Завтра домой

Много замыслов в сердце человека,
но состоится только определённое
Господом.
               
(Притчи, Глава 19, 21.)

Войдёшь во гроб в зрелости,
как укладываются снопы пшеницы
в своё время.
                (Иов.  Глава 5,  26.)


1

 Андрей Салихович вошёл в палату № 9, дверь которой была широко открыта из-за духоты, и обратился к присутствующим:
     - Здравствуйте. Мне сказали, здесь кто-то выписывается, а меня на его место.
     - Да, это я выписываюсь, - сказал мужчина лет 50, коренастый, с лицом круглым, улыбчивым. По-видимому, он собирался, потому что на кровати, рядом с которой он стоял, лежали вещи и большая сумка. – Сейчас я уложу свою собственность, попрощаюсь и койка в вашем распоряжении. Потерпите минут десять.
     - Можете больше, мне спешить некуда. А я посижу в коридоре, - сказал Андрей Салихович и вышел, оставив свою сумку рядом с тумбочкой, которая предположительно должна была стать его тумбочкой.
     Он сел в кожаное кресло, стоявшее напротив палаты, у окна и рядом с большим трюмо. Поскольку дверь в палату была открыта, до него доносился разговор. Впрочем, это был не разговор, а преимущественно монолог. Не спеша укладывая свои вещи, говорил тот улыбчивый, с круглым лицом. Похоже, этот словоохотливый человек был душой их компании. До погружённого в себя Андрея Салиховича доносились только отдельные фразы, но и они не задевали его сознания. Лишь однажды с его стороны последовала реакция, когда круглолицый сказал:
- И ещё, товарищи, желаю вам никогда не наступать на одни и те же грабли. Никогда! Жизнь так коротка, что мы просто не можем позволить себе такой роскоши …
« Увы, дорогой оратор, увы, - подумал Андрей Салихович. – Так уж устроен человек: он не только наделён инстинктом самосохранения, он ещё и обречён время от времени наступать на одни и те же грабли. О-бре-чён. А если обречён человек, то обречёно и человечество».
     И он задумался о том, что хуже: повторение человеком своих ошибок или та дорогая цена, которую ему приходится порою платить за свой панический страх вновь наступить на эти самые грабли …
     Андрей Салихович был одет в спортивный костюм, подчёркивающий хорошую для его 61 года физическую форму, обретённую в далёкой ватерпольной молодости и ещё не растраченную до конца. Да и лицом он был моложав, но эта моложавость черт и кожи лица была не следствием лёгкой жизни или вечного ухаживания за самим собой, а естественным результатом совсем иных обстоятельств.
     Но что же привело этого внешне хорошо сохранившегося мужчину в терапевтическое отделение Второй городской больницы, которую в народе где-то с конца перестройки стали называть Больницей - на - Костях? 

II

     Родился Андрей Салихович в суровом сорок первом в интеллигентной семье: отец работал инженером на военном заводе, мать преподавала иностранные языки в средней школе. Он был вторым ребёнком в семье, первым была сестра Амина, старше его на два года. В двадцать три года он закончил физико-математический факультет университета (отделение общей физики). Профессор, руководивший его дипломной работой, не сомневался, что Андрей Салихович продолжит учёбу в очной аспирантуре, поскольку только теоретическая физика, по мнению старого учёного, должна была стать главным делом жизни его ученика. Но жизнь распорядилась иначе. Уже на пятом курсе Андрей Салихович женился на беременной от него девушке, студентке пединститута. Жить молодые стали у родителей Андрея Салиховича. С приходом жены, а потом и рождением ребёнка даже просторная трёхкомнатная «сталинка» уплотнилась до предела. Одну комнату занимала молодая семья, другую Амина с бабушкой, а самая большая комната была спальней родителей и одновременно тем, что в совковом просторечии называлось залой. И связать свою судьбу с университетом означало для Андрея Салиховича то, что долгие и лучшие годы придётся прожить без собственной квартиры. Вот почему он вынужден был сказать «нет» своему научному руководителю и принять предложение представителей одного закрытого научно-исследовательского института. В том институте молодые специалисты получали жилплощадь через два, максимум три года. Слова институтских эмиссаров не разошлись с делом: всего через два года работы Андрей Салихович получил ключи от двухкомнатной квартиры в доме, расположенном в пятнадцати минутах ходьбы от института. Всё складывалось замечательно: собственная квартира в двадцать пять лет, красивая, образованная жена, прелестная, здоровая дочурка и к тому же, несмотря на занятость в институте, успешно продвигалась работа над кандидатской.
     Но всё это благополучие было разрушено в один день. Незадолго до своего тридцатилетия Андрею Салиховичу довелось узнать правду о Надежде, своей жене. Случилось так, что однажды он едва ли не буквально споткнулся об эту самую правду. Разумеется, узнал не всю правду, ибо знать всю правду о другом человеке, даже очень близком, простому смертному не дано. Но той правды, которая открылась Андрею Салиховичу, было достаточно для понимания того, что жены у него больше нет. В тот же день он ушёл жить к родителям. Ушёл, не проронив ни одного бранного слова. Да и во все последующие годы он ни разу не позволил себе произнести в адрес бывшей жены это смачное и звонкое, как пощёчина, русское слово «****ь». Надежда хорошо знала характер мужа, а потому не находилась в плену у иллюзий ни одного часа. Сборы её были недолгими, они заняли ровно столько времени, сколько потребовалось для того, чтобы позвонить своим родителям, уволиться из университета, где она работала на кафедре иностранных языков, проститься с тётей, у которой жила все студенческие годы, и собрать вещи свои и дочери. Уже через несколько дней она отбыла с семилетней дочерью из Города - на - Волге в сторону родной Кубани. 
     Конечно, Надежда могла через суд разменять двухкомнатную «хрущёвку» на однокомнатную для себя и дочери и комнату для мужа. Но она так не поступила прежде всего потому, что ей было куда отступать. На Кубани её ждали родители, ещё нестарые, здоровые, работящие, жившие в большом достатке. И преподаватель иностранных языков её уровня там всегда будет с работой. Но кроме соображений практического характера было ещё и другое:  благодарность. Надежда была очень благодарна мужу за его реакцию на открывшуюся ему правду. То была реакция вполне сформировавшегося настоящего мужчины и настоящего интеллигента:  твёрдая установка на развод и никакой истерики, никаких попыток унизить женщину, которая уже унизила себя сама. В подобных ситуациях мужики на родине Надежды вели себя совсем иначе. Но было в поведении мужа ещё и такое, что добивало Надежду. Он ей сочувствовал. Сочувствовал молча, но сильно. За этим сочувствием угадывался диагноз, ей поставленный. Спастись от такого сочувствия  можно было только стремительным бегством.
     Необходимо время, чтобы до молодых дошли мудрость, сомнения и грусть старых людей. Андрей Салихович не был исключением. Только потеряв семью, он вспомнил разговор со своим научным руководителем, состоявшийся в один весенний вечер 1963 года …
     Профессор и его ученик сидели рядом за длинным столом в Большой физической аудитории, без которой невозможно представить физико-математический факультет, когда он находился ещё в Главном здании университета. Сидели лицом к пустому амфитеатру, справа от них находилась кафедра. Они разговаривали. Вернее, говорил старый профессор, а студент слушал. Прежде всего Семён Борисович сказал о том, что человек одарённый, творческий не должен бояться трудностей материального порядка. Более того, он должен быть готов к тому, что эти трудности будут сопровождать его всю жизнь. И он привёл примеры, каких было предостаточно не только в истории российской культуры. Эту часть Семён Борисович проговорил с напором, уверенно. Потом он заговорил о том, как важно человеку творческому, одарённому научиться говорить «нет». Это «нет» может быть мягким по форме, но всегда должно быть жёстким и непреклонным по сути. Это «нет» творческий человек должен быть готов сказать многим:  женщинам … (тут Семён Борисович сделал заметную паузу), друзьям, коллегам, даже отцу и матери и, конечно же, самому себе. Но об этом Семён Борисович говорил без прежней уверенности, в этой части его размышлений преобладали иные нотки. По-видимому, ему было трудно учить тому, чему не научился он сам. Закончил профессор беседу со своим любимцем вопросом риторического свойства. Кивнув на кафедру, он сказал:
- Вы прекрасно знаете, какие люди стояли за ней. Как можно отказываться от чести встать за эту кафедру самому?!
     А когда они, покинув аудиторию, неторопливо шли под могучими сводами длинных университетских коридоров, профессор сказал, понизив голос:
- Порою мне кажется, что в этом здании живёт душа …  Это ощущение усиливается, когда в часы поздние, безмолвные я иду по этим коридорам. И нет в такие минуты страха, есть только тихая торжественность …
     В недобрые времена довелось жить Семёну Борисовичу, но свойственный ему от рождения романтизм оказался сильнее разлагающего влияния «злого времени».
     Андрей Салихович вспомнил этот эпизод семилетней давности вскоре после отъезда Надежды на Кубань. И, вспомнив, подумал о том, что Надя сообщила о своём интересном положении, когда ещё не было поздно. И скажи он ей тогда «нет», он смог бы повторить это слово эмиссарам из оборонки и сказать «да» Семёну Борисовичу. И жизнь его пошла бы по другому руслу. Правда, в таком случае ему пришлось бы совершить свой первый великий  грех:  ведь «нет» было бы сказано не столько Наде, сколько зарождавшейся в ней новой жизни. Однако эта последняя мысль пришла Андрею Салиховичу не в 1971 году, а значительно позднее.
     Бескорыстность Надежды, проявившаяся в том, что она не стала претендовать на квадратные метры и совместно нажитое имущество, была оценена близкими Андрею Салиховичу людьми. Их мнение сформулировала сестра Амина:  «Эта казачка не состоялась как жена, но, слава Богу, не  cостоялась и как черствая хищница. Твой материальный урон, Андрей, практически равен нулю».

III

     А вот другой урон был очень серьёзным. Так получилось, что в дальнейшем Андрей Салихович не смог решиться на повторный эксперимент с семейной жизнью. Почти все женщины, с которыми он был близок потом, откровенно хотели выйти за него замуж. И все они были хороши собою, умны, образованны, воспитаны. Но стоило отношениям Андрея Салиховича с его очередной подругой достичь той точки, когда надо определяться, как-то само собой получалось, что эти отношения шли на убыль, свёртывались. Происходило это мягко, но необратимо. Память о прошлом была настолько жива в Андрее Салиховиче во все последующие годы, что его не пугали даже призраки будущего. Да, одинокая старость страшна, но перспектива продолжить разгадывать загадку женщины в условиях новой семьи страшила Андрея Салиховича поболее. Маячившую где-то в далёком будущем проблему «стакана воды» он не хотел решать дорогой ценой.
     Фиаско, которое Андрей Салихович потерпел в семейной жизни, отразилось и на его научных делах. Кандидатскую диссертацию он защитил ещё в 1968 году, и после короткой паузы стал работать над докторской. После потери семьи работа над диссертацией была отложена на некоторое время.  Думалось, что на некоторое время, а оказалось, что навсегда.
     Но заведующим лабораторией он стал в тридцать три года и без докторской степени. И в этой должности работал до самой пенсии,  ибо для таких людей как он,  т.е. не состоящих в партии,  явно туда не стремящихся, и не озабоченных тем, как бы поглубже спрятать свои убеждения, должность завлаба в этом секретном институте была потолком карьерного роста, несмотря на все творческие потенции Андрея Салиховича и его профессиональные достижения. Итак, в этой должности он проработал в институте до инфаркта, после которого вынужден был уйти на пенсию. Будущее, которое когда-то казалось ему таким далёким, очень скоро стало его настоящим.
     Хотя и был инфаркт миокарда для Андрея Салиховича полнейшей неожиданностью, а всё же у него никогда не было иллюзий относительно своего долголетия. Основными факторами, влияющими на продолжительность жизни, он считал наследственность, питание в детские годы, экологическую обстановку, характер человека и его образ жизни. Наиболее благополучным для себя он считал первый фактор, а самым неблагополучным второй. Андрей Салихович был твёрдо убеждён, что без хорошего питания в нежном возрасте не может быть заложен крепкий фундамент физического здоровья. И отсюда делал вывод:  многие дети Великой Отечественной (разумеется, за исключением деток хозяев жизни), вопреки всему выжившие в голодные военные годы, просто обречены были на короткую жизнь. Во всяком случае, более короткую, чем жизнь, прожитую поколением их родителей. Отец Андрея Салиховича ушёл на пенсию в 65 лет, прожил до 80, мать скончалась на 83 году жизни. А многие родители знакомых Андрея Салиховича прожили и того больше. А ведь это были представители редкого даже для российской истории поколения страдальцев.   
     И не удивительно, что первыми приготовлениями к неизбежному Андрей Салихович занялся ещё до инфаркта, сразу после празднования своего шестидесятилетия. Несмотря на незнание им татарского языка и всё его европейство, Андрей Салихович считал себя татарином (каким был и по паспорту),  а потому первым делом купил всё необходимое для похорон по-мусульмански. О месте захоронения думать не пришлось. На татарском кладбище рядом с родителями было одно место. По старшинству на него могла претендовать сестра. Но поскольку рядом с могилой её мужа, скончавшегося в 1997 году, тоже было место, то выходило, что конкурентов у Андрея Салиховича в этом отношении не было. Следующим делом было составление завещания. Свою приватизированную квартиру со всем имуществом, которое там находилось, он завещал дочери Оксане, проживающей на Кубани. Отношения Андрея Салиховича с дочерью, сильно напоминавшей ему её мать, были не более чем вежливые, но он решил, что квартиру необходимо завещать ей. Оксана никогда ни в чём не нуждалась, но завещанная ей квартира, по мнению Андрея Салиховича, была хоть какой-то компенсацией за жизнь без отца. Обмывая дома полученную в нотариальной конторе бумагу, он подумал с тоской:  «Завещание, не согретое большой любовью …  Есть в этом какая-то бессмыслица. Что ж, возможно, такова судьба многих завещаний …»
     И ведь как в воду глядел Андрей Салихович, когда решил заняться этими невесёлыми делами после празднования своего шестидесятилетия.   24 октября 2001 года ему исполнилось 60, а уже 5 ноября он оказался в реанимации Кардиоцентра. В тот ненастный первый понедельник ноября Андрею Салиховичу вдруг стало плохо. Слава Богу, это случилось на работе. Быстро приехала машина скорой помощи с кардиологической бригадой. Немного времени ушло на постановку диагноза. Быстро директор института связался по телефону с администрацией Кардиоцентра. И всё та же машина скорой помощи быстро доставила его в Кардиоцентр.

IV

     Благодаря ходатайству директора института и неожиданной дружбе Андрея Салиховича с профессором, лечили его в Кардиоцентре почти четыре недели, хотя сложившаяся в последние годы в российских больницах практика лечения была довольно жёсткой. К примеру, соседа Андрея Салиховича по палате, поступившего в Кардиоцентр с тем же диагнозом, выписали уже через две недели.
     А дружба с Игорем Александровичем действительно оказалась неожиданной для Андрея Салиховича, ибо в пожилом возрасте друзей чаще теряют, чем приобретают. Первая их беседа, состоявшаяся во время профессорского обхода, длилась всего несколько минут, но этого времени было достаточно проницательному профессору, чтобы угадать в больном близкого по духу человека. Близкие по духу интеллигентные люди редкость гораздо большая, чем принято об этом думать. И профессор это понимал. К тому же, несмотря на его семьдесят лет, он сохранил интерес к людям. И по его инициативе состоялась их вторая беседа, но уже в кабинете заведующего кафедрой. Потом были ещё встречи в том же профессорском кабинете. Тематический диапазон их бесед был широким:  от рассказов о своей жизни до разговоров о вещах самых отвлечённых. Андрей Салихович слушал собеседника с удовольствием и нарастающим удивлением, так как гуманитарная подготовка Игоря Александровича делала его очень не похожим на давно сформировавшийся в стране тип совкового врача. Как-то возвращаясь в палату после очередной встречи с профессором, Андрей Салихович подумал со злорадством:  «Моржовый тебе в глотку по самые яйца, тоталитарщина!   Ты так и не смогла изъять из жизни таких врачей, как Игорь Александрович!»   
Незадолго до его выписки профессор изложил своё мнение относительно того, что привело Андрея Салиховича к инфаркту миокарда. Говорил он с присущей ему обстоятельностью, откровенностью и необычной для его возраста эмоциональностью.
-- К своим болезням люди идут в течение всей своей жизни. Вы не исключение.  Первый сильный стресс вы испытали в годы ещё молодые, когда вам из-за квартирной проблемы пришлось отказаться от карьеры учёного. Переживали вы своё решение тяжело, поскольку считали его предательством по отношению к теоретической физике, своему университетскому наставнику, предательством низким, совершённым из меркантильных соображений. Но второй стресс был значительно сильнее. Если рана от первого всё-таки затянулась, то результатом второго была рана, которая кровоточила долгие годы. Ведь вы потеряли тогда не только жену, но ещё и веру в женщину. Внешне оставаясь европейцем, вы мысленно трижды прокричали это бешеное, это азиатское «талак» не только Наде, но и всему женскому роду. А ведь если бы вы женились на одной из тех милых, судя по вашим рассказам, женщин, которые встретились вам в дальнейшей жизни, то сегодняшний наш разговор, уверен, не состоялся бы. Ведь бесстрастная статистика говорит в пользу здоровья мужчин, живущих в семье. Но вы не пожелали повторной попытки. Как вы выразились однажды, ваш лимит на эксперимент с семьёй был исчерпан. И вы совершили ошибку, особенно непростительную для учёного человека. Ведь вся наша жизнь, Андрей Салихович, и есть эксперимент. Мы экспериментируем, когда заводим друзей, когда вступаем в любовные отношения, когда работаем, а в особенности,  когда занимаемся творческой работой. А когда наши эксперименты становятся особенно дерзкими, то они вообще приобретают характер авантюры. Такова жизнь. В сущности, вы испугались жизни, когда посчитали, что ваш лимит на эксперимент с семьёй исчерпан. А мы не должны бояться жизни, ибо наш страх перед нею может нам дорого стоить. Жизнь прошла мимо Ильи Обломова, одного из самых русских персонажей в русской литературе, главным образом потому, что он испытывал страх перед жизнью. А его инертность, лень – всего лишь внешнее проявление этого страха.
И всё-таки главная для вас опасность заключается, на мой взгляд, не в ваших жизненных неудачах, а в вашем характере. Я не согласен с вами:  самым неблагополучным фактором, влияющим на продолжительность вашей жизни, является не питание в ваши детские годы, а ваш характер. Должен сказать, что вы очень противоречивы. С одной стороны, вы проявили себя как человек крайне осторожный, а с другой – вы безумно расточительны. Если коротко, я имею в виду вашу способность к сочувствию, сопереживанию, состраданию. Причём объекты вашего сочувствия могут быть самые несоизмеримые:  одинокий, беззащитный ребёнок и беспримерно могучая цивилизация. Вчера вы высказывали мысли, навеянные вам событиями одиннадцатого сентября. Мысли интересные, они могли бы лечь в основу большой и серьёзной работы. Но больше всего меня поразила сила вашего чувства. Как врач, я должен был под каким-нибудь предлогом остановить ваши монологи, но я не смог этого сделать. К тому же, слушая вас, я понял, что вас не переделать, но это отдельная тема, к ней я ещё вернусь. Сейчас я убеждён:  ваш инфаркт миокарда опоздал на несколько лет, при вашем характере он должен был случиться значительно раньше. Об этом я думал, когда вы ушли. А по пути домой вспомнил знаменитую речь Достоевского о Пушкине, которую читал не один раз. Вспомнил прозвучавшую там мысль о способности русского человека переживать чужое несчастье как собственное. Глеб Успенский в своём отклике на речь Достоевского назвал эту способность врождённой чертой русского человека. И некоторые выводы писательские вспомнил. Например:  стать настоящим русским значит стать братом всех людей, всечеловеком. И ещё: способность к всемирной отзывчивости есть отличительная способность нашего народа. Видите ли, Андрей Салихович, я и в молодости, когда прочитал очерк в первый раз, не спешил согласиться с этими выводами писателя, хотя я всегда смотрел на эту фигуру снизу вверх. А уж с позиций прожитой жизни и нынешней реальности тем более не согласен. О какой всемирной отзывчивости русского человека можно говорить, если он не отзывчив к боли своих же соотечественников. Ещё недавно многие москвичи нервно, даже зло реагировали на провинциалов, прибывающих в столицу за продуктами на так называемых колбасных поездах из мест, где эти продукты производили. А сегодня жители относительно благополучных регионов России безучастно смотрят на то, как в менее благополучных регионах тысячи людей надолго оставляют без тепла в условиях суровой зимы. Ну, об отношении большинства россиян к происходящему в Чечне я и не говорю. А что касается реакции наших людей на события одиннадцатого сентября …  Да, я помню телекадры, где свечки, цветы, скорбные лица. А вот сколько было в России злорадствующих по тому же поводу?! И кого было больше – сочувствующих или злорадствующих?! У нас многое зависит от поведения властей. Вот свистни они сейчас – и в здание американского посольства полетят яйца всех московских магазинов и рынков!
     Я понимаю, что народы не стоят на месте, что они находятся в процессе непрерывного изменения. Но национальный характер вещь чрезвычайно консервативная, поэтому я считаю, что русский человек нашей эпохи мало чем отличается от русского человека эпохи Достоевского. Писатель тонко уловил присущую некоторым просвещённым русским людям способность принимать близко к сердцу чужую боль. Но ведь то была черта, свойственная узкому слою людей, культурной … нет, нравственной элите нации. И писатель в состоянии какого-то восторга, близкого к лихорадке, взял да и объявил ту черту способностью всей русской нации.
     Вы, Андрей Салихович, за свою принадлежность к этому очень узкому слою заплатили инфарктом. Очень хочется надеяться, что другой платы не будет.
     Итак, мы сделали всё возможное, чтобы поставить вас на ноги. Теперь многое будет зависеть от вас. Лечащий врач подробно изложит вам свои рекомендации на будущее, но кое-что скажу и я. По возвращении домой вы должны многое обдумать. С ясной головой. В тиши вашего домашнего кабинета. Результат обдумывания лучше зафиксировать на бумаге. Никакой литературы, только чётко изложенные пункты саморекомендаций. Мне кажется, вы не сможете переделать свой характер, изменить своё отношение к людям, миру. Мне кажется, что только усталость, старческая усталость, к которой вы ещё не пришли, может выступить в качестве естественного ограничителя в ваших эмоциональных проявлениях. Однако вы можете внести в тот регистр пункт, рекомендующий работу над своим характером и отношением к внешнему миру. Но он будет выполнять функцию всего лишь звёздочки, путеводной и недостижимой. А выполнение остальных пунктов должно быть очень реалистичным, и в большинстве своём они должны быть привязаны к вашему образу жизни. Запомните, Андрей Салихович, хорошо запомните :  лучший наш врач или самый злейший наш недруг – это тот образ жизни, который мы ведём …
     Возвратившись домой,  Андрей Салихович прежде всего занялся уборкой квартиры. На это ушло несколько дней, потому что после инфаркта работал он медленно, осторожно. Затем, следуя совету профессора, стал думать о том, как жить дальше. Выполнение принятых им решений шло по-разному. Очень трудно было бросить курить, ведь его стаж курильщика был больше сорока лет.  Андрей Салихович закурил сразу после больницы. Конечно, курил значительно меньше, чем  до инфаркта, не более пяти сигарет в день, но он понимал, что и от этого количества придётся отказаться. Окончательно бросил курить за несколько дней до новогоднего праздника. А вот преодоление привычки часто выпивать оказалось для Андрея Салиховича делом более трудным, чем избавление от никотиновой зависимости. Его отец немного выпивал водки в дни праздничные, а матери было достаточно и бокала шампанского, так что наследственность у него по этой части была прекрасной.  До 30 лет отношения Андрея Салиховича с водкой были таковы, что всем казалось, что он повторяет своего отца.  Но после развода у него стали складываться иные отношения с водкой. Процесс привыкания к ней был постепенным, но неуклонным. Частота обращения к водке возрастала с годами, по мере убывания молодых сил и оптимизма, свойственного молодости. И ещё по мере того, как увеличивалось поле его одиночества. Особенно одиноким он почувствовал себя в 1995 году, когда скончалась мать. В тот период он выпивал не меньше двух бутылок водки в неделю. По российским меркам это немного, это «чарка» в день аппетита ради. Но это немного для человека со здоровым сердцем. Так что после инфаркта Андрею Салиховичу пришлось мобилизовать всю свою волю для того, чтобы жёстко ограничить себя в употреблении спиртного. Именно ограничить, ибо окончательно отказаться от последней в жизни физической радости он был не в силах. Он оставил за собой право принимать по случаю.
     Три недели в декабре Андрей Салихович лечился и отдыхал в санатории, расположенном в черте города.  В свободное от лечебных процедур время гулял по парку санатория или читал. Там он наконец-то перечитал всю прозу Пушкина, которую принёс из дома. Он давно уже мечтал об этом свидании с поэтом, а также с детством своим и молодостью, боялся опоздать на него.
     Там же, расхаживая по аллеям парка, Андрей Салихович принял окончательное решение об уходе на пенсию.  Большую роль в принятии этого решения сыграла его сестра. Впервые Амина Салиховна заговорила о необходимости ухода брата на пенсию, когда он находился ещё в Кардиоцентре, а по возвращении его домой продолжила эту тему самым решительным образом. И при этом даже сорвалась на истерические нотки. Впрочем, срыв этот легко понять, если учесть, что жизнь сестры Андрея Салиховича была не из лёгких.

