Сила веры

                Памяти моего деда Феофанова Михаила Андреевича посвящаю.

      День добегал конца. Михаил, запрокинув голову, любовался куполами древней церкви. В лучах заходящего солнца они выглядели особенно торжественно. Так происходило всякий раз, когда светило только-только появлялось из-за горизонта или закатывалось за него. Вокруг стоял полумрак, а там, на самой вершине, кресты, ловя лучи, начинали необыкновенно сиять, словно заряжались от них, и потом долго горели на фоне потемневших, побитых временем стен. Они, как вечные маяки в бескрайнем море людских судеб, вещали о начале нового дня и предстоящих испытаниях или об окончании таковых. Изливаемый ими свет проникал в душу, зачаровывал, заставлял остановиться и задуматься о вечности бытия и краткости человеческой жизни, ничтожности страстей и величии духа, будто говорил: «Смотри, помни и не забывай».
             К храму можно дойти даже с закрытыми глазами, не промахнёшься. Все дороги и тропинки сходятся в одну точку – у церкви. Когда она тут появилась, уже никто не помнил. Скорее вместе с переселенцами ещё во времена царя Ивана-Грозного. Тогда это была окраина государства русского.
             С царскими опричниками пришли сюда и предки Михаила. На высоком холме поставили крепость, а рядом церковь, что служила одновременно и храмом, и сторожевой башней. С её колокольни на много вёрст просматривалась бескрайняя Великая Русь. Насыпали по периметру земляной вал, обнесли острым деревянным частоколом, стали нести службу. Местное миролюбивое население – мордва и чуваши, устав от грабительских набегов кочевых племён и рабства татаро-монгольского ига, благосклонно отнеслось к приходу русских и с удовольствием ушло под их покровительство. А те бесстрашно отражали регулярные атаки диких бездельников, и по всему было видно, что пришли они сюда навсегда. Так родилась деревня Атемар.
                Жизнь есть жизнь. Появились первые могилы павших в боях. Хоронили тут же около церкви. Позже образовавшееся кладбище стало принимать не только служивых, но и местных.
             Прошли века. Границы государства русского расширились, отпала надобность в оборонительном валу, бойницах и крепости. Вал помельчал, порос густой травой, деревянный частокол сгнил и рассыпался, от крепости остались одни руины. А церковь наперекор времени стоит до сих пор.
                С приходом власти Советов пытались провести перепланировку, задумали снести одну стену. Но всё тщетно. Не помогла даже взрывчатка. Предки ложили кирпичи на раствор, в который добавляли яичный белок. Вот и получилось крепче любого бетона. Всё  в округе уже по нескольку раз построилось и разрушилось, а церковь стоит, хоть бы хны. Поговаривают, что и кресты её сияют невероятным светом, потому что вылиты из чистого золота. И вовсе то не свет, а сияние душ, сложивших головы за землю русскую и веру Христову. В крамольные времена являлись охотники поживиться золотишком, да только соскальзывали они с куполов, словно букашки и падали к основанию прострелянными воронами, так и не склевавшими золотых «ягод».
              «Экая силища!», – подумал Михаил, любуясь таинственным сиянием в наступающих сумерках. – «Немного боязно. Но чему бывать, того не миновать. Иного пути у меня нет. Пора!». И направился к храму.
              Дьякон Прохор, проживающий в хозяйственной постройке при церкви, вышел, зевая:
             – Ишь ты! Всё же решился! Может, одумаешься, Мишаня? Чай не на отдых собрался! И по что себе такое наказание придумывать? Вот приедет батюшка, выслушает тебя, причастишься, помолишься, закажешь литургию, гляди и поможет.
           – Нет! – решительно отмахнулся Михаил. – Сколько уже этого было, но видимо мало! До воскресенья далеко, а мне сейчас нужно. Тянуть больше некуда.  Да и слово я дал.
           – Какое слово, Мишаня?
            – Человеческое, перед Ним, – он указал пальцем в небо. – А себя и Бога, как известно, не обманешь. Так что давай, открывай!
           Сказал, как отрезал. «Вот же упёртый. Весь в отца. И тот тоже будь здоров – гирями балуется, через избу перебрасывает, играючи. С такими не поспоришь – скала», – подумал дьяк и зазвенел ключами, отпирая замки.
          Чтобы открыть мощные высокие двери пришлось приложить немалые усилия. Михаил шагнул на порог. В лицо пахнуло затхлым храмовым воздухом из смеси ладана, воска и сырой штукатурки. В будни храм стоял закрытым, покрываясь пылью, обрастая паутиной. Только в воскресные дни и по большим праздникам из района приезжал священник, собирался люд, проходила служба.
          – Ну, ты стучи, ежели чего. Я тут рядом, – сказал дьяк, глядя на него, как на обречённого. – Всё же трое суток не каждый осилит. Экую Голгофу себе задумал!
