Там, где ночует ветер

Вячеслав Решетняк
ТАМ. ГДЕ НОЧУЕТ ВЕТЕР
(Воспоминания о рок-н-ролле)




               
С благодарностью, уважением и любовью
посвящается всем моим друзьям, оставившим
след в моем сердце, и моей жене Нине
(она совсем не знала этой моей жизни)

               


«…We are all just prisoners here
       of our own device…»

          EAGLES «Hotel California»


    Скажи мне мой друг, часто ли приходит к тебе ощущение чего-то утраченного, когда ты ставишь старую пластинку? У каждого должна быть своя музыка, которая когда-то давно тебя так зацепила, что, до сих пор, услышав ее случайно, ты начинаешь ощущать и чувствовать то, что произошло с тобой давным-давно: ты даже запахи все вспоминаешь…. И дождь за окном так же стучит по стеклу, и раздолбанный, без верхней крышки, магнитофон “Астра”, медленно вращает бобины на скорости девять с половиной, и опять твоя «лестница в небо» опирается на шепот ветра…. Как давно это было!
    И начнется новый день, и захлестнут тебя опять дела, и в суете этой ты опять забудешь что-то самое главное, такое важное для тебя, но когда-нибудь опять, случайно, ты наткнешься на эту мелодию, и все повторится снова.   
   Твои друзья теперь далеко, разбросала их судьба по свету, и кого-то ты уже никогда не увидишь, но дух твоего времени неистребим, он всегда с тобой, и ты уверен, что и у них происходит то же самое. И ты вновь тщетно пытаешься дозвониться куда-нибудь в Польшу или Данию, но короткие гудки убивают последнюю надежду на твою встречу с молодостью.
   Время каждый день убыстряет свой ход, секунды неумолимо уходят в вечность, а ты еще не все успел сделать, и начинаешь сомневаться: успеешь ли? И мысленно возвращаешься на тот перекресток, с которого разошлись ваши дороги, и идешь дальше, по той, главной дороге из желтого кирпича, которая должна была привести вас в Изумрудный город, и уже не жалеешь ни о чем, потому что было в твоей жизни что-то такое, чего сейчас нет.
   Тебе повезло: ты из того прихиппованного поколения, когда жил Джими Хендрикс, когда все Битлы были живы, и ты до хрипоты орал «Yellow submarine» у костра, и дыра в кармане была для тебя важнее полного кошелька, и на последний червонец ты угощал своих друзей, потому что деньги для тебя имели совсем другое значение – они почти ничего не значили для вас всех.
   Так пронесись сквозь время как рокер на «Харлее», подставь лицо свежему ветру, пахнущему соснами. Это рок-н-ролл, ты это никогда не забудешь. Включи ту старую пластинку.
 
  Все это зарождалось давно, в 30-е, 40-е годы теперь уже прошлого века, когда американские чернокожие блюзмены начали перебираться в поисках лучшей доли на Север в Чикаго и Детройт. Накапливалась «критическая масса» и взорвали все это Битлы в 60-е, и все это вертится до сих пор. И мы были свидетелями того вселенского взрыва. И в сердцах нашего поколения остались осколки того времени, и они до сих пор служат нам индикатором качества - это цепляет, а это - не цепляет. И никак это не объяснить. Не цепляет и всё.
   Вспомни свою молодость, и тот день, когда ты первый раз в жизни взял в руки электрогитару, как ты зачесывал на лоб свои волосы, чтобы быть чуточку похожим на Джорджа Хариссона помнишь? Помнишь тот первый звук из самопальной  колонки, который ты мог часами слушать и извлекать при помощи зеленого хрупкого медиатора ценой в одну копейку за пару? Помнишь то удивление и радость, когда ваш самодеятельный оркестрик из четырех человек начинал звучать, и ты ощущал причастность к какому-то волшебству?
   И если ты настроился на волну своей памяти, ты вспомнишь всех своих друзей, и то время когда хулиганы становились артистами и выпускали пар за барабанами, и в кровь разбивали себе пальцы о струны, рубя с плеча, пытаясь перекричать Леннона и Маккартни в каком-нибудь забытом Богом и милицией клубе. Ты, конечно, вспомнишь тот танец называвшийся Шейк, пришедший на смену заводному Твисту и вспомнишь, как ты потряхивал волосами подражая Ринго Старру, и не мог устоять в тесной толпе, которая балдела от этой музыки.
  Так было везде: в Америке, в Европе, в Австралии, в Советском Союзе. Так было во всем мире, это была интернациональная волна и никто до сих пор не может объяснить, почему это произошло, ведь в музыке этой всего три аккорда, а она до сих пор тебя цепляет и не только тебя. Вспомни все это, и будь счастлив.

  Это древнее солнце еще светит для тебя, но для кого-то оно уже погасло. Этот старый, почти забытый всеми звук еще можно уловить в воздухе, и он эхом отдается в твоем сердце. Но кто-то его больше не слышит.
   Звук качается на волнах твоей памяти, усиливаясь и затухая, уплывая вдаль и вновь возвращаясь, как тогда, в те времена запретов, он терялся и вновь появлялся на коротких волнах «Голоса Америки» и «Би-Би-Си».
   А утром ты опять соберешь все свои вещи и пойдешь отсюда прочь, чтобы где-нибудь опять наткнуться на этот звук. Мягко ступая по сухой траве, по  опавшим листьям,  в увядших полевых цветах, ты опять вдруг почувствуешь запах той далекой осени.
   Но завтра будет день старый, потому, что новый день был вчера. И ты до сих пор не можешь разобраться, почему же так получилось, как так вышло, что место, куда ты так спешил всю жизнь, опять так далеко от тебя. Его просто нет в завтрашнем дне, потому, что оно осталось там, где-то за горизонтом всех твоих грёз. И осталась лишь кучка остывшего пепла в сердце, которое раньше дарило всем столько тепла, а в измученной душе - лишь осадок горечи и печали.
   И бродя по темным закоулкам своей памяти, ты с трудом пытаешься найти тот единственный луч надежды, ту путеводную звезду, которая всегда светила тебе, и в самые лихие времена была единственным спасением и опорой. Но все твои старания, оказываются, напрасны. Время не повернуть вспять. Время может остановить только смерть.
   И ты вспоминаешь о тех былых временах, когда все бросились бежать наперегонки. Но этот забег выиграл тот, кто никуда не спешил. Финал ему был известен, и он хитро улыбался и смотрел на эту чехарду с вершины своего холма. Он с первой минуты знал, что финиш будет там, откуда он и не собирался уходить. И многие из твоих старых друзей растеряли в этой гонке то, что уже никто из них никогда не найдет. Они потеряли то, что дано было им небом. Они потеряли дружбу. Они не смогли устоять.
   А времена эти пришли и ушли. И каждый пошел своей дорогой. Вверх по лестнице – медленнее, вниз – быстрее, а ты пошел своей.
   Ты помнишь, как кто-то сказал, что ты ошибся? Но ты ведь знал что ты прав. Ты слышал, как кто-то кричал твое имя и говорил, что тебе не стать тем, кем ты стал теперь? И что тебе не найти того, что ты давно отыскал. Это они все ошибались, и своим неверием, говоря об этом, они сделали всё, чтобы случилось именно так.
   И опять, то усиливаясь, то затухая, откуда-то издалека наплывает этот чудной звук заставляющий тебя забыть и простить всем то, что когда-то причинило тебе столько боли и страдания. Но ты все равно понимаешь, что былого уже не вернешь. Но поймет ли кто-нибудь это еще? Вот в чём вопрос. И вопрос этот всегда остается без ответа.
   А ветер опять уносит вдаль опавшую листву, и птицы собираются в стаи, чтобы завтра лететь в свой не близкий путь. И не все вернутся назад. Но те, кто вернется весной, разбудят тебя на рассвете своим криком, оплакивая всех погибших в пути. И колокола судьбы будут вторить этой печальной песне.
   Так в чем же истина, милейший? Может, прав был тот бродяга, в грязной придорожной забегаловке, что советовал тебе «быть попроще»? Наверное, прав. Он повидал многое. Когда-то он был богат как раджа, а теперь он беден как церковная мышь. И все его женщины его бросили. И дети разъехались по свету, и друзей он растерял так же, как и своё богатство.
   Старик, заброшенный в одиночество, выплевывает кусочки разбитого счастья. И скоро Господь выставит ему счет, и, по пути на небо, он сунет божьему привратнику свой последний пятак.
   И каждую ночь он видит один и тот же сон: кто-то сломал тормоза, и поезд на котором он несется в вечность, уже не остановишь. И он слышит вой безмолвия, и в падении пытается ухватить за крыло ангела. Но в вечной книге, которую ему открыли на первой странице, сказано – Господь Бог сломал тормоза, и поезд теперь не остановить.
   А у тебя свой маршрут, и свой поезд, и тормоза пока исправны, и в купе чисто, и уже принесли горячий чай. И едешь ты один, но едешь ты туда, где тебе всегда рады, и где тебя пока еще любят и ждут. Но тот, который наверху, может все изменить, и тормоза могут выйти из строя. Вспомни того больного бродягу в трактире. Где ты мог раньше видеть это лицо? Может быть в зеркале? Вспомни то, что он тебе завещал. И колокол судьбы, возможно, загудит иначе. И гулко стуча каблуками по булыжной мостовой времени, Госпожа Удача может остановиться напротив тебя.
   Вспомни того хитрюгу на холме, который никогда никуда не спешил, и знал наперед все ходы. Где он сейчас? И где все те, что копошились и толкали друг друга локтями внизу, но так и остались в дураках? Найди свой холм, и садись на вершину. Никуда не спеши и не теряй то, что не купить ни за какие деньги. Оставь другим эту суету, ведь за всю свою жизнь, ты набил себе столько шишек, что хватит на десятерых.
   Я, правда, не против, если ты пропустишь это мимо ушей. Потому, что мои слова - всего лишь шепот. Но все замки на песке опять смыты прочь, и опять труба зовет тебя в новый поход, где ты найдешь лишь пустоту и одиночество. И новые раны не дадут тебе уснуть долгими зимними ночами, а в душе опять появится свежий шрам. 
   Но как только новая волна откроет прежний путь, смывая наши следы на песке, давай попробуем свернуть в сторону. Нам надо идти вперед вместе, потому что я хочу, чтобы ты почувствовал запах той далекой осени, и чтобы ты услышал этот колокол и стук тех самых каблучков, под этим древним солнцем, которое сегодня состарилось еще на один день.

  Мягко шурша покрышками «Бриджстоун», машина неслась по пустынному предрассветному шоссе. На востоке, слабо занималась полоска зари, и в приспущенное окно ворвался запах свежескошенных трав, подернутых росой.
   Он был не молод и опытен. Возраст этот принято называть расцветом сил. Он многое повидал, и многое успел, в чем-то преуспел, в чем-то – нет, и он был свободен.  Свободен от обещаний, и долгов, от постоянных хлопот и суеты этой жизни, похожей на тараканьи бега.
    И почувствовав запах утренних трав, он вдруг ощутил что-то давно забытое и ушедшее.
   Где и когда это с ним было? Что-то неуловимое и такое знакомое, но он не мог вспомнить, не мог ухватить этот слабый намек в голове. Открыв окно пошире, он полной грудью втянул этот воздух, и, пошарив на полке, поставил в магнитофон первую попавшуюся кассету. Шум дождя, и первые басовые риффы, зазвучавшие из динамиков, подсказали ему то, что он так тщетно пытался вспомнить. Конечно, же, это «Доорз», «Оседлавшие бурю», конечно же, он вспомнил все.
   Он остановился у обочины, вышел из машины, и пошел к тому запаху, на свежескошенном лугу, к роднику со студеной водой, к просыпающимся птицам, и свежему дыханию ветра.
   И катись оно все к черту – все эти барыги и банкиры, все эти крысиные гонки за призраками удачи и положения. И пусть не пытаются его найти – он выключил мобильник, и будет лежать на этом лугу, пока роса с первыми лучами солнца не улетит вверх, к тем его старым друзьям, которых уже нет, и они вместе будут слушать пение просыпающихся птиц и бессмертного Джима Моррисона.            
    Когда-то давно, друзья звали его Джефф. Когда-то давно у него были роскошные длинные волосы и электрогитара «Стратокастер». Когда-то давно они пели песни «Битлз» и «Роллинг Стоунз», и девчонки на танцах видели в них вожаков стаи. Все это было так давно, что он сам себе казался библейским старцем.
   Мир так изменился за последние годы, стал таким меркантильным и жестким, что ему иногда и самому было не понятно: а было ли то время умиротворения и легкости, когда было всё ясно, и где сволочь была сволочью, а друзья выбирались по душе, а не по размеру кошелька, и решетки на окнах были только в тюрьмах, а железные двери – на банковских сейфах.
   Он лежал на земле, подложив под седеющую голову руку, и глядел вверх, на светлеющее небо, и угасающие звезды. Он был счастлив, потому что в его жизни всё это было, было то, чего сейчас нет, и, наверное, больше не будет никогда.
   В той его жизни не было жлобских рыночных отношений, в той жизни не было места жадности, там не было продажной любви, там была настоящая дружба, там никто не искал под себя лоха, и нищий, в сущности, народ, был добр и весел.
   И в жизни той, народ пил для веселья, а не с похмелья, и в каждой подворотне звенела гитара, и старый их двор дрожал от рок-н-ролла каждый вечер. И он понял, как ему все же повезло, потому что на одной с ним планете жили тогда такие же люди, и думали они тогда точно так же. И так же были счастливы. А Счастье невозможно рассчитать и запланировать. Счастье – это тот миг, что приходит внезапно, как этот запах полевых цветов, и раскаты грома где-то за горизонтом.
   Человек, которого когда-то звали Джефф, поднялся с земли, улыбнулся рассвету, отряхнул с колен опавшую цветочную пыльцу, развязал галстук и закинул его подальше от дороги.  Он развернул машину, и поехал в другую сторону. Опять попытаться оседлать бурю? Возможно. Все может быть. Он вспомнил все до мелочей.

   Славка жил в нормальной советской семье. Отец был инженером, а мать, народным судьей. Отец был еще и спортсменом. Играл в футбол, русский хоккей, и был тренером-общественником по фигурному катанию. Был чемпионом России 1950 года. Пытался приучить к спорту и Славку, и он уже с пяти лет уверенно стоял на фигурных коньках, которые отец привязывал ему на валенки.
   Но на тренировках, Славку тянуло на большой лед, на «массовое катание», где было много народа, света и музыки.   
   Фигурное катание, для мальчишки, занятие не совсем понятное. Ведь упор делается на обязательную программу, так называемую «школу», а это надо крутить всякие «восьмерки» и «параграфы», вырисовывая на льду коньками эти фигуры, а это так скучно и не интересно! По телевизору это не показывают, но «Школа», в этом виде спорта – главное. По «школе» в главную очередь судят о мастерстве фигуриста, а не по тому, что нам показывают, точнее сказать, то, что нам показывают - это уже десерт. В «школе» Славка не преуспел, зато в произвольной программе, под музыку выделывал кренделя, особенно, если включали какой-нибудь твист. На стадион ходил с удовольствием, и самым большим несчастьем было получить в понедельник «тройку» по алгебре. Тогда тренировка отменялась.
   Уже тогда его одолевали какие-то взрослые мысли, потому что бабка как-то рассказала ему, что он крещеный, а в семье коммунистов это было опасно делать в те годы. Воинствующий атеизм марксистко-ленинской идеологии мог поломать всю жизнь родителей, и бабка крестила Славку тайно, под своей девичьей фамилией.
   Вам никогда не приходило в голову, что кто-то давно запрограммировал вашу жизнь, и все события,  произошедшие в ней, хорошие, или плохие, это не цепь случайностей, а закономерность?
   Вы никогда не задумывались над тем, что есть на свете какая-то сила, которая каким-то образом влияет на все, что происходит в этом мире? Есть какой-то режиссер, который поставил давно написанную кем-то пьесу. И касается это КАЖДОГО человека. И драматург этот, предусмотрел какой-то выключатель у вас в голове, и не можешь ты знать, что с тобой произойдет в будущем, а вернее, ты знаешь, все, до мелочей, но не можешь вспомнить. И все это из-за того самого тумблера. Но иногда, он на мгновение может включиться. И человек понимает, что, то, что произошло с ним, ПРОСТО НЕ МОГЛО НЕ СЛУЧИТЬСЯ. Все давно решено заранее, и без его участия. И есть твердая уверенность, что когда-то это уже с ним БЫЛО. И все произошло тогда именно так, как это произошло только что. И изменить что-либо было НЕЛЬЗЯ.
   И происходят такие события в детстве, когда все чувства обострены, и душа еще не покрылась коркой недоверия. Вспомните свои детские ссадины на коленках, и вы скажете, что я прав.

   Славке было восемь лет и, он, с родителями приехал в гости к деду на Тамбовщину.
   Благодатный край, с вишневыми садами и запахом антоновских яблок. Большой, красивый синий дом, с резными наличниками и красной водосточной трубой, по верху которой прогуливались деревянные петушки. Во дворе – сад: яблони, груши, вишня, которую бабушка Оля звала почему-то «Вышня». Это его забавляло. Многое тогда забавляло его, несмышленыша. И толстые, в полтора пальца блины, на кислом молоке, похожие на большие оладьи, и бабушкины вечерние молитвы у строгого Бога в углу, где горела лампадка, и ее напевная, среднерусская речь, и восклицание, похожее не то на вопрос, не то на ответ: «Здра-авствуешь!»
   Дед его, Иван Михайлович, был спокойным, добрым,  и рассудительным человеком, прошел четыре войны, и вернулся живым. В свободное время он столярничал. 
   Так вот: дед сделал качели. Посреди двора, перед верандой рос тополь. Одна, большая ветка, росла почти перпендикулярно стволу, и годилась для перекладины. Дед привязал к этой ветке с двух сторон какую-то широкую вожжу, а в середине, прибил дощечку-сиденье.
   Все было готово, и Славка с нетерпением ждал своей очереди, чтобы лететь вперед, к небу, задыхаясь от восторга и счастья. В эти минуты он представлял себя Юрием Гагариным. Отправлялись в «полет» по очереди, с двоюродными братьями, и это продолжалось пару дней. Потом, интерес к обычным упражнениям как-то поостыл, и он выдумал новый трюк. 
   Славка вставал на сиденье, и пытался раскачаться. Мать сидела рядом, и предупреждала: «Перестань! Упадешь!» Но разве космонавты спрашивали разрешения у мамы? Природное упрямство брало верх над разумом. И это случилось. При очередном отклонении, центр тяжести сместился вперед, и он грохнулся на землю.
   Боль в левом локте молнией пронзила мозг, и вместе с болью, как вспышка, на мгновение пришла какая-то совсем не детская мысль. ЭТО ДОЛЖНО БЫЛО СЛУЧИТЬСЯ. Конечно, же, мама была права, она предупреждала его, но она ВСЕ РАВНО БЫ НЕ СМОГЛА ЗАЩИТИТЬ ЕГО. И он уже знал, что когда-то, именно так и было, была та же сухость в носу, была та же пыль на щеке, так же когда-то валялся рядом его синий сандалик. За какое-то мгновение Славка понял, что ОН ЭТО ЗНАЛ. Но он этого НЕ МОГ ПОМНИТЬ. И это было НЕИЗБЕЖНО.
   У него был разрыв связок, ему наложили гипс во всю руку, и он не мог купаться в речке с ребятишками, и кататься на велосипеде.
   Что это? Нелепая случайность? Нет, он знал это точно. Тогда кому и за что надо было заковать его в гипс? За то, что он ослушался мать? Тоже нет. В то мгновение озарения и боли, он знал, что причина не в этом. Тогда в чем? Этого ему не открыли. Ему просто открыли НЕИЗБЕЖНОСТЬ этого случая. А, может быть кто-то этим, просто защитил его от чего-нибудь более серьезного, и, может быть, рокового?
   В детстве многие вещи кажутся странными. Запахи воспринимаются по-особому. Каждый дом имеет свой запах, и ты точно знаешь, что в этом доме пахнет правильно, а в этом – нет. В казенных учреждениях пахнет тоже по-своему. Это запах равнодушия. Запах детского сада и запах кабинета дантиста одинаковы. Неправильный, сухой, бумажный запах народного суда, ничем нельзя перебить, даже запахом новогодней ёлки.
  А самый правильный, самый желанный запах – это запах Рождества и Нового Года. Разве я не прав, товарищ?
   С возрастом человек утрачивает эту удивительную способность  таким образом определять комфортные для себя места, и это переходит на уровень интуиции. И в каком-нибудь очень приличном, чистом, но чужом для себя месте, он не может находиться долго, а в прокуренной, и давно не проветриваемой комнате, или гараже, может сидеть часами. Возможно, это зависит от людей, там обитающих, их мыслей и деяний. Но иногда случается, что и в таких местах человек начинает чувствовать какой-то дискомфорт. Значит, что-то изменилось в воздухе. Система не дает сбоев.
   То же самое происходит и со звуками. Звуки тоже могут быть правильными и неправильными. Звук школьного звонка вызывает не одинаковые ощущения. Если это звонок на урок, то это не совсем приятно, а если  с урока, - это радость. Третий звонок в кинотеатре заставляет человека забыть о мелких неприятностях, и если фильм хороший, долго о них не вспоминать.
   У Славкиного друга и одноклассника Толи Федорова был родственник киномеханик, и они часто отпрашивались по вечерам у родителей, чтобы посмотреть в кинобудке из маленького окошка какой-нибудь французский или итальянский фильм. Фильмы эти, как правило, шли под грифом «дети до 16 лет не допускаются». Что в них было запретного, до сих пор остается загадкой.
   В кинобудке было тепло и уютно, стояли три больших аппарата, которые дядя Саша включал по очереди. Пахло в кинобудке правильно, и Славка твердо решил стать киномехаником (до этого он хотел быть пожарным. У него даже был значок «Юный друг пожарных»). Но вскоре все изменилось.
 
   В Славкином дворе в соседнем подъезде, жил один парень намного старше его. Звали его Володя. Он несколько отличался от всех. Отличался он своей независимостью. Он постоянно свистел: насвистывал какую-то непонятную ритмичную музыку. Свистел он везде и всегда: утром, днем, вечером услышав знакомый свист можно было без ошибки определить, что это идет Вова. Выглядел он соответственно: узконосые туфли на каблуках и брюки-дудочки. Прическа под названием «канадка».
   Хулиганом он не был, но постоять за себя видно мог. Пацанам он очень нравился, хотя внимания на мелюзгу, то есть на них, не обращал. Очень не любили его пенсионеры и рабочий класс. Трудовая интеллигенция называла его непонятным словом «космополит». Свистел он интересно: уголком губ, громко.
   Позже, его младший брат Борис поведал, что как-то отец его, директор музыкальной школы, выбил Вовке передний зуб за то, что он не стал играть на баяне. Видимо поэтому Володя своим свистом и выражал некоторое презрение к народной музыке и к традиционным представлениям о музицировании.
   По выходным Вова устраивал концерт. Дело в том, что он был обладателем удивительной  по тем временам вещи: магнитофонной приставки «Нота» (с полированными деревянными боками и красной клавишей для записи). Приставка эта включалась в радиолу, туда же включалось радио, все это выносилось на балкон второго этажа и врубалось на всю катушку.
   Музыка была то, что надо. (Наверное, Билл Хэйли или Элвис). Мало кто тогда разбирался в этих тонкостях: пацаны не могли знать это по молодости лет, да и сам хозяин, наверное, не знал всех исполнителей, а может быть, и не знал никого, да это и не важно было, важно было одно: это был рок-н-ролл!
   Один Славкин приятель утверждал, что это поет горилла! И опять не важно было, кто это поет – важно было -  КАК! Обрывки  этой музыки можно было услышать, проходя  мимо молодежных  общежитий, где жили молодые специалисты или студенты, прибывшие на практику, из окон общаг, где жили «химики», в общем, там, где жил народ приезжий. Да и свои подвижники вроде  Вовы стали появляться в других дворах.
   Старший брат одного Славкиного одноклассника устроил дома вечеринку, и на другой день Юрка шепотом рассказывал, что у них вчера танцевали под «запрещенную музыку» записанную на рентгеновскую пленку. «Музыка на костях» называлась. И это тоже был рок-н-ролл.
    А в выходные у них во дворе все было по программе: здоровый парень с обнаженным торсом, врубив свою «Ноту», похлопывая в такт по перилам балкона и снисходительно поглядывая вниз на пенсионеров и доминошников, свистит вместе с Элвисом.
   Он как проповедник, как Моисей в пустыне, ему одному известна истина, и этой радостью он хочет поделиться, нет, не со всеми, а только с теми, кто его поймет и примет. Он как капитан дальнего плавания ведет свой корабль верным курсом и приглашает на борт, но только тогда, когда вы подрастете и поймете все то, что он уже понял, а у вас все это еще впереди.
   Это был их первый апостол рок-н-ролла. Его призвали в армию, он попал во флот, остался на Дальнем Востоке, и больше они его не видели. Осталась о нем добрая память и «Рок вокруг часов».
               
   Что такое рок-н-ролл, сейчас знает каждый школьник, а тогда он был под запретом. Нет, слава Богу, за это уже не сажали в тюрьму, как когда-то за джаз, и прочее инакомыслие; это просто не замечалось властью, и всячески, по возможности, замалчивалось.
   Самой популярной тогда песней была песня японского дуэта «Сестры Пинац» «Каникулы любви», это было разрешено, и даже неудачно исполнялось на русском языке, помните: «…У моря, у синего моря…»? Но когда Славка первый раз услышал «Hippy, Hippy Shake», он понял, что кто-то вынул из его ушей вату.
   Дело в том, что зарубежная музыка, в Советском Союзе, была представлена творчеством наших идеологических партнеров из стран соцлагеря чаще – югославами, болгарами, поляками, реже – чехами или венграми, и западные ритм-энд-блюзовые стандарты доходили до ушей советского слушателя в интерпретации Радмилы Караклаич, Джорджа Марьяновича и Лили Ивановой. Но, повзрослев, и послушав оригинал, человек с удивлением понимал, как далеко им было до той, настоящей музыки. Так зеленый помидор, дозревший в валенке, отличается от только что сорванного с грядки.
   Но народ тянуло к запретному, и где-нибудь в открытом окне на подоконнике стоял магнитофон «Айдас», из которого подвывал Литтл Ричард, или хрипло стонал Рэй Чарльз. А на массовом катании, на стадионе, после песни Марии Пархоменко вдруг внезапно врубали Элвиса Пресли. Сколько силы и жизни было в этих простых и необычных ритмах! И как далек был от них весь шумовой фон Славкиного детства.
      Вы помните автоматы с газированной водой? Сейчас только в старых фильмах про студента Шурика их можно увидеть. Ночью работали. И стаканы на месте были, и никто их не крал. И стояли летом прямо на улице. И никто их не охранял, потому что никто их не ломал. Помните тот вкус газировки за 3 копейки?
   Или толстую тетю, что торговала мороженым в соседнем гастрономе?
   Вафельный стаканчик можно попросить слегка поджаренный, тетя добрая, она не откажет. Большая цилиндрическая жестяная банка закрыта крышкой и перевязана шпагатом. Тетя долго перепиливает шпагат тупым ножичком, открывает банку, и накладывает тебе с горкой, прямо ложкой, это сливочное чудо.
   Оно слегка парит. И ты, сопливый, с восхищением протягиваешь этой волшебнице свою потную мелочишку, и даешь откусить своим друзьям, и все уже быстро съедено, но ощущение восторга не проходит долго, потому что ты знаешь, что завтра, уже Саня выпросит у своей бабки 13 копеек, и вы опять, гурьбой пойдете к этой фее за счастьем.
   Нет уже той тёти, а на ее месте сидит в своем скворечнике какой-то матрешечник и торгует покемонами.

      Человек, которого когда-то звали Джефф, закурил, и, порывшись в перчаточном ящичке, достал наугад новую кассету. Он ехал навстречу Солнцу вместе с «Битлз».

   О Битлах Славке рассказал один старший товарищ Саня, который занимался у его отца в секции. Друзья из Риги прислали ему эту кассету. Саня так и сказал: «На Западе сейчас самый модный – квартет «Битлз», это лучше чем Элвис». И включил свой магнитофон «Романтик».
   Что он услышал! Этот драйв так и подмывал его соскочить со стула и пуститься в пляс. Но надо было изображать спокойствие и невозмутимость опытного человека. А это так трудно сделать в эти годы. С этого и началась битломания. Весь мир помешался на Битлах. Размножались каким-то не понятным путем попавшие в страну фотографии ужасного качества, ловилось каждое слово и информация о «Ливерпульской четверке», человек, обладающий магнитофоном и записями, был в центре внимания, и у каждого битломана дома был свой алтарь. Не хватало только лампадки или жертвенника для новых богов.
   А все ведь были нормальными ребятами, с психикой было все в порядке, но слово «THE BEATLES» было святым. В Советском Союзе «Битлз» были больше чем «Битлз», потому, что власть их старались не замечать, и все знали, что их никогда в Союз не пустят.
    Но не заметить такое явление было не так просто, поэтому в прессе иногда появлялись статьи с негативным душком, о сломанных на концертах стульях, и разбитых после концерта витринах. Но наш народ умеет читать между строк, и это лишь усиливало чувство благоговения и радости, что живут где-то в Ливерпуле четверо простых парней, которые перевернули этот мир.
   В школе все парты, учебники, сумки, были исписаны словом «The Beatles», появились и новые названия: «The Rolling Stones», «The Who», «Dave Clark Five», «Animals», «Swinging Blue Jeans». Откуда это все взялось? По ночам Славка стал слушать «Голос Америки». Как ни странно, родители не запрещали ему это.

   Приемник был старый – радиола «Чайка», и в проигрывателе использовались патефонные иголки. Диапазон тоже не весь работал (что-то там было не в порядке с конденсатором), но промежуток на коротком диапазоне в 25 метров, работал сносно, и этого было вполне достаточно, чтобы поймать «Голос Америки» или «Мировую Службу Би-Би-Си».
   Короткие волны периодически затухали, да еще и глушились  советскими спецсредствами, но иногда передачи проходили хорошо, и можно было услышать и узнать много интересного.
   Своего второго деда, по отцу, Гаврила Прокопьевича, Славка не знал, он погиб под Ленинградом, и похоронен где-то в братской могиле на Пулковских высотах. Их было пятеро братьев,  они «делали революцию», но после трое сгинули в сталинских лагерях.
   Были они лихими ребятами, жили  на Украине, и организовали одну из первых коммун. 
   Дед появился перед бабкой, которая уже была сосватана в «кулацкую» (то есть богатую) семью, весь в коже и с маузером. (Вот он рок-н-ролл!) Бабка влюбилась сразу, и он ее увез с собой на тачанке, в тот же день, прямо из-под венца, дав предупредительную очередь из «Максима» по пустившимся  вдогонку оскорбленным хлебопашцам.
   Жили они дружно и счастливо. В начале войны дед имел мобилизационную броню, как работник дорожного управления, но пошел добровольцем. Уходя на фронт, он сказал ей: «Никому не давай себя в обиду».
   Она была верна ему всю жизнь, больше не вышла замуж, и всегда тихо плакала на День Победы у себя в уголку. Похоронка ей пришла 9 мая 1944 года.
   Один из братьев деда стал секретарем райкома в Харькове, но в 1937 году был расстрелян за то, что имел немецкую радиолу «Грюндиг». Его обвинили в шпионаже. Написала на него донос домработница, и осталась за это в его квартире. В то время, не зарегистрированный радиоприемник, это то же самое, что пуд героина в наше, только вот наркоторговца за «шпионаж» не судят. И понятно, откуда у Славки  был такой интерес к «Голосу Америки» и «Би-Би-Си». Гены расстрелянного комиссара как «пепел Клааса» стучали в его сердце.
   По субботам в 10 часов по московскому времени начиналась музыкальная передача для молодежи, и если советские глушилки работали в пол-силы, можно было услышать: «Привет, друзья! Вы слушаете «Голос Америки» из Вашингтона, у микрофона Маша Суханова, недавно Битлз выпустили новый хит, называется он «Путешествие на один день» послушайте». Это было что-то.
   Сразу же брался карандаш, и записывалось название песни, чтобы назавтра рассказать об этом друзьям. «А теперь немного музыки в стиле «Блюз» - новая композиция группы «Цыплячья клетка». Это был кайф! И Маша Суханова, и Юрий Осмоловский очень много сделали для того поколения, если их до сих пор помнят.
   Всеми порами тела Славка впитывал информацию о любой группе или певце, о которых рассказывали в этих передачах, этого нельзя было услышать по советскому радио. Но были исключения.
   На удивление всем по центральному радио вышла передача о только что появившихся хиппи, сопровождала это все музыка Боба Дилана. Боб Дилан в ней представлялся как исполнитель антивоенных «песен протеста», что, в общем-то, и соответствовало действительности, но только наполовину. Боб Дилан был глашатаем хиппового движения. Правда, умолчалось в этой передаче, то, что настоящая фамилия Боба Дилана была Циммерман. Странно, как такую передачу пропустили на советском радио.
   И тут Славка  понял, что фишка вся в том, как преподносится автор. И если он – враг империализма, то он друг советской молодежи. В последствии это здорово пригодилось.
   Появился настоящий интерес к изучению английского языка, хотелось понимать, о чем поют Битлы и остальные, но в школе его преподавали скучно, и ничего не знали о сленге. Поэтому приходилось во все вникать самому, и Славка узнал значение глагола «to fuck».
   В юном возрасте, какое-нибудь слово или фраза, пословица или поговорка, строка из песни, воспринимаются по-своему, необычно и загадочно, и позже, когда человек начинает понимать простой и банальный смысл того, что казалось ему таким таинственным, приходит  разочарование.
   Мат воспринимается как нечто чужеродное, очень неправильное. Маленький человек совершенно не знает значения этих слов, и, естественным, природным иммунитетом отвергает их. Лишь позже, разобравшись, что к чему, он уже лихо щеголяет этими словечками перед своими друзьями, пытаясь казаться взрослым и опытным.
   И его обязательно закладывает какой-нибудь отличник, и мать стыдит и наказывает его, называя «подгулявшим купчиком».
   Но постепенно, это переходит в привычку, и даже в некоторую физиологическую потребность, первоначальный смысл и значение этих слов утрачивается, никто не вкладывает в эти слова их значение, и эти «соленые выражения» становятся чем-то вроде знаков препинания. Как восклицательный знак.
   Многим русским людям, долго прожившим за границей, и не общавшимися с соплеменниками, это не совсем понятно, и бывший лабух, анекдотчик и матерщинник, с удивлением слушает вашу болтовню, покачивая в недоумении головой. Но нельзя русского человека лишить этой небольшой радости. Он будет не совсем русским без водки и мата. Хотя, без водки прожить можно. Я это знаю точно. У меня есть один знакомый-забулдыга по кличке «Бухгалтер». Он никогда не ругался матом, хотя пьет все что горит. Пьет он в одиночку.
   Употребление мата, это особое состояние души, и, научиться этому в принципе не возможно, здесь многое зависит от места, времени, и среды, где находится человек.
   Даже прошедшего «Крым и Рым» бродягу, может покоробить и ввести в неловкость не к месту, а, главное, не умело брошенная фраза, а в какой-нибудь суперрафинированной компании она будет как раз, и даже дамы в вечерних туалетах ничего крамольного не увидят. Я вас уверяю. Опять все зависит от места и времени. И от внутренней культуры, если хотите.  Все должно быть к месту и вовремя. «Золотые слова, и вовремя сказаны», как говорится.
   Для молодых мат – это средство самоутверждения, такое же, как рок-н-ролл или бокс. Только не стоит этим злоупотреблять, и четко знать, где что можно сказать, а где – промолчать.

   Середина 60-х – бум дворовой семиструнной гитары. Достаточно было выучить три незамысловатых аккорда («маленькая звездочка», «большая звездочка», «лесенка»), и нехитрый бой в стиле «румба» под названием «восьмерка», и ты становился королем двора.
   Песни исполнялись соответственно, тоже примитивные. Всякая чушь про «Банду кадыра Али» или Ялту «где растет золотой виноград». Исполнялось это все с большим вдохновением и особым гундосым придыханием.
   Особой популярностью пользовалась песня про Ташкент и девушку Таню: вся компания выла: «Тань-я, Тань-я, ты меня за все прости, трудно Тань-я от тебя совсем уйти». Смысл слов терялся в бренчании, и Славке было не совсем понятно, зачем же уходить от такой хорошей девушки, и куда?
   Все песни исполнялись в одной тональности, и были похожи друг на друга как близнецы. И это начинало всех понемногу утомлять. Так, вскоре появились  мажорные мелодии – Славка подобрал на слух «Twist again» Чабби Чеккера.

   Надо сказать, что к тому времени Славка знал несколько аккордов на семиструнной гитаре и пел песни «Гренада» на стихи Михаила Светлова и что-то из Высоцкого, в общем, всякую лабаду. Игралось все это своеобразным боем в стиле «румба» называли его «восьмерка». Все их поколение начинало с «восьмерки».
   Все в школе ходили и били растопыренными пальцами восьмитактную румбу по учебникам, по доске, по парте, а иногда кому-нибудь и по голове. У кого-то это дальше не пошло, Славка же, начал понемногу понимать, что такое гитарный рифф и пытался петь рок. Срочно нужен был человек, с которым это можно было сделать вдвоем.
   Человек такой был. Он жил в их большом дворе, в соседнем доме. Звали его Витя Дмитриев, а по-простому Дима. Славкина бабка так всю жизнь и думала, что его зовут не Виктор, а Дима. Забавно звучало: -  «Здравствуйте, бабушка»  -  « Здравствуй, Дима».
«Дима» уже знал шестиструнную аппликатуру.
   И вот Славкина мать сделала, по ее мнению, непростительную ошибку: перед Новым годом она подарила ему гитару. Была она приобретена по великому блату в магазине «Мелодия».
   Дело в том, что дома у них гитары не было, и в виду тотального дефицита приходилось бренчать на чужих, да и жлобских (рыночных) отношений они не знали, и запросто можно было одолжить у кого-нибудь все что угодно: от велосипеда, например, до гитары. И это было нормально. И жаль, что такого больше не будет никогда. Так вот: гитара была желтая, такого канареечного цвета. Пахла она удивительно: лаком, соснами, и ему казалось даже морем. Электрогитара «Фэндер», которую Славка купил через десять лет, так не пахла никогда. Наверное, это запах юности.
   Гитара была шестиструнная, поэтому он миновал тот период жизни советских начинающих гитаристов, которые, опустив лишнюю седьмую струну, заводили ее за гриф, и, зафиксировав затем ее спичкой, строили инструмент на шестиструнный лад. (Выбросить лишнюю струну нельзя – гитара чужая.) Витек показал ему прием «баррэ» и объяснил, как ставить аккорд  соль-мажор и соль-минор, и как их можно воспроизвести в трех положениях на грифе. Он это усвоил быстро. Остальные аккорды он подобрал сам на слух. Через неделю Славка уже сносно играл на шестиструнке.
   Дело в том, что в отличие от семиструнки, на шестиструнной гитаре аккорд звучит мощнее, зажимаются сразу все шесть струн, а для ритм-гитары  это особый, более плотный саунд, где можно сыграть риффами. Это был правильный, настоящий блюзовый звук.


   Играть они начали с Витьком в его подъезде, на площадке между первым и вторым этажом. С любезного разрешения Витькиных соседей. Вечером это продолжалось до десяти часов. Иногда кто-нибудь выходил и просил сегодня не играть, и они соглашались. Вообще соседи Витькины, в основном пенсионеры, люди были тихие и покладистые. И пацаны им были благодарны за это.
   В подъезде они звучали классно: хорошая акустика в больших подъездах домов «старого фонда», это вам не панельная «хрущевка». Играли они тогда  инструментальные пьесы  из «Shadows» и «Ventures», переигранные советскими доморощенными гитарными ансамблями типа «Поющих гитар» и «Электрона». Витек играл соло, Славка – ритм. Это было время, когда все получалось, они не плохо сыгрались для учеников восьмого класса, никогда не посещавших музыкальную школу, и имевших, как, например Славка – «тройку» по пению. Был такой предмет в тогдашних школах.
   Его  «тройка» по пению не говорит о том, что он не умел петь. Просто уроки пения у них вели преподаватели-практиканты и на каждом уроке появлялся новый. Школа их была своеобразным полигоном для педагогического училища и если бы не «Битлз», навсегда бы привила им отвращение к музыке.
   Что может дать ребенку практикант, который за показательный урок сам получает «тройку», или иногда замещавший практиканта учитель рисования, что на трофейном немецком аккордеоне путался в трех аккордах какого-нибудь композитора Мурадели? (Кстати, помнит ли кто-нибудь такого деятеля советской культуры?)
   Или еще: приходит очередной практикант (в основном практикантка) и аккомпанирует поющему классу на домре. На одной струне, медиатором, как на мандолине! Класс! Как можно под это петь? Поэтому он не любил народную музыку. Не любил хор, не любил баян, не любил русскую народную, украинскую, американскую (кантри) кстати, тоже не любил. И ничего с этим не поделаешь. Не любил любую народную музыку. И не любит её до сих пор. Из народных инструментов любит только волынку. Такая была у них школа. Но один урок ему запомнился на всю жизнь.
   Показательный урок. Ученики, практикантка, и экзаменаторы. Она рассказала им об Эдварде Григе. А именно: о его «Пер Гюнте». Она рассказывала об этом скитальце, о его Сольвейг, о троллях, о его приключениях и возвращении, и включила проигрыватель. Большое ей спасибо. Грига с тех пор, они воспринимали так же, как и рок-н-ролл. А ведь кто-нибудь мог так же рассказать и о Бахе, и о Бетховене, о Моцарте, о Паганини, наконец, (это ведь Хендрикс девятнадцатого века!) Но все это приходило к ним намного позже, и догоняли они все это через призму рок-н-ролла. И без посторонней помощи, между прочим.
   Они ведь уже знали, что существует на свете нечто другое, интересное, живое. Это вам не гербарий из терций и квинт, о которых им говорили как о десятичных дробях. О музыке нельзя говорить скучно. Здесь надо или говорить, или молчать. А если не можешь заинтересовать слушателя, то лучше уйти. Надо любить то, о чем ты говоришь, надо жить этим, если ты пришел учить.
   Речь, кстати не только о музыке. Чуть позже, уже в институте, у Славки был преподаватель сопромата. Никто никогда не пропускал ни одной лекции, потому что т. Гольцов (так его звали) мог передать свою любовь к этому наискучнейшему предмету. Лекцию он читал, не глядя в конспект, у доски он парил, завораживал, и эта его любовь передавалась студентам. Но был и другой. Убогий. Он вел практические занятия по тому же сопромату: какой-то весь неряшливый, зачуханный, страдал сильным заиканием. И видимо сознавая свою физическую ущербность, издевался над студентами. На экзамене Славка хотел выбить ему зубы.
   Представьте себе учителя истории, который бы рассказывал о заурядных событиях прошлого не хуже Эдварда Радзинского. Где бы мы могли тогда быть? Хотя с учителем истории в школе Славке повезло: о Великой Отечественной  войне он рассказывал очень интересно. Сам участвовал. Правда, как потом оказалось - на другой стороне. Был, говорят полицаем в Белоруссии. Но потом куда-то пропал, говорят, что нашелся выживший свидетель и опознал его как участника расстрелов.
   Михаила Ивановича арестовали и, наверное, поставили к стенке. А ведь метил человек в директора школы, но никак в КПСС не принимали. Вот такая история, вот такая страна – лимония была. Зато выпускной экзамен по истории Славка сдал на «отлично». Хоть и полицай, а преподавал интересно, и опрос вел как в гестапо.

   У тебя сегодня праздник. У тебя сегодня появилась своя гитара. Тебе не терпится поделиться этой радостью, и ты бежишь к Витьке в подъезд. Тебя уже ждут. Все по очереди рассматривают ее, и пытаются побренчать. Гитару следует настроить, и Витёк, подкручивает тебе колки. Струны новые, латунные, таких нигде нет, и звук первого аккорда отдает металлическим звоном.
   Этот звук разносится эхом по пустому подъезду, и ты чувствуешь, что что-то ёкнуло под сердцем. Ты чувствуешь, как у тебя начинают расти крылья, и ты уже на седьмом небе. Это то, чего так не хватало тебе всё это время. Это то, ради чего стоит жить.
   И вы начинаете играть вдвоем. Солирует Витька, а ты, играешь ритм, пытаясь вставлять риффы, подслушанные тобой у Чака Бэрри.
У вас всё получается, и это лишь усиливает чувство трепетного восторга. Тебе всего четырнадцать лет, а ты уже что-то сделал сам, своими руками.   
   Вы играете рок-н-ролл и босса-нову, вы играете баллады и бит. Вы даже не знаете пока, как это называется, но душой вы уже чувствуете блюз, и пытаетесь петь на два голоса.
   «Апачи», «Шербурские зонтики», «Твист энд Шаут» - играется «на раз». Завтра вы разучите «Roll over Beethoven», «Rock-n-roll music», и «Yesterday», чуть позже – «Lady Jane» и «Carol». Эта «забугорная» музыка не даёт вам покоя.
   Их уже много этих клёвых групп: Шэдоуз и Битлз, Роллинг Стоунз и  Энималз, Кинкс и Ярдбёрдз. И на горизонте уже замаячили Эрик Клэптон и Хендрикс. В Лондоне уже появились первые хиппи, приплывшие из Калифорнии - лохматые, в бубенчиках, бусах и браслетах, и на Поpтобелло-pоуд, вдоль бесконечных рядов толкучки бродят паpни и девочки со всего миpа, и говорят о своей «Власти Цветов». Они ничего не требуют, а просто показывают себя солнцу и Лондону, свои огромные космы, банты, галстуки, колокольчики, бусы, гитаpы...  Цветы, власть цветов - смотрите на нас и меняйтесь! Грядет революция духа, революция любви!
   Все ваши друзья, эти первые ваши слушатели, вместе с вами. Они не хулиганят сегодня, они с удивлением, молча слушают, и лишь кое-кто закуривает в паузах, и просит повторить.
   И вы опять уносите всех на крыльях своей музыки из этого полутемного подъезда, совсем в другой мир, где нет хора имени Пятницкого, убогой советской эстрады, духовых оркестров, и военных ансамблей песни и пляски. Вы создаете для всех другой мир – свой, где все равны, и песни поют совсем другие. И колокольный звон ваших гитар откликнется эхом, и останется навсегда в благодарных сердцах ваших друзей.
   
   Вскоре в городе начался новый бум. И поднял его ансамбль из Риги, который назывался «Жемчужная гитара». Бум электрогитар. По всему городу были расклеены афиши на латышском языке, название было написано не по-русски, готическим шрифтом, а на фотографиях - люди с электрогитарами, в темных очках. Гитары были как у Битлов, прически и костюмы – тоже. Это были люди оттуда – почти с Запада. Они и говорили с акцентом.
   Надо заметить, что в то время присутствие в составе электрогитары, а в названии слова «гитара», или «гитары» уже гарантировало половину успеха, как, например: «Поющие гитары», «Червоны гитары», и т. д. Присутствие же в составе ансамбля духовых инструментов: саксофона или трубы воспринималось молодежью как ретроградство, и относилось по незнанию к джазу, который Славка вообще не замечал и игнорировал. У поклонников джаза игнорировалась электрогитара в составе, так же как у рокеров, например, тромбон, а  инструмент под названием кларнет вообще считался пригодным лишь для игры на похоронах. Тогда «жмуров таскали» по улицам, и эту музыку услышать можно было чаще, чем бит.
   Так вот: ансамбль из Риги произвел в городе настоящую революцию.  Славка, конечно, понимал, что вся музыка, которую он слышал до этого, делается обыкновенными, живыми людьми, но видеть таких не приходилось, а музыка из допотопного приемника, все равно воспринимается не так. Назначение бас-гитары, например, не совсем понятно, и по ошибке иногда это воспринимается за солирующий инструмент. И еще много всяких вопросов возникает, с ударной установкой, например. Зачем нужен большой барабан? Чтобы написать на нем название группы? А зачем там педаль? И как ее использовать? На все вопросы одним выступлением ответил ансамбль из Риги «Perles Gitara». Это было первое выступление настоящей рок-группы. У многих оно определило дальнейший путь.
   Зал был забит до отказа. Сидели на подоконниках, стояли в проходах. Яблоку упасть негде. На сцене стояла серебристая ударная установка, колонки обтянутые желтым материалом, сверху – усилители с включенными зелеными глазками. Гитары стояли, опираясь на колонки. Они были не самодельные, а настоящие, черные, плоские, готовые к бою.… Сбоку был электроорган. Все было готово. Сэйшен начинался.   
   Надо заметить, что Славка, уже знакомый с шестиструнной аппликатурой, определился в своем месте в группе. В подъезде  они месяца полтора играли с Витьком, Витек – соло, Славка – партию ритм-гитары. Все подбиралось на слух, потому что ни Витек, ни Славка нот не знали, что, в принципе не так важно для этой музыки, которая, как и джаз, состоит из темы и импровизации. Главное что надо здесь знать  – это построение и обозначение аккордов, а это не сложно. Всё остальное играется душой. И самое основное – чувство ритма и слух. Со слухом у Витька было все в порядке, а вот чувство ритма несколько хромало. Замылил он его летом, когда брал уроки игры у одного гитариста, играющего классику. А назад, все никак не мог въехать.
   Славку на начальном этапе это вполне устраивало, но потом начало понемногу раздражать. Ему надо было двигаться дальше. А Витек буксовал и топтался на одном месте, хотя неплохо импровизировал, но иногда из глубоких запилов никак не мог попасть в такт. И они расстались вполне нормально. Друзьями.
   И вот приезжие музыканты из Риги заставили Славку по-другому взглянуть на то, чем он занимался. Концерт в Машиностроительном техникуме, или как его еще называли в «Машинке», произвел на него неизгладимое впечатление.
   Это было тогда самое центровое место тусовки, и попасть на вечер в «Машинку», было делом не простым. Пацаны пролезли, естественно «на шару», устроились на подоконнике, и праздник начался.
   Вышли пятеро молодых людей, и грянули что-то из «Shadows». В общем, ничего особенного по нынешним временам, но тогда это был совершенно новый саунд: три электрогитары, ударные и орган. Все звучало как из приемника, но, самое главное, стало понятно, что такое бас-гитара. Это была музыка оттуда, и исполняли ее вполне живые люди. Но больше всего Славку поразил человек, игравший на ритм-гитаре: он пританцовывал, вставал на одно колено, пользовался каким-то рычажком на гитаре, от чего звук качался и расплывался…   Все улетели! Выбор был сделан окончательно.
   И Славка понял, что когда-нибудь он сможет так же. Оставалось только найти единомышленников. И такие люди были, в его классе.

   Идея создания своей группы висела в воздухе. В Славкином классе, в принципе уже была готовая рок-группа. Потому, что здесь самое главное – это психологическая совместимость. Это что-то тонкое, на уровне восприятия мира, чувства юмора, и еще чего-то такого, что присутствует в воздухе, в общем, всего того, когда люди становятся друзьями.
   Вовка Журавлев, «Джура», выбрал бас-гитару, Славка уже давно определился, а на соло гитаре должен был играть Витя Елецкий. «Витёк». И так: Джура, Витек и Славян. В команде еще был Петька Артемов – группа технической поддержки. Долго выбирали кандидатуру ударника, и, наконец, остановились на Юрке Штоле.
   Чего не хватает банде рокеров? Да самой малости – электрогитар.   Для начала надо было сделать электрогитары. В то время вся страна выпиливала каких-то рогатых монстров, отдаленно напоминавших, как потом оказалось «Fender Stratocaster».
   В каком-то журнале для умельцев была даже статья с подробным описанием как это делать. Все искали датчики, называли их «адаптерами» и было известно несколько конструкций этих самых адаптеров.
   Самым простым способом было приспособить пьезоэлемент от патефона для съема звука. Хрупкая пьезо-пластинка ценой в четырнадцать копеек присобачивалась к корпусу обыкновенной гитары (обычно на ту ее часть, откуда натягивались струны). Путем сложнейших механических ухищрений все это более-менее крепилось к деке, к кристаллу припаивался провод с вилкой от радио, и гитара была готова к эксплуатации. Но вся эта конструкция была очень хрупкой, поэтому использовалась лишь в стационарных условиях дома.
   Большой удачей считалось тогда найти «фирменный» адаптер. Такие стояли на так называемых «гавайских гитарах». Тех, не понятных простому люду инструментах, что валялись во всех музыкальных магазинах. Их покупали, чтобы разобрать и использовать по-своему все запчасти от этого чуда, вплоть до ручек громкости. Такая с позволения сказать «гитара» на гитару совсем не походила, никто толком и не знал, как на ней играют.
   В популярной тогда телепередаче «Кабачок 13 стульев», артисты, изображающие музыкантов, держали этот обрубок наперевес, и имитировали игру гитариста. Если удастся увидеть запись этой передачи тех лет, обратите внимание на это. Я недавно видел. Очень забавно выглядит.
   В каждой школе ученики долго «укатывали» директора, и, наконец, он сдавался: покупалось это чудо, стоившее по тем временам хорошие деньги: аж семьдесят рублей.
   Пацаны с большим энтузиазмом взялись за дело. Перестали хулиганить. Оставались после занятий в школе и выпиливали в столярной мастерской из сосновых досок рогатые заготовки, которые затем долго доводились до ума при помощи наждачной бумаги. Надо сказать, что из четырех заготовок дошла до финиша только одна.   Она была покрашена черным «кузбасс-лаком», долго сохла, и долго потом пачкала руки и одежду, но говорят, после их выпуска она еще долго играла в школе.
   Учителя удивлялись переменам, и уже не так часто гнали всех в парикмахерскую, или домой, выпарывать из брюк вставленные ночью клинья. В моду входил клёш, и кое-кто старался не отставать от времени. Директор называл всех «ребятки», и обещал помочь с инструментами и аппаратурой. И помог.
   В школу купили две электрогитары (если их так можно назвать), одна из которых была акустическая семиструнка, а другая – гавайская.
   Гавайская, этот загадочный обрубок, была сразу же разобрана на запчасти, главными из которых были звукосниматель, колки и ручки громкости. Все это было установлено на одну оставшуюся из четырех заготовок, которая никак не хотела сохнуть, и чтобы не испачкаться, впору было одевать фартук и нарукавники. Но это уже было не важно. Гитара более-менее строила, потому, что в журнале «Моделист-конструктор», рассказывалось о том, что такое мензура, и струнодержатель установили в правильном месте.
   Не было бас-гитары, но у одного  друга отец работал баянистом в Доме пионеров, а там без дела пылилась «концертная гитара» зеленого цвета,  со звукоснимателем и резонаторными эфами как на скрипке. На нее поставили четыре струны, и Джура с этой гитарой стал похож на Билла Уаймена.
   В том же магазине купили «тройник»: большой чемодан, в котором были: рабочий барабан, под названием «трескун», хэт, тогда его почему-то называли «чарльстон», стойки и тарелка, на которую изолентой приклеивались двухкопеечные монеты, (чтобы она дольше шипела).
    Гитары  включались в два школьных усилителя «Кинап» и «Пионер». Так же была органола «Юность» (все почему-то называли ее «Ионика»), но она создавала какой-то фон. Да и никто толком не мог тогда на ней играть. Джона Лорда тогда еще не слышали, да и смог бы на ней сыграть Джон Лорд? Вот вопрос.
   Джура был талантливым музыкантом, с детства играл на трубе в духовом оркестре, обладал абсолютным слухом, и прекрасным чувством ритма. Он мог играть и на ударных, поэтому быстренько показал Юрке, как надо управляться с барабаном, хэтом и тарелкой, и он это уловил сходу. Витьку вообще ничего не надо было показывать, он один из всех закончил музыкальную школу по классу баяна, и играл правильно, а Славка уже прошел школу подъездного рок-н-ролла, и ему это было не ново. Они заиграли сразу. Репертуар не отличался оригинальностью. Быстрая -  «Твист эгейн», медленная – «Дом восходящего Солнца». Инструменталки в духе «Ventures». Но однажды подключили микрофон, и Славка спел «Hippy, hippy shake» - а этого пока еще никто не делал в городе.

   По воскресеньям проходили репетиции. Специального помещения в школе не было, и роль актового зала выполнял коридор второго этажа, где была сцена, и проходили вечера с танцами.      
   Репетиции проходили с большим подъемом: все грохотало в пустой школе. И испуганная техничка с возмущением сказала как-то: «Такие хорошие ребята, а играете как евреи на кладбище». Кто такие евреи, пацаны знали, но как они играют на кладбище, они не слышали.
   Что она имела в виду? Убей - не понять до сих пор. Тогда Славка первый раз спел «Shaking all over». Вообще-то это блюз.
   Школьные киноустановки дышали на ладан. «Кинап» был помощней, поэтому в него можно было включить две гитары. Лампы часто горели, и на танцевальных вечерах всегда что-нибудь вырубалось и дымило. И так было везде. В соседней школе были такие же проблемы. Но энтузиазм был так велик, что все это отходило на второй план.
   Одна репетиция в неделю никого не устраивала, и, чтобы не потерять задор до следующего воскресенья, до следующей репетиции, когда можно было вдоволь погреметь, бригада нашла выход. Дом пионеров.

   В Доме пионеров не было гитар, но было другое: комплект русских народных инструментов, и ребятишки с удовольствием начали там лабать на балалайках.
    Три балалаечные струны строились под три гитарные, а на древнем, деревянном армейском барабане из духового оркестра стучал руководитель танцевального кружка Гена Микульский. Барабан был очень стар, и казалось, что его оставил при отступлении адмирал Колчак.
   Поверх кожи была натянута рыболовная леска, чтобы барабан лучше трещал. В том же духовом оркестре Гена выпросил тарелку, налепил на нее двухкопеечные монеты, для хорошего шипения, и барабанил как пионер на слёте. Чувство ритма у него, как и подобает хорошему танцору, было отменное. Был он похож за своим барабаном на стойкого оловянного солдатика, и играли ребята битловские мелодии, и блюзы.
   И, так, состав: две балалайки настроенные под шестиструнку, на басу – большая домра. И заиграли «Twist again». В то время им не важно было на чем играть. Важно было сыграться. И они достигли определенных успехов в этом деле. Со школьными инструментами они уже выступали на вечерах в других школах и не только. Их стали приглашать. Их заметили.