V

     Профессиональную судьбу Амины Салиховны,  пианистки по призванию и образованию, определил её выбор спутника жизни.  Игре на фортепиано она обучалась в музыкальной школе, музыкальном училище, консерватории.  Учёбу продолжила в аспирантуре, но закончить её не успела, так как вышла замуж за военного лётчика, служившего в Заполярье. Её родители понимали, что своим выбором дочь ставит крест на мечте о карьере концертирующей пианистки, но, будучи людьми религиозными, они считали, что браки совершаются на небесах, а потому им надо смириться с тем, что случилось.   И они смирились, хотя Бог был свидетелем тому, как тяжело им было дать дочери музыкальное образование.
     Пожалуй, самым тяжёлым делом было сохранить рояль в семье.  Отец Салиха Энверовича, человек далеко не бедный, подарил своему музыкально одарённому сыну рояль в 1915 году, когда мальчику исполнилось семь лет. Так что клавиши рояля знали пальчики ещё маленького Салиха.  Инструмент удалось сохранить в смутные времена, наступившие после большевистского путча.  Но труднее всего было сохранить рояль в  Великую отечественную,  когда  люди,  чтобы 
выжить, продавали всё, что представляло собой хоть какую-нибудь ценность.   Кто познал те страшные  четыре года хотя бы своими детскими желудками, тот, конечно же, понимает, о чём идёт речь. Супруги Ахметовы в годы войны расстались с последними фамильными драгоценностями, которые им были дороги как память о прошлом и ушедших близких.  В летнее время Салих Энверович и Вера Алексеевна вставали вместе с солнцем, чтобы успеть до ухода на завод и в школу поработать на огороде, расположенном рядом с деревянным многосемейным домом, в котором они жили в ту пору. А Вере Алексеевне приходилось ещё в зимнюю стужу и весеннюю распутицу отправляться в окрестные деревни в качестве менялы, чтобы принести домой немного картошки. Но рояль они отстояли, так как Салих Энверович был убеждён, что дети унаследовали его музыкальную одарённость.   Сам он успел в детстве немногим более года позаниматься с профессиональным преподавателем так,  что впоследствии играл на инструменте на слух.  Играл преимущественно татарские народные мелодии. Это были прекрасные импровизации, способные довести чувствительных слушателей до слёз.  И как ни тяжела была жизнь в 1946 году, супруги Ахметовы постарались, чтобы их дочь начала  учиться в музыкальной школе.  А спустя два года учеником этой школы стал и маленький Андрей.
     Рустем Ибрагимович, муж Амины Салиховны, не был Валерием Чкаловым, он был нормальным, обыкновенным лётчиком.  Было бы разумнее и справедливее,  коли б он устроил свою профессиональную судьбу так, чтобы на первом плане оказалась реализация Аминой Салиховной её таланта пианистки.  Но этот хороший парень, хороший муж и отец не мог так поступить по той простой причине, что он не понимал, насколько талантлива его жена. (Увы, это обычное дело, когда несомненный талант приносится в жертву посредственности.)  К счастью, служил Рустем Ибрагимович в местах довольно цивилизованных, где были музыкальные школы, в которых Амина Салиховна проработала около 20 лет. Их кочевая жизнь закончилась в 1985 году, когда Рустем Ибрагимович вышел в отставку.  Они вернулись в свой родной город с дочерью Дилярой и стали жить у состарившихся родителей Амины Салиховны.  И очень скоро она встретила на улице бывшую подругу по консерватории.  Т.С. пианисткой была посредственной, но благодаря своей целеустремлённости и сильному характеру она в сорок лет стала профессором консерватории.  Т.С. в молодости тихо завидовала таланту своей подруги, но, встретив её через 20 лет, она великодушно простила неудачнице её талант и даже помогла ей устроиться преподавателем в специальную музыкальную школу при консерватории.  И Амина Салиховна, ещё молодая в ту пору и полная сил, с энтузиазмом стала работать с одарённым контингентом этой школы.  Всего за два с небольшим года она добилась заметных успехов, несколько её учеников были отмечены наградами на престижных конкурсах. Но в 1988 году ей почти пол-года из-за болезни отца пришлось жить и работать на износ. Ухаживала за умирающим отцом, не бросая занятий в школе. Хорошо освоила работу не только сиделки, но и медсестры. Правда, тогда у неё были три помощника:  мать, муж и дочь. Но в 1995 году, когда в постель окончательно слегла мать, помогал ей только муж, так как Диляра уже несколько лет была замужем и проживала в другом городе. И опять несколько месяцев жизни и работы на износ. Потом два года передышки. А весной 1997 года пришла очередь Рустема Ибрагимовича, страстного любителя зимней рыбалки. Его смогли вытащить на лёд, однако несколько минут пребывания в воде оказались роковыми. Амина Салиховна отчаянно боролась за жизнь мужа, но организм 60-летнего мужчины оказался плохим её помощником.
      После похорон мужа Амина Салиховна на работу не вышла. Взяла раньше времени положенный ей отпуск, потом за свой счёт.  Администрация школы во всём шла ей навстречу, потому что не хотела терять лучшего своего преподавателя. С апреля по август она медленно восстанавливалась. От мыслей дурных, нехороших спасало общение сначала с братом, который жил у неё более двух месяцев, затем с Натальей Иосифной, лучшей её подругой, приехавшей из Израиля в начале июня. Весь июнь подруги провели на правом берегу Волги на даче, приобретённой Рустемом Ибрагимовичем сразу после выхода на пенсию. А в июле они отправились в Израиль.  Месяц пре- 
бывания в этой удивительной стране настолько помог Амине Салиховне восстановиться, что в августе она уже не боялась оставаться наедине с собой в трёхкомнатной  «сталинке»  или в    Ласточкином Гнезде,  как она называла свою деревянную двухэтажную дачку, стоявшую на крутом обрыве. В прохладные дни второй половины августа хорошо думалось, а на веранде дачи, откуда открывался вид, которым Амина Салиховна любовалась более десяти лет,  думалось особенно хорошо. Надо жить, пока не оборвались те ниточки, которые ещё привязывают её к жизни. Нет, надо тащить свой крест до той точки, которую волен поставить только Он.  Таким нехитрым был итог тех августовских раздумий.  Слава Богу, выбор был сделан в пользу жизни, труда, творчества. И в сентябре Амина Салиховна продолжила свою работу в музыкальной школе для одарённых детей. Продолжила с упрямой верой в то, что жизнь ещё подарит ей встречу с ребёнком, который станет её  Учеником,  её великой гордостью и оправданием …
     Видно, не судьба была Амине Салиховне жить и трудиться размеренно, не поспешая, в своё удовольствие. Дочь её, проживающая во Владимире, вышла замуж во второй раз и родила мальчика. Новый её муж произвёл на  Амину Салиховну хорошее впечатление, однако она решила, что будет лучше, если Соня, её семилетняя внучка, поживёт некоторое время у неё. Договорённость была такая:  Соня поживёт у бабушки года два или несколько больше и вернётся в семью, когда мальчик пойдёт в детский сад. Но то были слова, и это понимали обе стороны. Так в 1998 году Амина Салиховна в свои пятьдесят девять пошла по второму кругу тяжкого родительского труда, который в современной России нередко заканчивается с последним вздохом родителя.
     Из всех людей, хорошо знавших Амину Салиховну, пожалуй, только брат был близок к разгадке её судьбы.  Андрей Салихович считал, что Бог дал его сестре два больших и несомненных таланта: талант пианистки и талант любви к близким, жертвенный, по своей сути, талант. Реализацию второго таланта Бог посчитал делом более важным, а отсюда и судьба сестры.
     Внезапный инфаркт брата стал очередным сильным потрясением для Амины Салиховны. Почти физически она почувствовала, как натянулась одна из считанных ниточек, привязывающих её к жизни. Первый разговор о необходимости ухода брата на пенсию состоялся в больнице, и был он коротким и сдержанным со стороны сестры. Но после возвращения брата домой Амина Салиховна вернулась к теме. В этот раз свои аргументы за его уход на пенсию она изложила самым подробным образом и не сдерживая себя в эмоциях. Андрей Салихович выслушал сестру, не проронив ни слова.  Он был во всём согласен с нею, готов был подписаться под каждым её аргументом. Но вот проблема:  как прожить на пенсию, которая предположительно будет немногим больше 50 долларов ?!  Как прожить на эти кутарки, как!!!
Бессмысленно сравнивать материальное положение первоклассного советского специалиста, каким был Андрей Салихович, с материальным положением какого-нибудь заокеанского его коллеги, специалиста того же уровня и тоже работающего на министерство обороны. Не в двухкомнатной квартирке с совмещённым санузлом живёт всю жизнь его заокеанский коллега, и пенсия его по старости несколько больше 50 долларов. Но по советским меркам Андрей Салихович получал приличные деньги уже в начальный период работы в НИИ.  Без заметного ущерба для питания и покупки одежды он с супругой после получения квартиры за несколько лет  обставили её мебелью и приобрели необходимую домашнюю технику. И даже пианино купили. После развода Андрей Салихович, несмотря на алименты, не отказывал себе ни в чём:  постоянно пополнял библиотеку и фонотеку, не жалел денег на свой летний отпуск, был щедрым по отношению к своим подругам. И уж тем более не мелочился, когда в течение пяти лет помогал своей дочери, приехавшей с Кубани в Город - на – Волге за высшим образованием. Первые материальные трудности начались в 1992 году, когда его сбережения в одночасье превратились в  ничто.  С тех пор движение Андрея Салиховича в сторону бедности не прекращалось. Девяностые годы, ставшие эпохой самого разнообразного ограбления большинства россиян, привели бы его  к самым печальным последствиям, если бы не два спасительных обстоятельства. Первое заключалось в том, что наверху поняли необходимость сохранения НИИ,  в котором работал Андрей Салихович.  Второе заключалось в том, что финансовый кризис, потрясший страну в августе 1998 года, не застал Андрея Салиховича врасплох в силу какого-то чуда. За полгода до кризиса он получил деньги, которые задолжал ему институт, и в тот же день по пути домой зашёл в сбербанк и обменял «деревянные» на зелёные. Сделал это будучи человеком по своей природе непрактичным, небуржуазным.  Вне всякого сомнения, то был самый практичный в его жизни поступок. Не иначе как Бог пожалел, решил Андрей Салихович, когда осмыслил размеры беды, которую прозвали нестрашным по своему звучанию заморским словом «дефолт».  И всё-таки его движение в сторону бедности, начавшееся в девяносто втором, продолжалось и по истечении века.  Когда осенью 2001 года Андрей Салихович  узнал о размере начисленной ему пенсии, он понял:  государство ограбило его по-крупному вновь, на сей раз «под занавес».  А в декабре того же года, когда Андрей Салихович, находясь в санатории, принял окончательное решение об уходе на пенсию, он с беспощадной ясностью осознал факт своей неподготовленности к старости. Нет у него какого-либо имущества (машины, капитального гаража, дачи),  которое он мог бы продавать по мере необходимости. Есть только двухкомнатная «хрущёвка» с находившимся в ней имуществом, часть которого не имеет никакой ценности, а другая просто не подлежит продаже. И есть ещё немного зелёных, оставшихся после затянувшегося юбилея и решения некоторых накопившихся проблем.  Этих зелёных, если их помаленьку добавлять к пенсии, хватит на год, максимум на два.  А там придёт период испытания, который называется бедностью. Судьбе угодно было, чтобы Андрей Салихович  не прошёл испытание богатством, а вот испытание бедностью было не за горами.
     В тот ненастный декабрьский день, похожий больше на ноябрьский, брат и сестра сидели на кухне «хрущёвки»  за обеденным столиком, на котором всё было готово для чаепития. Сестра закончила изложение своих аргументов, а брат молчал. По-своему истолковав его молчание, Амина Салиховна вернулась к теме, но уже с большей горячностью:
-  Неужели, Андрей, до тебя не дошло, что второй инфаркт неминуем, если ты продолжишь работать на этого Молоха!  Я не лучше тебя отношусь к прежнему режиму, но вот что тебе скажу… Да, они грабили тебя и тебе подобных, то есть всех, кто эффективно работал.  Всех эффективно работающих учёных, инженеров, рабочих грабили тем, что платили им за труд значительно меньше того, что они заслуживали.  О тотальном ограблении деревни я и не говорю. А без эксплуатации, проклятой их классиками, они не построили бы того монстра, который построили. Но ведь они что-то и возвращали!  Возвращали через бесплатное здравоохранение, дешёвые лекарства, бесплатное высшее образование.  Возвращали через бесплатные квартиры очередникам. Возвращали через культуру:  вспомни дешёвые билеты в кино и театры, огромную сеть библиотек.  Вспомни дешёвые, почти символические цены за коммунальные услуги. Вспомни введённые Хрущёвым пенсии, на которые можно было прожить не десять дней, а весь месяц. Ты чему, Андрей,  улыбаешься?  Поди, моему слову в защиту бывших …  А вот нынешние умеют только грабить. Для того, чтобы они научились что-то возвращать, необходимо время, возможно, целая эпоха.  Не уйдёшь из института, так из тебя, признанного генератора идей, будут хладнокровно высасывать оставшиеся соки. Но недолго. Год, самое большее два. А на больший срок тебя не хватит. Ты добьёшь себя не только работой, но и образом жизни. Знаю я ваши междусобойчики, догадываюсь о них.  Вы пьёте по поводу ваших дней рождения, по случаю праздников, по случаю успеха в работе и, возможно, неуспеха тоже. Ты не выдержишь этого образа жизни, его могла выдерживать только твоя молодость, а она ушла, не забыв прихватить с собой здоровье.  Скажу тебе, Андрей, со всей откровенностью …  Я устала хоронить. Смертельно устала. И я, чёрт побери,  не хочу хоронить тебя!  –  и сестра ударила кулаком по столу. Удар был сдержанным, но посуда отозвалась звоном, а чай из заварочного чайника пролился на стол.  Амина Салиховна встала, вытерла тряпкой стол, затем ополоснула под краном руки.
--  Прости, Андрей, такие у меня теперь нервы. Но повторяю:  я не готова к новому испытанию, я не хочу терять тебя, -- сказала сестра, вернувшись к столу.
    Андрей Салихович с улыбкой смотрел на сестру.   Он не мог обижаться на неё, он мог испытывать только чувство вины перед нею.  Очень давнее чувство, возникшее в нём после смерти отца и укрепившееся после смерти матери.  В 1988 году, потом в 1995-ом он был пассивным наблюдателем  растянувшегося на месяцы умирание отца и матери.  Сестра ухаживала за ними, а он только навещал их.  Только навещать – обычное поведение детей, живущих отдельно от родителей и потому как бы вынужденных доверить уход за умирающими родителями своим сёстрам (братьям), живущим в родительском доме. Вот этой позиции подленького лукавства Андрей Салихович простить себе не мог, а с годами его чувство вины только обострялось.  И сейчас, глядя с виноватой улыбкой на сестру, он вспомнил некоторые эпизоды из 1988 года. И в который уже раз мысленно покаялся:  «Нет, не Амина, а я должен был, одев резиновые перчатки, лезть в задний проход обессиленного отца, чтобы освободить его от каловой пробки, с которой ни одна клизма уже не справлялась!  Это должен был делать я, сын, мужчина. Хотя бы это!..»
     Андрей Салихович встал и нежно поцеловал сестру в щёки.  От неё чуть пахло духами, очень хорошими.  Да, дорогие французские духи были единственной роскошью, которую могла позволить себе его сестра.
    - Что это ты расчувствовался? – поинтересовалась Амина Салиховна.
      Андрей Салихович сразу на вопрос не ответил, сначала поделился мыслями, которые были реакцией на монолог сестры:
- Удивительно, Амина, до чего нация продешевила …  Дорогую цену она заплатила за возможность сказать не на кухне, а в троллейбусе или даже на площади, что вот Сидоров, известный всей стране деятель, есть шут гороховый и, вполне возможно, шизик, а Петров, тоже известный деятель, ворюга и вообще законченная сволочь. Вот за эту свободу слова, да за возможность учредить десятки партий типа партии любителей пива, за весь этот спектакль, за все эти гримасы народ заплатил бедностью и унижением …
-  Андрей, как ты изменился в последнее время!  Когда-то ты с придыханием относился даже к маленьким подвижкам в деле свободы.
-  Всё нормально.  Не меняются только идиоты.  А расчувствовался я потому, что ты самое дорогое, что у меня есть, осталось.  У тебя есть дочь, внучка. У тебя работа, с которой ты не расстанешься, по-видимому, ещё долго.  А вот мне с моей работой, я чувствую, придётся расстаться.  Вот только как прожить на пенсию, на эти кутарки?..  Ведь если очень прижимисто добавлять оставшиеся доллары к пенсии и если судьба будет благосклонной, то есть не возникнут какие-то непредвиденные расходы, то года на два хватит.  А там …
-  А вот про  «там»  думать не надо. И тебе ли с твоим талантом паниковать.
-  Ты намекаешь на моё возможное тапёрство?
-  Именно.  Есть у меня один сосед, ему под семьдесят, в прошлом работал главным инженером на всяких мелких предприятиях.  С женой разведён, дети не помогают. Когда прожил все накопления, решил подзарабатывать игрой на аккордеоне.  В студенческие годы играл в пионерских лагерях.  Ну, уровень его музыкальных способностей примерно соответствует уровню предприятий, на которых он работал. Но еврей этот человек не робкий, настырный, с манерами снабженца.  Правда, волновался, когда пошёл на улицу в первый раз.  Как-то не без юмора рассказал мне об этом первом разе. Своё волнение сравнил с состоянием девчонки, пришедшей на панель в первый раз.  Сейчас он пьёт только коньяк, икоркой балуется каждое утро.
-  С моим инструментом на улицу не пойдёшь.
-  Твой инструмент дожидается тебя в ресторанах для богатеньких, таких сейчас развелось как грибов после дождя.  Уверена ,  ходить в ресторан будут главным образом на тебя, на твой прекрасный блюз.  Делая деньги владельцу ресторана, ты сможешь диктовать ему свои условия. В том числе и такое:  ты играешь всего два, максимум три вечера в неделю.  А звёздочка и не должна больше играть.  За эти два-три вечера в неделю ты будешь получать столько, что свою пенсию назовёшь уже не кутарками, а как-то обиднее.
-  О чём ты говоришь, Амина!  Ведь ты совсем не знаешь системы, о которой рассуждаешь.  Ты наверняка была в ресторане с Рустемом в последний раз где-нибудь до перестройки, то есть совсем в другой жизни.  И главное:  не нужен этой публике мой блюз, им «Мурка» нужна. И самое главное:  подыхать с голода буду, а в музыкальные лакеи к этим уголовникам я, инженер из оборонки, российский интеллигент, не пойду!  Как ты могла предложить такое даже в теоретическом плане!
-  Прости меня, я не хотела обидеть тебя!  Ведь прекрасно знаю тебя, а вот забылась … Не хочешь работать на эту публику, найду я что-нибудь такое, что вполне устроит тебя.  А может, искать не придётся.  Думаю продать дачу. Ведь её содержание требует рук, хороших рук плотника, какие были у Рустема.  А у тебя руки пианиста, руки папы.  Продадим дачу, и нам с тобой хватит на несколько лет. И ещё есть в резерве эта квартира, ведь дочь твоя человек обеспеченный. Продашь её и переедешь ко мне. Точнее,  вернёшься в родительский дом.  Так что никакая бедность тебе не угрожает.
-  Амина, но дело ещё в том, что я не привык жить без работы. Всё свести к ням-ням и хождению в туалет …
-  Уверена, твоя жизнь не сведётся к ням-ням и процессу обратному. Спасение придёт со стороны твоей привычки к умственной и духовной жизни. Этот опыт каким-то образом спасёт тебя. Так по рукам?
-  Поверь, Амина, после санатория дам окончательный ответ. А сейчас будем пить чай. Вот  только подогрею его.

