошлогодних листьев. Идёт синтез будующей весны. Здравствуй врач, здравствуй учённый, здравствуй правитель, здравствуй рабочий, здравствуй учитель, здравствуй водитель, здравствуй военный, здравствуй кондитер, здравствуй владелец супермаркета, здравствуй диверсант, здравствуй туман. Дерзкий туман. Здравствуй. Ночная теория. Гром игрок. И грог. В гроге торт. Тротил. Торт в тротиловом эквиваленте. И тратил много денег на всякую ху*ню. Тортилла черепах пахла Зевсом острова Тортуги (в порту грузщики в поту). Служанка Петра Первого была суетлива. Много пила "Дружба" мало ела кислородной капусты и сыра. Мышечной массы нарастила с пять килло пора бы и честь знать лишь спортивный костюмм одиноко висел на обшарпанной спинке стулла. Тринитротолуол слишком зол. Колки колодец колодка кол. Грамотный гриф скользит пальцами по струнам и смотрит по сторонам в превкушении нового полёта и приятной на ощупь полировки и золотых ступеней порогов горной реки,  коричневого Краснодара Солнцедара, невыносимо скучная шляпа сидела на нём несколько кургузо, его шлемофон не пропускал звуков и теперь он оглушённый прыгал рикошетя молодостью губ. В море были непременно мёртвые мидии и лишь одна жива и пузырится глубиной своих пазух поигрывая жемчугом тайны. Попались супостаты! В его непримерной косноязычности зычности алчности бытности сытности выть надобно. Возница какая разница ризница бесовая харизма. Косуля споткнулась и из её руки выросли грибы ядерные и ядрённые. Косая и стыдливая. Тоскливый день, очень тоскливый день. Границ почти нет. Так неуловим Рассвет. Молодые и смешные человечки разбежались по бескрайним полям Родины. Не пойми что! Веру в свет не отобрать. Не отодрать как шлюху. В шлюпку юнгой молодым с зонтом и старой книгой, как завещала Елизавета Вторая, королева Англии. Нет формы, смерть близка. И встреча с собой. В соборе. Собрание. За облаками. В морге моря было смешно и смешанно.

Чинно, выпятив желе живота, пройти мимо замерзающей нищенки, швырнуть монетку в трясущуюся ладонь и забыть. Придумать себе титулы, наградить себя орденами и мечтать лишь о большей власти, большей важности, большем достатке. Прожить никчёмную жизнь полную трусливых войн и алчного сумасбродства. Увидев чью-то льющуюся кровь -- возрадоваться зрелищу, узрев же собственную рану -- обоссаться от страха. Увидев голодающего -- возрадоваться собственной сытости, почувствовав голод -- сойти с ума.

Глаукома яблока лишней вишни огород.

Мир повернулся своим боком к Солнцу и новый день. Тишина. Лес. Из последних сил лес. Везде будет судорожный лес. Ручей.

Коварный фюрер будет заниматься жестикулярным словоблюйством величаво оглядывая лесопосадку своих подданых сквозь микроскопы своих позолоченных зрачков. И мимо его слегка раскрасневшегося от стеснения лица будет лететь птица. Она будет бороться со сном, потому что уснув она упадёт. Она будет искать утёс чтобы свить на нём гнездо пролетая над кострами любви и полнолуния и отражения и солнечной стороны разнонаправленности шарообразности и многоголосия
повсюду
по жаркому кругу молниеносности
программой передач в её глазах устало молчал человек закутанный
в сизый плащ
и окурки он запускал изящно в урну
слегка причмокнув
и
расскрасив лицо
расписав балконы
как впрочем и небо
или просто застыв в почтении к Закату или Рассвету
молился
и на шляпе у него сидели мотыльки
он в таинство мышления проник и растворился
в
крике ветра

Когда умрёшь
Тогда поймёшь
А ранее не рыпайся
Когда  поймёшь
Тогда умрёшь
А после не стесняйся

Так замыкаются круги и всё кажется бредовым
ведь
никто не обьясняет связь между закатившейся за пазуху звонкой звездой
и
раскрывающимся бутоном
никто не видит грани между плачущей росой
и застывшим на стене венком роняющим сухие листья
между гимнастикой радуг
и упавшей на землю мечтой

но связь между вещами и явлениями
волшебство

Правда, и жизнь, и вера, и рёв, и коловрат (знак солнца, не более), и кол и ворота, и меч и судьба, и брат и сват, и свят и кран пожарного года выпуска. Конь яку не товаришь, водка коньяку не гусь. И усталость. Усталость от соприкосновения с ножом выживания. Выжимает дотла. Вышивает гладью горизонта невиданные гобелены гоблинов. Дети.

Рыбный день проходит, начинается ночь, бог Рассвета пришёл так рано. Видимо так надо. Многие проспят, но не ты. Там будет и новый день. Дым твоего костра укутал эту ночь. Дочь рассвета встречает тебя и пробуждает своим солнцем и своим голодом. Лети орлом между косматых скал.