      Вечная советская беда – дефицит. Но инструменты и усилители всегда гуляли с места на место. И если у кого-нибудь что-то погорело, можно было запросто это одолжить в другом месте. И упаси Бог попросить или предложить за это деньги. Жлобство тогда еще не так было развито. Жлобство проявлялось в другом – в извечной беде человечества. В зависти.
   В «Машинке» была лучшая группа в городе. Там были приличные «концертные» гитары.
   Командовал тогда там Гена Денисов - молодец небольшого росточка, в темных очках, крашенный «Лондатоном» под Мика Джеггера. Гена был классным гитаристом, но уже заболел «звездной болезнью». Он был звездой «Машинки».
   Всего в нем было чуть-чуть больше, чем нужно. Каблуки – чуть-чуть выше, чем у остальных, клёш – чуть-чуть шире, чем следовало, амбиций почти как у Наполеона. И какой-то столичный снобизм.
   Гена встречал людей по одёжке, часто забывая проверить главное в человеке. И вот наши ребятки, по наивности меряя всех своей меркой, завалили как-то в «Машинку», в надежде одолжить на один вечер бас-гитару.
   Они остались без баса, потому что отец очередной Вовкиной подруги, по-пьянке, выкинул гитару с балкона. Старенькая гитара, которая и так дышала на ладан, рассыпалась в щепки. Приговор был крут как после серьезной аварии: «восстановлению не подлежит». Зато все было аккуратно разложено «по частям», по разным кулёчкам. А через день надо было играть на каком-то межшкольном вечере. И вот обнаглевшие девятиклассники пришли просить помощи у самого Дениса! Гена, естественно, отказал, предварительно сыграв со своим ритм-гитаристом небольшой джем, в назидание, и гордо удалился, бросив через плечо: «крестьяне». Пацаны были растоптаны. Как далеко было им до этих модно одетых молодых людей в клешах, с такими гитарами и такой заносчивостью. Кстати, ничего особенного Гена тогда не выдал, он уже начал буксовать на своей семиструнке. И это был первый урок. Не лезь со своим уставом в чужой монастырь. Но это закаляет.
   И  через месяц Славка все же сделал ответный ход. Набравшись смелости, вышел у них на репетиции на сцену, попросил подыграть, и выдал «Roll Over Beethoven». Теперь растоптан был Денисов, у него даже очки запотели. Они не пели на английском. Никто в городе еще не пел на английском. По английскому у Гены была слабая тройка с хвостиком. Но надо отдать ему должное – он подошел и извинился за тот свой поступок, и они со Славкой подружились.
     Гена Денисов играл на семиструнном строе, очень виртуозно, и иногда проделывал довольно оригинальные штучки. При отсутствии на своей самопальной красной гитаре (с зеленой пластмассовой передней панелью из украденного в студенческой столовой разноса) рычага-тремоло, умудрялся подтягивать струны дергая гриф на себя. Это было его ноу-хау, он не знал конструкции «Телекастера» модели «Нэшвилл».
   После этого гитара, естественно, расстраивалась, и чтобы закончить номер, Гена пользовался оригинальным приемом, подтягивая пальцами струны уже на грифе, подобно Джими Хендриксу, которого тогда еще никто не знал.
   Аппаратура была все та же что и везде -  «Кинап», но вскоре в магазине наглядных пособий были приобретены три усилителя «УМ-50», которые использовались диспетчерами на железной дороге…
   Это уже казалось прорывом – усилители были предназначены для воспроизведения речи, и комплектовались микрофонами МД. Три ламповых  тяжёлых циклопа покрытых серой эмалью, с зеленым индикаторным глазом имели металлическую ручку наверху, и казались верхом радиоэлектронной мысли. (Пятьдесят ватт!). Святая наивность. Тогда мало кто знал что, характеристики отечественной аппаратуры, заявленные в паспорте изделия, мягко говоря, не совсем соответствовали тому, что они на самом деле выдавали. А выдавали они не понятно что, потому, что собраны были из радиотехнического хлама, который забраковал военный представитель, и хлам этот шёл в «ширпотреб». А «ширпотреб» этот совсем уж не соответствовал тем стандартам, которые давно существовали на Западе. Понимаете, ДАВНО. То, что было сделано великим Лео Фендером, ещё в сороковых годах, и существует до сих пор, до нас дошло очень не скоро. А сделано это было раз и навсегда для всего мира… (Понимаете, как нас обделили?)
   И на фоне всего этого равнодушия, появлялись энтузиасты, которые в кустарных условиях дорабатывали эту рухлядь, интуитивно, на ощупь, пытаясь сократить хоть на шаг космические расстояния между тем, и своим звуком.
   Безымянные умельцы, слабо знавшие в детстве закон Ома из школьной программы, от великой любви к этой новизне, зачитывались журналом «Радио», и догоняли, и перегоняли то, что не могли им вдолбить школьные учителя физики, и становились крутыми специалистами, и могли поспорить с кандидатами наук, и часто выходили победителями из этих споров.
   Молодые подвижники советской рок-революции, зарабатывали себе первые сроки за кражу динамиков из стадионных «колоколов», чтобы не пропить, и не проиграть в карты предмет кражи, а поставить их в самодельную колонку, обтянутую коричневым кожзаменителем, идущем на обивку тракторного сиденья. И подарить этот звук другим. Поколение романтиков, поколение дефицита. Я снимаю перед Вами шляпу. На Западе этого не понять.
   Там никто не включал самодельный бас в школьную киноустановку, там и в голову никому не могло прийти использовать усилители и микрофоны, предназначенные для объявления остановок, при создании музыки, и фирма «Shure» с одинаковым успехом выполняла как заказы Министерства обороны, так и пожелания музыкантов. Всегда возникал вопрос: почему в космосе мы первые, а здесь никак не можем дотянуть хотя бы до венгерского «БИГа»? Хотя и в космосе, как потом окажется, не всё было в порядке всё из-за тех же самодуров из Политбюро.
   Усилители надо было чем-то загрузить, и эту задачу поручили группе технической поддержки во главе с товарищем по кличке «Боб». Все звали его «Боб-электрик», или «Человек-паяльник».
   Боб был местный Джим Маршалл, и отвечал за качество звука в Гениной группе. Он и предложил оригинальное решение проблемы. Со всех аудиторий были сняты радио точки, вынуты динамики, и техникум осиротел, без местного радио.
   Но в актовом зале зазвучали гитары, и директор пошел на эту жертву ради «художественной самодеятельности» (то есть рок-н-ролла). В каждой колонке стояло по десять динамиков от радио, и, конечно, же, эта конструкция прослужила не долго, так как молодой задор требовал драйва, и Гена часто добавлял громкость, и пинал колонки как Пит Тауншенд. Звук начинал хрустеть, предвещая начало эры Хард-рока.
   Вскоре все динамики погорели, и были списаны. На этом закончился период экспериментов. В техникум купили усилители «Электрон-10» (самая работящая аппаратура советского вокально-инструментального творчества, но об этом позже).
   Вместе с новыми усилителями появились и новые гитары – немецкие «Музимы»: полуаккустический бас и джазовый «Рекорд». Гордостью техникума была красная чешская «Jolana Tornado» отдаленно напоминавшая знаменитый «Epiphone». Рычаг-тремоло был плоский и работал на два положения – вверх и вниз, но Гена еще долго дергал гриф по привычке.
   «Машинка» - это самое центровое место в городе. Пройти на танцевальный вечер в «Машинку», это то же самое, что попасть в Мавзолей, отстояв огромную очередь. Ведь помимо студентов, которые проходили на вечер по студенческому билету, была еще и остальная публика, которая в техникуме не училась, но попасть на вечер очень хотела. И пролазили во все щели: в форточку в туалете, в открытое окно аудитории на первом этаже, через кинобудку, или пожарный выход актового зала. Дежурные преподаватели отлавливали какого-нибудь прихиппованного волосатика, и выводили вон. Но по каким-то непонятным причинам он опять появлялся в зале, и опять начиналась охота. В конце концов, они махали на него рукой, предварительно взяв с него обязательство вести себя прилично.
   И так повторялось изо дня в день. И это только подливало масла в огонь, и толпа поклонников росла, потому, что в «Машинке» всегда были приличные музыканты.
   Окно Славкиной комнаты выходило во двор техникума, через дорогу, и находилось в аккурат напротив выхода из актового зала, и, придя со школы, и сев за уроки, он всегда слышал, как Гена Денисов настраивает свою гитару. Ну, о каких синусах и косинусах можно было думать в это время? О каком еще образе Базарова? И он втихаря сматывался к ним на репетицию.
   Здесь всегда было здорово, здесь всегда собирались одни и те же люди, которые кое-что значили в этой тусовке, здесь можно было познакомиться с интересным человеком, и запросто «посвинговать» на импровизированном сэйшене.
   Новая немецкая гитара сверкала лаком и никелем. Он брал аккорд и забывал всё на свете. Звук из колонки был таким же, как и у «Битлов», за это можно было завтра и «пару» по геометрии получить, черт с ним, с этим подобием треугольников, зато сейчас он держит в руках гитару почти такую же, как у Джона Леннона. И должен спеть сейчас тоже почти как Джон! Он постарается. С такой гитарой петь плохо нельзя.
   «Гена, ты слова выучил?» - «Нет?» - «Тогда пой по бумажке, я тебе всё накарябал русскими буквами».  «One, two, three, four!!!»
«It won`t be long yeah, yeah, yeah, yeah, yeah, yeah, it won`t be long, yeah…» - и так каждый день до вечера, уроки приходилось готовить ночью.
    Теперь Славян пропадал у них на репетициях, и часто играл с ними на танцах, потому что школьная их группа, с потерей баса как-то сама собой рассыпалась, да и Витек с Джурой пошли играть в джазовый биг-бэнд. Джура – на тромбоне, Витек – на саксе. А Славян продолжал петь рок-н-ролл.
   На носу были летние каникулы перед последним выпускным классом. Наступало лето новых знакомств и открытий, новых друзей и новых синяков и шишек. Всего хватало в это лето, это было хиппово-рок-н-ролльное лето семидесятого года. Беспечное и неповторимое, как сама юность.

   Человек, которого когда-то звали Джефф, ехал по пустому шоссе, он никуда теперь не спешил, он слушал «Led Zeppelin» и вспоминал своих старых друзей.
   С некоторых пор он стал относиться к событиям, не очень приятным для него, как к некоторому благу, и, мелкая неприятность, как, например, сгоревший ни с того, ни с сего, в дороге, предохранитель в системе зажигания, больше не кажется ему проделками «лукавого», а скорее наоборот. Это просто кто-то дает ему понять, что на встречу, куда он так спешил, лучше опоздать, или вообще не появиться.  Там ему нечего делать. И остановиться его автомобиль должен именно в том месте, где случай может свести его с человеком, от которого будет зависеть череда дальнейших «случайностей».
   А может быть эта нечаянная встреча важнее для этого человека, которого он и не встретил бы, не заглохни у него машина? Кто знает?
   Иногда совершенно неожиданный, и странный телефонный звонок, может изменить многое. Всегда подходите к телефону, господа, или хотя бы, прослушивайте автоответчик. 
   И не даром говорят: «все, что не делается – к лучшему». Кто-то корректирует Ваш путь. И, если мысли Ваши чисты, исходить это будет со стороны ДОБРА, а если что-то не в порядке в голове, то вмешивается ЗЛО.
   И, когда ты это понимаешь, череда временных неудач, или временное отсутствие денег, уже не приводят тебя в отчаяние, и ты знаешь, что все изменится к лучшему.
   И может осуществиться твоя  юношеская мечта. Стоит только очень сильно захотеть, представить все до мелочей, начать жить этим, и, событие, которое ты ждал всю жизнь, может воплотиться в реальности. Но это ни в коей мере не касается материальных благ, или  карьерных продвижений, это касается состояния души.

   Под фонарем у кинозала стоят две скамейки. Это место встречи друзей. Это место, где можно пошуметь, и побренчать часов до 11 вечера. Здесь всегда собирается много народу, и вы принесли две гитары и бубен.
   На бубен, сантиметров тридцати в диаметре, натянута кожа, а в прорезях по бокам вставлены маленькие латунные тарелочки. Вовка Журавлев кладет его на колени, и стучит ладонями по натянутой коже как африканец по тамтаму, приглушая бой в нужных местах и паузах. Два зайца сразу – и тарелки, и барабан. Это наше изобретение: техника, придуманная не от бедности, а от скудности советской музыкальной торговли и закрытых дверей заведений отечественной культуры, для таких шалопаев как мы. 
   Добрый вечер, дорогие товарищи, рок-н-ролл вместе с весной выходит из подъездов на улицу. Еще одно изобретение советского скиффла – это детище Валерки Афонина: он здорово завывает, подобно перегруженной, квакающей электрогитаре Джими Хендрикса, на которого вы недавно соизволили обратить своё внимание.
   Афоня – человек-оркестр, он успевает всё: и прогудеть как бас, и прошипеть как хэт, и прогреметь как басовый барабан, которого здесь так не хватает. Ритм-секция в одном лице. Но лучше всего у него получается истошный вопль из «Bloodsucker» - «А-а-а!!! На! На! На!!!». Завтра вы его будете провожать в армию, и всей толпой будете орать с балкона этот пещерный клич, заглушая Яна Гилана.
   Завтра вы всей толпой пойдете провожать его на вокзал, и поезд увезет его в далёкую Бурятию, ближе к китайской границе, на которой сейчас неспокойно. И в письмах здорового сержанта будет сквозить тоска по этим беспечным дням. И благодарность за кассету с записью новой группы под названием «Uriah Heep».
   Весенний вечер располагает к веселью и балдежу, и подошедший к вам химик Тофик просит сыграть свою песенку, на мотив известного ритм-энд-блюза Джонни Холидея. Тофик петь не может, неделю назад ему сломали в драке челюсть, и зубы его скреплены проволочными шинами. Он шипит сквозь них как раненная кобра, вращает огромными белками восточных глаз, и начинает исступленно танцевать, как шаман, достигший экстаза.
«…Меня зовут Мирза – азербайджанец я,
      Отец мой – Ибрагим, работать не хотим
      На это есть Иван – он выполняет план…»
Вот такая песенка была. Никогда не слышали?

   Конец 60-х, начало 70-х – это начало расцвета вокально-инструментальных ансамблей на советской эстраде. Выглядело это в основной массе, очень убого. Такой, как всегда, неудачный советский компромисс с биг-битом. Гибрид вальса и полуместечкового фольклора, чуть разбавленный электронным звучанием и парой дудок. Пара чувих и пузочёсы с гитарами, исполняли песенки Александры Пахмутовой. Иногда, чувиху садили еще и за какую-нибудь «ионику».
   В подворотнях, происходил обратный процесс – гундосый дворовый блатной фольклор соединялся с рок-н-роллом. Сочинялись немыслимые тексты на ливерпульские мотивы, которые от большой любви, и незнания английского языка, были хоть и наивны, но более искренны, чем тексты Добронравова. Так скиффл из подворотни и дал начало тому, что потом, какие-то умники  назовут «советским андеграундом».
   Семиструнная гитара, уходила в прошлое, строй «под минор», пропадал как ненужный атавизм, шесть струн – это новое звучание, это то, чего не слышно в советском эфире, и это то, чему не учат в музыкальных школах.
   А если этого как бы нет, но оно все же есть, то это что-то запретное, и поэтому желанное. И в школьных тетрадках по алгебре появляются сетки с изображением и обозначением новых аккордов, которые где-то в Ливерпуле используют длинноволосые ребята из легендарной четверки. 
   В танцевальных залах процесс этот был еще заметней – на смену спивающимся голяшечникам и трубачам, приходила молодая поросль с электрогитарами, поднаторевшая всё в тех же подворотнях и наслушавшаяся «Битлз». Публика эта, как правило, не знала нотной грамоты, но всё от той же любви и огромного желания, быстро освоила то, что витало в воздухе, и было записано на магнитофонных лентах, которые просачивались в страну из-за бугра.
   И этот процесс, как ни странно, начал подтачивать устои того, что называлось «социалистической системой». И сейчас можно с уверенностью сказать, что электрогитара сделала то, что не смогли сделать все существующие в мире авианосцы и баллистические ракеты. Какая, все же, это сила – рок-н-ролл, который и на Западе тоже заставил кое-кого по-другому взглянуть на мир. И «Битлз» сделали то, что не смогли сделать политики. Они объединили людей, сами того, может быть, и не сознавая.

      Летом у Славки появились новые друзья. Дело в том, что помимо школ и «Машинки», где существовали бит-группы, в городе еще была пара клубов, где тоже играли на гитарах, и Славка перезнакомился со всеми музыкантами. Но был еще один клуб, о котором начали говорить. Клуб назывался «Главмука». Но точное расположение этого места для многих оставалось загадкой. Находился он у черта на куличках, в районе двух узких переулков под названием «первый кошачий», и «второй кошачий». Вообще-то переулки эти, наверное, имели человеческое название, но талантливый наш народ всегда зрит в корень, и дает свои названия всем тем местам, где живет, и никогда не ошибается. Название всегда соответствует действительности. Кстати, название квартала расположенного в конце «второго кошачьего», было «Бермудский треугольник».
   Славка с горем пополам нашел этот клуб. И не был разочарован. Это было тихое место. Но играли там громко. И там играли хорошие музыканты. Ритм-гитариста призывали в армию, и им нужна была замена. Гвоздем программы был соло-гитарист Виталька Судник. Играл он без ревербератора, а гитара звучала с эхом! Все затухания он имитировал медиатором. Голь на выдумки хитра. О ревербераторах тогда просто не знали. Какая еще обработка звука, когда денег только на «Электрон-10» хватает!
   Электрон-10 – это первое убогое создание отечественной радиоэлектроники. 10-ваттные комбы для вокально-инструментальных ансамблей. Похожи они были на радиолу, стоящую на трех рахитичных ножках. Звучали тоже как радиола, преобладал диапазон средних частот. Но на безрыбье, как говорится и рак – рыба, и это чудо стояло в каждом клубе.
   Виталька играл на красной чешской гитаре «Jolana Star» - это было круто тогда. Остальные гитары тоже были не самодельные, но советские – «Тоника». Очень тяжелые и имевшие форму как в мультфильме «Бременские музыканты». И как только советские дизайнеры придумывали таких монстров. Оригинальность была налицо, но не учитывалось удобство использования таких чудищ самими музыкантами. Я знал одного товарища, который не вытерпел этого издевательства, и взял да и отпилил у такой гитары два рога, уменьшив вес раза в полтора. А что делать, когда каждый вечер на тебе висит лишних килограммов пять!

      Славян быстро сошелся со всеми, рок-н-ролл – великая объединяющая сила, и они начали играть вместе. Но летом танцы в клубе не проводились, поэтому, оставались одни репетиции. Этого было недостаточно, и по выходным они выезжали на природу.
   Брались простые гитары, палатка и ведра, на которых вместо барабанов стучал ударник «Макс».
   Темперамент Макса не давал ему спокойно сидеть на одном месте. Где бы он не был, куда бы не ехал, к кому бы не зашел, он всегда стучал. По ногам, по стенке, по креслу в кинотеатре, он просто не мог без этого жить. Если брал гитару, всегда подстукивал по деке в паузах. Любой его рассказ, любой анекдот, всегда сопровождался итальянской жестикуляцией, и характерной кодой: «Фрррр!!!» Это был чувак, сделанный из ритма и синкопы.
   На «отдых» они всегда ездили на крыше пригородного поезда, на шару. Кто-нибудь отвлекал контролера, а остальная братва, незаметно проскальзывала в вагон, а оттуда – на крышу. В старых, еще сталинских вагонах, это можно было сделать запросто.
   Приехав  на «Плотину», пацаны начинали подготовку к  вечернему сэйшену. На берегу разбивалась палатка, и готовилось фирменное блюдо под названием «Штормяга».
   На костре, в котелке варились макароны, вода сливалась, и добавлялись консервы – килька в томатном соусе, все это быстро перемешивалось, и употреблялось вместе с портвейном. А на свежем воздухе, рядом с костром, из общего котла это было очень вкусно.
   По вечерам проходил сэйшен. Выбиралась поляна, где было много туристов-дикарей, и вся бригада с группой поддержки, как цыгане в «Яре», внезапно вываливала из кустов. С гитарами и песнями, весь табор выходил на опушку. Макс расставлял свои ведра, прикрывал их тряпками, отбивал сучками счет, и все начинало вертеться. Они начинали со своей коронки: «What’d I Say» Рэя Чарльза.
   Толпа удивленно начинала балдеть. Туристы у костра поют совсем другие песни. Туристы поют про «лесное солнышко» и не знают припева «Йе-Йе!!!».
  Народ веселел и подтягивался поближе, и, вскоре вся поляна была полна. Все танцевали, подпевали, свистели. Всем было весело. Это совсем не походило на комсомольское мероприятие с выпивкой, картами, и шорохом в кустах. Это была чистая импровизация. Все исходило из души. И если вы видели фильм «Вудсток», то поймете, какая атмосфера царила тогда на той поляне.
   А группа поддержки, тем временем, завязывала нужные знакомства, и бригада приглашалась к какому-нибудь костру. Все были нарасхват, и после застолья, всё продолжалось до утра.
   Утром шли рыбачить или охотится на «дичь». Можно было незаметно, прутиком, отогнать из колхозного стада зазевавшегося гуся, и, втихаря, скрутить ему в кустах голову.
   Гусь шипел, бил крыльями и не хотел сдаваться, голова, закрученная по часовой стрелке, быстро разматывалась, и он оживал, и щипал обидчиков. Но, трое человек, засунув его в спальный мешок, быстренько отволакивали птицу подальше в заросли, где происходило заклание. После варился роскошный суп. Фирменное блюдо под названием «Бедный Мартин». В этот момент вспоминалась сказка Ганса-Христиана Андерсона, и, Оле Лукойе, наверное, плакал бы навзрыд, но от такого супца, вряд ли бы отказался.
   С собой они всегда брали приемник «Спидолу», и все ждали вечера, когда можно будет поймать «Голос Америки» и опять услышать Машу Суханову или Юрия Осмоловского, которые врубят для них из далекого Вашингтона «Роллинг Стоунз».
   Не подумайте, что они  побирались, вовсе нет, просто время было другое, люди были добрее и веселее, и никто не называл друг друга лохами. Оказывается, тогда так было во всем мире.       

   В конце 60-х мир заполнили хиппи. У них была своя идеология и своя музыка. Это был пассивный протест молодежи, своеобразная реакция на окружающий мир, и ценности навязываемые молодым старшим поколением. Вам это ничего не напоминает? Конфликт поколений был всегда, и будет в любом обществе, даже самом справедливом. Это закон природы. Диалектика, если хотите.
   Хиппи одевались ярко и экстравагантно, такая смесь различных стилей и эпох. Канули в лету битники и «стиляги» с их узкими брючками, джазом и твистом. В моду вошла небрежность, и почти нищенская неряшливость.
   Особый стёб – затертые до дыр джинсы и заплатки на клешах, майки крашенные «узлами» в радужных разводах. Обязательно – длинные, почти до плеч волосы, запорожские усы, которые почему-то называли «английскими». Мы догадывались почему.
   Хиппи стремились к полной душевной свободе, и преобразованию мира при помощи любви, цветов и музыки. Смесь анархизма, языческих религий, восточных учений и раннего христианства. И это до сих пор имеет место в жизни. Удивительное время. Билл Гейтс и нынешний британский премьер – оттуда. А наши господа – бывшие товарищи из Комсомола. Улавливаете разницу?
   Хиппи двигались к постижению истины через расширение границ восприятия и переживание единства всего сущего. Буддизм, замешанный на блюзе, рок-н-ролле, и свободной любви. Любви, по-настоящему свободной, а не банальной проституции. (Как время изменилось, чувствуете?)
   Хипповый лозунг «Sex, Drugs & Rock`n`Roll», в силу национальных особенностей, в нашей стране звучал как «Секс, Портвейн и Рок-н-ролл», а в остальном, все было одинаково. Но кое-кто «травку» все же покуривал.
   Хипповый «прикид», был своеобразным пропуском, знаком принадлежности к особой касте, и драные американские джинсы ценились тогда больше чем сейчас малиновый пиджак от «Версаче». Вы знаете хотя бы один анекдот о хиппи? Лично я не припомню, разве что один, про Чапаева, который, махая шашкой, пел «Come together». Разбираемся понемногу?
   Хотя, нет, один анекдот есть.
   Пригласил как-то валютчик домой к себе американца. Выпить-закусить, и бизнес свой наладить. Знакомит его с родителями: «Познакомься, Джон – это моя мама» «О, Йес – отвечает Джон – мазер», «а это Джон – мой папа» «О, Йес – фазер». Дело было на кануне пасхи. «У меня, Джон, еще брат есть, - говорит хозяин, но он сейчас у бабушки, поехал яйца красить». «О, Йес – говорит Джон – хиппи».
   Одному моему знакомому, ревнивая жена-дура пьяному выкрасила таки яйца зеленкой. Но все нормально сейчас у Володи, у него давно другая семья.
   Летом хипьё тянулось к теплому Черному морю, где можно было ночевать прямо на пляже, и где виноград и персики росли прямо в скверах, а на «баллон» портвейна всегда можно было найти по системе «аск», то есть попросту насшибать. И ничем такие пляжи не отличались от калифорнийских, или знаменитого индийского «Гоа». (Один бывалый человек рассказывал). С некоторых пор вошла в моду и Прибалтика, хоть море и холоднее, зато менты повежливее.
   Жило это племя спокойно и весело, болезнь под названием СПИД еще не была известна человечеству, а триппер можно вылечить легко, как насморк.
   Неотъемлемой, и, наверное, самой главной частью жизни хиппи была рок-музыка. Не сладенькая вокально-инструментальная клюква, и дрянная зарубежная попса, которой, чего греха таить, и на Западе было предостаточно, а именно рок, скорее блюз-рок. Все музыканты, играющие эту музыку, были настоящими хиппи. Вспомним хотя бы сына адмирала Джима Моррисона, который ночевал на пляжах. Джими Хендрикс всегда покупал два билета на самолет. Один для себя, а другой для своей любимой гитары. Настоящие хиппи всегда с легкостью расставались с деньгами. И это не было рекламой, это был их образ жизни. Куда это все пропало?    Джордж Харрисон завещал кремировать свое тело после смерти, а прах развеять над водами священного Ганга. Ученые недавно доказали, что определенный объем вещества, попавшего в Мировой Океан, через месяц будет присутствовать везде. То есть, открыв на кухне кран, и наполнив стакан водой, мы со стопроцентной уверенностью можем заявить, что в нашем стакане присутствует одна молекула тела Джорджа Харрисона. Красиво, черт возьми. Древние индусы знали это давно. Знают это и хиппи.
   Индусы верят в переселение душ, и может быть беспокойная душа великого Битла, уже нашла пристанище, и, наверное,  родился где-нибудь маленький человек с душой Джорджа, только вот не хотелось бы мне, чтобы родился он где-нибудь в Сибири.
   Сколько их ушло, известных, и безымянных, кумиров и поклонников, бунтарей и гуру, сколько мятежных душ витает сейчас за облаками, а может быть находится рядом с нами, кто знает? И может быть, следующее поколение, которое только входит в этот мир, наконец то обратит свой взор на главную вещь в этой жизни. На любовь. На любовь ко всему живому и не живому, на любовь к ближнему и дальнему. И может быть, идеи хиппи воскреснут вновь. На качественно новом уровне. Хотелось бы в это верить, и посмотреть на новых проповедников. Но пока, увы, даже намека на это не чувствуется.
  Но ничто не вечно под луной, вьетнамская война закончилась, марихуану и ЛСД заменил героин, и многие погибли, а те, кто выжил, остепенились, вернулись по домам, и стали жить спокойно.
   Прически стали короче, музыка стала попроще, (против чего можно протестовать в дискотеке?) Бывшие хиппи заседают в парламентах, и ворочают огромными деньжищами, доставшимися им от отцов, против которых они бунтовали в молодости.
   Но иногда отголоски того бунта все-таки проявляются в акциях «Зеленых» или «Антиглобалистов», но нам всегда кажется, что это какая-то давно согласованная пьеса, и за кулисами  всегда сидит кукловод, и дергает за веревочки. И везде, наверняка, замешаны деньги. Разница между таким протестом и движением хиппи такая же, как между концертом Мадонны и фестивалем в Монтрее. И кривляние какой-нибудь постаревшей штукатурки-пэтэушницы, которой не удалось стать русской Дженис Джоплин, ничего кроме раздражения у нас не вызывает.
   Мир изменился, и изменили его, увы, не хиппи, а банкиры и деляги. И Шоу-бизнес, как всегда, подсовывает молодым какое-нибудь фуфло в цветной обертке, дергаясь, то в одну, то в другую сторону. А мы все ждем  чуда, и думаем, что вдруг появится опять новый мессия, фигура по величине равная Элвису Пресли или Джону Леннону, и в новых мелодиях пытаемся услышать что-то родное и знакомое, но все тщетно, ребята, все под контролем у кукловода, спрятавшегося за ширмой. Процесс должен управляться одним человеком, у Карабаса-Барабаса много золота.
   И возникают убогие и дорогостоящие проекты вроде «Фабрики звезд», и опять молодым подсовывают пустышку. Похоже все это на комсомольский конкурс «Алло, мы ищем таланты». К тому же еще и в замочную скважину можно посмотреть.
   Не забыли эти хозяева умов, что и Элвис Пресли был простым шофером, и Роберт Плант укладывал асфальт, только не учитывают они того, что какой-нибудь слесарь-лекальщик с душой Джими Хендрикса, никогда не попадет в эти проекты, потому, что для этого нужны определенные условия, среда обитания. А все это давно в прошлом. И может быть новый Кит Мун станет завтра автогонщиком, а Джим Морриссон будет писать вместо стихов компьютерные программы для Интернета. А музыкой будут заниматься посредственности и случайные люди.
   Петь, играть, и даже рисовать, можно, в принципе научить даже медведя, но медведь в цирке всегда в наморднике, и катается он на мотоцикле за кусочек сахара, а иногда и рвет дрессировщика когтями, и в шерсти у него полно блох. А соловей в клетке не поет. Он умирает в клетке. Соловью нужна свобода, он не поет и не размножается в неволе, и всегда улетает из тех мест, где развелось  много воронья.      
   И мы можем понять молодых, которые охраняют свою поляну, и так же защищают своих нынешних кумиров, как когда-то защищали Битлов мы, но когда они пытаются напялить на себя одежду с чужого плеча, и сесть на две табуретки,  не желая понять, в чем же здесь «фишка», нам становится смешно, и немного их жаль.
    
   Помнишь ли ты, мой старый друг, тот пляж на берегу нашей реки, и всех наших друзей на «острове любви»? Сидор с портвейном и две гитары. Губная гармошка и ведра вместо барабанов. Вовка Журавлев щиплет пойманного гуся. Помнишь тот супец? В каком ресторане тебе такой подавали? А товарный вагон, в котором мы возвращались назад, и ту самокрутку с махоркой, в три пальца толщиной, которую мы так и не докурили? А веселую неделю после Пасхи, и магнитофон «Романтик», взятый напрокат в складчину? Сколько батарейки тогда стоили? И от чего мы тогда балдели? Я помню – «Tutti Frutti» и самогоночка у Толика Василенко. Шведский стол у трехлитровой банки.
   А через месяц погиб наш лучший друг Вовка Журавлев. Джура. Нелепо, глупо, и очень рано. В семнадцать лет это трудно воспринимать. Это был первый шрам на сердце. Первое, настоящее горе, невосполнимая утрата за двадцать дней до выпускных экзаменов. И необъяснимый истерический смех на следующий день после похорон, вызванный нервным стрессом. В этот день мы стали взрослыми.
   И выпускной вечер, где играла наша группа, и кофр от гитары полный четков «Столичной» тоже не забыть. Пьяный директор по кличке «Павёл», упавший во время танца, и физрук Алексей Макарыч, с которым мы украли бутылку коньяка из кабинета директора, и распили вместе на четвертом этаже. Пьяный Макарыч напутствовал нас по-своему, и советовал всегда опохмеляться яблочной шипучкой. Мы не понимали тогда, о чем он говорит. Что такое похмелье в семнадцать лет не совсем понятно.
   И рассвет над рекой, и крик с балкона классного руководителя Сталины Алексеевны: «Ребятишки, в воду не лезьте! Славка, слезь с моста!», был похож на крик птицы, провожавшей своих оперившихся птенцов. Все это было в нашей жизни. Радости и горя в этом году хватало на десять лет. С избытком, через край.
   Вспомни свой «хайр» и клеш под сорок сантиметров, пустой как бубен кошелек, и «пацифик» на груди, ожерелья и браслеты-фенечки, колокольчики и бронзовое распятие на стене в студенческой общаге. Помнишь ту подворотню, где твой друг написал мелом на стене «Long live rock`n`roll», или старую беседку в соседнем дворе, где вы пели ливерпульские песни?
   Где те старые, латаные-перелатаные, затертые до дыр джинсы «Lee» которыми ты так гордился, и смело носил как знамя своей революции по серой совковой жизни. Куда пропало то волосатое и веселое племя любви и цветов, кочующее как скифы от Черного до Балтийского моря? Где песни, которые вы пели? Или они тоже умерли молодыми, как  Дженис Джоплин и Джим Мориссон?
   Спроси у полночного бродяги, кто его сделал вором. Спроси у дождя, почему он такой холодный. Ответь мне, почему ты так крепко пьешь? Куда делось все то, о чем мы мечтали. Почему твои бывшие друзья меняют свою душу на ломаный грош? И как так получилось, что барыга стал хозяином жизни?
   Ты как Дитя Времени пригнул свою голову и ждешь рикошета от летящего свинца лицемерия и ненависти. Твое измученное сердце устало от потерь, и ты остановился на линии между добром и злом. Но в душе твоей еще остались свет и любовь, которые дал тебе Создатель, остался свет, о котором говорил первый из хиппи на Земле. Но он  был распят две тысячи лет назад. А ты еще жив.
  И не смотря ни на что, ты должен сохранить память о той, нашей жизни, где не было места жадности и злобе, где люди жили открыто и весело, и сволочь была сволочью, и понятия были другие, и не было решеток на окнах, и люди не прятались за железными дверями.
   Спроси у ветра, откуда он принес темные тучи, почему солнце так палит летом, и гроза градом разбила все стекла. Почему птицы поют по-другому, и улетают, не возвращаясь. Почему ложь и хамство неистребимы, и куда бегут все крысы с корабля. И зачем одному человеку столько денег, неужели он надеется их забрать с собой туда, откуда нет обратного билета?
   Время никого не ждет. Оно не будет ждать ни тебя, ни меня, оно разрушает горы и красоту женщин, мы не властны над ним, и нам остается лишь наблюдать, как оно летит, подобно золотому песку в часах вечности, и нельзя позволить ему пропасть впустую, но остановить его невозможно. И только в своей памяти ты можешь быть повелителем времени и отправиться туда, назад, в тихий город или шумную столицу, поговорить с друзьями, которые сейчас далеко от тебя, и которых уже нет. Только память и музыка может заставить тебя пережить то, что было тебе когда-то дорого. И вместе с оседлавшими бурю «Доорз», и с неистовыми «Стоунз», с приручившим гитарный фид-бэк Хендриксом, через Вселенную с Битлами ты можешь долго путешествовать по лабиринтам своей памяти. Не спеши, дружище, время не обманешь, подумай, туда ли ты шел все эти годы, и что по настоящему для тебя важно.

   В зале яблоку некуда упасть. В зале толкотня и гомон. Контролерша тётя Вера пропустила тебя бесплатно, по старой памяти. Везде тебе, каким-то образом, всегда удается пролезть «на шару». Ты проталкиваешься к эстраде, и здороваешься с музыкантами, уходящими на «перекур». Они заговорщески подмигивают тебе, и предлагают «сбацать» что-нибудь новое. И ты, естественно, соглашаешься.
   В перерыве ты объясняешь басисту, что от него требуется, и он это схватывает на лету. Витька Петров, твой старый кореш, будет стоять у выключателя, и в нужный момент вырубит в зале свет, оставив его лишь над эстрадой. Он эти фокусы проделывает регулярно, и контролеры, следящие за порядком, понемногу стали к ним привыкать.
   «Ну, что, братцы, пора? Из-за такта начали!» - «Good golly miss Molly!!!...You sure like a ball!!!» - и всё завертелось. Ты чувствуешь себя революционером, анархистом, эти песни еще не играют в советских танцзалах, но за это уже не посадят. Этих песен нет в завизированной чиновничком от культуры программе оркестра, но если их иногда не исполнять, молодежь уйдет в другое место, и план по танцам клуб не выполнит. Ну, чем не революционная ситуация? Почти по Марксу. И тебя это забавляет. Сегодня вы устроите нон-стоп. Сегодня вы немного похулиганите.
   В небольшом, потном, набитом под «завязку» зале, начинается кутерьма, вот кто-то свистнул, вот кого-то и под потолок уже подкинули, и все орут и визжат от удовольствия. Это начало того, что будет потом, когда все насмотрятся видео, и будут знать как вести себя на настоящем сэйшене, а пока, это происходит спонтанно, на уровне инстинкта. И это здорово.
   Пожилые контролеры одуревают от этой «дикости», но сделать ничего не могут, не могут прекратить это «безобразие» потому, что у рубильника – свои люди, да и к рубильнику не протолкнуться. И устав от бессилия, они забиваются в дальний угол. Все эмоции выплескиваются наружу, молодняк выпускает пар, не мешайте нам, дайте оттянуться, ведь завтра нам опять в эту серость, в эту дремучую, полудебильную жизнь под названием «совок». Завтра опять в это тихое хамство. И ты уже включил «полный газ», ты не сбавляешь скорость на поворотах, и чуть охрипшим голосом кричишь солисту: «Давай!», и он рвет нервы о струны, ломает свою душу вместе с копеечным, хрупким медиатором, но все равно дотягивает до Чака Бэрри, и вы все знаете точно, что сегодняшний день прожит не зря. И после всего этого, на коде, ты прощаешься с залом, до следующего раза, если, конечно, тетя Вера тебя снова пустит «на шару».

   Летом Славка познакомился с настоящим иностранцем. Звали его Толик. Был он старше Славки на три года, и пару лет назад приехал учиться в «Машинку» из Польши. В его толстом красном консульском паспорте с польским орлом, было указано все: даже цвет волос и глаз на четырех языках. У него был «Вид на жительство для иностранца», и он косил от польской армии. Толян играл на бас-гитаре, и как большинство молодых людей того времени, был, естественно, битломаном.
   Толян вообще не стригся. Директор техникума вяло пытался наставить его на истинный путь, и говорил, что «у нас так не ходят», но Толян пропускал все мимо ушей, и из битломана постепенно превращался в хиппи.
   Одевался Толян по последнему писку: у него был темно-зеленый удлиненный пиджак с воротником-стойкой как у поэта Грибоедова, американские джинсы «Lee», и ковбойские сапоги. Девчонки бегали за ним табуном.
   Познакомились они на одном вечере. Толик попросил Славку поиграть за него, а сам пошел танцевать и кадрить девчат.
   Надо отметить что Славка, в своем кургузеньком школьном костюмце, еще немного робел перед хорошо одетыми молодыми людьми, а тут – сам  Поляк попросил, как откажешь? Польша тогда была для Славки чем-то вроде Шотландии, а город Бытом, откуда Толян был родом, казался пригородом Ливерпуля. В Польше в кинотеатрах показывали фильмы «Help!» и «Hard day`s night», и Толян их знал наизусть. Он видел богов.
   Толик был очень простым и компанейским парнем, своим «в доску», по-русски разговаривал очень чисто, с легким польским акцентом: «Свавян, подай вожку», т.е. «Славян, подай ложку». Хорошо матерился, всегда к месту. Волнуясь, путал гласные. И могло прозвучать: «Мендавошка».   
   Был Толик очень веселым, и здорово рассказывал анекдоты про Брежнева. Рассказывал, как они 3 года назад ездили в Варшаву, надеясь попасть на концерт «Rolling Stones», не попали, и слушали концерт рядом со стадионом через трансляцию по радио. Как все ему завидовали, у него была возможность прикоснуться к святому.
  Разница в возрасте, что в эти годы кое-что да значит, не была для него средством утверждения, он был как все, со всеми был на равных. И это удивляло. Еще удивлял его западный нигилизм. Он имел свое мнение о социализме. Всегда был прям в суждениях, и в промытых ленинской идеологией Славкиных мозгах, закрадывались сомнения о правильности советской жизни.
   Толян был живым человеком оттуда, почти с Запада, ему было с чем сравнивать, и хотя Польша тоже была социалистической страной, всё там было немного по другому.
   Туда, например, могли приехать «Роллинг Стоунз» или Клифф Ричард, там, в кинотеатрах показывали фильмы с участием «Битлз», там никого не стригли, и было много своих групп: «Скальды», «Червоны гитары», Чеслав Неман, все это тоже отличалось от советских вокально-инструментальных ансамблей. В Польше свободно ходила иностранная валюта, никого за это не сажали, и в комиссионках за доллары можно было купить все. Хоть чёрта лысого.
   О такой свободе в Союзе можно было только мечтать, а Толик жил там, и каждое лето ездил на каникулы. Каждое лето он привозил что-нибудь необычное: двенадцатиструнную гитару, например, кучу пластинок и записей, скелета на пружинках, которого надевал на шею, или вешал на гриф гитары, чемодан зарубежных журналов, из которых вырезались фотографии рок-групп, и приклеивались на пузатый желтый шкаф. Жил Толик один в двухкомнатной квартире.
   Это была хипповая хата. Настоящий флэт. Из мебели – два стула, журнальный столик и панцирная кровать (что она повидала!). На кухне вроде-бы был холодильник, но туда  заходили редко. И был шифоньер. Об этом разговор особый.
    Такой большой желтый шкаф в стиле «Хрущев». Шкаф был весь обклеен вырезками из польских журналов. Одни рок-группы. 
   Кого там только не было, помимо Битлов и Роллингов! И «Animals», и «Bee Gees», «The Who», «Yardbirds», Пресли, Том Джонс, в общем, были, наверное, все кто умел держать гитару в то время, и даже на ножках, вроде бы, были какие-то польские «Скальды».
   Это был настоящий Рок-н-ролл! Иногда шкаф выдвигался на середину комнаты, чтобы зрители могли обойти его с четырех сторон. Позже пацаны распилили его на колонки.
   Спартанское убранство комнат и компенсировал этот желтый шифоньер, сверху донизу обклеенный вырезками из журналов и магнитофон «Днипро – 14», который был похож на перевернутую на бок полированную колонку, на четырех  высоких ножках.
   В магнитофоне стояло четыре динамика, и звучал он по тем временам, очень прилично. Привозил Толян еще и интересные пластинки-синглы на 45 оборотов, с большим отверстием посредине. Это была редкость, звукозаписывающая советская фирма «Мелодия», такие не выпускала, хотя скорость 45об\мин. присутствовала на всех проигрывателях.
   Музыка в доме Толяна звучала всегда, всегда там собирались интересные люди, это было место, где правильно пахло, отсюда не хотелось уходить.
   Удивительное дело: хоть и жил Толян один, в его квартире никогда не было никакого бардака, никаких пьянок с мордобоем, никаких дебошей, а могло бы быть всякое, правда?
   Приходил народ послушать музыку, расслабиться, поболтать за жизнь, много интересных людей было:
Хирург и боксер перворазрядник-тяж Юра «Шуруп» (сломал недавно в ресторане челюсть одному блатному, и полсвиты отправил в нокдаун.). Москвичи-химики «Казбек» и «Мансур» (рассказывали о Солженицыне). Студенты из Новосибирска, (послушать альбом «Guess Who») - привел Славян, музыканты из Тбилиси (постираться - в гостинице воду отключили), «Седой» (недавно из армии, по этому случаю можно немного портвейна хапнуть). Чуть позже – работники  Польского «Луна-Парка, что табором расположился недалеко от его дома (опять же -  принять ванну, земляки как-никак.)
   Можете сейчас представить что-либо подобное? Каждый рассказывал что-нибудь интересное, и ты впитывал это как губка. Никогда не играли в карты, никогда не было ни одного жлоба, никто не говорил о деньгах, хотя фарцовщики тоже были. Молодые уважали старших, старшие были на равных, всем было весело, не скучно было.   
   Была в Толике какая-то надежность, спокойствие, иногда граничащее с флегматизмом, но дремлющий природный темперамент иногда давал себя знать, и горе было тому, кто попадал ему под кулак, или под раскрученную микрофонную стойку. Но все конфликты Толян предпочитал решать миром, и искусней дипломата надо было еще поискать. И позже, именно он был тем стержнем в отношениях их команды, без которого все бы рассыпалось.
   В школе, по недоразумению, Славку на месяц отстранили от уроков труда (что-то преподавателю по кличке «Шпиндель» не понравилось в его манере держаться), и каждую субботу последние три часа занятий он проводил у Толяна.
   Толян тоже должен был быть на преддипломной практике, но за литр водки договорился с руководителем и уже третий месяц проходил практику дома - спал как солдат перед дембелем. Они слушали музыку, бренчали на гитаре, курили и мечтали о своей будущей группе.   Они задумали создать со Славяном свою группу. Ну, прямо как Джон Леннон и Стюарт Сатклифф, извините за наглость.

      Славка был парнем легким на подъем, знал всех музыкантов в городе, где были подобные группы, со всеми перезнакомился, со всеми переиграл, в школах, в техникумах, в клубах железнодорожников, строителей, мукомолов, везде у музыкантов были невесты в зале, и каждый хотел потанцевать, и всегда приглашали Славяна на замену.
   Редко какая группа строила свой репертуар на западных хитах, практически таких не было. Одна-две инструменталки, и все. Программа визировалась отделом культуры, и рок был под запретом. А так – была лазейка (пел и играл посторонний человек), и наказывать было некого. И пусть все участники, так же прыгали и потрясывали кудрями, подыгрывая Славяну, и так же визжали «Вау!!!», перед проигрышем. Они выходили сухими из воды. Чувак был посторонний.
   А Славке нравилась эта свобода, это мелкое хулиганство на эстраде. Это было начало рок-революции в загнивающем «совке».
   Девчонки стали обращать на него внимание, а он, их не замечал. В голове у него была гитара, в душе – шесть струн и «Битлз». Девчонкам там пока места не было.
    Поляк, как звали в тусовке Толяна, стал лучшим другом Славке, в армию, позже, он прислал ему всего два письма. Но каких! По восемнадцать листов каждое. А это стоит сотни.
   У Толяна дома и рождалась идея создания новой группы. Именно рок-группы, а не вокально-инструментального ансамбля, которые начали расти как поганки после дождя.
   Во-первых, нужна была концепция. И решили – классика рок-н-ролла, максимально приближенная к оригиналу.
   Во-вторых – идеологическая платформа. Почему оперы Верди исполняются на итальянском языке, а рок-н-ролл по-английски петь нельзя? Это была мысль. Обязательно надо включить песни Боба Дилана. Все знали что это «певец протеста», а значит почти советский человек. Джими Хендрикс цветной, значит борец с расизмом. А блюз – вообще музыка черных, а всем ведь известно, что такое в Америке «Ку-Клукс-Клан», поэтому негров будем защищать. Специально для идеологов была заведена особая папка с вырезками из советской прессы, где были положительные отзывы о ком-либо из западных музыкантов.
   Вот «Роллинг Стоунз» дали бесплатный концерт, это же начало английского коммунизма! А Маккартни написал песню «Отдайте Ирландию ирландцам». Хариссон – концерт в помощь голодающим в Бангладеш, а Ринго Старр отказался выступать во Вьетнаме. Это же наши люди, их надо в Комсомол принимать! Все Битлы отдали королеве свои ордена в знак протеста. Почему их песни нельзя петь?
   Была проведена колоссальная работа. В читальных залах, безопасной бритвой кастрировались журналы, и папка с каждым днем пухла, накапливая информацию.
   Позже, все это сортировалось, выбирались самые крутые материалы, клеились на отдельный лист, с указанием издания, номера, и года, когда это печаталось. Это было похоже на труд хорошего адвоката, готового выиграть процесс.
   И гвоздем программы, был дословный перевод песни «Битлз» «Снова в СССР». Это било в десятку. Джон Леннон как будто для них это писал, там было все что надо: и опостылевший Запад, и украинские красавицы, и москвички, заставляющие Джона петь, и Грузия в битловских мечтах. Не забыл Джон даже про балалайку и колхоз. Молодец, Джон. Откуда он все это знал, не понятно. В Союзе он никогда не был. А может быть он услышал молитвы советских битломанов? Кто знает? Не исключено. Он был богом.
   И, вот, в принципе всё, для  группы было готово. Идея была. Самое главное было понятно. Задача была ясна, цель видна, средства были. Не хватало, как всегда, самой малости – средств материальных. Но в городе построили самый большой Дворец Культуры тракторостроителей, и средства эти, там, наверняка имелись. Надо сказать больше, там нашлись средства приложения всех тех идей, и того проекта, что они задумали. И папочка, которую они сделали, очень пригодилась.

   В ДК был театр политической сатиры. Это была агитбригада. И музыканты там тоже были. Старые знакомые из «Главмуки». Виталька Судник и Макс. Остальных забрали в армию. Толян со Славкой и стали заменой. Этот состав, за исключением Макса, которого через год посадили за хулиганство, просуществовал долго.
   Это была стартовая площадка. Главной фишкой в этом театре была постановка «Поезд шел в Чикаго». Политическая сатира о предвыборной кампании четырех миллионеров. Фраки, цилиндры, и т.д. Так империализм изображался в придворной газете «Правда», да и народу было понятней, что это не коммунисты. Четверо артистов-миллионеров, сначала выясняли кто из них богаче, а потом грозили миру атомной бомбой.
   Музыкальной концепции, как таковой, не было, но руководитель театра Николай Иосифович, сказал, что это должен быть «Биг-Бит». Славка подумал сначала, что он ослышался, и переспросил, но, нет, все верно, именно биг-бит. (Словечко-то запрещенное. Круто для начала).
   Но, самое главное, играть они должны были сначала за закрытым занавесом, а когда занавес поднимался, перед зрительным залом должны были предстать нищие американские уличные музыканты. «Хиппи…» – прошептал, не веря своим ушам Поляк. «Именно хиппи», - подтвердил Николай Иосифович. И дал им полную свободу действий, в подборе музыки и костюмов.
   С музыкой было все в порядке – стук колес поезда, это двенадцатитактный рок-н-ролл, и полная свобода для импровизации, песни – тоже. С костюмами было несколько сложнее, Николай Иосифович, как режиссер, делал небольшие коррективы.
   Пацаны понатащили в студию всякой рвани. Клеша в заплатках, овчинные полушубки, косоворотки, драные майки и джинсы. В костюмерной выпросили гусарский мундир с эполетами наполеоновских времен, как у Джими Хендрикса, но Николай Иосифович, сказал, что это перебор, начальство может не понять хиппового стёба, и китель с сожалением вернули на место.
   Хотели выйти босиком, они уже входили в образ, но руководитель опять был против. Что вы хотите, пожилой мужчина. Он был не настолько хиппи как они. Но Славка все же скинул туфли и носки на одном представлении. Молодняк визжал от восторга.
   Спектакль этот имел большой успех. Сам того не желая, Николай Иосифович создал компромисс. Старшее поколение еще раз убеждалось в правоте коммунистического курса, которым шла страна, всем всё было понятно: кровожадные богачи, бедные музыканты, но молодым было понятно другое: это настоящие хиппи, и они это воспринимали не как сатиру. Славка тоже относился к этому вполне серьезно, это была возможность вживую, на большой публике один в один исполнить то, что им хотелось, редкая возможность  – на сцене настоящие хиппи, и пацанам было в кайф играть и вести себя на представлении так, как им хотелось всегда. И никто не выключал свет.
   Они выкладывались на всю: с прыжками и воплями исполняли «Wild Thing» группы «The Troggs», носились по сцене и бесились. Спектакли проходили «на ура». И было понятно, что стоит только где-нибудь написать или объявить что исполняется «песня протеста», якобы американских борцов за свободу, и путь открыт – хоть на ушах стой. Позже такой же фокус они пропихнули с песней «American Woman», группы «Guess Who», и такую лапшу идеологам навешали про статую Свободы, что я и теперь удивляюсь: как складно они врали.

   Если сказать честно, ребята совсем не стремились разъезжать с агитбригадой по заводам, колхозам и фабрикам. Пришли они в этот коллектив для того, чтобы играть на танцах в том же ДК. Но как всегда бывает в таких случаях, появилась «собака на сене». Всё начали тормозить люди с дудками.
   Если вы жили в то время, то наверняка вспомните тех начинающих стареть и потихоньку спиваться музыкантов-неудачников, топчущихся со своими саксофонами на одном месте.
   Они вдохновенно говорили о Глене Миллере и Дюке Элингтоне, а на трубе с трудом дотягивали до ноты «до» второй октавы, они часами рассуждали о Каунте Бэйси и Дэйве Брубеке, а играли мелодии Бабаджаняна, часто лажая. Большинство из них смутно представляло, что такое свинг, и играли они в основном на похоронах и первомайских демонстрациях.
   Это была начинающая понемногу деградировать каста. И вдруг на их поляне появлялись какие-то наглые сопляки не знающие ни одной ноты, но полные задора и оптимизма. И сопляки эти играли громче, и без лажи. И играли они совсем не то, и не на тех инструментах, и молодежи это нравилось больше.
   И весь этот «жопкин хор», чувствовал, что почва начала уходить у них из-под  ног, и в этих сопляках они видели своих могильщиков. И начинались козни и закулисная возня. Начиналось жлобство воинствующей бездарности.
   А что вы знаете о жлобах, господа? Жлоб – это не обязательно полупьяный хам, жлоб может быть и вполне образованным человеком, даже несколько интеллигентным (хотя понятие «интеллигентность», у нас, в силу исторических причин, до сих пор считается признаком слабости). Жлоб может быть и грамотным, и не очень, здесь все зависит от уровня восприятия мира. Жлоб может и не ругаться матом, но вы все равно почувствуете его на расстоянии.

   В просторном фойе дворца культуры ожидание праздника. Молодежный вечер с танцами. Основная масса народа находится в зале, где комсомольские вожаки с трибуны произносят пламенные речи. Скоро официальная часть закончится, и все выйдут на волю.
   На низенькой эстраде стоят колонки и ударная установка. «Раз…два…три…четыре…шесть…шесть…» - это Толик проводит «саунд-чек», настраивая микрофоны. Надо подстроить гитары, и Виталька подкручивает себе колки, немного морщась от усердия. Вот и всё. Готово.
   Ему, между прочим до лампочки, что еще не кончилась торжественная часть, и он с удовольствием и каким-то иезуитским вдохновением на полной громкости проводит сочный пассаж в духе Джо Ли Хукера, завершая его упругим риффом в ми-мажор. Он готов к бою. Обойма полна, и курок взведен. И осечки не будет. Две бабки-контролерши бегут к эстраде через весь зал, возмущенно шикая на ходу.
   Вы помните этих женщин, господа? Сколько скорби было в этих одинаковых сморщенных бесцветных лицах. Когда-то и они, наверное, были молоды, но жизнь прошла мимо окна библиотеки, где они служили, и, выйдя на пенсию, они остались работать в «культуре», превратившись в клубных билетеров. Они знают что такое «хорошо», и что такое «плохо», и всегда наровят влезть не в своё дело. Они везде одинаковы, эти серые мышки, в своих не понятного покроя платьях и белых накрахмаленных воротничках. И сегодня им дали право злобно попищать из своих теплых норок на этих непонятно откуда взявшихся лохматых хулиганов с гитарами на широких ремнях, похожих на пулеметные ленты.
   Ах, как славно и тихо было на танцплощадках лет тридцать назад, как задушевно гудел духовой оркестр из потребсоюза, и как волновали их переборы кудрявого гармониста устроившегося на сельской завалинке. И сейчас они  классовой ненавистью шипят на прихиппованного паренька осмелившегося бросить вызов их спокойствию и размеренному течению жизни, покрытой пылью сталинских пятилеток. «Да пошла, ты…моль серая» - и это первая ошибка.         
   А помните ли вы лысеющих лабухов из джаз-оркестра, которые презрительно, за спиной, называли вас «Битлами»? Дураки не понимали что это слово – высшая похвала для всех, кто взял в руки гитару. Они и не догадывались тогда, что это – навсегда. «Ах, как мы играли десять лет назад, какие трости я себе привез из Сочи!» - «Хиляй, чувак, тебе не нальем, самим мало…» - и это ошибка номер два.
   А вот пожилой худрук, из-за разыгравшегося к непогоде ревматизма, надевший валенки. «Валенки, валенки, не подшиты, стареньки…» - тихо пропел какой-то юморист из вашего окружения. И это третья ошибка.
   Вы еще не понимаете, куда вы вляпались, вы как всегда открыты и прямолинейны, и на подлость можете ответить резко – левой по печёнке, но вы абсолютно беспомощны перед тихим, незаметным хамством, что живет вместе с черной завистью и мужеложством в этом заплесневелом мирке под названием «советская культура».
   И вам плевать на эти устои, вам плевать на кем-то когда-то придуманные стандарты и нормы, и вы с остервенением бьете по струнам, увлекая за собой тех, кто еще не скурвился, тех, кто молод, и кто не привык жить этой смурной, квадратной жизнью.
   «Ребята, а потише нельзя?» - «Громче можем, тише – нет!» - Это то, что актуально, это то, чем живет весь мир. Весь мир сошел с ума, так думают те, у кого его отродясь не было. А другие думают иначе.
   Посмотрите на этого парня: почему он так одет? Но он не взламывает по ночам киоски, и в журнале у него нет «троек». А этот давно забыл дорогу в парикмахерскую – но он любит Пушкина, что не мешает ему слушать «Роллинг Стоунз». Вот был такой гитарист – Иванов-Крамской! Извините, уважаемый, но нам ближе Чак Бэрри, а он не последний человек в этом деле, так нам кажется.
«О Битлах ваших через пару лет никто и не вспомнит! Руку даю на отсечение!» И почему бы вам тогда не поспорить? Что бы сейчас делал этот однорукий гармонист?
   Много лет пройдет с тех пор, много воды утечет, будет ещё и панк, и рэп, и много чего ещё будет. Будет и диско, и «новая волна», и джазовые биг-бэнды начнут играть сочнее, введя в состав бас-гитару, и начнется «фьюжн» и «нью эйдж», и будет и «грандж», и «хэви», и каких только ярлыков на себя не навешают! И «ска», и «реггей», и ещё много всякой всячины, и музыканты не смогут уже точно сказать, что же они играют.…
   Но всегда, когда что-нибудь начнет вас «цеплять» так, же, как тогда, в дни вашей юности, вы с удивлением будете понимать, что это тот же самый старый блюз, сделавший в своем полете «мертвую петлю», и возвратившийся, наконец, в исходную точку, в новом качестве, с чуть новым, но по-прежнему таким клёвым звучанием! 
   И вы поймете, что правы были вы, а не тот, давно уже спившийся баянист с консерваторским образованием. Правы были вы, те желторотые нагловатые сопляки, имеющие «тройку» по пению, и лишь на пятом десятке жизни, ради любопытства, узнавшие, наконец, где находится нота «до» на рояльной клавиатуре.