VI

 А ведь сбылись слова Амины Салиховны о том, что жизнь её брата после выхода на пенсию не сведётся к растительному существованию, что спасение придёт со стороны его привычки к умственной и духовной жизни.  Впрочем, у этого предсказания было много шансов сбыться. Так уж устроен человек с натурой творческой:  если он внезапно оказывается не у дел, то после некоторого пребывания в шоке он начинает искать выход из состояния застоя и чаще всего его находит.
 Андрей Салихович уволился из института сразу после новогодних праздников.  В январе и феврале 2002 года он медленно привыкал к новой жизни.  В основном занимался тем, что называл бытовухой:  ходил за продуктами на местный базар, готовил обед , стирал, убирался в квартире.  И старался каждый день хотя бы в течение часа ходить на лыжах в ближайшем парке. Естественно, передвигался на лыжах не с былой скоростью, а медленно, прогулочным шагом. Иногда вечерами, когда было настроение, садился за пианино. День заканчивался у телевизора, который включался ближе к программе «Время».  Когда Андрей Салихович начинал дремать, то, стало быть, приходила пора выключать телевизор и идти в ванную комнату чистить зубы.
Но уже в начале марта он стал тяготиться таким образом жизни. А три дня, которые он провёл у сестры, поспособствовали этому процессу. Андрей Салихович считал праздник 8 марта совковым праздником, но всегда был рад ему как ещё одному поводу явиться к сестре с подарками и пообщаться  с ней.  Он пришёл к ней с цветами, тортом, шампанским в полдень восьмого марта,  а ушёл только вечером десятого.  Восьмого марта Амина Салиховна играла для немногих гостей Рахманинова,  а  на  следующий  день её слушателями  были только  внучка  и  брат,  по  просьбе  которого она играла ноктюрны Шопена. После инфаркта нервы у Андрея Салиховича были далеко не прежними, так что ему стоило больших усилий, чтобы не расплакаться от прекрасной интерпретации произведений великого романтика. Домой он возвращался в состоянии давно не посещавшего его душевного подъёма.
На следующий день это состояние душевного подъёма не исчезло совсем, оно лишь трансформировалось в какое-то томление духа. Прислушиваясь к нему, пытаясь понять его, Андрей Салихович утром в понедельник то расхаживал по квартире, то, остановившись у окна в спальне, подолгу смотрел на две высоченные тэцевские трубы, находившиеся на расстоянии трёх или четырёх километров. В десяти минутах ходьбы от этих труб находится татарское кладбище, на котором лежат родители Андрея Салиховича. А если продолжить движение от кладбища по направлению к Волге, то через минут двадцать окажешься в районе речного порта. С наступлением темноты на двух тэцевских трубах включается освещение в три этажа, и тогда они становятся гигантскими маяками для пролетающих рядом с городом самолётов. Андрей Салихович как-то по-особому стал относиться к этим трубам в 1995 году, когда его родители после семилетней разлуки вновь оказались рядом. Трубы стали для него звеном, соединявшим дом, в котором он временно проживал, с местом, где обрели вечный покой самые дорогие ему люди и где в стремительно приближавшемся будущем обретёт вечный покой и он сам. Порою он мысленно или вслух выражал своё неудовольствие работой той тэцевской службы, которая занималась освещением труб. Если с включением осветительной системы опаздывали, он ворчал:  «Что, совки, перетрудились, нет времени нажать на кнопку!»  Если утром опаздывали с отключением, ворчал опять: «Всё чай пьёте, кайфовщики! Вот шарахнуть бы вас разок по карману!»
     Но утром 11 марта, глядя в сторону тэцевских труб, Андрей Салихович не замечал их. В то утро он был поглощён мыслью о том, что пауза, наступившая 5 ноября прошлого года и продолжавшаяся четыре месяца, закончилась и пришла пора продолжить работу. Работу ума и сердца. Да, и сердца тоже, потому что без его работы работа ума не состоится или будет очень неполноценной. Так что не придётся ему холить да лелеять сердце, как это предписали врачи. И ещё до полудня он понял, что его новая работа будет связана с проблемами экологии, которые занимали его давно. С пониманием того, что жизнь вновь обрела смысл, пришли волнение и радость.    Они были так сильны, что бессмыслицей показалось начинать работу в тот же день. В такой день можно было только выпить.
     А вот 12 марта ровно в девять утра Андрей Салихович, строгий, решительный, подтянутый, уже стоял у книжной полки, которую называл экологической. Там было около десятка книг и три пухлые папки. На папке № 1 были написаны рукой 28-летнего Андрея Салиховича слова Ф. Бэкона: «Природа побеждается только подчинением ей». На протяжении шести дней, то есть до конца недели, Андрей Салихович работал с содержимым экологической полки. Впрочем, лучшее из того, что было в том десятке книг и трёх пухлых папках, давно нашло место в его голове. Но всё это знание надо было встряхнуть, освежить, а потом взглянуть на него с позиций опыта, накопленного в течение многих лет. Его рабочий день был коротким и включающим в себя лучшие для умственной деятельности часы:  с 9 утра до 12 дня. Андрей Салихович и в молодости доверял известной народной пословице и с подозрением относился к ночной работе, полагая, что результатом её могут быть не вполне здоровые мысли. Всё остальное время суток уходило на бытовуху и было подчинено тому, чтобы следующий трёхчасовой рабочий день непременно состоялся. Так за восемнадцать часов он проделал всю необходимую предварительную работу: освежил в памяти своё знание и посмотрел на него взглядом умудрённого опытом человека и учёного, которому за 60.
  Следующим этапом работы Андрея Салиховича стали размышления о том, как донести до людей своё видение самых серьёзных, с его точки зрения, экологических проблем. И он начал работать над первой своей статьёй, то есть пошёл по пути вполне традиционному. К счастью, эта первая статья стала последней. Работа не то чтобы не получилась, просто автору она не принесла никакого удовлетворения. Эмоциональному и художественно одарённому Андрею Салиховичу было тесно, душно в рамках научной статьи.
       Озарение пришло как-то очень естественно. Получилось так, что сама проблема, которую Андрей Салихович пытался разъяснить в научной статье потенциальному своему читателю, подсказала ему сюжет художественного произведения …  И в тот час, когда он понял, что наилучшим образом сможет говорить о выношенном, о своём предвидении, пользуясь методом художественного прогнозирования будущего, - в тот самый час мир научной фантастики обрёл ещё одного труженика. И в тот же день он составил список тем, по которым хотел высказаться, используя открытый для себя жанр научной фантастики. И этот список стал планом его работы на ближайшие годы.
        Но стоило Андрею Салиховичу сесть за первую свою вещь, сюжет которой так неожиданно был рождён его воображением, как он столкнулся с тем, что в новом для него виде творческой деятельности не существует стойки  «смирно» перед Его Величеством Планом.
Как-то вечером он вновь увидел по телевизору самые страшные сцены из сентябрьской трагедии 2001 года в Нью-Йорке. Более полугода назад эти кадры произвели на него чрезвычайно сильное впечатление. На протяжении последующих шести месяцев он много раз смотрел по телевизору на то,  как гражданские самолёты с пассажирами на борту ракетами врезаются в башни Всемирного торгового центра, но только в этот мартовский вечер 2002 года вдруг отчётливо понял:  этот террористический акт, каким бы впечатляющим ни был, он всё же представляет собой вчерашний день …
        Выключив телевизор, Андрей Салихович пошёл на кухню. С желанием закурить справился, но бутылку, в которой оставалось не менее двухсот граммов водки, из холодильника достал. Однако пить не торопился, задумался. Через минуту-другую стал формулировать вопросы:  « А каким может быть следующий шаг иблиса с внешностью потомков Измаила, рождённого Агарьей Египтянкой?  Над какой новой своей задумкой уже сейчас за тысячи километров от моего дома может работать сатанинская мысль?..»
Он не спеша пил водку, закусывал её ломтиками лимона, а в его голове рождался замысел произведения, не предусмотренного планом.
        На следующий день в девять утра Андрей Салихович сел за письменный стол. Казалось ему, что должен получиться большой рассказ, который по неопытности своей он будет писать несколько недель. Но вместо рассказа получилась повесть из двух частей, на которую в целом потребовалось полгода работы. С конца марта до середины мая он работал над повестью дома, а со второй половины мая по конец августа на даче сестры, отлучаясь в город редко и преимущественно за продуктами. Самым плодотворным было время, когда на даче жила хозяйка и Андрей Салихович не занимался приготовлением обеда.
        Прекрасными оказались для него летние месяцы 2002 года. Его день на даче начинался, как и в городе, в шесть утра. Чистил зубы, потом спускался по крутой тропинке к Волге. Кролем проплывал метров 100-150 и поворачивал обратно. Завтракал обычно один, поскольку сестра и внучатная племянница в это время ещё нежились в постели или только что вставали. Работал у себя на втором этаже с девяти до двенадцати, иногда до тринадцати. Перед обедом всей семьёй плавали в Волге. После обеда Андрей Салихович непременно отдыхал в постели не меньше часа. Затем правил и переписывал текст, написанный днём. Иногда находил время покатать на лодке Соню и сестру. После ужина сидели на веранде первого этажа, смотрели с высоты Ласточкиного Гнезда на вечернюю жизнь Волги, беседовали. Потом расходились по своим комнатам, чтобы немного почитать перед сном. В комнате Сони свет горел дольше всех. Эта одиннадцатилетняя девочка, молчаливая, сдержанная, не по временам начитанная, настолько не походила на своих ровесников, что Андрей Салихович за глаза называл её иногда Гадким Утёнком. Большинство её ровесников подолгу могли смотреть по телевизору всевозможные молодёжные тусовки, на которых одна сторона под музыку попсовую кривлялась на эстраде, а находившаяся в зале сторона раскачивалась в такт музыке с воздетыми к потолку руками. А Соня телевизор смотрела редко, казалось, что Гадкий Утёнок вечно живёт с книгой в руках. Андрей Салихович любил Соню и боялся за неё, за её будущее, потому что Россию он знал лучше всех премудростей, которые когда-либо изучал в своей жизни.
       Да, прекрасными оказались для него летние месяцы года Лошади. Они были прекрасны жизнью на берегу великой реки. Они были прекрасны радостью жизни в семье. Но более всего они были прекрасны результатом его труда. За несколько дней до отъезда в город Андрей Салихович закончил писать повесть.
       Но только в конце сентября повесть была готова окончательно. Весь месяц ушёл на правку текста, а затем на работу за старым компьютером, который Андрей Салихович позаимствовал у Михаила Николаевича, бывшего своего коллеги по работе в НИИ.
И в сентябре Андрей Салихович нашёл время, чтобы сделать ещё одно важное дело. За лето он лучше узнал свою внучатную племянницу, и решение переделать своё завещание в её пользу пришло самым естественным образом. Всё было за то, чтобы именно ей, а не дочери завещать квартиру и имущество. Логика его рассуждений была такой. Россия страна не только с суровой историей, она ещё и криминальная страна с тех пор, как ею стали править паханы, в молодости своей бравшие банки, чтобы пополнить партийную кассу. А в лихие девяностые возникли новые условия для дальнейшего поблатнения страны. Ведь совсем не случайно, что в самых высших слоях общества стали довольно бойко ботать по фене. В современной России многим живётся плохо, но у тех, кого блатной мир называет оленями, судьба может оказаться совсем незавидной. И похоже было, что Соня по натуре своей принадлежала к этому оленьему племени. И нужны были очень большие деньги, чтобы отгородить её в будущем от жестокого мира надёжной стеной. Таких денег у Андрея Салиховича не было, но свой посильный взнос он решил сделать. А дочь его была человеком во многих отношениях защищённым. Она была защищена не только своим материальным положением, но и характером тоже. Ещё в годы учёбы в финансово-экономическом институте она покруче иного мужика водила машину своей тёти, у которой жила все пять студенческих лет. Уже тогда было очевидно, что в жилах этой девушки течёт кровь тех её далёких отчаянных предков по материнской линии, которые занимались не только трудом свободных хлебопашцев. Уже тогда Оксана не чувствовала себя чужой в этой стране, уже тогда она крепко стояла на российской земле своими высокими и сильными ногами. Уже тогда за неё не было страшно. И уж тем более не было страшно за 38-летнюю Оксану, состоявшегося специалиста, солидного банковского работника. Так что Андрей Салихович не испытывал никаких сомнений, когда шёл в нотариальную контору. Но почему он сделал это в начале сентября, когда работа над повестью ещё не завершилась? Не была ли эта поспешность продиктована каким-то интуитивным движением?.. Или поторопился он с составлением нового завещания просто потому, что не привык откладывать важные дела в долгий ящик?..
        Вечером 28 сентября на письменном столе Андрея Салиховича лежали  пять экземпляров повести. Уже на следующий день он подарил по экземпляру первым своим читателям, которыми, естественно, стали сестра и Игорь Александрович. Впрочем, в числе первых читателей оказался и Михаил Николаевич, бывший коллега по работе в НИИ. Возвращая компьютер и принтер, Андрей Салихович в знак благодарности подарил ему экземпляр повести.
  Несмотря на занятость, сестра и Игорь Александрович прочитали повесть быстро. Амина Салиховна навестила брата уже 5 октября. Пришла в одиннадцатом часу дня с бутылкой шампанского и букетом из пяти пышных, прямо-таки роскошных хризантем.
- Ты явилась как на день рождения, - сказал Андрей Салихович.
- В некотором смысле так оно и есть, - ответила сестра.
Чуть подрезав концы хризантем,  и поставив их в вазу с водой, она полюбовалась цветами и сказала с чувством:
- Люблю осень! И с годами всё больше и больше. В том, что появление рукописи твоей первой вещи пришлось на осень, вижу что-то символическое. Если на этом не остановишься, осень твоей жизни будет замечательной.
Когда сели за стол, накрытый в большой комнате, и шампанское было налито, Амина Салиховна заговорила, слегка касаясь пальцами ножки своего бокала:
- Андрей, ты знаешь, что с некоторых пор я против употребления тобой любого спиртного, даже шампанского. Возможно, я плохая сестра, но сегодня сама нарушаю табу. Потому что повод совершенно исключительный. Я прочитала твою повесть в течение одного дня. Такого чтения у меня не было давно. Конечно, я не такой знаток литературы, как твой Игорь Александрович, но мой читательский опыт, моя читательская интуиция таковы, что я уже сейчас могу смело сказать: повесть получилась сильной. История русской литературы знает много блестящих дебютов, а из головы всё-таки не уходит вопрос :  неужели дебютная вещь может быть такой сильной?..  Я всегда верила в тебя. Верила в твои возможности инженера и учёного. И эта вера оправдалась ещё раз, потому что такую повесть мог написать только очень талантливый инженер и учёный. А теперь верю и как в писателя. Хотя благодаря одному булгаковскому герою моё отношение к слову  «писатель»  давно уже, мягко говоря, не прежнее. О возможности опубликования повести я даже не задумывалась. Благодаря другому булгаковскому герою я настолько уверовала в несгораемость рукописей, что человеческая суета вокруг них меня не волнует.  Ах, Андрей! (И Амина Салиховна посмотрела на висевшие на стене фотопортреты отца и матери.)  Вот если бы мама и папа успели погордиться тобой и в этом качестве…  Но такое бывает не всегда.  Прости меня за многословие, я закругляюсь. Пью за твоё второе дыхание, этот неожиданный подарок судьбы, за счастливое сочетание в тебе качеств  «физика» и  «лирика», если говорить языком минувшей эпохи, за твои будущие успехи, за твоё здоровье!
       В тот субботний день брат и сестра общались недолго, всего-то часа полтора. Амина Салиховна поспешила в школу к внучке, чтобы с нею зайти в один новый книжный магазин, в котором Соня давно хотела побывать. Как всегда, Андрей Салихович пошёл провожать сестру до трамвайной остановки.  Амина Салиховна пришла к брату радостной, оживлённой, а уходила почему-то задумчивой, почти печальной. На улице задала вопрос, который, по-видимому, не отпускал её:
- Андрей, неужели такое возможно?
Андрей Салихович понял, что сестра думает о повести, и сказал:
- Удивительно, что до сих пор не произошло ничего подобного.
А на трамвайной остановке сестра успела задать ещё один вопрос:
-  «День, пылающий как печь»…  Откуда такое название повести?  Влияние Библии?
-  Да, Ветхий Завет, Малахия,  глава четвёртая, стих первый.  А как ты догадалась?
-  Не трудно догадаться, если хорошо знаешь человека и все его увлечения.
       Состояние печали не передалось от сестры к брату. Напротив, Андрей Салихович был в том возбуждённо-приподнятом настроении, которое бывает у людей, когда их работу оценили по достоинству. Возвращаясь домой, он купил чекушку водки и кое-что из закуски.  За обедом выпил водку, потом прилёг на диван в большой комнате и быстро уснул.  Когда в спальне раздался телефонный звонок, он долго соображал, не вставая с дивана:  звонят в дверь?  по телефону?  и какое сейчас время суток?  А когда понял, что звонит телефон и что на дворе уже вечер, телефон замолчал.  Андрей Салихович пошёл в ванную комнату, освежил лицо холодной водой, потом прошёл на кухню, собираясь помыть посуду.  И тут снова раздался телефонный звонок.
-     Я прочёл твоё сочинение, - сказал Игорь Александрович, забыв поздороваться.  –
Оно произвело на меня сильное впечатление. Завтра в два буду у тебя, тогда и поговорим. Прошу спиртного не покупать, шампанское я принесу. Ты понял меня, Мастер ?
-  Интересно, интересно… сказал с улыбкой Андрей Салихович.
--  Что именно?
--  Я о некоторых совпадениях. Сегодня днём была сестра. Тоже бережёт меня и настояла на шипучке. И тоже вспомнила Булгакова.
-  Очень естественное совпадение. Амина Салиховна  и я не хотим терять тебя, потому и бережём. А  что касается упоминания обоими Булгакова, скажу так.  Для культурных людей моего поколения и поколений пограничных он будет одним из самых любимых авторов до последнего их читательского часа. Потому что после семнадцатого и до сего дня у нас не было ярче художника, чем автор  «Собачьего сердца»  и  «Мастера и Маргариты.»  Аминь.
-  Игорь, ты тоже мужик. Ты должен быть грубее, мужественнее и рискованнее Амины, -- не сдавался Андрей Салихович. -  Позволь я приготовлю бутылочку коньяка?
-  Андрей, если б можно было, я принёс бы литр армянского. Не надо меня ломать ни как человека, ни как врача. Прошу тебя.
        Уже положив трубку, Андрей Салихович продолжал с улыбкой сидеть какое-то время за письменным столом. Он был рад звонку друга, радовался его предстоящему визиту. Тёплые, искренние отношения, сложившиеся год назад в Кардиоцентре между больным и профессором, очень естественно переросли потом в настоящую дружбу. Они давно уже были на  «ты»  и называли друг друга по именам. Будучи людьми занятыми и к тому же погружёнными в себя, встречались они редко, реже, чем хотелось бы. Но без этого минимума общения жить уже не могли.
       Андрей Салихович решил к завтрашнему визиту друга подготовиться лучше обычного.  Во-первых, последнее их капитальное общение было в июле, во-вторых, через несколько дней Игорь Александрович с супругой должны были отправиться во Францию к сыну, который проживал там в Туре, где преподавал в университете математику.  Стало быть, следующая их встреча состоится в лучшем случае где-то в конце ноября.  И Андрей Салихович, помыв посуду и выпив стакан чая, принялся за работу.  Приготовил морковь и лук для плова, а также все составные для овощного салата, который являлся плодом его гастрономической фантазии.  И даже рис перебрал. На эту работу ушёл весь вечер.