            – Христос на Голгофе за грехи людские трое суток умирал, а я с Богом о своих пришёл беседовать. Так что, Прошка, не боись и делай, как договаривались. Откроешь, через трое суток.
               – Смотри, ненароком храм не спали.
           – Да что ему будет. Басурманы не спалили, Советы не перестроили. Четыреста лет стоял и ещё тыщу простоит.
          Михаил шагнул вовнутрь. Храм поглотил его, а закрывающаяся дверь окончательно отрезала путь к мирской жизни.
                Кромешная темнота словно ослепила, а от невероятной тишины в ушах аж зазвенело. Казалось, он оглох. Толстенные стены не пропускали с улицы ни звука. Остановился, пытаясь немного прийти в себя. Постепенно глаза привыкли, и где-то высоко над головой стали различаться светлые пятна. Это сквозь узкие оконные проёмы едва-едва пробивался вечерний свет уходящего дня.
                Решил зажечь лампады возле каждой иконы и поставить свечи. Их должно быть много, как на службе. Это будет его служба, на которую он возлагал последнюю надежду.
                В колышущемся пламени зашевелились, словно живые, лики святых. Они смотрели одновременно сурово и печально, будто знали, что привело человека к ним, и ждали, что он сам скажет об этом. Суд, Великий Суд вынесет решение, но вначале слово кающемуся.
                – Отче наш, иже еси на небеси…, – начал Михаил, нанося на себя крестное знамение.
               Что он, простой смертный, знал? Иисусову молитву и ещё парочку – Божьей матери и Николаю угоднику. Мог ещё псалмы петь и поклоны отдавать. Как для верующего, не густо. Но он готов повторять десятки, сотни, а, если нужно, и тысячи раз то, чему научили его за три года обучения в церковно-приходской школе. Только бы помогло. Но разве в том суть, сколько ты знаешь молитв и каких? Главное, чтобы просьба шла из души, из самого сердца, мироточила слёзным родником и была услышана там, куда улетают души усопших и откуда ждут возвращения Спасителя на грешную землю. И не важны сами слова, а как их принимает душа, как к ним относишься, и что после них остается в голове и сердце.
               – Господи, Иисусе! Христе Сыне Божий! Прости меня грешнаго…
                Грешен? Ещё бы. А кто не такой? Разве бывают другие? Он сам и все его предки были крестьянами. Веками пахали землю, сеяли рожь-пшеницу, собирали ягоды и грибы, ткали одежду, вязали лапти, мастерили по дереву. По выходным и праздникам в церковь, а вечером в баньку да с веничком. На столе щи с квасом, в сенях бражка волнуется. Строили избы, растили скот, рожали детей. А когда радость или тоска какая в душу забредала, то гармонь на все меха и ну в пляс, до утра без устали. Молодой, крепкий. Бывало и в рукопашную с парнями после хмельной пирушки. Вот от такого баловства один глаз уже смотрит в сторону. Чего греха таить, всяко бывало. С ним, его предками, его родом…. Из года в год, из века в век.
               Только почему-то нарушился устоявшийся порядок вещей. Видать прерывается на нём их род, и не бывать продолжения. Жена Анна каждый год вынашивает, рожает, а они почему-то грудь не берут. Полежат, покричат, помучаются и умирают. И лекари ничего не поймут, и бабки-знахарки бессильно разводят руками. Шестерых младенцев уже схоронили. Шесть лет и шесть покойников в семье. Сейчас вот седьмой дома лежит и, видимо, та же участь ему уготована. Сил нет, ни на него смотреть, ни на измученное лицо жены, что смирилась с тяжкой долей. Все слёзы выплакала. Да разве слезами поможешь. Задавленная горем, склонила она голову над младенцем, что уже вторые сутки медленно умирает.
              Он всё силился понять, всё искал ответа: «Откуда и за что пришло такое горе к ним?». Не знал, что делать, куда бежать, кого просить о помощи. Вдруг яркой молнией ударила в голову давно забытая библейская истина: «За грехи родительские будут расплачиваться их дети. За грехи родительские до седьмого колена…».
              И от отчаяния, словно утопающий, что хватается за соломинку, решился он на последнее. Стоит теперь на коленях перед образами и просит, просит… За себя, за родителей своих, предков, пращуров, прародителей. И просьба его гулким эхом разносится в храмовой тиши, бьётся безумной птицей от стены к стене, от иконы к иконе, ища спасения, заглядывая в глаза святым.
             – Отец наш небесный, вседержитель! Прости мне прегрешения! Помоги, спаси чадо мое, защити, не дай умереть. Всей плотью, всей душею, всем сердцем прошу тебя. Спаси!
          Матерь Божья, Пресвятая Владычице Дево Богородице, сохрани под покровом Твоим, да не остави нас без чада нашего. Дай ему силы выжить! Не убивай горем жену мою, Богом мне данную. Последняя надежда на тебя, покровительницу нашу…
            – Николай угодник! Великий чудотворец! Помоги, замолви слово обо мне перед Господом, выручи. Сколько раз я обращался к тебе за помощью?! Когда избу новую возводили, колодец копали, перед посевом или покосом... И всякий раз ты меня выручал, брал под своё покровительство, помогал и чувствовал я твоё незримое присутствие. Выручи и в этот раз!