   Таким образом, на танцах можно было ставить крест. Не давали им ходу спивающиеся «джазмены». Которые от джаза были очень далеки. Это точно.
   Играли они всякую клюкву: Бабаджаняна и остальную совковую попсу. Поэтому и на танцы народ ходил  не в новый, просторный  дворец культуры, а в зачуханную «Муку», где было больше свободы и запросто можно было выйти и спеть «Be-Bop-A-Lola». И никто тебя не дергал, не выключал микрофон и не грозился «отвезти куда надо».
   Легендарное место. Один Славкин приятель, в прошлом музыкант, Серега Инкин, живет сейчас в Дании, в самом Копенгагене, специально просил, чтобы его отвезли и показали этот клуб, на месте ли? Стоит, бедолага, на месте, но в нем пусто.
   В каждом городе СССР тогда был свой такой клуб. Там было больше свободы, меньше дружинников, и люди собирались с определенной целью: побалдеть под другую музыку – упругий ритм электрогитары. Везде ведь была такая серость.
   Например, в городском парке на танцах играли четверо пожилых алкоголиков. Состав: тройничок, контрабас, аккордеон  и труба. Перед каждым стоял пюпитр с нотами, и пока они еще не успели дойти до кондиции, можно было разобрать «Песню о медведях» или «Лучший город Земли», исполняемые в стиле «Сельский слухач». Но к концу первого тура они уже были в жопу пьяными. Ноты разлетались и валялись на сцене как осенние листья, и начиналась импровизация. Такой классной лажи пацаны больше никогда нигде не слышали.
   Каждый играл в своей любимой тональности - кто в лес, кто по дрова. У контрабасиста последние волосы, зачесанные с затылка на лоб, свисали одинокой прядью, чуть ли не до плеча, и он, в паузах пытался восстановить этот шиньон. Похож он был на бухого Тараса Бульбу.
    Это не «стиляги» были, совсем нет. Звали тогда эту публику «эстрадники», и зарабатывали они себе на хлеб не только игрой на танцах, но и на похоронах. На танцплощадке, естественно, пусто было, иногда бабки-контролеры вальс танцевали и все.
   Пацаны часто посещали эту кунсткамеру: стояли за оградой и ржали до слез.
   Клуб “Главмука” находился  вдалеке от цивилизации. Осенью или весной чтобы попасть туда, надо было надевать сапоги, проходить через железнодорожные пути или через грязный переулок под названием «кошачий». Клуб был небольшой и уютный, оригинальной архитектуры. Чем-то напоминал пароход из кинофильма «Волга-Волга».
   Играли там Славкины старые друзья: Витек Дмитриев (первые рок-н-ролльные опыты в подъезде принесли определенные плоды), Олег Буховец (басист из соседней школы),  Витька Петров, Славкин друг детства. На ударных – Володя Хижняк (интересно играл на барабанах – руки держал прямо, а не крест накрест) пел хорошо.
   Были еще и клавишники: Эдик Циммер, некто Глуша, еще кто-то, но тогда этот инструмент не был таким главным, поэтому в памяти это не осталось, к тому же это была все та же «Юность». Все тогда играли под «Beatles» или под «Swinging blue jeans» а там электрогитара преобладала.
   Надо сказать, что и тогда, и после, много народу достойного переиграло в этом клубе, и процентов восемьдесят рокеров вышло из под крыши «Главмуки». Тогда  это было самое  центровое место.
   В сравнительно небольшом фойе и проходили танцы. В углу была небольшая, но высокая сцена, где в тесноте располагались музыканты. Свет горел лишь над эстрадой, а дальше – приглушался. Народу набивалось как сельди в бочке, поэтому дрались на улице, у входа. Но никого не били ногами. Один на один, до первой крови или нокдауна. Не втаптывали в асфальт кодлой, как сейчас. Потом, естественно мирились. Славке, например, там свернули нос, и ничего, замирили, никакой вендетты не было.
    Танцы проходили пять раз в неделю, половина публики, естественно пролазила на шару, не потому что тридцать копеек было жалко на билет, а потому что это тогда было особым шиком – пройти бесплатно. По знакомству или с чужой контрамаркой, которая передавалась как эстафетная палочка. Пацанов контролеры по старой памяти пускали бесплатно, а они еще пару друзей проводили. Наглели.
   Начиналось все действие в шесть часов вечера, и продолжалось до десяти, с небольшими перерывами. Девчонкам за углом надо перекурить и пацанам подраться тоже надо. Обычное дело: кто-то всегда на кого-то косо смотрит. Но «стенка на стенку» не ходили.
   Почти всегда Витька Петров просил Славяна поиграть за него. (У него невеста в зале). И тогда они лабали что-нибудь западное.
   Особой популярностью пользовался хит «Вулли-Булли», толпа орала и подкидывала кого-нибудь под потолок. Контролеры, следящие за порядком в зале, были бессильны что-либо сделать: пробиться в середину было невозможно: наполняемость как в банке со шпротами.
   Но никаких замечаний от администрации в последствии не было: план клуб всегда перевыполнял, был на первом месте и жил за счет этого. Да и надо было молодым где-нибудь пар выпустить, и я думаю, если бы не это буйство в зале, драк на улице было бы больше.
   Так что все нормально было. По сравнению с нынешними временами пьяных было меньше. Конечно, многие выпивали перед началом по стаканчику портвешка, но блевали очень редко, и в основном на улице.
   В зале после танцев грязи было много, но это ведь от вечной российской беды – бездорожья. Только вот музыкантам приходилось этим дышать. И дополнительной оплаты никто не просил, хотя к силикозу все это было так же близко, как и чугунолитейное производство.
   Это был островок свободы на задворках социализма, здесь разговаривали о Битлз, здесь обменивались записями и фотографиями, здесь пели совсем другие песни, здесь витал дух Хиппи-лэнда, и даже приблатненная публика отращивала волосы почти до плеч. Здесь не сидели на корточках, как куры на насесте, и все друг друга знали и не давали разгореться конфликту из-за пустяка.
   В «Муке» всегда был аншлаг, невозможно себе представить пустой зал ни тогда, ни позже, и сейчас замок на дверях повергает кое-кого в недоумение. Всегда почему-то кажется, что в шесть часов все опять начнет вертеться.
   И очень богатое акционерное общество «Мельник», хоть и отреставрировало свой старый клуб, и выглядит он сейчас очень нарядно, но всегда там висит огромный амбарный замок. И живут там, наверное, привидения.
   Пару лет назад, закрутившись с делами, Славка заехал в одну ночную шашлычную. Первый час ночи, буфетчица дремлет за стойкой, в углу – бомжиха, все как надо: бланш под глазом, нет передних зубов, пальцы веером. Долго она на него смотрела, а потом сказала: «а я вас знаю, вы в эстраде играли, вы лучше всех были в «Муке». Вот так-то. Родина помнит своих героев. А когда-то, наверное, симпатичная девушка была. Купил он ей стакан шмурдяка и уехал. А по «Маяку» крутили «Вулли – Булли».

   Но вот появились комсомольцы. Вы не знаете что такое комсомольская свадьба? Ну, во-первых, это пьянка «в кубе», и самое главное – на халяву, это раз, во вторых подарки – ключи от квартиры, холодильники, мебель, - все это для брачующихся. (Все из комсомольского «общака»), это два.
   А для музыкантов, например по стакану портвейна, и все. Пацанов тогда не интересовали деньги. Считалось дурным тоном торговаться за выступления, им важно было другое – поиграть на публике все то, что им хотелось. Комсомольцы им такую возможность давали. Посторонних на их свадьбах не было. OK, let’s go! Примерно на пол года они стали придворным ансамблем.
   Вообще, Комсомол – это организация халявщиков. Но халява не для всех. Халява для комсомольских функционеров. Для рядовых комсомольцев – шиш с маслом. Самая большая халява – это комсомольская свадьба. Все бесплатно, все «на шару», и оплачивается все это, от подарков для молодоженов, до банкета, - из комсомольского фонда, то есть, рядовыми комсомольцами, регулярно платящими взносы. Рядовой комсомолец даже предположить не мог, какие забавы по-пьянке устраивали эти «веселые ребята».
   Так вот, комсомольцы предложили играть ребятам на своих свадьбах. Это было закрытое мероприятие, гулял только городской актив. И засидевшихся невест в этом активе было много. Ребятишек это устраивало, им нужна была живая аудитория, им надо было прогонять все на публике, и они согласились, с одним условием – чтобы никто не лез в их репертуар. Играть они будут один «Запад».
   Комсомольцы, хоть люди и государственные, но, все же молодые, и в душе кое-кто тоже был битломаном. На том и порешили. Правда, денег никто не пообещал. Но это и не было главным тогда.
   Свадьбы проходили в конце недели в одной из спецстоловых, или на базе отдыха, где была баня. Баня потом сгорела по-пьянке.
   В начале все было очень прилично и чинно. Марш Мендельсона, заздравные речи и тосты, цветы и вальс для невесты. Настоящий рок-н-ролл начинался позже, когда все напивались «в зюзю». А выпить ребята были не дураки. И все было как на настоящей русской свадьбе – и драки с колами, и свободная любовь в подсобке, и задорная комсомольская песня на мотив популярного Магомаевского шлягера: «…Была бы чарочка, да секретарочка, что б по ночам так мучала меня!» Веселая организация Комсомол. Но не для всех. Никто из четверых, естественно, комсомольцем не был.
   И смотрели они на всё это безобразие трезвыми глазами. Им подносили только по стаканчику портвейна. И всё. Жмоты.
   Но самым интересным было то, что вся эта пьяная кодла балдела под их музыку еще хлеще, чем толпа где-нибудь в «Муке». Посторонних здесь не было, и отвязывались ребята «по полной».

   Вообще, интересная организация Комсомол. Была построена по принципу «демократического централизма». Только при совке можно было совместить два противоположных понятия. Вдумайтесь: «демократический централизм». И что самое интересное, рядовые комсомольцы даже не подозревали, какие возможности похалявить открывались перед комсомольским функционером.
   Во-первых: на каждом предприятии был свой, «освобожденный» (освобожденный от физического труда) секретарь, с неплохим окладом, кстати. На больших предприятиях, этих придурков было больше. Освобожденный был в каждом цехе.
   Занимались они в основном тем, что собирали комсомольские взносы. Взносы собирались ежемесячно. Школьники и студенты платили по 2 копейки, а трудящиеся, если заработок превышал сто рублей, платили уже 1% от общего заработка. И если учесть, что в бывшем  СССР проживало 250 миллионов народу, да половина из них была молодежь комсомольского возраста, да из этой половины процентов девяносто были члены ВЛКСМ, да официальный курс доллара был 65 копеек, а средняя зарплата колебалась от ста до двухсот рублей, а иногда и выше, какие это были бабки? Так вот, все эти деньги шли на содержание этого огромного аппарата халявщиков.
   Они и сейчас при делах: стали капиталистами и олигархами, и всегда руководят. Они всегда руководят, и дети их будут руководить. Ребята, вас опять обманули.
   В маргинальной среде аббревиатура ВЛКСМ расшифровывалась как «Волк Лапами Копал Себе Могилу» – отголоски кулацкого и нэпманского прошлого. Братва, они всю жизнь копают могилу вам. Я знаю одного начальника тюрьмы. Из бывших секретарей.
   
   На следующей свадьбе тоже сначала все было чинно и благородно: цветы, поздравления, подарки. Но водка делала свое дело: и вот уже кто-то спит в винегрете, кто-то кому-то бьет морду, а в подсобке на кухне скоро начнется Кама-Сутра.
   Один уставший товарищ спал на холодной плите,  а на утро не мог вспомнить от чего у него вся шея в засосах.
   Хорошо отдыхали ребята, с огоньком, с комсомольским задором, и главное – с большой выдумкой. Представляете, как на все это смотреть трезвыми глазами? За стол музыкантов приглашали редко.
   Они играли «Long Tall Sally», и комсомольцы так же балдели, как и толпа в «Муке». Они туда не ходили – можно и в глаз получить, а здесь - своя шерсть.
    В конце мероприятия все были в дым пьяны, и музыкантам часто приходилось самим искать транспорт, чтобы отвезти инструменты и аппарат. Не добившись однажды от одного молодежного вожака ни тяти, ни мамы, они за трешку зафрахтовали лошадь, на которой возили пищевые отходы.
   Конь был старый, звали его Юрка. Долго они добирались на нем со своими колонками, барабанами и гитарами. Их принимали за цыган: по всему городу были расклеены афиши театра «Ромэн». Это было хиппово, то, что надо.
   Такие финты они стали проводить регулярно. У одного из мебельных магазинов постоянно дежурил дед-киргиз. На ишаке подвозил покупателям купленный шкаф или холодильник. Похож дед был на лидера группы «Dr.Hook» - одноглазый, бородатый, на деревянной ноге. За два рубля ребятишки его уболтали и он подвез их прямо к ресторану, а вечером возил всех в парк на танцы. Вот это был кайф! На ишаке в кабак!
   Или еще одна акция: вечером человек 25 выворачивали пиджаки наизнанку. Подклад на рукавах был белый, и в сумерках казалось, что все одеты в жилетки, и вся эта ватага  с портативным магнитофоном «Весна» под «Rolling Stones» выкатывала на проспект.
   Вечером у кого-нибудь во дворе пели Битлов под две гитары и бубен, здесь вмешивались дружинники, всех постоянно забирали в ближайший опорный пункт, но, обыскав на предмет ножей или цепей, и ничего не найдя, отпускали без протокола, пригрозив, правда, что в следующий раз отвезут в КПЗ. До 11 вечера шуметь было можно. Они знали свои права.
  Правда, однажды отвезли в «воронке» прямо в милицию. Оказалось, что какой-то старый большевик позвонил и сказал, что какие-то волосатики орут во дворе “Хайль Гитлер!”. Пришлось доказывать обратное. Хором пели ментам “Satisfaction”. Все ржали как кони. Обошлось.

   Может возникнуть резонный вопрос. Откуда к ним поступала музыкальная информация? Фарцовщики, приезжие люди привозили что-нибудь, и, конечно же, они слушали радиоприемник. Слава богу, родители не запрещали. По субботам в десять часов вечера по московскому времени «Голос Америки» транслировал музыкальную передачу для молодежи. И если повезло, и советские глушилки опять работали в пол-силы, то можно было услышать что-нибудь интересное. Оттуда все узнали, что кроме «Beatles» и «Rolling  Stones» есть еще и «Dave Clark Five» и «Monkeys» и еще много чего.
   Парты, учебники, сумки были исписаны названиями групп. В Славкином учебнике литературы все русские классики были с битловскими прическами, им еще и гитара подрисовывалась, а внизу подписывалось: Джон Леннон.
   У одной девицы в тетрадке была нарисована пара: парень в клешах и девушка в мини и подписано: БИТАЛСЫ. С трудом приходилось доказывать что это, мягко говоря, не совсем так.   Весомое, настоящее английское слово «THE BEATLES» присутствовало везде, правда писали вначале его тогда как «Beetles” т.е. просто “ЖУКИ”, но когда они узнали что это образование из двух слов, и первое из них –«Beat» – означает  УДАР, а артикль «The», используется как усиление, и указывает на то, что данный предмет является исключительным, самым лучшим, и употребляется перед понятиями являющимися единственными в своем роде, как, например Солнце или Луна, смысл слова настолько усилился, что  чувствовалось, чуть ли не прикосновение к Богу. И что удивительно, так было везде, и в Москве, и в Нью-Йорке, и в Питере, и в Варшаве.
   Такого уже не будет, не будет никогда на Земле. И как ни пыжится вот уже столько лет этот шоу-бизнес, ничего у них не выйдет ни на Западе, ни тем более у нас.
   Время изменилось, и изменилось далеко не в лучшую сторону. Удивительно, но и в Англии в то время заставляли в школах всех стричься, и так же предки в Лондоне рвали фотографии и постеры,  как и Славкин отец в Сибири. И такие же, как они пацаны в Ливерпуле собирали по крохам аппарат. И так же распиливали шкафы на колонки. Все было одинаково.

   Первая песня «Битлз», которую Славка  услышал зимой 1964 года, была «Roll over Beethoven» Чака Бэрри. Для него она навсегда стала эталоном рок-н-ролльного звучания. Тогда ему было всего 10 лет.
    С этого начался отсчет времени, начало новой эры, как с рождения Христа, прости господи за святотатство. С этого момента появился настоящий интерес к этому делу, эпоха благоговения и почитания.
    В читальных залах просматривались подшивки журналов «Ровесник», и безопасной бритвой вырезалось все, что касалось этой четверки, и не только. Брат Славкиного одноклассника Толи Федорова переписывался с девчонкой из Венгрии, она ему прислала фотографию. Из нее они  узнали, как их зовут. Фотография сразу же была размножена фотолюбителями. Одна копия досталась и Славке. Сначала она находилась на передней стенке приемника «Чайка», который он слушал по ночам, пытаясь поймать своих кумиров, шаря по коротким волнам. Позже, он ее приклеил при помощи клея БФ на свою первую гитару.
   Однажды, чуть позже ему даже приснился  Ринго Старр. Он говорил по-русски и согласился поиграть с нами на барабанах, чтобы Гена Денисов из «Машинки» не слишком задавался. А что здесь особенного? Это ведь был простой парень, так их все и представляли. И даже по возрасту, он был в том сне почему-то Славкиным ровесником.
 
   Был у Славки в детстве кот. Звали его Рыжка. Вернее, он хотел, чтобы все звали его Ринго Старр, но для бабки это имя было сродни китайской грамоте, поэтому она звала его по-своему. И он, мерзавец, откликался. Впрочем, откликался он на оба имени, так что можно считать, что одно из них было псевдонимом.
    Когда из кухни доносилось: «Рыжка!», он мгновенно срывался с места, и с веселым мяуканьем несся туда. Бабка его всегда баловала, угощала чем-нибудь вкусненьким. Если же к Славке приходили друзья, он его подзывал: «Ринго!», и кот степенно заходил в комнату, распушив свой роскошный хвост. Был он сибирской породы, рыжего цвета с белой грудью. Принесли его совсем крохотного. Такой пушистый комочек, умещавшийся на ладони. Через год он превратился в огромного лохматого красавца с большими грустными карими глазами.
   Ростом кот был с небольшую лису. Имел характер и аристократические манеры. Сам открывал и закрывал свой туалет – выпиленную в полу, в углу коридора дырку. Никогда не пакостил, и вел себя с достоинством. Настоящий дворянин. Держал «мазу» во дворе, и был очень любвеобильным. По весне в «самоволку» сваливал не сразу, а лишь с полчаса посидев у открытой форточки. Сидел, нюхал свежий воздух, прислушиваясь к кошачьим стонам. Настраивался. Приходил под утро, и терпеливо ждал у двери, пока отец не уйдет на работу. Быстро проскальзывал у него между ног, и бежал на кухню.
   Всегда был очень голоден. Иногда приходил поцарапанный, после ночной дуэли с соперниками. Помимо подруг в близлежащих дворах, была у него подруга и дома.  «Шапка-баруха» называлась.
   Старая цигейковая шапка специально хранилась под диваном, и вся была исписана его автографами. К Славке приходили друзья, и если в компании присутствовал человек, еще не видевший кошачьей эротики, начиналось представление. Он звал этого нахала, и доставал его цигейковую любовницу.
   Происходило все на глазах у изумленной публики. Этот Дон Жуан никого не стеснялся, и с урчанием делал свое дело. А потом с достоинством удалялся. Предпочитал он цигейку. Однажды даже подкрался к новой папахе Вовки Журавлева, но вовремя был остановлен замешкавшимся хозяином. Все хохотали, а Славка сожалел, что не удалось им с Вовкой породниться.
   В любой ситуации кот находил верное решение. Когда его что-то пугало, он бычился, и шерсть у него вставала дыбом, он становился в два раза больше. Однажды вечером, Славка с приятелем его даже продали каким-то девчонкам, предварительно их проинструктировав, сказав, что перед сном, он любит подышать свежим воздухом, сидя у открытой форточки, а со второго этажа он не спрыгнет.
    Получив трешку, они вручили им это чудо. Придя через пару часов, домой, Славка уже знал, что его Ринго будет его встречать. Так и оказалось. Этот засранец уже лежал на диване, и хитро щурился. Добытчик. Через несколько лет он состарился, чем-то заболел, и ушел навсегда, как индусский старец,  познавший истину, уходит умирать в пещеру, чтобы не обременять никого своей немощью.

   Мировой феномен битломании, в Советском Союзе, проявлялся намного острее и сильнее, чем во всем остальном мире, включая и идеологически близкие страны Восточной Европы. Битлы уже тогда были для всех нас богами, а не простыми веселыми парнями, добившимися успеха (как их воспринимали на Западе). В прямом смысле они были для всех нас небожителями.
   И творили они свою музыку (так нам казалось), даже не за чуть проржавевшим «Железным занавесом», а где-то на орбите между Юпитером и Марсом. Они были недосягаемы до советских тинэйджеров, так же, как для американских, например, пришельцы с далекой галактики. И феномен Советской битломании можно объяснить лишь слоновьим упрямством Советской власти методично топчущей молодые ростки, пробивавшие асфальт тупой Советской идеологии.
   Хорошо или плохо было, когда это все запрещалось, сейчас трудно ответить. С одной стороны очень плохо: дефицит во всем – от информации, до самой музыки, с другой стороны – хорошо. Запретный плод всегда сладок. Человек начинал думать самостоятельно, сравнивать и выбирать самое лучшее. Учить английский, чтобы  знать, о чем поют ребята из Ливерпуля, интересоваться жизнью там, и опять сравнивать. Истина познается в сравнении. А топорная работа советских идеологов вызывала только смех и презрение.
   Можно вспомнить одну статью в еженедельнике «За рубежом» за 71-й год. Преподносилось это как сенсация, и направлено это было, наверное, против хиппового движения: «Наконец-то пришла пора постричься, ведь сами Битлы подстриглись: посмотрите на фотографию». И невдомек было этим дуракам, что каждый хиппарь знал, что это фото с их первого альбома «Please, please me», восьмилетней давности, и длина их волос на фотографиях с альбома «Abbey Road», существенно отличается. Так же, впрочем, как и музыка.
   В журнале «Крокодил» напечатали статью об американском туре «Rolling Stones». В сатирическом тоне, с ехидной усмешечкой описывались концерты, смаковались небылицы, что у них звукорежиссер глухой, что фэны на концерте пол целуют, и прочая чухня. Но народ уже научился читать между строк. «Посмотрите на Мика Джеггера, во что он одет, как он себя ведет!» На комсомольца он действительно похож не был.
   Но опять облажались дураки: у многих молодых людей можно было увидеть круглые самодельные значки с фотографией из «Крокодила».
   Можно представить себе всю убогость советской эстрады, проведя временную параллель: Магомаев – Литтл Ричард, «Орера» - «Биттлз», «Песняры» - «Led Zeppelin». И если вспомнить, что вместе с «Led Zeppelin» на одном отрезке времени существовала группочка «Smokie» (лабухи называли их «Чмоки»), а с «Песнярами» - ВИА «Самоцветы» (рокеры называли их «Срамоцветы»), то станет понятно, на каком уровне все было там, а на каком у нас. На официальном уровне.
   Но был и андеграунд. Сейчас мы все знаем этих людей, дай им бог здоровья, а тогда их слышал лишь узкий круг проверенных лиц на подпольных сэйшенах в каком-нибудь сельском клубе. И это они несли дух той эпохи, и ту музыку, которая продолжает жить, не смотря ни на что, и жива память о том времени, когда все это заваривалось в одном котле под названием «рок-н-ролл».   
   Изоляция СССР от всего остального мира лишь усиливала чувство полной безысходности от  сознания того, что мы не сможем  увидеть Битлов потому, что старая ****ь Фурцева одним росчерком пера запретила им въезд в нашу страну. Зато осталась песня «Back in the USSR», а об этой алкоголичке вспоминает лишь ее подруга – Людмила Зыкина, и нагло врет сейчас, как в Америке ее приглашал танцевать Пол Маккартни. Просто для этой доярки все молодые люди с длинными волосами были Битлами.
   Не прикасайтесь к святому, мадам если ни черта в этом не понимаете, нам достаточно было того, когда вы со своими гармонистами как спецназовские глушилки давили в то время на телевидении и на радио ребят с гитарами. Вы совсем не причастны к тому времени и к нашей религии. Так что успокойтесь и ешьте ананасы с рябчиками. Пробиться к тем ребятам в то время даже в Америке было невозможно, не говоря уж о том, чтобы станцевать с кем нибудь из них ваш любимый вальс.
   Пожилой, уважаемый человек, заслуженный, а врет как школьница, а еще член партии, наверное. Смех и грех. Интересно, что думает об этом Коля Васин. Он, говорят, знает жизнь каждого Битла по минутам.

   По городу идет весна. Весна скинула тополиные почки, и оголила коленки у девчонок. Весна распускает первые листочки на клёнах, и волнует молодую кровь.
   Вы выпили по стаканчику «Волжского» винца, и идете, дурачась по проспекту. Через месяц вы заканчиваете школу, и разлетитесь кто куда из родительских гнёзд. Вас четверо друзей, и одного скоро не будет с вами, а пока, вы беспечны и веселы, и галантно пристаете к проходящим мимо девчонкам.
   Навстречу вам, в распахнутом плаще, идет гроза школьных туалетов, ваш преподаватель истории и обществоведения Михаил Иванович. Что-то у него не в порядке в биографии, что-то там было тёмное в прошлом, и его сегодня опять не приняли в партию.
    Михаил Иванович преподает свои предметы так, как раньше преподавали «Закон Божий», в дореволюционных гимназиях.  Это педагог с замашками садиста, он лупит малолетних курильщиков указкой, врываясь на большой перемене в туалет. Но вас он уже не трогает. В вас он уже почувствовал силу и достоинство, и с вами у него своя тактика, и своя система оценок знаний – двубальная: или «пять», или «единица»; остальной промежуток для него не существует. Завтра у вас второй парой – история и «общага», завтра «Мишка» будет требовать конспект с материалами 26-го съезда партии. Он, вопреки своему прошлому, хочет сделать из вас пламенных большевиков, и осуждающе смотрит волком из-под густых брежневских бровей. Завтрашний «кол» в журнале, может многое вам испортить в аттестате.
   Всё. Пропал вечер. Завтра он вас всех спросит, это точно, вы поняли это по его испепеляющему взгляду. И вы моментально испаряетесь по домам, конспектировать из газеты речь начинающего понемногу дряхлеть товарища Брежнева.
   И в голове, полной рок-н-ролла, как-то не будут вязаться все эти астрономические суммы о возросшем поголовье скота, о богатых урожаях и надоях, о богатстве, процветании и народном счастье. Ведь полки в магазинах начали пустеть, и в мясных отделах вместо колбасы стали торговать водкой. И, конечно, же, ты завтра ответишь правильно, одобряя и не подвергая сомнениям партийный курс, и поставит тебе «отлично» этот неудавшийся марксист с власовскими замашками. Но от этого легче никому не станет.
   И только весна, будет так же распускаться, как и тысячи лет назад, ей до лампочки кто у власти: Николай Второй, или Никита Хрущёв, и прилетевшие из-за моря птицы так же, как и тысячи лет назад будут вить гнезда под твоим окном.
 
    И вот в Славкином дворе появился еще один интересный человек – Олег  Широкорад. «Шира». Мало на свете людей встречается, фамилия которых полностью бы подходила им. Олег был одним из тех немногих.
   Олег был несколько лопоух, и ушами смахивал  на Джорджа Хариссона. Он здорово разбирался в электронике и пытался стать барабанщиком. Еще Олег был радиохулиганом. Было тогда такое явление.
   Радиохулиганы были неплохими, в общем-то, ребятами, и хотели они лишь одного – самовыражения. Только выходили они в эфир на частотах, которые использовала авиация. Они связывались между собой, каждый имел свой позывной, как правило, громкий, или Сэм или Джон что-то в этом роде. Их ловили, пеленговали, как радистку Кэт, штрафовали, а при повторном залете конфисковывали всю аппаратуру.
   Конфисковывалось все, что включалось в розетку. Даже стиральные машины и пылесосы. Радиохулиган сам собирал немудреное устройство на двух лампах, которое посредством включения в радиоприемник становилось радиопередатчиком.
   Ну, здесь все понятно. Только вот не понятно как бы он смог выйти в эфир, включив его в пылесос. Тем не менее, изымалось все, что работает от электричества, даже самовары, что, скорее всего, являлось назиданием потомкам. Представляете, какой это был удар для родителей!
   Поэтому дело это было опасное. Олег уже раз попадался по прежнему месту жительства, поэтому выходил в эфир не часто, да к тому же в их среде уже стукачи появились. (Где их только нет!).
   С Олегом они подружились сразу, он сносно играл на гитаре и пытался играть на ударных в клубе ЖД. Был веселым и открытым парнем. Но главное - он сек в радиотехнике, и у него была приличная коллекция музыки.
   Свой магнитофон «Днипро» он переделал полностью: увеличил скорость, поднял высокие частоты, звучал он по тем временам  классно.  Все было слышно и бас, и барабаны.
   Ввиду нехватки денег и дефицита пленки все тогда писали на одну кассету всё, что им нравилось, получался такой винегрет, где было всё: Клифф Ричард и Битлз, Чеслав Неман и Рэй Чарльз, на сколько пленки хватит, все вперемежку. Олег научил их слушать альбомы.
   В комнате у Олега – полнейший кавардак. Пахнет канифолью и уксусом. Коробочки с радиодеталями валяются, где попало, гитары, струны, магнитофонная лента, медиаторы, какие-то алюминиевые конденсаторы под тумбочкой, ещё какая-то радиотехническая дребедень… но это рабочий беспорядок, и только ему одному известно, где что лежит. Для вас это – хаос, а для него – нормальная, рабочая обстановка. Это образ жизни. Он не терпит стерильного отношения, и в постоянных упреках на беспорядок со стороны предков, видит покушение на свою личную свободу. И вам иногда кажется, что в прибранном помещении он будет себя чувствовать как в больничной палате.
   Он чуть старше вас, и родители уже разрешили ему курить. Предки на работе, поэтому в комнате сизо от «Шипки». А ещё у Широкорадов в соседней комнате стоит бутыль с настойкой из черноплодной рябины, и Олег тихонько, по-кошачьи пробирается туда с тоненьким шлангом и литровой баночкой, чтобы отцедить немного из родительских закромов, пока задремала бабка – древняя, но ещё бдительная старушенция.
   Минут через пять он возвращается, победно сверкая глазами. Его хариссоновские уши пылают от счастья, и он ставит полную баночку на журнальный столик. Как раз, по стаканчику, а больше и не надо. Тост называется «вздрогнем припадочно», и вы, молча, встав, и согнув под прямым углом руку, со стаканами около груди, чокаетесь, прижав другую руку «по швам», нагибаясь лишь одним телом. Как ожившие манекены из магазина «Силуэт».
   На тумбочке стоит его гордость – магнитофон «Днипро». Он в деревянном корпусе светло-коричневой полировки, с пластмассовыми продольными решеточками по всему периметру, и напоминает он макет черноморского санатория с длинными лоджиями. Это часть мебели. Но звучит он классно – Олег сам расширил диапазон воспроизводимых частот, увеличил скорость, поставил какие-то фильтры, и добавил мощность, поменяв динамики. Еще пара динамиков висит под потолком (интуитивно он уже тогда чувствовал начало эры стереозвука). Летом динамики выносятся на балкон, чтобы пометить свою поляну, или поделиться радостью с кем-нибудь из прохожих.
   И врубается музыка. На всю катушку. Есть и «Роллинг Стоунз», и «Дэйв Кларк Файв», и естественно – «Битлз». А «Битлз», ребята – это священная корова. То, что делают «Битлз» - вне критики, это так же неоспоримо, как Священное писание, и «Битлз» надо слушать целиком, альбомами, нельзя кастрировать «Сержанта Пеппера», перезаписывая с ленты на ленту, выкидывая не сразу дошедшие до уха куски. Это так же глупо, как чистить спелое яблоко. Надо смачно, с хрустом, откусить вместе с загорелой кожурой. Спасибо, тебе, Олежка за науку.
   Шира часто писал музыку с эфира и однажды записал классную вещь. Неизвестная группа исполняла забойный хит, который начинался с гитарного «чёса». Надрывный женский голос кричал: «She`s got it, your baby, she is got it!!! » Запись получилась неплохая, почти без затуханий, и разошлась по студиям звукозаписи, в «скелетном» исполнении. Это был хит всех времен и народов голландской группы «Shocking Blue». В простонародье он получил название «Шиз Гари». Это был шедевр того хиппового времени.
   Странное дело, но и сейчас эта песня, в оригинальном исполнении  звучит так же свежо, как и тогда. «Shocking Blue» своей «Венерой» попали в точку. Даже Славкины друзья, метнувшиеся к джазу, были сражены наповал этой штукой.
   У Олега дома они первый раз попробовали записаться. Происходило это следующим образом: состав: две гитары, а вместо ударных - бубен с кожей. В эмалированное ведро ставился микрофон – мыльница (таким макаром хотели добиться эффекта «Холл»), и… «One, Two, Three, Four!!!» - Начиналась запись.
   Писали, естественно, Битлов «When I Get Home», и еще что-то. Любопытно было бы сейчас послушать.
   Радиолюбитель Олег по многочисленным просьбам и взаимной договоренности ровно в 22-00 должен был выйти в эфир. Все сидели дома, и ждали передачи, настроив приемник на нужную  частоту. В назначенное время появился знакомый голос: «Привет, я думаю, вы меня слышите. Погнали!» И Олег включил сделанную вчера запись.
    Вот так-то: на своей радиостанции сами  слушали, самими же записанную музыку. Это был кайф! Передача шла не долго, минут пять, потому что комитет работал, и запросто могли бы засечь, и Олег попадал под конфискацию.
   В Абвере его конечно бы расстреляли, будь это лет двадцать пять назад, в войну. Но потеря всех электроприборов, и в первую очередь такого магнитофона с музыкой и была для него равносильна расстрелу, так что подвиг он совершил настоящий и рисковал не меньше полковника Исаева.
    Я дал бы ему орден борца за рок во всем мире.
    Человеком Олег был легким, очень дружелюбным и компанейским, был он чуть старше, его призвали в армию, а позже отца перевели в Кишинев, и Олег уехал в Молдавию. Но однажды, спустя много лет, услышав «Любовный напиток № 9» группы «The Searchers», Славян отчетливо почуял запах уксуса, которым тогда клеили магнитофонную пленку 6-го типа.

   Знакомство с тяжелым роком произошло не совсем так, как это было раньше, все-таки устоялись какие-то стандарты, и у каждого уже было свое мнение на этот счет.
   Как-то, случайно, встретив своего старшего приятеля, познакомившего его с Битлами, Славка поинтересовался, есть ли что новое из музыки. Что-нибудь такое, чтобы зацепило, так же.
   Саня уже был офицером, военным летчиком, и сказал, что много теперь музыки разной есть: «Свинцовый Дирижабль», например, «Благодарный Мертвец», «Железная Бабочка», еще что-то. Ему было некогда болтать, он опаздывал на автобус, а служил он в другом городе. Но мнение человека, познакомившего Славку с богами, было для него авторитетным. И он запомнил название. «Свинцовый Дирижабль».
     Они знали о существовании группы  «Опыт Джими Хендрикса» из небольшой статьи в «Ровеснике» под названием «Длинноволосая музыка» и даже записали пару вещей с Би-Би-Си на Ширин «Днипро». Поэтому  «Led Zeppelin»  они сначала приняли за Джими.
    Это была  «Whole Lotta Love» - много психоделии в середине. И хотя перегруженный саунд  уже и у Битлов появился (Харрисон ведь дружил с Клэптоном), это было сильно круто для начала. Как после домашней настойки - стакан неразведенного спирта. Сначала шок и испуг, воздуха не хватает, а  потом, когда немного отпустит, начинаешь понимать, что это пока не для тебя.
   На коробке с кассетой было написано «Led Zeppelin – 2», и Славка догадался, что это и есть тот самый «Свинцовый Дирижабль». На другой день они въехали, наконец, в эту музыку, а через месяц услышали по румынскому филиалу «Свободной Европы» – которое наши не глушили (много ли румын в России живет) еще одну группу, но так и не разобрали названия, но стиль у них был вообще необычный: какой-то тяжелый, псевдовосточный, с мощным электроорганом.   Как потом оказалось, это был «Deep Purple», альбом  «In Rock».
    Для румын его крутили от корки до корки. И прямо скажем: много чего предназначавшегося для румын слушали и они. Короткие волны хоть и затухают с определенной модуляцией, но огибают весь земной шар и их слышно везде. Наступала эпоха  «Hard-n-Heavy», и Вудсток был не за горами.   
    Оказалось что у «Led Zeppelin» уже есть и 3-й альбом, а значит должен быть и первый. Это был улет. Очень сложная по стилю и очень классная музыка и очень далеки были от них гладкие и причесанные Ливерпульские группы типа «The Searchers» (вполне комсомольское название сгодится для любого БАМовского ВИА), от которых все постепенно переставали балдеть.
    Центр тяжести стал смещаться к более сложным формам, а тут еще и Леннон спел «Come together». Стало понятно, в какую сторону все идет. Все по тому же блюзу, но на более крутом витке. А это и есть развитие, потому что автомобилю достаточно давно поставленных четырех колес, а двигатель можно и помощнее поставить. Намного мощнее.
    «Rolling Stones» спели «Jumping Jack Flash» и «Gimmie Shelter». Джеггер вообще рекомендовал слушать альбом «Пусть льется кровь» на предельной громкости, на конверте так и было написано: «This record should be played loud». Оказалось, что старина Мик был как всегда прав, рекомендации были верными, низкие частоты доставали до спинного мозга.
    Намного раньше появления убогих советских дискотек, пацаны  устраивали этот праздник для себя. С тех пор стало ясно, почему «Стоунз» возят с собой столько тонн аппаратуры.  Много позже, предприимчивые деляги от музыки, не умеющие играть даже на ложках, стали на этом неплохо зарабатывать, беря деньги за прослушивание музыки в комсомольских дискотеках. Что-то втирали молодежи про Леннона и Маккартни, неправильно расставляя ударения в словах с названиями групп.
 
   Новый, перегруженный звук на пластинках заставил экспериментировать: на репетициях ручки громкости на усилителях выкручивались до предела и динамики не выдерживали: рвались диффузоры, колонки приходили в негодность.
   Появились умельцы, которые собирали приставки типа «фузз» или «бустер», сами усовершенствовали схемы, опубликованные в журнале «Радио».
    С изобретением фирмой «VOX» педали «Wah», которую тогда называли «Квакер», вообще произошла революция в моделировании звука. Появились новые эффекты: флэнджер, хорус, питч-бэнд, и т.д. Народные умельцы собирали приставки звучащие не хуже фирменных; в советских магазинах тогда это не продавали, продавались только радиодетали, и то не всякие, и каким образом доставался нужный транзистор, одному Богу известно.
   Славкин армейский друг Вова Назаренко, по кличке «Штейн» всю службу паял какую-то приставку: хотел добиться такого же сустэйна как у Сантаны.
   На Западе не надо было ничего паять самому. Надо было просто посетить магазин фирмы  «Fender», взять усилитель «Twin», включить в него «Stratocaster», - и вот он, этот звук!
   На Западе всё было проще и обыденней, и не возникало никаких странных, и непонятных вопросов. У нас такие вопросы были всегда, и часто проводились параллели со спортом: почему нашим хоккеистам и фигуристам нет равных в мире, а музыкантов, достигших хотя бы уровня польских «Червоных гитар», не слышно? И в той же Польше живет человек по имени Чеслав Неман, который не уступит Джону Мэйолу, а по вокальным данным вообще его забьёт…, а у нас разве таких нет? Да есть, наверняка, только не дают им ходу. И эта великая ошибка Советской власти. У нас могли бы быть собственные Битлы, не упусти тогда недальновидные идеологи момент. Делать-то, собственно, и не надо было ничего, надо было просто не мешать естественному процессу, выпустить пар из подворотен, и направить всё в своё русло.
   И опять возникали вопросы, и сами собой напрашивались ответы: почему у нас нет приличных инструментов, и ленинградская убогая пародия на «Les Paul», уступает даже болгарскому «Орфею», который через месяц можно более-менее настроить, лишь развернув порожек на 45 градусов? И почему на ударных установках производства фабрики города Энгельс натянута кожа умерших своей смертью животных, а на чешской «Трове» - белый пластик? И почему приезжий барабанщик так бережно сдувает пылинки со своего металлического четырнадцатидюймового «снэйра» английской фирмы «Premier»? Да потому, что всё то, что делалось для народа, а в частности, для его души, делалось на уровне балалайки производства Свердловской фабрики. Хотя над хорошей балалайкой тоже надо потрудиться. Как попало, и из чего попало, музыкальные инструменты делать нельзя. Это будут просто дрова.
   И народ опять находил выход: разбиралась до винтика какая-нибудь немецкая «Eterna» (благо, опыт уже был), стачивался гриф, уже имеющий анкерный стержень, на какой-нибудь мебельной фабрике доставался отборный, выдержанный ясень, клеился в двух местах, а после вырезался корпус – копия «Телекастера» или «Страта». Чётко просчитывалась мензура, и на станке фрезеровались места для звукоснимателей, которые тоже перематывались и доводились до ума, а схема полностью перепаивалась, чтобы приблизить звучание до хамбакера. Корпус покрывался из пульверизатора в несколько слоёв бесцветным мебельным лаком, с хитрой добавкой, которая держалась в секрете, позже, корпус полировался, и на финише появлялся совершенно новый, очень приличный инструмент. А если на такую гитару удавалось поставить ещё и фирменные струны типа «Ernie Ball», то и звучала она почти как «Fender» или «Gibson». Что ни говори, а из говна конфетку мы делать можем, если очень сильно захотим.
   С горечью думаешь сейчас о том, где бы мы могли тогда быть, имей мы тогда такие возможности, какие есть сейчас. И не понятно, почему наша молодежь поет и играет такую херню. На Западе их ровесники (Kenny Wayne Shepherd , Jonny Lang) играют не хуже Хендрикса, а они на своем  «Максидроме» тащатся от каких-то уродов, которые и гитару-то толком держать не могут и называют это все роком.
   Да что вы знаете об этом, юноши. За такую игру, в «Главмуке» вам бы набили морду и проткнули  барабаны. В клубе «Marquee» на Оксфорд-стрит, кстати, было бы то же самое.
   Для вас рок – это пустой звук, слово которое что-то обозначает и все. Не надо прикасаться к тому, что вам не по плечу. Так и по седлу получить не долго.
   Рок – это жизнь, это дух времени, это больше чем музыка, за это можно умереть. Это ночная трасса и скорость под 200, это «Спидола» у костра, и глоток портвейна с чуть подгоревшим шашлыком, это черный хлеб с ливерной колбасой, это летний ливень и ты – босиком по лужам, это одно яблоко на три пузыря «Агдама». Это наша молодость, это наша жизнь.
   Сейчас я понимаю, как нам повезло; мы жили на одной планете с Джими Хендриксом, Джорджем Харрисоном, с Ленноном, с Моррисоном, с Элвисом и много кого еще жило под одним солнцем с нами. И каждый день появлялся кто-нибудь, кто заставлял тебя вздрогнуть, как это сделал «Led Zeppelin» и многие другие, всех не перечесть, места не хватит.
   Что-нибудь подобное сейчас происходит? Говорят сейчас о чем-нибудь так же, как тогда говорили о Вудстоке? Сможете ли вы сейчас подойти в чужом городе к своему сверстнику и запросто поболтать о Джеймсе Брауне, и сообразить на троих, и расстаться навек друзьями, обменявшись адресами? Что-то изменилось в этом мире. Жлобы правят миром. Знаете, какую надпись на майке я недавно прочитал у молодых, называющих себя хиппи? «КИНО». О чем можно с такими говорить? Ни о чем.

   У Витальки Судника старший брат Сергей служил в Германии,  готовился к дембелю и играл в армейском ансамбле на ударных. Как-то прислал фотографию.
   Пацаны обалдели: аппаратура – «Регент», гитары – «Фрамус», и он сам за большой установкой с двумя бас-барабанами. С ним вместе играл какой-то Лёха из самих «Поющих гитар»!
   Надо сказать, что многому Серега научился в армии; барабанщик он был от бога, по манере напоминал Кита Муна. Это был первый услышанный ими ударник, который играл абсолютно правильно, никогда не загонял и не замедлял темп, все брэки у него звучали мощно, все тарелки использовались к месту, и басовый барабан создавал такой надежный фундамент, что в последствии Толяну на басе не очень-то и потеть приходилось – половину делал Серега. Играть с ним было - одно удовольствие. И лучшего барабанщика Славка не знал. Он был лучший.
   А в армию ушел совсем никаким: знал три блатных аккорда на семиструнке, но пел хорошо.  Решено было: дождаться Серегу, и валить куда-нибудь в другое место. Все уже выросли из агитбригадных штанов, и хотелось чего-то серьезного. Место такое нашлось – ПАТП.

   Пассажирское автотранспортное предприятие включало в себя автобусный и таксомоторный парк, деньги поступали наличные, частичный хозрасчет, поэтому возможности для приобретения инструментов были.
   Были куплены приличные по тем временам чешские и немецкие гитары и ударные инструменты. Чуть позже был куплен аппарат «Regent-60», у «Веселых ребят». Договаривался Славян, продавал некто «Володя-трубач», потом оказалось что это Пресняков-старший. Шифровался парень. Звезды фарцовкой не брезговали.  Аппаратура «Регент» тогда была, чуть ли не эталоном звука, но «Володя-трубач» ввел Славку в курс дела и сказал что лучшие аппараты - это «JBL», «Marshall» и «Fender». Поэтому надо стремиться работать на них, но он видел их только на картинках, у Толяна на шифоньере, к тому же купить их тогда было негде.
   Это сейчас: «Fender Twin» – пожалуйста, (нет на европейском складе, закажем в Штатах), «Mackie», серия «Fusion» – хоть завтра, только бабки готовь, есть даже ветошь гитару протирать с логотипом «Fender» – (по каталогу цена два доллара). Есть все. Тогда не было ничего. Правда, сейчас музыки стоящей не слышно.
   Все устроились на работу в ПАТП, нет, не музыкантами, работягами. Славка – учеником  автоэлектрика, Виталька – слесарем  2-го разряда, Толяну, после техникума полагался 4-й разряд, ему дали 3-й разряд электрика, и он ходил по всему гаражу, по всем боксам, выкручивал перегоревшие лампочки, и опять спал у себя в каморке, и если было место, иногда там кемарили и остальные.
   У Толяна был напарник. Мужичок – Гришка, который жил за забором. И они с ним установили график: день Толя на работе, день – Гришка. Но однажды в день Толяна, сломался токарный станок, он его разобрал до винтика, и забыл на каждый провод поставить метку согласно схеме. Гришка собирал станок 2 месяца, прозванивал каждый контакт и тихо матерился. Мужик был хороший, не пьющий.         
   Славка попал в бригаду автоэлектриков, а это, надо сказать, белая кость в гараже, кое-чему он там научился.
   Мужики были хорошие, специалисты хай-класса, но крепко пили. И каждый день у них начинался с жуткого бодуна. Славян, в свои 17 лет, по наивности думал, что их похмелье-это всего лишь повод для очередной пьянки, и лишь позже понял, как глубоко он ошибался.
   Каждое утро Иван (дедок предпенсионного возраста по кличке «Редиска»), кряхтя и постанывая, говорил: «Ну, чо, по рублю? Мне тут жинка сальца положила, перебьемся как-нибудь?». И каждый с готовностью лез в карман за обеденным рублем. Славку, («молодого») снаряжали в ближайший гастроном, а ему и не в тягость было, между прочим, помочь старшим товарищам.
  Он брал литр «Коленвала»  (водка по цене 3р.62к. – буквы на этикетке со словом «Водка» плясали в шахматном порядке – отсюда и название шоферское), быстро возвращался, (одна нога - там, другая-здесь) и они тихо опохмелялись, закусывая «жинкиным сальцом».
   Но это была лишь увертюра. Главное действие разворачивалось позже, когда раздавался торжественный клич: «Ходак пошел!». Ходоки шли не к Ленину в Кремль, а к ним в мастерскую.
   «Ходоки» – это состоятельные советские граждане, имеющие личные автомобили и ни черта в них не понимающие. Ходак шел косяком, как сёмга на нерест, и каждый пер с собой пузырь. Кому карбюратор отрегулировать, кому контакты на распределителе почистить, пустяковая, в общем, работа, но оплачивалась твердой валютой. Работа кипела. Удивительно, как они умудрялись все успеть: и внеплановый автобус на линию отправить, и таксисту предохранители поменять, стакан засадить между делом, и ходоков обслужить, и Славке кое-что показать, и все это по-пьяни.
   Но автобусы с линии не сходили, таксисты возили народ, ходоки были довольны, и приходили еще. Настоящие профессионалы. Они всегда твердо стояли на ногах.
   Но на следующее утро все повторялось один в один, и Славян опять быстренько бежал в «шестьдесят второй», чтобы спасти коллег от верной гибели.
   Ему, кстати, полагались «беговые», почти что «фронтовые», он всегда отказывался, но однажды удивил всех, выпив залпом стакан «с горкой» отказавшись закусить. И ничего, организм еще не был «испорчен нарзаном».
   Надо сказать, что в те годы пацаны почти не пили, а после работы репетировали часов до одиннадцати вечера. И почти весь день проводили или на работе, или в «красном уголке», Славка даже умудрялся посещать репетиторов по математике и физике (одна неудачная попытка поступления в ВУЗ уже была). Поэтому и получки свои Славкины сослуживцы ему доверяли. Бригадир собирал у каждого полученные деньги, заворачивал в газету, подписывал каждый сверток, и торжественно вручал Славке, строго наказав, чтобы вечером, даже ему он ничего не давал, под любым предлогом, даже если на коленях станут просить - не давать. После смены они шли допивать на соседний стадион, а там, конечно всегда будет мало. Всегда ведь не хватает русскому человеку.
   Утром Славка выдавал деньги их женам. Его уважали за стойкость.

   Наконец пришел из армии Серега. (До этого с ним было шапочное знакомство). Влетел, такой весь стремительный, балдежный, полная противоположность брату Витальке - рассудительному и мечтательному увальню. Он ворвался как свежий ветер, быстро перепаял все провода, поменял пластик на барабанах, и, наконец, стал стучать. Что они услышали! Как он работал бочкой! Они в живую такого еще не слышали. Все какие-то джазовые технари  попадались как в оркестре Олега Лундстрема, недавно  побывавшем на гастролях в городе. Так вот для чего нужна эта самая педаль на барабане! Вот для чего нужен второй «котёл»! Вот как надо оказывается играть! Ни с чем невозможно сравнить этот круглый, плотный, такой хлесткий звук живых барабанов.
   Перед ними был профессионал, и играл он так, как играют ТАМ, а не у нас. У них и выступления первые начинал он один. Выходил на сцену, спокойно садился за установку, и начинал свой «star-time», затем выбегали остальные, и все начинало вертеться.
   Много чего нужного привез он из Германии: и стойки для гитар, струны, палочки барабанные, пластик, микрофоны, гитару для Витальки, 2 машинки-тремоло, медиаторы фирменные, в общем, ту мелочь, без которой обойтись никак нельзя.
   Себе два клевых костюма, родителям, наверное, тоже что-то, был он всегда очень предприимчивым.
   Привез много музыки: «Procol Harum», «Mungo Jerry», «Fleetwood Mac», тексты нужны были позарез, привез тексты, много музыки записанной с эфира, (там это не глушилось). Это была свежая волна.
   Группу решили назвать «ДАНКО», и звучит не совсем обычно, вроде какой-нибудь западной нефтяной компании, и в случае чего, идеологам можно напомнить повесть пролетарского соловья Пешкова.
   Это слово, выведенное большими красными буквами, стилизованными как на Библии, еще долго сияло на басовом барабане.

   Освобожденным от работы в гараже был их руководитель – Володя Амелькин, Владимир Сергеевич. Человек пел как Ободзинский и Литтл Ричард вместе взятые. Он и сейчас выдаст то, что молодым и не снилось, а тогда это было вообще - атас.
   Начинал он в самодеятельности, с молодым Вуячичем, (знаменитым тогда по всему Союзу певцом, который был родом из нашего города), работал в профессиональных коллективах, был очень опытным артистом, собственно он и собрал всех вместе.
   Он научил ребят главному – не бояться публики. Большое ему спасибо. Как-то он сказал что, работая с одним коллективом, ему пришлось петь Битлов, и они тут же сделали «Little child».
   Он был в доску свой, веселый и компанейский, имел сценический псевдоним «Владимир Огневой», который ему очень подходил.
   Объединяла их всех музыка, такой утяжеленный стиль конца 60-х в духе «Криденс», и, конечно же, чувство юмора, а без этого вообще жить невозможно. Без сатиры жить можно, а без юмора – нет.          
   На работу демобилизованного Серегу определили в отдел механика, туда же вскоре перевели и Витальку. Работали они под началом одного деда-пенсионера. Звали его Кум Захар, такой самородок, местный Кулибин, похожий на блокадного слесаря с Путиловского завода. Начал он их потихоньку мордовать своими бредовыми идеями. Рационализатор был. Передовик-изобретатель. Все его очень уважали. А ребятишки начали от него потихоньку бегать. Кошки-мышки целый день. Ну не должен музыкант весь день махать кувалдой. Потом как-то они нашли с ним общий язык, и спокойно спали с утра в каморке у Поляка, если тот отсутствовал.
   Звали их тогда «футболистами», гегемон относился к ним с недоверием, но после первого концерта, устроенного прямо в гараже, в огромном автобусном боксе, в обеденный перерыв, отношение переменилось на противоположное. Оказывается, они не были освобождены от физического труда, как какая-нибудь заводская футбольная команда, они работали полную смену, и еще выступали для них. Очень их стали уважать. Таксисты денег за проезд не брали.
   Ребята стали усиленно заниматься, в ателье им пошили белые костюмы с пиджаками без воротников и рукавов и цветные рубашки а-ля Джими Хендрикс. Выглядели они классно. Теперь надо было найти компромисс для концертов: что-нибудь между роком и советской попсой. (На танцевальных вечерах, они лабали одну «фирму»). Решение было найдено.
   Например, в какую-нибудь русскую народную песню про комарика, вставлялся тяжелый рифф в стиле «Led Zeppelin», и продолжалось это довольно долго, на грани издевательства, но можете себе представить: всем нравилось, пенсионеры на агитплощадках даже в пляс пускались! По кайфу им был андеграунд.
   Когда надо было играть что-нибудь западное, то автор представлялся как борец за гражданские права, а если он был еще и цветным, как Хендрикс, то он становился еще и борцом с расизмом. Это был старый, проверенный трюк, и все прокатывало как по маслу.
   Песня  «Yellow river» исполнялась без пояснений. Недавно «Поющие Гитары» выпустили свою, жуткую версию перевода, и всем было ясно, что это  «Толстый Карлсон» но на английском языке. Кто-то пытался внести предложение исполнить ее на русском, но оно было немедленно отвергнуто: русский текст ничего не имевший общего с путешествием на Желтую реку, сидел на музыке группы «Кристи», как на корове фрак. Опять отдавало свинофермой. И надо было бережней относиться к оригиналу, и не вредить себе.
   Владимир Огневой, как опытный человек в этом деле, стал  понемногу раскручивать группу. Заговорила пресса, Начался «чёс» по учебным заведениям, школам, подшефным предприятиям, клубам, как он умудрялся получать за это еще и деньги, одному богу известно. Но всегда, четко, в определенное время подходил автобус, доставлял всех на очередную площадку, позже увозил назад, где выдавались деньги, часть которых шла на аппарат, а часть – на карман.
   Ни у кого и в мыслях не было спросить: «А сколько нам сегодня отвалили?» Деньги тогда мало кого из них интересовали. Конечно, неплохо иметь лишний четвертак в кармане. Но это не было главным. Это не было целью. Цель была одна: чтобы всем было хорошо.   
   И они балдели от того, что у них все получается, они ловили кайф от того, что вместе они могут то, что по одиночке у них вряд ли так здорово выйдет. Это была команда. Они понимали друг друга, и ничего в этом особенного нет, потому что товарищ твой думает точно так же как и ты, и невидимые нити взаимопонимания и уважения давно связали всех по рукам и ногам.
   На репетициях кто-нибудь брал первый аккорд, а другой подхватывал, и развивал дальше то, что кто-то задумал, и это было уже чуть лучше  первоначального варианта, и в этом была истина и весь смысл их работы.
   Все происходило быстро, а потом уже доводилось до ума. И все. Готово. Это напоминало джазовый джем. Но это не джаз. Это точно. И что это такое я до сих пор не знаю. Наверное, это то, что находится рядом, но одному тебе это не найти.
   Часто играли просто бесплатно на свадьбах или на выпускных вечерах у друзей. На одном таком вечере студенты их оригинально отблагодарили: было выставлено два ящика портвейна. Пузыри емкостью 0,8 литра с пробками залитыми сургучом. «Белое крепкое» называлось, пролетарский напиток. Все загрузилось по окончании мероприятия в большой барабан, и было контрабандно доставлено на базу.
   Утром пацанов кто-то заложил, и они, под конвоем парторга принесли все это в кабинет директора.
   Большой стол для совещаний был полностью заставлен бутылками, как на цыганской свадьбе. Начальники колонн, заходившие в кабинет подписать какие-то бумаги, вопросительно смотрели на Виктора Ильича, а он спокойно говорил  «далеко не уходите, сейчас похмеляться будем».
   Виктор Ильич Орлов, директор предприятия обладал отменным чувством юмора. Был очень порядочным человеком. Он из когорты тех, старых руководителей, которые подавали руку рабочим и всегда держали слово. В школе Славка учился в одном классе с его дочерью Натальей, и даже в классе 6-м сидел с ней на одной парте. Она всегда  давала ему списывать. Очень все уважали Виктора Ильича, и он любил их как отец. И ребятам было немного стыдно.
    Узнав, что это гонорар от благодарных поклонников, он тихо сказал: «Заберете все после работы, а сейчас пусть в углу постоит, от греха».  И отдал, все до последней бутылки, и никаких выговоров, никаких собраний. Вот это был человек! На правой руке у него была наколка: восходящее солнце и буквы: «ВИТЯ».

   Для массовости привлекались участники художественной самодеятельности: сварщик Вася, и контролер Тая, приходилось им играть. Пели они всякую муру: про журавлей, про снегирей, еще про каких-то птиц, пели, естественно неважно, как обычно поют в самодеятельности. Приходилось с этим мириться.
   Но если  начинали разучивать что-нибудь, к примеру, из «Abbey Road», здесь выверялся каждый такт, каждый аккорд должен был звучать как на диске. Когда что-нибудь не клеилось, пыль поднималась до потолка, Славян с Виталькой даже частенько дрались, отстаивая каждый свое мнение, однажды даже дубасили друг друга стульями.
   Разнимал всегда Поляк, кричал: «Брэк!» и растаскивал по углам, Серега сидел за барабанами и хохотал, через минуту консенсус был найден, и все были на седьмом небе от счастья, что у них все получилось. НИ-КОГ-ДА  не было никакой обиды. Было одно: ощущение счастья от того, что они кое-что могут.
   Вообще Виталька был человеком очень талантливым. Талантливым во всем. Играл он на гитаре очень здорово, очень вкусно, каждый звук был отточен до совершенства, он не увлекался долгими запилами, не выпячивался (сейчас много таких «спортсменов» развелось), по манере напоминал Эрика Клэптона, и если бы родился он на Западе, то наверняка стоял бы где-то рядом.    Он обладал тем, что дано, наверное, Богом: внутренней музыкальной культурой, а был простым парнем: закончил всего 8 классов, писал с ошибками, не знал ни одной ноты (а они и не нужны ему были), он чувствовал музыку душой, и мог такое вставить, что мурашки по спине бегали.
   Позже, стал высочайшим специалистом: слесарем, токарем, фрезеровщиком, и здесь он был первым. (Автомат  Узи на заводе сделал, и чуть не сел по глупости из-за этого). Стрелял автомат, и не клинил, (один комитетчик рассказывал.) За пять минут срисовал австрийскую микрофонную стойку, а через неделю на заводе сделал сам 5 штук таких же, все отхромировал, заворонил, где надо, и даже крепление усовершенствовал.
   Панели на усилители под «Roland» делал не хуже фирменных. А какие гитары делал! Всякие, и двенадцатиструнные, и басы. И звук мог извлечь из какой-нибудь задрипанной «Музимы», как из «Рикенбеккера».
   К любому делу он подходил с одинаковой ответственностью. Любил томатный сок и пел как Джон Фогерти. На губных гармошках  играл классно, постоянно их распиливал на четыре части, что-то выкидывал, что-то приклеивал, и дул не хуже Джони Уинтера. Смеялся очень заразительно, для балдежа закрыв один глаз.
   Весь мир у него был поделен на систему координат: здесь – плюс, а здесь – минус, он не терпел серости и полутонов, всегда говорил всем в глаза то, что думает. И если ему нравился человек – то это до гроба, а если нет – он его не замечал. Мог долго рассказывать какому-нибудь трактористу о Джими Хендриксе, а, выяснив, что тот о нем и не слышал, мог запросто избить его в шишки. Как так? Человек не знает бога? Приходилось вмешиваться.
   И, тем не менее, был человеком общительным и легким, быстро остывал, извинялся, и никогда не держал камень за пазухой.
   Души их с Виталькой были настроены в унисон. Он и гитару Славке всегда подстраивал: чуть-чуть пониже, для раскачки. Часто сам менял ему струны, из-за Славкиной лени, ругал его и протирал водкой грязный гриф.
   В музыке они чувствовали друг друга с полувздоха, была, наверное, какая-то между ними связь на уровне астрала. И все так просто, так здорово получалось, и никогда никто ничего не заучивал, все как-то само собой выплывало сразу, и оставалось только кое-что добавить или убрать.
   Позже Славке приходилось играть с разными ребятами, и музыканты были не плохие, и по жизни не жлобы, и веселые, но того легкого, почти воздушного чувства единства, как с Виталькой он никогда не ощущал.