VII

     На следующий день в шесть утра Андрей Салихович был на ногах.  После завтрака сходил в ближайший магазин, после чего занялся приготовлением плова и закуски. К приходу Игоря Александровича всё было готово.
Гость пришёл около двух. В прихожей он извлёк из знакомого Андрею Салиховичу  старого кожаного портфеля бутылку шампанского и две баночки икры, чёрной и красной.
-  Икра хороша к водочке, -  заметил Андрей Салихович, но в голосе его не было напора.
-  Пить будем только шампанское, -  последовал категорический ответ.  -  Икру не открывать, будешь лакомиться по утрам.
Взглянув на стол, накрытый, как и вчера, в большой комнате, Игорь Александрович улыбнулся.
- Странно устроен русский человек.  Зная, что водка исключена из меню, закусь готовит всё равно под родимую.  То ли сила привычки, то ли надежда на чудо.
-  Русский человек, говоришь?  -  спросил Андрей Салихович.  -  А ведь я Ахметов и сын Салиха.
- Это я знаю. Но из своего жизненного опыта знаю и то, что нет более русских людей, чем татары, воспитанные на русской литературе. 
Хозяин стал открывать шампанское, а гость прошёлся по комнате, в которой царил культ родителей. Кроме двух фотопортретов, висевших на стене, были другие  фотографии родителей, помещённые за стеклом книжного шкафа и серванта.  Только на одной фотографии была запечатлена вся семья.  Игорь Александрович достал её из серванта.
-  Какие вы здесь все молодые и красивые.  Давно был сделан снимок?
-  Это фотография пятьдесят девятого года. Мне восемнадцать, Амине двадцать. И родители ещё не старые.
-  Да, ещё нестарые, - согласился Игорь Александрович, продолжая пристально разглядывать фотографию. – И всё-таки чувствуется, что они вышли из редкостной, небывалой войны, хотя после неё прошло почти пятнадцать лет.  Да, порода есть порода …  -  сказал он, возвращая фотографию на место.
Друзья сели за стол, Игорь Александрович взялся за бокал.
-  Андрей!  Сегодня я  не готов к подробному разговору о повести. Требуется время, чтобы лучше осмыслить её. Сейчас скажу одно :  поздравляю!
Они выпили шампанское и принялись за салат.  Разговор продолжили, когда голод был несколько утолён.
- Что ни говори, Андрей, а писательство – это судьба, - сказал Игорь Александрович, откинувшись на спинку стула.   - Твой пример  ещё раз это подтверждает.  Конечно, талант является первым условием, но фактор судьбы тоже в первом ряду.  Уверен, есть талантливые люди, особенно в России, которые стараются уйти от этой судьбы. Просто  срабатывает инстинкт самосохранения. Но от  судьбы, как известно, не уйдёшь. Беглецов, на которых судьба положила глаз, она настигает всё равно, иногда уже в солидном возрасте. Ты никогда не убегал от лямки писательского труда, ты всю жизнь честно тянул другую лямку. Но к тебе, никогда не мечтавшему о литературных занятиях, судьба заявилась в твои шестьдесят один, потому что тоже давно положила на тебя глаз и просто ждала подходящего момента для своего визита. Она заявилась к тебе и сказала:  «Привет, Андрей!  Отныне и до конца ты будешь писать.  Подобные тебе приходят в этот мир не для отдыха и наслаждений».  Так вот, теперь тебе на своей шкуре предстоит познавать всю тяжесть писательского труда, писательского образа жизни.  И всё равно я рад за тебя.  Знаешь, Андрей, во мне полно всяких недостатков, но вот завистью, этим некрасивым, безобразным грехом, я не страдаю.  Думаю, это не приобретённое, не воспитанное, а врождённое качество.  Люблю талантливых людей, люблю открывать таланты.  Поистине талант единственная новость, которая всегда нова.  Прости за нескромность, но на кафедре, которой я руковожу много лет, нет ни одного серого, ни одного блатного, там собраны очень способные ребята, которых я находил в студенческой среде, а иногда в провинциальной глуши, в больницах сёл и районных городишек.  Читая твою повесть, я испытал радость открытия ещё одного таланта, на этот раз совсем из другой сферы. Таланта настолько несомненного, что было бы грехом хоть как-нибудь не помочь ему.  Ведь давно известно, что талантам нужно помогать, а бездарности пробьются сами.  Ты пробиваться не будешь, ты просто продолжишь писать. И правильно сделаешь. В шестьдесят один и после инфаркта на пробойную деятельность времени не отпущено.  Я тоже пробивала плохой, но после возвращения из Франции попытаюсь помочь.
Впрочем, откладывать не намерен.  Ведь я решил взять копию рукописи с собой во Францию. Там с сыном и непременно с его французскими друзьями подумаем о наиболее подходящем издательстве.  А когда вернусь, будем решать, в какие  «толстые»  наши журналы отправим повесть. Но, честно говоря, я с пессимизмом смотрю на перспективы опубликования повести в России. Начну с самого безнадёжного варианта, то есть с нашего города.  Город с большим культурным прошлым, промышленный, вузовский город, где много образованных, думающих людей, а что касается издательских возможностей – глубокая провинция.  Из всех наших журналов лучший тот, который носит имя города.  Я выписывал его несколько лет, потом перестал. Об этом журнале можно сказать тремя словами :  красиво иллюстрированная пустышка.  Пустышка, ибо совершенно не отражает подлинную литературную жизнь города. Но пустышка напыщенная, с претензиями.  Довелось мне как-то познакомиться с её главным редактором. Журнал, поскольку  он не только литературно-художественный, обратился ко мне с просьбой дать интервью. Сказали, что пришлют сотрудника ко мне на кафедру.  А я человек не только занятый, но и любопытный, а потому сказал, что сам приду в редакцию.  В кабинете главного увидел человека лет пятидесяти или меньше того, сидящего в кресле.  Для таких людей это наиболее выгодная поза.  Ибо когда он поднялся, чтобы поздороваться, то оказался очень маленьким человечком. На маленьком теле довольно крепенькая голова с остатками растительности, внимательно-напряжённые и не без печали глаза. Но маленьким он оказался не только ростом. Потом я увидел его по местному телевидению в процессе общения с областным начальством на каком-то торжестве.  Он стоял перед важным господином из недавних номенклатурных товарищей, а его ручонки, маленькие такие ручонки, были строго по швам. По-видимому, эта поза была отшлифована ещё в ту пору, когда он редактировал обкомовский  «Блокнот агитатора».  Он стоял в позе ученика перед важным господином, а тот хвалил его за разумную, взвешенную редакционную политику.  Бессмысленно относить повесть этому малышу. Конечно, прочитав твою вещь, он оценит её по достоинству, как-никак наш университет закончил. И, возможно, загорится желанием опубликовать её.  Но после неизбежной консультации со своими патронами быстро вернётся в реальный мир. Рукопись тебе вернёт, если попросишь, но предварительно сделает ксерокопию. И вернёт через секретаршу, чтобы не смотреть тебе в глаза.  Нет, Андрей, этот журнальчик и твоя повесть – они, мягко говоря, совсем из разных весовых категорий.  И относительно перспективы твоей повести в столичных наших журналах …  Андрей, ты знаешь историю публикации  «Бедных людей»  Достоевского?
-   Нет, знаю только, что этот роман был дебютом молодого автора.
-  Не просто молодого, а очень молодого.  Автору тогда было всего двадцать четыре года. Но коротко об этой истории.  В мае сорок пятого года Достоевский читает  «Бедных людей»  Григоровичу, с которым снимал в ту пору одну квартиру.  Не мешкая, Григорович идёт с рукописью к Некрасову. Там он читает её вслух всю ночь. В конце чтения оба плачут. Нынче такое невозможно, нынешний литератор может всплакнуть только над собственным детишем. А потом  возбуждённые отправляются в четыре утра к Достоевскому. На следующий день Некрасов относит рукопись к Белинскому. И ещё через день Достоевский впервые приходит к великому критику. Тот даёт роману оценку, которая согревает потом Фёдора Михайловича на каторге. А в январе сорок шестого выходит в свет  «Петербургский сборник»  с  «Бедными людьми».  Итак, между ночным чтением  у Некрасова и публикацией романа, написанного никому не известным автором, расстояние всего в восемь месяцев. В современной России такое исключено по многим причинам. Но главным образом потому исключено, что давно уже физически исчез некрасовский тип литератора и главного редактора.  Большевики позаботились о том, чтобы этот тип не оставил после себя потомства. Так что сегодня мы имеем дело с другими потомками:  потомками берлиозов, латунских, ариманов, лавровичей.  Именно с этой публикой ты столкнёшься, когда …
-  Игорь, я согласен, что большевики изъяли из жизни некрасовский тип главного редактора, просто стёрли его в порошок со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но в последние лет двадцать картина, как мне кажется, изменилась к лучшему …
- К лучшему?!  --  перебил в свою очередь Игорь Александрович. --  Не думаю. Наоборот, картина стала более мрачной. Например, современная  Лапшённикова не только продолжает постоянно врать, но, сдаётся мне, страдает ещё и алкогольной зависимостью. Да, у Булгакова Иван Бездомный прозревает. Кстати, на то, чтобы это прозрение получилось убедительным, потребовалась  вся мощь авторского таланта. Но то было прозрение Ивана  Понырева, персонажа литературного. А племя-то, племя иванов бездомных, рождённое октябрём семнадцатого, оно сохранилось, оно существует и сегодня.  Нынешний Иван Бездомный искренне считает себя хорошим поэтом, в современном литературном ведомстве России он, возможно,  большая шишка. Кажется, я развеселил тебя?
-  Есть немного.
-  Андрей, я очень надеюсь, что ошибаюсь, рисуя такую мрачную картину. Однако продолжу портить тебе настроение. Полагаю, будут проблемы с публикацией повести и на Западе. И прежде всего в стране, куда повезу рукопись.  Я принёс с собой некоторые страницы повести, хотел бы напомнить тебе кое-что.
Игорь Александрович пошёл в прихожую, где оставил свой портфель, и вернулся с тонкой папкой.
-  Игорь, сначала, может, плесканём?
-  Давай.
Друзья выпили немного шампанского, затем Игорь Александрович раскрыл папку.
-  Конечно, понять твоего героя легко. Потеряв самое дорогое, он навсегда утратил вкус к жизни. В сущности, он живой труп. Да, после потери семьи он не жилец, а только мститель до последнего своего часа.  Когда он выходит из тяжелейшего, почти безнадёжного состояния, то начинает ненавидеть арабских террористов ещё и за то, что они, навсегда лишив его, ещё молодого, любви к жизни, тем самым опустили его до своего состояния. И вот что интересно …  В отряде террористов, осуществивших в Москве беспримерную акцию, кавказцы составляли большинство, арабов было немного, всего с десяток людей, пардон, нелюдей.  Но вся ненависть твоего героя достаётся арабам, потому что он отчётливо понимает два обстоятельства :  идея акции была рождена далеко от России, в окружении иблиса с тихим голосом и внешностью аксакала, и без денег, очень больших денег, от которых так и разит саудовской нефтью, такое не сотворишь. Вот это второе обстоятельство он понимает особенно отчётливо, так как специалистом в своём  деле был первоклассным. И вот что очень важно:  после всех своих потерь он ненавидит не только арабских террористов, он ненавидит весь арабский мир, всех арабов.  Когда герой вновь обретает способность думать и говорить, начинается тот поток его размышлений и монологов …  Андрей, мне никогда не доводилось ни читать, ни слышать ничего подобного.  Сейчас я прочитаю кое-что из этих антиарабских  пассажей. Для начала что-то из цветочков, потом пойдут ягодки …
-  Оставь эти цветочки и ягодки, --  решительно сказал Андрей Салихович.  -  Если ты фактически цитируешь текст, не заглядывая в бумажки, то я тем более его помню, с памятью у меня всё нормально.
-  Хорошо, оставлю. Ты знаешь, Андрей, когда я читал все эти пассажи, я вспоминал Рашида.  Был у меня такой аспирант из арабов, один из лучших моих учеников. Если очень коротко, человек большой культуры, исключительной порядочности.  К нему я привязался как к сыну.  Однако повторяю:  понять твоего героя совсем не трудно. Но ведь то, что он чувствует, говорит и собирается делать до последнего своего часа – это всё-таки расизм.  А расизм и демократия несовместны.  Достаточно даже беглого взгляда на историю западных стран, чтобы увидеть, что развитие демократии там всегда было сопряжено с преодолением расизма. В современной Франции, где почти каждый её десятый гражданин является выходцем из арабского мира, в этой Франции твою повесть могут не напечатать именно по этой причине.  Я никогда не забуду, как палестинская улица реагировала на сентябрьскую трагедию в Нью-Йорке.  Низкий поклон тем западным тележурналистам, которые осмелились снять тот шабаш.  Андрей, ты видел эти кадры?
-  Видел и запомнил. Навсегда запомнил. Более всего запомнился такой кадр …  Пожилая баба, с головы до ног в тёмном,  мясистые щёки. Демонстрируя отвратительные зубы, она бойко двигает языком и издаёт что-то утробное, победное, ликующее.
-  Я тоже эту старую бабу запомнил. И не сомневаюсь, что её запомнили миллионы телезрителей на Западе. Но тот просвещённый мир, который видел и запомнил эту бабу, не может позволить себе в качестве ответной реакции что-то похожее на пещерный расизм палестинской улицы.  Я обратил внимание на один факт, о котором средства массовой информации практически не говорили, по-видимому, полагая, что это нормальное положение вещей. После одиннадцатого сентября население арабских кварталов в Нью-Йорке съёжилось, замерло в ожидании. Но разгневанные и хорошо вооружённые американцы не опустились до массового отстрела арабов. И до массовой их депортации американское правительство тоже не опустилось. Впрочем, моё восхищение такой позицией выдаёт во мне человека совсем из другого мира.
Но публикация твоей повести во Франции может быть затруднена причиной самого прозаического порядка. Живое жить хочет. Дефицит людей мужественных всегда был велик, а со временем он только увеличивается.  Я имею в виду страх редактора, издателя перед местью арабских радикалов. А эта братва во Франции чувствует себя свободнее, чем на своей исторической родине. Вот таковы, на мой взгляд, шансы твоей повести в России и за бугром. И это при всей её актуальности и художественных достоинствах. Но самое сильное в повести её научно-техническая сторона.  Да, такую вещь мог написать только технический специалист твоего уровня. И в связи с этим хочу сказать вот что …  -  Игорь Александрович помолчал, разглядывая остатки шампанского в бутылке, а потом, почему-то понизив голос, продолжил: --  А ведь это подсказка … Это может оказаться подсказкой. Ибо это прекрасно написанное пособие для террористов. Если издать повесть, то самыми внимательными её читателями окажутся именно эти господа. И, конечно же, те, кто должен с ними бороться, то есть  аналитики из ФСБ и иностранных спецслужб. Кстати …  Я и твоя сестра единственные сегодня читатели повести?
-  Нет. Я подарил экземпляр своему бывшему коллеге, у которого позаимствовал компьютер и принтер. Так сказать, в знак благодарности.
- Он продолжает работать в институте?
-  Да.
-  Стало быть, повесть прочитают там многие.  А институт в высшей степени секретный … Будь уверен, копия уйдёт в Москву. Но сейчас это не страшно. Надеюсь, что на Лубянке в аналитических отделах серьёзная публика собрана, а потому оценка повести тамошними яйцеголовыми будет очень серьёзной. Итак, повесть начала жить. С чем тебя и поздравляю. Андрей, допьём шампанское, да и за плов.
-  Сейчас, Игорь, допьём.  Я только возразить тебе хочу. Вот ты назвал повесть подсказкой. Но это не так. Это предвидение, предупреждение, как хочешь называй, но только не подсказка. Указать обществу на возможность и такого варианта – вот в чём назначение повести. Это, Игорь, мой последний вклад в оборону страны. Думаю, другого вклада уже не будет. Так получилось, что лучшие мои годы, лучшие силы я отдал оборонке.  Не так я планировал свою жизнь в годы молодые, университетские. Поистине человек предполагает, а Бог располагает.
Андрей Салихович налил в бокалы остатки вина, но за пловом, который стоял на кухне на слабом огне, не торопился пойти. Игорь Александрович взялся за бокал.
-  У меня такой тост …  Нет, сначала вопрос:  откуда у тебя такое знание Москвы?
-  Частые и продолжительные командировки. А в свободное время знакомился не только с московскими театрами.
-  Понятно. А тост такой. Трудно заниматься творческой работой в стране, где почти все силы человека уходят на борьбу за выживание. Пью за то, чтобы большая часть твоих сил, твоих остаточных сил ушла всё-таки на творчество, а не на пустяки.
Допив шампанское, друзья вернулись к салатам.  И тут хозяин пошёл на маленькую хитрость:
-  Игорь, я на всякий случай купил армянский. Немного, всего чекушку. Ведь выпью её, когда ты уйдёшь.  Но тогда мне будет много. Прими часть на себя.
Игорь Александрович улыбнулся.
-  Не мытьём, так катаньем. Давай.
Андрей Салихович принёс из кухни коньяк и достал из серванта две серебряные рюмки. Наполнив их, предложил тост:
-  Пусть ваша поездка будет удачной!
Закусив коньяк долькой лимона, приготовленного к чаю, Андрей Салихович спросил:
-  Игорь, у тебя замирает приятно сердце от скорой встречи с Францией?
Игорь Александрович ответил не сразу. Положив вилку рядом со своей тарелкой, в которой ещё оставался салат, он несколько секунд подержал бумажную салфетку на губах и лишь потом заговорил:
-  Когда-то для многих поколений российской образованной публики Франция, Париж были той Меккой, посещение которой считалось обязательным.  Конечно, как многие интеллигентные российские мальчики, я тоже прошёл через увлечение героическим периодом в истории этой страны, её великой культурой. Но всё это, к сожалению, осталось в том прошлом, которое называется детством и молодостью. По мере возмужания моё отношение к Франции  и её народу становилось всё более скептическим. Поскольку существо я довольно литературное, полагаю, что происходило это не без влияния литературы. Прежде всего я имею в виду прочитанные мною несколько раз  «Зимние заметки о летних впечатлениях». Но литература была фактором дополнительным, а главным была жизнь. Возможно, очерк Достоевского я считал бы эмоциональным перехлёстом великого писателя, если бы не такая дата :   двадцать второе июня тысяча девятьсот сорокового года. Не продержавшись и года, Франция капитулировала в тот день после девятимесячной  «странной войны». Я говорил тебе, что мой отец погиб на фронте в конце сорок первого под Москвой, но, возможно, не рассказывал о других потерях. Погибла его сестра, моя тётя, военврач, погибли мои дядья, два брата мамы. И я предъявляю свой счёт не только тем, кто так или иначе способствовал развязыванию этой бойни, но и всем, кто решил сачкануть, отсидеться за чужой счёт. В том числе и за счёт советских мальчишек и девчонок, которые росли и становились на ноги без отцов. Кстати, Андрей, ты не знаешь статистики сиротства, порождённого войной?
-  Не знаю, хотя, по-видимому,  такая существует. Убеждён, что счёт шёл на миллионы.
-  Да, пожалуй, на миллионы. Какое-то жуткое, массовое сиротство …  Так вот, не только  «Бесы», но ещё и  «Зимние заметки» убедили меня в том, что их автор способен заглядывать в будущее. Потому что французский обыватель, каким его увидел Достоевский в эпоху Наполеона Третьего, должен был -- по всем законам логики – через восемьдесят лет своей эволюции сдать страну практически без боя. Все эти благоразумные и самовлюблённые брибри и мабишь посчитали, что сохранение их вида превыше всего. Конечно, о  «Сражающейся Франции» и французском Сопротивлении забывать нельзя, но не вычеркнуть из памяти и то, что война с фашистской Германией не стала для французской нации войной отечественной. В большинстве своём французы сачканули. Но после войны, благодаря великодушию своих освободителей, статус страны – победительницы Франция получила, что проявилось прежде всего в предоставлении ей зоны оккупации в Германии. Как-то всё чудненько складывалось, почти как в грубоватой русской пословице:  и рыбку съели, и туда сели. И сачковать понравилось. Прикрываясь словесами о независимости внешнеполитического курса, Франция вышла из военного блока НАТО где-то в шестидесятые и стала трусливо дистанцироваться от Соединённых Штатов. Потому что слишком велик был страх брибри и мабишь двадцатого века перед  «империей зла» и достаточно уверены они были в том, что Штаты всё равно не оставят их в беде, если такая случится. А когда  «империя зла» развалилась, политика Франции осталась прежней. Потому что её истеблишмент очень дорожил уже отработанной позой европейской державы, которая на всё имеет свою оригинальнейшую точку зрения. Но главным образом потому осталась прежней, что на смену  «империи зла» пришло другое зло. У этого нового зла пока что нет ядерного оружия, но оно пострашнее всех своих предшественников, так как у него совершенно отсутствует инстинкт самосохранения, этот великий инстинкт жизни. Конечно, в современном Гюставе могут на какое-то время заявить о себе его галльские корни. Но для этого надо, чтобы под угрозой оказался тот уровень жизни, к которому он привык. Вот тогда господа французы выходят на улицы. И зрелище это впечатляет, потому что выходят не жалкие сотни и тысячи, как у нас, а десятки, сотни тысяч, а по всей стране миллионы разгневанных  гюставов и мари. Нет, Андрей, не паломником я поеду во Францию, а гостем к сыну и внукам. В страну, которая сегодня успешно воюет только с какой-нибудь Натальей Захаровой, этой несчастной матерью, в такую страну хадж не совершают. Вот на поездки в Израиль и США я не пожалел бы ни времени, ни денег. Израиль хочется посетить из-за друзей, с которыми когда-то учился или работал. Хотелось бы увидеться с ними ещё раз и проститься, пока есть какое-то здоровье. Иногда мне кажется, что с процессом прощания я опаздываю …  А как понять твою широкую улыбку, Андрей?
- Я вспомнил Майю, твою ученицу, которой сейчас примерно под пятьдесят.
-  Да, да, я рассказывал тебе о ней. Не скрою, очень хочется увидеть её, чтобы внятно сказать  «спасибо» за всё. Ведь мы не успели толком проститься, когда она уезжала в Израиль.
А вот на поездку в США смотрю как на хадж. Ведь я люблю эту страну с детства. И пришла ко мне эта любовь опять таки благодаря литературе. Тяжело мы жили в войну, но мама смогла сохранить библиотеку. Химик очень высокой квалификации, уже тогда кандидат наук, она работала на оборонном заводе и получала приличный паёк. Благодаря ему библиотека была спасена. Это из области чуда военных лет – спасение нашей библиотеки, как и спасение вашего фортепиано. Майн Рид и Фенимор Купер, мир их героев, бескрайний как прерии, рано вошли в мою жизнь. Именно с этих писателей-романтиков у российских городских мальчиков из интеллигентных семей завязывался односторонний роман с далёкой заокеанской страной. А потом Эдгар По, Марк Твен, О. Генри и, конечно же, Джек Лондон. А потом Хемингуэй. Но ещё до него горячая юношеская влюблённость в джаз, прекрасные ночные посиделки у возвращённого после войны радиоприёмника в обществе Уилиса Кановера, самого великого в мире рассказчика о джазе. Детство и юность городского российского мальчика из интеллигентной семьи должны были оказаться какими-то неполноценными,  ущербными, неинтеллигентными, чтобы не состоялась его романтическая любовь к Штатам.  Об этом я думаю порою, когда сижу у телевизора и вижу, как какой-нибудь журналист или политолог, ещё молодой, вполне образованный, корчится всякий раз от ненависти, чуть слюну ядовитую не пускает, когда речь заводит об Америке. Вот смотрю я на такую злючку и думаю: что-то у этого парня в детстве  не сложилось. Но я о тех, у кого в детстве всё сложилось нормально.  В период интеллектуального созревания их симпатии, рождённые в детстве и юности, трансформировались в нечто более серьёзное. Что когда-то начиналось с пенталогии о Кожаном  Чулке, передач Уилиса Кановера  и восхищения правом американцев на самооборону, провозглашённого государством, то почти всегда приводило к пристальному изучению истории  США  и пониманию той миссии, с которой   явилась в мир эта страна. Частично об этой миссии говорится в тех стихотворных строчках, которые написаны на пьедестале статуи Свободы. Не знаю, кто их сочинил, не уверен, что это лучший перевод на русский, но эти строчки меня всегда волновали.  Послушай:   
Пусть придут ко мне
Твои усталые, нищие,
Жаждущие дышать свободно,                                Отчаявшиеся отбросы
Твоих переполненных берегов.
Пусть придут бездомные,
Размётанные бурей.
Я подымаю факел
У золотых ворот …