Здравствуй папа, голографический муляж бога и суперстар. Как твои зубы папа? Не потрескалась ли эмаль? А твой современный мизинец? Ты всё ещё отставляешь его вульгарно держа фужер на фуршете пледе современных вечеринок и пикников? Громких звонков? Жаворонков? Или воронков дотла набитых человеческим пеплом?

Открывается дверь в квадратную комнату и туда выталкивают человека и он сам становится квадратным, как и окружение его. После лишь его бренная тень ждёт от него осени. Собираем слова в коллекции. Драконы комы воют о земле и Память их пытается остановить. Коричневы бутоны. Лишь кроны в парке счастье обрамляют. Светит солнце. В коляске едет человек. Младенец.

Он здесь придуман красноречивым Джо, или безумным Патриком в напудренном парике, или красноречивым Папой Римским, или Пустотелом, или Матемачихой, биполярного угла, лба в красноречивого младенца деградацией ударился о проводок и никому не нужен старик космический и моложавый тоже звездочёт. Вам интересно знать. Так цветы и спорили, когда принимали радиоволны с других планет.

Черви в господстве задохнувшегося самолёта, клубками извиваются. Переплетение солнечных сплетений. Тонкие длинные трубы от сердца к сердцу сотами и единным узором ржавых водопроводных труб слизь плесень и холодные капли отдаются эхом в темноте. Именно так выглядит равнодушие.
Новую листву. Каждую осень, тихо, припав к земле и звёздам. Он кажется слишком прост, в туннелях благородных ищет название устал, стал ждать, упал опять, смотрю, попал, нужда, запястье в костылях. Простите, чудовищными лапами, когтями, в землю тигр вдавил повидло падлы Лао для длани лани и дыни покупал в купели пели купидоны на Дону нуждой кроссворда плавились. Нет братец, просто линии лилий в саду. На пепле старинных изваяний. И яркость от движения вперёд нас успакаивает, когда мы умираем носом сопя под ритмы современных песен и старых нот. Мурлыкая в советском детстве, топорщась ли от Сталина, чураясь ли советских ли газет, Брюс Ли спасает нашу современность, Вы сами свой Перл Харбор просирали. В шифровке ваша слабость. А БЕДУ ВЫ ДОПУСТИЛИ В ГОЛОВАХ СВОИХ, ТЕПЕРЬ БОРИТЕСЬ С ОТРАЖЕНИЯМИ, КОГДА ХАОС, А БОМБЫ ЯДРЁННЫ ЯДЕРНЫ Я ДЁРНУЛ ДРЁМОЮ ЗА НИТОЧКУ КРАСНОБОГАТУЮ А ЭТО ПРАВДА И ЕСТЬ И КАЖДОГО МАЛЬЦА ЧТО ХОЧЕТ МОРСУ ЛЕДЯНОГО. Когда совесть споёт свою песню. Когда совесть споёт свою песню.

Ген гения психологу товарищ, как и гусь свинье богатырь. Тут не поймёшь округлость камня у реки, Камю с его чумой и даже Фрейда, Фридою Кало несомненно любимого. Чума и сверхухудшедшее. Удушье. Да, не понятно изложилась мысль незримых собеседников, а вместо того чтобы говорить правильные и понятные вещи только и умел что бегать. Вкомнатесверкающейосенистен. Светало.

Тот будет прощён, кто хоть раз поднял глаза к небу и увидел. В тишине или в гомоне. Тогда он ещё не сышал шелеста купюр, не внимал музыке автоматов, не было в его кармане жадности, была лишь суеверная радость, котороя всеми своими цветами проникла в его существо. Тот прощён, кто устал молится потолку. Остальные живут руками бросая воздух. Пауком и плугом жадно глотая воду ангелов и демонов и пытаясь совместить бытовую мерзость и удар из пустоты уставшая реальность как будто Будда Гаутама принц и никогда и не рождался, не самые прекрасные деликатесы но волки зализывают свои раны и бездомные коты точат когти для новой схватки. Однажды взойдёт абсолютное солнце и согреет всех. В любую жизнь. В свет и сон. В пустоту и дерево. В край и путь. В рупор и слуховой аппарат. В многоличность многослойность многоголосность вселенной. В многомерность и соль истинного бытия. (Мой друг, а что если твой бог не сможет однажды поверить в тебя?)

Тысячи свёргнутых правителей висят на дереве покачиваясь на ветру.

Музыкой, дымом, запахом цветов, рождением сына, смертью матери, любовью противоположностей, ненавистью клонов, смехом янтаря, равновесием сорвавшихся с каната гимнастов и вечной борьбой. Лазурью в утреннем небе. Мхом. Зрачками. Пустотой. Солнцем. Всем. Склеиваются секунды.