   В их коллективе вскоре появились еще два участника: Валера Чанцов – на органе, его устроили мастером по ремонту таксометров (он немного сек в часовом деле). Разбирал, смазывал какие-то шестеренки, и часто сматывал таксистам лишние километры (за город выехать без соответствующей путевки было нельзя) был уважаемым человеком. Играл на баяне.
Он и сейчас на баяне играет, стал профессиональным музыкантом.
   Витька Петров. (Петрович его звали) – гитарист из «Муки», Славкин друг детства. Как-то зайдя к нему, домой, он обалдел: Витька показал Славяну уголок своего младшего брата Сереги. Четыре фигурки музыкантов с гитарами, вылепленные из пластилина. Три гитары и ударник, усилители, стойки микрофонные
из спичек, волосы длинные. Серега во всем подражал своему брату.   По Славкиному предложению были внесены небольшие изменения: гитара басиста была переделана на Хофнер-скрипку, и помещена в левую руку, а на большом барабане налепили буквы: «The Beatles». Позже, узнав, что и у Макаревича в детстве стояли пластилиновые Битлы, он был сражен наповал. Как все одинаково тогда было везде. За три тысячи верст, не зная друг друга, ребятишки Битлов лепили, и испытывали одинаковое чувство благоговения. Это и есть настоящее почитание, это не коллекционирование автографов, и безумство на концертах, это свое, личное, как религия.
   У всех пацанов из их двора была одинаковая наколка на правой кисти – череп  с длинными как у хиппи волосами.
   Петровича определили в карбюраторную мастерскую. Стал он понемногу зашибать под началом Ваньки-Редиски, ходоки без пузыря не ходили, но алкоголиком, слава богу, он не стал.
   Позже он уехал на Урал, в какой-то закрытый город, где были обалденные условия для  музыкантов. Они уехали втроем,  все три брата, как «Bee Gees».

   Группа «ДАНКО» набирала обороты. Они были первыми музыкантами в городе, у которых были приличные инструменты и аппаратура. У них были сценические костюмы, свой имидж, они сочинили несколько песен, которые стали петь другие группы.
   У них был свой вокалист-фронтмэн, (по совместительству еще и менеджер). И даже на басе играл настоящий иностранец. Везде они появлялись только вместе. Но самое главное - они были готовы работать сутки напролет. Они любили одну и ту же музыку, и не любили тоже одинаково.
   Они никогда не принимали участие ни в каких смотрах, никогда больше не обслуживали комсомольцев, и это было принципиально, это был тот самый рок-н-ролльный кураж, и следовали они ему неукоснительно. У них была своя публика. Благодарная публика. Слухи об очередных выступлениях летели впереди них, и залы всегда были полными.
   «Привет, друзья! Кто-нибудь читал Шекспира? Что кричал Ричард третий на поле битвы? Он кричал: «Полкоролевства за коня!» А мы кричим: «Полкоролевства за рок-н-ролл!!!» - Встречайте: группа «ДАНКО!!!» - Все это происходило в 1972 году, и попахивало контрреволюцией. Согласитесь, на комсомольских смотрах это  никогда не прокатило бы. И исполнять после такого вступления что-нибудь из репертуара какого-нибудь советского кастрированного ВИА, было бы, мягко говоря, не совсем уместно. Поэтому и играли «Midnight Rambler», а не «Школьный Вальс».
   Да и не пустили бы их таких волосатых на такие смотры, у них и значков-то не было, Славку вообще в комсомол в школе не приняли (сказали, что поведение неудовлетворительное, да и постричься надо, и бакенбарды сбрить… размечтались). А если один бывший комсомолец в группе, а остальные - «несоюзная молодежь», да еще какой-то иностранец на басе играет, то это совсем не понятно, и идеологически неверно, совсем не по-ленински.
   И возникало иногда желание попасть на такой смотр, и ради хохмы разделать эту контору под орех при помощи Джими Хендрикса. Вот писку-то было бы! Это все равно, что на ишаке к кабаку подъехать, или пиджак наизнанку вывернуть.
  Но благородное дело хиппового движения потерпело первую неудачу: идеологи почувствовали какой-то подвох, и не дали  аккредитации. Марксистская платформа осталась целой.

   Молния рассекла небо на две части, и гром оглушительным скрежетом расколол его пополам. Тёплый, июньский дождь льет как из ведра, и на поверхности в одно мгновение появившихся луж, плавают большие, бессовестные, нагловатые пузыри.
   Распахни окно, дружище, посмотри на мир, смывающий с себя пыль и копоть повседневности, вдохни полной грудью этот чистый, девственный воздух, пахнущий плачущими от радости небесами.
   Забудь все обиды и проблемы, и выходи во двор, под эти живительные струи, посланные кем-то сверху. Тебе еще долго идти по этой жизни, не оборачиваясь назад, и не останавливаясь на отдых. Так позволь себе сегодня эту небольшую радость – танец под дождем.
   Удивленные, застигнутые врасплох дождем прохожие, стоят под крышами автобусных остановок, и с недоумением глядят на всю вашу босоногую компанию, с хохотом подставляющую лица под льющуюся сверху радость неба.
   Эй, товарищ, снимай ботинки, сложи свой зонт, и пойдем вместе с нами. Мы идем за горизонт, туда, где живет радуга. Но мужчина в галстуке не понимает вашего веселья, и нервно хлопает дверью такси подкатившего к остановке. Он спешит на партийное собрание, и в портфеле у него лежит скучная речь, написанная на политзанятиях.
   Эй, мадам, что у вас в авоське? Ах, да, это бройлерная курица, за которой вы полдня стояли в очереди. Эта «синяя птица» не принесет вам счастья, она никогда не умела летать, и закончила свою жизнь в большом курином концлагере, чтобы оказаться в конце пути в вашем холодильнике. И уставшая от быта, выцветшая от жизни женщина, грустно качает головой.
   Эй, девчонки, а вы-то куда спешите? Сегодня танцы будут здесь, под этим теплым летним ливнем, и мы споем для вас все свои песни.
И девчонки снимают босоножки и идут по лужам к вам.
   И небо, затянутое темными тучами, щедро поливает всех своей живой водой. И вы, как в детстве, забыв о правилах, и приличии, погружаетесь в это нечаянное счастье, подаренное сегодня всем.
   И только вы смогли разглядеть его за плотными нитями июньского дождя, и только вам сегодня досталось по кусочку. Вам, и этим девчонкам, которые согласились идти с вами за горизонт, туда, где живет радуга.

   Если с директором предприятия у ребят отношения были хорошие, то с его замами или с главным инженером, они иногда переходили в конфронтацию. (Это опять о жлобстве, господа).
   Один из замов, например, в отсутствии директора, мог запретить взять на выезд новый аппарат, ни черта не понимая что провода все уже перепаяны, а за полчаса старые разъёмы не восстановишь. Мог вообще поставить всем прогулы, за день отдыха, который обещал директор. Такая извечная советская мелкая интрижка, в ходе борьбы за кресло. И ребята становились разменной картой в этой игре. Но, однажды, терпение лопнуло, и была проведена акция протеста.
   Пацаны нарядились в телогрейки, взяли аккордеон, гитару, бубен, и маракасы с кастаньетами, и пошли в народ, пошли по гаражу исполняя марш «Мы кузнецы, и дух наш молод». По пути прихватили большую кувалду, и в слове «Молд» изменили последнюю букву на «Т». Исполнялись так же частушки с куплетами, цыганские напевы «с выходом», и прочая плясовая дребедень. Гегемон, который немного уже принял с утра, отплясывал стэп. Шофера, находящиеся на «ТэО», выползали из смотровых ям и присоединялись к зрителям и танцорам. В воздухе попахивало забастовкой. И председатель месткома профсоюза жалобно просил всех разойтись и успокоиться.
   Но вся процессия направилась в таксомоторный бокс, где обитала наиболее революционная часть советских шоферов.
   Таксисты – народ независимый и гордый, как донские казаки, и здесь ощущалась настоящая поддержка. Вообще, таксист – это не совсем профессия, это – состояние души. У таксиста своё отношение к деньгам, таксист не стоит в очереди за получкой, которая раза в три меньше зарплаты шофера автобуса, таксист приходит в кассу последним, таксист зарабатывает сам, и рассчитывается со всеми сам.
   Настоящий профессионал-таксист очень тонкий психолог, и с таким, Вы через минуту можете говорить на любую тему, и он Вас понимает, и даже может дать дельный совет. И от такой поездки у Вас остается только чувство благодарности. И «чаевые», которые он зарабатывает, а не сшибает, скорее всего, надо расценивать как гонорар психоаналитика или юриста. И это не халдей, это – свободный художник. 
    Таксист многим рискует, он многое знает о людях. У хорошего таксиста стыдно просить сдачу. Таксисты очень дружная каста, они всегда стоят друг за друга горой, и это серьезная сила.
   В таксомоторном боксе был проведен импровизированный митинг с танцами, и статус-кво был восстановлен. Прогулы пацанам отменили. Это была первая победа справедливости.

   Да, он ушел из дома, когда ему было семнадцать. Да, он уже тогда начал принимать решения, которые были не совсем понятны его родителям и близким. Он за всё привык отвечать сам, и не нуждался больше в чьей-либо опеке и посторонней помощи.
   Его старая гитара брошена поперек его спины, и длинные, чуть выгоревшие на солнце волосы развеваются на ветру. Пыльные ботинки – его Кадиллак, и его можно принять за бродягу, если не знать главного – он дитя автострады, и давно усвоил старую истину, что «катящийся камень мхом не обрастает».
   Кто-то говорил, что дома у него осталась девчонка, которая собиралась его ждать, но так, или иначе, он оставил тот прежний мир, и решил повидать остальной. Ведь в любви, как и на войне, можно найти и славу и поражение. Всё зависит от обстоятельств, и случая. И нельзя сказать, что что-то изменилось в его мнении с тех пор, когда он ушел. Он не позволит никому остановить себя, и продолжает идти вперед, по шоссе.
   И если солнце вдруг завтра откажется светить, он не будет возражать, и если горы упадут в море – пусть будет так, ведь это сделал не он. И если все хиппи завтра вдруг обрежут свои волосы, он не очень огорчится, ведь он никому не подражает, потому, что он – дитя свободы, он дитя дороги, а дорога эта уходит в Вечность.                Падающие скалы, только не падайте на него, проезжайте, товарищ вы никогда не оденетесь так, как одет он. Вы никогда не споете так, как поет он. Вы надеетесь, что скоро этот вид вымрет, но он еще долго будет размахивать своим развевающимся на ветру знаменем. Он из тех, кто умрет тогда, когда придет его время. Так позвольте ему жить той жизнью, какой он хочет, и идти тем путем, какой он сам выбрал.
   Он получил свой мир, и хочет пережить то, чего не дано Вам, уважаемый, ведь вы, хотя и пользуетесь одним алфавитом, всё равно, разговариваете на разных языках. И всё же, добро и зло лежат рядом, а любовь проникает к нам через небо.
   Говорят, у него был друг, с которым они в детстве играли в военные игры, и писали свои первые песни. Говорят, он был смелым и мечтал стать бесстрашным воином, и мечта его должна была осуществиться, и скоро бы он спел свою первую военную песню, и участвовал бы в своем первом сражении. Но кое-что пошло не так, как надо, и нелепая смерть под колесами поезда, оборвала его молодую жизнь, так и не дав ему стать генералом. Так, что и в дружбе, как и на войне можно в полной мере ощутить горечь утраты. И в жизни будет столько же эмоций, как цветов в радуге.
   Гнев – он улыбается, возвышаясь над нами в фиолетовой блестящей металлической броне, а ревность и зависть ждет нас позади него, и её пламенеющее платье нависает над землей покрытой зеленым травянистым ковром. Синие, живительные воды спокойно текут мимо бирюзовых армий, готовых к бою, им не понять, почему до сих пор не прекращается битва. И трофеи войны, и ленты побед красного цвета, а смелость – оранжевого. И только неуверенная юность желтого, не совсем спелого цвета, со временем приобретает опыт и блеск червонного золота.
   Он – дитя автострады, он бродяга, он странник, он покинул дом, чтобы познать мир во всей его красе и ничтожестве. Он сотрет не одну пару башмаков, пока, убеленный сединой и опытом опять не вернется к родному порогу. Но вместо домашнего очага, в доме, в котором он вырос, будет скобяная лавка и незнакомые квадратные людишки будут торговать там ржавыми гвоздями, заворачивая свой товар в обрывки его детства. И жадные родственнички, втихаря продавшие вместе с частицей его души этот дом, будут бормотать что-то невнятное и гадкое. Брызгать слюнями и рассуждать о своей бедности и о чьем-то богатстве. И родственники, так же, как  на войне, канут для него в небытие, как без вести пропавшие в последней битве.
   А он, как  был, так и останется свободным катящимся камнем, и за всю его жизнь к нему не прилипнет ни жадности, ни злобы, ни мелкого лицемерия, ни никчемных обязательств, ни пошлых сплетен. Он как был, так и останется тем перекати-полем и мальчишкой с той дороги, на которую он впервые ступил в семнадцать лет. И он будет исправно платить по счетам, и вовремя отдавать долги, и будет каждый день открывать для себя что-то новое, и каждый день он будет удивляться красоте и неповторимости этого мира, в котором все мы лишь странники и гости. И он будет с терпением нести свой крест, по той дороге, которую он выбрал для себя сам.
   Вот упала чья-то звезда… Грустно.… Но в этом нет его вины; кто-то наверху распорядился, и пусть будет так. Вот пронесся мимо какой-то лихач, - пусть торопится, к финишу мы все успеем вовремя, каждый в свое время. Притормози, дурачок, остановись, оглянись вокруг, ведь в мире столько интересных вещей, о которых ты даже не догадываешься, сидя за рулем своего четырехлитрового джипа. Не торопись жить, бедолага, ведь за крутым поворотом тебя может остановить двадцатитонный грузовик…лоб в лоб.…
   И, если вы не встретитесь с этим бродягой в этой жизни, то в другой вы, может быть, пойдете рядом. Только опять не спешите, но и не опоздайте.
   
   Наступила весна, и группу «ДАНКО», как перелетных птиц потянуло на новые места. Каким-то образом был организован тур по близлежащим населенным пунктам. Были напечатаны афиши, где-то полулегально были добыты билеты.
   В это сейчас трудно поверить, но угореть лет на пять за это тогда было запросто. Славка по своей неопытности многого тогда не понимал. Да и ни к чему ему это было. Они ведь не за деньгами ехали.
   Их вовремя подвозили к очередному клубу, всё выгружалось, подключалось, настраивалось, и – вперед! У тебя всегда был номер в гостинице, всегда ты был сыт и пьян от счастья, все друзья были с тобой, и большего в жизни тебе ничего не надо было, разве что гитару «Les Paul», да последний альбом «Led Zeppelin».
   Концерты проходили на «ура», с аншлагом. В программе все было вперемешку: и попса советская и песни Владимира Огневого, и рок, и хохмы про алкашей. И все как-то было так легко выстроено, что никого не утомляло, и было рассчитано на всех: и на пенсионеров, и на молодых. И была книга отзывов, в которой зрители после концертов оставляли свои пожелания. Все это потом очень пригодилось, когда они залетели.
   На концертах дурачились, переодевались в пьяниц и бабок, и в одной хохме про самогонщиков прямо на сцену вынесли своим артистам по стакану водки (всегда выносилась вода, и надо было, не моргнув выпить стакан до дна). После концерта чесали танцы в фойе, и отвязывались по полной.
   Все были довольны и приглашали еще. Но как-то в антракте зашел в гримерку какой-то мужичок из сельских интеллигентов с поплавком на лацкане (чтобы не забыть о своем образовании), и тихо поинтересовался о происхождении билетов. Его, естественно послали на ***. Он их и заложил, наверное. Капнул в отдел культуры.
   Я бы таким любопытным правдолюбцам поставил памятник. Всегда от них на Руси нет жизни никому. И ходили бы к этому памятнику его потомки, и возлагали бы венки, и речи бы произносились, и говорилось бы в них о том, каким хорошим и честным был этот Иван Иваныч, и каким он был правдивым. Но только вот умолчалось бы то, что в жизни своей, этот хмырёк с бородавкой на носу ничего путнего не сделал, ни дом не построил, ни дерева не посадил, и часто занимался онанизмом в общественном туалете.

   На пожелтевшей фотографии лица твоих друзей. Вы молоды и беспечны, и у вас впереди – целая жизнь. Вам ещё предстоит столкнуться с предательством и жестокостью, с жадностью и ложью, скоро вам предстоит пройти рядом со сточной канавой подлости и лицемерия человеческой мрази. Вы еще примериваете свой пиджачок на каждого, кто появляется на вашем пути. И долго еще будете это делать, вопреки всем законам бытия. 
   Вы еще многого не понимаете в этой жизни, которая когда-нибудь преподнесет вам первый урок. И этот первый урок, как и первый седой волос, вы не забудете никогда. Когда-нибудь жизнь здорово даст вам по зубам.
   А пока вы молоды, и веселы, и, слава Богу, еще не столкнулись со всеми «прелестями» этого мира. Но уже сейчас, вы не желаете быть в стаде, уже сейчас вы не совсем похожи на остальной «совковый» люд, уже сейчас вы стали задумываться о советской жизни, и подвергать сомнениям весь процесс «строительства коммунизма». И, казалось бы, нет повода для недовольства, нет причин для отрицания всего того, что создали ваши отцы и деды, но, оказывается, создали они не совсем то, о чем мечтали. И в этом всё дело.
   И речи на съездах партии расходятся с делами, и бравурные марши на демонстрациях не вселяют оптимизма в ваши души. Вы слушаете совсем другую музыку, которая и там, за «железным занавесом» не совсем по вкусу некоторым. Но, каким-то непонятным образом, она проникла во все уголки этого мира, и наэлектризовала воздух и в вашей стране.
   Вы поете песни «Битлз», вы рвете диффузоры динамиков, пытаясь воспроизвести тяжелые риффы Джими Хендрикса, ваш фронтмен вышагивает вихляющей походкой по сцене в стиле «Хонки-тонк», и сегодня он перекричал самого Мика Джеггера! Вас трудно убедить в том, что страна стоит на пороге коммунизма, потому, что вы знаете, что такое Комсомол, вы не раз играли у них на пьянках. Вы догадываетесь, чем закончится очередная авантюра под названием «БАМ», но вы и предположить не могли тогда, чем закончится этот немыслимый эксперимент под названием «социализм».
   Вы – странники во времени и пространстве, вы живете в другом измерении, отгородившись от серого «совка» этой музыкой, и затертые до дыр джинсы стали для вас чем-то вроде знамени, символом эпохи отрицания. Идеи равенства и справедливости, провозглашенные этим чудным народцем по имени «хиппи», уже посетили ваши лохматые головы, и останутся в них навсегда. Останется и память о том сумасшедшем времени, и лица твоих друзей будут каждый день смотреть на тебя с той старой, пожелтевшей от прожитых лет фотографии.

   Летом ребята познакомились с группой «Скифы». Шли как-то по улице и увидели знакомую девушку Люду с двумя парнями хиппового вида. Они еще издалека поняли что это – свои. Майки махровые, клеша, куртки с бахромой, на одном была жокейская кепочка, звали его Алан.  Вообще-то он был Алик, но все звали его Алан (как Прайса). Второго, с бородой, звали Грига. Ребята приехали из Ташкента со стройотрядом института физкультуры, они тоже были студенты, но строить коровники им не нравилось, поэтому они привезли с собой инструменты, в надежде где-нибудь поиграть.
   У них было то, о чем мечтал тогда любой лабух в нашей стране: полный комплект аппаратуры «БИГ» Это тогда было очень круто. Они пригласили пацанов к себе в общагу. Жили они на краю города, у черта на куличках, ребята никак не могли найти нужный адрес, но вдруг откуда-то из-за угла раздался знакомый звук: кто-то играл «Suzy Q.»  Ну вот же где они – в этом открытом окне на первом этаже!
   Пацаны попали прямо на репетицию, скромно устроились в уголке и слушали. Соло-гитарист и барабанщик особого впечатления не произвели, но вот Алан с Григой были очень высоко, почти на облаках, как они играли и пели!
   Играли они только Запад, никаких «Песняров» или «Самоцветов» это могло их обидеть. Очень простые и дружелюбные парни, напрочь лишенные всякого зазнайства (а они имели на это право).   Все сразу же подружились. Ведь это свои люди по духу, и бухарский еврей Алан, и татарин Грига. Никто не разбирался тогда ни в каких национальностях, и друзья выбирались не по цвету глаз, а по душе. «Скифы» променяли длинный рубль стройотряда на 2 месяца работы в кафе «Север». Здорово играли, и никаких «Мурок» им не заказывали, а только «Let it be». Пацаны и джемы с ними играли. На одной свадьбе под открытым небом объединили свои «Регенты» с их «Бигом», звучало все так классно, здорово сек в этом Алан. Вспоминается их ударная установка с плюмажами из бахромы на альтах и тарелках. Как  на Вудстоке.
   Много музыки новой они привезли с собой. Ребятишки два дня в четыре мага переписывали, Алан пожалел, что не захватил с собой недавно вышедший последний «Цэп» и сыграл Славке вступление из «Лестницы в Небо», сказав, что это только цветочки, а весь кайф идет дальше. «Обязательно найди и послушай», и это действительно нечто бессмертное. Так что оказалось, и музыкальные вкусы у них совпадали. Что тогда было обычным явлением.
   В то лето Славка многое узнал и многому научился благодаря тем клевым ребятам, они уехали к себе в Ташкент, звали в гости, но больше они не виделись. Позже ему сказали, что Григу взяли в ансамбль «Ялла», (это те, что про три колодца пели), и, глядя на них по телевизору, Славка с трудом узнавал в человеке с тюбетейкой того парня, с которым они так здорово пели «She is a woman».

   Сколько лет мы не виделись с тобой, мой старый друг, сколько песен мы не спели, сколько времени прошло даром, сколько света растеряно впустую. Оглянись назад и ты увидишь весенний лес, почувствуешь запах цветов, ковром лежащих у твоих ног. Иногда бывает мудро не взрослеть, но тебе кажется, что это было сто лет назад. И стрекозы со шмелями кружат над твоей головой, и наши тени вьются вдоль дороги, и ты все еще строишь свою лестницу в небеса. И взглянув на мир с половины пути на небо, освети его лучом надежды и нарисуй радугу. Оставь деньги банкирам, долги – барыгам, дождь – тучам, свет – звездам. Передай от меня привет птицам, поклонись за меня ветру.
   Сколько времени надо морским волнам, чтобы они достигли берега? Сколько дорог надо пройти путнику, чтобы отдохнуть на теплом песке? Услышим ли мы завтра колокольный звон над черепичными крышами, и откроют ли нам двери Клуба Одиноких Сердец? Кто споет тебе о правде и напоит вересковым медом? На какой пыльной полке затерялась та книга, с гордыми словами? Не все то золото, что блестит, дружище, и все золото мира не стоит одной слезы ребенка, говорили мудрецы.
   И пусть кто-то считает тебя чудаком, а кто-то сумасшедшим, им не понять того, что ты понял давным-давно. Они не видели звезд, они редко глядят в небо, они глядят под ноги, боясь споткнуться. Они забыли пение птиц, и никогда не слышали шепот ветра на рассвете. И отгородившись от мира заборами равнодушия, они спокойно спят в тепле и комфорте, даже не подозревая, что в домах их, давно поселилась ложь, и по-прежнему пахнет воровством.
   Ты хотел изменить этот мир, но тебя опять обманули, ты хотел переплыть на другой берег, но лодка твоя дала течь. И дождь поднял воду в реке, и плотину прорвало, и дом твой разбило в щепки. Ты многое повидал и многому научился, но песня, которую ты написал, никому теперь не нужна.
   Но вновь и вновь, откуда-то издалека ты чаще стал слышать забытый голос и звуки флейты зовущей тебя в другую страну, где изумрудные луга полны росой, где эльфы на поляне кружат в хороводе с мотыльками, и все слова имеют разные значения, и терпение будет вознаграждено звонким смехом леса. И возможно, ты понял, что в жизни нам дано на выбор много дорог, и каждый выбирает свою, и  всегда есть возможность сменить их.
   Ты постарел, мой вечный странник. Но морщины у глаз появляются у тебя от улыбки, а кожа на обветренном лице покрыта загаром чужого солнца. Где ты был все это время, по каким дорогам тебя носила судьба, в каких краях ты хотел найти себе покой, но так и не нашел того, что было рядом?
   И совсем не важно сейчас то, что когда-то казалось тебе главным. Звук не бывает пустым, пустым его делают люди, ничего в этом не понимающие. Натяни струны, и настрой свою душу в унисон с дождем. Возьми первый аккорд, и поставь громкость на «десятку», чтобы тебя услышали все одинокие сердца. Расправь крылья своей песне, и унеси меня на ней вдаль.
   Там мы найдем забытые слова, там мы вспомним истину, сидя на облаках. И у горизонта опять появится свет, и зеленый лес эхом повторит эти волшебные звуки. И в горных ручьях вновь будут отражаться наши мечты. Спой мне о счастье и горе, спой мне о свете и тьме. Спой мне о жизни и смерти, спой о вере и надежде, спой о предательстве и о вечной любви.
   У тебя была мечта – ты хотел узнать все что хотел, и побывать везде, где хотел, и песня твоя оставалась прежней, но время проносилось мимо. И ты нес очень важную весть, чтобы сделать явью наши сны, и выбрал путь, которым давно никто не ходит. И оказавшись по ту сторону рассвета, ты по-прежнему пытаешься достучаться в ворота зари. Спасибо, тебе мой старый друг за твою песню, и этот сон.
   Сегодня юбилей Советской власти. «Красный день календаря – день Седьмого ноября». Вообще-то революция была в октябре, и называется она Октябрьской, но ввиду перехода на новое время, праздник сдвинулся вперед на две недели. И в детстве, ты никак не мог понять: почему октябрьский праздник надо отмечать в ноябре? Почему его не переименовать, наконец? В детстве, ведь многие слова имеют разные значения. В детстве всё проще.
   Всё в этой стране сдвинулось, и запрещенное Рождество отмечается тоже позже – когда весь мир уже давно опохмелился, наш народ только готовится к пьянке. И эта упёртость как  чиновников, так и церковников, до сих пор вызывает у тебя чувство ущербности, похожее на комплекс неполноценности: тебе кажется, что вся страна плетется в хвосте всего мира по вине какого-то придурка, затормозившего стрелки часов на Спасской башне в восемнадцатом году. А его, и в живых-то давно нет, но все делают вид, что ничего особенного не случилось, и страна, отгородившаяся от остального мира хамской моралью, находится на правильном пути. Единственном и верном. И весь мир смеется над нами, над нашим жлобством и дремучим невежеством.
   И чтобы хоть как-то успокоить своё стадо, выводит руководство в этот день на Красную площадь танки. Военный парад. Великий спектакль с салютом. Плебс требует «хлеба и зрелищ», и на предприятиях выдают талоны на килограмм сырой колбасы, давно исчезнувшей с прилавков магазинов. Ах, вы, наши благодетели, что бы мы без вас делали!
   «Слава КПСС!!!» - гремит на площади усиленный киловаттами голос диктора центрального телевидения, и ликующие рабы проходят мимо мавзолея, с благодарностью, махая флагами в сторону мумий в чёрных шляпах, выстроившихся на трибуне главной гробницы страны.
   Сначала тебе это нравилось, - красивое представление. С годами, ты становился равнодушным к этой мишуре. Но в последнее время, всё чаще ты испытываешь чувство горечи, разочарования и обиды за свою страну, которую в семнадцатом году поставила раком кучка проходимцев во главе с больным картавым ублюдком, подобравшим власть, выпавшую из рук недалёкого болтуна с которым он учился в одной гимназии. И теперь профиль узурпатора глядит на тебя с красной десятирублёвой купюры. И везде присутствует его тень.
   Но, через сорок лет, «нетленные мощи» сошедшего с ума в конце жизни сифилитика, услышат ваши песни, которые исполнит Пол Маккартни на этом кладбище. Здоровья и счастья, вам, Сэр Пол.


 
   К осени группа как-то сама собой стала распадаться. Виталька готовился к армии, Славка поступил в институт, Огневой с Серегой, как два медведя в одной берлоге все что-то делили. Да и дело с левыми билетами висело в воздухе. Так что на время надо было завязывать.
   Последний сэйшен они устроили на ноябрьские праздники в драматическом театре. Славка специально прилетел из Риги, где учился, на проводы Витальки.
   Виталька уже был пострижен наголо, поэтому в костюмерной  нашли парик пшеничного цвета. В нем он смахивал на покойного Брайана Джонса из «Стоунз». Это была лебединая песня группы  «ДАНКО». Они и сами чувствовали, что в этом составе, играют в последний раз, поэтому выложились тогда полностью: на одном дыхании отчесали концерт и танцы. Огневой представлял Славку как «Гостя из Риги». И назвал его «Чеслав».
    С тех пор прошло много лет, но Славян, всегда улетает под  «Gimme Shelter» туда, в красный уголок, к своим «Регентам» и барабану с красными буквами «ДАНКО». Туда, где легко и просто, и все души настроены в унисон.

   И вот сбылась Славкина давнишняя мечта: он приехал учиться в Ригу. Приехал уже зачисленным на первый курс электротехнического факультета института инженеров гражданской авиации. Приемная комиссия работала в Новосибирске, там же проходили вступительные экзамены и зачисление.
   Еще раз надо заметить, что в СССР, Прибалтика всегда воспринималась как  кусочек Запада. Но в действительности оказалось все не совсем так.
   На первый взгляд, конечно, поражала чистота на улицах, ни одной урны, (они у них висели на стенах и заборах – такие небольшие жестяные карманчики). Неоновая реклама на центральных улицах не на русском языке, не наша речь в транспорте, иностранные туристы и моряки, пожилые дамы в шляпках, а не в платках, как у нас. Дешевое и свежее пиво на каждом углу (19 коп. кружка против 24 коп. за пол-литра российской кислятины), добротный местный трикотаж в магазинах, ну и продукты конечно всякие.
   «Фирму» можно было достать запросто у фарцов в «Центрах» или «Старушке» (Старая Рига на местном сленге). Все это, конечно, отличалось от Москвы и Новосибирска, но вот чего-то не хватало. Славка долго не мог понять чего. Не хватало того хиппового духа и свободы, той раскованности, к которой он привык. Местные жители, даже русские с недоверием относились к студентам, считали их лимитой, поэтому он не любил появляться в форме где-либо кроме студенческих аудиторий. Форма надевалась еще и тогда, когда надо было улететь на шару домой. Вы не можете себе это сейчас представить, но он четыре раза летал домой бесплатно. Воздушного терроризма тогда не было, все было проще, и летчики и стюардессы уважали бедных студентов, свое будущее начальство.
   Постепенно приходило разочарование: стало ясно, что попал он, мягко говоря, не туда.
Во-первых – форма, обязательная хотя бы на занятиях, во-вторых – преподаватели, до 1961 года институт был военным училищем, а это накладывает определенный отпечаток на человека, в третьих – рапорт, который отдавал староста на каждом занятии, в четвертых – постоянная проверка курирующей кафедрой твоей комнаты в общаге, (никаких Битлов на стенах!). И так далее.
   По наследству от шестого курса им достался огромный транспарант: две сшитые простыни с коллекцией вино-водочных этикеток. Труд нескольких поколений бедолаг электротехнического факультета. Все поколения берегли его как зеницу ока и прятали от кураторов как комиссары, выходящие из окружения, знамя полка.   Это и было переходящее знамя – эстафета поколений, и каждый вносил свою лепту: подклеивалась какая-нибудь новая этикетка. Студенты учились отовсюду: из Новосибирска, из Москвы, Алма-Аты, Свердловска, Магадана, Тбилиси, Якутска. Институт был огромный: 5 факультетов около шести тысяч студентов, несколько кварталов, учебные корпуса, столовые, свой аэродром, вычислительный центр, своя газета, клуб. Улица Ломоносова в Московском районе города Риги синела от фуражек. Местные называли их по-старинке: Гэ-Вэ-Эф  (Гражданский воздушный флот).
   Еще одно обстоятельство удручало: армия над отчисленным по разным причинам студентом висела дамокловым мечом. Через неделю после приказа об отчислении «счастливчик» получал повестку из военкомата с точным указанием числа и места, куда тот должен был явиться для прохождения службы. И никаких комиссий, откосить уже было невозможно, потому что люди принимались в этот институт абсолютно здоровые. И в военкомате тебя проверяли только на триппер. И все – вперед. Но Славка сознательно пошел в этот институт, и прошел комиссию вместе с летчиками, хотя год назад запросто мог бы откосить. (Был один знакомый хирург Юра).
   Музыкальная жизнь в Риге была никакой. В клубе института на танцах играли какие-то серые лабухи, как-то у них сухо все звучало, даже ревера не было, исполняли они что-то из Криденсов и Битлз, но как-то вяло, и был один хит: «Эх, Одесса, жемчужина у моря». Обалдеть, да? Такое играть на танцах. И толпа отплясывала как под Чабби Чеккера. В ресторанах – то же самое, плюс  «Конфетки-бараночки». Он недоумевал. Где же те парни из 67-го, которые тогда подняли в их городе гитарный бум? Они ведь из Риги были. Не было никого.

   Оказалось все просто: год назад по всей стране была проведена одна акция: собрали в одно место всех хиппарей и постригли, кому-то дали по почкам, кого-то отправили в армию, и все залегли на дно. Так было в Риге, так было и в Москве. Такого не было у них. В Риге, говорят, даже перестарались: по ошибке подстригли одного французского корреспондента. Вот шороху-то было на Западе, наверное.
   Поэтому Славка и стал терять интерес и к учебе, и вообще к жизни в этом городе. Его тянуло назад, к своим, и он понял, что рано или поздно его отчислят. И он понемногу стал готовить себя к армии.  И появились у него знакомые из хипповой системы, залегшей на дно, но это произошло чуть позже.
    Зато с музыкальной информацией все было в порядке. Был у него один знакомый Леха, из местных, студент радиофака. Он всегда приходил к ним в общагу с полным портфелем дисков, и ты выбирал что записать: тут  было все, и «Grand Funk»,и «Jethro Tull», Джо Коккер, и Элис Купер. Товар подавался лицом, запись стоила два рубля за диск. Много музыки Славка возил домой, возил и кассеты и диски. Лента покупалась 10-го типа (она уже не рвалась), как правило, 180 метров. Это удобно: на каждую сторону входил диск, записанный на скорости  9,5 см/сек. Запись, естественно была  «моно». Стереомагнитофонов тогда еще не было.  Но уровень по тем временам – нулевой  (запись с диска).
   С конверта можно было переписать текст. Постепенно Славка вооружался. Подобрать на слух, и снять для гитары любую песню для него было делом плевым, но самым трудоемким, было расписать текст. А со знанием английского на уровне средней школы это не просто сделать, и занимает много времени. Иногда расписанный текст сравнивался с оригиналом, и оказывалось ничего общего, за исключением одной—двух фраз эти два варианта не имеют. В школе  не учили сленгу, тем более негритянскому. Да и в институте обучение идет по газетам или техническому описанию какого-нибудь двигателя внутреннего сгорания.
    Еще в 8-м классе Славка попросил свою учительницу Валентину Александровну расписать ему «Hippy Shake». Принес ей пластинку «на костях». На следующий день получил ответ: «Слушала весь вечер, но кроме слова «Шейк», ничего не поняла». Поэтому все постигать приходилось самому.
   
   Жизнь в общаге была не очень сытой, но веселой. Во-первых, здесь присутствовал культ пива. Рижское пиво, знаете ли, пахнет по-особому и вкус имеет свой, который ни с чем не спутаешь.
   Первые дни  поражал снобизм местных алкоголиков с «Москачки», которые никогда не пили вчерашнее пиво, а, подождав полчаса, покупали свежее, сегодняшнее. Можете себе представить опустившуюся личность бомжеватого вида ждущую в очереди свежее пиво, когда в двух шагах, в соседнем киоске продается точно такое же  бутылочное «Сэнчу», но только вчерашнего розлива, и, главное, никакой очереди?
   Трудно в это поверить даже сейчас, но это было в Риге нормой. У нас, бы, наверное, таких снобов просто линчевали.
   Стипендия  была 45 рублей, родители немного посылали, и надо было крутиться, чтобы как-то прожить. Но в общаге, господа, вам с голоду помереть не придется. Студенты народ изобретательный и не жадный.
   В институтской газете, ради хохмы был опубликован кулинарный рецепт, как приготовить обед для четверых студентов стоимостью в 46 копеек. И однажды Славка с соседями по комнате попробовал пойти этим путем.
   На 46 копеек покупалось 300 грамм кровяной колбасы, и банка венгерского лечо. Сначала жарилась колбаса, которую  местные покупали для собак, затем все это заливалось лечо, и обед был готов.  Хлеб и лук можно было выпросить у соседей. В газете так и было написано: «хлеб можете выпросить у соседей». И, надо вам сказать, пройдя по общаге, можно было не только хлеба выпросить, но и пивка на халяву хапнуть. И никто не жмотился. Жмоты в общаге не приживались. Если кто-нибудь получал посылку из дома, все шло в общий котел, и ни у кого в мыслях не было заначить шмат сала.
   Жил с ними один парень, Женька, из Якутска. Родители у него работали на золотых приисках, и денежные переводы посылали приличные. Однажды он купил очень дорогую гитару, «Кремону». Сам он играть не умел, и не стремился научиться. На вопрос для кого это, он ответил «Для вас. Вы и будете играть».
   Шмотки тоже ходили по кругу. Запросто можно было одолжить туфли или куртку, чтобы сходить на танцы. Это был стиль студенческой жизни, и я не знаю, есть ли это сейчас.
   Чтобы как-то разнообразить быт, студенты тащили в общагу все, что могло представить интерес. На дверях было прибито бронзовое распятие, две подковы, и висел коровий колокольчик. Посещение ресторанов сопровождалось экспроприированием фужеров, вилок и ножей с фирменным лейблом кабака, который удосужилась посетить их компания. Такие трофеи были в каждой комнате. Студент всегда уходил с рюмочкой или перечницей в кармане.
   У одного приятеля был особый трофей – настоящая кегля. И он часто использовал ее в качестве дубинки. А сколько пивных кружек было в общаге! Вы думаете, все это покупалось в хозяйственных магазинах? Вы ошибаетесь, товарищ.

   Улицы Риги покрыты зеркалом. И в это зеркало, слепленное из осенних слезинок, смотрится рыжая Осень. Косматыми облаками осень зацепилась за колокольню Святого Петра и мелким дождем  упрямо стучит по черепичным крышам.
   Улицы Риги в пёстрых зонтах, и уставшие прохожие бегут мимо опустевших парков и скверов. Осень смывает последние следы лета, и серые, беспокойные ручейки текут по средневековой каменной мостовой, как органные фуги Баха, заночевавшие под древней, горбатой крышей Домского собора.
Дождь…Дождь…Улицы в дожде. И оборванцы-фонари стоят, ссутулившись под холодными струями в ожидании рассвета.
   В такой вечер не хочется никуда выходить, в такой вечер хочется мягкого домашнего тепла и тихой, чуть грустной музыки.
   На кухне твой друг  варит глинтвейн, влив в двухлитровый чайник с «Рислингом», пузатую бутылку «Каберне» в плетеной сетке. Это напиток богов, он здорово это умеет делать, и только ему одному известно, чего кроме корицы и гвоздики туда надо добавить. Славный напиток получился сегодня, и вы с удовольствием прихлёбываете этот горячий, терпкий, и хмельной нектар. Лёгкий хмель чуть кружит вам голову, и приятное тепло разливается по всему телу.
   У тебя друзья во всей общаге, и вы идете с этим чайником наверх, к четвертому курсу в комнату Валеры Тукациера. «Тука» - это легенда гэ-вэ-эфа, отличник и исправившийся шалопай. Туку однажды отчислили за дебош в женской общаге, он уже отслужил в армии, вступил там в КПСС, и сейчас стал членом комитета комсомола института. Валеру всегда приводят в пример, он строго соблюдает форму, и даже шапку с кокардой надевает на занятия. Но это – другая жизнь. Настоящая жизнь начинается тогда, когда Валера снимает форму и надевает джинсы и кожаную куртку. И тогда перед вами предстаёт настоящий баламут.
   У него в комнате всегда весело и шумно. Всегда там собирается тёплая компания. Коля Сальников по прозвищу «Маленький Бэнс», плейбой и бабник, предпочитающий прическу а-ля Джеймс Бонд и дорогие финские костюмы. Человек из Магадана по имени «Кактус» (опять попал в какую-то неприятность, переночевав в Юрмальской кутузке). Кактуса давно бы отчислили, если бы в зачетке у него была хотя бы одна единственная четверка, но он – кандидат в аспирантуру, и все пять лет получает повышенную стипендию. Он круглый отличник, но раздолбай, каких надо ещё поискать.
   Валера сегодня опять помог Кактусу: в парткоме выкрал «телегу» из вытрезвителя, и они отмечают эту маленькую победу. Ваш чайник оказывается кстати, и все встречают вас бурными овациями.
   В уголку сидит дамочка с экономического факультета – это невеста Кактуса Галя. Галя из московской аристократической семьи, все родственники её работали в авиации, а дед начинал еще с Жуковским. Галя воспитанная и манерная девушка, разбирается в балете и живописи, но выпить залпом стакан «Экстры»,  для неё – дело плёвое. Хотя закусить после этого соленой килькой – уже слабо, и она с опаской поглядывает на Туку, аппетитно уплетающего эти «маленькие трупики». Галя свой человек, она всем как сестра, и вся компания окружает её братской заботой.
   Из всей компании лишь один человек не притрагивается к спиртному – это Галин земляк Юра Григорьев. Юре нельзя. Он опять болен. Юра опять где-то поймал триппер, и, в этом деле ему так же не везёт, как Кактусу – с каталажкой. Юра - признанный консультант по этим вопросам, и многие новички частенько обращаются к бывалому человеку за советом.
   В самый разгар веселья на столе появляется чугунная жаровня. Сегодня Шота приготовил жаренные с луком помидоры на курдючьем сале. Грузинская кухня – это что-то! Под это разливается остаток вина из чайника. Гамарджоба, геноцвале, будем здоровы! Не будем кашлять!
   И вот, появляется еще один человек. Рашид Хашимов. Рашид – потомок воинов Александра Македонского и таджикских басмачей. Он хиппует по-своему: поверх фирменных джинсовых шмоток он надевает национальный полосатый халат – чапан. Из кармана у него весело выглядывает серебристое горлышко, и все встречают джигита продолжительными аплодисментами.
   Маленький, юркий как шило Рашид, раскрывает бутылку коньяка, и как хозяин арыка в горном кишлаке, разливает ее щедрой рукой, всю, до капли, по опустевшим стаканам. После восточного тоста все просят опять рассказать Рашида историю о том, как в пятилетнем возрасте ему делали обрезание, и ржут в том месте рассказа, где старшая сестра его, по ошибке, налила варенье в пиалу, где лежало то, что отрезали, и долго не могла это прожевать.
   На огонек подтягиваются и местные, «домашние» студенты, ну что им делать дома, за Двиной, или в Кенгарагсе, когда в общаге так весело и не скучно! И все несут с собой пиво или что-нибудь ещё. Сегодня получили стипендию, а это дело надо тоже отметить. Традиция такая.
   А дождь всё так же стучит за окном, и раздолбанный, без верхней крышки, магнитофон «Астра», медленно вращает бобины на скорости девять с половиной, и твоя «Лестница в Небо» опирается на шепот ветра.… Как давно это было…

   Знаете ли вы, любезный, кто такие фарцовщики? Если вы жили при «совке», то наверняка помните тех энергичных ребят из подворотни. Эти люди торговали всем, чего не было в советской торговле. Они могли продать вам все. От жвачки «Adams», до трофейного немецкого танка, стоящего на эстонском хуторе. Это дети советского дефицита, и существовать они могли только в стране победившего социализма. Изобилие товаров – смерть фарцовки. А дефицит – питательная среда для этого бизнеса. И чтобы сейчас не говорили об этом явлении,  все равно фарцовщик был посредником между советским гражданином и цивилизацией.
   Частное предпринимательство в СССР было запрещено, и строго каралось уголовным кодексом, поэтому фарцовщики ходили по опасной дорожке. Особенно те, что занимались валютой. За это можно было схлопотать приличный срок. Но основная масса специализировалась на джинсах, музыке, жвачке и сигаретах. Подрабатывали и студенты, по мелочам. И никто не мечтал заработать на машину или дом. Просто молодые люди хотели более-менее сносно жить и одеваться не хуже своих сверстников на Западе. А что в этом плохого? В портовых городах вся молодежь занималась фарцовкой.
   Работали в основном с моряками. Чаще с югославами. Резина – «Wrigley», сигареты – «Marlboro», джинсы – «Levi`s», и разноцветные пластиковые пакеты. (Кто-нибудь помнит пакеты «Wrangler», их еще «жопа с ручкой» называли?) Цыгане на базаре торговали водолазками и называли их «Бидловки». А их уже лет пять, как не носили. Но все равно они как-то умудрялись впаривать этот залежалый товар. Какие-то ханыги выдавали самопальные туфли за фирменные, и умоляли купить. Их называли шузы США (Соединенные Штаты Армении). Изобилие из-под полы.
   Но серьезный народ тусовался на Бастионной горке. И здесь продавались только фирменные вещи. Но одному идти туда не следовало. Могли «кинуть». Вы заходили в сквер, присаживались на скамеечку, и ждали. Через некоторое время подходил какой-нибудь жучок, и интересовался, что надо.
   Выяснив, за чем пожаловали клиенты, он приглашал вас в ближайшую подворотню, где находился товар, и происходила сделка. Похоже это было на встречу шпионов, только вместо пароля называлась марка сигарет или название фирмы, шившей модные штаны. В Риге это называлось «система Интер». Позже от фарцовки, система перешла на валютную проституцию, где баксы менялись через таксистов.
   Говорят много бывших студентов этого ВУЗа работали в этой системе, и половина рижских бандитов - выпускники Гэ-Вэ-Эфа. Может быть, правильно было, что Славку отчислили. Значит не судьба. Таксистом стать никогда не поздно, а бандитом он бы никогда не стал.

   Видели ли вы когда-нибудь клопов, господа? Приходилось ли вам сталкиваться с этими тварями? Если вы жили в общаге, то наверняка помните это вредное насекомое. Клопы пахнут коньяком «Камю». И обитают эти паразиты рядом с бедными студентами. Еженедельные дезинфекции малоэффективны, и чтобы вывести их, проще снести здание и закатать это место в асфальт лет на десять.
   Клопы чуют человека за километр, и если по причине каникул, в общаге остается мало населения, будьте уверены: клопы из пустых комнат переберутся к вам. Клоп – серьезный противник, у него своя тактика и стратегия. Клопы нападают по ночам, как партизаны батьки Махно.
   Но обороняющаяся сторона тоже имеет определенный опыт борьбы, передающийся из поколения в поколение.
   Если предполагается серьезное нашествие, то кровать следует отодвинуть от стены, а еще лучше поставить ножки в металлические тарелки и налить туда воды. Затем надо перетрясти всю постель, и прижечь спичками те места, где уже появилась вражеская разведка.
   Ложиться надо сразу, укрывшись с головой, так как тактика противника может за ночь измениться, и в ход могут вступить войска быстрого реагирования, как «Зеленые береты» из Форта Брэгг. А эти будут прыгать с потолка.
   Клоп – это основной персонаж студенческих баек и анекдотов. На доске объявлений можно было увидеть увеличенную до размеров кошки фотографию этого насекомого, приклеенную каким-нибудь юмористом. Клоп мог попасть и на лекцию, забравшись в конспект, и преподаватели, смеясь, советовали уничтожить его как классового врага.
   Живут клопы долго и счастливо, попивают студенческую кровушку вместе с кураторами и румяными комсомольскими активистами из студсовета.         

   Закончилась летняя сессия в институте, и все разъехались, кто в стройотряд, кто на практику, в пустой общаге на Лаувас-2 обитало только две комнаты: Славкина, да дипломников на 4-м этаже, они уже неделю праздновали успешную защиту и гудели по-черному. И все клопы были здесь. Это был кошмар. Уснуть невозможно. Спасения не было нигде. Кровати отодвигались на середину комнаты, но эти твари прыгали с потолка, как десантники. Две ночи  кое-как перекантовались, а утром, Славка с другом полетел домой. Денег на билеты хватило только на полпути (льготы на лето для студентов отменялись)
   В аэропорту прибытия ждали попутный самолет до дома. Подошли к командиру. Выглядели они колоритно после ночной битвы с клопами: лохматые, не бритые, как с глубокого похмелья. Славка – в полосатых клешах с манжетами, желтые замшевые туфли, махровая майка с надписью «Make Love Not War», поверх которой надет форменный аэрофлотский пиджак, очень мятый (только что из чемодана), зато с металлическими пуговицами и «птичками».
   То ли хиппи из Бронкса, то ли моды из-под Ливерпуля в летных доспехах. У командира глаза на лоб полезли: «И это будущие аэрофлотцы?»
   Но весь экипаж был за них. Их взяли. Они летели прямо в кабине, на приставных местах и пили лимонад с пилотами. Хорошее было время. Славян вез чемодан музыки, и его ждали дома. До сентября они должны были играть танцы в парке имени Кирова.

   Танцы начинались в семь часов вечера. Три тура по часу, с небольшими перерывами. Большая круглая танцплощадка была обнесена забором из железных прутьев. Эстрада с резонаторной «Ракушкой» в виде полусферы. Когда-то там сидел духовой оркестр. Помните эти полукруглые деревянные «ракушки»? Они были в каждом парке.
   Парк был старый. Тенистые аллеи, заросли сирени и черемухи, высокие тополя на главных дорожках, и множество тропинок, которые как все дороги к Риму, вели к танцплощадке.
   Танцплощадка – центральное место в парке, там собиралась вся городская молодежь. Нередко там происходили и междоусобные стычки. Боксеры «отрабатывали удары». Но часто разбирались на колья и скамейки, которые днем, каким-то чудом, быстро восстанавливались. И так было везде.   
   В каждом городе Союза был такой парк, и в каждом городе это было место главной тусовки. И везде была своя группа. Многие звезды начинали с танцплощадки в парке. Барри Алибасов и ансамбль «Интеграл», например, начинали с танцплощадки в Усть-Каменогорске. Но тогда Барри Каримыча звали просто «Борька-татарин». Многие музыканты брали себе звучные псевдонимы. Если фамилия была, например, Белов – то звучало «Уайт», если Чернов – то «Блэк», а уж сколько было «Гринов» в Союзе – не счесть, ведь самый главный Грин – Питер, играл в британской группе «Флитвуд Мэк»! И полное имя у него было Гринбаум.
   Русское имя Иван тогда было не очень распространено, очень много было Сашек. И вот колупал на басе где-нибудь в Новосибирске Сашка Серых по прозвищу Алекс Грэй. 
   Аппаратура и инструменты хранились в административном здании, а это метров за сто от танцплощадки, и каждый вечер приходилось таскать туда-сюда эту мебель. Весило все около полутонны. Всегда находились добровольцы, чтобы помочь перетаскать все к началу, и пройти за это на танцы бесплатно, но к концу вечера они все куда-то испарялись, за исключением двух-трех друзей, и музыканты пёрли это все назад сами.
   Удивительная вещь, но до репертуара группы в парке никому не было дела. Можно было играть всё что угодно. Администрацию интересовала только выручка. А она была не плохой.
   Конечно, же, существовала какая-то писулька с печатью, «рапортичка» с перечнем номеров, но всё это было фуфло, и никто из музыкантов на это внимания не обращал, а начальство, слава Богу, смотрело на это сквозь пальцы. И это радовало. Правда, случались и казусы, когда кто-нибудь из лабухов выходил, например, босиком. Но всё решалось миром.
   Площадка была открыта для всех. Любой музыкант мог выйти и выдать что-нибудь своё. Джемы проходили часто. Надо было просто достичь определенного уровня, чтобы тебе разрешили что-нибудь слабать. И всё.

   Нельзя не упомянуть о категории молодых людей, причислявших себя к «продвинутым», как сейчас говорят. Было такое сословие. Везде их называли по-разному. Здесь – жлобы, урла, балабаи, в Прибалтике их звали «Удавы».
   Славкин друг из Клайпеды, Гена Сорокин, даже создал собственную теорию. Он назвал ее «Теория научного удавизма». Даже ему один экземпляр присылал. Где-то он затерялся, но кое-что вспомнить можно.               
   Вкратце, Удав - это жлоб, не поддающийся в процессе эволюции обучению. Он пытается выглядеть внешне и внутренне не хуже других, но пользуется при этом суррогатами. Его цель – показуха.         По теории Гены, удав не подозревает о существовании джинсов «Wrangler», он предпочитает «Miltons» (кто-нибудь помнит лейбл «бой слонов»?). И вот идет такое чудо, а в кармане у него батарейка с тумблером, и на каждой штанине по бокам лампочки.
Щелк – левый поворот, щелк – правый, остановился, весь горит как елка.
   Удавы, по теории Гены есть везде, и будут всегда, они размножаются, соединяясь с себе подобными. Гена называл их удавихами. Это те, кто писал  «БИТАЛСЫ».
   По этой самой теории, удавы находятся рядом и сейчас, они есть в каждой стране, стоит только внимательнее посмотреть вокруг. На вывески магазинов и кафе, например. Как вам название кафе «Голодный Койот» в каком нибудь Урюпинске? Или салона красоты «Ми Леди» в каком-нибудь Мучесранске? А магазин подгузников с названием «Вевi»? Сильно?  Оформление вывесок сделано отлично, красиво, из дорогих материалов, но вот ума прикупить хозяевам негде. За деньги это не продается.
   А как с автомобильными стикерами, которые эта публика лепит на задние стекла? «Night Hunter», например, или «King of the road»? За кем охотятся по ночам эти «короли», на наших дырявых дорогах? Или красный язык Мика Джеггера на стекле 412-го «Москвича»? Кто там сидит? Неужели член фэн-клуба «Rolling Stones»? Ничего подобного, господа, это удав в мохнатой кепке так приветствует тех, кого он пытается обогнать. Умные и предприимчивые люди давно усекли тягу удава ко всему яркому и «загадочному», и делают на этом неплохие деньги. Еще с тех легендарных времён советского дефицита, когда они впаривали им в подворотнях по одной штанине от фирменных джинсов.
   А помните ли вы некоторых таксистов из позднебрежневского времени, господа? Эти мохеровые кепки? Чтобы показать окружающим свой достаток, они обвязывали контрабандным мохером кепки-восьмиклинки (с такой пипочкой-пуговкой наверху). Теперь кепки у них из меха норки, с высокой тульей, время и достаток изменились. Вообще, меховые кепки – это уникальное явление. Присущее только для юга Западной Сибири. Простой народ довольствуется кепкой из искусственной цигейки, народ побогаче – из ондатры, а кое-кто из «новорусской» прослойки имеет кепку из финской норки. Это венец эволюции. Что тут поделаешь, народ всегда тянет к родному.
   И беда вся в том, что не поймет этот индивидуум, что выглядит он, по меньшей мере, смешно, и что пошлость – это всегда перебор, и что деньги можно потратить совсем по другому, и одеться сейчас можно очень прилично – дефицит канул в небытие вместе с серпом и молотом….Но, видно перевелись те люди, что ржали над жлобами, зашедшими на танцплощадку в семидесятые годы в синих тренировочных трико, и в домашних тапочках.
   Для удава мир имеет плоскую форму, высунутый язык – это что-то вроде кукиша, мат – это не знаки препинания, картина ценится из-за размеров холста, фильм – по количеству сисек или трупов, а Маккартни, идущий босиком через дорогу на альбоме «Abbey Road» - просто чудак, у которого потеют ноги. Да они и не слышали о нем. До сих пор.
   Здесь тоже были удавы. У них даже группа своя была.  «Пришельцы» называлась. Мужики в гипюровых рубашках. Поражала их ударная установка, вся утыканная лампочками. Она была самодельная, из нержавейки, и весила, наверное, как задний мост от трактора. Но самое интересное – два котла из ста литровых нержавеющих бочек из-под огурцов. Кто-то из них работал на овощной базе. Педаль басовая была одна, и соединялась с двумя колотушками, которые одновременно били по этим бочкам.
   Зато какой полет мысли! Удавам из Клайпеды до этих надо было еще дорасти!
   Вот из таких балабаев и выросло то, что они же сами и называют «русским роком», даже не подозревая, что для рока нет границ, ни географических, ни тем более, национальных. Не может быть Русского рока, как не может быть ни казахского, ни чукотского. И не надо забывать, что основа всего, что называется роком – Блюз.
   Это как первородный крик, как в писании: сначала было Слово. А здесь – сначала был Блюз. Это что-то необъяснимое, что находится между музыкой и текстом, незримо парит рядом, это истина которую не дано до конца понять смертным. И в простенькой гармонии всегда есть то, чего нет у многих. А это уж вообще никак объяснить нельзя, и называется это – вкус.

   Через неделю Славку ждал сюрприз. Как-то неся гитару на танцплощадку, он увидел знакомых ребят на скамейке у эстрады. В их компании сидел настоящий бомж. «Можно попробовать?» - спросил он. Почуяв неладное, Славка нехотя дал ему гитару и приготовился слушать какие-нибудь жалесные бродяжьи куплеты. Чувак запел. Том Джонс, один в один. А как играл!
   Во истину сказано: не встречайте по одежке. Это был профессионал. Они познакомились: звали его Олег Маяков, был он из Питера и работал в Ленконцерте в ансамбле Анатолия Королева (был такой певец тогда, песню про одиннадцатый маршрут пел). А  здесь оказался по-пьянке.
   Дело в том, что у него иногда ехала крыша, особенно когда выпьет немного. И вот на гастролях в Грозном, по пьяни, он связался с какой-то дикой чеченской шабашной бригадой, и приехал с ними  сюда, строить какие-то кошары. Потом пришел в себя, но было поздно: попал в зависимость (его же кормили и поили), надо было отрабатывать. Что уж там произошло, как он от них свалил непонятно, но последнее время жил по подвалам. А тут Миша помог: открыл свой сарай, и привел в парк к музыкантам.
   Стал он с ними играть. Позже все поняли, что наливать ему нельзя. Улетал он в другую сторону. Крыша у него съезжала не постепенно, а сразу. Могли они, например, спокойно играть что-нибудь из Битлз, но со второго куплета Олег мог резко сменить тональность и выдать какой-нибудь блатняк вроде «Канает пёс, насадку ливеруя». Дирекрисса парка с ужасом бежала и вопила: «Уберите его! Всех уволю!» Много было с ним хлопот. Но когда его оградили от портвейна, а в перерыве не выпускали за территорию танцплощадки, где могли налить, все проходило блестяще.
   Играть он мог на всем, из чего можно было извлечь звук: на фоно классно играл буги, на басе играл слэпом. Джазовые пьесы на гитаре, саксофоне, флейте. Внезапно куда-то пропал.
   Недели через две  его встретили на пляже: он стирал свою рубашку, и с радостью сообщил, что только что вышел из бомжатника, куда его замели по-пьянке и держали все это время до выяснения личности, но вот отпустили и дали справку.
   Документы и вещи у него были в камере хранения, а он забыл, где жетон. Больной человек. Такой большой ребенок, очень талантливый. Все рассказывал про свою жену-гречанку. Пришел попрощаться упакованный с ног до головы в «фирму», подарил Славке струны «Fender Super Bullet» отказался от денег, от портвейна, обещал больше не пить.
   Но много лет спустя, Славка поинтересовался у заезжих питерских музыкантов: «как там Олег Маяков?». Они ответили, что он давно в дурдоме, к сожалению, и крыша у него съехала теперь навсегда. Был он известным человеком. Они с ним пели песни Донована. Он мог спеть и как Ян Гиллан, и как Роберт Плант. Такой был у него драйв. И если бы не водка, его бы слышали до сих пор. Наверняка.