    Ты, Андрей, вновь улыбаешься. Что-нибудь вспомнил опять ?
-   Нет, не вспомнил. Просто задумался о тебе.
-  И ?..
-  Подумал о твоей инфантильности, которую заметил ещё в начале нашего знакомства.
-   Благодарствую!
- Не за что. Врач с твоим стажем, к тому же кардиолог, по роду своей деятельности свидетель многих страданий, смертей …   Такой, на мой взгляд, непременно должен быть усталым циником. А ты выдаёшь страстные монологи о Франции, Достоевском, Америке, российских интеллигентных мальчиках, монологи горячие, во многом спорные. И семидесятилетний профессор читает стихи о назначении Америки с огоньком в глазах, который может случаться только в юности. Как тут не заулыбаться.
-  Так ты говоришь, монологи-то спорные?
-  Конечно.
-  В чём именно?
-  Ну, начну по порядку, то есть с Франции. С твоими оценками Франции и нынешнего состояния французского общества я  в чём-то согласен, а в чём-то нет …
-  В чём несогласен?
-  Не гони. Прежде всего,  я спокойнее тебя смотрю на то, что героический период в истории  Франции и самый мощный взлёт её культуры навсегда остались в прошлом, что ничего похожего никогда уже не будет. Спокойнее тебя смотрю и на двадцать второе июня тысяча девятьсот сорокового. Так уж получилось у них. Не забывай, что когда-то Русь прогибалась под ордынцами не пять лет, а два с половиной века. Не забывай, что мы тех же немцев до самой Москвы пустили, да ещё до Кавказа, что на нас наши огромные пространства работали. Игорь, как врач, ты должен лучше меня понимать, что великие нации существа биологические, что они, как и отдельно взятый человек, тоже подвержены процессам усталости и старения, что после кульминационной точки в исполнении задачи, перед ними поставленной свыше, линия идёт на понижение, а потом стабилизируется, а это значит, что некогда великая нация, выполнив свою историческую миссию, стала обычной, нормальной нацией.  Уверен,   когда-нибудь закатится и американская звезда. В завершение французской темы скажу ещё вот что:   я не разделяю твоей иронии по поводу господ французов, выходящих на улицы, когда кто-то пытается залезть к ним в карман. Я знаю о порочности использования сослагательного наклонения, но иногда пользуюсь им как приёмом. Если бы в современной Франции в силу какого-то чуда пришли к власти реформаторы, очень похожие на наших, российских, то, уверяю тебя, миллионы разгневанных жаков и мари не позволили бы этой публике экспериментировать над собой долгие годы. Ибо все эти жаки и мари, жюльены и клотильды не подопытные товарищи-совки, а ,  как ты верно выразился, господа французы, которые, как ни цитируй Достоевского, являются наследниками самого богатого в мире революционного опыта, И этого забывать нельзя!
-   И весь этот пафос слетает с уст убеждённого монархиста!  -  восхищённо заметил Игорь Александрович,  -  И как это всё сочетается в тебе?
-  Так вот и сочетается. Впрочем, по поводу моего монархизма мы ещё поговорим, но как-нибудь в другой раз. А вот разговор о городских российских мальчиках из интеллигентных семей и неизбежной их романтической любви к Америке откладывать не буду. Разумеется, ты помнишь чеховский рассказ «Мальчики»?
-  Прекрасно помню.
-  Так вот, герои этого рассказа родились, по-видимому, где-то в восьмидесятые. Стало быть, в октябре семнадцатого это были взрослые, возмужавшие люди. Легко представить, как могли сложиться их судьбы после октября семнадцатого. Не трудно представить, как могли сложиться судьбы их детей, если они успели родиться. Уже за первые три десятилетия большевистского правления Россия лишилась большей части своего прежнего населения. Прежняя Россия уходила в двух направлениях:  или на мазарки,  или в изгнание. В годы войны мальчики, родившиеся в начале двадцатых, шли в атаку с именем Сталина на устах. Уже они, за редкими исключениями, не имели ничего общего с теми чеховскими мальчиками, которые собирались сбежать в Америку. А на протяжении последующих четырёх десятилетий окончательно сложилась нация, вернее, общность людей, получивших в годы перестроечные название совков. Так что городские российские мальчики из интеллигентных семей, о которых ты поведал, принадлежали к тонюсенькому социальному слою, чудом уцелевшему и продолжавшему вымирать. А основная масса была совсем другой. Она состояла из мальчишек, воспитанных на той, прости, культуре, которая от Павлика и Павки и до Штирлица. А ещё она состояла из пацанов, воспитанных улицей и подражавших какому-нибудь Петьке Косому. Из большинства  и упомянутой тобой тип злючки с телевидения, хотя эта категория людей будет посложнее обычных совков. И всюду эту публику, всё это большинство трудно, как ты понимаешь, заподозрить в симпатиях к Америке. А в отношении романтической любви к ней со стороны того тонюсенького слоя скажу так:  эта любовь очень хрупка и не надёжна по причине её именно романтического происхождения. В молодости я был знаком с одной женщиной.  Кстати, тоже врач, кандидат наук. Нет, наши отношения были исключительно дружескими хотя бы потому, что она была старше меня на целых двадцать лет. Сурия Ибрагимовна Аитова принадлежала к очень элитному слою татарской нации, точнее, к остаткам этого слоя, уцелевшим после всех зачисток двадцатого века. Теперь ты широко улыбаешься …  Вы были знакомы?
-  Нет, знакомы не были. Я видел её всего один раз в шестидесятые годы на какой-то конференции, на которой мне довелось присутствовать случайно. Я запомнил эту маленькую порывистую блондинку из-за её выступления.  Аитова отличалась от прочих выступавших, среди которых было много докторов наук с громкими именами, своим уровнем гуманитарной подготовки вообще и прекрасным русским языком в частности. И ещё её выступление было очень эмоциональным. Помню, я мысленно окрестил её Дантоном в юбке. А когда где-то в семидесятые в печатном органе обкома партии появилась большая статья о ней, я вспомнил конференцию и светлую порывистую татарочку,  Дантона в юбке. Вот и всё, что я знаю о ней. Не густо, если учесть, что в разгромных статьях того времени процент правды был не велик. Расскажи об её истории хотя бы коротко.
-  А подробно и не получится, потому что знаю эту историю немногим больше тебя. Ведь мы не были близкими друзьями, встречались всего несколько раз в году. Познакомился я с Сурией Ибрагимовной,  если мне не изменяет память, в октябре шестьдесят шестого. Стало быть, мне двадцать пять, ей сорок пять.  Москва, вокзал, билетные кассы, очередь. Естественно, познакомившись в очереди, мы взяли билеты в одно купе. Я возвращался домой из командировки, она после какого-то культурно-развлекательного мероприятия в столице. Возможно, этим мероприятием был какой-нибудь кинофестиваль, посещать которые она очень любила. Думаю, её любовь к кино была не случайной, ведь её влекло к иллюзиям …  В свои двадцать пять я интуитивно почувствовал, что Сурия Ибрагимовна, несмотря на множество друзей и знакомых, человек очень одинокий.  С мужем она разошлась давным-давно, её отношения с дочерью, студенткой медицинского института, мне показались непростыми. И, как я понял всего после нескольких встреч, главной страстью этой одинокой, книжной и склонной к экзальтации женщины были Соединённые Штаты Америки. Да, к этому образованию она испытывала любовь такой силы, что слово «страсть» кажется более точным. Примерно за год до отъезда Сурии Ибрагимовны в Штаты мне довелось почитать один её литературный опус размером с ученическую тетрадь, написанный белым стихом и целиком посвящённый  предмету её страсти и мечтаний. Опус заканчивался изложением такой воли автора: коли суждено будет ей обрести вечный покой в американской земле, то пусть на памятнике будет написано: «Она любила Америку». Вот такая страсть. Потом мне рассказали, что из-за этого опуса некоторые её близкие друзья побывали на собеседованиях в комитете …
Игорь Александрович, не любивший материться, тут не выдержал, крепко выругался и сказал:
-  Нашли тоже «Архипелаг ГУЛАГ»!..  Дурдом!  Всё-таки в каком дурдоме мы жили почти весь двадцатый!  Надеюсь, тебе не пришлось посидеть за тем казённым столом?
-  Не пришлось.  По-видимому, в список близких её друзей я не попал, поскольку общались мы редко. Игорь, не трудно представить, через какую нервотрёпку пришлось ей пройти прежде, чем она уехала в Штаты с дочерью и зятем …
-  Да, совсем не трудно. Ты скажи, чем всё кончилось. Повторяю, я не верю журналистам той эпохи.
-  Чем кончилось?..  На первый взгляд – великим разочарованием в Америке.
-  Как понять это «на первый взгляд»?
-  Постараюсь  объяснить. В середине восьмидесятых я познакомился в гостях с женщиной, которая работала с Аитовой в одной больнице и была её близкой подругой. Оказалось, что  Сурия  Ибрагимовна пишет ей письма, причём обстоятельные. Из рассказа этой женщины я понял, что разочарование наступило  довольно быстро. На смену романтической и заочной влюблённости пришло разочарование, а потом и раздражение. Раздражал даже язык, на котором говорила толпа. Что язык, раздражало чириканье воробьёв американских. Как-то не так они чирикали, как наши. Я лучше понял бы состояние Сурии Ибрагимовны, если бы не удовлетворился рассказом её подруги и прочитал письма сам. А такая возможность была. Но ведь давно известно, что мы ленивы и не любопытны. Через некоторое время после встречи с подругой Аитовой, неоднократно вспоминая её рассказ, я пришёл к такому выводу. Не было великого разочарования в Америке. Чтобы умный, образованный и элементарно честный человек разочаровался в великой  стране – для того нужны очень веские причины. Не было великого разочарования, было другое. Было прозрение …  Очень хочется изложить эту мысль, не срываясь на лексику и тональность той сволочи, для которой патриотизм стал последним прибежищем. А потому буду предельно лаконичным. Оказалось, что Сурия Ибрагимовна, прожившая в России более полувека, является с головы до ног  продуктом русской культуры и истории и жить без России не может. Да, Америка великая страна, но это не её дом, не её!  И через год или  два она стала хлопотать о возвращении в Советский Союз.  Хлопоты оказались безуспешными.  В тоталитарщине тьма всяких пороков, в этой тьме есть и такой:  будучи сама по себе ошибкой, тоталитарщина не признаёт за человеком права на ошибку и её исправление даже в том случае, если жертвой ошибки оказывается только сам ошибающийся.  А в девяносто втором мне пришлось с неделю полежать в больнице, где когда-то работала Сурия Ибрагимовна. Там опять встретил её подругу, с которой познакомился в гостях. Моложе Аитовой лет на десять, она продолжала работать и после оформления пенсии. Понятно, главной темой нашего разговора была Сурия Ибрагимовна. Последнее её письмо пришло после августовского путча. Оно было восторженным и печальным.  «К сожалению, я не смогу даже приблизительно передать вам её восторг и печаль», - сказала рассказчица. Но её скромность мне показалась излишней. Естественно, восторг был связан с исходом августовских событий. Сурия Ибрагимовна писала о своих слёзах, пролитых в те дни, а в особенности в дни радости, когда она, сидя у телевизора, могла расплакаться при одном виде возрождённого трёхцветного флага. Она писала о том, что жалеет, что родилась в двадцать первом году, а не в пятьдесят первом, а ещё лучше – в шестьдесят первом.  Вот тогда она смогла бы внести свою лепту в строительство новой России.  И с восторгом она писала о том, что через пятнадцать, максимум двадцать лет реформ Россию будет не узнать. А печаль её последнего письма была связана с размышлениями о своей судьбе. На что ушли лучшие годы её жизни!  Что хорошего она успела сделать в своей жизни, если не считать добросовестного выполнения своих профессиональных обязанностей!  Кому это надо было, чтобы так прошла её жизнь?!  Но концовка опять была восторженной.  Сурия Ибрагимовна была уверена, что очень скоро она приедет в Россию по гостевой визе. В Москве задержится максимум на три дня, а потом в город, который снится ей по ночам …  Письмо это пришло в конце сентября.  А за несколько дней до Нового года,  когда в Кремле красный флаг поменяли на трёхцветный, пришла короткая весточка от дочери Аитовой, в которой она сообщала  о смерти матери. Инсульт с летальным исходом. Судя по всему, эпитафия из трёх слов, которой заканчивался литературный опус Сурии Ибрагимовны, не стала частью её завещания. Жизнь отменила эту эпитафию, а другой,  уверен, на её надгробном памятнике нет. Потому что сочинить эпитафию, которая всего несколькими словами намекала бы на судьбу или характер усопшего, дело очень трудное. Ведь эпитафия – это тоже литература, один из её жанров. Вот такая история. Фактически всю свою жизнь эта женщина отдала одному фантому. А коли б могла всё переиграть и, как ей мечталось, родиться лет на сорок позднее, то без остатка отдала бы жизнь другому фантому. Ведь если говорить честно, фантомами являются и безгрешная, идеальная Америка, и будущая счастливая Россия.
Наступила долгая пауза.  Молчание нарушил Игорь Александрович:
-  Но ведь наша жизнь состоит не из одних только фантомов?
-  Разумеется. В нашей жизни много совершенно реальных ценностей.  Не буду их называть, ты их прекрасно знаешь. Назову только самую главную, на мой взгляд. Это стремление жить по заповедям. И неизбежно связанное с этим движение человека к Богу, каким бы медленным, трудным оно ни было.
-  Что ж, Андрей, это точка зрения верующего человека. Но по поводу истории, которую ты рассказал …  Кстати, наши нынешние эмигранты в большинстве своём не испытывают ничего похожего на переживания Сурии Ибрагимовны, когда оказываются на Западе. Эту волну эмиграции справедливо называют экономической. Это, если говорить предельно мягко, очень скучная, рациональная, без романтических «приветов» волна. Эти люди точно знают, что им нужно, а нужны им материальный достаток и ещё то ощущение уверенности в завтрашнем дне, которое сегодняшняя Россия им дать не может.  Я говорю о простых, нормальных людях, а не об уголовниках, бегущих на Запад с награбленным. Но вернусь к нашей героине. После твоего рассказа моё видение Аитовой стало таким.  Характер сильный, тяжёлый. Капризная, нервная особа. Ей, видишь ли, чириканье американских воробьёв не понравилось.  О её жизни можно говорить с частым использованием слова  «неизбежный».  Её развод с мужем был неизбежным. Её непростые, как ты выразился, отношения с дочерью были неизбежными. Её близкие друзья неизбежно были обречены на унизительные собеседования в комитете. Её разочарование и прозрение были неизбежными. Если бы не её кончина, она неизбежно вернулась бы в Россию. Но совсем не исключено, что через год-другой, увидев Россию своими глазами и поняв кое-что, она опять рванула бы через Атлантику. Все её метания были неизбежными, такова была её натура. Не хотел бы я жить с такой бок о бок даже непродолжительное время, - подытожил Игорь Александрович.  Но заключительная его фраза оказалась неожиданной, как это случалось с ним иногда: - А вот в разведку с этим прямым как чертёжная линейка и честным во всех своих метаниях человеком я пошёл бы.
Андрей Салихович отреагировал улыбкой на такую концовку, а Игорь Александрович продолжил:
-  Андрей, вот что мне пришло в голову сейчас …  А не повременить ли тебе с твоим циклом рассказов на экологические темы?  Что если ты сядешь в ближайшее время за стол, чтобы написать об Аитовой?  Нужно будет только сделать ксерокопии всех её писем. У тебя есть телефон её подруги?.
-  Где-то был. Но я за эту тему не возьмусь.
-  Почему?
-  У каждого автора свой жанр. Мой жанр – это научная фантастика. Мне кажется, что литературное изложение истории Сурии Ибрагимовны я не потяну. Здесь требуется иное перо.
-  Какое например?
-  Ну, современных авторов я просто не знаю.  А из писателей прошлого лучше всего справился бы с этой темой, на мой взгляд, автор  «Дяди Вани».
-  Мне нравится твоя скромность, Андрей. Она очень естественная. Но сначала скажу о другом.  Несколько минут назад ты сознательно ушёл от размышления по поводу того, что есть Родина. А ведь могло получиться прекрасное размышление.  И не сорвался бы ты на лексику и тональность квасной сволочи, не сорвался бы. Странное дело …  Российская жизнь так устроена, что наш думающий и порядочный человек не может себе позволить такую роскошь – говорить о Родине красиво и вдохновенно. А вот твоё мнение о том, что ты не потянешь рассказ о Сурие Ибрагимовне, оно целиком от твоей скромности. Потянешь, хотя сделать это будет трудно.  Чехову было легче, потому что фантомом его героя, которому он, Войницкий, отдал лучшие годы своей жизни, была не великая страна, а ничтожество. Ничтожество серое, безусловное, абсолютное. Учёная вобла, которая двадцать пять лет пережёвывала чужие мысли о разном вздоре, двадцать пять лет переливала из пустого в порожнее … 
-  И у которой от ревности и зависти раздулась печень, - весело дополнил Андрей Салихович, тоже читавший пьесу не один раз.  -  Нет, Игорь, не соблазняй.  Не знаю, скромность это или просто здравый смысл, но я считаю, что каждый должен заниматься своим делом. А моё дело – это, повторяю, научная фантастика.  Так подавать плов?
-  Судя по запаху, он хорош, но не торопись подавать.  После плова я смогу только слушать твою музыку. А сказать хочу вот ещё о чём. Твоя повесть состоит из двух частей, первая называется «Безумцы», вторая – «Паника».  В первой рассказывается о том, что сотворила в Москве группа террористов, которых ты устами своего героя называешь безумцами. Вторая часть – о последствиях сотворённого,  это главным образом картина паники в гигантском мегаполисе.  Кстати сказать, эта часть почти не уступает первой.  Трудно поверить, что её написал физик, а не специалист, всю свою жизнь занимавшийся проблемами поведения людей в экстремальных условиях. Но это кстати, а сказать хочу по поводу тех, кого ты упрямо называешь безумцами. Да, элементы безумия должны присутствовать в исполнителях, потому что только такие люди способны протаранить небоскрёб, в котором тысячи неповинных людей, или взорвать себя, находясь в густой толпе, в которой больше детей и женщин. Но в безумие руководителей, авторов всех этих проектов, в их безумие, на котором ты и твой герой настаиваете особенно упорно, я не верю. Да, идеи могут быть безумными, но авторы, родившие их и посвятившие им свою жизнь, совсем не обязательно должны быть безумными. И Гитлер, и все другие известные монстры двадцатого века не имеют никакого отношения к этой категории больных, и законное их место не на койке в доме скорби, а на виселице.  Я уверен, что и Бен Ладен не относится к категории пациентов психиатра. Вот не верю я в безумие этого иблиса с негромким голосом и внешностью аксакала, вынашивающего свои планы где-нибудь в пещере-бункере на границе Афганистана с Пакистаном.  Для более верной характеристики того, что происходит в современном исламском мире, необходимо вместо понятия  «безумие»  употреблять иное …
-  Какое?  -  оживлённо спросил Андрей Салихович.
-  Истерика.
-  Погоди, Игорь …  Разве истерикой не страдают исключительно больные люди?
-  Как врач, я знаю, что истерия является заболеванием из группы психогений. Но как мужик, умеющий сдерживать себя даже в том случае, когда неудержимо хочется ударить кулаком по столу или по морде,  и требующий от других мужиков того же, я отношусь к людям истероидного типа не как врач, а с иных позиций.  Итак, понятие  «истерика»,  Андрей, более всего годится для характеристики одного процесса, происходящего в современном исламском мире. Попробую изложить своё мнение с предельной краткостью.
Сегодня мы имеем дело с рецидивом старого, даже древнего конфликта:  конфликта миров, цивилизаций, который созрел уже к концу первого тысячелетия, а в начале второго его реальным проявлением стал первый крестовый поход.  Я не согласен с грубым материалистическим толкованием мотивов крестовых походов.  Если бы крестоносцами двигали исключительно меркантильные интересы, то всё закончилось бы, наверное,  на первом походе, так как европейцы уже тогда убедились, что на Ближнем Востоке нет никакого Эльдорадо, и реки там не текут молоком, и берега у них не кисельные.  Нет, то, действительно, было столкновение двух несовместимых цивилизаций, двух несовместимых человеческих типов. В тот юношеский период развития человечества такая схватка была неизбежна, потому что молодости свойственна агрессивность вообще и по отношению ко всему непохожему в частности.  Казалось бы, время,   повзросление  человечества, прогресс должны лечить  даже самые застарелые болячки. Но ведь человечество не умнеет или умнеет катастрофически медленно. Самым красноречивым тому доказательством являются две мировые войны, случившиеся с интервалом всего в двадцать лет.  А что касается затронутого нами извечного конфликта, то приведу такой пример:  в тысяча девятьсот пятнадцатом году, то есть, в сущности, ещё вчера, в мусульманской Турции почти махом вырезали полтора миллиона христиан. Это тоже к вопросу о поумнении человечества.