             И лишь потрескивание огня в тишине, будто перешептывания святых, их печальные глаза в образах и восковые слёзы свечей.
              А ещё нужно дать обет перед Богом. Так сказать обещание, которое он будет соблюдать при любом исходе дела, даже если святые отвернутся от него, даже если…
             – Клянусь, Господи, слово даю, всей верою и правдою служить Тебе до конца дней своих, молиться за детей, внуков и правнуков, дабы уберечь их от беды, болезни, греха смертного, внезапной кончины, скорби. Каждую умершую душу из нашей деревни, уходящую на Великий суд, лично отпевать буду старославянским, как это делали предки мои, как учили меня. Да не час и не два, а трое суток. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Вот, как сейчас трое суток, стоя на коленях, прошу за сына своего, только помоги, не отбери его у меня…
             Дьяк Прошка терпеливо продержался только сутки. На вторые волнение стало одолевать. Несколько раз подходил он к двери, прикладывал ухо, пытался хоть что-нибудь услышать. Но всё тщетно. Толстенные стены и массивная дубовая дверь хранили молчание. Лишь в ночи, если только внимательно присмотреться, можно было увидеть едва заметный свет в узких оконцах, что у самых куполов. Значит, жив Мишаня, правит свою службу. Только, как он там? Хотелось сорваться и открыть дверь. Но мысль о том, что там идёт общение человека с Богом, останавливала. И ещё Михаил дал слово Всевышнему, а он, Прошка, дал слово, что не будет ему мешать в этом и откроет спустя трое суток. Выходит, что этим обещанием он тоже дал слово перед Богом.
             К концу третьего дня взволнованный Прохор с трепетом открыл церковь и обнаружил Михаила стоящим на коленях и склонившим голову на грудь. При скрипе открывающихся дверей он даже не шевельнулся.
             – Эй, Мишаня, ты жив? – дьяк осторожно коснулся его плеча. – Вставай, закончились твои мытарства. 
          Михаил повернул голову. В свете догорающих свечей он выглядел так, словно сам провёл трое суток на кресте: осунувшееся измученное лицо, тёмные круги вокруг запавших глаз, серебро первой седины на некогда смоляных кудрях.
            – Эва, как оно тебя проняло! Стоило ли так истязаться? Измучился, небось?
            – Да, поди, не сахар, – только и смог ответить Михаил.
            С помощью Прохора, выпрямляя опухшие колени, он с трудом встал на затёкшие ноги. Шатаясь, побрёл домой.
            – Слышь, Мишаня! Как ты думаешь, поможет?
             – Верить надо, Прохор, верить! – донеслось уже из темноты.
                Он вошёл в избу. Та же картина, словно и не было этих трёх дней: уже изредка покрикивающий, медленно умирающий от голода, младенец, жена Анна, склонившая голову под бременем навалившегося горя, безысходность, пустота, холод… Всегда тихая и кроткая, она даже не спросила, где он пропадал столько дней. Лишь промокнула уголком платка очередную слезу.
                Обессиленный Михаил, не снимая сапог, рухнул на лавку возле печи и забылся мертвецким сном. Проспал он, наверное, целую вечность, а когда проснулся, то был удивлён тишине в доме. Она напомнила ему храмовое безмолвие, в котором эхом разносились его мольбы. А ещё убранная изба, теплая печь, запах испеченного хлеба, яркое солнце в окошке и жена Анна в чистом убранстве и белоснежном платочке.
                – Чавой это? –  он удивлённо обвёл рукой словно обновлённое жилище.
                – Мишенька! Радость-то какая ¬– сынок наш на поправку пошёл, грудь начал брать! Пока ты отдыхал, уже несколько раз приложился.
                Михаил подошёл к люльке и отогнул полу занавески. Курчавый малыш с розовеющими щёчками мирно сопел. «Наша порода, моя копия», – удовлетворённо отметил про себя Михаил и, повернувшись к красному углу со словами «Слава тебе, Господи!» трижды перекрестился на икону Святого Николая угодника. Затем подошёл к жене и крепко-крепко обнял её.
                – Сына Николаем наречём.
                – Знаешь, я уж боюсь поверить в это, – шепнула она ему.
                – Надо верить. Будем верить – будем жить.
                От нахлынувших чувств она зашмыгала носом и заплакала.
                – Ну-ну. Будет тебе.
                И по его заросшей щеке скатилась скупая мужская слеза, но он продолжал прижимать жену. Негоже, чтобы она увидела, как он плачет. Он теперь не просто муж, а отец семейства, и у него растёт наследник. Ему нужно быть стойким. А ещё он дал обещание Богу. Значит, надо жить дальше.


10 октября 2012 г.