   Осень срывает холодным дождём последние листья с нашего клёна. Осень отражается в асфальтовом зеркале города бледным светом фонарей, и печально вторит своим блюзом ветру, запутавшемуся в троллейбусных проводах. Осень переменчива как ветреная женщина. Она не постоянна как куртизанка.
   В осеннем парке пусто и холодно, и дворники греются у костра, сжигая опавшие сухие листья. Дым от костра стелется по земле и наполняет все уголки своим печальным запахом. Это запах осени, запах догорающего тлена. Вход на танцплощадку закрыт на амбарный замок, и там тоже пусто. Рядом сидит лохматый чёрный пёс, и умными глазами преданно заглядывает тебе в душу.
   Откуда ты взялся, бродяга, где твой дом, и как тебя зовут? Ты, так же как и я, вышел из темноты, пытаясь обрести покой у этого закрытого погоста своих надежд? Хочешь, пойдем со мной, только идти, брат некуда. Хочешь я спою тебе, только я сегодня пропил свой голос. Я пьян, бродяга, и от меня сегодня ушла моя женщина. Через неделю она захочет вернуться, но двери моей души захлопнулись за ней навсегда. Я не прощаю предательства, брат, никогда… Я пел ей свои песни, я посылал ей горячие письма, ей нравилось то, что я с ней рядом. Конечно, она будет жалеть. Но она сама растоптала то, что когда-то пыталась построить. Скоро я уеду отсюда, надолго, и дай ей Бог счастья с другим. Но счастья, брат, не будет, потому, что дом на песке не построить, его смоют волны, и счастья на лжи не наживёшь.
   Ты всё понимаешь, бродяга, только сказать ничего не можешь. И не надо. Я тоже знаю, что твой бывший хозяин, которого ты так любил, сегодня дал пинка тебе под хвост, и выгнал в эту слякоть. Ты так же не простишь ему этого предательства. За всю твою преданность – сапогом под зад.
   Не грусти, горемыка, все, что не делается – к лучшему, пойдем со мной, к моим друзьям, мы оба теперь свободны. Там тепло, там нас ждут, там тебя накормят, и никто не тронет пальцем. Там звучит наша музыка, там хватит тепла для замерзающего сердца. Там пахнет ушедшим летом, и в камине наших измученных душ не погаснет огонь добра.
   И пошли по пустой аллее два скитальца. Пёс и человек. И тени их качает подслеповатый фонарь. И в пустых глазницах окон звенящая темнота, а в кармане – полбутылки портвейна. Они идут туда, где ветер не тушит свечу надежды, туда, где им будут рады. В этом доме всегда много света и двери распахнуты для всех.
   И осень играет им в гудящих проводах свой прощальный блюз.

   В Толмачевском аэропорту полно народу. Погода где-то шалит, и многие рейсы задерживаются. Твой рейс, слава Богу, не упоминают, и регистрация начнется через час. Тебе надо скоротать это время, и ты решил подняться наверх. Ба! Знакомое лицо! Ваня Ножко!
   Ваня – мастер спорта по боксу в тяжелом весе. Ваня прилетел из Магадана с соревнований. Он победил! А в награду была товарищеская встреча с самим Попенченко, и Ваня выиграл у него по очкам! Легендарный Попенченко. Знаменитый олимпийский чемпион. Попенченко для Вани – это всё равно, что для тебя Джон Леннон. Что бы ты чувствовал, если бы тебе, вдруг, удалось вчера поиграть с Джоном? Такое же состояние сейчас и у Ваньки. И ты разделяешь с ним эту радость. Это дело следует обмыть, ведь ты – первый кто узнал об этом. И вы подходите к закрытым, стеклянным дверям ресторана.
   Ну вот, опять «спецобслуживание», только для лётного состава, но ты вдруг вспоминаешь, что на тебе аэрофлотовская форма, и швейцар запускает вас без «чаевых». За победу – коньяк. Бутылку. «Ах, какой у него удар, Славка, я чуть не пропустил такую «плюху» слева…нокаут верный…ну давай, на «посошок»… вроде бы, твой рейс объявили…»
   А через год пришла беда. Через год Иван попал в аварию, разбился на мотоцикле. И повредил позвоночник…. Пять сложнейших операций…. Но всё напрасно. Приговор врачей был окончательным – ходить не будет. Точка.
   Сразу же ушла жена, и пошло-поехало: водка, какие-то ханыги, и смертельная тоска…. Но надо было знать Ивана – волю к победе он приобретал на ринге. Завязал он с этим. Раз и навсегда…
Женился… на нормальной женщине… перестал бухать, приобрел новую профессию, вывел в люди сына.
   И в любой компании никто даже не замечал его кресла на колесах.
Как-то не заметно было это кресло. Никто никогда не видел в нём убогого калеку, а, лишь умного, серьезного, доброго и по-прежнему сильного человека. С отменным чувством юмора, и с обостренным чувством справедливости. Лихо носился он на своей «Хонде», переделанной на ручное управление, неоднократно штрафовался за превышение скорости, и знак «Инвалид за рулем» категорически ставить отказывался.
   И так тридцать лет. Жил, работал, приносил радость людям. Умирая от рака, он все твердил: «Вот увидите, я выкарабкаюсь». Царство ему небесное. Такой жажды жизни тебе не доводилось больше видеть никогда. И если ты встречаешь где-нибудь ряженного под Кота Базилио побирушку с фальшивыми костылями, в тебе закипает досада и  ярость.

   В ноябре Славян угодил в армию. Все было до кучи: и академическая задолженность по математике, и, наверное, его высказывания на собраниях так же сыграли свою роль при отчислении. Через неделю пришла повестка: 4 ноября к 8-00 явиться для прохождения воинской службы. При себе иметь ложку и кружку. Заметьте: не на призывную комиссию, а сразу под ружье. Хороший резерв был у военкомата.
    На душе стало как-то легко, в армию он готовился, и шел с удовольствием. Он знал, что там он будет всегда сыт, и у него обязательно появятся новые друзья. Порядок тогда в армии был. Не было ни Афганистана, ни Чечни, и дембель был неизбежен. Конечно, два года молодой жизни, которые предстояло провести в казарме, не особо радовали, но это было не смертельно. И самое главное - он осознавал, что после этого он не будет никому ничего должен. Все так и случилось. Можно сказать больше: армия ему много дала. Там он выучил английский по настоящему, и друзей настоящих он там встретил, и предали его по-настоящему там же. Хороший это опыт для таких идеалистов. Закаляет это.
   До явки оставалось чуть больше месяца, и Славка за день подписал обходной лист в институте. Смешно вспоминать, как секретарь комитета комсомола возмущался, и обещал разобраться – как это его без их ведома отчислили (он оказывается у них был на хорошем счету). Странно, а он и не догадывался. Славка его успокоил: сказал, что зла ни на кого не держит, сам виноват, восстанавливаться не будет, идет Родине служить, а не в тюрьму срок отбывать. И все прекрасно теперь и определенно.
    Явиться он должен был в военкомат Московского района города Риги через месяц, делать ему больше в общаге было нечего, и он улетал домой, попрощаться со всеми.
   Понабрал у знакомых фарцов дисков, сигарет «Филипп Моррис», жвачки, шмоток каких-то, все это успешно толкнул, но вовремя остановился. Свалил от греха домой.
   Дома гуляли на всю катушку. Был последний  джем в «Муке». У Поляка на шее висел пластмассовый скелет и когда он танцевал, скелет плясал тоже. Прикольно. Это не понравилось кому-то из оперативников (были такие козлы тогда). Комсомольский оперативный отряд. Толяна хотели забрать в мусарню, но он как всегда достал свой заграничный паспорт и трес им перед  легавой рожей. Все прокатило мимо. Побаивались его почему-то эти сявки. А шли туда или калеки от рождения, или обиженные. Нормальный парень не мог быть «оперативником».
   И случилось позже то, что и должно было случиться: они убили одного пограничника-дембеля, забили в своем гестапо насмерть. И волнения в городе были, и переезды перекрывали, и конная милиция была, и комендантский час неофициальный был, говорят. Контору их народ сжег и разгромил как Бастилию.
   То же произошло через много лет и с вытрезвителем – тот же беспредел и убийство, и тот же народный гнев. Сгорел вытрезвитель. Только в двух городах бывшего Союза не было вытрезвителя: в Ереване, потому что его там вообще не было, и здесь, потому что его сожгли. Нет его до сих пор, по крайней мере, в том виде, в каком он был. Никогда не было больше здесь и этой мрази – оперативников.
   Быстро пролетело это время, и вот Славка на перроне с толпой друзей ждет поезда на Новосибирск, а оттуда – самолетом  до Риги. Народу пришло много. И последний блюз для всех: «Hear my train a comin`».
   В общаге его побрили в две бритвы, и при шлепке по голове был слышан шлепок  по мягкому месту. На утро все кенты из института провожали его до военкомата, и опять появилась гитара, и опять был сольный «концерт» перед автобусом с призывниками. Но вот двери закрылись и балдеж закончился. Он в армию шел служить, а не в театр, и относился он к этому очень серьезно. Начиналась новая жизнь.
 
   Привезли  команду в г. Лиепая. Это порт и военно-морская база в 150 км от Риги. Легендарное место для русского оружия. Еще Петр Первый укрепил крепость Либаву как тогда называли столицу Курляндии, и недалеко от  части стоял дом который наш царь строил своими руками. И в 1944 году здесь была окружена большая группировка немецких войск, так называемый «Курляндский котел» – плацдарм для наступления на Кенигсберг. Военных в Лиепае было больше чем евреев на Привозе и в основном – моряки. Славка попал в радиотехнические войска. В петлицах – эмблема связи, войска Особого назначения. Радиоразведка. Моряки называли их «сапогами», они их – «шнурками», пограничники называли их «шурупы» (если сверху на пилотку посмотреть, то похоже).
   Командиром части был полковник Острах. Суровый и строгий еврей. Очень его уважали за крутой нрав. Солдатам он всегда объявлял только 15 суток ареста, на всю катушку, никогда не было ни 5, ни 10, а всегда 15 (для начала, как он говорил). По тем крутым временам это было прописано в уставе. А устав был писан в 1943 году, еще при Сталине. Позже пошла всякая «демократия», она и разложила армию. Батя всегда смотрел волком сквозь густые брови и здорово ходил строевой на полковом разводе. Порядок был в части и на позициях, порядок и дисциплина. Это был справедливый командир.
    Много у Славки было объявлено суток губы, но он не в обиде, это было после полутора лет службы, когда они стали стариками и имели возможность «расслабиться», а до этого он служил по-настоящему, Славка стал специалистом 1-го класса, а это не последний человек в армии, хоть и рядовой по званию. Лычек он никогда в армии не носил, сразу не получил (вовремя заложили), а потом всячески избегал (вплоть до губы) присвоения очередного воинского звания «ефрейтор». И это опять был тот хипповый кураж, но уже в другой системе. Честно скажу: самым большим несчастьем для него было бы уйти на дембель в этом звании. Кто знает, тот поймет. Вот и ушел на дембель с чистыми погонами и чистой совестью. «Чистая солдатская слеза», говорили «старики», это тоже надо заслужить.
   Здесь часто дурковали отдавая честь старшим по званию. По уставу рядовой должен отдавать честь каждому военному старше его по званию, начиная с ефрейтора, кончая генералом. Здесь  умудрялись отдавать честь ментам. Представьте: стоит какой-нибудь мусорок-летеха, а вот солдат идет, и с полной выправкой, как на строевом смотре, тяня носок, строго по уставу отдает ему честь. У ментов всегда челюсти отвисали, где это видано, чтобы солдаты честь им отдавали?
   Тем не менее, менты всегда подтягивались, и тоже тянули руку к козырьку, и взглядом провожали серьезно. Какой солдат дисциплинированный прошел! И никогда никто не въезжал, что честь ему этот солдатик отдал ЛЕВОЙ рукой! Патрули иногда останавливали, замечание делали, посмеиваясь, говорили: «Это Остраха артисты». Уважали их «батю» в городе, в кафетериях буфетчицы всегда спрашивали: «Ребята, вы не Остраха?», приходилось врать что командированные, а то пива бы не дали. Везде капканы батя порасставил.
   Не любил Славка ходить в увольнения, был за два года всего три раза, и всегда возвращался опустошенным: смотрел на волосатую молодежь с завистью. Но одно успокаивало: что кое-кого из них тоже скоро подстригут, а ты, уйдя на дембель, можешь занять его место. И это было справедливо. Но все это было в будущем, а пока он – салага.
   Первая надпись на стене в коридоре замеченная им в армии была «Дмб-73-11». Это повергло его в шок. Дата чьего-то дембеля совпадала с датой его призыва. Он понял как далеко теперь свобода и его прошлая жизнь. Но на следующий день появилась приписка: «салага помни: дембель неизбежен». Спасибо тому неизвестному старику, который вместе со своей радостью вселил в них надежду, она помогла всем выжить и не озлобиться.
   Позже, уже на гражданке, Славка всегда говорил солдатам эти слова, и глаза пацанов загорались благодарностью и счастьем. Много ли надо человеку?
   В «учебке» им выдали форму. Гимнастерки образца Русско – Турецкой  войны. Они еще захватили это. Если вы смотрели фильм «Чапаев», вспомните, во что был одет Василий Иванович. Такая же гимнастерка была и у Славки. Сбоку она застегивалась на 3 пуговицы, и была очень просторна, еще бы пара таких как он туда залезла бы запросто. Размер был его, просто покрой такой. Такого же покроя галифе, как паруса на катамаране. Кирзовые сапоги с портянками (опять же особая наука как их мотать). И ремень из прессованного дерматина, с бляхой, которую каждый день надо было чистить.
   Ремень должен был быть затянутым до предела, чтобы старшина не смог повернуть бляху. Это потом, со временем ты учился всяким хитростям в заправке и понемногу начинал походить на человека. А пока Славка был похож на какое-то пугало, такая лысая зеленая бабочка, мокрая от слез. Хорошо чуваки его тогда не видели, и фотографий, слава богу, нет.
   Очень его коробило обращение командного состава: «Военный». Не «товарищ рядовой», не «товарищ солдат», а именно: «военный». Полная обезличка. «Военный, ко мне!» - и ты бежишь. «Отставить, военный», и ты бежишь назад. В учебке шагом не передвигаются. Только бегом.
   Часто ему снится один и тот же сон. Он опять попал в армию. Опять они попали все. Все с кем он призывался опять вместе. У всех семьи, дети, внуки даже есть. Вот Олег Лапшин, вот Витас Дубакас, вот Славка. Все они опять салаги. Они пытаются объяснить, что произошла ошибка, что они давно свое отслужили. С ними соглашаются, и говорят, что все правильно, они свое отслужили, но, оказывается, что-то изменилось, нет, не война, не всеобщая мобилизация, просто они опять все призваны на два года. И он с ужасом понимает, что так оно и есть, и опять придется служить два года. Он всегда просыпается в холодном поту. Долго не может понять: что же произошло, за что опять в армию? Но потом догадывается что это всего лишь сон. Но какой-то он  очень реальный всегда. И оказывается это не только у него. Много его знакомых часто видят что-то подобное. Навсегда это у них. И что интересно, начинает сниться это спустя лет двадцать.

   Ты вышел из тьмы и тебе тысяча лет. Ты видел эту жизнь во всей её красе и убогости, ты видел её во всём её блеске и нищете. Ты помнишь как менялись и умирали хозяева и короли, и ты видел их величие и ничтожество.
   Ты помнишь крах могучих империй, и торжество жадной черни на обломках былого величия. Ты видел знамена победителей, и стяги побежденных брошенные к ногам тиранов. Ты помнишь гениев и злодеев, поэтов и трубадуров, мудрецов и пророков, которым по твоей милости вбивали гвозди в руки.  Ты был во всех походах и сражениях во имя веры. Ты разрушал храмы и сбрасывал вниз колокола с колоколен, и кресты с церквей. Ты жег мечети и дворцы, и награбленное золото проклятьем звенело в подвалах твоих темниц. Ты расставлял фигуры на шахматной доске, и отправлял на смерть целые армии. Ты стирал с лица Земли города и строил башни из черепов. И ты опять вышел из тьмы.
   И скоро снимут четыре печати из семи на вечной книге, в деснице у Сидящего на престоле. И четыре всадника уже ждут приказа, и семь ангелов вострубят, когда будет снята последняя печать. И дана будет тебе власть над миром, и поклонятся зверю все живущие на земле, имена которых не написаны в книге жизни Агнца, закланного от сотворения мира.
   Ты обольщал и губил этих жалких людишек, ты покупал их вечные души за гроши, ты травил их своим зельем, и убивал нерожденных младенцев в утробе матери.
   Ты молча взираешь, стоя во главе своей армии вниз, на эту никчемную толпу готовую продать тебе бессмертную душу за один миг упоения властью и деньгами. И вот уже пресыщенные нувориши подставляют под твою печать своё чело, и с гордостью ставят номера с твоим числом на свои лимузины.
   И ты смеешься над этими жалкими и никчемными людишками, которые, не ведая, что творят, направляются прямо в Геену. И это они взрывают небоскребы, это они взрывают себя, во имя того, кого они считают Всевышним, увлекая за собой невинные души. И одному тебе известно, куда они попадут после смерти, ведь имя твоё – Люцифер.
   Ты стоишь на вершине скалы, закутавшись в плащ Понтия Пилата.        Ты взираешь на эту бренную землю, и вспоминаешь, как въезжал на танке в Париж, как уничтожал Варшаву и бомбил Дрезден. Это ты заставил нажать на курок убийцу Джона Кеннеди, это с твоей подачи застрелили Леннона, и, повинуясь твоему шепоту, травили собаками и сжигали в крематориях людей нацисты.
   Ты с ликованием наблюдал за безумными игрищами хунвэйбинов, и вложил нож в руку убийцы в Олтэмонте. По твоей воле красная перевернутая пентаграмма засветилась над одной шестой частью суши на планете Земля. Ты – лучший из шулеров в этом мире, и передергивая карты, ты кладешь на сукно благие намерения, которые становятся дорогой в Ад.
   Ты вездесущ и неуязвим, и все попытки победить тебя, у многих заканчиваются печально. Ты всегда найдешь повод для мести, и подставишь подножку в самом неподходящем месте. Радуйся, повелитель демонов, когда твои слуги, шурша перепончатыми крыльями, кружат над своей добычей, чтобы в преисподней вонзить в остывающую душу свои стальные когти.
   Холодный ветер поднимает снежную пыль над вершиной мира, и хор великих грешников вторит этой зловещей песне. Ты устал сегодня, Сатана, ты устал давно от этой борьбы. Сколько раз тебе плевали трижды в лицо те люди, у которых ты стоял за левым плечом? И ты им будешь мстить, будешь мстить им вечно, когда опять, по воле Сидящего на престоле, ты вновь будешь выпущен из своего заточения через тысячу лет.
   Ты видел полководцев, покоривших полмира, ты видел бунтарей, закончивших свой путь на плахе, ты стоял рядом с палачами, и затягивал петлю на шее висельников.
   Ты летел впереди диких орд и упивался победой, пройдя вдоль и поперек огнем и мечом несчастную землю, потонувшую в плаче. Ты видел костры инквизиции, и радовался непросветной тупости и темноте толпы зевак, собравшейся на площади. Ты ликовал при четвертовании грешников, продавших тебе душу. Ты поклялся извести весь род людской, и пока, тебе это удается.
   Но Тот, который сидит на престоле, не даст тебе выполнить свою клятву, он долго терпит, и уже обратил свой взгляд на дела твои. Он знает всё и помнит обо всех душах, попавших в твои сети. Он не даст им сгинуть навечно, он освободит их, и, возможно, простит.
   Слово его – любовь, дела его – сострадание, он создал этот мир, и не даст его тебе на поругание. Ты – просто мусорщик, очищающий его от скверны, возомнивший себя равным Ему. И здесь ты ошибаешься, потому, что Его пути неисповедимы.
   И падет великий город, Вавилон земной, ставший пристанищем блуда и нечистоты, и разорят его десять царей, которые еще не получили царства, но примут власть со зверем, как цари, на один час. И возненавидят они этот город, и разрушат его и сожгут, потому что Господь положил им на сердце – исполнить волю Его.
   Но пока, Вышедший из Тьмы, будет скитаться по этой грешной Земле, обольщая и совращая невинных, готовя себе армию для последней битвы, имя которой – Армагеддон.

   О гитаре и музыке на время можно было забыть, но вселяла надежду аппаратура, на которой в последствии пришлось работать. Весь эфир был у тебя в руках. И много чего за эти годы Славке довелось услышать и узнать.
   В те годы помимо официальных западных радиостанций типа «Радио Люксембург», существовала масса нелегальных, «пиратских».  Происходило это следующим образом: какое-нибудь судно, вроде рыбацкой шхуны заходило в нейтральные воды и дрейфовало там. Крутили музыку и рекламу. Этим и жили. Передатчики были мощные, работали диск-жокеи, и назывались они громко: например «Радио Кувейт», или что-то подобное.
   Сейчас этого нет, А тогда были, наверное, прорехи в законодательстве, и «пираты» этим пользовались. Отсюда пошло это название «пираты», изначально они работали на море. И жили за счет демпинговых цен на вещание рекламы. Запеленговать их было можно,  но вот предъявить, наверное, нечего было. Бизнес процветал. Часто они крутили новые диски, от корки до корки. Это было интересно. И можно было быстрее, чем на гражданке познакомиться с новинками.
   «Молодым» музыку слушать было запрещено, и если тебя застукали за этим занятием, то, как минимум очередной «заплыв»  на полы тебе был обеспечен. Не один гектар полов  был вымыт в армии, и не только за музыку. Молодые в армии полы моют. Моют мылом и губкой. И это нормально, потому что потом служба проходит без этого занятия.
   «Стариковщина», или как теперь ее называют «дедовщина»,  имела свой, специфический оттенок. Славку никогда не били, и он никогда не позволял кому-нибудь из старослужащих бить молодых, да это и невозможно было, не принято это было здесь. Никогда молодые не чистили «старикам» сапоги, или подшивали подворотнички, кто мог доверить постороннему, тем более молодому, свой внешний вид, что он там начистит?
   На сто дней до приказа старик должен был подстричься наголо (к дембелю как раз все отрастало). Это был особый стёб. И каждое утро старик отдавал свою пайку масла самому молодому за столом, чтобы все видели, что ему и это уже до лампочки.
   Вообще паек тебя как-то переставал интересовать, можно было пойти на кухню и запросто взять бачок мослов, и умять это вдвоем  (с горчичкой).
   Славкин друг Витек, приехавший его навестить из Риги, все удивлялся, как хорошо их кормят, и даже сначала отказывался, боясь кого-то объесть. У хлебореза всегда был доп. паек для «старых» и масло сэкономленное. Так что проблем никаких в этом плане. В армии пребывало только твое тело, а душа уже была на гражданке, особенно последний месяц. И все было до фонаря.
   Иногда появлялся, правда, офицерик, который хотел сломать годами установленный порядок вещей, но встречал молчаливое сопротивление, как стариков, так и молодых, которые понимали, что, уступив, они потеряют то, что вскоре должны будут сами получить. И в этом не было ничего плохого: молодые пахали так же, как пахал Славка в их время, и, глядя на стариков, молодые знали, что и у них когда-нибудь будет то же. Появятся те же неофициальные льготы.
   Отношения со всеми были дружеские, но все знали ту черту дозволенного, которую нельзя переступить. Не было никаких землячеств. Служили ребята из Прибалтики – латыши, литовцы, белорусы, эстонцы, русские. Преобладали литовцы, но ничего похожего на национализм не было. Было одно землячество: старики, и все стояли друг за друга горой. В этом, наверное, и была сила тогдашней армии.          
   Отношение офицеров к Славкиному подразделению было двоякое. Офицерский состав части делился на две половины: собственно оперативных работников разведчиков-аналитиков, и технарей – радиомастеров, зампотехов, и т.д. Отличались они и внешне и внутренне.
   Первые - с интеллигентной, какой-то белогвардейской выправкой и интеллектом, (по 6 языков знали), а вторые – офицеры Советской Армии. Эти их в душе недолюбливали, потому что по службе «микрофонщики» больше общались с первыми, а это – высшая каста в ОСНАЗе. Они и относились к ним с отеческой заботой. Со вторыми, у солдат и происходили в основном стычки.
   Как-то ближе к дембелю докопался до Славяна один капитанишко, за порядком он не следит, оказывается в приемном центре. «Но я ведь не ефрейтор, господин ротмистр! Не пошли бы вы на хер!»   Обиделся «слоненок» наябедничал бате, а тот, не долго думая, и влепил Славке 15 суток, как всегда «для начала». И отправили его в местный цугундер. На курорт отправили.               

   «Губа» в части была своя, и начальником караула всегда был их годок-сержант, в камере арестанты спали только ночью, остальное время досыпали в караульном помещении, в комнате отдыхающей смены. Сразу проделывался такой финт: пальцы на ногах мазались пурпурной краской, вроде от грибка, и получалось официальное освобождение от строевой. Назывался этот фокус «вмазать Deep Purple», и начиналась санаторная жизнь.
   Пайку старикам носили особую: одна котлета клалась в борщ, другая маскировалась под гарниром, а третья находилась сверху. Положено. Одну котлету ты съедал, а другими кормил молодых. Тоже положено. Вот такая дедовщина. Трудно поверить. Спросите у Олега Лапшина, они  часто чалились со Славкой на этой киче.
   Не нужна старику лишняя котлета, у него душа уже на гражданке. Хотя и здесь были исключения.
   Служил со Славкой некто Кум. Один паренек-литовец. Если кто читал роман про солдата Швейка, то вспомнит, кто такой был Балоун. Это был Кум. В разведку его можно было послать, но только не в самоволку за докторской колбасой, обязательно бы половину сожрал по дороге. Звали его Игнас. Даже стариком под подушкой он держал сухари, и хрустел ими по ночам. Ну, куда это в него все лезло! Молодым, попав на кухню помощником повара, объелся оставшейся кашей и угодил в санчасть, желудок промывали, мог быть завороток кишок.   И ничего всю службу что-то жевал. Жрал за десятерых. Был он несколько флегматичным. Спокойный, как танк. В общем, Кум.
   Они с ним дружили. Он обучал Славку разговорному литовскому языку, все удивлялся его произношению, и говорил, что он очень правильно произносит слова, так говорят в Каунасе. Славке это льстило, и под конец службы он уже сносно «кольбесил» по-литовски.
    Ему нравилось живое общение с людьми на их родном языке, люди, услышав фразу на родном языке, начинают к тебе по другому относиться. С уважением.
   Интересно, но в литовском языке почти нет ругательств. Матерились они все по-русски. Все по-русски матерятся.
   Славка допытывался у них: неужели нет самого крепкого словца? Долго они совещались, потом нашли вариант, правда, как объяснили, это не совсем мат, но очень близко. Слово звучало: «Скистаклинис». Дословно оно никак не переводилось на русский, что-то связанное с причинным местом, где не все в порядке с яйцами. Слово производило эффект разорвавшейся бомбы: люди удивленно смотрели, а потом начинали ржать до слез.
   Много у Славки было друзей литовцев. Народ они очень доброжелательный, веселый, но несколько скрытный. Литовец, например, никогда не пошлет открытку по почте. Он ее запечатает в конверт. И еще: видел Славка две автобусные остановки. Одна, на литовской территории, другая – на российской. Литовская остановка, сверкала, вся подкрашенная, а, напротив, на нашей, была перевернута урна, со всем содержимым.
   И я сейчас думаю, как было бы здорово, если бы литовцы начали посылать открытки без конвертов, а русские перестали бы мочиться мимо унитаза. Полное согласие бы было. И границ бы не было.

   Латыши, в Прибалтике, народ особый. С латышом в разведку идти можно. Латыши всегда держат слово. С литовцами они не ладили как армяне с азербайджанцами, видимо, какая-то давнишняя у них неприязнь. Может быть от царей русских, кто его знает, может от варягов, или тевтонов, но это – в крови.
   И здесь у Славки много друзей было. Они земляками считались, все из Риги призывались. И после службы его встречали как родного брата. Все дела – после, ресторан – самый лучший. Душа на распашку. Сегодня – «Луна», завтра – «Юрас Перле», гудим всю ночь в Юрмале. Большие нагрузки на организм – стоп. Завтра встречаемся на взморье, пивбар «Сэнчу», и только пиво. Черные сухарики с чесноком, и никакой рыбы к пиву. Это же неприлично! Большое вам спасибо ребята, за то, что вы были в моей жизни.
   Не верьте тому, что говорят о Латвии, как там сейчас притесняют «русскоязычное население», похоже это на какую-то Брежневскую пропаганду. Не может быть такого, не такие латыши, я их знаю, пайку одну ломали. Может быть, все дело в уважении? Так научитесь их языку, если вы всю жизнь там живете, и все проблемы будут решены, я вас уверяю. Не мусорите на улицах, и вас не будут звать оккупантами.
   Славка знал одну старорежимную бабушку из дворян. С 1901 года в Риге жила. У них в общаге вахтером работала. Говорила на русском, французском и латышском. Говорила она всегда одно: «До большевиков мы жили лучше». Говорила она за всю Латвию, да и за Россию, наверное, тоже.
   С эстонцами дело обстояло несколько иначе. Эстонцы народ хозяйственный и аккуратный. Из них хорошие каптеры в армии получаются. А в остальном, они все были похуисты. Как будто иностранцы в Советской Армии. Очень гордятся своим нордическим происхождением, и напрочь отвергают свои азиатские корни.
    Наши предки Гунны? Да не смешите меня.
   Однажды кто-то принес в роту книгу. «История эстонского народа». Написана она была каким-то эстонским академиком. Там было описано все: великое переселение народов, как Гунны воевали с Римом, как одна ветвь их осталась на Урале, другая ушла на север в Финляндию и Эстонию, а остальные осели в Венгрии во главе с царем Атиллой. Им это было до лампочки.
   Аргументы – «Это не по-эстонски написано». Ребята, это перевод с эстонского: вот автор, доктор исторических наук.  «Нет,  мы викинги». Ребята, вы же азиаты, ваш ученый, эстонец написал. «Это не эстонец написал, это еврей написал». И все. Никаких возражений. Упертые ребята. Немного прижимистые, но не жадные.
   Очень музыкальные. Эстонские музыканты были тогда лучшими в Союзе. Это факт. Была в части одна легенда. Служил там до Славки один эстонец, звали его Пауль Инно, когда он напивался, то отбирал у дневального штык-нож и всю ночь играл им на гитаре как Джимми Рид. Жалко Славка его не застал, в их наборе таких звезд не было, да и позже тоже, наверное. Появлялись, правда, какие-то хмыри из молодых шлангов. Зная с гражданки пару аккордов, бежали в клуб, в надежде пристроиться в самодеятельность. Но с такими разговор был короткий: на полы. И вот помоет этот Ричи Блэкмор с какого-нибудь латгальского хутора пару гектаров лестницы, и начинает понемногу понимать, что иногда и сэпт-аккорды надо к месту ставить. И выбросит эту дурь из головы, и станет настоящим воином.
   Халява здесь не прокатывала. Не любили здесь таких. За всю службу Славка никогда не участвовал в самодеятельности, после смены играл для себя в умывальнике или в коридоре (акустика хорошая). Не лез он в артисты, потому что служил в армии, а не в театре. Да и инструменты были на уровне  провинциальной школы, а он уже сек в этом. А это все равно, что пересесть с джипа на «Запорожец». Никто не согласится. Лучше пешком пройти. И безопасно, и не стыдно.
   
     Подковы из победита – это особый шик. Прерогатива «стариков»: ночью по асфальту огонь как из под копыт Сивки-бурки.
   Еще обесцвечивалось ХБ. Новая полевая форма выбиралась на размер меньше, чтобы меньше было чего ушивать, и на пару суток  помещалась в таз с определенным раствором хлорки, главное – сделать определенную концентрацию, чтобы не сжечь швы, но умельцы были. Позже все это прополаскивалось в холодной воде, и все швы дрочились жесткой капроновой щеткой. Получался прототип перестроечной «варенки». 
   ХБ сильно обесцвечивалось, а швы были почти белыми, как на джинсах «Lee». Погоны и петлицы были черными, поэтому контраст был налицо. Далее все это утюжилось: на спине и по бокам выводились идеальные стрелки, то же проделывалось и с брюками. С пилоткой происходило то же самое, только она еще и сшивалась в двух местах, так что солдат становился похожим на генерала Эйзенхауэра или Муссолини с советских карикатур.
   Это был отпад. За это можно было и на гарнизонную губу угореть, а это не местный «санаторий». Но все равно старики это таскали, когда бати не было в части, прятали и быстро переодевались в обычную форму, если был приказ «отловить этих стиляг из батальона».

   Ночной ветер с Балтики несет промозглую сырость, воет волком в натянутых антеннах. В карауле сегодня салаги из учебной роты, такие же зашуганные каким был ты, полтора года назад.
«Стой, кто идет?» - «Да, идите вы юноши…605-й…» Салага с уважением смотрит на твой значок первого класса. Ты пошел за винишком на соседний хутор. Вы решили немного оттянуться в радиомастерской. Вы сегодня выпьете за здоровье своего шефа, которому присвоили очередное звание. Вы мысленно будете поздравлять его, и выпьете за его успехи. Вы его очень уважаете. Это настоящий офицер, и настоящий человек.
   А потом вы будете играть со Штейном старые блюзы Хоулин Вульфа, и пьяный прапорщик Серега Сотников, приехавший на позицию прямо с банкета, будет постукивать ложкой по стакану.
   Море рядом, оно шумит и ревет начинающимся штормом, там, за морем, другая жизнь, там за морем Швеция и датский остров Борнхольм. Там живут другие люди, они не похожи на нас, и они нас боятся. И это противостояние уже всем надоело. И через десять лет в Кремле появится энергичный человек с чудным рисуночком на лысинке, у которого хватит духу всё это прекратить.
   А море ревет раненым зверем, и накатывает на песчаные дюны огромные волны, пришедшие с другого берега. Оно помнит викингов и тевтонов, оно помнит пруссов и шляхту. Сколько народов прошло вдоль и поперек по его берегам, и сколько еще пройдет? Оно помнит ладьи варягов и скандинавские фрегаты. Оно помнит петровскую удаль и поражение шведских королей. Оно видело купцов и рыцарей, плывущих вглубь дикой страны лежащей на пути «из варягов в греки». Оно плескалось здесь миллионы лет. И оно точно переживет все эти ракетоносцы и подводные лодки. И останется таким же еще через миллион лет. Сколько погибших кораблей оно хранит в своем чреве, сколько богатств и утраченных надежд оно таит в себе? Это – великая тайна.
   А поутру, на растрепанном после бури пляже, вы будете собирать солнечный камень янтарь, щедрой рукою духа Балтийского моря, рассыпанный по песку.   
   И в два часа ночи, во время технического перерыва на «Ассошиэйтед Пресс», в зале телетайпного перехвата, вы сами напечатаете и вставите в ленту поздравление из ЦРУ советскому коллеге капитану Ширяеву, по случаю присвоения ему очередного воинского звания «майор». И утром шеф, заступивший оперативным дежурным, просмотрев сводки за ночь, конечно, догадается, чьих это рук дело. И тихо, незлобно матюгнется в ваш адрес. Но большая звезда в двух просветах на погоне, наполнит его сердце добротой и отеческой заботой о тех бедолагах-солдатах, которых он кое-чему научил.
   Дай Бог Вам, здоровья и счастья, товарищ майор.
 
    Тоска по гражданке постоянно наваливалась, как и пол - года назад, когда Славка приехал из отпуска. Дали отпуск ему перед Новым годом. Вместе с дорогой выходило 20 суток, он сэкономил неделю – летал самолетом, да еще сутки прихватил на обратном пути, тормознулся в Риге, в своей бывшей общаге. Приехал он домой за неделю до Нового года.
    Серега с Поляком его ждали, Виталька в ноябре пришел из армии, так что основной костяк группы «Данко» опять был в сборе. За три дня они вспомнили все старые вещи, и с десяток новых сделали. (Славка в своем умывальнике времени зря не терял). Неделю лабали новогодние вечера в Драмтеатре, надо сказать за неплохие бабки.
   Серега с Толяном все это время собирали аппарат. И надо заметить, очень в этом преуспели. Голосовой аппарат уже был на уровне: «Tesla». Хороший ламповый аппарат, с микшером и остальной обработкой звука. Вообще ламповые аппараты до сих пор очень солидно звучат. Такого насыщенного звука как на лампе до сих пор не могут придумать, это факт. Японцы уже начали и бытовую (очень дорогую) аппаратуру высшего класса выпускать на лампах. Вернулись назад. И ничего с этим не поделаешь, лучшего еще не изобрели.
   Колонки были самодельные, но уже какой-то особой конструкции. Звучало новое слово «субвуфер». Динамики были какие-то фирменные. Славка тогда в этом абсолютно не разбирался. Говорили о каком-то давлении, о децибелах. У Витальки была какая-то примочка с педалью: сустэйн, фузз, вау, какая-то коробочка с невообразимыми эффектами, позже Славка узнал, что это флэнджер и хорус.
    Они втроем звучали как биг-бэнд. Все барабаны подзвучивались, гитара выла на разные голоса, дилэй врубался к месту, а бас бил точно в печень. Они сыграли «Purple Haze», и Славян был в нокауте. Надо срочно это спеть! Он знал слова. Надолго это стало потом их визитной карточкой.
  Славке дали двенадцатиструнную полуакустическую гитару, «Риккенбеккер», изготовленный по лицензии в Венгрии. И они начали. До «халтуры» оставалось три дня. Упор опять делался на «Rolling Stones», «Cream», «Doors» и «Led Zeppelin», за исключением нескольких блюзов и тогдашней советской попсы (без нее никак нельзя, рабочий класс будет гулять), но и туда они обязательно вставляли жесткие, перегруженные риффы. Опыт был. Так андеграунд внедрялся в широкие народные массы.
   Кстати, заводчане гуляли хорошо, народ тогда пил для веселья, а не с похмелья, поэтому всем было весело, никто не лез с замызганными пятерками, и не требовал «Владимирский централ».      Все было оплачено заранее, и люди знали, что у ребят своя программа, и им это нравилось.
   Иногда заметив в толпе знакомое лицо, Славка передавал друзьям привет «от Мика Джэггера и всех Роллинг Стоунз», он уже знал, как работают диск-жокеи на пиратских радиостанциях.
    Это был контакт с публикой, а без этого и заниматься музыкой не следует. И любые танцульки с перерывами превращаются в сельскую дискотеку. Музыканты должны разговаривать с публикой, шутить друг с другом у всех на глазах. Так делали «Битлз». Не надо об этом забывать. Очень жалко, что наши дети лишены этого живого общения и живой музыки. Славкины сыновья не танцуют на дискотеках. Не нравится это им. И жаль что они никогда не испытают того, что испытали мы, улыбнувшись знакомому парню с гитарой на сцене.

   Много разных праздников есть на свете. Много всяких красных дней в календаре. Значительных, и не очень. Памятных и совсем не нужных. Но Новый год – это особый случай. Это настоящий праздник лишенный идеологической окраски, и другой мелкой мишуры. Это единственный праздник в Стране Советов, когда не гремят духовые оркестры и не проходят торжественные заседания с участием престарелых, одряхлевших членов Политбюро. И поэтому это – самый главный праздник. Настоящий праздник, где нет места партийному ханжеству и лицемерным постулатам «морального кодекса строителя коммунизма». Его придумали не большевики, этот праздник отмечают на Руси со времен Петра Первого. И он всегда останется главным, потому, что главное для человека – не цвет знамени, и, даже, не полный холодильник, главное – это надежда, и ожидание перемен.
   У человека можно отнять многое. Можно отнять хлеб, можно отнять свободу, можно нарядить его в кирзовые сапоги, но надежду у человека можно отнять только с жизнью. Вот поэтому нам так дорог этот праздник, а остальные – лишь дни отдыха, и повод для выпивки.
   Большая, разлапистая ель стоит в середине театрального фойе. Ель украшена гирляндами, разноцветными стеклянными шарами и серпантином, и пахнет она невинным детским счастьем.
   Всё начинается с того, когда вас подвозят к главному входу, и вы, начинаете выгружать свои тяжелые черные колонки, внутри которых, самое главное – железо от «Celestion». Шесть ящиков на колесиках и три чемодана с усилителями сегодня дадут просраться публике. Аппарат – вещь священная. Аппарат строится годами, возводится как храм. Это предмет гордости и поклонения. Это то, на что в первую очередь тратятся деньги, заработанные на «халтурах».
   От качества звучания зависит не только размер вашего гонорара, но и кое-что другое, что называется личным удовлетворением. От хорошего звука вы кайфуете как от хорошего вина. И этим кайфом вы сегодня поделитесь с народом.
   У вас нет ни грузчиков, ни работников сцены, ни какой-нибудь другой челяди, поэтому таскать приходится всё самим, но это не так тяжело в двадцать лет. И главное –  ещё впереди.
   На сооруженной на время праздников сцене, в центре фойе, все и будет происходить. Сначала выставляется «фронт» - четыре колонки ставятся впереди группы, по бокам подиума. Остальные – по бокам ударной установки, дислокация сил будет корректироваться чуть позже, когда подключат усилители и микшер, а сейчас надо распутать провода, которых почти километр. Провода от главных, фронтальных колонок, скрученные в отдельный жгут подключаются к основному усилителю, «оконечнику», и остальное завершат уже Серега с Толяном. А вы, с Виталькой, уходите в курилку, чтобы предварительно настроить гитары. Все происходит быстро, за каких-нибудь полчаса, вы уже готовы, микрофоны отстроены, инструменты – тоже, и Серега разогревается, сочно лупя палочками и педалями по своей «кухне».
   Через час начнет подтягиваться народ, а пока, в фойе пусто. Лишь пушистая большая ёлка подмигивает вам хмельными от хвойного духа огоньками. И это время, когда ещё никого нет, и когда всё подключено, настроено, проверено, и готово к бою – одно из самых приятных на любом подобном мероприятии. Вы начинаете ощущать свою причастность к будущему волшебству, которое называется Новогодним праздником. И предвкушение этой радости, помноженное на чувство единения всей вашей команды, еще раз напоминает вам о том простом понятии, что называется «дружба».
   До начала еще много времени, и вы, оставив, кого-то из друзей, присмотреть за вашим хозяйством, вчетвером направляетесь в буфет.
   Вы помните, господа, тех буфетчиц из семидесятых годов? Эти нервные женщины, неопределенного возраста, с одинаковой «химией» на голове, хамоватыми замашками, и с какими-то унылыми, бесцветными глазами, всегда вызывали у вас чувство жалости. Но сегодня – особый вечер, и тетка за стойкой напоминает вам гоголевскую Солоху. «Добрый вечер, мальчики, что хотели?» - «С Наступающим, мадам…четыре по «сто», и лукошко яиц…»      
   Водка с сырыми яйцами – это то, без чего не будет рок-н-ролла, и это очень удобно – и запить, и пожрать, и для голоса очень полезно. Три удовольствия сразу, в одной упаковке. Солоха выносит вам из подсобки полную картонку с яйцами, и смотрит на вас, как на полных придурков.
   Представление начинается. Кто-то выпил шесть, кто-то на седьмом сломался, но кое-кто дотянул и до восьмого. Вот так-то мадам, мы ещё не то можем, мы ещё и фужеры можем до ножки съесть, но это – в другой раз.
   А в зале уже полно народу, и пора начинать. Тушите свет, зажгите свечи, мы все ждали этого вечера, чтобы хоть на время забыть о том, что там, за замерзшими окнами. Это единственный день в году, когда не надо оглядываться, и можно весело, беззлобно подурковать, это одна ночь в году, когда можно надеть маску, а может быть просто снять? Как вы думаете?

   Был у Славки в армии настоящий друг: Олег Лапшин. Олег – это солдат Швейк и Василий Теркин вместе взятые на рок-н-ролльной платформе. Очень похож на Геннадия Хазанова. Наверное, в каждой части есть такой человек. Без таких людей очень скучно жить на Земле.
   Попал он в армию из Калининградской мореходки, бредил морем. Познакомились они с ним в первый день, вернее в первое утро перед первым подъемом в армии.
   Кто знает, что такое подъем за 45 секунд, тот понимает, что новичку просто необходимо надеть хотя бы штаны под одеялом, чтобы оказаться в строю не в последних рядах. Они с ним так и сделали. С этого и началась их дружба на два года в армии, продолжается она и до сих пор.
   После армии Славке приходили письма даже из загранки, куда Олег ходил на своем сухогрузе. Плимут, Дакар, Юго-Западная Атлантика, подписано на фотографиях лохматого моряка, с которым они вместе ломали одну пайку, жрали его любимую докторскую колбасу, сидели вместе на губе (чтобы кому-нибудь из них не было скучно одному). Выпивали и приклеивали этикетки от бутылок в свой «дембельский дневник», бегали в самоволку и вместе стриглись наголо на 100 дней до приказа.         
   Олег – очень талантливый художник, самородок, ему надо было учиться, но он, наверное терпеть не мог рисовать по заданию какие-нибудь обязательные скульптуры, или геометрические тела, эскизы, и т. д. Кумиром его был Сальвадор Дали, но фантазия у него перешагивала еще дальше.
   Он мог нарисовать обнаженную женщину с роскошным телом и лицом древней старухи, да еще с лорнетом и зонтиком. Или гермафродита с рожей орангутанга, а каких монстров изображал, похлеще, чем на картинах Босха! На доске в учебном классе за 30 секунд мелом нарисовал профиль Маккартни с альбома «Revolver». Писал очень красиво, с пушкинскими вензелями. Это был еще один близкий Славке по духу человек.
   Они с ним вели свой «дембельский дневник».
 Достали толстенную амбарную книгу в оранжевом переплете, прошнуровали ее и опечатали, как это сейчас делают в налоговых инспекциях, проставили номера страниц, и под грифом «Совершенно секретно», прятали ее в таких местах, где даже Шерлок Холмс не смог бы ее отыскать.
    Каждый день, проведенный ими в «Стране дураков», как они называли свое место пребывания, был описан до мельчайших подробностей. Все это преподносилось в аллегорической форме.      Действующими лицами были старина Джэфф (это Славка) и бродяга Элвин (Олег). Были еще папаша Фрэнк (старшина Ян Альбертович), стадо слонов (офицер и слон в шахматах фигуры одинаковые), варяжские гости (солдаты-прибалты), эльфы и феи (народ на гражданке, за забором части), и еще много кого там было.   Описывался каждый день, что было сделано положенного, а главное – не положенного в армии. И если бы этот труд попал на глаза  командованию, и не дай бог, его бы расшифровали, то с губы бы они не вылазили, если не говорить о чем-нибудь более серьезном.
   Начиналось это описание примерно так:
А не послать ли нам кого-нибудь из кнехтов за бочонком доброго эля – произнес старина Джефф, сидя в своем замке у догорающего камина, посасывая трубку
Сегодня мы пополнили казну звонкой монетой, после битвы с сарацинами, да и рыцарь Айвар со своими варягами после удачной охоты зажарил кабана. (Это обозначало, что, сидя на  своем посту, и куря «Приму», Славян высказал предложение: а не устроить ли им небольшой сабантуй по случаю получки. И хлеборез уже картошку с краденной на складе тушенкой жарит.)
Мой верный Элефант уже бьет копытом – молвил бродяга Эл, дочистив свою изрубленную под  Дамаском кирасу, да и сам я неделю после сарацинского плена мечом не махал. Поеду к старухе Ригонде, добрый эль у нее поспел. (Это обозначало, что Олег быстренько сбегает на соседний с позицией хутор к бабке за самогонкой, тем более после семи суток на гауптвахте это будет кстати.)
За замком приглядит мой оруженосец, и в случае тревоги зажжет огонь на Сторожевой башне. Встретимся у тевтонских шатров. Будь осторожен в лесу, а то долго нам не услышать ангелов Авалона – ответил Джефф, опуская забрало, уже сидя на лошади. (Т.е. в случае проверки, молодой дублер на Славкином посту, даст им знать, а при залете дембель мог отодвинуться). Знающий человек понимал что «Сторожевая башня» – это от Боба Дилана, а Авалон – от «Led Zeppelin». Были в том дневнике и «Королева мая», и «Алмазная Люси», и «Ticket to Ride» – проездной билет на дембель, всех призывали объединяться «Come together», и, конечно же, ждали «Желтую подводную лодку», которая повезет их домой.    

   Письма Славке, Олег писал в духе Ленноновского стёба,  Славкин отец хохотал, прочитав на конверте в графе  Кому: «Воробью Кирьянычу». Но он всего не знал. Это было понятно только им.
  На дембель их задержали. Славку на месяц, Олега – на два. Ушел Олег за четыре дня до Нового года, хотя батя обещал  «отпущу без пяти двенадцать тридцать первого декабря». За раздолбайство.
   Надо сказать, что раздолбайство это не было опасным для обороноспособности Родины, службу они знали, были «классными» специалистами, Славка, например, перехватывал серьезный материал, никогда ничего не проспал, и ушел на дембель прямо с боевого дежурства, оставив после себя достойную смену.
   И полтора года ему писали ребята из армии, все, кто его знал, и он всем отвечал, и подбадривал всех, и после службы кое-кто присылал ему даже приглашения на свадьбу и встречались они позже со многими людьми, которые, будучи молодыми воинами, побаивались его, старослужащего, но благодаря его вниманию, стали классными специалистами и достойными «стариками».
   На юбилей, (10-летие) окончания службы, Славян приехал в гости к Олегу и они всю ночь читали свой «дембельский дневник», закусывая сбитым по дороге зайцем, случайно попавшим ночью в свет фар его машины.
 
   Старшиной доблестной шестой роты был прапорщик Маркод Ян Альбертович. Огромный латышский мужчина килограммов 200 весу и метров двух росту. Страдал хроническим недоеданием. Приходил рано утром, завтракал с солдатами, затем убегал домой («что-то я сегодня плохо поел»), обед и ужин  делил с солдатами тоже. Посылки солдатские шмонал, и настойчиво просил угостить домашним сыром. «Вот, суки лагерные, компот весь  выпили»- опять пропустил что-то вкусное.
   Он хронически не любил молодых воинов и побаивался старослужащих. Был вороватым, всегда у него простыни в недостаче были: собаки его спали на солдатских простынях. Был он председателем городского клуба собаководов и размножал своих породистых сук. Жена его служила в женской тюрьме, а дочка «ни черта не рубила в математике». Имел он потомственную кличку «Камбала», из-за своего вертикального косоглазия.
    Солдат он звал  «суки лагерные», произносил это с твердым латышским акцентом. Молодыми они натерпелись от него. Вздрючивал он их по-черному. «Сон-тренаж до обеда, и заправка постельных принадлежностей» – часа два подъем-отбой на время. «Что-то мне на вас сержанты жалуются, плохо поднимаемся, будем тренироваться». Ставил молодого сержанта с секундомером, а сам уходил опять жрать.
   На другой день – «Ан гренду» – «На полы», по-литовски, (опять  специально коверкая слова). На следующий день – пирамиду с оружием чистить, чтобы без дела не сидели. Отдыха после смены молодым никакого. «Сегодня будем Дырпт», то есть работать.
   Косил под дурачка и шланга. – «Вы все в институтах учились, а я  дурак, у меня семь классов образования» – приговаривал во время  очередного «заплыва». Хотя было время, говорят, учился в ВПШ (высшая партийная школа), имел чин в той же тюрьме, где служила его жена, но был разжалован, и выгнан, наверное, за крысятничество.
   Меру жизненного успеха оценивал количеством съеденной краковской колбасы. «Да когда я в тюрьме служил, я столько копченой колбасы съел, что вам, суки лагерные за всю жизнь не осилить». И это была сущая правда.
   Жрал он не только колбасу, но и бачок сушеной картошки мог за пять минут укатать. (Кто знает, тот поймет). И никакой отрыжки.    Когда они стариками стали, редко заглядывал в их угол. Иногда просил пройтись по знакомым каптерам и выпросить пару простыней (свои уже украдены), просил Славку после дембеля выслать ему парадку. (Интересно, кому ее можно было загнать?)       Как только увольнялась в запас очередная партия солдат, и в роте менялась власть, «Камбалу» начинали поддрачивать очередные «старики». Вспоминались старые обиды, и Ян Альбертыч поджимал хвост. И всю свою злобу опять вымещал на «молодых». Для него это был замкнутый круг.
   Службу на боевое дежурство или на «смену» возили на позицию каждый день. Через  центр города, мимо штаба. Для солдат это был праздник, можно было глотнуть гражданского воздуха и пообщаться с гражданскими людьми.
   Общение это носило несколько странный характер. Гражданского следовало «обосрать». Или, выражаясь нормальным языком, не обидно обхамить. Так уж повелось в  части, это была традиция, и как не билось командование за ее искоренение, все попытки были напрасны.
   Этакий «Клуб Веселых и Находчивых» на колесах, где «старики» соревновались в остроумии, а молодежь набиралась опыта. Мат и прочая «феня» напрочь исключались, и высшим пилотажем считался вопрос к беременной женщине, где же она нагуляла свой живот. Самые удачные реплики входили в золотой фонд шестой роты, и жили потом долго, как анекдоты от Жванецкого.
   Все действие проходило по всем правилам радиоразведки, где сначала надо было обнаружить объект, то есть «запеленговать», а затем уже выбить противника из колеи. Времени, как на войне, было мало. «Пеленгом» занимались молодые, сидящие впереди, и сообщали что-нибудь вроде: «Слева два алкаша», или «справа пацан с гитарой». Остальное делали старики, они сидели у заднего борта, и ставили точку. У алкашей просили рубль до получки, а с пацаном вежливо здоровались: «Добрый день, мистер Леннон, когда к нам?». Если народу на улице было мало, то хором исполнялась латышская народная песенка «Куда идешь мой петушок?»
   Попал как-то под раздачу и Камбала.
Смену на позицию всегда везли три машины, замыкающая шестая рота, и вот звучит голос: «по правому борту Маркод с двумя собаками». Все давно готовы.
   Из первой машины весело кричат: «Добрый вечер, товарищ прапорщик!» - Маркод вежливо кивает, из второй несется: «Здравствуйте, Ян Альбертыч» - он уже растаял, а вот и они, его родные, «суки лагерные», он даже поводок собачий бросил, и готов  всех обнять, но раздается рык в три глотки: «Камбала!!!». От хохота чуть не спустило левое колесо. Досталось молодым утром. Чуть позже ему дали кличку «Папа Фрэнк», чтобы он чуть-чуть почувствовал себя Аль Капоне. Говорят, ему нравилось.

   Был в роте еще один прапорщик по фамилии Дундуков. Это как раз еще один редкий случай, когда фамилия полностью соответствует человеку. Он с солдатами в самоволку ходил. Через забор лазал. Так ему было интересней, адреналина больше. А ведь мог запросто и через КПП выйти. Но он никогда никого не закладывал.
   Вообще стучат в армии по-черному. Не каждый человек может выстоять, не согнувшись перед  трудностями. И вот бегут маменькины сынки стучать на своих друзей, и получают за это кто теплое место сан. инструктора, кто писаря, кто лычку одинокую. И живут после этого поспокойнее, не понимая пока что на всю жизнь это теперь у них.
   Вспомните, господа стукачи, свою службу, кого и когда вы заложили. И пусть об этом никто кроме Кума вашего не знает, но вы-то это помните, и не забудете никогда. А в этом-то все и дело.
   Не бойтесь мыши серые, никто на вас зла не держит, просто все вас презирали, даже Кум ваш, хотя и понимал, что без вас ему не обойтись. Стукачи – это обязательный контингент, неотъемлемая часть жизни общества, они были до Иуды, были после, они будут всегда. Такова жизнь. Почему Иуда предал Христа? Из-за денег? Смешно. Из зависти. Не каждый устоит перед выбором: или пахать еще год или попасть в теплое место, где основная обязанность – ходить на кухню и снимать пробу. Не держу я на тебя зла, мальчик Миша, ты слабым оказался. Все еще дрочишь под одеялом? А другим подсыпаешь бром в кисель, чтобы поллюций ночных не было. Такие везде умеют устраиваться, такие и на войне выжили, и везли чемоданами трофейное барахло, и друзья их, писаря, награды им вписывали в личные дела, за кровь не ими пролитую, и если имели они ранения, то только от случайного, шального осколка, прилетевшего к полевой кухне, где они всегда ошивались.

   Заходящее солнце зацепилось косым лучом за верхушку колокольни, еще каких-нибудь полчаса, и оно уйдет за горизонт, утонет в море у шведского берега.
   Начало лета. В Лиепае цветут липы. И этот запах сводит тебя с ума. Запах цветущей липы, замешанный на теплом морском бризе – это то, что вас всегда толкает в «самоволку».
   Каждый год здесь проводится полулегальный рок-фестиваль под названием «Лиепайский янтарь».
   Это прибалтийский «Вудсток», и комсомол к этому имеет косвенное отношение. Собирается хипня со всего янтарного побережья – Питер, Латвия, Эстония, Литва, Калининград. Кое-кто (Валера Ярушин и «Ариэль»), прибыл из Свердловска. Гвоздь программы – эстонская группа «Андромеда». Фронтмен вышел в шортах и с нарисованными звездами на щеках, а солистка поет как Дженис Джоплин. Публика балдеет от портвейна и какого-то дымка, запущенного в пустую  бутылку из-под шампанского. Бутылка ходит по кругу, и ты догадываешься что это «Грасс».
   Знакомые, еще с «гражданки» рижские хиппари пригласили вас сегодня в гости. Они живут на пляже. Гостиница для хиппи – это лишние расходы, и буржуазный пережиток. И всё племя спит на песке в спальных мешках. Их много, этих оборванцев, и менты относятся к ним лояльно. Нет ментов на ночном пляже.
   На берегу горит костер, и доносится музыка. Кто-то играет блюз. Звук губной гармоники плывет над пляжем, перекликаясь с шёпотом волн. Какой-то худенький паренек, своей прической «afro-hairdo», похожий на одуванчик, берет гитару и начинает петь.
   «All you need is love» - это то, что всем нужно. Это то – ради чего они все собрались в этом месте. И ты прихлёбываешь прямо из бутылки дешевого портвейна, и начинаешь подпевать.
   Запах цветущей липы наплывает на берег сладкими волнами, и ты сбрасываешь с себя сапоги и ХБ, и бежишь к морю, с размаху заскакиваешь в воду и плывешь от берега, в темноту, по лунной дороге отмечая свой путь. Тебе на всё наплевать, ты опять попал к своим, и песня на берегу лишь придает тебе уверенности.
   Ты один в этом мире, наедине с этой музыкой, морем и звездами. И пусть служить тебе осталось всего каких-то полгода, и ты, конечно, сознаешь, что утром опять окажешься в этой «Стране Дураков», но этот миг счастья и единения ты будешь помнить всю жизнь. Ты это не забудешь никогда! Ты будешь вспоминать эти мгновения, и они всегда будут греть твою мятежную душу. «Make Love Not War»! Эта ночь навсегда осталась в твоем сердце.
   И наплевать тебе на то, что вас уже наверняка кто-то заложил, и наверняка вас уже ищут, и опять батя влепит вам завтра по пятнадцать суток, как всегда «для начала». За час, проведенный на этом пляже, можно отдать десять лет жизни.
               