А истерика, о которой я заявил, является прямым результатом того, что происходило в головах просвещённых мусульман на протяжении многих последних десятилетий.  Тут надо сделать оговорку.  Понятие  «просвещённый мусульманин» весьма специфическое, оно существенно отличается от понятия  «просвещённый европеец, христианин», поскольку в просвещении мусульманина  теологическое  знание  всегда  преобладало  над  научным,  светским.  Ты  чему    улыбаешься, Андрей?
 Андрей Салихович отвечал медленно, стараясь выбирать слова:
-  Я улыбаюсь …  улыбаюсь твоей лекторской обстоятельности …
-  Прости меня! -  сокрушённо сказал его друг, умеющий чутко улавливать недосказанное. – Я прекрасно  понимаю, кто передо мной, потому и сижу здесь. Но манера думать и излагать свои мысли складывалась не здесь, а в учебных аудиториях, Прости меня.
-  Перестань, Игорь.  Искренне говорю:  мне нравится твой психологический подход к проблемам истории, политики.  Продолжай, прошу тебя.
-  Хорошо, постараюсь короче, хотя ломать себя трудно.  Итак, что же происходило в головах просвещённых и состоятельных мусульман на протяжении многих последних десятилетий …  Мусульман просвещённых и состоятельных – это я подчёркиваю, ибо неграмотному и бедному люду исламского мира, всем этим бедуинам и феллахам, не до высоких материй, им  бы свои многодетные семьи прокормить.  Я думаю, что в этих головах происходило что-то похожее на подведение итогов.  Итогов развития исламской цивилизации на протяжении почти тринадцати веков, то есть со времени основания ислама. Разумеется, подведение этих итогов шло в плане сравнения с развитием антагонистической цивилизации.  И сравнение было не в пользу  исламского мира.  Его отставание от мира христианского было ошеломляющим, оно было очевидным практически во всех областях человеческой деятельности. Правда, этим просвещённым мусульманам было наплевать на отставание в некоторых сферах жизни. Им, к примеру, было наплевать на то, что женская половина мусульманского мира не дала, просто не могла дать что-нибудь подобное Жанне дI Арк,  Екатерине Великой, матери Терезе, Маргарет Тэтчер.  Согласно Библии, для создания женщины потребовалось целое ребро Адамово.  А для мусульманина женщина ничтожнее ногтя на его мизинце.  Им было наплевать  на то, что культура мусульманских народов не дала ничего подобного Леонардо да Винчи, Рафаэлю, Вивальди,  Баху, Бетховену, Чайковскому.  Им было наплевать, что у мусульманских народов не было  ничего подобного Шекспиру, Сервантесу,  Гёте, Гегелю, Канту, Толстому, Достоевскому.  Зачем им вся эта пародия на духовные сокровища, когда у них есть Коран, самое истинное и великое сокровище в мире!  Но вот глубочайшее, многовековое отставание  от неверных в науке, технике, экономике, военном строительстве их действительно унижало.  Я подозреваю, что все эти внешне набожные люди являются в душе законченными материалистами. Именно это отставание определило, по их мнению, унизительно периферийное существование исламского мира.  Ведь задворками, периферией  современного мира являются даже такие богатые исламские страны, как Саудовская Аравия и ряд арабских эмиратов, потому что их богатство результат фортуны, а не предприимчивости, трудолюбия и образованности их народов и правительств. Япония бедна природными ресурсами, её экономика полностью зависит от импорта сырья и топлива, а эта маленькая страна относится к числу самых могучих форпостов мировой цивилизации.  И вот что приводит в бешенство эту публику более всего:  непреодолимость  отставания исламского мира. Ведь для того, чтобы преодолеть …  нет, не преодолеть, а хотя бы сократить это отставание, необходимо совершить колоссальную работу.  Прежде всего требуется свершение революции в умах элиты исламского мира.  Последствиями этой революции должны стать постепенные, но необратимые реформы. В первую очередь необходимо вывести из состояния неволи мусульманскую женщину, которая на протяжении столетий выполняла функции родильного аппарата и прислуги, сделать эту вторую половину мусульманского населения серьёзной составной счастью производительных сил.  Эмансипация мусульманской женщины, то есть полное уравнивание её в правах с мужчиной, должна стать реформой номер один. По значимости её можно смело сравнить с отменой рабства в Америке или крепостного права в России, ведь без этих мер ни Штаты, ни Россия не совершили бы рывок в своё индустриальное будущее.  Далее. Вот я назвал эмансипацию мусульманской женщины реформой номер один, но ведь я погорячился, ибо на статус реформы под этим номером претендует другая реформа.  Я имею в виду необходимость отделения церкви от государства и замену в теократических исламских государствах власти духовенства на власть светскую. Без ликвидации муллократии никакие реформы невозможны. И лишь потом создание всех современных демократических институтов. И конечно же, формирование рыночной экономики. Но к проведению таких реформ современный исламский мир не готов, к этому не готовы в первую очередь те круги, о которых я веду речь. Видишь ли, Андрей, сегодняшний исламский мир, рожающий фигуры, подобные Хомейни и Бен Ладену, не в состоянии родить своего Ататюрка или Дэн Сяопина. Возможно, он и в будущем не способен будет на такие роды. Чтобы родить лидера масштаба Дэн Сяопина, надо быть не арабами, не персами, а китайцами с их китайским менталитетом. Итак, в том мире нет сил, реально способных замахнуться на основы основ порядка, создаваемого на протяжении тринадцати веков. Порядка священного, неприкасаемого!  Стало быть, отставание исламского мира непреодолимо.
И результатом осознания этого непреложного факта явилась истерика. Полагаю, что время проявления её не случайно пришлось на конец двадцатого века.  Для мусульман, о которых я говорю, даже события первой половины двадцатого века, самые кровавые за всю историю человечества, не могли сыграть роль холодного, отрезвляющего душа.  А вся вторая, послевоенная половина века только послужила катализатором, ускорившим развитие истерики. Да, им, комплексующим,  завидующим, было отчего впасть в истерику. Их поразила способность европейских народов к восстановлению, преодолению, строительству!  Да, не без помощи американцев и всё-таки главным образом благодаря культуре и трудолюбию её народов Западная Европа преобразилась за какие-то десять, максимум пятнадцать послевоенных лет. Советский Союз, пострадавший от войны больше всех, потерявший громадные человеческие и материальные ресурсы, уже в пятьдесят седьмом году – спустя всего-то двенадцать лет после войны! – запускает свой первый искусственный спутник, а ещё через четыре года отправляет в космос корабль с человеком на борту. Но, возможно, Америка, уже тогда главный враг в глазах исламских фундаменталистов, поразила их воображение более всего. Эта многожильная страна нашла в себе силы воевать на два фронта уже после Пёрл-Харбора. Продолжая боевые действия против японцев в Тихом океане, американцы присоединяются к англичанам в Северной Африке и освобождают этот район весной сорок третьего, а в июле того же года высаживаются в Сицилии. Уже в сентябре фашистская Италия подписывает акт о капитуляции. Я врач, а не профессиональный историк, а потому имею право на такой наивный вопрос:  почему датой открытия второго фронта в Европе считают июнь сорок четвёртого, а не июль сорок третьего?!  И эта же многожильная страна изыскивает после войны огромные средства, чтобы помочь Европе, в том числе поверженной Германии, восстановиться, подняться с колен. План Маршалла, его реализация – это нечто уникальное в истории, ничего подобного человечество не знало ни до, ни после. И Европа поднялась с колен, за короткий срок она стала краше и могущественнее, чем до войны, и вышла на новые рубежи цивилизации.  А страны исламского мира, не пострадавшие ни от первой, ни от второй мировой войны, как плелись где-то в хвостовой части человечества до четырнадцатого года, так и продолжали там плестись и после сорок пятого, и в конце века. Было отчего впадать в истерику!  А провозглашение в сорок восьмом еврейского государства, ставшего форпостом западного мира на Ближнем Востоке, и вся последующая история конфликтов Израиля с арабским миром подлили масло в огонь, сыграли роль последней капли.
Истерика, родившаяся в среде родоплеменной знати и высшего исламского духовенства, не похожа на громкую истерику палестинской улицы, которую мы наблюдаем по телевизору едва ли не каждый день. Истерика шейхов явление совершенно особенное. У одних она глубоко подпольная, потаённая, за семью печатями. Как правило, это очень близкие к власти люди или даже представители её. Это подпольно сочувствующие терроризму, тайные спонсоры его. Но истерика шейхов,  не скрывающих своей ненависти к  демократии и христианскому миру и открыто стоящих во главе джихада, она тоже сдержанна в своих внешних проявлениях, у неё негромкий голос Бен Ладена. Такая истерика сидит глубоко внутри её носителей, запасов её хватит до последнего их часа, а нерастраченное они унесут с собой в могилу, чтобы энергией этой остаточной истерической ненависти ещё долго согревать своё последнее холодное пристанище.
Технико-экономическое и военное отставание исламского мира определило циничную, трусливую и жестокую тактику современного газавата. Если невозможно воевать с армиями христианского мира в открытом бою, лицом к лицу, если его крупнейшие лидеры недоступны, то надо убивать самых незащищённых людей в этом ненавистном мире.  Но даже убийства женщин и детей занятие рискованное, оно не для шейхов, дело которых находить деньги и быть мозгами газавата.  И шейхи стали очень ловко, пользуясь всеми институтами ислама, заражать своей истерикой простых людей, всех этих бедуинов и феллахов. А внушить живущим в вечной бедности, неграмотным, традиционно религиозным людям, что все их прошлые,  настоящие и будущие беды от неверных, оказалось делом простым. Сейчас, Андрей, я выскажу мысль о пользе классовой борьбы.  Трудно, практически невозможно вешать людям лапшу на уши в тех странах, которые имеют большой опыт классовой борьбы. При всём моём сегодняшнем скептическом отношении к Франции согласен с тобой в том, что её революционный опыт самый богатый в мировой истории. Если за точку отсчёта взять Жакерию и не завершать этот счёт на Сентябрьской революции семидесятого года и Парижской Коммуне семьдесят первого, то у Франции окажется примерно шесть с половиной веков опыта классовой борьбы. Только такой опыт мог породить широко распространённый во Франции тип просвещённого и свободного человека, только такой опыт мог сделать французов господами французами. Там дураков, готовых одеть пояс смертника и пойти взрывать во имя Христа басурман в каком-нибудь Эр-Рияде, там таких дураков нет.  А в исламском мире таких дураков – фанатиков несметное множество. 
Я думаю, что истерики, спровоцированные национальными верхушками, явление не новое в мировой истории. Культурная революция в Китае – вот свежий, по меркам истории, пример. Вспомним середину шестидесятых. С одной стороны, только что провалилась политика  «большого скачка».  С другой стороны, страна ещё не была готова к радикальным реформам, ещё не закончилась эпоха Мао, ещё не пришло время Дэн Сяопина.  И ощущение тупиковой ситуации породило истерику.  Она была хорошо только тем, что её бешеная дурная энергия была обращена не вовне, как у исламских экстремистов, а внутрь.  Китай потратил на эту истерику целое десятилетие.  Начавшиеся реформы Дэн Сяопина сыграли для китайского общества ещё и роль мощной терапии.  Если планете чудом повезёт и истерика исламского мира станет фактом прошлого, то нет никаких гарантий, что в будущем не случится что-то подобное. Полагаю, что огромный африканский континент со всеми его проблемами вполне может разродиться истерикой. Этот континент с самой высокой в мире смертностью (от одного только спида ежегодно три миллиона!)  может явить миру свою истерику, как только будет создана необходимая идеология. Такие дела, Андрей. Возможно,  я испортил тебе аппетит своим пессимизмом, но пришло время плова.  Подавай.
- Нет, теперь я попрошу тебя подождать с пловом.  Я с удовольствием выслушал твою экспромтную лекцию об исламской истерике …
-  Это не экспромт.
  - Конечно, конечно …  --  Андрей Салихович задумался на несколько секунд, потом спросил: - Игорь, а ты считаешь себя умным?  И что ты думаешь об уме вообще?
     Этот неожиданный вопрос не застал профессора врасплох, поскольку ответ последовал без промедления:
-  Хороший вопрос, как принято сейчас говорить. Помнится, я тебе уже сказал, что человечество не умнеет, а если умнеет, то катастрофически медленно. А я частичка человеческого рода. Для меня ум – это всего лишь способность человека догадываться о мере своей глупости. На всякого, кто влюблён в свой ум, я смотрю как на больного, как на  Нарцисса, который плохо кончит. И это очень искренняя позиция, в ней нет ни доли кокетства. Поверь мне.
- Верю, ведь ты не одинок. Сейчас вспомнил Эйнштейна. Поражаюсь его самокритичности. Будучи знаменитым, он написал другу строчки, которые так поразили меня, что я запомнил их навсегда. Вот они:  « Вы думаете, что я с чувством полного удовлетворения смотрю на дело всей моей жизни. Вблизи же всё выглядит иначе. Нет ни одного понятия, относительно которого я был бы уверен, что останется незыблемым. Я даже не уверен, что нахожусь на правильном пути вообще».
- Да, Андрей, цитата впечатляет. В его положении мало кто мог такое сказать. Ведь люди склонны терять голову даже при иллюзорном успехе. Но мне кажется, мы отошли от темы. Ты хо
тел что-то сказать?
- Да, хотел. Но сначала коротко о том, о чем подробно намерен говорить, когда ты вернешься из Франции.
- Но что за тема?
- А ты ее несколько минут назад затронул – о мусульманской женщине. Итак, всего лишь вступление к теме. В пятнадцати минутах ходьбы от моего дома находится какой-то то ли колледж, то ли институт. Занимает он весь первый этаж стандартной пятиэтажки, на котором не так давно располагались столовая и еще какие–то торговые точки. Разумеется, обучение платное. Сейчас таких учебных заведений развелось как грибов после хорошего дождя…
- Нет Андрей, как грязи на деревенской улице в осеннюю распутицу.
- Согласен, твое сравнение более удачное, потому что грибы можно употреблять в пищу, но трудно представить, на что сгодятся выпускники этих учебных заведений. Совершая свой ежедневный двухчасовой вояж, я всегда прохожу мимо этого то ли колледжа, то ли института. Бывает это обычно около часа дня, когда многие студенты тусуются возле крыльца и стоянки, на которой несколько десятков автомобилей, принадлежащих преподавателям и студентам. Самое общее мое впечатление о лицах студентов, их манерах такое: они очень не похожи на студентов моего времени, они вообще не похожи на студентов, у них лица, манеры, лексика пэтэушников советской эпохи. И деньги их родителей, и все эти автомобили не делают их более интеллигентными. Проходя мимо этой публики, я сознательно замедляю шаг, иногда даже останавливаюсь. И смотрю преимущественно на студенток. Нет ,  не потому, что я мужик. У меня и в лучшие мои годы не встал бы на таких. Я смотрю на них, потому что они более интересный объект для изучения, чем парни. Смотрю как человек,  всерьез взявшийся за перо. Почти все они курят. Возможно, кто-то курит для форса, но многие затягиваются жадно, с удовольствием. В летнее время на многих вижу модные сейчас татушки. Уголовный мир в наше время навязывает молодежи не только свою лексику. По лицам вижу, что эти молоденькие девчонки уже не девочки, что пороться они начали далеко не сегодня. И нет сомнения, что они балуются алкоголем, а некоторые из них, возможно, что-то покруче принимают. Вот смотрю я на этих мотыльков и думаю, думаю… А ведь они состарятся намного раньше своих родителей. А ведь многие из них настолько избалуются и станут эгоистами, что не захотят иметь детей. А ведь у тех, кто решится рожать, будут слабые, больные дети, возможно,  уроды с рождения. А ведь если эти мотыльки составляют значительную часть нашей женской молодежи, то у страны плохо с будущим. Стало быть, тут пахнет, нет,  разит проблемой государственной важности. Нет – тут во весь рост встает проблема национальной безопасности!...
- Даже так?!
- Именно так. И врач твоего уровня должен лучше меня понимать всю важность этой проблемы. Если ****ями считать всех, кто неряшлив в своей половой жизни, то можно уверенностью сказать, что в лице этих мотыльков в жизнь  вступает новое поколение российских ****ей. Но какой бы паскудной, нечистой ни становилась наша жизнь, а все же еще есть, не перевелись у нас мужики, которых одолевает тоска по Мадонне. Но, разумеется, не по той, которая поет и приплясывает. Вот почему мусульманскую женщину я не считаю самым слабым звеном исламской цивилизации. Но подробно об этом, когда ты вернешься из Франции.
- Мне уже захотелось вернуться, - сказал с улыбкой Игорь Александрович. – Вернуться, чтобы вновь оказаться в этой комнате – с ее книгами, дисками, фортепиано… чистотой – и выслушать размышления ее хозяина о великой исторической миссии мусульманской женщины.
- Можешь, Игорь, иронизировать сколько угодно, но разговор будет серьезный. Но сейчас я хочу сказать о другом. Итак, повторяю: мне нравится твой психологический подход к проблемам истории. Нравится, но это не значит, что я согласен с тобой. Твое видение некоторых современных процессов, которое ты изложил, - это всего лишь версия. У меня несколько иная точка зрения. Иная по целому ряду причин. Но прежде всего потому, что я дитя исключительно двадцатого века. Я настолько ему принадлежу, что порою считаю недоразумением свой выход в двадцать первый век. Инфаркт, случившийся осенью две тысячи первого, был абсолютно неизбежен. Только так, только как чужого должен был встретить меня двадцать первый век. Игорь, я весь напичкан страхами, характерными для двадцатого века. Среди этих страхов есть и такой: страх перед фашизмом. Перед любым фашизмом. Еще недавно мы полагали, что фашизм бывает коричневым и красным, что первый подох в мае сорок пятого, а второй будто бы в августе девяносто первого. Ерунда, строго говоря, не подохли ни тот, ни другой, потому что все эти коричневые и красные идеи еще могут овладевать умами молодых маргиналов, потому что на восточных землях Германии многие подвержены так называемой остальгии, а у нас многие старики вздыхают по сильной руке…
- Но ведь мы тоже старики, но не вздыхаем по Рябому, – заметил Игорь Александрович.
Андрей Салихович отрицательно покачал головой.
–У нас может не стоять пипирка, но мы с тобой не старики, мы моложе молодых. Что мы из породы вечно молодых, что мы все еще господа студенты – это отдельная тема, а сейчас я хочу продолжить свою мысль. Итак, феноменальность фашизма в его живучести. И не только. Она в его,  прости за неудачное словообразование, гидрости, в его многоголовости. Еще не подохли коричневый и красный фашизм, а к концу столетия уже нарисовалась и благополучно перекочевала в двадцать первый век морда фашизма под зеленым знаменем. Вот я тебе и возражаю: не об исламской истерике надо говорить, а об исламском фашизме!
Да, у зеленого фашизма нет военной мощи гитлеровской Германии и сталинской России. Но он опаснее своих предшественников. Его сила в невиданном коварстве. А его коварство прежде всего в том, что у него нет государственных границ. Вот я спрашиваю: на какие страны христианскому миру обрушивать в день "икс" всю свою военную мощь? Его коварство в том, что с ним никогда не схлестнуться лоб в лоб, как это было под Москвой или в районе Курской дуги, в Северной Африке или Нормандии. Его коварство в том, что первый удар всегда за ним. И еще его сила в его готовности пойти на все. Моя повесть именно об этом. И еще его сила в дьявольской изобретательности. Похоже, что способы, формы борьбы исламского фашизма будут множиться и совершенствоваться. Учитывая экономическую и военную слабость мира, породившего зеленый фашизм, и современное состояние западного мира, самым перспективным способом борьбы с неверными может стать тихая экспансия. Уже сегодня западные страны наводнены выходцами из исламского мира. Ты сказал, что в сегодняшней Франции каждый десятый ее гражданин является выходцем из исламского мира…