Тишина. Усталой улыбкой расцветает земля. Собирает небо свой древний лоб в мудрые складки и роса на щеках Солнца особенно завораживает. Крадчайшим раем в кармане. Путь. Крадучись коврик стелет крестьянка пьянная над бездорожьем. Рожью и ржанием. Путь. Усталость. Тишина. И в прохладе былых мостов несложно радостью пылать и радость оправдания не любит. Как ямайский ром уставший от пиратства, безумный лабиринт стелет узор наших встреч. Переплетающиеся линии рун, свист гипербореи, своевременность. И коридор уже избавлен от старости окон что глядят на перекрёсток. Мелочи любви, точнее низменные страсти сжигающие плоть. Одежда на тебе уж истрепалась. Простодушье удушья. Тишина. Вокруг луны лишь руны и странные люди танцуют разрывая одежды.

Так пели сумасшедшие в любимом эпосе. Так красовались ели над холмом что могильником взирает на наши хмурые лица. Голодный камень молчанием силён. Без единого рая в кармане без единой ягоды в руке с ребёнком таким безпомощным и безумно прекрасным под муки вальса утопающего во всемирном бл*дстве летящий за грань но навсегда запомнившийся. Но навсегда.

Учитесь магии, она повсюду. В каждой секунде в каждой молекуле в каждом вдохе и выдохе. Магия придорожной пчелы и разбивающегося о скалы лебедя. Полузабытыми революциями лихорадочно поблёскивая лезвиями ума.

Упрямые упыри! Уродливые урки!

арбузов полон кузов
камаза задница измазана
в
глине
в
глине

гнут спину
старики
а
крыша

лучится кровельной луной

рогами в стол упёрся узловатый алкоголик
не
хочет больше говорить
он иногда умеет
тоже
спекулировать
на одиночестве других
из жадной бойницы рта его
летят слова облачённые
в роскошные одежды
но
не сегодня
не сейчас

ценой души неисчислимой

лежит корабль преющих опилок
на
верстаке поникших столяров

слюнявит слюду
мраморный слон
из детского глаза выпавший
и чуть не разлетевшийся на мелкие осколки калейдоскопа
однако у самой земли застывший и плавно опустившийся росой
на спящую ещё траву

у родника родинка и влага вполне живительна
ведь
на зиму родник не замерзает
живёт

ничего нет. в греции под тридевять земель упрятонна коммната но видимо беда когда по ту сторону дня и ночи окунёшься. - идёт переработка ежесекундных ситуаций. Предсказуемо: Окунь окунается. Щука щурится. Лебядь рак Корней Чуковский, на чукотке варганами билши блиби не пробили и яйцо то Земля. Не логично. Ыйа-мора гау тин. Когда трёхзубое чудовище не страшно, страшнее с миллиардами ртов старуха, что в сказках фигурировала ведьмой на деле лярвою слыла. Когда остановится сердце матери? И вечность испытает. Узнает коли хочет. жрать тушонку прогорклую и водку слабобелую разбавленную уксусом лакать с хрустального графину не пользительно нынче убьёт болезненно. Билши исхутам морон. Не трогай. Гласит социальный строй и реклама реклама впереди и нет идеи. Скушно батенька, скушно. Идею надобно. Народ ропщет и тут мудак какой желающий лишь власти да важности потёмками этими враз воспользуется дабы брюхо набить.

Купидон купил Дон - мыльные пузыри и девять повешенных, язык и чудовище.

Грозно шагай мимо салатов и сельди и хлеба и зоркого графина и жаренного грифона и братьев опасайся и братьев бойся. Туман в голове и лезвие под ногами. Жизнь...

Ты и после тебя и ещё миллионы миллионов после тебя будут и красный фартук потащит через порог порогов убитая Иерагима Фельц и горох со стола уберёт и пыль со стула смахнёт и известь уберёт с убогих лиц. Человек Чегивары честный чебурек. Не так скучно как обычно, не так обычно как скучно. Скучно в куче. В землю грехи. Земля возродит. В тени орешин уймись инвалид. без рук и ног. отрезали враги и ампутировали врачи гноящийся след твой правды. Нет места для умалишённого; в сотрясении гортанных выкриков жутчайшая пора. Но облаками светел день. Как малоиспечённый хлеб. Ударом. Опомнись, сука! Помяни ушедших за тебя. Будь благодарен.

Путь коварен.

Amicus humani generis сказал что отрезал ломоть хлеба (черпаком по голове бренной) и разрешил пламенным заводам рисовать разные радости не в небе а в человеческих одеждах. Но вы растерялись. В серое оделись в чёрное обулись.

за зиму остыло
но всех укрыло
отмыться
от весны отбиться
но мыло
ныло
сала
мало

под ногами
городами
пестры
ковры

дождливо
ложно
правдиво
подкожно
судорожно
грозно
в предвкушении подорожников
между межами медвежьеми
между тайными  тропами
спутанными стропами
людскою
дорогою
трогай

(и каждый со своей колокольни
трезвонит
об одном и том же)

на ложь нож полож
ржёт рожь
молотом да серпом мышиным
по яйцам
да не простым, а золотым

хватит, уже через край
давай, отрывай каравай
и не зевай
наливай