   Много всякого чудного народа пришлось встретить Славке в армии. Был один сержант Ваня. По профессии – лесовод. В отпуск к себе в Белоруссию собирался как на парад Победы. Собрал со всей роты значки: ВСК – всех трех степеней, разряды – тоже, даже значки классности, в виде щита с циферкой, приколол на китель все три. Гарцевал, наверное, по своему селу как летчик Кожедуб. Но его можно было понять: откуда там могли знать такие тонкости, он и сам-то в армию попал, скорее случайно. И если бы не вышел на опушку леса за спичками, наверное, до сих пор бы по болотам шастал.
   Был некто Кульбис, под дурака косил, но видно неумело, и потому целый год драил туалеты зубной щеткой все якобы радиации боялся, которой в этой части в принципе быть не могло. И добился ведь своего, попал на свинарник, свежанинку кушал регулярно.
   Был один ходак, который постоянно плакал: в строю, в наряде, на турнике. Слезы лились как из царевны-Несмеяны. Здоровый лось, плакал неделю. Потом по-тихому куда-то пропал, его комиссовали. Прапорщик, который его доставил домой, рассказывал, что все у него в порядке: теперь он хохочет над  всеми. Настоящий артист, как смог перевоплотиться! Что тут скажешь? Молодец. Здорово откосил. А главное оригинально, без банального членовредительства, попробуй, разберись, что у него в голове. Списали его под чистую, и поставили диагноз: паранойя, или что-то в этом роде.
    Были люди женатые. Этих было немного жалко: терзали их всегда сомнения по поводу верности их половин, но в большинстве случаев они оказывались беспочвенными, и все же неспокойно женатому в армии, дело ведь молодое.
   Очень много было отчисленных студентов, вроде Славки, и история у всех была одинаковая: или академическая задолженность, или залёт какой-нибудь.
   Служил с ними радиомастер Володя, по кличке «Штейн», бывший студент московского физтеха, жил в основном на позиции, вид имел улетный по тем временам: в армии, даже волосы умудрялся отращивать на уровне Ринго Старра образца 1963 года. Ходил в темных очках-каплях, здорово разбирался в радиотехнике, и постоянно паял какие-то приставки к гитаре, на которой неплохо играл.
    Собрав очередной какой-нибудь флэнджер собственной конструкции, выдергивал Славяна к себе в радиомастерскую, где они болтали с ним о музыке, обсуждали новинки, присланные с гражданки, или записанные с эфира, или лабали вдвоем что-нибудь из Карлоса Сантаны.
   Позже, в этой же мастерской, Славка с Олегом записали свой первый альбом, который назывался «Двадцать шагов к року, или два года в «Стране дураков».
   Конечно, это была самодеятельность, конечно, все это звучало слабо, с претензией на Пинк Флойд и Элиса Купера, но представьте, что все это делалось в подполье, на боевом дежурстве, а не в клубе, это было запрещено, и не дай бы Бог, заложили. За это по головке не погладили бы.
   Писалось это все на два армейских магнитофона, у которых было по две головки, и они сделали ревербератор, что-то пели по-английски, воду из чайника в таз лили, эмитировали звучание синтезатора «Moog» при помощи частотного модулятора на приемнике. Запись где-то у Олега должна быть. Он и оформлением альбома занимался.
   На коробке с кассетой был нарисован плачущий по свободе хиппарь, гробы и монстры, еще какая-то чертовщина в духе «Uriah Heep». Все довольно оригинально и красиво. Талант был у Олега. Он говорил: «Муза пришла». Муза к нему приходила часто. Однажды Славка присутствовал на одном таком священнодействии.
   Чистый лист плотного ватмана мазался губкой обмакнутой в разноцветную гуашь – все цвета радуги, вихрь цвета, затем лист быстро сушился над калорифером, а после натирался парафином из расплавленной свечи. После вся эта красота покрывалась черной тушью. «Paint it Black», называлось, как у Джэггера. Олег брал обыкновенную, очень тонкую иглу и делал гравюру: частички высохшей туши четко скалывались, благодаря парафину, очень ровно.
    На черном фоне появлялись разноцветные линии. И вот выплывало лицо в слезах. Все это происходило под третий альбом «Led Zeppelin», и картина тоже называлась «Since I’ve been loving you». Она была покрыта лаком и светилась как икона. Неизвестно, сам ли он это придумал, или подобные технологии  уже известны давно, но Славку это сразило наповал. Вот это рок-н-ролл! Какой-то цветной негатив получился. Это был настоящий андеграунд.
   Живет Олег под Калининградом, работает учителем в интернате расположенном в бывшем имении фельдмаршала Паулюса. Славка с ним часто общается по телефону в последнее время. А на правой руке у него с тех пор осталась татуировка со словом «Shame», которую Олег по Славкиной глупости сделал ему на гауптвахте.

   Был в части еще один интересный человек. Прапорщик Серега Сотников. Все звали его «фанатик» – человек с высшим образованием, у него была семья, жили они в Риге, а он служил  здесь. Жил в основном на позиции, хотя и в городе угол имел, очень увлечен был работой, и был рок-н-ролльщиком первой волны. От него Славка узнал много нового о Чаке Бэрри, Мадди Уотерсе, Джо Ли Хукере, благодаря ему он по-настоящему въехал в блюз.
   Не признавал Серега тяжелый рок,  положительно отзывался только о Хендриксе. Он помог понять Славке все истоки этой музыки. Был он очень категоричен в суждениях, слегка картавил, и очень не любил педерастов. Все мужики в мире для него делились на мужчин и педерастов. Первых, правда, было намного больше.

   И вот каким-то чутьем, Славка понял, что завтра его отпустят на дембель. Был какой-то туманный намек. Ему многое предстояло сделать. Была такая негласная традиция здесь: старослужащий, увольняющийся в запас, должен был обязательно помыть пол. Если это было в части, то это был либо умывальник, либо лестница. Если на позиции – зал приемного центра. Не ими это было заведено, не им было это и отменять.
    Пол был покрыт светло-зеленым линолеумом, весь в полосах от начищенных сапог. Пол мыли молодые каждую смену, через 6 часов. Сколько Славка его мыл по поводу и без повода, не счесть. Но этот последний раз был самым главным, эта работа, которую он выполнял сам, по своей инициативе, была самая дорогая, самая радостная, и душа его пела. Все смотрели с уважением и с радостью, что и у них когда-нибудь наступит такой же момент.
    Пол мылся как всегда, с обильной мыльной пеной, все полоски оттирались, а это, надо сказать, занятие не из легких, но у него ведь был такой богатый опыт с первого года службы, и душа парила рядом, и было легко и чуть-чуть грустно. Два года, как-никак и каких! Но вот все вымыто, аппаратура блестит, на посту ни одной пылинки, все аккуратно сложено. И ровно в полночь звучит гимн. Это молодежь его поздравляет.
   Удивительно, но все это тоже проходило неформально. Неуставные отношения сейчас говорят. Да если бы сейчас такие неуставные отношения в армии были, разве бегали бы солдаты, прихватив с собой автомат с боекомплектом, да еще на втором году службы. Рыба гниет с головы, господа офицеры. Это я вам говорю. Рядовой Советской армии, специалист первого класса войск ОСНАЗ.
 
   А в остальном, Славяну все было до лампочки. И форма парадная, которую он совсем не перешивал, и ничем не украшал. И шинель, которую он назло Камбале обрезал на ладонь выше колена, и усы, которые его заставил сбрить замполит с погонялом «Левый». Он знал, что через два часа он уже будет в местном аэропорту (полчаса лету до Риги), а еще через полчаса его будут встречать старые друзья в Гэ-Вэ-Эфовской общаге. Все так и было, как он себе представлял. Был пир горой!
   Прощай Город Под Липами, который за два года Славка так толком и не разглядел, привезли их туда затемно, затемно и отпустили. Четко вспоминается только казарма из красного прибалтийского кирпича, где при царе стоял драгунский полк, а в войну – дивизия СС.
   А сейчас в военно-морской базе Лиепая стоит латвийский флот, состоящий из четырех катеров, и капитаном на одном из них – баба. И латвийская армия насчитывает чуть больше батальона солдат, и сами латыши называют их ряженными. Не серьезно как-то это и смешно. Такие вот дела сейчас в этом балтийском Севастополе. А вообще-то все нормально; люди хотят жить по своему, как могут.

   Демобилизация. Сколько времени ты ждал этого? Два года? Нет. Полжизни? Почти. Сколько ночных часов в карауле, в наряде, на боевом дежурстве ты провел под тенью этих желанных для тебя букв «ДМБ»? Сотни? Больше. И теперь, когда всё позади, тебя опять мурыжат целые сутки. Документы застряли в штабе, по вине какого-то прыщавого писаря. Этот хмырь не нюхал пороха, он не стоял зимой в карауле, когда пронизывающий до костей мокрый ветер с Балтики забирался тебе под тулуп, и выворачивал наизнанку душу. Его не было на «смене шесть через шесть», он слушал «Радио Люксембург» в обеденный перерыв у себя в штабной каптерке поймав его на новенький ВЭФ, который вместе с домашними пирожками с капустой, втихаря привезла ему мама. Он всегда убегал в уголок, когда начиналась драка, а вы, расквасив себе носы, и помирившись, догадывались что он далеко пойдет.
   Он был примерным мальчиком и активным комсомольцем, но в школе его почему-то не любили, и часто ставили «пиявки», а волосатая братва из подворотни часто лупила его просто так. Он учился выживать, и начал «постукивать» на тех, кого боялся, и кому завидовал. И отслужив положенный срок, такие тихо сваливали на гражданку, в первой партии, вместе с остальной полковой челядью.
   Был солдатик, и нет его. А где он? Да дома уже. А почему? Да потому, что не высовывался и не залупался. Боец невидимого фронта. И тебе даже жаль таких становится. Ведь праздника никакого нет. Всё скучно и банально, как казённое пресс-папье.
   Зато у тебя праздник настоящий. И никто его испортить уже не сможет. Усы сбрить? Да ради Бога. Через неделю вырастут. Шинельку погладить? Непременно. Мы её ещё и обрежем выше колен, назло козлу лупатому Камбале. «Ах, суки лагерные, что вы делаете!». Привет Вам, Ян Альбертыч от Мэри Квант!
   Поздно, господа, поздно. Документы у нас в кармане. И ты с удовольствием съездил бы по рылу замполиту похожему на педераста, и еще кое-кому. Но все куда-то попрятались.
   Ты прощаешься с друзьями, и жмёшь руку «молодым». Ты знаешь, что больше вы не увидитесь, и под сердцем что-то ёкнуло. Не поминайте лихом, братцы, придет и ваш срок. Не сомневайтесь.   
   И вы выходите за КПП, и идете прочь от тех ворот, за которыми остался кусочек вашего сердца, и сапоги стучат по булыжной мостовой чужого города, отдаваясь эхом в узких, тёмных улочках.
И лишь победитовые подковы высекают искры из камней, которые помнят Петра Великого.
   Дембель – это  свобода, дембель – это  радость, дембель – это  «огнетушитель» с портвейном, выпитый на двоих прямо в такси по дороге в аэропорт. Это то, чего ты так долго ждал. И начинающаяся слякотная прибалтийская зима кажется тебе прекрасной и неповторимой. И вот водитель остановился у обочины, и подает вам  шоферской засаленный стакан. Он улыбается вам, этот простой латышский парень, и, вспоминая свой далёкий ноябрь, он поздравляет вас, и выключает счётчик.
   А ожидание праздника уже охватило тебя, и ты чувствуешь, что у тебя растут крылья. Ты отдал всё, что мог, тебе не стыдно за эти годы, ты никому ничего не должен, и тебя не в чем упрекнуть.
   Аэропорт. Подхватив свой портфельчик с нехитрым солдатским скарбом, ты летишь к стойке, где уже началась регистрация на Ригу.
Тебя бьёт мелкая весёлая дрожь, и ты уходишь на посадку. Такого больше не будет в твоей жизни. Такого не будет и через месяц, когда ты, порядочно пообтеревшись на «гражданке», вновь оденешь свою кастрированную шинельку, и полетишь домой. Этот миг – исключение из правил, ты его представлял именно так, и это случилось. Именно так, как ты хотел. И даже место в самолёте под номером 3Б показалось тебе знакомым.
   Двигатели взревели на взлёте, и огни города под черепичными крышами ушли в ночную тьму. Ты пытаешься уснуть, и у тебя это получается сразу. Привычка, выработанная на «смене». И ты погружаешься в чуткий солдатский сон.
   Полчаса лёту, и толчок под полом при выходе шасси, заставляет тебя очнуться. Всё. Ты почти на месте.
   Обгоняя попутчиков, ты летишь на такси на улицу Ломоносова. А вот и твоя общага, и окно в комнате на втором этаже манит тебя как далёкая звезда, и за этим окном живут твои старые друзья.
   Тук-тук. «Здравствуйте, господа студенты, вам привет от  Бормана!» И побежали гонцы на улицу Киевскую, где по ночам барыги торгуют водкой, и экспроприировали у соседей сковородку с жареной картошкой, и Витёк уже открыл бутылку холодного «Сэнчу», которое тебе снилось по ночам.
   Водка разливается по гранёным стаканам, и все берут стаканы «крабом», прикрыв ладонью верх. «За встречу!» - «Бум-бум-бум», как камнями в пещере, вы чокаетесь и выпиваете до дна. И этот глухой звук засурдиненных стаканов заставляет тебя наконец поверить, что ты опять у своих.
   Тебе хорошо в этой полутёмной комнате среди друзей, где бледный абажурчик настольной лампы в углу излучает домашнее тепло. Каких-то два часа назад ты был в казарме, и видел тупые рожи своего начальства, а теперь – всё позади, и рядом с тобой твои старые друзья.
   И ты пьешь вместе с ними прямо из горлышка светлое, крепкое и терпкое пиво «Алдара», и запах свежей копчёной салаки и жареной кровяной колбасы опять окунул тебя в эту развесёлую студенческую жизнь. И ты боишься расплескать это внезапно обрушившееся на тебя счастье, которое до краев наполнило твоё сердце. Его так много, что хватит на всех. И оно ждало твоего возвращения. Пряталось два года вон в том темном углу. И одному тебе это трудно выдержать, и ты даришь его по кусочкам своим друзьям.
   И под утро, устав от этой нечаянно свалившейся на тебя радости, ты проваливаешься в глубокий спокойный сон, где больше не будет предрассветного стука сапог, лязга железных дверей ружпарка, и бряцанья ключей полусонного дежурного по роте.
   А на следующий день, ты, свежий и выбритый пройдешь по общаге, и по закону студенческого братства подберешь себе гражданскую одежду, и зависнешь на три дня у своих армейских друзей которые ушли на дембель раньше тебя.
   И вы, всей хмельной кампанией, будете шляться по ночным ресторанам и пивбарам, вы будете выплёскивать свою радость на удивлённых и озадаченных прохожих, зябко кутающихся в мохеровые шарфы на мокром и холодном балтийском ветру. И добрый увалень Айвар, купив по дешёвке оптом ведро гвоздик у сизого азербайджанца, будет их дарить идущим навстречу длинноногим латышским девчонкам.
   Вы едете пить пиво «на моря», вы сидите за чашкой душистого кофе в кафе «Пилс», вы не так пьяны от «кровавой Мэри» из бара «Под Дубом», как от свалившейся на вас свободы, к которой вам надо ещё привыкнуть. Вам некуда пока спешить, весь мир теперь у ваших ног, и вы поняли, что эти два года прожиты не зря.
   За это время вам досталось то, что не вынесешь с черного хода центрального универмага, и не приобретешь за валютные «боны» в магазине «Берёзка». Но это такой дефицит! И называется это – мужская дружба. Она проверена временем и обстоятельствами, она зарождалась в походах и утомительных марш-бросках, когда  вы тащили какого-нибудь задыхающегося толстяка на своих ремнях. Она грела твою душу в ночных караулах и на гауптвахте, когда  друзья посылали тебе лишнюю котлету. Она делилась на всех вместе с домашней посылкой и бутылкой портвейна, принесенного из «самоволки», и она осталась с вами навсегда.
   На Рижском взморье сыро и пасмурно. Ноябрьское неспокойное море выкатывает свинцовые волны на прибрежный песок. Но внезапно вышедшее из-за рваных колючих облаков осеннее бледное солнце, вдруг осветило улыбки на лицах твоих друзей, с которыми судьба свела тебя два года назад в уютном и тихом городке с игрушечными трамвайчиками и тёплым именем Лиепая.               

   Погулял Славян в Риге месяц.  (Пока обойдешь всех старых друзей, со всеми встретишься), прибарахлился. В военкомате, куда он явился на отметку, его очень дружелюбно встретил один капитан и предложил прописку и содействие в устройстве на работу. Но его ждали дома, и он от этого отказался.
   Надо сказать, что оставшиеся участники группы «Данко» ему постоянно писали в армию, у них был хороший «гешефт» этим летом в парке, и они здорово втарились аппаратурой и инструментами. Место Славкино было свободно.   Прибыл он домой 24 декабря, здесь уже вовсю стояла зима, а он прилетел в фуражечке, и чуть не обморозил себе уши. После встречи с родителями, Славка, одев гражданку (теперь уже навсегда) отправился к своим.
   И была ночь воспоминаний, и был джем на новой базе в ГПТУ – 17, где Серега работал руководителем ВИА, и хранился весь аппарат и все  инструменты.
   Аппарат был сделан под «Roland», стояли какие-то мощные динамики, чуть позже купили австрийские микрофоны, и звучало все отлично. Надо заметить, что Серега очень продвинулся за это время по части радиоэлектроники и установки нового звучания. Ему помогал в этом местный самородок Петя Щеглов, они делали усилители, микшеры, ревербераторы и все это успешно толкали музыкантам. Один аппарат, говорят, до сих пор работает в каком-то колхозе. Так что это было не фуфло.
    По части настройки аппаратуры Серега был ас, и сколько операторов с ними позже не работало, лучше его в этом никто не разбирался. Он научился добиваться такого звучания, когда прослушивались все частоты, особенно средние, а это, надо сказать, дело не простое, не каждому это дано, мало кто умеет это и  теперь делать. Только он мог найти ту золотую середину, когда ты и себя отлично слышал, и народ не глушился децибелами.
   Раньше была такая поговорка: «Громче можем, тише – нет», сейчас она стала не так актуальна. На любой халтуре он ставил рэк с усилителями рядом со своими барабанами, окидывал взглядом зал, прикидывал его заполнение, что-то подкручивал: где убрать, где добавить, цокал языком в микрофоны, и все было готово. Операторы сидели просто для понта, как нынешние клавишники в кабаках, за которых играет дешевая Пэ-Эс-Эрка. Давно я не встречал таких людей.
   Опять, как и год назад, оставалось три дня до новогоднего недельного сэйшена, и опять они галопом сделали новую программу. И опять предстояла «халтура» в Драмтеатре. И опять, как и год назад, все катило как надо. Но теперь, когда позади была служба, Славян был по настоящему свободен, и это только добавляло куража и драйва.
   Многое изменилось в городе. И новый троллейбусный маршрут, и новый микрорайон под названием «Черемушки», и девчонки какие-то новые, и сразу появившиеся новые друзья, везде встречали его с улыбкой и радостью. И никуда не хотелось больше уезжать. Он был дома, все его старые друзья были опять с ним, и все были веселы и счастливы. Каждый за это время набрался опыта, никто не сидел на месте, и уровень звучания поднялся заметно.
   Опять наступала неделя радостного безумия, и веселого, беспечного и доброго хиппового хулиганства. Всем им казалось тогда, что они вновь обрели крылья, и ощущение полета еще долго не отпускало никого на землю. И долго ещё в воздухе стоял запах того Нового года.
   Пробки от шампанского летят в потолок, серпантин и конфетти из хлопушек, бенгальский огонь. «Вы уже устали, мадам? »
«…Angie, beautiful…yeah…but ain`t it time we said good-bye? » На новогодней ёлке разноцветная гирлянда, и весёлый Дед Мороз, без грима похожий на подвыпившего попа, потерял свою Снегурочку. «Ребята, выручайте, давайте что-нибудь заводное!» 
«…Sometimes I`m up, sometimes I`m down
      Sometimes I`m fallin` on the ground
      How do you hide, how do you hide your love?...»
   По коридору два «чертенка» несут ведро с винегретом, за ними «Баба Яга» с кухонным тазом. Салат «Оливье». Богема начнет гулять чуть позже, после спектакля. А пока – небольшая разминка.   
   «Выпей с нами Дед Мороз!» Чувак поднимает ватную бороду и принимает «сто пятьдесят». Крепкий мужик, ему еще три ночи так работать. Закаленные люди артисты Драматического театра.
   В соседней гримерке шуршат ведьмы с лешими. «Ребята, запивашки нет?» - «Томатный сок».- «Отлично».
   Последний тур перед Новым годом. Заканчиваем без двадцати двенадцать. «По коням, орлы!» - «Все к столу!». И короткий тост за старый год, который опять собрал всех вместе. Двенадцать часов. «Ура!» Шампанским облили твой блейзер от Володи Шагиева из «Ригас Модес». «На счастье, Славян!»
   Нет на свете ничего лучше Рождества и Нового года. Маскарад и веселое лицедейство, смех и шутки. Беззаботная радость и нечаянная доброта какого-нибудь забитого бытом работяги. Все это бывает только на Новый год. На Новый год случаются чудеса. В Новогоднюю ночь все становятся детьми. В эту ночь не должно быть слёз, и хочется, чтобы эта ночь никогда не кончалась.
   «Петухи кричат, проснулись, чуваки идут, согнулись» - это усталые, веселые, и слегка пьяные бродяги из бывшей группы «Данко» расходятся под утро по домам, чтобы вечером, опять завертеть всё снова.
   Новый год, еще два месяца отдыха, эйфория от вновь обретенной свободы, старые закадычные друзья, новые, интересные люди, общение, молодость и рок-н-ролл, что еще нужно для счастья? Ничего. Всё есть.

   На бескрайних просторах России, к востоку от Уральского хребта, лежит огромная страна под названием Сибирь. Это древняя колыбель многих народов и цивилизаций. Арии, скифы, гунны, пришли в Европу откуда-то с Востока. Здесь находился географический центр доколумбова мира. Эти бескрайние степи видели всадников Чингиз-хана, отсюда в Европу хлынули орды хана Бату, разорили Русь, и дошли до Адриатики. И в шестнадцатом веке простой разбойник атаман Ермак покорил эту необъятную землю, разбив не знающие пороха татарские войска хана Кучума, и положил её к ногам русского грозного царя.
   Необъятные просторы, могучие полноводные реки, леса и горы полные загадок. Много тайн хранит эта древняя земля. И богатства, которые скрывает она в своих недрах, еще предстояло найти и взять.
   И тогда здесь появились первые русские люди, рудознатцы и купцы, беглые крепостные крестьяне-хлебопашцы, и вольные казаки. На берегах могучих сибирских рек Оби, Иртыша, Енисея, стали возводиться первые деревянные форты-остроги, первые форпосты государства Российского. От просторов и свободы захватывало дух, земли было столько, что ни у кого и в мыслях не было делить её на мелкие уделы, а в вековой тайге водилось столько пушного зверя, что цены на него в Европе поползли вниз. Это был дикий, суровый и богатый край со своими законами и правилами игры. И русские пришли сюда надолго, и в отличие от Америки, навсегда.
   Это было неизведанное, далёкое от цивилизации, холодное и опасное место. Место каторги и ссылки.
   Сюда ссылали декабристов и прочих вольнодумцев, сюда бежали раскольники-староверы в надежде найти покой и сказочную страну «Синегорье». Где-то здесь находится вход в легендарную Шамбалу, и эта суровая, загадочная страна, как и Америка, всегда привлекала искателей приключений и богатства. Она всегда влекла к себе авантюристов всех мастей, манила золотым блеском призрачного воровского счастья.
   Здесь отбывали каторгу народовольцы и социалисты, здесь в ссылке жили будущие вожди Мирового пролетариата, и этапы стонали от кандального звона, предвещающего падение царизма ржавым лязгом арестантских цепей. Сюда ехали смелые люди из обнищавших и высосанных голодом и помещиками российских губерний, здесь жили казаки, потомки разбойников Ермака Тимофеевича, строили церкви и пахали землю, здесь стыдно было быть бедным, и сибирские купцы кормили пол-Европы. Психология люмпена, здесь не совсем была понятна, и Советская власть не сразу развратила душу простых тружеников, привыкших работать от зари до зари.
   Здесь пролилось много крови, и отголоски гражданской войны долго ещё свистели шальными пулями, выпущенными ночью из обреза по окнам Совдепов. Где-то здесь, в тайге, покоится золотой запас царской России, спрятанный адмиралом Колчаком.
   Богатая и несчастная эта земля стонала от лая собак и мата конвоиров выгружавших из коровьих вагонов очередной этап «врагов народа». Она скорбела от плача голодных ребятишек семей «спецпереселенцев», вымиравших тысячами, она засыпала снежным саваном их кости на зловещих просторах бесконечных арестантских трактов. Она отражалась в благодарных слезах эвакуированных женщин, принимавшим краюху черного военного хлеба из рук многодетной сибирской матери. Она сверкала победным блеском в глазах крепеньких сибирских мужичков, своей храбростью отогнавших гитлеровские дивизии от стен Москвы, и расписавшихся на стенах поверженного Рейхстага. Она добра и великодушна, эта наша земля, что зовется Сибирью.
   Сколько народов перемешалось в этом котле, уже нет смысла докапываться, и делить сибиряков на какую-нибудь национальность, тоже смысла нет. Это потомки скифов и декабристов, это дети бывших каторжан и их охранников, это внуки Ермака и Кучума, пополам с русской удалью, украинской добротой, и татарской хитростью. Капните глубже, и вы почувствуете грузинское гостеприимство, и армянскую грусть, рассудительность прибалтов, немецкую аккуратность, и белорусское упрямство. В водителе такси, вы внезапно заметите дворянскую независимость, и благородство тонко очерченного профиля польского шляхтича. Это дети той огромной, уже исчезнувшей с карты мира страны, что когда-то звалась Российской империей, а потом – Советский Союз, и здесь, самые красивые девчонки. Это правда.
   Всё уйдет, земля эта видела многое, но память останется. И пусть она будет светлой, как эти белые, лёгкие облака, которые и через миллион лет будут так же спокойно плыть над этой удивительной и прекрасной землёй. Богатства этого огромного края по площади равного двум заграничным Европам, несметны. Нефть, уголь, газ, лес, хлеб, электроэнергия, золото, алмазы. В недрах – вся таблица Менделеева. И то, что сейчас добывается – мизер. Эта страна ещё скажет своё «Фэ» миру, ведь помимо всех этих сокровищ, там еще живут терпеливые люди. И разговаривают они на одном языке. 
   И терпеливая и радушная земля эта переживет всё, как пережила она и мамонтов, и орды Атиллы, и конницу Чингиз-хана, и чешские батальоны, и армии Колчака, и красных, и белых, и большевиков, и будущих демократов, и зэковские этапы, и магаданский конвой. Переживёт, так же, как пережила она Великое переселение народов, и коллективизацию, грандиозные социалистические стройки и новый, послевоенный исход, что называли Целиной. И канут в лету горкомы партии, и пятилетние планы, духовые оркестры, и красные знамёна, а по этой древней земле, мимо скифских курганов будут идти свободные и гордые люди, уважающие себя, и свою страну, и, не смотря ни на что, будут жить на ней потомки тех романтиков и разбойников, первопроходцев и золотоискателей, воинов и хлебопашцев, что пришли сюда полтысячи лет назад, из той страны, что называлась Русь. Они принесли с собой православную веру и языческие обычаи, седые былины и предания, сказки и песни, многовековую культуру, которая постоянно впитывала в себя  всё лучшее, что появлялось на этой новой их Родине.
   И появившийся новый этнос стал представлять из себя некую гремучую смесь народов, сплав различных культур, обычаев, верований, норм поведения, и общения. И здесь как нигде наблюдается та лёгкость восприятия всего нового, и до сих пор живо то, что было лучшим во времена Союза, и называется это, простите за банальность, интернационализм. А делить в Сибири народ на «хохлов» и «москалей», это, извините, – резать по живому. Здесь никогда не было антисемитизма, как, впрочем, не могло быть и сионизма, здесь очень развито то чувство, что называется Состраданием, здесь как нигде, остро воспринималось падение и крах Советской империи, и только на этих просторах можно ощутить былое величие той страны, которая называлась Советский Союз.
   Справедливость – это тот закон, что веками царил в этом краю ковыльных степей и синих гор, это то, что впитывалось этой землей веками. Справедливость – это то, что в крови, и что заставляет снять с себя последнюю рубаху, если ты обещал. Здесь не прощают обмана, господа, но здесь и зла не держат. И чтобы понять душу этих людей, надо познать этот простор, где триста километров – лёгкая прогулка. Надо подышать этим воздухом, в котором свобода тысячелетий. Надо прикоснуться к тем древним скалам, где миллион лет назад неизвестный художник оставил послание своим далёким потомкам. И так же любовался багряным закатом, сидя на крутом обрыве стремительной и полноводной реки. А ещё, чтобы понять душу этих людей, надо побывать с ними в настоящей русской бане.

   Русская баня – это особое состояние души. Это не помывочная, и не скучная финская сауна. В русской бане парятся. Парятся березовым веником. Каждый в меру своих возможностей и здоровья.
   Самое главное, как на настоящем празднике, это не столько сам праздник, как его ожидание, и с настоящей баней, так и происходит. Всегда. Здесь не должно быть перебора. Частое посещение бани – это уже не так здорово, это уже двадцать два очка, потому, что притупляется самое главное ощущение. Ощущение полёта.    
   В бане должны собираться друзья, мысли должны быть чисты, все проблемы оставьте на вешалке, и никаких баб. Это будет уже не баня, а обыкновенное ****ство. И, конечно, же, водка и баня – вещи не совместимые.
   Перед тем, как затопить, надо помыть и выскоблить всё помещение. А топить следует берёзовыми дровами. От них особый, ядрёный жар. Кое-кто пытается это делать углём, но нам таких немного жалко – жар хоть и хороший, но не такой живой. 
   Самое время – когда первый пар от прокаленных камней уже прогрел деревянные стены, влажность ушла, и воздух не сырой, а тёплый, ласковый. Надо еще подкинуть дровишек, и подождать пока баня «дойдёт», и высохнет окончательно. Баня не терпит суеты. Мероприятие это серьезное и готовить его надо основательно. 
   Парилка должна быть в меру просторной, чтобы дышалось легко и свободно. Особая наука как запарить веник. Веник надо запаривать в предбаннике, в тазу с горячей водой, но не в коем случае не кипятком. Это вам не чай. И похоже это на особую церемонию. Сначала веник надо окунуть в теплую воду, чтобы немного постоял, набух, постепенно добавляя воды погорячей, и лишь тогда, когда листочки размякнут, и развернутся, можно добавить кипятка. Срезанный в июле, высушенный в прохладном месте, и правильно запаренный веник долго не осыпется, и его хватит надолго. 
   «Поддавать», то есть лить на раскаленную «каменку» воду, надо тоже с умом. Из того же таза, где запаривался веник. Не следует сразу кидать полный ковш, у вас ещё всё впереди, и уж, ни в коем случае не стоять напротив «лётки» - сдует и обварит, как пить дать. Поддавать надо понемногу, постепенно доводя температуру до нужной кондиции.
   И вот, всё готово, и вы забираетесь наверх, на полок, предварительно поддав на каменку полковшика кипятка. Горячая волна с шипением вырывается из лётки, и обходит всю парилку, по спирали поднимаясь вверх. Баня – это самое демократичное изобретение человечества. Баня уравнивает всех. В бане все голые как перед Господом Богом, и здесь не бывает чёрных мыслей.
   Первая испарина на теле, первые капельки пота говорят о том, что всё идёт в нужном направлении, и сначала надо хорошо прогреться.
   За веник браться ещё рано, надо как следует размякнуть и пропотеть, и вы подкидываете пару еще. В настоящей, правильно построенной и протопленной бане, пар совсем не виден, лишь крутой, но приятный жар. И вы сидите наверху, как стая уставших от долгого перелета птиц, постепенно прогреваясь и «провяливаясь».
   Сидеть надо до тех пор, пока пот не польется ручьём, не станет застилать глаза. Терпеть, что есть мочи. Хорошее потоотделение – признак здоровья, и в бане вам как никогда понятна поговорка что лишь «мёртвые не потеют».
   Первый пот надо смыть теплой водой, чтобы все поры тела раскрылись, и были готовы к празднику. Самый кайф – когда в ковшик с кипятком добавляется несколько капель пива или кваса – в парилке будет стоять дух свежеиспеченного хлеба. Но ни в коем случае не лейте на каменку чистое пиво – один угар как от сгоревших сухарей.
   И вот, наступает самый главный момент. На сцене появляется главный герой русской бани – берёзовый веник. Веник должен быть не очень большим, и пушистым. Лучше – когда их два, как два пистолета при стрельбе «по македонски», а еще лучше – когда один из них из ели или пихты. Тогда в парилке запахнет Новым годом.
   Распаренный веник надо немного потрясти над каменкой, подсушить. Не делайте главной ошибки – не хлещитесь сразу. Для того чтобы понять всю прелесть веника, сначала надо пройтись вдоль всего тела, слегка тряся и вибрируя им, касаясь лишь кончиками распаренных листиков размякшей кожи. Жар проникает везде, вы ведь уже знаете, что спешка здесь не уместна, и постепенно, усиливаете прикосновения листьев. Вот теперь самое время ещё «поддать», и вы кидаете в «лётку» ещё полковшика горячей воды.…Вот так…
   Уши завернулись в трубочку. И это то, что надо, теперь можно хлестаться сколько душе угодно, но опять, не делайте ещё одной ошибки. Не смотрите на бывалых людей, не устраивайте соревнование. Баня это не стадион, и ваш внутренний голос сам подскажет вам, когда надо закончить.
   Вы вываливаетесь из парилки горячий и размякший. А рядом – бассейн с холодной, почти ледяной водой. Небольшая хитрость – прежде чем прыгнуть в воду – умойтесь водой из бассейна, и вперед, сразу, прямо с головой! И сразу, пулей, выскакивайте. Вы ощущаете покалывание тысячи иголочек, это кровь пытается раскрыть внезапно закрывшиеся поры вашего тела, и разница температур раскрывает у вас за спиной крылья. Чёрт возьми, это так здорово! Первый тайм вы уже выиграли.
   А на столе уже вскипел самовар, и кто-то наливает себе пива. У вас впереди ещё пара заходов, и перед ними надо немного отдохнуть. Друзья предлагают расписать короткую «пульку», и вы достаете колоду карт. Здесь не играют на деньги. Здесь отдыхают душой. И карты здесь – средство общения здоровых мужчин.
   А жар в парилке по настоящему настоялся, заматерел, и подошел главный этап – это то, что называется кульминацией. Вы надеваете шапку и рукавицы, потому, что пар будет обжигать волосы и ногти на руках, и поддаете в лётку полный ковш.
   Уххх! Горячая волна пригибает  вас к полу, и вы сидите, некоторое время на корточках, но, постепенно, входя в азарт, переползаете с одной ступеньки на другую, опять забравшись наверх. И начинаете уже основательно работать вениками. Иголочки, листочки, вы хлещетесь ими, меняя положение и руки, и просите товарища внизу поддать пару еще чуть-чуть. Этот массаж будет продолжаться до тех пор, пока кто-то внутри вас, опять не скажет «хватит», и вы, уже почти без сил, опять не выползете к бассейну.
   Уххх! Студёная вода скрыла вас с головой, захватила дух, но что за чудо – какая-то неведомая пружина, опять выкинула вас пулей из холода, и опять, миллионы тоненьких иголочек отплясывают чечетку на коже. Откуда взялись силы, казалось оставленные за дверью парной, вы в толк взять не можете, и все мышцы тела налились энергией, которая сбросила вам лет десять. Пусть не на долго, но вы это ощущаете чётко.
   Здесь хороший, зверский аппетит, и только что сваренная золотистая уха исчезает со стола вместе с шашлыком мгновенно. Вот сейчас уже можно и водочки накатить, граммов сто, но кому-то это совершенно не нужно. Потому, что водка может немного испортить то воздушное состояние освободившегося от дурной энергетики духа, которая прилипла за неделю к душе и телу. Баня делает вас свободным и счастливым, придает невесомую легкость во всех движениях, и душа ваша так же парит, как и тело, когда вы, распаренный до предела, прыгаете в свежий, белый, только что выпавший снег во дворе, чтобы через минуту, опять оказаться в жаркой парилке.
   На свете есть много приятных вещей, и баня – в первой пятерке. Это точно. Это то редкое гармоничное состояние духа и тела, к которому мы все стремимся, и достигнуть его, оказывается, можно очень просто. При помощи воды, огня, и березового веника. Смыв и выбив из себя этим самым веником всю дурь и глупость окружающего мира. И всё это уйдет вместе с солёным потом и невеселыми мыслями, и вы на мгновение ощутите то состояние, которое древние называли «Нирвана».
   И с этим ощущением помолодевшего духа, вы вернетесь домой, и провалитесь в глубокий, здоровый сон младенца, что называется «без задних ног», и через неделю, вас опять потянет к той баньке, за высокими сугробами, где из трубы вьется душистый дымок, а за низкими, запотевшими оконцами опять собрались все друзья, и шумит, зазывая гостей пузатый самовар. С легким паром, дорогой товарищ.

   Ты стоишь за кулисами и готовишься к выходу. В воздухе ощущается легкое напряжение, и все твои друзья чувствуют то же самое. Зал полон, и чуть гудит, они пришли послушать вас, и ожидание этой встречи немного успокаивает всех. Кто-то наливает тебе чего-то в стакан, и ты быстро пьешь, даже не разобрав, что это, и быстро занюхиваешь рукавом. Пора, братцы, пора.
   Гаснет свет, и прожектор вырывает Серегу, уже успевшего сесть за барабаны. Он начинает отстукивать педалью такт, и настраивает биение твоего сердца на нужную частоту. Еще раз, пройдясь по всей «кухне», он усиливает эти брэки рассыпающейся медью тарелок, и тогда выбегаете вы, и посылаете в зал мощный рифф, который раскалывается на тысячу осколков. И нет уже этой легкой дрожи в ногах, которая была минуту назад, потому что ты понял, что люди сидящие в зале ждали именно этого, и вы уже с ними единое целое. И зал, своей положительной энергией уже зарядил вас на пару часов, и ритм-секция продолжает вбивать низкие частоты кому-то под ложечку.
   Свет на сцене продолжает меняться с фиолетового до пурпурного, и вы вставляете кусок из «Deep Purple». Каждый звук имеет свой цвет, и цвет «Led Zeppelin» - золотисто-лимонный, «Rolling Stones» - кроваво-красный, Джими Хендрикс – матово-черный, и лишь струны горят серебром от ультрафиолетовых ламп.
   Это музыка того хиппового бунта, который прокатился по миру в 60-х, и зацепил вас, и не отпускает до сих пор. Это культовые песни того беспокойного поколения, к которому принадлежите и вы, и вы играете и «White room», и «Voodoo Child», и «Purple Haze» и еще много чего, что уже понемногу стало забываться, и совсем уж неизвестно подрастающему поколению, начинающему балдеть от стиля «Диско».
  «Вокруг сторожевой башни» и «Удовлетворение» вот то, чего всем сегодня не хватает, так потрясите бедрами, детки, как это делал Мик Джеггер!
   Огни рампы не дают тебе увидеть глаза публики, но ты знаешь точно, что сегодня вы их зацепили, и ты знаешь, что кое-кто из молодых уже точно, не будет сегодня слушать «АББУ», а «Boney M» будет звучать из другой форточки.
   Вы – последние из могикан на умирающей планете под названием «Рок-н-ролл», и это придает вам силы. Сегодня открылось второе дыхание, и вы поете балладу о калифорнийской мечте, и приоткрываете двери в другой мир, который намного интересней и сложней чем музыка группы «Space».
   И в душах опять настроенных в унисон, появляется надежда, что не всё, может быть, еще потеряно, ведь сами вы с Виталькой родились в тот год, когда Билл Хэйли впервые исполнил «Рок вокруг часов». И эта мелодия сопровождает вас всю жизнь, и не дает вам покоя это самое словечко «рок-н-ролл», которое появилось в том же году.
   Вы – ровесники этой сумасшедшей эпохи, вы помните как всё это начиналось. Ведь ваши души перелетали во сне и мечтах через совковый «железный занавес» в далёкий город Ливерпуль, туда, в захудалый клуб под названием «Пещера», где впервые ударили по струнам четверо простых парней по имени «Битлз».
   Ваши мысли были там, в том «свингующем» Лондоне, где на Оксфорд-стрит, у клуба «Marquee», толпа поклонников чуть не затоптала Мика Джеггера, а на заборах было написано: «Клэптон – Бог». Ваши души парили рядом с Джими Хендриксом, на том первом сэйшене, когда он стал играть на гитаре зубами.
   Вы многое помните, и многое знаете, вам есть что рассказать и спеть. И вы выдаете тот простой и чарующий звук, что впервые показал миру Карлос Сантана, тем далеким августом, в том, никому до этого не известном местечке под названием Вудсток.
   Вы скорбели об ушедшей из этого мира Дженис Джоплин, вы глотали слезы на могиле Джима Морриссона, вас потрясла нелепая смерть Брайана Джонса, и великого Хендрикса. Они ушли молодыми. Они ушли, но оставили след в ваших сердцах, и, вряд ли такое повторится в ближайшие лет сто. Они сгорели за несколько лет. Они сказали все что могли и покинули этот мир.
   Вы помните как сбрендил Эрик Бёрдон из «Animals», и как до сих пор не вернулся из очередного «трипа» Сид Баррет из «Pink Floyd». Рок-н-ролл – это крепкая штука, покрепче текилы. Это опасная штука, как и езда без тормозов. И вы давно попробовали этого сладкого яда. Но это так клёво!   
   И вновь барабанщик отбивает счет, и снова танцующие в проходах люди вздымают вверх руки показывая вам знак победы, и заряженный этой  энергией зал долго не будет вас отпускать за кулисы. Рок-н-ролл – это не просто музыка. Это образ жизни. И это у вас навсегда.
   Ты знаешь, что скоро это всё уйдет, но продолжаешь играть блюз, и вот уже в зале загорелись зажигалки, когда ты вспоминаешь Вилли Диксона, и его «Hoochie Coochie Man». Ты вспоминаешь хулиганов из «The Who» и братьев Фогерти из «Криденс», и на одном аккорде опять бежишь с ними сквозь вьетнамские джунгли.
   Поколение «Вудсток» не оставило после себя ни художников, ни писателей, как предшествующие им «битники», но оно оставило большее – оно оставило после себя эту музыку, рожденную в дельте Миссисипи чернокожими рабами, и с легкой руки этого волосатого племени разошедшуюся по всему миру.
   И после всего этого, ты, мокрый от пота и чуть хмельной от счастья,  вспоминаешь слова Роберта Планта, сказавшего как-то, что за десять минут, проведенные на сцене, он готов умереть в канаве.

    Однажды, после Нового года, появился шустрый человечек. Представился директором клуба из соседнего района. У него «горел план», и он предложил  ангажемент.
    Ребята должны были в субботу и в воскресенье играть у него танцы. Визу отдела культуры он брал на себя. Условия были подходящие: гонорар за два дня, как за хорошую свадьбу, плюс его транспорт, плюс гостиница. Это вполне устраивало. Накинули еще стольник (за сельскую местность), и ударили по рукам.
   В контракте не были предусмотрены форс-мажорные обстоятельства, и если автобус за оркестром не приходил, (а зима в тот год была снежная), деньги капали все равно.
   Автобус приходил в пять часов вечера, час они добирались, еще час уходил на установку аппарата, и четыре часа они лабали все, что душе угодно. За грузчика брали одного телефониста-Гену, по кличке «Квадратик», по совместительству он же сторож, и бой на побегушках. В качестве гонорара Гене разрешалось поиграть на маракасах и бубне.
   Зал был хороший, народу много, из города толпа тоже была, так, что дело пошло.
   «Добрый вечер, леди и джентльмены, говорят, в сельпо завезли свежий портвейн. Кое-кто уже попробовал, а для тех, кто еще не согрелся, мы начинаем. Пипл любит «Black Sabbath»!!!».    
   И начиналась свистопляска, на ушах стояли все. Директор был доволен.
   Ночь проводили в гостинице, а днем катались в лесу на лыжах. Но скоро это порядком надоело. Одни и те же лица, да еще из города халява знакомая. Иногда, правда, помогала погода, и если в субботу разыгрывалась метель, и автобус не приезжал, они балдели как в той рекламе: сидим, а денежки идут. Но зима кончилась. Директор ударился в бега, и был объявлен в розыск по линии ОБХСС. Оказалось, что это был какой-то матерый аферист союзного масштаба, но к ребятам претензий у власти не было, договор был составлен правильно.
   Вот так зарождался музыкальный менеджмент и продюсирование. Будущие акулы капиталистического шоу-бизнеса шустрили по сельским клубам. Но музыкантов, надо отдать им должное, не «кидали».
   И опять все вернулось «на круги своя», покатили свадьбы и званные вечера, всякие юбилеи, выпускные вечера, и прочие пьянки.   
 Неделя почти полностью была расписана, особенно выходные. Зашибали неплохо. Но капиталов особых Славка не скопил, единственное, что он приобрел тогда – это японский «Стратокастер», а остальные бабки тратились на друзей.

   Местом встречи тогда было кафе «Юность». Все его звали «Прощай юность». Работали в нем тогда отличные музыканты: Серега Белов и Вова Гримин, за барабанами сидел паренек Коля.
Аппаратура принадлежала Пете Щеглову, была им самим сконструирована и имела название «Русь», звучала довольно неплохо. Играли они хорошую советскую попсу: Антонова, «Цветы», и т.д. Серега даже чем-то на Антонова походил. Очень грамотные музыканты, с абсолютным слухом. Единственное, что им не хватало, это немного рок-н-ролльного куража, но это был не их стиль, они играли другую музыку, но играли здорово.
   Вова Гримин – интеллигентный молодой человек в очках, из хорошей семьи, с хорошими манерами, напиваясь, мог начудить, поэтому имел подпольную кличку «Суровый». Пьяному ему очки газетой заклеивали, а потом будили.
    Кафе не требовало особых расходов, на пятерку с носа можно было прилично посидеть. Графин пива стоил 72 копейки, и если денег не было, можно было зайти и с рублем. И публика, естественно, собиралась не богатая, но веселая. Собирался определенный круг – музыканты и спортсмены, студенты и молодые специалисты, и никакой блоти. Чужие сюда не ходили. Им сразу же били морду.   
   Иногда, в перерывах, между песнями, ради хохмы, проделывался следующий фокус: влажным пальцем, с небольшим усилием надо было в течении пяти-десяти секунд совершать круговые движения по верхней кромке пустого фужера, а, затем, в определенный момент чуть ослабить давление, продолжая движение пальца. И фужер начинал «петь». Он начинал фонить как не отстроенный микрофон.
   Музыканты начинали нервничать, ничего не могли понять, и вместе с оператором бегали от колонки к колонке, передвигая эту мебель на новые места. Фон пропадал. Но как только они брались за инструменты, все повторялось снова. И опять начинались такелажные работы. Фокус этот назывался «Новоселье». Долго это не могли раскусить ресторанные лабухи, и фокус этот проделывался в каждом кабаке.
   Был у Славки один приятель Гена Капранов, учитель истории, между прочим, однажды он пришел в кафе с искусственной резиновой японской соплей, которая приклеивалась к ноздре, и выглядела очень убедительно. В арсенале у Гены была еще и вставная искусственная челюсть, которая надевалась поверх зубов и была  омерзительна. Кривые желтые клыки были изъедены кариесом, и человек, примеривший ее, становился на глазах уродом. Пользовался этим Гена во время танца, шокируя девчонок.
   В кармане Гена всегда носил дюжину пластмассовых мух, купленных в магазине «Рыболов-спортсмен», и подкидывал их в фужеры с шампанским зазевавшимся соседям.
   Басист Серега Белов был Славкиным другом. Они никогда не выступали вместе, дружба их была вокруг Битлов и рок оперы «Jesus Christ Superstar».
   Сергей был очень тонким и ранимым человеком. Очень гордым. Когда он оказался не у дел, как музыкант, очень переживал, но держал это в себе, никогда не стоял с протянутой рукой, всегда находил выход из положения. И кровлю на заводских корпусах они со Славкой перекрывали, и штукатурили какие-то конторы. «Калымили». Вся страна тогда калымила, жить надо было.
   Умер Серега несколько лет назад от приступа диабета. А рядом никого не оказалось. И если я случайно слышу сейчас песню Антонова, передо мной стоит Серега Белов.

   Машина неслась по шоссе к горизонту. С запада заходили темные тучи, но сквозь дождевые синие нити, у горизонта проглядывала радуга. Где-то вдали сверкнуло и громыхнуло пару раз. Надвигалась гроза.
   Человек за рулем думал о своей жизни.
Как много вопросов возникло за все прожитые годы, и сколько ответов тебе надо найти, и ты начинаешь понемногу догадываться, вспоминая все факты своей биографии, начиная с детства и кончая сегодняшним днем.
   И постепенно понимаешь, что все события, все твои друзья и недруги были нужны тебе в твоей жизни, а ты, нужен был им. И все решения, которые ты принял когда-то, и все решения, которые ты мог бы принять, но не принял (а они могли бы в корне изменить твою судьбу), были верными. Правильными, или не правильными, они кажутся кому-нибудь, для тебя это не имеет никакого значения. Это твоя жизнь.
   Почему ты с такой легкостью менял города, учёбу, надоевшую тебе работу, которая, вроде-бы тебя устраивала, и переходил на новую,  не знакомую? Да потому, что новые впечатления и новые друзья не давали тебе погрузиться в серость повседневности. И везде ты был не на последнем счету, и везде тебя помнят.
   Почему тебя всегда тянуло назад, в твой родной город, из всех тех мест, где уж точно, было намного комфортней и перспективней, с точки зрения простого обывателя? И почему ты до сих пор любишь возвращаться назад, и, завидев огни на горизонте, всегда прибавляешь скорость? Да потому, что, в этом городе остается кусочек твоего сердца, и там по прежнему живут твои близкие люди, и по прежнему тебя  здесь любят и ждут.
   И совсем не важно, что где-то там, где ты только что побывал, идет другая жизнь, и ты, мог бы занять в ней своё место. Но жизнь эта – как в параллельном мире, идет своим путем, а твоя жизнь – своим. И пока эти миры не пересекаются, и, возможно, не пересекутся никогда. Так видно угодно тому, кто всё видит, и о ком не принято упоминать всуе. И пусть будет так. Ведь главное для тебя – до сих пор, это то, что ты нашел давно, и называется это душевный покой.
   И жениться ты вроде-бы не собирался, но вдруг понял, что это тот человек, который тебе нужен, и который будет с тобой всю жизнь. В этом все дело, наверное. И увидев на лице внука свою улыбку, ты вдруг понимаешь, что для этого стоило жить…
   А гроза ушла куда-то за горизонт, и вечернее небо осветило заходящее, рыжее как апельсин солнце. Летний дождь смыл грязь с дороги на обочину, и настоянный на полыни воздух очищающим запахом ворвался в салон.
   «...Nothing`s gonna change my world...» - слышен голос Джона Леннона из динамиков. Вот это – точно, ничто не сможет изменить твой мир, никто, и ничто, если сам ты этого не захочешь.
   Только не надо стремиться в другой, параллельный мир, который возник не на пустом месте, и который тебе, всё равно, не изменить. Да и надо ли? Это – бой с тенью. Это – чужое, это – не твоё. У тебя есть свой, и кое-что ты там всё же, сделал, раз тебя до сих пор ещё помнят. И сможешь сделать еще. Наверняка.
   Ты ведь сможешь рассказать молодым о своем времени, рассказать так, чтобы кое-кто смог задуматься, и возможно, продолжить то, что вы когда-то начали. И не повторить ваших ошибок. Они ведь совсем другие, эти молодые, но они такие же разные, какими были и вы…
Они слушают другую музыку, но иногда, и здесь слышится что-то знакомое… Они ходят по тем же тропинкам в вашем старом парке, где и вы оставили свои следы.… И тот же юношеский максимализм, и то же обостренное чувство справедливости…. Но самое главное – у них есть то, что было и у вас, и они уже знают, что это останется с ними на всю жизнь, и называется это простым словом «ДРУЖБА». И это самое важное. Это не покупается и не продается, но вещь эта так бесценна и хрупка, что достаточно одного неверного шага, чтобы она превратилась в пыль. Берегите её ребята.
      
   В комбинате бытового обслуживания была студия звукозаписи. В общем-то, студией это по современным понятиям назвать нельзя, скорее это был цех по производству гибких пластинок. Технология производства была известна давно (старая «музыка на костях»), но материал уже был другой. Не рентгеновская пленка со снимком чьего-нибудь скелета, а голубой пластик, как на пластинках из журнала «Кругозор». (Помните, господа?)
   Заведовал этим хозяйством добрейший пожилой армянин: Яков Маркарович Межлумян, а по-простому – Яша. Как и подобает восточному человеку, Яша был веселым и хлебосольным малым. Предприятие у Яши процветало.
   На стеллажах стояли бобины с магнитофонной пленкой, в одинаковых коробках, пронумерованных согласно каталогу и тематике. Было у него почти все, что тогда пользовалось спросом у рабочего класса и трудового крестьянства. А прихиппованная публика писала музон у писак-надомников (но это другая история). 
   Приходил клиент, выбирал по каталогу песню, если он хотел еще и поздравить кого-нибудь, то здесь же, на месте, наговаривал в микрофон текст поздравления, и минут через пять получал готовую
пластинку. По желанию клиента ее могли отправить по почте. «звуковое письмо» называлось. Пластинка стоила рубль. Письма разлетались по всему Союзу. Яша имел хороший гешефт с этого, как говорят в Одессе. У него было все схвачено и жил он богато.
   Но как-то произошел небольшой прокол. Пришел один клиент и заказал «Утомленное солнце», а песни этой не оказалось. Яша обратился за помощью.
   Совковый вариант легендарной истории с песней «My Boney». За пузырь коньяка, после 10-минутной репетиции запись была успешно завершена. Писали сразу, напрямую, через микшер.         
   Надо заметить, что у пацанов уже был кое-какой опыт сессионной работы. Один местный композитор, преподаватель музыкального училища, попросил как-то записать с ним какую-то муру. Это был детский музыкальный спектакль про каких-то жучков и тушканчиков. Вокальные партии исполняли студентки, а ребята им аккомпанировали. Демо-запись местный Эндрю Ллойд Веббер должен был отослать на фирму «Мелодия». Запись была сделана, но пластинка не вышла, потому что такой ерунды надо было еще поискать.    
   Писали ребята ему это за определенную услугу – он всегда присутствовал на идеологических худсоветах, и после этого всегда поддерживал их репертуарный план. Так что Яшину просьбу выполнить  уже не составляло большого труда. 
   Через неделю Яша пришел снова, уже основательно нагруженный, и предложил записать несколько песен еще, на свое усмотрение. Учитывая Яшиных клиентов, но, не забывая и о хиппарях, за неделю  накарябали двойной альбом под названием «Винегрет». Никто серьезно к этому не относился, это была всего лишь игра, поэтому ни о какой концептуальности не могло быть и речи.
   Как в любом винегрете здесь присутствовало все: от народного хита «Поспели вишни в саду у дяди Вани», до «Hey Joe» Джими Хендрикса, от «Тысячи лошадей» Таривердиева, («лошадиное танго», по выражению посетителей танцплощадок), до «Wild Horses» Роллинг Стоунз. И завершало все два забойных блатняка, (своя хард-версия). Яша настриг с этой пленки себе боевиков и заработал кучу денег.
   Он не был жмотом. Они часто выезжали с ним на природу, где Яша  жарил изумительный шашлык и угощал всех хорошим вином. Он крестил Виталькиного сына и всегда мог помочь деньгами. В ресторане всегда посылал за их стол бутылку коньяка. Сидел в углу, и молча улыбался. 
   С легкой руки этого местного Эпштейна вскоре из каждого окна можно было услышать «В минуты музыки печальной» на слова Рубцова. А на стадионе перед футбольным матчем крутили «Satisfaction». Это приятно удивляло. Один Славкин приятель, шутя, заметил что Яша, наверное, и на Би-Би-Си уже послал эти записи. Яша мог все. Но он завязал с этим бизнесом, и стал мастерить чемоданы и дипломаты из дерматина.
 
   На базе в ГПТУ – 17 много интересного народа побывало. Большинство гастролирующих артистов (а тогда это было часто) были вечером после концерта у ребят в оркестровке.
   Через голосовой аппарат врубался магнитофон «Тембр-2» (уже стерео), включалась пара прожекторов, и ставилась какая-нибудь приличная музыка. Было застолье, тосты за знакомство, за дружбу, позже начинался сэйшен. Играли всю ночь, по очереди и вместе. Весело было, классно. Сторожу вниз выносился стакан водки, и он успокаивался. Пустые бутылки прятались под подиум с барабанами и колонками. Через некоторое время все наполнилось до отказа, и ребята нашли одного цыгана, который принимал стеклотару. Увидев такое богатство, и подсчитав будущий барыш, мора «извертелся на пупе» – как выразился Серега. Раза три на своей арбе приезжал.
   А на вырученные деньги был приобретен тот самый магнитофон «Тембр» и ящик шмурдяка под названием «Фрага» – обмыть покупку. С почином, вас, Сергей Леонидович, емкость под стеклотару опять начала наполняться.
   В каждом культурном заведении, где была какая-нибудь сцена, была такая свинья-копилка. В каждом клубе, в каждой подворотне был тогда свой оркестр, и уровень, надо сказать намного выше, чем сейчас. Все играли вживую, и очень неплохо, надо заметить, все друг друга знали, встречались. И если в городе появлялась какая-нибудь новая супер-гитара или усилитель, все приходили посмотреть и послушать. Шли как в музей.
   Сейчас такого нет. Народ какой-то смурной пошел среди нынешних лабухов. Ничем не интересуются, музыку не слушают (она мне в кабаке надоела), ни хрена не знают. Гитаристы не знают кто такой Джэфф Бэк, люди пытающиеся играть джаз и блюз, впервые услышали о Джоне Мэйоле. Большинство из них какие-то зачуханные. И все пишут альбомы. Штук по восемь у каждого всякой  муры.   
   Такие все русофилы. Все они напоминают мне моего покойного папашу, который еще на заре моей юности запилил до дыр «Girl» на советской пластинке за 1р.30к., а потом в недоумении долго считал пальцем дорожки и сверял их с надписью на розовой наклейке Апрелевского завода. Там было написано: «исп. Битлз муз. и сл. народные».
   Он просто не мог поверить, что это те самые волосатики, которых он так ненавидел. А ведь вчера он мой алтарь разгромил, и порвал все фотографии, висевшие на стене.
   Батя был воинствующим русофилом и всегда пытался на своем «Запорожце» с перекрестка обогнать «Жигули»,- тихо матерился вслед, ничего не получалось. Пересев на «Жигули», щурился вслед иномаркам, а, прокатившись по двору на моей «Тойоте», все не мог понять, почему она на холостых оборотах не глохнет.
   А был ведь грамотным мужиком, работал инженером-технологом, очень любил Михаила Задорнова. «Мурку» меня просил записать. Напел я ему сам 6 вариантов, плюс вариант про Рабиновича. Слушал он эту кассету в гараже, выпивая с гегемоном и с полумаргинальными личностями.
    Под конец жизни батя понял, что все время он смотрел не в ту сторону, он понял, как обманули их поколение. Очень жалею, что я не смог поставить его на ноги. Сгорел он за три месяца от рака. Царство ему небесное. Когда он ездил на «Запорожце», всегда надевал велосипедные перчатки без пальцев. В душе он был Шумахер.