- Из арабского, - поправил Игорь Александрович. – В основном это эмигранты из североафриканских стран.
- Так, стало быть, выходцев из исламского мира во Франции значительно больше. Про Лондон говорят, что там этой публики давно уже за миллион. А за миллион – это население нашего города. Так что уже сегодня исламский электорат является серьезным фактором в борьбе за власть. А что сулит будущее, если этот людской поток из исламского мира не остановить!? Вот где сюжет для романа-антиутопии, нашелся бы только современный Джордж Оруэлл. Игорь, а ведь такая перспектива вполне реальна. Сокрушить этот ненавистный зеленому фашизму демократический христианский  мир, сокрушить, несмотря на все его экономическое и военное могущество, сделать это тихо-мирно, используя все демократические институты, – а почему бы и нет?!! Интеллектуальному крылу исламского фашизма надо просто оценить преимущества такого пути.
Начало фашистского джихада приходится на конец двадцатого века. Во всяком случае, в тот период его признаки были у нас в России, на наших южных рубежах. Но не исключено, что в будущем за точку отсчета историки будут брать одиннадцатое сентября две тысячи первого. Потому что именно в этот день перчатка была брошена с тем грохотов, который был услышан во всем мире. Казалось бы, поднять эту перчатку – прямая обязанность всего цивилизованного человечества. Казалось бы, многое в этом мире должно было измениться после одиннадцатого сентября. Ведь хаос и смерть таятся в забвении уроков этого дня. Прозвучит странно, но в те дни я был оптимистом. Потому что был уверен, что реакция человечества на брошенный вызов будет абсолютно адекватной. Но уже через несколько месяцев мой оптимизм начал таять, а сегодня, спустя всего год после той трагедии, от него ничего не осталось. Картина удручающая. Если не считать военных действий американцев и их союзников в Афганистане, в мире ничего не изменилось после одиннадцатого сентября. Конечно, это доброе дело – покончить с талибами в Афганистане и дать его многострадальному народу еще один шанс. Конечно, справедливость требует найти и наказать Бен Ладена, хотя искать его в тамошних горах занятие почти бесполезное. Конечно, это надо делать, но все это из разряда будничных дел…
- Так что же не рутина, что же самое главное?! – воскликнул Игорь Александрович.
- Что главное?.. Сейчас я скажу вещь, которая, возможно, покажется тебе банальной. На каком-то этапе перестройки возникло понятие "новое мышление". Так вот, главное в борьбе с исламским фашизмом – это формирование нового мышления. Но не того, которое приводит к развалу всего и вся, а того, которое способно спасти мир. Мочить талибов, искать Бен Ладена – это рутинная, каждодневная и физическая работа. А главное… Кстати сказать, страшен не Бен Ладен и ему подобные, страшны деньги Бен Ладена и ему подобных. Без денег исламский фашизм ничто, пустой звук…
- Выходит, Андрей, поиски и аресты банковских счетов этой публики – дело поважнее разгрома талибов?
- Тепло, Игорь, тепло. Нельзя ли погорячее?
- Погоди… Погорячее может быть только полная экспроприация тех богатств, тех нефтяных богатств, которыми располагают все подозреваемые в спонсорстве терроризму. Но ведь это возможно лишь в случае оккупации стран, которые…
Улыбнувшись, Андрей Салихович перебил растерявшегося друга:
- В правильном направлении думаешь, Игорь. Но чтобы этого не случилось в самых позорных формах, все эти богатые нефтью исламские страны во главе с Саудовской Аравией должны присоединиться к блоку, о котором я еще скажу. К блоку, в рамках которого их суверенитет будет весьма относительным на протяжении какого-то времени. Чтобы выбрать наименьше зло, исламские лидеры должны понять одну очень важную вещь: от исламского фашизма пострадает в конечном итоге и главным образом исламский мир. За примером далеко ходить не надо, он от нас на расстоянии всего полстолетия. Но если  Германия смогла подняться с колен, то с исламским миром дело может обстоять значительно хуже. Потому что другая эпоха, другое оружие и, пожалуй, другая степень озлобления. В отношениях между людьми есть такая банальная истина: испытывая терпение даже очень культурного человека,  нельзя переходить критическую черту. Если исламский фашизм применит оружие массового поражения всего один раз, то прием анонимности, который заключается в том, что у этого фашизма нет четких государственных границ, этот прием уже не сработает. И вот тогда… Но дай Бог, чтобы не было ничего подобного. Надежда только на Бога, потому что сегодняшний исламский мир не способен думать по- новому,  он и сегодня совершенно нереформируемый.
Но я опять ушел в сторону от центральной темы. Вернусь к главному. Прежде всего необходимо осознать, что идет начальная стадия Третьей мировой войны: войны, которая может обернуться Апокалипсисом, войны, у которой нестандартное лицо. А коли так, то необходимы нестандартные, чрезвычайные меры. Я не профессионал и все-таки осмелюсь изложить свое видение этих нестандартных, чрезвычайных мер.
Убежден, что Западу необходимо поставить заслон на пути всех опасных для него миграционных потоков. То есть  речь идет о полном пересмотре существующей иммиграционной политики. Особенно это касается Соединенных Штатов, так как они являются первоочередной мишенью исламского фашизма. Стихотворный текст, который на пьедестале статуи Свободы, и который ты прочитал с таким молодым задором, сегодня мне представляется романтической архаикой, голосом эпох, к которым нет возврата. Видишь ли, в творениях Бога нет ничего лишнего, случайного. Если Он создал Америку, то, стало быть, для какой-то цели. Я, как существо смертное, могу только строить предположения о Его замыслах. Мне кажется, Он поставил перед Америкой всего две задачи, но зато какие. Первая задача, о которой говорится в том стихотворном тексте, выполнена. Долго, очень долго Америка принимала всех "отчаявшихся" и "жаждущих дышать свободно". Пятьсот лет она занималась этим, пятьсот! Задача не только выполнена, но и перевыполнена: все, предел, Америка не резиновая, о чем свидетельствуют, кричат ее многочисленные проблемы, болячки. Очертания второй поставленной перед нею задачи стали проступать уже в первой половине двадцатого века, когда Штаты дважды ввязались в колоссальные драки Старого света, выступив против тех сил, которые представлялись им злом. Я и на минуту не могу вообразить, чтобы какая-нибудь из крупных европейских стран ввязалась бы в такие схватки, коли б находилась далеко-далеко от театра военных действий. Ох, как бы она сачканула, отсиделась тихой мышью в своей дали! А сегодня это вторая задача, поставленная Творцом перед Соединенными Штатами, не вызывает никаких сомнений: она в том, чтобы Штаты несли тяжкое бремя Шерифа в пределах всей нашей планеты. Как долго они смогут нести это бремя, не сломаться под ним, о том знает только Бог. А ведь я отвлекся. Итак, новое мышление потребует полного пересмотра западными странами иммиграционной политики. Новое законодательство должно быть настолько жестким, чтобы на Западе могли найти приют и защиту только те единицы, которым физически опасно оставаться на  родине и взгляды которых не противоречат западным ценностям. Пример такой единицы – Салман Рушди. Новое мышление должно отрицательно относиться к тому, что принято называть экономической эмиграцией. Именно в этой среде создаются современные "пятые колонны". Лично я с отвращением отношусь к эмиграции с экономической мотивацией, считаю ее шкурной, безнравственной. У меня с молодости приличный английский, я не самый последний специалист в нашей оборонке, но я никогда не покинул бы родину из экономических соображений, даже если  бы гэбэшники и разрешили мне это сделать. И это говорит тебе человек, сердцу которого очень близка мысль о "патриотизме – последнем прибежище негодяев". Я считаю, что нет в мире плохих, непригодных для жизни территорий, а есть плохие на них работники и созданные ими отвратительные политические режимы. Одни занимают плодородные и богатые полезными ископаемыми земли, но при этом не живут, а существуют, а иногда даже ухитряются голодать. А другие приходят в пустыню и через какое-то время, благодаря своему трудолюбию, талантам и разумной организации общества, превращают эту пустыню в оазис. А еще другие ютятся на каких-нибудь островах, в недрах которых нет ни хрена, но, благодаря своему трудолюбию, талантам и разумной организации общества, они живут за счет того, что снабжают половину мира современной техникой.
А что делать с теми выходцами из исламского мира, которые уже осели на Западе, осели давно и прочно? Ведь известно, что многие из них упорно не идут на ассимиляцию, живут обособленно в своих кварталах, исподлобья смотрят на аборигенов и находятся в состоянии постоянной внутренней оппозиции ко всем ценностям общества, благами которого пользуются от рождения и до смерти. Да, сколько волка ни корми… И ведь известно, что именно в этой среде находят крышу исламские террористы. Понятно, как поступил бы на своем месте с населением таких кварталов один непревзойденный в истории специалист по депортации целых народов в течение двадцати четырех часов. Но правительства западных стран не могут так поступать не только потому, что у них нет сибирских или казахстанских просторов. Однако из инстинкта самосохранения они должны пойти на тотальную (поименную!) проверку на  благонадежность всех выходцев из исламского мира. Результатом этой кропотливой и дорогостоящей полицейской работы должна стать депортация всех нелояльных и в первую очередь самых оголтелых, которые открыто призывают в мечетях убивать неверных.
Надвигающаяся с Юга опасность настолько реальна, велика, смертельна, что отдельным пунктом хочу сказать о необходимости для северной цивилизации не прятать страусом голову в песок, не лгать самим себе и трезво, в высшей степени трезво видеть картину угрозы. Необходимо четко, с предельной ясностью ответить себе на следующие вопросы: какая исламская страна поставляет идеологию зеленого фашизма? какая является его финансовым спонсором? в какой исламской стране может сегодня произойти утечка атомного оружия? какая исламская страна может создать это оружие завтра? И, честно ответив самим себе на эти до смешного простенькие вопросы, необходимо отбросить в сторону все прежние дипломатические гримасы и гримаски и так построить свои отношения с этими исламскими странами, чтобы они поняли следующее: время их безответственности, их работы под придурков по принципу "я не я и жопа не моя" закончилось, в случае применения зеленым фашизмом любого оружия массового поражения всего один раз прием анонимности не сработает, но зато сработает принцип "каждой сестре по серьге".
И очень коротко о том, что, возможно, является самым главным. Перед лицом смертельной опасности цивилизованные народы должны перестать относиться к своим конституциям как к священным коровам. Кто-то из американских юристов сказал, что "конституция – это не пособие по самоубийству". Прекрасная мысль, прекрасно выраженная. К своим конституциям цивилизованные народы должны принять ровно столько поправок, сколько их потребуется для спасения жизни на Земле. Что ж, на войне как на войне. Я убежден, что прущей с Юга ненависти нельзя противопоставлять демократические сопли. Животной ненависти зеленого фашизма необходимо противопоставить гнев цивилизованного человека. Дитя войны, я всегда с трепетом слушаю "Священную войну". И ничего красного я в ней никогда не видел, она всегда для меня была символом народного сопротивления. Так вот, говоря языком этой великой, гимновой вещи, фашистской силе темной ,  проклятой орде надо противопоставить ярость благородную! Прости, что сорвался на пафос.
И бегло о последнем. Необходимо создание блока. Современному фашизму должна противостоять современная Антанта. Но число сплотившихся стран, география современного Согласия должны быть иными, чем это было в прошлом веке.
Игорь, я очень коротко изложил свое видение тех нестандартных,  чрезвычайных мер, которые должны были стать естественной реакцией на нестандартное лицо начавшейся Третьей мировой. Но ничего подобного не было сделано. К перчатке, брошенной одиннадцатого сентября две тысячи первого, так называемое цивилизованное человечество не прикоснулось. Она валяется где-нибудь на свалке, куда попала вместе с останками башен-близнецов. И ничего удивительного в том нет. Во-первых, как ты верно сказал, человечество не умнеет или умнеет катастрофически медленно. Во-вторых, есть в демократии что-то такое, что представляет опасность для нее самой. Ведь я критически отношусь к демократии еще с тех пор, когда во мне закончился период осмысления уроков истории первой половины двадцатого века. Один из главных уроков состоял в следующем: Гитлер стал рейхсканцлером не по воле штурмовых отрядов, а по воле большинства великой германской нации, продемонстрированной у избирательных урн. Если такое случилось в просвещенной Германии, то как может набедокурить демократия где-нибудь за пределами культурной Европы. Вот когда я понял этот урок, я перестал молиться на демократию.
На будущее смотрю без иллюзий. Америка практически в одиночку будет драться с исламским фашизмом и вообще с мировым злом. Практически в одиночку она будет решать проблему Саддама, проблемы северокорейского и иранского атомного оружия. Умно или глупо, но будет это делать. От натовских союзников, если не считать Великобритании, помощь будет число символической. Уже подуставшая, но все еще без специфических старческих звуков Америка несет сегодня свое тяжкое бремя Шерифа, будет нести его до дня "икс". А Европа… Ты очень кстати напомнил мне о Нарциссе. На манер этого юноши старушка будет и дальне погружаться в состояние самовлюбленности, гордясь своей демократичностью, толерантностью и прочими такими вещами. И еще она будет заботливо заниматься проблемами своих пидоров, чтобы уж довести дело освобождения человека до победной точки. Вот такой я ретроград, Игорь. Как понять твою широкую улыбку?
- Это я по поводу материнского отношения старушки Европы к своим пидорам, – сказал Игорь Александрович, продолжая улыбаться. Но скоро улыбка сошла с его лица, и он заговорил серьезно: – Никакой ты не ретроград, Андрей. Ты типичный романтик. Только романтик может вообразить, что человечество способно уйти от той или иной опасности, стоит только сделать первое, второе, третье. Пойми ты, что человечество так и не научилось подкладывать ту самую соломку. Люди вошли двоечниками в Первую мировую, двоечниками из нее вышли. А иначе не было бы Мюнхенского соглашения и всех его последствий. Однако ты не просто романтик, ты, безусловно, реакционный романтик. Но я так к тебе отношусь, так понимаю все твои аргументы, мне настолько симпатична твоя ярость благородная, что я беру назад эпитет "реакционный". Назад-то я его беру, а вот свои "но" все-таки выскажу. Чуть больше десяти лет прошло, как рухнул железный занавес, а ты уже призываешь к строительству другого, только в ином месте. Это строительство невозможно по целому ряду причин. В первую очередь потому, что это вступает в конфликт с процессами совершенно объективными, от нас не зависящими…
- Ты имеешь в виду так называемый процесс глобализации?
- Да, и его тоже.
- Плевал я на эту глобализацию с позиции самой важной в мире проблемы, какой является проблема сохранения жизни на Земле!
- Андрей, Андрей! Север, отгородившись от Юга железным занавесом, свернув до минимума все контакты с ним, лишит себя возможности благотворно влиять на своих, скажем так, оппонентов, о-че-ло-ве-чи-вать их! Но самой страшное, самое неприемлемое в предложенных тобой мерах – это та легкость, с которой ты решаешь проблему анонимности в случае использования исламскими террористами оружия массового поражения. Ты прекрасно понимаешь, что какой-нибудь ибн, когда он будет нажимать на ту самую кнопку, не просто готов к смерти, он счастлив умереть. Но понимаешь ли ты, что всем этим ибнам наплевать не только на собственную жизнь, но и на возможность сокрушительного ядерного возмездия по миру, интересы которого они будто бы представляют? Пойми ты, что исламский мир тоже является заложником  этих фанатиков. Нет, лично я не готов к тому радикальному решению проблемы обратного адреса, которое ты предлагаешь. И демократические страны, обладающие ядерным оружием, никогда на такое не пойдут.
- Тут я согласен с тобой, не пойдут. Игорь, по-видимому, мое напряжение оказалось бесполезным. Чем больше я слушаю демократов… не дерьмократов, с которыми все ясно, а настоящих, вот как ты, тем больше убеждаюсь в том, что живет, затаилась в организме демократии очень серьезная бацилла самоуничтожения. И самая большая беда в том, что от этой бациллы пострадает не только организм, ее содержащий.
- Сколько бы ты ни хулил демократию, а я все равно тебя… все равно к тебе хорошо отношусь, -сказал с улыбкой Игорь Александрович. – Я так ценю твое неравнодушие, что сквозь пальцы смотрю на все твои перехлесты. Больше всего на свете не люблю равнодушных. Вот не люблю это отстраненное, холодное, эгоистическое дерьмо! Неси плов, а мировые проблемы на время оставим.
Допив коньяк, друзья принялись за плов. Андрей Салихович любил готовить это восточное кушанье, но не всегда был доволен результатом своего труда. В этот раз плов настолько удался, что комплименты гостя он принял не только как дань вежливости. Плов любит чай, а потому друзья не отложили чай с вишневым вареньем на потом, а запивали им плов. Свою первую порцию друзья кушали так, как кушают всякую вкуснятину только дети Великой Отечественной. Какая-то торжественность была в том, как они кушали: словно не голод утоляли, а обряд какой-то совершали. Когда доели плов и запили его очередной чашкой чая, хозяин опять наполнил тарелки.
- С чаем пройдет и добавка, – сказал Игорь Александрович.
- А с коньяком или водочкой проскочила бы, – кинул реплику Андрей Салихович, на которую гость никак не отреагировал.
Повторную порцию плова друзья кушали с удовольствием, но без прежней торжественности, что позволило им продолжить свои разговоры. Так уж устроены некоторые российские интеллигенты: стоит им приглушить голос плоти, как они тут же возвращаются к высокой тематике. А тема, которую затронул неугомонный Игорь Александрович, атеист по своим убеждениям, действительно была очень высокой, выше некуда – о существовании Бога. И Андрей Салихович так отвечал своему оппоненту. Кажется, в тридцать первом году немецкий математик Гёдель доказал теоремы, которые получили название теорем Гёделя. У одной из них есть интересное следствие, которое гласит, что никакая теория не может доказать своих постулатов. Например,  в течение двух тысяч лет математики всех уровней доказывали шестой постулат Эвклида о параллельных,  да так и не удалось завершить эту работу. Только после Гёделя стало ясно, что это и невозможно, и вся проделанная работа идет коту под хвост. Существование Бога – тоже постулат, и никакая материалистическая наука не может этот постулат опровергнуть, а идеалистическая – подтвердить.
Потом,  благодаря все тому же Игорю Александровичу,  разговор пошел о ближайших творческих планах Андрея Салиховича, то есть о задуманном им цикле научно-фантастических рассказов на экологические темы. И опять Андрей Салихович сорвался на маленькую лекцию. Если за условный масштаб времени сушествования Земли взять один год, то жизнь появилась на ней 23 декабря, а обозримая история человечества началась 31 декабря, за двадцать-тридцать секунд до полуночи. Технологическая эра человечества – за три секунды до полуночи. За эти три секунды человек уничтожил большинство птиц и зверей, загадил все реки и даже океаны. а что будет 1 января через пять минут после полуночи?! Для уничтожения человечества никакие атомные бомбы и не нужны. Все это очень похоже на эксперименты. Возможно, Бога. "Я всю жизнь проводил экспериментальные работы, а объекты экспериментаьных исследований обычно выбрасывались после в крапиву, А куда денемся мы?" – сказал в заключение Андрей Салихович. И тогда Игорь Александрович опять вспомнил Чехова и его героев:
- Поразительно! Твои размышления так напомнили мне наблюдения, мысли доктора Астрова о современной ему экологии, о сидящем в человеке бесе разрушения. А ведь вы из разных, казалось бы, эпох. Конечно, у тебя иной уровень понимания этих проблем. Так ведь у тебя другая подготовка, и ты используешь опыт последних ста лет. Все-таки, Андрей, как Чехов был порою публицистичен! Мне нравится именно такой Чехов.
Вот за этими разговорами друзья съели вторую тарелку плова, и выпили еще чая. К пирожным и не прикоснулись.