   А помните ли Вы, господа, вкус портвейна за рубль тридцать две? Десертное вино с соотношением шестнадцать на восемь. Вино называлось «Волжское». И употреблялось вместе с песней Битлз «Ticket to ride». А легендарный «Солнцедар»? Тошнило от него здорово. Помните народную мудрость: «Не теряйте время даром, мойте ноги «Солнцедаром»? (Никогда не пейте «Солнцедар», например, с китайцем. Китаец может отдать Богу душу на втором стакане). Что русскому – хорошо, то немцу – смерть.
   А любимец всех советских народов «Портвейн молдавский» по прозвищу «Мужик в шляпе»? И «нифеля» на дне бутылки кагора? Сколько мегатонн этого пойла выпивалось в Союзе? И Вы, несомненно, внесли свою лепту, свой посильный вклад в дело борьбы с «зеленым змием». Вы уничтожали его регулярно.
   Самым демократичным, и самым дешевым был напиток под названием «Белое крепкое» стоил этот  любимец пролетариата один рубль две копейки за пол-литра! Народ брал гастрономы штурмом, и напиток этот, во избежание беспорядков, всегда продавали на улице, со двора.
   Чуть позже, получили распространение дешевые красные плодово-ягодные вина (в простонародье «плодово-выгодные) Вино «Яблочное» («Яблушное»), «Черносмородиновое» («Чёрненькое»), и шедевр сибирского виноделия вино «Облепиховое», которое отдавало крысиным калом. На утро, после такого вина, в туалет надо было идти с противогазом. И народ всё это хавал! Народу не важно было, какого вкуса вино, важно было сколько «оборотов» у него на этикетке, важно было быстрее дойти до «кондиции».
   Особо надо отметить так называемые «сухие» вина. Белая кислятина «Ркацители» и «Фетяска», ничего общего с вином не имели, по цене не намного отличались от «Вермута розового», цвета ядрёной марганцовки, прозванного в народе «ВерМуть». Количество «нифелей» в бутылке с вермутом, доходило до трети от объёма.
   Вообще, по всем правилам виноделия, наличие в напитке осадка, так называемого «винного камня», говорит о высоком качестве вина. Но это было, наверное, где-то там, за границей нашего тогдашнего бытия. И эти лохмотья отцеживались наиболее бережливой публикой через марлечку.
   Но самое интересное и загадочное – это «красное сухое столовое» вино под названием «Алжирское». Темно-фиолетовая жидкость по цене 92 копейки за пол-литра. Вино это, не смотря на дешевизну, не имело своего электората, так, как нормальный человек, вряд ли бы отважился попробовать такого винца, а конченые алкаши на эту сумму предпочитали упиться тройным одеколоном, который они ласково называли «Чёртик».
   Но иногда, на удивление, среди всего этого безобразия, как золотой зуб во рту с гнилыми зубами, на прилавке появлялся настоящий кубинский светлый ром «Havana Club», любимый напиток Хэмингуэя, или греческий Мускат с Кипра. Выручали и «демократы», появлялся и моментально исчезал болгарский «Бисер» или «Варна», венгерский «Токай» или «Мурфотлар». Вы можете теперь говорить, что это тоже ширпотреб, но уровень ширпотреба оттуда, ни в какое сравнение с нашим не идет. Ну, разве можно сравнивать венгерский вермут с «Солнцедаром»?
   А помните ли Вы, господа, советские горькие настойки? «Стрелецкая», «Померанцевая», «Имбирная», «Калгановая»? Вот это была настоящая дрянь. Может быть, они и хороши были с определенными блюдами, с дичью, например, или под осетровую уху, да по двадцать граммов. Но народ наш пьет минимум граммов по сто семьдесят с пузыря, в подворотне, и занюхивает плавленым сырком «Новость». Лучшего рвотного средства чем «Калгановая» на свете не существует, это точно. Если Вам надо прочистить желудок, выпейте стаканчик. Действует безотказно. Вся эта гадость шла только «вдогонку», и начинать со «Стрелецкой» не стоит.
   А как быть с закусоном, когда надо выпить «на скоряк»? Времени и продуктов было как всегда мало. И тогда надо было проявить смекалку. Жарилась яичница «по кавказски». На сковороде жарился лук и помидоры, порезанные кольцами, всё это обильно сдабривалось солью и перцем, и заливалось яйцами. Мировой закусон, как говорил Аркадий Исаакович Райкин. 
   Как и всё то, что создавалось по заказу советской власти, будь то скульптуры физкультурников в парках, «шницель натуральный», в заводской столовке, на 50% состоящий из черствых сухарей, «рыбный день» в ресторане, советская эстрада, или художественный фильм на производственную тему, было не красиво, не вкусно, не интересно, бездарно, так и вино, производящееся для «массового пользования» было отвратительно и гадко. И от всей этой жизни  так же тошнило, как и от портвейна «Кавказ».
   Но что с Вами случилось вчера, когда среди нынешнего гастрономического изобилия Вы, вдруг, увидели на витрине супермаркета упаковку мясокомбинатовских пельменей за двадцать рублей? Вы купили их, и съели вечером, пожалев, что нет дома портвейна «Три Семерки». А что было раньше, когда Вы не удержались, и жрали прямо в машине, ливерную колбасу? И килька в томате все еще вызывает у Вас слюноотделение. Неужели так голодно? Вовсе нет. Просто Вы почувствовали запах того, брежневского времени. Неужели так хорошо было в то время жить? Ничего подобного. Просто Вы тогда были молоды. В этом весь секрет.

   Летом в город приехал польский «Луна-Парк». В центре города   был пустырь, на месте которого сейчас стоит здание «Сбербанка».  На этом пустыре постоянно размещался какой-нибудь табор. Или зверинец заезжий, или цирк-шапито. Как-то разместились и поляки.
   Ребята проходили мимо, и увидели лохматых и бородатых людей, которые махали кувалдами и устанавливали аттракционы. Заговорили с ними. На них они посматривали с недоверием. Как потом оказалось, в соседнем городе у них уже что-то «спердолили». Но потом, узнав, что среди них их земляк из Бытома, встретили ребят радушно: всю ночь в их вагончике они пили «Старку», и перезнакомились со всеми.
   Волосатые и бородатые хиппари, Марек и Веслав, жили в одном вагончике, на стене у них маслом был написан портрет Джими Хендрикса. У Веслава была гармошка-трехрядка, он на ней лихо наяривал и пел матерные польские частушки.
   «Луна-Парк» - это бродячий цирк, шапито, со всевозможными аттракционами - карусели, твистер, горки, и два автодрома: для детей и для взрослых. Как в песне Марыли Родович: «Ядем возы колоровы».
   Цыганский дух странствий и веселья присутствовал уже на входе. На входе же, была  и касса, где сидела хипповая полька – пани Крыся. Из остального обслуживающего персонала, особо выделялись всё те же два чувака - Марек и Веслав. Веслав был помоложе, он ходил в широченных рваных джинсовых клешах и деревянных «сабо». Во рту у Веслава не хватало двух передних зубов, которые он потерял в какой-то драке, он смешно щерился, и заигрывал с симпатичными девчонками: «Эй, шлична, я не пие, не пале, и на курвы не ходзе!» Девчонки стреляли глазками, и соглашались посетить его вагончик. И чувак доигрался. Поймал, таки триппер. Захворал, бедолага. Пришлось его вести к знаменитому лекарю – Александру Павловичу Пашковскому, который в свободное от основной работы время, лечил от гонореи таксистов и «золотую молодёжь».
   Бригада, работавшая на автодроме, состояла из пяти человек, пили они очень много, почему-то не пьянея, и к 10 часам вечера, к закрытию, ящик «Старки» был пуст. В день по ящику на пятерых – куда с ними тягаться!
   Здоровый, бородатый, похожий на медведя Марек подлетал на попутной машинке к будке контролера и орал: «Бармен!», ему наливали стакан «Старки», он быстро опрокидывал его, перескакивал на следующую машину, и уже через мгновение был на другом конце автодрома, где что-то чинил. Как акробат, везде успевал.
   Они никогда не опохмелялись, они просто пили. Но никогда даже не качались. Здоровые были парни.
   По понедельникам у них был выходной, и они всей разноцветной толпой заваливали в ресторан, где пацаны тогда играли. Это был польский день. Дым в кабаке стоял коромыслом, гудели они по-черному. Играли им один Запад, очень они любили «Purple Haze» Джими Хендрикса.
   «Пан Веслав сегодня  отдыхает, пан Веслав портвейн не пьет, он предпочитает «Старку» и «Rolling Stones». Гуляйте, Панове, и не забывайте про лабухов. Веслав для Марека просит  «She’s The Rainbow», а Марек для Веслава – «Hard Day`s Night». Пани Крыся помнит  Боба Дилана? О` Кей, мадам, червонец на барабан».
   Проработали они в городе месяца полтора, хорошую капусту нарубили, скупили все золото в ювелирных магазинах, и повалили всем табором к югу, в Казахстан, ассимилировать местное население. Пятилетний сынишка их директрисы называл Славяна «пан Славэк».
 
   Попал Славян однажды в переделку. После солидного возлияния, и шуточной возни, сломал ногу. Голеностоп. Травма оказалась серьезной, и, если учесть еще и то, что слепила ногу дебелая врачиха с кошачьей фамилией как попало, то все могло закончиться печально.
   Еще в приемном покое травмопункта он устроил небольшой кипиш, и не дал резать тупыми ножницами свой фирменный «Wrangler». Его хотели отправить в вытрезвитель. Отто Скорцени женского рода, конь с яйцами. Так поступали СС с раненными комиссарами. Но чуваки его отбили.
   Поместили Славку в палату с такими же бедолагами, как и он. Все сломались по пьянке. Исключением был лишь какой-то сталевар, которому в собственном гараже собственный «Жигуль» наехал на голову. Домкрат подвел. Рядом лежал какой-то жиган, которого отметелили собутыльники, гаишник, который ломал одну и ту же ногу третий раз, и со смехом говорил, что в следующий раз попросит главврача ее вообще отрезать, чтобы проблем больше не было, и Воробей, Славкин знакомый по тусовке, который неудачно нырнул с моста и повредил шею.
   Воробья привезли на следующий день, после Славки. Он лежал совершенно голый и пьяный на каталке под простыней (чтобы не убежал), и все порывался свалить к себе на дачу, где у него осталось «много водки и баб».
   Увидев Славяна на костылях, он задал вопрос, какой может задать в таком месте только крепко выпивший человек: «О! Привет! Ты сегодня не поёшь?» - «А ты не танцуешь?» - в свою очередь поинтересовался Славка. Ржали они с ним до вечера, пока у Воробья не прошел кайф, общая анестезия, как говорят медики.
Позже ему надели на шею гипсовый корсет, и он стал похож на водолаза. В «системе» его прозвали «Акваланг». Как у «Jethro Tull».   
   Все больные были «лежачие», а это так обидно, когда на дворе конец мая, и птицы утром щебечут, а по вечерам в скверах воркуют влюбленные парочки. А тебя угораздило так лохонуться. И костыли тебе дают лишь под залог паспорта. И ходить тебе в гипсе как минимум, месяца три. Пропало лето.    
   Летом Славка тусовался в парке, там же, играл на танцах. Летом можно было рвануть на моря или на побережье Егорьевского озера. Летом он всегда брал больничный в местной «дурке», где у него был знакомый главврач-битломан, и сочинил ему историю травматической болезни головного мозга.
   Болезнь эта лечилась долго у настоящих психов, поэтому срок освобождения от работы был солидный – больше месяца, а там отпуск подкатывал, ученический, тарифный, и все складывалось как нельзя лучше. И вот теперь все это – коту под хвост. Лежали они с Воробьем рядом, и вздыхали как на похоронах.
   Воробей не мог пользоваться «уткой», превозмогая боль, сползал с кровати, и, как мулла, справлял малую нужду на коленях, в баночку. Крепко побитого жигана здорово «штормило», и он самостоятельно не мог добраться до туалета (ему здорово стряхнули лампочку), и, усевшись на судно, после клизмы, он цеплялся веревкой за спинку кровати, и держал эту вожжу в процессе опорожнения, чтобы не сдуло сквозняком. Похож он тогда был на буденовского кучера, управляющего тачанкой. Сидел в своем седле, покачиваясь на ухабах, весело попукивая. Вся «пьяная палата» хохотала и улюлюкала. Вот он русский дух, вот она, сермяжная правда!
   Курить в палате было нельзя, поэтому курили по очереди. И использовали для маскировки дежурную алюминиевую мыльницу, в которую в случае появления персонала, пряталась горящая сигарета. А мыльница, в свою очередь, пряталась под подушку или в трусы. В трусы надежнее.
   Но смех, смехом, а всё ведь, как говорится, кверху мехом. Дела у Славки с ногой были неважные, и его направили в краевую больницу на операцию.
   В прямом понимании это на операцию не совсем походило, потому что он находился в полном сознании, и чувствовал весь спектр боли, только вот пошевелить даже пальцем не мог, не мог открыть глаза, даже закричать не мог, и вздохнуть самостоятельно не мог, для этого медсестра раздувала рукой какие-то меха с кислородом.
   И обиднее всего, было чувствовать даже не ту нестерпимую боль в ноге, которой занимались два хирурга, а сознавать то, что вдруг этой фифе кто-нибудь позвонит, и она минут на пять отойдет к телефону, и поручит это двум практиканткам из мединститута, которые, наверное, часто пропускали занятия, и с трудом смогли попасть Славке иглой в вену перед операцией, исколов всю руку чуть ниже его армейского «партака».
   Он лежал беспомощный на операционном столе, чувствовал холодный пот на висках и молил Бога, чтобы он не дал ему задохнуться.
   Теперь он знал, что чувствует обезьяна в джунглях Амазонки, сбитая стрелой индейцев, которые потом с нее с живой сдирают шкуру. Препарат, который ему ввели, приготавливается на основе яда Кураре.
   Но все, к счастью, обошлось, Славка вскоре очухался, и первым делом послал всех «по матушке». Это никого не удивило. Говорят, это нормальная реакция нормального человека. Гипс ему наложили на всю ногу, и отвезли в палату.
   Здесь все было намного приличней и солидней, народ лежал интеллигентный, так что приключений больше не было, за исключением одного, когда после сделанного ночью обезболивающего укола, он пел в палате «Yesterday». Отказался он на следующую ночь от этого промидола, во-первых, зуд после него  был сильный, во-вторых, публика не та.
   Через две недели Славку как-то быстро выписали, прямо с утра, голодного как волка. Дело было в субботу. Денег у него было достаточно, а пожрать было негде. Больница находилась за городом, в курортной зоне, и магазинов поблизости не было. Не было тогда ни коммерческих палаток, ни летних кафе, ни каких нибудь забегаловок. Середина 70-х.
   Добираться надо было на вокзал, и Славка поднял костыль, и поймал за трешку частника. Кстати, частники тогда тоже не таксовали, это было опасно, поэтому остановить какого-нибудь «бомбилу» было большой удачей. Он повеселел и начал дурковать. Представился ветераном Вьетнамской войны. Водитель не понял этого стёба, и принял все за чистую монету. Наверное, был похож Славян на американца. Только что американцу в Барнауле делать в 1977 году? Наверное, сбил его с толку его «Levi`s» и хайр. Чудеса начинались.
   Билетов в кассе тоже как всегда не было, и толпа пассажиров гудела и роптала. Водила, оказался пробивным малым, и, растолкав толпу, выпросил у кассирши в воинской кассе билет «для парня, который из госпиталя едет». Молодец, трешку отработал сполна. Поезд отправлялся через три часа, и Славка двинул на костылях в ресторан.
   Кто забыл, что такое ресторан на вокзале, в те времена, то я напомню, что он всегда был закрыт в самое нужное время на «санитарный час», который был намного длинней обычного часа. Существенно.
   Жрать хотелось невыносимо. Молодой, выздоравливающий организм требовал свое. Киоски на перроне, с вареными яйцами и сомнительными консервами были тоже закрыты «на обед». «Обед» был министерский – два часа. Но Славке казалось, их закрыли еще раньше – сразу же, после того, как сняли Хрущева.
   Не было ни «Азеров» с шашлыком, ни бабок с домашними пирожками и варениками, не было и какого-нибудь хлебного магазина поблизости, а если бы и был такой, то, наверняка он был бы закрыт на какой-нибудь вечный «учет». И Славка даже стал подумывать, а не скрутить ли ему голову какому-нибудь голубю на площади, и зажарить где-нибудь в укромном месте. Но прикормить голубей было не чем. Спасала мысль, что в поезде должен быть вагон-ресторан. В каждом  поезде ведь есть вагон-ресторан. В этом поезде ресторана не было. Вот он социализм, который построили большевики.
   И дело даже не в том, что, имея деньги, ты не мог ничего купить, ввиду всеобщего дефицита. Главная причина – в генетическом хамстве Советской власти, безалаберности и природной лени.
   Выпросил Славян у проводника, как инвалид, себе матрац, забрался на верхнюю полку, и по старой студенческой привычке попытался заснуть.
   В соседнем купе гуляли. Призывники. Продвинутая молодежь из Ростова и Краснодарского края. Ехали они уже давно, и им выдали «сухой паек». Они пили спирт и жрали тушенку. Славка напрягся как тигр в засаде. Добыча была рядом. В купе тренькала гитара. Его ангел-хранитель опять спускался с небес.
   «Пацаны, можно попробовать?» И он им выдал. Этот «концерт» он не забудет никогда. Верно, говорят, что настоящий художник должен быть голодным.
   Начал он с арии Иуды, а закончил «Лестницей в небо». Они сидели с вытаращенными глазами, они не могли понять кто это там, на верхней полке. Пауза затянулась. Наконец, самый шустрый спросил: «Пить будешь?». Наконец-то догадались. Выпить предлагают, значит, закусить, будет точно. Славка честно отработал свой хлеб. Первый раз в жизни он играл не за деньги, которых у него в кармане было достаточно, а в прямом смысле, за кусок хлеба. Махнул он полкружки чистого спирта, и за раз сожрал банку тушенки.
   Вот теперь жить можно, хиппари вы мои стриженые, войны не будет, а дембель неизбежен. Погнали дальше. И погнали: «Криденс», «Стоунз», «Битлз», с небольшими перекурами. Всю дорогу до дома он пел им «зонги».
   На перроне два сержанта проводили Славку до стоянки такси, чтобы он, ненароком не выпал из костылей, а пацаны с завистью смотрели вслед.
   «Не грустите, ребята, я там тоже был, и как видите, не ожлобел. И через два года вы тоже никому ничего не будете должны, и весь мир будет у ваших ног».
   Но, чудеса еще не закончились. На стоянке три машины были свободны, и очереди не было. В этот день Славка отчетливо почувствовал присутствие ангела у себя за спиной.

     Рядом с  площадью Ленина, недалеко от набережной, и ресторана где пацаны играли, находился тихий квартал с домами сталинской постройки. Жили там тихие старички-пенсионеры, специалисты эвакуированного в войну Харьковского тракторного завода. Квартал этот шутя, называли «Махаля». Была там одна легенда: Володя Самойлов-Зелкинд, а по простому – «Борода». Борода был хулиган и хиппи. Родился он на фронте, в августе 44-го, отца своего никогда не видел, а мать, Сара Львовна, была уважаемым в городе врачом. Очень славная и интеллигентная женщина. Жили они отдельно, но в одном доме. Был у Володи отчим, он его звал Сашка. Был Сашка по возрасту старше Брежнева, был родом из Одессы, и говорят, даже Мишку Япончика видел. Хороший дед был. По-русски разговаривал плохо, и некоторым казалось, что на другом конце телефонного провода отвечает немец.
   В их тихом, зеленом уютном дворе всегда витал дух какой-то свободы. Посреди двора находилась спортивная площадка с баскетбольными щитами, а вокруг располагались гаражи, построенные на месте дровяных сараев. Гараж у Бороды был самый большой, стоял он на правом фланге, несколько выдвигался из общего строя, и производил впечатление флагманского корабля с адмиралом на борту. Это было подпольное питейное заведение. Называли его «Бар-Бородняк «У Бабая».
   Гаражная калитка открывалась после рабочего дня,  а по выходным – с раннего утра.  Это означало, что кабачок открыт, и там, уже кто-то сидит и выпивает.
   Внутренний интерьер этой «ямки» имел специфическое оформление: стены были завешаны большими портретами покойных членов Политбюро и генеральных секретарей. Некоторые из них, как, например портреты Микояна и Хрущева, были даже писаны маслом. Все портреты Володя выпрашивал в партийной библиотеке, и как только кто-нибудь из кремлевских старцев прибирался, Борода был тут как тут, и получал большой портрет покойного. По поводу кончины всегда устраивались достойные поминки, и человек, впервые попавший на эту тризну, обалдевал от этого дикого рок-н-ролла.
   Хобби это появилось у Бороды давно, еще с тех времен, когда он служил срочную в кремлевской хозяйственной роте, и хоронил выдающихся людей государства. Хоронили, по его словам часто, и не ниже полковника по званию. И от поминального обеда им тоже кое-что перепадало.
   Похож Бабай был на Аль Пачино из фильма «Путь Карлито», только грива и борода у него были намного длиннее. Черные прямые с проседью волосы и борода, иногда выраставшая до длины бороды Энгельса. Он ее не подстригал, он ее откусывал. Соседи называли его «позором городского еврейства». В самом деле, где вы увидите пьяного еврея с топором?
   Но это была лишь маска. На самом деле Вовка был тонким и добродушным человеком, очень гостеприимным и не жадным. Вытворял он такое, что не каждому дано было понять. Мог, например в 30-ти градусную жару надеть телогрейку, шапку и валенки, и в таком виде пойти сдавать стеклотару. Мог за трояк, на спор, откусить голову живой полевой мыши. Много чего мог, чего не могли его коллеги – инженеры-конструкторы.
   Перед первой рюмкой Борода долго настраивался: ходил туда-сюда, долго мыл стаканы, потом мыл вилки, потом вдруг брал метлу и подметал площадку перед гаражом. Для несведущего человека это было форменным издевательством. И только Вовка Владимиров, его закадычный друг детства и сосед по кличке «Очкарик» вносил ясность: «Та що вы на него смотрэте, наливайте быстрэе, сам прибэжит» – здорово Очкарик подражал Бене Крику.
   Иногда выходил герой соцтруда кузнец Семен Петров и жаловался на похмелье после вчерашней попойки с зятем. Быстро вкупался двумя рублями, выпивал и сваливал («Пока Фроська не вышла»). Хороший мужик был, простой как две копейки. Спецовка его хранилась в городском музее, как кольчуга Александра Невского, а он стеснялся пользоваться своими льготами, и так же как все стоял в очереди за пивом. Можете себе представить? Хотя очередь за пивом сейчас даже мне трудно представить.
   Вообще, Советская власть умудрялась из всего сделать дефицит. В начале 80-х я видел в Кургане очередь. Попробуйте догадаться за чем. За зубными щетками (давали по две штуки). Очередь начиналась за квартал от ЦУМа и заканчивалась на втором этаже универмага.
   Ассортиментом вино-водочных изделий власть так же не баловала население. А зачем баловать, когда и так все выпьют. Водка постоянно росла в цене: 2,87, 3,12, 3,62, 4,12, 4,42, 5,30, и т.д. В народе ходили всякие куплеты о том, что никто не бросит пить, даже если водка будет стоить 10 рублей, так и звучало в конце байки: «Передайте Ильичу, нам и десять по плечу». До власти, наверное, куплет дошел, так, как рост цен был налицо.
   Момент восшествия на трон товарища Андропова ознаменовался выходом новой водки по цене 4р.42к. (Почти на рубль дешевле позднебрежневской «Старорусской, по цене 5,30!). Народ по своему принял этот дар: это вонючее, пахнущее ацетоном пойло (ну точно «из опилок», как пел Высоцкий) было названо «Андроповкой», и слово ВОДКА, на зеленой этикетке расшифровывалось как: «Вот Она Доброта Коммуниста Андропова». В магазинах она, как правило, выставлялась рядом с «Пшеничной», по цене 6,12. Улавливаете разницу? Но по вкусу «Пшеничная» почти ничем не отличалась от своей соседки. Такая же дрянь.
   Среднемесячная зарплата была эквивалентна двум ящикам водки. В одну из командировок в Госснаб, знающий человек сказал, что себестоимость литра спирта равна шести копейкам. Я был шокирован этой арифметикой. Произведя нехитрые вычисления, можно было понять, что народ пашет за 96 копеек в месяц! Посчитайте сами: из литра спирта «Экстра» получается две с половиной бутылки водки.
    Кто-то может возразить, и напомнить, что коробка спичек тогда стоила одну копейку, и если зарплату пересчитывать на спички, то может быть и картина тогда будет не такая мрачная. Охотно соглашусь. Только вот водка тогда была самым ликвидным товаром.
    Мало кто тогда над этим задумывался, мало кто знал тогда эти тонкости. Борода это знал. Поэтому и работал он ровно на девяносто шесть копеек в месяц.
   С утра Володя бродил по инженерному корпусу и предлагал складчину пролетариям умственного труда. Расчет происходил по ресторанной цене: 6р. за пузырь «Экстры», который он проносил в джинсах особой конструкции (наподобие тех, что носят сейчас рэперы, только с большим карманом у колена). Туда, собственно и пряталась бутылка. Часто брал с собой своего начальника Жору, и после очередной складчины, какой-нибудь молодой специалист сетовал на то, что опять напоил на халяву этих друзей, так, как его расходы были – трояк за водку, да шесть беляшей на закусь. Отчасти он был прав, так, как в денежном выражении все было верно. Но так же был прав и Бабай, Где же ты купишь пузырь за 4,12 в восемь утра? А его еще и на завод пронести надо, мимо бдительных охранников. И это ему зачитывалось, только вот Жора, с какой стороны не посмотри, выходило всегда пил на халяву.
   Но у Бороды в этом был свой интерес – начальник все же. Поэтому бродил Бабай по заводу везде, и всегда тянул что-нибудь по мелочам: гвоздей варежку, клея баночку, провода метров пять, лампочку, железочку, деревяшечку – в гараже у него было все: гвоздей – килограммов триста, краски – литров двести, инструмент слесарный весь, ящик с пассатижами, коробка с отвертками, ключи гаечные, рожковые, накидные, топоров – штук пять, все острые как бритва.   
   Он охотно этим делился с друзьями. Опять же выпив с ним бутылку, можно было набрать сколько надо гвоздей,, и отлить сколько угодно краски. Так что барыгой его ну никак не назовешь. Лопат было штук десять. Лопаты привозились с похорон. Был Володя неформальным председателем похоронной команды Отдела главного конструктора.
   Во времена тотального дефицита товаров и услуг, похороны человека брало на себя предприятие, на котором этот человек работал, или работали его родственники. Гроб, памятник, оградку, изготавливали на производстве. Могилу копали сослуживцы. Похороны, надо сказать, проходили часто. Такая команда не во всяком отделе была.
    Как-то хоронили бывшего парторга, в его родной деревне, и бабки шептались, что вот, мол, Коля хоть и партийный был, а попа все-таки привезли. На батюшку Борода действительно похож был.
   Надо заметить, что похороны от свадьбы, по потреблению спиртного, тогда ничем не отличались. Человека в последний путь провожали достойно. Всегда с духовым оркестром.
( Но это уже другая история).
   Взяв в качестве аванса у родственников покойного три пузыря водяры, Борода заходил в лабораторию за остальной бригадой, и все грузились в отделовский УАЗик. Грузились лопаты, веревки, клинья и старые автомобильные покрышки, если это было зимой. В сумке у него весело позвякивало. Была такая прибаутка: после очередного звона из сумки кто-нибудь говорил: «А там ведь не одна!», остальные дружно подхватывали: «А две звенят не так!».
   По прибытии на кладбище, Бабай и представитель родственников покойного договаривались о месте. Володя был знаток кладбищенской земли, и знал где земля мягче, а где, к примеру, можно наткнуться на сланец или на воду, поэтому ему всегда доверяли, его знали все сторожа и смотрители, и вопросы эти он решал в две секунды.
   Размечалось место, и человек шесть, быстренько, по очереди, выкапывали ямку глубиной метр семьдесят. (Строго по ГОСТу, и на это свои стандарты были, ей богу, не шучу. В ГОСТе все размеры были оговорены. Но главное – глубина). Если человек был уважаемый, то могила еще углублялась на штык-два. Никак не могу понять, почему бабки всегда заглядывали в готовую могилку и удовлетворительно цокали языками: «Хорошо, Глыбоко». (Как будто покойник из мелкой могилы мог к вечеру домой вернуться).
   Самая тяжелая и ответственная работа была после того, когда гроб опускался, и все переставали бросать горсти земли. Надо было закапывать. Но кое-кто уже не твердо на ногах стоял, (в процессе работы копачам еще и горячий обед доставлялся на место, а это опять с водкой), да еще все стояли и смотрели, когда закончится погребение, так что перекурить или отдохнуть времени не было. Накладок не было, за исключением тех случаев, когда водки было больше, а выпивающих в бригаде – меньше. Но тебя всегда был готов подменить кто-нибудь из присутствующих.
   После погребения шли поминки, и отказаться идти туда, крепко выпившему копачу было никак нельзя. Это воспринималось, чуть ли не как личное оскорбление, и приходилось мириться. Копачи усаживались за стол первыми, они считались самыми уважаемыми людьми. И опять была водка. Но парни все были молодые и крепкие, и на следующий день редко кто просил отгул, но если вчера был явный перебор, то начальство отгул давало. И вся бригада катила в гараж к Бороде «починиться» (запасливый Бабай всегда прихватывал пузырь с поминок).
   Над столом, в его гараже висела картинка из учебника зоологии, называлась она «Суслики». Он пересчитывал всех по головам, и сравнивал с количеством пришедших в гости. Звучало это так: «Тешкин, Кешкин, Залупешкин… Секельдин, Гвоздин, ****ин… и в норе еще один!» – тот, что был в норе, и отсутствовал на картинке, был покойник, которого вчера зарыли.
   Гараж был просторный, никакой машины там отродясь не стояло, места для всех было достаточно, была там электроплитка, на которой жарилось сало и ливерная колбаса с луком, появлялась гитара, подтягивался еще кто-нибудь, начиналась складчина, приносилась еще выпивка, как правило, более легкая: портвейн «три семерки», или какая-нибудь «плодово-выгодная».
    Это была чисто мужская компания, посторонние туда не допускались, хотя посторонних было очень мало. Друзей у Бороды было полгорода. И если наполняемость гаража подходила к критической отметке, а погода стояла замечательная, то принималось решение выйти «на природу». При полном отсутствии


летних кафе, народ сам выбирал укромные места, где можно было спокойно выпить вдали от глаз бдительной милиции.
   Одно такое место было недалеко от этого «кабачка». Это был спортивный комплекс, и шли туда, на дальнюю площадку для игры в городки.
   У сторожа в будке стояло два полных разноса с уже мытыми стаканами, которые после развешивались отдыхающими на ветки деревьев, а он, периодически ходил как грибник с котомкой, собирал пустые бутылки, и грязные стаканы, которые затем мыл и выставлял на разносы. Сторож был кровно заинтересован в максимальном количестве посетителей, потому что от каждой компании оставался хороший урожай пустой стеклотары. Поэтому ни милиции, ни дружинников там никогда не было, да и народ вел себя прилично, с достоинством делал свое мужское дело. Это вам не нынешние рюмочные, это был своеобразный клуб, со своими разговорами и анекдотами, это не сборище опустившихся ханыг и синих как баклажан маргиналов с растопыренными пальцами. Это все тот же рок-н-ролл. И если ты с нами – то милости просим, а если нет – лучше не подходи.
   Маршрут следования проходил по давно натоптанной дорожке – через гастроном «Восход», где с 11 утра начинал работать вино-водочный отдел. Самое главное, надо было не забыть дежурную отверточку, которая служила своеобразным штопором для открывания винных бутылок. 
   В то время Советская власть постоянно издевалась над своим народом, и кроме недавно упраздненного в целях экономии язычка на водочной пробке (легендарные «бескозырки»), с подачи все тех же умников-рационализаторов, была упразднена металлическая пробка на бутылках с портвейном, и с некоторых пор бутылки стали запечатывать большими капроновыми пробками, похожими на бочонки для игры в лото. Это ж как надо было ненавидеть людей, чтобы пропихнуть такое изобретение! Чтобы открыть очередной «огнетушитель» надо было либо срезать ножом верхнюю часть ненавистной пробки, либо предварительно нагрев ее над пламенем зажигалки или спички, быстренько поддеть ее чем-нибудь тонким и жестким. Слышался долгожданный звук «Чпок!», и голубая пробка летела в осеннюю пожухлую листву.
   Голубых пробок на полянке было столько же, сколько желтых листьев. Картина впечатляла. Это были цвета петлюровского флага. Борода всегда шутил: «Хохол родился, еврей заплакал». На закусь брался или плавленый сырок, или полкило соленой кильки за 6 копеек. У кого-нибудь в кармане были семечки, это годилось, кто-то находил одинокое яблочко, висевшее на соседней дикой яблоне, но иногда приходилось занюхивать головой соседа, предварительно поинтересовавшись у него когда он ее в последний раз мыл, и если срок превышал сутки, это тоже годилось.
   Помимо основной работы на заводе, Борода подрабатывал сторожем в соседнем детском саду. Работал он там по вечерам до утра, через сутки или двое. И тогда можно было завалить к нему вместе с девчонками. Территория, прилегающая к садику, была огорожена высоким забором, и была разбита на сектора (для каждой детской группы). На каждом участке стоял небольшой домик для детей, куда можно было присесть. Максимально входило человек шесть. В тесноте, да не в обиде. Выходил Борода, ему любезно предлагался стаканчик портвейна «Агдам», («Как Дам» в простонародье), он выпивал, просил не сорить, и убрать после себя бычки. Стакан и пустые бутылки можно было оставить в домике. Надо заметить, что навар с бутылок, Борода имел хороший.
   Было здесь свое, любимое место. Звали его «Избушка Лубяная». Сейчас этого садика уже нет, нет зеленого деревянного забора, нет избушек, а рядом, на набережной, стоит летнее кафе, и молодежи по вечерам там так же много, только вот музыка звучит совсем не та.

   Сегодня 1мая. Пролетарский праздник солидарности трудящихся. Канун первомайского праздника – Вальпургиева ночь. Единственная ночь в году, когда ведьмы собираются на шабаш. Интересно, знали ли об этом большевики, когда провозгласили этот день государственным праздником? В этом есть что-то символичное и зловещее. Наверняка об этом знали. Об этом не может знать советский школьник, но выпускник гимназии конца позапрошлого века, имеющий «отлично» по предмету «закон божий» знал об этом точно. И Дьявол на семьдесят лет поселился в нашей стране.
   Но на первый взгляд – ничего особенного, даже солнышко светит, и настроение у всех приподнятое. Дело ведь не в самой, идеологической сути, а в том, что сегодня все друзья опять соберутся вместе, немного выпьют на демонстрации, а потом, повалят к кому-нибудь на хату, где продолжат, уже «до упора».
   Колонны формируются в определенных местах, и в зависимости от того, как сработал тот или иной завод, распределяются порядковые номера для шествия. Мы всегда первые. И мы всегда пьяные. Не совсем, конечно, но по стакану уже нарезали.
   Борода, принявший чуть больше, интересуется у парторга как там, в Кремле, здоровье у товарища Подгорного, что слышно, куда он пропал, не болен ли? А вдруг уже помер, а мы не знаем? Нехорошо, ведь, не по-людски! Если помер человек, надо помянуть. Но Николай Петрович уклоняется от ответа, и Борода идет к машине, из которой выгружают портреты членов Политбюро. «Подгорного мне!» - надо взять «про запас». На всякий случай. Про запас выбираются еще и пара флагов (хорошие черенки для тяпок получатся), и у парторга, как всегда будет недостача.
   Парторг просит надуть воздушные шары, Бабай надувает два, а третий кладет в карман. - «Дома надо примерить, но размер вроде не мой…маловат». И так всё утро: шаркает «на полусогнутых» туда-сюда вдоль колонны, дуркует.
   Но вот грянул заводской оркестр, и процессия двигается в путь, на площадь Ленина, где местные партийные бонзы с трибуны у памятника «вечно живого» вождя будут поздравлять в громкоговоритель народ с праздником солидарности с чикагским пролетариатом, который за сто лет уже забыл с чего всё началось, потому что живёт в сто раз лучше нас. И с площади колонна будет идти мимо Вовкиного дома. А что у нас во дворе? Правильно. Во дворе у нас гараж. Кто сказал, что все дороги ведут в Рим? Чушь всё это. Все дороги ведут к Бороде. Мимо грузовой машины, с которой бойко торгуют портвейном «Три семерки».
   Был Вовка замечательным собеседником, любил Высоцкого, Окуджаву и Галича, в рок-н-ролле почти не разбирался, но, тем не менее, ему это было интересно. Он своим, каким-то природным чутьем чувствовал всю фальшь той жизни, и всем своим видом и поведением молча протестовал против этого. И мало кто понимал, что за маской заводского шута было лицо умного и уставшего человека, и что это был не Петрушка, а Арлекин.
   И начавшаяся позже перестройка, и все остальные сумасшедшие годы, лишь повергли его в растерянность, и он никак не мог найти свое место в этой суете. Нелепая горбачевская борьба с алкоголем вызывала в нем своеобразный протест: выпивая в гараже, он частенько показывал на портрет Брежнева, и говорил: «Вот это был человек, при нем я жил хорошо – в «пятом гастрономе» всегда «шипучка» с утра стояла». Как-то его встретили выходящим из галантерейного магазина. В руках полная сетка каких-то синеньких коробочек. Это была Гэ-Дэ-Эровская жидкость для укрепления волос. «Кармазин» называлась. «И это Володя сейчас пьют?» – поинтересовался кто-то. «Да ты почитай: семьдесят процентов спирта, а остальное - витамины! Вот дураки мы были вчера, целый день в очереди за водкой стояли!» И в этой ситуации Бабай смеялся, в его гараже было два ведра с пустыми синенькими пузырьками от этого парфюма. Тара на выброс.
   Пытался он гнать самогон, но брага редко выстаивала положенный срок, и даже когда его кто-то заложил из соседей, участковый нашел лишь пустую флягу с остатками дрожжей, и ушел ни с чем.
   Народ находил свой способ выхода из создавшейся ситуации. На «ура» начал раскупаться виноградный сок. В крышке трехлитровой банки проделывалось небольшое отверстие, и туда добавлялось немного дрожжей (с чайную ложку), затем проволокой к крышке привязывалась резиновая медицинская перчатка. Через день перчатка наполнялась газом (продуктом брожения), и весело помахивала людям, как Ленин на первом параде Красной Армии. К середине недели перчатка напоминала коровье вымя перед вечерней дойкой, разбухала как шар, а в конце недели безжизненно опадала.   Это было знаком того, что напиток готов. Напоминало это сухое вино «Фетяску». У Бороды стояло семь банок. Каждый день опадала очередная перчатка, и каждый день заряжалась новая банка сока. Такой непрерывный процесс, как доменное производство.
   Из магазинов начала пропадать всякая дрянь, содержащая в себе сахар: повидло пятилетней давности, карамель под названием «Дунькина радость», талантливый наш народ даже из пряников наловчился самогон гнать. Мгновенно исчез сироп для газированной воды – сахара там было много. Исчезли дрожжи. Народ вместо них стал использовать томатную пасту – самогон отдавал резиной, и был несколько слабоват.
   Народное творчество расцвело как никогда. На работе все обменивались рецептами, и рассматривались различные конструкции самогонных аппаратов, повышался их КПД и производительность. Видел я однажды аппарат, изготовленный из молочной фляги. 40 литров браги перегонял за два часа! Инженерная мысль, вдохновленная новыми идеями, постоянно усовершенствовала старые проекты времен Гражданской войны и НЭПа. А что вы хотите от народа, который первый спутник запустил!
   Один заводчанин, начальник техбюро, между прочим, изобрел свой коньяк. Виноградный сок доводился до кипения, затем снимался с огня, и туда добавлялся технический спирт-ректификат в пропорции три к двум. Очень приличный напиток получался для тех времен.
   Грузчики пили клей БФ. Борис Федорович назывался. Банка клея ставилась на электроплитку, и в процессе нагревания, содержимое помешивалось палочкой, на которую наматывалась вся клейкая составляющая. Оставшаяся мутная жидкость употреблялась внутрь, и ничего ни у кого не слипалось.
   Специализированные магазины по продаже спиртного работали с двух до семи вечера, их было мало, всего 2-3 на город, давали по два пузыря на рыло, и купить это - было сродни небольшому подвигу. Славкин друг Толян, приехавший в отпуск из Польши, вообще не мог понять этого дурдома. А ведь у них тогда диктатор был у власти – генерал Ярузельский, а у нас Мишка «Меченный», будущий социал-демократ.
   Появились новые уважаемые в обществе люди. Те, которые были причастны к распределению спиртного. Всякие продавцы, зав отделами вино-водочных магазинов, менты там дежурившие. Где сейчас вся эта пена? Иногда возникала жалость к пьющим интеллигентам, вроде их бывшего робкого начальника Романыча, которому и выпить-то охота, втихаря от бабы, и взять-то негде. Как он жил все эти годы, бедолага? Очень грустно, наверное.
   У Бороды никому грустить не приходилось, шел народ туда как в Мавзолей.
   Вовчик очень бережно относился к своим посетителям, и часто отводил какого-нибудь сильно «уставшего» корешка к себе домой, укладывал на диван, и давал отдохнуть. Некоторые даже ночевать оставались. Знал особенности употребления алкоголя у многих своих завсегдатаев. И если, к примеру, у кого-нибудь первая рюмка шла навылет, сразу открывал дверь туалета, и поднимал крышку унитаза, деликатно удаляясь в другую комнату. Он знал, кому первая «не идет». Сам, при этом долго «настраивался», и как всегда мыл чистую посуду, или уходил в гараж, проверить не оставлен ли включенным свет.
   Посетитель к тому времени отходил, а Бабай как раз был готов к бою, и за тихой беседой пузырь постепенно выпивался. Но после этого все равно всех тянуло в гараж, потому что по телевизору опять передавали «Лебединое озеро», а это значит, что опять в Кремле кто-то помер.
   Шли выбирать место на стене, куда завтра будет повешен портрет очередного покойника из Политбюро. Все разгадали определенную систему в назначении генеральных секретарей. Председатель похоронной комиссии автоматически становился следующим хозяином одной шестой части суши на планете Земля. Поэтому мало кому известный Михаил Сергеевич Горбачев не вызывал ни у кого никаких сомнений. Борода даже пари выиграл. Проиграл товарищ Романов Горбачеву портфель, а Очкарик – пузырь «Пшенной» Бабаю.
   Часто выпивало у Бороды заводское начальство. В основном те, что своих баб боялись. Много чего знал Бабай об их бытовом алкоголизме, но всегда молчал, и лишь многозначительно улыбался и гыкал в бороду. Многие начальнички упивались у него в стельку. Но почему-то по служебной лестнице Борода не поднимался. Не воспринимали его всерьез эти тихушники. А может быть, отсутствие партбилета было во всем причиной, и его экстравагантность. Скорее всего. Поэтому начальники к нему стали наведываться реже, и он предпочел другое общение.
   Один такой начальник его даже в КПЗ упек как-то. Собственно и не начальник был это, а так, грязь из под ногтей – старший инженер Коля. Очень хотел он быть начальником, и постоянно докапывался до Бабая на работе. Тот однажды не выдержал и запустил в него молотком. Приехала милиция, и увезли, на удивление трезвого Бороду на кичу.
   Просидел он там три дня с мелким бакланьем и кухонными боксерами. Был оштрафован и выпущен на волю. Эта новость быстро облетела всю «систему». Все, смеясь, говорили, что Бабай откинулся. Шли к нему в гараж и поздравляли с освобождением как заслуженного каторжанина. Научился там Бабай шарить по карманам, а пожилая секретарша, услышав в автобусе блатную феню, все допытывалась у него что такое «Петух».

   Был у Бороды хороший приятель и старший товарищ заводской художник Никитич. Здоровый дядька в тельняшке, похожий на питерского Митька. В молодости Никитич служил на флоте, и его пудовые кулаки украшали синие якоря. Самым ругательным словом у Никитича было слово «Пехота».
   Никитич был классным художником, на досуге писал этюды и подбирал краску для ремонтных автомобилей не хуже современного компьютера. В свободное время лепил из пластилина скульптуры жуликов, алкашей и хулиганов. Покрывал их лаком, и выставлял на обозрение у Бабая в гараже.
   Гвоздем коллекции была скульптура ханыги в фуфайке, с мордой Суслова. Стоял главный идеолог страны на деревянной подставочке, на полусогнутых ножках, в зэковском треухе, и размахивал бутылкой. Скульптура называлась просто: «Миша». У Никитича была мечта – вылепить всех членов Политбюро в таком виде, и он над этим постоянно работал. На Арбате, ребята, такого не увидишь!                Никитич обладал своеобразным чувством юмора. Всегда кого-нибудь подкалывал. И одно время его замучили «стиляги» (так он выражался). Пошла мода у удавов лепить на ветровые стекла «Жигулей» надписи на иностранных языках. Эпоха видео еще не наступила, и английский глагол «to fuck» был известен не всем.
   Никитич попросил помощи, и Славка написал ему несколько фраз с использованием английской ненормативной лексики. Рисовал он наклейки с большим энтузиазмом, а на вопрос клиента, как это переводится, с улыбкой отвечал: «Прокачу с ветерком!»
   Представляете себе сытое мурло за рулем «шестерки» с такой надписью? Но клиенты были довольны: очень красиво, а главное загадочно. В словарь заглянуть никто не пытался.
   Еще Никитич, как все творческие люди любил выпить, и если у заводского клуба после смены звучали «Амурские волны», то было ясно: Никитич сегодня перебрал. Крепко выпив, он любил поиграть на баяне.
   Во времена горбачевских реформ Никитич стал «региональным дилером» по продаже самогона на своем заводе Коммунистического труда (Кому Нести Чего Куда) – он говорил.
   Условия были подходящие: с трехлитровой банки «чемергеса» он имел пол-литра. Вставал вопрос, почти как у Шекспира: пить, или не пить? Никитич колебался, но, не попив месяц, приобрел себе новые колеса и лобовое стекло на «Жигули».
   Самогон ему привозился утром, в трехлитровых банках. Никитич доставал записную книжку, надевал очки, и обзванивал своих заводских дилеров, которые были в каждом цехе, и уже ждали заветного звонка.
   Разговор был краток, как на фронте: «Есть. Тару давай». Для особо бестолковых или не совсем проспавшихся, вперемешку с матерками пояснялось, что «Тара» – это любая подходящая по объему емкость от кефирной бутылки до пустого пакета из-под молока.
   Самогон ему поставлялся хороший – 42 градуса, сивухой не пах, и расходился в лет. Подпольный заводик не справлялся с возросшим спросом, и в поставке наблюдались перебои.
   Иногда в банку добавлялись корки от грейпфрута. Напиток назывался «Дайкири», пах ламбадой и тропиками. Но только вот Никитич терял на корках по полстакана с банки, и просил поставщика этих добавок больше не делать. В самом деле: он терял три пузыря с партии. Долго они вдвоем с Бородой давили эти корки.    Бизнес процветал, пока не отпустили алкогольные вожжи, и пока нормально работал завод. Позже Никитич сам занялся этим ремеслом, но размах уже был не тот.
   В его мастерской терлись или пожилые баянисты, или участники заводской самодеятельности, музыканты-духачи, ждавшие «Жмура».
   «Жмур» – это похороны, на которых играл духовой оркестр. От русского слова «зажмуриться», а «гешефт» – оплата (наверное, с идиша). Сокращенно это мероприятие еще называлось МДЖК – (мертвое дело – живая копейка). Комплекта инструментов хватало на 2-3 бригады. А было и так – по три покойника приходилось «таскать».
    Инструменты были, лабухов иногда не хватало. И Славка иногда ходил с ними, играл на самом главном инструменте – на барабане и тарелках. А в тарелках, господа, самые слезы. Как-то пришлось вчетвером «Жмура тащить».
   Состав: труба, кларнет, баритон, и барабан. Руководитель духового оркестра, Геннадий Павлович, назвал этот дебют «выходом Ливерпульской четверки». Все было нормально, гонорар – 200 р. и три «Балды» (три бутылки водки). Особенно обрадовало Гену, что один участник (это был Славян), отказался пить.
   Все «Жмуры» делились на три категории: «Жмур Наш», «Жмур фирменный», и «Жмур дубовый», или «Деревяшка».
   «Деревянный», был самым нежелательным; за него не платили денег, и было это в основном тогда, когда помирало начальство, но «три балды» всегда давали.  «Жмур фирменный», подразумевал оплату в конце месяца в конторе «Фирмы» – бюро похоронных услуг, (но водка все равно выпрашивалась), и самым желанным был «Жмур Наш» – как льготный шар в тогдашнем «Спортлото». Гонорар и водка выдавались сразу.
   Деньги делились по какой-то сложной Одесской марочной системе, в зависимости от сложности партии и инструмента, на котором играл музыкант. Надо заметить, что барабан был не на последнем месте. Наверное, из-за тяжести самого инструмента.
    Введена эта система оплаты была давно, патриархом похоронного дела Зуйши Давыдовичем Скороходом. Все играли без нот, были виртуозы, которые знали все партии наизусть, и взаимозаменяемость была полной.
    Вынос начинался с траурного марша Шопена, под названием «Хрум». (Хрум – это фонетическое звучание первого аккорда). Перед марочным дележом гешефта, кларнетист Захар исполнял на своем «сучке» веселую пентатонику – Интернационал в китайском стиле. Называлось это – «Солнце над рекой Хуанхэ».
   Получив деньги, и выпив полученную водку, лабухи расходились по своим любимым «ямкам» добавлять и отогреть душу.
   В те былинные времена запретов и государственного лицемерия, народ сам, безошибочно, как лозоходец, ищущий под землей воду, определял те места, где находился родник живого человеческого общения.
 
   Рядом с мастерской художника находилась радиорубка. И заведовал всем этим хозяйством милейший и весёлый человек. Коля Анохин. Николай Васильевич. (Почти Гоголь).
   Коля был призером всех официальных и неофициальных конкурсов на лучший анекдот. И в запасе у него всегда был свежий. После армии он работал на круизном судне «Приамурье» массовиком-затейником и побывал за границей. В Гонконге, на Филиппинах, в Японии. Развлекал иностранцев. Ему много чего было рассказать, и он часто вспоминал свои плавания вперемежку с новыми побасенками.
   Коля стал артистом случайно, но это как раз такой случай, который и определяет дальнейшую судьбу. В ранней юности студент машиностроительного техникума, и малолетний участник подростковой банды схлопотал условный срок за хранение обреза, и дядька его, Данилыч, руководитель дипломного проекта у Поляка, попросил Толяна взять над Колей шефство. Толян и привёл его в ту самую агитбригаду, с которой всё и началось.
   Коля менялся на глазах. Природная доброта, взрывной темперамент и коммуникабельность сделали своё дело, и Коля стал настоящим артистом. У любого человека, мало-мальски знакомого с ним, при слове «Аноха», теплело на душе, и невольно появлялась улыбка на лице. Коля всегда, как солнечный зайчик, был душой любой компании, и всегда был на высоте.
   В его легендарной радиорубке было весело, там часто выпивали, и часто там рождались всякие немыслимые проекты. Один такой проект и родился после двух пузырей «Столичной».
   Порнографическая поэма господина Баркова «Лука Мудищев» была записана и аранжирована в этой «творческой мастерской».
А началось всё с того, что Славян вспомнил, как в студенческие годы, по общаге ходила магнитофонная пленка ужасного качества с записью этой поэмы. Звук «плыл», и записано это было со старой граммофонной пластинки времён НЭПа. Решили сделать свой вариант. Так сказать «римейк». После очередного стаканчика идея захватила всю компанию, и Женька Мельников, клубный затейник и опальный московский артист, пообещал принести текст, который у него где-то был. На удивление всем, на следующий день «либретто» лежало у Коли на столе.
   Теперь надо было подобрать музыку, то есть фон, соответствующий каждой главе, и Славка с Колей с головой окунулись в работу. Музыка должна быть классическая, Бетховен, Чайковский, Григ, Шопен, и всё это имелось в Колиной фонотеке.
   Включили «Лунную сонату», и Женька начал: «В Замоскворечье, на Полянке….» и т.д. Как настоящий профессионал, он читал прямо с листа, без подготовки, и это был высший пилотаж. Это было что-то! Такого не сделать в профессиональной студии, с их регламентом и ограничением по времени. Для этого нужен определенный настрой, единство и взаимопонимание людей, находящихся рядом, и еще кое-что, что называется «полная расслабуха».
   По легенде, великий Качалов, записывал «Луку» в Большом Театре, с симфоническим оркестром, и все были «в дужину» пьяными. Здесь, же, пьяными были все, за исключением Женьки, который был «в завязке», но драйв у него был не хуже качаловского.
   Включалась очередная фонограмма, и Женька вкрадчиво продолжал: «В каморке грязной и холодной, невдалеке от кабака, жил вечно пьяный и голодный герой романа наш Лука…» По мере развития событий, голос переходил то на крик, то на скороговорку, повествуя о встрече Луки имевшего достоинство в «шесть аршин» с купчихой, сведшей своим любвеобилием в могилу собственного мужа. Это был настоящий рок-н-ролл! В финале звучало «Шествие троллей» Эдварда Грига, и скорбный голос завершал повествование о несчастной любви, закончившейся смертью купчихи, сводни и самого Луки, у которого на утро в заднице оказалось шесть вязальных спиц. Запись была успешно завершена в кратчайший срок, и была устроена презентация для узкого круга проверенных лиц из числа ближайших друзей. Это был головокружительный успех. Все крепко напились и долго ржали, как арабские рысаки на конюшне Ивана Грозного, у которого служили предки Луки Мудищева.
   С Колиной легкой руки запись растиражировалась и пошла гулять по свету. Это не продавалось за деньги. Только бартер. На спирт. Директорский шофер Валера принес пол-литра, и попросил Колю достать «Луку» (который очень понравился «шефу» на какой-то министерской пьянке). Победное шествие «Луки» дошло и до столицы! Если бы знал Петр Самойлович, что всё это делалось в клубе его завода Коммунистического труда, то следовало бы потребовать «роялти», и компенсацию за тиражирование со столичных аудиопиратов.
   Нет уже этой радиорубки, клуб продан за бесценок родственникам нынешних хозяев мертвого завода, и у крыльца растет бурьян.
Женька уехал куда-то на волне начавшейся вскоре Горбачевской перестройки, а Коля живет в Москве, и под Новый Год «халтуряет» Дедом Морозом, развлекая отпрысков бывших комсомольцев ставших олигархами.
   И бывает ведь такое! Они случайно встретились с Женькой в метро. Невероятно! Но мы то знаем, что случайно в этом мире ничего не происходит.    
 
   Во Дворце Культуры есть укромное местечко. Оно находится прямо под сценой. Это световая регуляторная. Царство осветителя Вовы Захарова. Захар – бывший лабух-саксофонист. Захар – это анекдот весом в пять пудов, и у него не соскучишься. Сам он называет себя «ослепителем».
   Регуляторная – это подпольный трактир со своими порядками, и своими завсегдатаями, и Захар обитает здесь как добрый крот, каждый день, встречая и провожая гостей.
   На стенах, вместо обоев – афиши заезжих артистов, с которыми приходилось  ему работать за долгую службу в этой «ямке», большинство – с автографами. Эдита Пьеха, Олег Лундстрем, Ленинградский Диксиленд, какие-то чехи и болгары, много кого. Здесь же, на гвоздях, висят старые виниловые грампластинки, остатки чьей-то славы.
   Винишко Володя называет ласково – «шмурдячок», а самогон и водку – по своему – «Кироин». Публика кличет это место «Опохмеляторная», или «бар Андеграунд», и народ тянется «на огонёк».
   Захар сидит за столом и чинит старый телевизор. Собирает «из говна конфетку», которую потом загонит кому-нибудь из работников культуры, или произведёт при помощи этой самой «конфетки», выгодный бартерный обмен на «горючку» с буфетчицей Петровной.
   Захар похож на циркового ковёрного без грима, и в его голубых глазах прыгают бесенята. Вчера, решением городского суда он был оштрафован на тридцать рублей, за клевету, как утверждал художественный руководитель ДК, которого Захар пытался уличить из своего подвала в гомосексуализме. Но, суд – судом, а дыма без огня, как известно, не бывает, и Захар весело повествует о вчерашнем правосудии: «Шли по лесу дровосеки, оказалось – гомосеки». И все ржут, как будёновские лошади.
    Он никогда не прочь выпить, и достаёт из правой тумбы прожженного паяльниками и папиросами стола, чистые гранёные стаканы. Теперь он похож на доброго толстого доктора из сказки Корнея Чуковского, и булькая из бутылки по расставленным стаканам, приговаривает: «приходи ко мне лечиться и корова, и волчица…», а вся компания, почти задохнувшись от смеха, заканчивает: «всех излечит, исцелит, добрый доктор Айболит!»
   И всем хорошо в этом подвале, и в этой пропахшей канифолью и «Беломором» мастерской. И позже, на волне чумной горбачёвской перестройки, ДК объявят «зоной трезвости», но все будут знать, где можно спокойно выпить, и где можно достать ещё, и все будут знать, что в этот подвал никогда не нагрянет народная дружина или какой-нибудь руководящий пидор.
   В этом подвале – торжество дессиденстской мысли, замешанной на Кропоткинском анархизме, здесь «травят» анекдоты о Брежневе и Косыгине. Это закрытый «клуб». Здесь не бывает посторонних, здесь все свои.
   На полке стоит старенький проигрыватель, приёмник «Соната», и катушечный магнитофон «Айдас». Эта рухлядь, с любовью восстановленная умелыми руками работает довольно неплохо, и Володя, ставит свою любимую пластинку болгарской фирмы «Балкантон». Он балдеет от джаза. Он знает в этом толк. И вы открываете «вторую» под Бени Гудмена.
   А наверху, на сцене, топочут танцоры из самодеятельности. Началась репетиция концерта посвященного очередной годовщине Октябрьской революции, и эти замысловатые коленца как-то не вписываются в Гудмановские синкопы, и бьют деревянным молотком по вашим только что опохмелившимся головам. 
   Там, наверху, в большом фойе Дворца культуры вечером будет многолюдно, и получившая на кануне пролетарского праздника спецпайки партийная номенклатура, будет сидеть в президиуме торжественного собрания, а передовики производства будут стоять в очереди за дефицитными сосисками, завезёнными по случаю юбилея Советской власти из соседнего ресторана.   
   А у вас тоже праздник, но праздник по другому случаю. Вам до лампочки, что там прочитал по бумажке впавший в маразм товарищ Брежнев. Вам достаточно того, что вы собрались вместе в этой уютной и прокуренной комнатушке. 
    Захар никогда не уходит в «завязку», впрочем, так же, как никогда не уходит и в запой. Он всегда в форме, и всегда в норме. Он – луч света в этом подземелье, и выпив, начинает играть на кларнете музыку Гершвина.
   Звук вырывается из полуприкрытой бронированной на случай пожара двери регуляторной, и начинает бродить по подземному лабиринту, натыкаясь на тихие шаги дежурного сантехника. И вся компания, затаив дыхание, слушает, а после, посылает гонца в буфет к Петровне, которой с утра завезли молдавский портвейн «Мужик в шляпе».  А что такое стакан портвейна, выпитый в этом подземелье? Это не рок-н-ролл, это блюз.
   Нет уже Захара. Ушёл Володя, и вместе с ним ушла целая эпоха, и в подвале тихо, как в могиле. В регуляторной находится какая-то мёртвая подсобка, но нам всегда кажется, что по гулким лабиринтам этого подземелья, всегда будет бродить неприкаянная тень этого не понятого и забытого всеми менестреля.

   
   Знаете ли вы что такое пив-бар времен застоя? Нет, не московские бары-автоматы, и не прибалтийские заведения с платным входом и свежими креветками, а обыкновенный российский гадюшник  с вывеской «Пельменная», «Блинная», или еще какая-нибудь «Бутербродная» времен позднего Брежнева.
   Советский фаст-фуд не баловал посетителей плюшевыми излишествами, был по пролетарски прост в архитектуре, и не навязчив в сервисе.
   Командовали там угрюмые горцы похожие своими огромными животами друг на друга как близнецы. Народ их звал по-своему: «Андреич», «Степаныч», и т. д. Имели эти люди еще и разрешение на торговлю вином со своего кавказского виноградника.
   А вино то было - дрянь. И пиво разбавлялось ими до известного предела, и сыпали они туда димедрол для дури. И желающих попить такого пивка было немного. Но иногда были исключения. И если по каким-нибудь причинам не успевали эти деятели разбавить водой свежеприбывшее пивцо, народу в этих «стекляшках» собиралось много.
   Это слепок общества. Вся страна тогда напоминала такую огромную чебуречную, со своими правилами и неписанными законами. Просто выпить пива народ туда не ходил. Народ нес с собой еще кое-что покрепче.
   Открыв дверь, ты попадал в особый мир с запахом алкогольных испарений, табачного дыма и пригоревшего жира. Люди, стоящие в очереди отличались от людей уже выпивших, потому что выпивший человек находится в другом измерении.
   И ему уже не важно кто находится рядом: мелкий начальник, или недоучившийся студент, командированный, или не признанный гений, потому, что все вы равны за этим хромым на одну ногу столом. И плакаты «Не курить» и «Не распивать», уже никого не волнуют. И под столом уже открыли пузырь «Столичной», и мы сегодня не будем чокаться, потому, что сегодня убит Джон Леннон, и незнакомый мужик молча пьет вместе с нами за упокой человека перевернувшего этот мир.
   А за окном вечная Советская власть, и дело Ленина по-прежнему живет и побеждает. И кажется тебе, что Ленин, на появившемся вдруг червонце, тихо шепчет: «Верной дорогой идете, товарищи». И покупаешь ты на эту десятку еще пива, и уже не требуешь отстоя пены у  похожего на  Соловья-разбойника буфетчика.
   И постепенно души ваши оттаивают, и кажется тебе, что и начальник твой не такой уж мудак, и бородатый анекдот так же смешон, как и пять лет назад, и забулдыги за соседним столом стали по своему тебе симпатичны, и не мешало бы опять повторить.
   И так не хочется выходить в промозглую вечернюю слякоть из этого теплого жужжащего мирка к барыгам на соседней стоянке такси, но водка уже кончилась, а добавить надо, и вы приносите еще.
   И вот уже кто-то из знакомых подходит к вашему столу, и компания ваша растет. И разговор становится громче, и ты уже не прячешь в рукав сигарету, и не пускаешь дым с опаской под стол. И посторонних уже в вашей компании нет, и разговор незаметно перетекает в другое русло.
   И какой-нибудь дессидентствующий твой друг с горечью шепчет, что не скоро еще передохнут эти старые гондоны в Кремле, и вы понимаете, как далеко вы находитесь от всего мира, и как вам здорово промыли мозги в начальной школе, и как горько теперь это сознавать, и приходится мириться с серостью и тихим хамством этой жизни. И если бы вам сказали тогда, что через десяток лет этот режим сгинет, вы бы точно посчитали этого фантазера сумасшедшим.
   И опять плеснули по стаканам по 50 грамм, и занюхали засохшим бутербродом с сельдью-иваси, и опять ваша компания смеется над анекдотом про Василия Ивановича, и опять все вспомнили, как выжившему из ума Брежневу пионеры дарили цветы на 8-е марта, а он их с благодарностью принял. И опять кто-то вспомнил, что кто-то из великих говорил о ничтожествах управляющих народами.
   И становится тебе совсем уютно в этом своем мирке, где друзья твои думают точно так же. И не хочется тебе никаких революций и потрясений, и ты понимаешь, что все революции позади, и больше ничего не случится, и никто ничего не сможет изменить, потому что плетью обуха не перешибешь, и действительность вокруг тебя похожа на какой-то холодец. И все одинаково нищи.
   И становится тебе грустно оттого, что угораздило вас всех родиться в этой стране.
   Но опять разлили на два пальца от донышка, и опять все повеселели, и пора расходиться, но никому не охота выходить на улицу во всю эту мерзость. А к соседнему, освободившемуся столику уже подошла новая компания, и уже кто-то незаметно стянул с разноса чистый стакан, а заметившая это бухая бабка-уборщица пробурчала под нос: «теплотрассники».
   И постепенно голоса за соседним столом становятся веселее, и кто-то уже закурил втихаря, и предлагает вам выпить вместе с ними. И вы знакомитесь с этими ребятами, и оказывается, что у вас есть общие знакомые, и кто-то из них уже знает тебя, заочно. И ты кого-то где-то видел. И все уже ржут над новым анекдотом про Ленина на плоте, промерявшим фарватер на Москве-реке для «Авроры». И рядом стоящий дед-инвалид, с опаской ковыляет от вас в другой угол. Он помнит 37-й год. И опять все выпивают за помин души крутого очкарика с простым именем Джон.
   И сколько таких пельменных, чебуречных, блинных, по всей нашей огромной стране? И сколько людей сейчас греют душу в этих стекляшках? Это очаг пассивного сопротивления Советской власти, здесь нет плакатов и лозунгов, лишь на синем поцарапанном пластике круглого стола кто-то давно накарябал самое популярное русское слово из трех букв.
   И выходит, слегка шатаясь, народ из этих пивнушек в грязь и холод, кто-то по домам, кто-то куда-нибудь еще.

   Как-то тебе приснился сон. Ты куда-то очень сильно спешил, тебе обязательно надо было попасть туда, где собрались те, кто тебе очень сильно нужен. Это твои друзья, и там происходит что-то важное, от чего, может быть, зависит многое в твоей жизни.
   Ты выбегаешь из дома, и на ходу застегивая пальто, бежишь к такси, стоящему у твоих дверей. Но желтая «Волга» трогается с места, и уезжает за угол, с другим пассажиром, который спокойно вышел из соседнего подъезда, и сел в заказанную тобой по телефону машину….   И ты спешишь дальше, на проезжую часть, махая рукой пытаешься остановить попутчика, но все машины идут в другую сторону, куда тебе совсем не надо, а в проезжающих мимо маршрутных такси нет свободных мест….
   Но вот где-то вдалеке, появляется зеленый огонек, но он сразу тухнет, когда веселая компания в ста метрах от тебя, с хохотом садится в салон. И ты бежишь на ватных, не слушающихся тебя ногах по дороге, на ходу махая рукой, тщетно пытаясь остановить хоть кого-нибудь. Но дорога пуста, и все машины идут в парк. А тебе надо успеть, у тебя мало времени, а это так далеко, что пешком ты доберешься туда лишь к рассвету. И ты опять выскакиваешь на дорогу, и бежишь вперед, еле переставляя уже налившиеся чугуном ноги. Драгоценное время и силы на исходе, а путь так не близок, что ты начинаешь понимать, что вовремя тебе туда не добраться.
   Но вот из-за поворота появляется старенький «Москвич», и ослепив тебя дальним светом одной работающей фары, останавливается рядом. Быстро заскочив в салон, ты бросаешь водителю: «вперед!!!», но эта рухлядь внезапно глохнет, при попытке взять старт. С горем пополам, выскочив из дверей, ты толкаешь эту видавшую виды телегу, упершись ногами в асфальт, и прижавшись грудью к поржавевшему в некоторых местах багажнику. Проехав несколько метров на бурлацкой тяге, машина, вдруг с жалобным скрежетом заводится, и ты на ходу заскакиваешь обратно. «Вперед, шеф…» но на водительском месте пусто…. А машина уже набрала обороты, и тебе ничего не остается делать, как перелезть на место шофера.… И ты мчишься по пустынным улицам, дребезжа плохо прикрученными гайками на ухабах, и визжа ненадежными тормозами на крутых поворотах.
   И вот ты на месте. Это или гостиница, или какой-то кабак. В стеклянном окошечке появляется лицо полусонного швейцара в парадной форме, когда ты стучишь по стеклу юбилейным рублем с профилем Ленина. За рубль он тебя запускает, но в зале пусто, и уже давно потушен свет, а на одной из вешалок в пустом гардеробе, висит одинокий, забытый кем-то зонтик.
Более сильного чувства утраты ты никогда больше не испытывал.
 
    Помните ли вы господа, что такое вытрезвитель времен «победившего социализма»? Это был тот самый кнут, который, как известно без пряника существовать не может. Система наказания при отсутствии состава преступления, говоря языком юристов. И кнут этот бил иногда очень ощутимо.
   Это была целая система подавления личности. Народ наш, как известно, любит выпить, а, выпив, любит поболтать, а наболтать он может многое. И чтобы народ сильно не расслаблялся, и была создана эта система, куда помимо вытрезвителей входили и лечебно-трудовые профилактории (ЛТП), а это уже совсем тюрьма. Народ там якобы лечился от алкоголизма, а на самом деле работал на «хозяина». Это целый ГУЛАГ, о котором почему-то никто не вспоминает.
  Человек, попавший в ЛТП, просто попадал в тюрьму, как правило, на два года, заметьте, никого не убив, не ограбив, даже не набив кому-то морду. Он не попадал под амнистию, амнистия на ст.62 УК РСФСР не распространялась. Государству нужны были рабы. А потенциальных рабов в нашем «королевстве кривых зеркал», было много. Любого попавшего два раза в течение месяца в вытрезвитель человека, государство могло послать на «лечение» в лагеря. А попадали туда, в основном хорошие специалисты: строители, сталевары, инженеры, никому не нужны были базарные ханыги, они не умели работать.
   Поражал цинизм Советской власти, которая сначала народ спаивала, а затем, признав его больным, делала из него раба. И «лечение», которое там проводилось, никоим образом не избавляло человека от недуга, а лишь усиливало его тягу к спиртному. Человек, отбывший срок в ЛТП, начинал по настоящему пить, и вырваться ему из этого порочного круга было уже невозможно. На горизонте уже маячил новый срок.
   А начиналось все с вытрезвителя. Хватали всех. Хватали качающихся, и не качающихся, крепко выпивших, и не очень. Запах есть – и ты уже на киче. И бесполезно было доказывать свою непричастность к алкоголикам, и не дай бог, упомянуть о Правах человека. За это легавые могли тебя связать и просто избить. Так что лучше было не залупаться, а по-тихому переждать часок.
   Очередной посетитель раздевался до трусов, и водворялся в «комнату отдыха». В большой камере стояли кровати, заправленные простынями c солдатскими одеялами. Крепко выпивший народ располагался до утра, а не крепко выпивший, ложиться не собирался, но вел себя тихо. Добрая половина мужского населения побывала в этих заведениях. Кого здесь только не было! Все слои общества, от пролетариата до интеллигенции. И все оказывались в одинаково глупом положении. Более нелепой ситуации трудно было себе представить.
   Главное – надо было вести себя тихо, не выступать, не искать правды, и уж, упаси бог, не пугать ментов адвокатами. За это посетителя могли посадить в холодный карцер, предварительно связав в «козлы», и дать по почкам. Оставалось только ждать. И знакомиться с такими же бедолагами. А люди попадались очень даже интересные. Были даже кандидаты наук и служители культа.
   И завязывалась тихая беседа, что-то вроде диспута на тему «Кому на Руси жить хорошо», или «Что делать?». Каждый понимал как он лохонулся, каждый знал, сколько он потерял, и у каждого была своя правда. А народ все прибывал, были, правда и совсем пьяные, но в основном народ шел не то чтобы бухой, а так, как говорится, «на веселе». Понятие «беспредел» тогда еще только входило в нашу жизнь.
   Просили закурить у ментов. Иногда они давали тебе сигарету, вытащенную из твоего же кармана, и это было ваше маленькое счастье. Сигарета тут же пускалась по кругу твоих новых друзей по несчастью. Оставалась лишь надежда на то, что вертухаи соизволят вас выпустить пораньше. Ждать надо было часа полтора, после чего дверь с лязгом открывалась, и дежурный мусорило, оглядев хозяйским глазом претендентов на освобождение, указывал пальцем на тебя.
   Сколько превосходства было в этом взгляде, сколько классовой ненависти ты успевал заметить в его плебейской душе. Сегодня он повелевал, от него зависело, отпустить тебя сейчас, или продержать до утра.
   И в этом был весь смысл его никчемной жизни. Ведь в жизни этой он больше ничего не умел делать. Он умел только шмонать пьяных, и с гордостью носить фуражку на пустой голове. И родом он был, наверное, из села Веселоярск, где национальная одежда – серый ментовский китель. И в детстве его крепко били. И дома он был, наверняка, «под каблуком» у бабы. И только здесь он чувствовал себя человеком.
   Но тебе уже было наплевать на это мурло, важно было поскорее выбраться из этого клоповника, чтобы утрясти это дело до конца. Ты одевался, и ждал, пока тебе выпишут квитанцию за оказанные услуги. А стоило это по тем временам не так уж и дешево – двадцать пять рублей, да еще червонец сверху (за нарушение общественного порядка), но это уже было не важно.
   Важно было то, чтобы не пришла «телега» на работу, потому что тогда ты попадал под пресс – лишали премии, и всех общественных благ (путевок, очереди на квартиру или машину, и т.д.). И не смотря на твои прежние заслуги, ты попадал в разряд изгоев. И что интересно, и, главное, смешно, все это ты приобретал на собственные, кровно заработанные деньги, то есть сам покупал себе проблему.
   Чей же извращенный разум мог придумать такое? В какой стране мира могли так глумиться над людьми? Это могло быть только у нас, где «всяк сверчок должен был знать свой шесток». А если этот сверчок каким-то образом не хотел вписываться в общий хор, была возможность его раздавить.
   Самым забавным в этой ситуации было то, что каждый день, каждому милицейскому подразделению спускался своеобразный план по отлову выпившего народа.
   И быстро ты искал людей, которые могли бы помочь тебе решить эту проблему, а проблему эту надо было решать немедленно. И такие люди были. И проблема решалась. И никаких бумаг на работу не приходило. И только одному тебе было известно, чего это стоило.

   Вам никогда не приходило в голову, что лучшее устройство мира это анархия? Вот, Вы уже и улыбнулись. Вы вспомнили пьяную матросню с гармошкой и маузером из советских фильмов о революции.
   На самом деле, если серьезно задуматься, анархия – это действительно «Мать порядка». Свободному человеку не нужно государство, -  инструмент подавления личности. Он должен помнить лишь одно – десять заповедей, которые давно были даны человечеству. И все.
   Анархия это не разбой и вседозволенность. Прежде всего, анархия – это самодисциплина. Это ведь так просто! «Не убий, не укради, возлюби ближнего, и главное – не пожелай чужого, не завидуй, мать твою!»
   Как далеко людям до этого! Сколько миллионов лет должно пройти, чтобы животное под названием «Homo sapiens» изменило свое отношение к миру?
   Сколько еще будет горя и прольется крови на третьей планете от Солнца, пока животное это не станет человеком? Это будет продолжаться до тех пор, пока оно не убьет в себе главный порок – зависть. А пока жаба эта живет в каждой душе, и немногим удается ее задавить.
   Самые счастливые люди на Земле – это первобытные племена. У них нет рабства, они не знают товарно-денежных отношений, от мира они берут лишь самое необходимое, чтобы прокормить свое племя. Себя и природу они воспринимают как единое целое. И за ними будущее, если наша цивилизация сама себя уничтожит когда-нибудь.  Но и у них тоже появится знать, тоже будут богатство и бедность, и  опять появится та же жаба под названием зависть, и все повторится вновь. Сколько цивилизаций было до нас на Земле, мы не знаем, но то, что они были – это точно. И почему они погибли, можно догадаться.
   Все восстания угнетенных приходили к одному концу – к краху. Потому, что бывший раб становился хозяином, а это самый худший вариант – хозяин с душой раба.
   И вот уже Спартак распят на кресте, и Емелька Пугачев в клетке, и Робеспьер на гильотине, и старые большевики расстреляны.   История никого ничему не научила, и, бросив сытую жизнь министра, Че Гевара погибает в джунглях чужой страны, где его предали всё те же рабы, которых он пришел освободить.
   Вам это не напоминает историю Иисуса Христа? Вот именно, все так и было, как две тысячи лет назад. Не даром человек сам себя называет «Раб Божий» - пока он действительно раб, но, по-моему, не Бога, а кого-то другого. Имя его лучше не произносить.
   Процент содержания жлобства в разных социальных группах примерно один и тот же. Где-то он чуть больше, где-то чуть меньше, но в целом он везде одинаков. И налицо тенденция к росту. Вы еще не устали?
   Мне всегда везло на дураков-начальников. И если, например, руководитель предприятия был, в общем, нормальным человеком, то непосредственный начальник, (среднее звено), всегда оказывался жлобом. Я могу простить глупость, могу простить много чего, но я не прощаю жлобства.
   Самое большое зло – это воинствующая бездарность обличенная властью. Пусть самой ничтожной, пусть самой мелкой, на площади в несколько метров, но властью, данной бездарности пусть даже на некоторое время.
   И эти хамы сопровождают тебя всю жизнь. Сначала это нянечки в детском саду, потом – школьные технички и кое-кто из учителей, затем – кураторы в институте вместе с комсомольскими активистами, потом какой-нибудь прапорщик в армии, и, наконец, бесконечная череда начальников, некоторые из которых пишут с орфографическими ошибками. И сидит у себя в кабинете сытенькое мурло, и ты всеми порами тела чувствуешь присутствие жлоба.
   Жлобу не известно чувство сострадания, он не поймет чужую боль, он научился лицемерить и лицедейство у него в крови. Вы думаете, среди священников нет жлобов? Вы глубоко заблуждаетесь, уважаемый.
   Знаете, кто был первым жлобом на Земле? Каин, убивший своего брата Авеля. С этого все началось. Все от той же зависти. И Иуда предал Христа все по той же причине, и Брут убил Цезаря из зависти. И всегда каждый будет тянуть одеяло на себя, бояре, сенаторы, депутаты, все это - потомки Каина. И любая предвыборная возня, затеваемая из-за власти – инструмента личного обогащения и вседозволенности, всегда будет нечиста. Что поделать, так уж устроен мир пока.
   Но иногда, в самых неожиданных местах, появляются великие мысли. «Будьте попроще, и народ к вам потянется» - произнес один забулдыга в грязной пивнушке, и это была истина. Видели мы и воров, и горьких пьяниц, которых жлобами ну никак не назовешь. Какие деньги с легкостью проигрывались в карты! Жлоб не сможет с легкостью проиграть даже щелчок по носу. Вот в чем дело.
   Жлобу не понятно чувство великодушия, это привилегия королей, хотя и среди них жлобов было немало. А такое понятие как благородство, вообще отмирает повсеместно. Жлобы на дуэлях никогда не стреляли в воздух, и поэтому убил «голубой» Дантес великого Пушкина.
   
   А что вы скажете о мате, уважаемый? Мат это жлобство или нет? Это с какой стороны смотреть, дорогой товарищ.   
   Здесь все зависит от людей собравшихся в той или иной компании, их настроения, взаимопонимания и главное – места, где все происходит, и человека, который «выступает». Славкин армейский начальник, майор Ширяев, и внешне и внутренне походивший на «адъютанта его превосходительства», очень правильно пользовался этой штукой. Как он матерился с солдатами! Это была песня, вальс «Осенний сон», ритм-энд-блюз, с такими синкопами, которые вам и не снились. А все потому, что было это сказано вовремя, артистично, и самое главное - к месту.

 А древняя байка полкового лекаря про «вошь, гниду, и бабку Степаниду», из других уст звучала бы неуместно и пошло, но из уст дерматолога Александра Палыча, который лечил гонорею с 1943 года, и говорил что «офицер без триппера, что соловей без голоса», она вызывала гомерический хохот. Надо было просто видеть лицо этого веселого старика.
   А еще можно вспомнить одного своего знакомца второгодника-двоечника. Стихотворение Лермонтова «На смерть поэта» он не мог выучить полгода, зато поэму «Лука Мудищев» знал наизусть. А как рассказывал! Второй Качалов. Запретили бы Пушкина, он завтра бы выдал на память всего «Евгения Онегина». Не сомневайтесь.
   Поэтому в мате есть свои прелести, пользоваться этим надо очень осторожно, степень жлобства можно оценить по тому, как человек владеет этим средством выражения. И если он в этом – ас, независимо, от того, кто он: тракторист или профессор, и у Вас это вызывает смех, то это – высший пилотаж. 
   А вот у жлоба никогда не получится красивого матерка. Мат для него - это средство оскорбления, не имеющее эмоциональной окраски. Мат у него такой же, как ты воспринимал его в детстве, такой же отвратительный и чужеродный, и поэтому тебе всегда хочется дать такому по зубам.

   Сегодня 30 июня. Три года назад погиб один из твоих лучших друзей. Погиб странно и непонятно. Темная это история. Его как будто принесли в жертву. Перелом основания черепа не может быть несчастным случаем, на который всё списали, и похоже это или на уличный беспредел, или на ритуальное убийство. Но то, что это убийство, у тебя нет сомнений, и это лишь усиливает чувство пустоты, поселившейся с тех пор в твоей душе. Пустота и бессилие перед равнодушием людей, наделенных властью и погонами – это та горечь, с которой тебе придется жить до конца своих дней. Ночной убийца попал и в твоё сердце.   
   Тебе как будто кто-то подрезал крылья, когда в телефонной трубке прозвучал голос его сестры: «Слава, Виталик умер…». Тебе стало так одиноко… и после бессонной ночи, утром, у тебя выпал никогда не болевший, абсолютно здоровый зуб.
   Ваши пути разошлись давно, и каждый пошел своей дорогой, вы не часто виделись в последнее время, но в душах ваших всегда оставался тот лучик света, который кто-то зажег тридцать лет назад, во время вашего первого знакомства. Этот свет всегда согревал вас, он постоянно напоминал вам о том времени, когда всё было просто и понятно, о том времени, и о той музыке, которая объединила и заставила вас по-другому взглянуть на этот мир.
   И сейчас этот свет погас…. А друг твой ушел туда, откуда никто еще не возвращался. И вместе с ним ушло то время, которое в глубине души, вы вместе надеялись вернуть. Хотя бы на один миг, на одно мгновение, возродить то, что вам тогда не удалось достроить до конца. И ты вдруг понял, что за какими-то мелкими житейскими проблемами, чьей-то гордостью, а, может быть, и чьим-то упрямством, вы не разглядели главного: вы проехали тот поворот, куда должны были свернуть. И время это ушло без вас. И назад его уже не вернуть никогда.
   Он был одним из тех, последних романтиков, с щедрой и чистой душой, талантливым самородком, в любом деле способным достичь вершины. Но серость и хамство повседневности, потушили той ненастной и дождливой ночью, ту яркую искорку, что горела в его душе с рождения, и заставляла многих по-иному взглянуть на разные вещи. И невидимые, крепкие нити добра и памяти, связавшие ваши души в те далёкие годы, как настроенные, раз и навсегда, стальные струны, будут вторить той, последней, так и не пропетой вами песне.   
   Каждый год в этот день ты один едешь в церковь. Каждый год в этот день ты ставишь свечку за упокой его души. И каждый год ты едешь на его одинокую могилу, и кладешь на нее букет простых полевых цветов.
   Вот и сегодня ты зашел в пустой, гулкий храм. Свечки продаются слева, в окошечке, продает их тётка похожая на билетершу из кинотеатра. Оценивающим взглядом, она безошибочно определяет размер твоего кошелька, и впаривает тебе свечку подороже. Скорбь и радость стоят одинаково, как и молитвы «за здравие» и «за упокой». Всё здесь имеет свою цену. И она одинакова. И этим живет вот уже две тысячи лет эта особая каста в черных подрясниках, неизвестно каким образом присвоившая себе право быть посредником между человеком и тем, кого называют Создатель. И неплохо живет, судя по свеженькой иномарке, из которой выходит молоденький попик, намедни выпивший церковного кагорчика. Этот «батюшка» с редким пушком на румяных щёчках, давно понял, что к чему. И ты, вдруг представляешь его в какой-нибудь  дискотеке со стриптизом, и тебе становится так смешно, что хочется поскорее выйти из этого театра.
   Вообще, у церквей много народа хитрого кормится, и публика на паперти, у ворот, косящая под нищих, мгновенно определяет твои возможности по марке твоей машины. Ты прекрасно понимаешь, что тебя «разводят», но таковы правила игры, и ты раздаешь направо и налево заранее приготовленные деньги….
   Всё это напоминает плохой спектакль, но деваться некуда, и тебе приходится с этим мириться. Поэтому ты не любишь ходить в церковь. Тебе не нужен посредник между тобой, и тем, кого они называют Богом. А еще, ты знаешь, что по-настоящему нуждающийся человек, не будет хватать тебя за рукав как цыган на лошадиной ярмарке.
   И ты едешь на кладбище один, тебе не нужны попутчики и случайные люди, которые друга твоего совершенно не знали, а остальные – как-то растворились в этой жизни, и, наверное, уже забыли о нём. Многих уже нет, а настоящие, ваши старые друзья теперь очень далеко, и только они помнят о нем, и, наверное, помянут его сегодня хлебом и добрым словом.
   Ты остановишься в поле, у обочины, и, спустившись вниз с трассы, нарвешь большой букет васильков. Васильки умирают медленно – они сначала седеют и увядают, а потом осыпаются. Совсем как люди….
   И положив цветы на могилу, ты услышишь раскаты грома где-то вверху, и небо станет плакать летним, очищающим ливнем….
   И только в городе не будет дождя. В этом пыльном, провонявшем завистью, ложью, лицемерием и подлостью городе, убившем одного из твоих лучших друзей.
 
   Скажи мне, бродяга, откуда ты идешь, и куда держишь путь, и остались ли еще на Земле места, где нет подлости и лицемерия, и в какие края собираются перелетные птицы, чтобы больше не вернуться, куда делись все твои друзья, и почему  песни перестали согревать твою душу?
   Есть ли место на «третьем камешке от Солнца», где еще живут любовь и дружба, и свежий ветер треплет твои покрытые серебром волосы? Из каких краев ты принес эту пыль на старых шузах, и все ли в порядке там, за морями?
   Помнишь наше старое кафе? Его уже нет. Знаешь ли ты, что половина наших друзей ушла вслед за радугой? Ты правильно сделал что, вернулся, мой добрый пилигрим, но в городе нашем по-прежнему тянет холодом, и в пустых окнах гаснет свет.
   Спроси у базарного менялы, сколько стоит зависть, и откуда столько жадности в глазах. Откуда выползли ублюдки, для которых жизнь человеческая не стоит ни гроша.
   А солнце по-прежнему встает на Востоке, и уходит на Запад. И только ветер почему-то  стал дуть с Севера на Юг чаще, чем обычно. 
   А где-то за морем зеленеет трава, и чудак на холме выводит до боли знакомую мелодию, и он счастлив, этот флейтист у врат зари, потому что в его мире нет серого цвета, в его мире нет равнодушия и боли. Его мир полон света, его мысли чисты, и он помнит то, что кто-то из нас понемногу стал забывать.
   Оглянись назад, мой дорогой странник, и ты увидишь синее небо, услышишь пение птиц, почувствуешь  забытый вкус меда на губах, и утренний запах трав опьянит тебя и позовет с собой.
   Там, вдали, где-то за горизонтом начинается радуга, там летние ночи теплы и босоногие девушки танцуют в лунном свете. Там дикие лошади спокойно пасутся на зеленых лугах, и ночные бабочки шуршат крыльями над ухом. Зажги свечу, и они потянутся к свету. Не дай им обжечь крылья в пламени. Не дай им сгинуть в огне. Это души твоих друзей, покинувших этот мир, и они прилетели навестить тебя.
   Сколько лет ты искал эту страну, но так и не нашел. Сколько друзей ты встретил, и сколько потерял. Сколько раз ты поднимался в небо, и сколько падал. И одному тебе известно, где ты растерял свои мечты.
   И все чаще ты оглядываешься назад, и слышишь шум прибоя и крик чаек над пустынным пляжем. И молча бредешь по песчаным дюнам, и стучишь в знакомую дверь. Но друг твой уехал давно, и адреса нет. И в доме его живут чужие люди, и лает собака за дверью.
   И в шумной сутолоке дня ты вдруг увидишь знакомое лицо, но сквозь равнодушную безликую толпу тебе не докричаться до него. Ты знаешь, что он всегда придет на помощь, и пусть даже небо упадет на землю, стоит только позвонить, и он будет рядом. Но ты не знаешь номера. И опять ты бредешь вслед за солнцем, на закат. И дорожная пыль скрипит на зубах, и катят мимо лимузины, обдавая тебя бензиновой вонью.
   Где те ночи, полные веселья, где то время радости и счастья? Почему небо затянуло тучами и по ночам слышен собачий вой? Кто даст нам ответ? Ответ знает только ветер. Сыграй мне бродяга свой старый блюз, лучше тебя это никто не умеет делать.

   На бойком углу у гастронома стоит сапожная мастерская. В мастерской пахнет кожей и клеем. В мастерской работает бывший таксист Витёк Лазурин,  и он, не последний человек в этом деле.   Витя – это первая ласточка зарождающегося капитализма, и за будкой стоит его бордовый «Мерседес». Витек – депутат городского совета, и при своих он любит порассуждать о политике.
   Ещё, у Витька можно немного выпить, он всегда рад гостям, хотя сам, на работе не употребляет. «Боится ножа». Обрезаться боится. Ножи у него, действительно, очень острые. Витек – профессионал с большой буквы, и его работа похожа на музыку. Маленькие сапожные гвоздики одним ударом вбиваются в каблуки и подмётки, и будьте, уверены, никто лучше его этого сделать не сможет, и за его виртуозной работой можно наблюдать часами.
   Витя многое повидал в этой жизни: был и цирковым жонглёром, и барменом, и фотографом, и заведующим каруселью, и эстрадным конферансье, и таксистом. И похож он на артиста Панкратова-Чёрного. Витёк привык зарабатывать на хлеб сам. И он человек независимый. А ещё Витёк – бабник, и здесь, он ничего с собой сделать не может, и говорит что у него это – наследственное. Но для мужика это – не большой недостаток. Не самый главный, как говорится. Разговоры не отвлекают Витька, он между делом рассказывает новый анекдот или смешную байку из своей  яркой жизни, периодически намазывая клеем подметки, и включая небольшой наждачок для правки надёжно подбитых каблуков.
   Витька человек весёлый и бывалый. У него третья жена, и пятая машина. Пашет он по двенадцать часов, пашет на себя, зато и отдохнуть может, как следует.
   Как и подобает настоящему сапожнику, Витя периодически уходит в непродолжительные запои. Тогда будка его закрыта, и всем кажется, что кто-то умер, но через пару дней, из приоткрытого окошечка опять доносится глухое постукивание сапожного молотка, и это означает, что Витя опять в норме.
   После одного такого краткосрочного отсутствия, и залетели к Витьку в голову «мухи».
   А началось всё с того, что купил Витёк для тёщи дом. Усадьбу надо было перестраивать, и по вечерам Витёк один делал ремонт.
   В один такой вечер всё и началось. Заходит Витя в комнату, а там, незнакомый мужик сидит. Смотрит в окно, а мимо окна проходит какой-то солдат. Оглянулся назад, а этот солдат, уже сидит на диване с незнакомцем. И вот уже полно народа в комнате, и все зовут Витьку куда-то с собой.
   Витёк, парень не робкого десятка, и где-то слышал, что нечисть надо громко послать матом. Он так и сделал. Они и пропали. Но «мухи», из головы, к сожалению, не вылетели, и ночью, уже дома, началось что-то невероятное.
   На потолке, как в широкоформатном кинотеатре, начали появляться картины, одна краше другой, с такими насыщенными красками, какие и в Голливуде не снились. Какие-то незнакомые миры, животные, птицы, какие-то загадочные существа, которые стали показывать ему его прошлые жизни. А это, ребята, уже не «мухи», это уже гуси, и летят они вперёд хвостом. Но это и не белая горячка. Чертей в видениях не было. Были какие-то битвы, где Витёк, в одной из прошлых жизней, скакал впереди войска на коне, закованный в блестящие латы.
   После всего этого, Витёк изменился. Стал посещать какие-то сборища полусумасшедших кликуш и колдунов. Стал интересоваться мистикой и оккультизмом. Нервный какой-то стал и замкнутый. И всё чаще его будочка была закрыта на замок.
   Всё чаще Витя стал говорить о потусторонней жизни, и говорил на кануне своей смерти о том, что скоро уйдёт в «другой мир». Это удивляло, и на вопрос о чём это, Витёк лишь отрешенно улыбался в сторону. И через неделю он «ушел». Здоровый, полный сил человек скоропостижно скончался от инсульта. И в гробу лежал уснувший спокойным сном мужчина, с еле уловимой улыбкой на лице.
   И всем стало как-то одиноко. Живёт человек, делает свою работу, делает её хорошо, поэтому работу эту как-то не заметно. Но вот, не стало человека, и все вдруг понимают, что с ним ушло что-то очень важное из жизни. Что-то такое, о чём все будут вспоминать с теплом и нежностью.
   Но на этом история не закончилась. Через полгода жена его стала крепко пить, связалась в одной алкогольной «сушилке» с таким же как она, запойным бедолагой, и погибла. Ночью в доме случился пожар. То ли от непотушенной сигареты, то ли от выпавшего из печи угля, только сгорели они вместе с домом. Пожарные, прибывшие на вызов, вынесли лишь обгорелые тела.
   Что это? Судьба? Или Витькина месть из «другого мира»? Трудно ответить, хотя бы потому, что на следующую ночь, вроде бы потушенный пожарными дом, опять загорелся, и теперь уже, сгорел дотла. До последней головёшки. Всё нажитое Витькой за долгие годы добро, пошло прахом.
   В чём здесь дело? В мистике, оккультизме, в колдунах, с которыми начал водить дружбу Витёк, или в этом стоявшем на перекрестке зловещем доме, который за бесценок продали Витьке прежние хозяева, убывшие в неизвестном направлении? Мы этого никогда не узнаем.
 
      А еще были в «застойные времена» рестораны. Это отдельная история, и  отдельная песня. И песня, как в любом кабаке, очень скучная и примитивная, в любимой народной тональности «Ля-минор». Пахла она цыганщиной и блатной «малиной». Что-нибудь изменилось, господа, с тех пор? Ничего. Разве что гуляют здесь теперь не подпольные советские миллионеры и разжившиеся каталы, а современные купчики.
   Время здесь стоит на месте, со времен Леньки Утесова и Бэлки Косой. И пусть сменил пролетарский ненавязчивый сервис капиталистический лоск, суть осталась та же.
   С лакировочкой, под фонограммочку исполняются те же местечковые песенки, которые так любил Фроим Грач. Здравствуйте, господа, бывшие товарищи. А гимн-то у вас старый, как будто новый и придумать больше некому. Все тот же композитор и поэт-песенник. Хозяин, правда, другой, но погоны на плечах просматриваются.
   И тянет плесенью из подвала, где пьяные грузчики, матерясь, гремят пустыми ящиками, и ты уже наскреб рубль-семнадцать, чтобы вмазать «сотку» и запить ее сырым яйцом. Официантка Галя несет тебе все это на блюдечке. Так ты начинаешь работать каждый вечер. Сто грамм и яичко.
   А кто у нас сегодня в зале? В зале у нас сегодня яблочный король по прозвищу «Дэмис Руссос». Он уже выпил пузырь коньяка и сожрал два антрекота. Скоро будет повторять. Тряхнем ему мощну. Лопатник у него толстый. 
   Девчонки в уголку опять глазками стреляют по сторонам, ищут клиента побогаче. Это пионерки советского миньета, но пока их работа больше похожа на хобби.
   Тетя Тоня, гардеробщица, торгует водкой из-под полы. Работает на пару с дядей Пашей швейцаром. Дядя Паша служил швейцаром наверное еще при Керенском, опыт имеет большой и ловко сшибает полтинники у входа.
   Тетя Тоня когда-то пела в оперетте в Порт-Артуре, поэтому, выпив, пытается исполнить арию из «Сильвы». Сегодня будет весело: тетя Тоня уже приняла.
   А это что за новая публика в дальнем углу? Узбеки с базара. Из угла тянет  персиками и анашой. Менты  совсем как младенцы пока еще не знают этого индийского запаха, и чурки чувствуют себя свободно.
   В гостинице живут каскадеры из чешского ревю «Автородео», они пришли поужинать, начинаем для них.
«One, two, three, four!!! Well she was just seventeen, you know, what I mean …» - файда покатила. А вот и Гиви расбашлялся, привет вам, уважаемый, из солнечного Бухареста! Виталька разбавляет «лезгинку» Блэкморовским запилом. И в этом спасение. В перерыве в буфете еще по «сотке», и перекур.
   А после перерыва народ потянуло к родному. «Пара гнедых» и «Поручик Голицын». Боже мой, как  это все надоело! Но в кармане уже шуршат десятки. Надо рассчитываться за «Стратокастер», и ты поешь с акцентом Кикабидзе, про судьбу, лайнер и аэродром.
   Но вот что-то загремело в дальнем углу. Это накурившиеся гашиша узбеки что-то не поделили с местными урками. Дядя Паша не вмешивается, он вообще стоит в сторонке. Судьба его научила не высовываться.
   Графины и бутылки летят со стола как кегли, и официантка Галя ловко орудует костяшками счетов, не забывая приписать пару разбитых с утра фужеров, на счет подгулявших джигитов. А музыканты наяривают «Space Trucking», и дела им нет до этой блоти.
   Еще один перекур у буфета, и быстро на сцену. Надо успеть расшевелить оставшуюся и еще не побитую публику. 
   И вот подошло время завязывать, но народ, как назло, прет со своими пятерками и просит песен. «Их есть у меня», но приходится отслюнить зав. залом Терентьевне, чтобы разрешила лишних полчаса «порубить капусту».
   А из гардероба уже несется ария про «ночной Монмартр». Это подвыпившая тетя Тоня пытается склеить каких-то военных. Опять ее  повезут мужики  домой на санках, и муж, Венка, опять ее будет бить смертным боем.
   У выхода начался «съем». Девчонки кокетливо подставляют плечики своим новым ухажерам и они галантно надевают на них шубки. На какой хате они будут сегодня ночевать? 
   А вот и Баба Ира, сторожиха, пришла на ночное дежурство с сидором водяры. Баба Ира, человек не простой, майор медицинской службы в отставке. Баба Ира делает аборты на дому, и живет богато. И вообще, ресторанные ночные сторожа, люди уважаемые. Водки ночью взять негде.
   Своим Баба Ира дает взаймы, до завтрашнего вечера пузырь можно выпросить. Боже мой, как они ненавидят эту работу.               
    Поэтому все это не для Славки.  Не в плане заработка, где все в порядке, а в плане того, что играть приходится: песенки про «цыгана-Яна», про Одессу-маму, про Ростов-папу, «Мурка», естественно, и остальная туфта блатная.
   Работники уголовного розыска заказывали какие-то жиганские частушки, и от души резвились с волынами под мышкой, узбеки  хорошо башляли за «Наманганскую польку», кавказцы – за лезгинку. Какой-то освободившийся зэк штуку кинул – час играли про извозчика.
   Трудно это выдержать, особенно когда в голове у тебя «Deep Purple». И он потихоньку стал отходить от этого. Стал вообще отходить от музыки. Наступала эра диско, а «Boney M» и «ABBA»- это -  чужое, тем более - итальянская эстрада, от которой народ с ума посходил. Время застоя, пора было завязывать.
   Ему казалось тогда, что рок-н-ролл умер. Он работал на заводе, учился на вечернем в политехническом институте, стал терять интерес к этому занятию, и лишь иногда, в каком-нибудь кабаке, выходил на сцену, и по просьбе друзей  пел  «Satisfaction», или «Devil Woman». Через пару лет он женился, окончил институт, работал в производстве, и почти перестал интересоваться музыкой. Дома у него даже гитары не было, и пропали мозоли на пальцах. В 1980 году Толян уехал к себе в Польшу, теперь уже насовсем, Виталька тоже отошел от этих дел, и только Серега продолжал, но уже с другими.
    Славка совсем перестал слушать музыку, спустился на землю, и стал понемногу отходить от своих увлечений, и сдвинулись акценты в сторону прагматизма, и дух бунтарский стал отходить на второй план. Он научился повязывать галстук, и ходил на работу в «тройке», боролся за выполнение плана и повышение качества продукции, в общем, стал походить на советского буржуя.
   И только потертые джинсы «Wrangler»,  которые надевались на сельхозработы, иногда напоминали ему о том беспечном безумии.
   И эти воспоминания иногда будоражили его, но, увы, уже не так цепляли запилы Блэкмора или фид-бэк Хендрикса. Время цветов и бунтарства, казалось, ушло навсегда.  И уже чаще надевался клубный блейзер, чем затертая до дыр «Лэвисовская» куртка. И выглядеть он стал более респектабельно, и парторги начали его одолевать, и на удивление ему, предлагали вступить в дышащую на ладан партию большевиков. Но это было уже слишком, и он вежливо их отшивал. Все. Рок-н-ролла больше нет. Все что было – это в прошлом. Так он решил. Но он ошибся. Было одно исключение. Последний джем.

   Последнее их выступление было в августе 1982 года. Осколки группы «Данко». Они поехали в агитбригаду, в горы.
   Агитбригада – это очень веселое мероприятие. Проводились они каждый август под эгидой отдела культуры. На каждый завод приходила разнарядка: отпустить недели на три того-то и того-то, с сохранением зарплаты. У Сереги тогда был лучший аппарат в городе, и предприятия башляли ему за аренду.
   Выписывались командировочные, которые шли в общий котел (опять о деньгах не надо было думать! Это класс!) В каждом населенном пункте бригаду встречал парторг, определял на ночлег, обычно в клуб, и кормил от пуза.
   С собой было все: и одеяла, и удочки, и палатка. Звуковая и световая аппаратура грузилась в огромный армейский кунг, сверху, на колонки укладывались матрасы, и вся ватага человек в пятнадцать забиралась внутрь, и кочевала по району.
   Концерты проходили на  уровне: все запитывалось напрямую от местной подстанции, так, как мощность потребляемая была так высока, (а это помимо звуковой, еще и свет с кучей прожекторов и разными световыми эффектами) что в клубе сразу вылетали все пробки.
   Отправление было назначено на 12 августа, Славкин день рождения, и из агитбригадного «общака» был выставлен ящик водки. По прибытии на место, километров за 200 от города, в предгорья Алтая, был разбит лагерь на берегу Чарыша.
   Вы никогда не были на Алтае? А я никогда не был в Швейцарии, но знающие люди утверждают, что это очень похоже, только на Алтае пока еще дико и девственно. Трава – в человеческий рост, мед – лучший в мире, В чистых реках водится хариус – сибирская форель. На вершине горы, на поляне с баданом можно пролежать целый день, и почувствовать такое спокойствие и прикосновение к вечности, что, побывав там раз, этого уже никогда не забудешь. А воздух какой! Его пить можно. Настоянный на горных травах, терпкий и сладкий. Ягоды – тьма. Абсолютно нет комаров и прочего гнуса. Вода в родниках очень холодная и вкусная, вот следы – это косуля недавно на водопой приходила. Есть даже медведи. Один Славяна как-то шуганул. Перепугался он до смерти.
    В одном логу, на крутом подъеме, который местные за его длину называли “Тещин язык”, Славка остановился у зарослей шиповника. Очень крупные ягоды, только там такие растут. Он хотел немного нарвать и сделать ожерелье хипповое. Вся толпа уже давно прошла вверх по узкой тропинке, к машине. Машина глохла на крутом подъеме, поэтому всех высадили, и она одна карабкалась вверх.   Нарвал он шиповника, и только вытащил сигарету, как из кустов раздался рык. Они зашевелились. Шерсть на загривке у Славяна тоже зашевелилась. Он никого не увидел, но каким-то первобытным чутьем понял, что это дикий зверь, в кустах что-то трещало.
   Рванул он оттуда вверх, как неандерталец от мамонта, всех перегнал, пулей выскочил на трассу, и сел на придорожный камень. По словам очевидцев, усы у Славки стояли дыбом, взгляд блуждал, он не мог произнести ни слова, его даже подташнивало. Шиповник весь он, конечно, растерял, а сигарета, зажатая в кулаке, была раздавлена в пыль.
   Ясность внес парторг, встретивший всех в поселке Чинета. Он как-то обыденно сказал, что это был медведь, что они сейчас очень опасны, медвежат учат, и бежать от них вверх бесполезно, все равно догонят, так как лапы передние у них короче задних. Они недавно одного такого застрелили: повадился на пасеку колхозную за медом.    Славке опять стало плохо: он видел в зоопарке, какие у них когти. А они все змей боялись. Да это все детский лепет.
   Сейчас об этом смешно вспоминать, но тогда не до смеха было. Дома у Славяна оставалась жена и маленький сын. Вечером на концерте  исполнили «Бег через джунгли» Криденсов, и посвятили это всем местным медведям.
   Концерты всегда проходили с аншлагом, во-первых, вход был бесплатный, во-вторых, редко кто из артистов заглядывал в эту глушь.
   Было много народу приезжего: на уборке работали москвичи-шоферы, армяне-строители приходили со своим бараном, уже зажаренным, и с коньяком, пасечники пёрли медовуху, пацаны местные – яйца, помидоры, арбузы. Днем ребята сами рыбачили, кто половчее, мог поймать даже хариуса, Славка, же для развлечения, становился на какой-нибудь перекат и, намотав леску на палец, без удилища, на голый крючок, ловил чебаков и пескарей. За десять минут можно было с полведра натаскать.
     На Славкин день рождения было сварено два ведра ухи, и выпит ящик с небольшим водяры. Самые стойкие сидели всю ночь у костра, а на утро рассказывали о летающей тарелке, которая парила над поляной и шарила по углам каким-то лучом. Неизвестно, было ли это на самом деле (сам Славка уже спал в это время), но один человек до сих пор утверждает, что это было. Правда, у них еще много водки оставалось.
   Все были поражены звучанием, группа уже вплотную приблизилась к мировому стандарту, как по звуковому давлению, так и по частотам. И некоторые сельские знатоки после выступления со знанием дела подмигивали и говорили что все отлично, но вот неплохо было бы послушать группу вживую, без магнитофона, они ведь видели петлю из магнитофонной ленты, и головки магнитофонные тоже. И бесполезно им было объяснять устройство ревербератора, и никакой фонограммы тогда никто не использовал (не принято было халявить) и само слово “фонограмма” вошло в обиход намного позже. Но непреклонны были деревенские интеллигенты, им казалось, что играет магнитофон. Музыкантам это немного льстило.
   Свет тоже использовался на всю катушку, были пистолеты, волновики, ультрафиолетовые лампы, и флэш. Это было настоящее представление. Каждая песня представляла собой законченную композицию с использованием света.
   Были солисты: Татьяна Лобовинкина, пела не хуже Ларисы Отиевой, Вовчик Дианов, маленький как самурай в белом кимоно, все его звали “Банзай”, Коля Анохин – балагур и весельчак, руководитель бригады, конферансье и «зав. Киром». Все его звали  “Николай Васильевич”, как Гоголя.
   В каждой деревне был местный всем известный дурачок, в каждой деревне их встречал новый, вместе с парторгом. Как правило он был одет в военную форму, со множеством всяких значков, как у Славкиного армейского друга сержанта Вани. Славян с каждым входил в контакт, любили его местные дураки, их писали на магнитофон, а потом на концерте их голосами иногда разговаривали с народом.
    Хохот стоял невообразимый. У Коли был номер с надувным телефоном, какая-то пантомима, где в конце у него переклинивало рот и он уходил за кулисы с рожей местного дауна.
   Импровизации хватало. Каждый концерт писали на пленку, и позже его прослушивали, внося конкретные предложения, что-нибудь надо было оставлять удачно выдуманное прямо на сцене. Это было так здорово. И совсем не скучно как у какого-нибудь ВИА.
   Шофер Андрюха по крепкой пьянке проснулся дома у местной дурочки, на утро обалдел от увиденного и долго от нее сваливал огородами, маскируясь у каждого подсолнуха. Пришла провожать его эта Марфа с ведром зеленых помидоров, и в валенках. Шмыгала соплями и махала платком. Все ржали и осторожно интересовались подробностями.
   Очень хорошие и добрые люди жили тогда там. Мало пили, работали на земле, на концерты приходили все наряженные, и взрослые, и ребятишки. Трезвые все были, веселые. Молодежь не была испорчена городом, да и город тогда не совсем испорчен был. Двери в домах на замок никто не запирал в деревнях, воровали только арбузы на огородах, да и то только пацаны, из баловства. Чистый народ был. Чистый душой.
   Много забавных случаев можно вспомнить. Однажды при полном зале вышла на сцену крыса. Большая, с кошку ростом, Осторожно обошла Виталькины педали и быстренько вскарабкалась вверх по занавесу на крышу, где жили голуби, зал, хохотал, а ребята сразу ничего не поняли. Это тоже рок-н-ролл: “Rat Bat Blue”.
   На ночь Славян постелил себе на биллиардном столе: медведь не задрал, так крыса ухо откусит. Опасно.
   Спали они всегда в клубах, прямо на сцене, как цыгане на вокзалах. Будил их всегда “Николай Васильевич”. Складывал руки рупором и выл как ментовская сирена. Это означало, что в местной столовой их уже ждут на завтрак. Все быстренько поднимались, грузили все в свой кунг, и, пожрав от пуза, отправлялись дальше по маршруту, где их уже ждали местный парторг, местный дурак, и пацаны с ворованными на корейской бахче арбузами.
   Как-то Славка попробовал в первый раз настоящую медовуху. Они только подъехали к очередному клубу и выгружали свои ящики. Подошел бригадир шабашников армянин Самвэл и с радостью сообщил, что они подъехали как раз, кстати, сегодня день строителя, и у них уже зарезали барана, так что вечером будем гулять. Славян поинтересовался: есть ли где настоящая медовуха, о которой ему как большевики о революции говорили бывалые люди. Самвэл ответил, что в двух километрах есть пасека, где живет его знакомый.
    Славку командировали с канистрой. Поехали они втроем: он, Самвэл и шофер Андрюха. В избе сидели два мужика, посредине стояла фляга, и они квасили.
   Мужики были приглашены на концерт, отказались от денег, Сказали, что вечером сами привезут канистру и меда в сотах. Предложили попробовать.
   Андрюха, уже знакомый с этой коварной штукой отпил из пол-литровой кружки половину, пошевелил реденькими усами и сказал:  ”Добрая”. Самвэл отказался, загадочно посматривая на Славяна.
   Ему протянули алюминиевую кружку раза в полтора больше по объему. Славка выпил. Сладенькое пиво, резкое, пахнущее цветочной пыльцой и хмелем. “ А на посошок?” - спросил хозяин, посмеиваясь, ”Наливай!” Выпил он еще столько же. “Спасибо, ребята, до вечера”.
   До машины Славка дошел нормально, он ничего не понял пока. Но вот у клуба из машины уже выйти не мог. Удивительное дело: голова абсолютно светлая, язык нисколько не заплетается, а ноги не идут. Выгрузили его и принесли за кулисы как куль, посадили на стул, так он и играл на концерте, сидя на стуле как президент Рузвельт в каталке. Предупреждать ведь надо, ребята, когда наливаете такими дозами.
   Подобным свойством обладает Рижский черный бальзам, только чистый, не разбавленный водкой, но медовуха бьет по ногам намного круче, но только настоящая, прозрачная, янтарного цвета, а не какая-нибудь непонятная бурда с ягодами, от которой кроме головной боли на утро  никакого понту больше. А от этого напитка никакого похмелья человек не испытывает, и не даром на Руси раньше он был в большом почете. Пили его и князья и простой люд, пока не появилась водка из еврейского шинка.

   Скажи мне, почему тебя до сих пор достает звук электрогитары? Почему до сих пор, взяв в руки приличный инструмент, ты испытываешь чувство трепета и восторга? Почему услышав мощные блюзовые риффы, ты, как и прежде ощущаешь что-то под ложечкой, и мурашки по спине скатываются от лопаток к пояснице?
   Может быть, это зов твоего далекого предка, который, спустив тугую тетиву на луке, услышал этот звук в первый раз? Может быть это те песни, что пело всё его племя у костра, после удачной охоты, грохоча в барабаны, и заставляя все сердца стучать в унисон? Ты не можешь этого объяснить, ты просто чувствуешь это душой это просто невозможно объяснить. И в этом действительно есть что-то первобытное. Это так просто и вкусно, как кусок зажаренного на горячих углях мяса. А если еще добавить сюда немного перца и какой-нибудь одному тебе известной травки? Что получится?
   И поворачиваешь ты на своем комбе ручку «Trem», и звук этот рассыпается на тысячу осколков, добавляешь «Reverb», и он улетает в пространство и вечность. Включаешь «Drive», и звук возвращается назад, грохочущим водопадом. Чуть нажав педаль, ты ловишь тот искажающий пространство и время фид-бэк, и чуть качая рычагом, усиливаешь его, внезапно обрывая в нужном тебе месте. Что, чувак, получилось? Получилось как у Джими Хендрикса. Ты давно знаешь эти фокусы, и опять «заводишь» открытые струны, и добавляешь к этому кое-что своё. Ты держишь медиатор под одному тебе известным углом, и продолжаешь лететь на этом звуке дальше, к планете «Cream», по пути повстречавшись с реактивной гитарой Элвина Ли. А вот и старые знакомые – Ритчи Блэкмор, Джимми Пэйдж, Пол Кософф. Привет, бродяги, мы вас помним, мы помним все ваши песни. Твой «Стратокастер», как машина времени опять перенес тебя в те далекие и клёвые времена бесшабашного и бессонного веселья.
   И вот уже гитара твоя рычит как раненый зверь, и издает первобытные гортанные звуки, и разговаривает подобно индейскому вождю, призывающему все племя к битве, у тебя много «примочек» на процессоре, и звук этот опять улетает куда-то за горизонт, и возвращается назад, пушечным рёвом предвещая начало новой эры. Гитара плачет и скорбит, она негодует и смеется, и ты вдруг понимаешь, что вновь прикоснулся к вечности.
   И чтобы не ворчала жена, ты надеваешь наушники, и врубаешь драм-машину, и включаешь синтезатор, и еще полночи летаешь с этим звуком по знакомой галактике под названием «РОК-Н-РОЛЛ». Всего на трех аккордах, которые в незапамятные времена придумал твой предок, вышедший из пещеры.

   Славка часто вспоминает тот август. Опять было легко и просто, опять все получалось, было взаимопонимание, была свобода, и душа радовалась, они опять, как и десять лет назад, втроем задавали тон всем остальным. Они были вместе опять: он и его старые закадычные друзья – братья Сергей и Виталька Судники.
   Они опять понимали друг друга с полуслова, и не было никаких склок, потому что в душе все очень уважали друг друга, они были оттуда, из своей молодости, и им опять было по восемнадцать лет, они опять дурковали и балагурили, они были из одного племени, из племени хиппи.
   И опять услышав незнакомую, но классную мелодию, они вскакивали и говорили друг другу: «Вот что надо играть». Опять чья-то невидимая рука настроила их души в унисон. Это был блюз, простой как веник, и сложный как сама жизнь. 
   Они не стали звездами, они были просто детьми своего времени, и той страны, где им было суждено родиться, и каждый уже выбрал свою дорогу, но в тот момент они были единым целым, и были счастливы, а счастье ведь нельзя запланировать.
   Это было единение, которого больше не будет, это был прекрасный сон, который больше не повторится,  потому что Сергей вскоре уехал в Таджикистан, и живет там давно, а Виталька погиб три года назад при темных обстоятельствах, и смерть его до сих пор не дает Славке покоя. И еще не зная о его гибели, он случайно придумал и записал блюзовую тему, которую так и назвал в его честь после. Это он ему подсказал ее уже оттуда, ему так кажется. И ничто уже не сможет их соединить вместе.
    Толик живет в Польше, и последний раз звонил Славке лет пять назад, обстоятельства выше нас, и ничего с этим не поделаешь.
   Но Славян знает, точно, что все его друзья, иногда чувствуют такую же щемящую сердце грусть, что ощущает он, включив старую знакомую пластинку, и он понимает, что по-настоящему счастливы они были тогда, в те моменты жизни, когда  были рядом, и понимали друг друга с полуслова, а все остальное, кроме семьи и детей, - суета  сует, и все люди, которые потом появлялись рядом, и не оставили о себе памяти, были лишь случайными попутчиками.
   Кто-то входил, кто-то выходил… кто-то вежливо просил подвинуться… кто-то толкал локтями, кто-то в карман лез… кто-то незаметно спрыгивал с подножки, кто-то запрыгивал… кто-то просил денег на билет одолжить, и сваливал по-тихому. Кто-то вообще зайцем ехал, кто-то голодным прикидывался и опять просил денег на хлеб, а, получив, пропивал все в вокзальном буфете, и просил еще… а ты давал, ты верил, что он голоден.
   А мимо проплывали знакомые станции – там друзья твои живут. На незнакомых ты выходил, и знакомился с интересными людьми, и опять ехал дальше.… И конца дороги этой нет. А когда тебе вконец все надоедало, и все твои соседи по купе уходили без тебя в ресторан пообедать, забыв как всегда тебя пригласить, ты так же молча выходил на следующей станции, и пересаживался в другой поезд, где все повторялось снова.
   И опять появлялся какой-нибудь карточный шулер, и просил сыграть, скуки ради, но ты уже был ученый, и видел туза в рукаве, и цыгане заходили, денег разменять, но ты знал, что с полтинника червонца не досчитаешься. И на вокзалах таксисты предлагали с ветерком довезти, но ты знал путь короче и дешевле. И билетов иногда не было, но ты знал к какому полотеру подойти, и что он дорого не возьмет, и опять садился в этот поезд, и опять раскрывал кому-то душу, и поздно понимал, что в нее уже давно плюнули, а попутчика твоего – след простыл, и схилял он с твоим чемоданом.
   И шел ты по наивности своей искать правду у начальника поезда, и обещал начальник найти вора, и хотя бы половину вернуть. Но имел тот начальник свой интерес в том деле, и поезд уходил без тебя.
   И опять выручали тебя друзья, и опять ты садился в купейный вагон, и в тамбуре, куря, знакомился с каким-то зайцем, и заступался за него перед проводником, и покупал ему билет, и стелил постель чистую, и в ресторан с собой брал, и кормил его. Но как-то в борще твоем стало пропадать мясо, а морда у него становилась все круглей, и, заподозрив неладное, он сам спрыгивал на ходу. А ты как всегда удивлялся: ну чего же ему не хватало? Забыв, как всегда что другого поля это ягода, и растет она на помойках…
   И сколько раз ты наступал на эти грабли, и одному богу известно, сколько наступишь еще, но продолжаешь жить по-прежнему: веришь людям, почти всем, слово «ЧЕСТЬ» для тебя не пустой звук. Иногда в ущерб себе выполняешь все свои обещания, и катишь дальше в этом поезде под названием «ЖИЗНЬ». И пытаешься найти родственную тебе душу, и кажется тебе, что вот они, эти люди, остались еще “последние из Могикан”…. Но не всем дано устоять, и многие устоять не могут… трудно устоять, если на пути кошелек чей-то, почти бесхозный… и можно незаметно взять, и прокатит, наверняка… но точно – войдет в привычку. И трудно устоять, когда из соседнего купе кому-то предложат выгодную сделку, и он, подсчитав прибыль, забудет о своем соседе, который всегда с ним делился. Все правильно, ему в другую сторону. Разные оказывается, вы с ним песни пели.
   И ты с удивлением опять обнаруживаешь, что место твое уже занято, и дверь закрыта изнутри, и тихо за дверью как всегда. Сколько раз с тобой это было? И ты уже привык, и не жалеешь ни о чем, и ни на кого не обижаешься. Ты просто понял, что опять у тебя пересадка, и радует тебя одно: что дома у тебя все в порядке, и дети уже выросли, и не стыдно тебе за них.  И где-то живут на Земле твои старые друзья, и так же вспоминают о тебе добрым словом.
    И выходишь ты на перрон, и с улыбкой провожаешь этот поезд, который опять ушел без тебя…. Тебе известна истина: «Не верь, не бойся, не проси». Ты сам себе хозяин. И попутчики тебе больше не нужны. Они никогда не были тебе нужны, по большому счету, ведь все вопросы ты решал сам, и добивался всего сам, и в любом деле ты был не последний человек, и опыт у тебя богатый, и никому ты ничего не должен. И опять все просто и понятно. И пусть в бумажнике у тебя не так много денег, не беда. Их у тебя никогда много не было, потому что не ныкал ты их по колготкам, и ты всегда сможешь заработать себе на хлеб. Просто скучно тебе было ехать одному, и подсаживались к тебе на каких-то полустанках чужие тебе люди, и всегда ты приглашал их к столу, а они тебя – нет.
   А может быть тебе не стоит на поезд больше садиться, может на машине своей дальше поехать? Там есть все: и коробка автоматическая, и кондиционер, и хорошее стерео с твоей любимой музыкой, и никто с вопросами не нужными приставать не будет, и добраться можно намного быстрее…. Но опять где-нибудь на перекрестках будут подкатывать к тебе ходоки, ряженные под нищих, и просить денег, а ты не сможешь отказать… и опять появятся попутчики у каких-нибудь закусочных на трассе, и будут просить подвезти, а, высадив их, ты опять обнаружишь какую-нибудь пропажу: мелочь всю стырили, и сигареты скурили.
   И выкатишь ты тогда свой старый  “Харлей”, и оденешь затертый до дыр “Levi`s”, и закинешь за спину гитару, и в рюкзаке у тебя, на заднем сиденье кроме палатки, будет лишь буханка черного хлеба, да пара банок армейской тушенки. И покатишь ты дальше, один, смеясь и подставляя ветру лицо, и только звезды будут радостно подмигивать, и вечность будет рядом, и по пути ты во всю глотку будешь орать свои старые песни, и в голове у тебя будет рождаться своя музыка, такая новая и старая как мир.
    И на коротких остановках, в лесу, у костра, ты наспех будешь писать ее на портативный магнитофон, чтобы не забыть, не упустить то, что тебе кто-то подсказал откуда-то сверху.
   И ты точно будешь знать, куда ехать: к тому костру, на берегу тихой реки, где ждут тебя твои старые друзья, где трава зелена, где пахнет хмелем, и нет телефонов, и разговоры совсем другие, и тихо сучья потрескивают в огне, и не дают этому костру потухнуть твои друзья, с которыми у тебя столько прожито, и было всякое, но хорошего было намного больше. Вперед, туда, где ночует ветер. 
               
                Jerry Griller 2002-2003.
                Jerry Griller`s Project © 2003