Затем наступил час музыки, о котором Игорь Александрович стал мечтать с июня, когда впервые услышал игру своего друга на фортепиано. В тот июньский день Андрей Салихович приехал с дачи рано утром на целые сутки, чтобы купить продукты, помыться в ванной, а вечером встретиться с Игорем Александровичем, с которым давно не виделся. Из-за вечной занятости профессора редкие встречи друзей проходили преимущественно в его просторном доме, расположенном в тихом и зеленом уголке города, который в народе прозвали профессорским кварталом, потому что там с давних пор селились элита городской интеллигенции, в основном научной. К тому же супруга Игоря Александровича человеком была гостеприимным и прекрасно готовила. Поскольку в июне она лечилась в санатории, друзья договорились посидеть у Андрея Салиховича. Игра хозяина произвела на гостя огромное впечатление. Наверное, так всегда бывает, когда реальность превосходит ожидания. От человека, закончившего всего-то музыкальную школу, Игорь Александрович не ожидал такой блестящей игры. В тот очень душный июньский вечер Андрей Салихович исполнил только три произведения: "Баркаролу", "Сентиментальный вальс" Чайковского и "Грезы любви" Листа. Джаз он играть не стал, сказал, что "не стоит смешивать жанры", что "как-нибудь в другой раз". С тех пор Игорь Александрович с нетерпением ждал этого другого раза. И вот этот момент наступил. Друзья встали из-за стола, хозяин сел за рояль, гость удобно расположился на диване.
- В июне, когда я впервые услышал твою игру, ты совершенно очаровал меня, – сказал Игорь Александрович, когда его друг задумался о чем-то на мгновение. – Прости, но я не ожидал такого… Андрей, продли очарование.
- Помню, тогда я играл только классику.
- Да, ты сказал, что не стоит смешивать жанры. Когда я пришел домой, то поставил на проигрыватель "Грезы любви" в исполнении молодого  Вана Клиберна. Сравнение было в твою пользу.
Андрей Салихович улыбнулся.
- Тут имел место эффект психологического свойства, сработавший в пользу живого исполнения. Мне, закончившему обыкновенную музыкальную школу, далеко до технического мастерства ученика Розины Левиной. Ну, разве что я несколько эмоциональнее его. Итак, сегодня очередь джаза. Впрочем, начну с того, что не вполне джаз, Это будет "Улыбка" Чарли Чаплина. Люблю эту вещь. В ней, на мой взгляд, отразилась личность автора.
Игорь Александрович не один раз в своей жизни слушал эту мелодию, но даже самые талантливые исполнения "Улыбки" уступали тому, что он услышал в этот октябрьский вечер 2002 года. То была вдохновенная и виртуозно исполненная импровизация на тему, предложенную Чаплиным. Только в этот октябрьский вечер Игорь Александрович понял то, чего не смог понять три месяца назад: природа наделила его друга талантом импровизатора, он импровизатор по крови, по рождению, по счастливому зачатию. Что делал Андрей Салихович с мелодией Чаплина! Он был то нежен, то порою кокетлив, то срывался на буйство. В сущности, это был маленький концерт. Когда он закончился, Игорь Александрович заговорил горячо и быстро:
- А ведь только благодаря тебе до меня дошли чистота, почти целомудренность, изящество и доброта этой мелодии, рожденной в неизящный и недобрый век! Мне мысль пришла: кто же изящнее, ты или Чаплин?
Андрей Салихович рассмеялся.
- Первичен автор, а исполнитель, как ни крути, вторичен.
- Но ведь ты же соавтор! Импровизатор, в особенности твоего уровня, он всегда соавтор!
- Вот эта приставка "со" очень важна. Не будь автора, не было бы и соавтора. Спасибо тебе, Игорь, ты очень благодарный слушатель, я твою реакцию чувствую, не глядя на тебя. Теперь послушай пьесу, которая называется "Темы Дороти". Ее сочинила Дороти Донеган, известная джазовая пианистка. Я влюбился в эту темнокожую кудесницу из Чикаго, когда впервые услышал ее игру. Постараюсь воспроизвести оригинал.
И состоялся еще один маленький концерт. Прозвучал удивительной красоты лирический монолог темнокожей кудесницы из Чикаго. Закончив игру, Андрей Салихович долго приходил в себя. Затем сказал:
- Профессор, твое молчание и твои глаза дороже мне любых аплодисментов.
- Да, глаза, кажется, чуточку повлажнели. А ты не подсматривай.
- А мне и не надо подсматривать. Я же сказал, что чувствую твою реакцию.
- Андрей, ты сыграл близко к оригиналу?
- Очень близко, ближе нельзя.
- Скажи, Дороти повлияла на твою манеру игры?
- Пожалуй. Но она повлияла бы больше, если бы мне довелось услышать ее в молодости. Ведь я приобрел диск с записью ее концерта где-то в середине или конце восьмидесятых.
- Да, да, к тому времени ты давно сформировался как пианист. Скажи, а сколько сегодня лет предмету твоей любви?
- Предмет моей любви сегодня наверняка прабабушка. Она с двадцать четвертого. Стало быть, ей семьдесят восемь.
- Андрей, я вот о чем сейчас подумал… Чтобы темнокожая кудесница из Чикаго смогла реализовать свой талант, понадобились страдания многих поколений ее предков. Начиная с трюмов тех самых кораблей. Не слишком ли дорогая цена?
- Не просто дорогая, а безумно дорогая. Но такова жизнь, и жестокость ее неотъемлемая черта. Однако оставим трудные вопросы. Давай сыграю что-нибудь легонькое. Я рассказывал тебе о подробностях знакомства с бывшей женой?
- Нет.
- Тогда устроим антракт. Эта кубанская казачка ворвалась в мою жизнь неожиданно, выскочив как черт из табакерки. Случилось это в шестьдесят втором, осенью, когда я начал учиться на пятом курсе. Пришлось мне как-то играть в составе университетского джаза на одном из платных танцевальных вечеров, которые устраивались по инициативе комитета комсомола. Часть сборов уходила в комитет на его нужды, а что-то перепадало джазменам. Сборы были не пустяковые, потому что на платные вечера в университете стекалась вся золотая молодежь города, стиляги, как говорили тогда. Шли не только потанцевать и потусоваться, но и просто послушать университетский джаз. А он совковую эстраду не играл, он играл настоящий джаз, то есть американский. Тогда это было уже возможно, во всяком случае,  в нашем университете, где ректором был либерал из математиков, человек не из робкого десятка, бывший фронтовик…
- Тихон Михайлович Ружин?
- Он самый. Он очень соответствовал тому времени. А время было такое, что поколению, пришедшему в вузы после пятьдесят шестого, крупно повезло. При всей своей любви к джазу играл я в оркестре редко, потому что в ту пору был буквально одержим наукой. К тому же я не любил того образа жизни, в который наши джазмены втягивались поневоле. Но тогда из-за отсутствия постоянного пианиста я согласился играть несколько вечеров, все-таки все джазмены были своими ребятами, физматовскими, которым отказывать не хотелось  Помню, спел я в тот осенний вечер  что-то на английском языке. Кажется, "На солнечной стороне улицы" Макхью. Тогда у меня был хороший баритон, сейчас только остатки его, английский был вполне приличный. А когда вечер закончился, публика разошлась, мы, как это было принято у джазменов, собрались в одном месте, где был накрыт стол. За этим по-студенчески скромным столом, на котором дешевой выпивки было больше, чем еще более дешевой закуски, собрались джазмены и кое-кто из их друзей и почитателей. Рядом со мной посадили ее, Надежду. Эта станичница, красивая, здоровая, кровь с молоком, выгодно смотрелась на фоне наших городских анемичных девчонок. Но она была не только хороша собою, а еще и отлично танцевала. Университетский джаз всегда начинал танцы с исполнения вальса-бостона из фильма "Мост Ватерлоо", а затем играл "Жимолость" Уоллера. Такова была традиция. В Советском Союзе, где сталинщина поработала во всех областях жизни, вальс-бостон танцевали плохо даже стильные ребята. А Надя с ее партнером двигались, держали осанку так, что заработали аплодисменты. Тогда-то я и обратил на нее внимание. Вот я сказал про черта из табакерки. Но вести себя она умела. Не кинулась тут же клеить, а умело построила светскую беседу. Финальная часть этого светского трепа была такой: "Вы хорошо спели, но ваш баритон получше вашего английского. А жаль, у вас явные способности к этому языку". – "А вы можете дать мне несколько уроков английского?" – "Могу, но при одном условии." – "Каком? – "Что наши занятия завершатся совместным исполнением какого-нибудь шлягера на английском. Предположим, "Опавших листьев", ведь на дворе осень. И пусть слушатели дадут оценку нашим успехам". Ну, чем кончились наши занятия английским, ты знаешь.
- А "Опавшие листья" вы спели?
- Да, наш дуэт состоялся на таком же платном вечере. Надя оказалась довольно музыкальной, у нее был милый голосок. Нам очень долго хлопали. "Эх, какая пара!" – кто-то восхищенно сказал из слушателей, стоявших в двух шагах от микрофона. Эх, чувачок, вот взял да и сглазил!... Итак, "Опавшие листья" Косма. Но в сольном исполнении.
Да, не поскромничал Андрей Салихович, когда сказал про остатки былого баритона. Но благодаря хорошей дикции, задушевным интонациям старый шлягер прозвучал очень выразительно. Игорь Александрович отреагировал аплодисментами, потом сказал:
- Понятно, голос не тот, который был в молодости. Но получилось так романтично, что мне, старому, захотелось потанцевать.
Андрей Салихович уточнил.
- При свечах? И с приятной партнершей?
- Примерно так. Удивляюсь, Андрей… Вот сижу, слушаю твою игру и время от времени удивляюсь: как тебя девки не съели, как тебя ни одна из твоих бывших пассий не охомутала?!
Андрей Салихович на мгновение задумался.
- Мне кажется, ответ на этот вопрос надо искать в области женской психологии. Ведь женщины большие реалисты. Они стараются добиться того мужчину, который им по силам, которого они, как подсказывает им интуиция, потянут на всех этапах совместной жизни. И еще одно негласное требование женщины к потенциальному мужу: он должен быть удобен…
- Да, Андрей! За роялем ты романтик, но в твоих оценках женского пола нет, мягко говоря, и намека на романтизм. Скажи, неужели из всех женщин, с которыми ты был близок в прошлом, нет ни одной, о которой ты мог бы сегодня сказать так: "Жалею, что не пошел с ней до конца".
- Ни одной, Пожалуй, ни одной.
- Да!.. Каким страшным, каким разрушительным по своим последствиям может быть первый любовный или семейный опыт, если он такой неудачный. И прости за нескромный вопрос: Надя была девицей?
- Если бы. Я полагаю, рассталась она со своей девственностью где-нибудь на берегу Кубани. Поди, подмял ее под себя какой-нибудь старше ее лет на десять "о-рел степ-ной, ка-а-зак  ли-и-хой", – нараспев и с улыбкой произнес Андрей Салихович слова из песни, знакомой еще по детству.
- Ты вспоминаешь обо всем этом как-то весело, добродушно. Без ненависти.
- А все давным-давно отболело. А ненависти, возможно, и тогда не было. Если и была, то более сильными были другие чувства. Помню острое чувство жалости к ней. Вот это запомнил.
- Андрей, дорогой, не жалей о том, что дал дочери фамилию, отчество и несколько лет жизни в семье с отцом. Вот если бы не сделал этого, тогда, вполне возможно, и родилась бы твоя вечная, до последнего дня мука.
- Не жалею, Игорь, не жалею. И вообще, "что пройдет, то будет мило".
- Что пройдет, то будет мило, – повторил Игорь Александрович. – А у меня почему-то всплыли сейчас в памяти строчки из французской прозы, из "Превратностей любви" Моруа. Нет, не строчки вспомнил, потому что давно читал роман, а мысль в них заключенную. А мысль такова: главная ошибка многих мужчин состоит в максимализме их требований, в том, что они ждут от женщин того, чего  те просто не могут… – Игорь Александрович взглянул на часы и сказал: – Сыграй еще что-нибудь.
- Что еще… А давай-ка завершим музыкальную часть наших посиделок вот чем. Помнится, я рассказывал тебе о своем отце, о его поразительной музыкальности.
- Да, ты говорил, что он, не зная нотной грамоты, бесподобно играл татарскую народную музыку.
- Игорь, это были совершенно блестящие импровизации. О, если бы не эта проклятая смута!.. Итак, я попробую сейчас рассказать о папе за роялем с помощью этого рояля. Попробую. Начну, пожалуй, с "Эллюки", как это делал порою отец, а там что Бог на душу положит…
И Андрей Салихович стал играть. На протяжении 20 минут, незаметно пролетевших для его слушателя, он импровизировал на темы нескольких музыкальных жемчужин, когда-то напетых авторами неизвестными и бескорыстными. Когда пианист опустил руки, наступила очень долгая пауза. Андрей Салихович сидел, отвернув лицо от друга. Молчал и потрясенный Игорь Александрович. Он был потрясен не только игрой пианиста, но и тем, что ему лишь сейчас открылась музыкальная одаренность народа, рядом с которым он жил семь десятков лет.
- Вот и помянул я папу, – промолвил, наконец, Андрей Салихович.
Заговорил и гость:
- Ты играешь, как пишешь. А пишешь ты не чернилами… Нет, твой инфаркт опоздал на несколько лет.
- Ты сказал об этом еще в Кардиоцентре.
- Да, говорил. Я слушал тебя три месяца назад, слушал сегодня. Это была прекрасная игра. Но в своих импровизациях на темы татарских народных мелодий ты превзошел самого себя. Ты сам-то это понимаешь?
- Кажется, понимаю. Сегодня я играл, как никогда в прошлом. И это меня почему-то пугает… Но вот что меня радует, чем я горжусь: сегодня я играл не хуже папы, сегодня я приблизился к нему. Игорь, я рад, что музыкальная часть удалась. В разговорной части наших посиделок я, возможно, наговорил всякие глупости. В особенности в своих рекомендациях по спасению человечества. А вот музыкальная часть, я чувствую, мне удалась на все сто или близко к этому.
- Андрей, почему только сегодня благодаря тебе мне открылся этот пласт красоты? Почему так запоздало? Ведь я никогда на страдал великорусским чванством, у меня развито чутье на всё талантливое. Почему я слышал по радио и телевидению совсем другие образцы?
Андрей Салихович кивнул головой.
- Понимаю. Не боясь показаться тебе банальным, скажу, что ответ и на такие вопросы надо искать в октябре семнадцатого. Если бы империя, страна не свернула с пути эволюционного развития, то в татарском обществе неизбежно укреплялись бы позиции людей типа Марджани, Алафузова, Тукая и им подобных. Вот если бы такие на протяжении всего двадцатого века правили балом во всех областях жизни, в том числе и в политике, государственном управлении, то ты не сегодня открыл бы для себя этот пласт красоты, а значительно раньше. Но судьбе угодно было улыбнуться шариковым. Так называемую Великую Октябрьскую революцию свершили левые интеллигенты, а плодами ее – по всем законам жанра – воспользовались шариковы. Элита татарской нации, сформировавшаяся к началу двадцатого века в сословиях крестьянства, духовенства, предпринимательства, интеллигенции, после октября семнадцатого пошла под нож, а на фоне этой резни началась экспансия шариковых, в том числе и татарских. Услышав залп с "Авроры", они поперли из своей глубинки в большие города. С голодным, реваншистским блеском в глазах, жадные до жизни, они прут и прут оттуда и по сей день. Подлые, сильные своим стадным инстинктом, верностью неписаному кодексу землячества, они давно захватили командные должности во всех районах региона и успешно завершили завоевание нашего города. Увы, теперь уже не нашего. Понятно, что и музыку эти хозяева жизни заказывают свою, родную, шариковскую. Булгаков лучше других понял, какого джинна выпустили из бутылки в тот ненастный октябрьский день. Он провидец уровня автора "Бесов".
- Да, да, – согласился Игорь Александрович. – Вот только одного не пойму: почему в этой гениальной повести такой неестественный, счастливый конец? Ведь освобожденного джинна не загонишь обратно в бутылку, такое может случиться только в известной арабской сказке. Зачем Булгакову понадобился этот хэппи-энд, ведь повесть, насколько я понимаю, писалась не для журналов, где сидели особи с глазами, скошенными к носу, а для вечности. Логичным был бы конец, подчеркивающий необратимость процесса. Логичным я считаю такой конец. Профессора Рождественского выдворяют из страны – это в лучшем случае. Доктор Борменталь заканчивает свои дни где-нибудь на Соловках. А Шарикову предлагают работу в аппарате Совета Народных Комиссаров.
- Игорь, откровенно говоря, я не задумывался об этом. Повесть настолько производит впечатление, что не оставляет сил для критического взгляда на нее.
- Согласен с тобой, не оставляет, Ведь мысль об искусственном конце повести пришла мне в голову только сейчас. Но оставим литературу. Андрей, неужели они пришли навсегда?
- Кто они? Эта шваль?
- Да.
- Боюсь, что навсегда. И говорю так не потому, что я по природе своей пессимист. Ну, посуди сам. Ведь отодрать их от власти, от кормушек, в которые они вцепились мертвой хваткой, может только грубая физическая сила, которая называется революцией. Но сегодня она не маячит на горизонте. И слава Богу, ибо мы с тобой знаем, что такое революция в условиях России. Вся надежда – но не твоя и моя, и даже не наших детей, а наших неблизких потомков – на время. Время будет чистить,  скоблить шариковых, именно оно возьмет на себя санитарные, оздоровительные функции.
- То есть все сначала?
- А что делать? Постоянные откаты и неизбежные при этом потери времени – это, по-видимому, судьба России, часть ее судьбы.
- Андрей, а откуда в татарской народной музыке столько грусти? Откуда столько…
Андрей Салихович перебил друга:
- Вопрос риторический, ты не хуже меня знаешь историю моего народа.
- Моего народа, – повторил Игорь Александрович. – А ведь я только сегодня, только сейчас понял, что ты татарин не только по паспорту , но и по сути. Несмотря на русскую кровь со стороны матери, все твое европейство, твое незнание татарского языка, ты – татарин. Потому что так рассказывать за роялем о душе татарского народа, так чувствовать его грусть и боль может только татарин. Ты больший татарин, чем те татарские националисты, которые людей, подобных тебе, с презрением, а чаще с ненавистью называют манкуртами.
- Спасибо тебе , Игорь, за добрые слова.
- Это тебе спасибо за сегодняшний день. Спасибо за вкусный плов, за беседу, которая возможна только с тобой. И особое спасибо за музыку, Все-таки крупно повезло тебе и сестре на отцовские гены.
- Игорь, совсем не исключено, что нам повезло в этом отношении и со стороны материнской линии. Был у мамы двоюродный брат Аркадий Петрович. Стало быть, мой двоюродный дядя. Поскольку он был намного старше мамы, ему довелось воевать в Первую мировую и в Гражданскую. Так вот, в Добровольческой армии ходила молва, что не было там пианиста лучше дяди Аркадия, хотя он получил только домашнее музыкальное образование.
- Твой двоюродный дядя воевал в армии Деникина?! И ты мне только сегодня об этом говоришь! – возмутился Игорь Александрович.
- Так разве обо всем расскажешь. Впервые я и Амина услышали о нем от мамы, когда мы были уже студентами, то есть спустя несколько лет после двадцатого съезда. Но и после пятьдесят шестого года мама, вынужденная всю жизнь скрывать свои родственные связи, не стала до конца свободной. Так что о своем двоюродном брате, которого красные прозвали Одноглазым Чертом, мама рассказала нам, уже повзрослевшим, под большим секретом и предварительно посоветовавшись с папой. И тогда же она показала нам несколько дядиных фотографий, хранение которых могло очень дорого стоить не только ей. Естественно, она сохранила только те фотографии, на которых дядя Аркадий был в цивильном костюме. Но даже скупой мамин рассказ о нем произвел на нас сильное впечатление. А в начале девяностых мы узнали еще и о последних годах жизни дяди. В девяносто втором году в Россию приехали погостить родственники мамы, граждане Французской республики. Мама в сопровождении Амины поехала в Москву, чтобы повидаться с ними. От них она узнала о последнем периоде жизни своего двоюродного брата. И я обещаю тебе рассказать о дяде Аркадии все, что знаю о нем. Но надо элементарно подготовиться. Достану из маминых тайничков несколько фотографий, подумаю о музыке, которая должна будет прозвучать. И главное – дождаться дня, удобного для нас, главным образом удобного для тебя.
- И когда же наступит этот удобный для меня день?
- А когда ты вернешься домой?
- Уезжаем мы в Москву через неделю, двенадцатого октября. Несколько дней там пообщаемся с родственниками, с которыми давно не виделись. К тому же есть и дела в Москве. Затем вылетаем во Францию. Домой вернемся в третьей декаде ноября, но к тебе на капитальное общение смогу вырваться где-то в декабре.
- Стало быть, не скоро наступит день моего рассказа. Первые наши посиделки после твоего возвращения из Франции будут целиком посвящены твоим впечатлениям. А вот героями следующих посиделок будут дядя Аркадий и его супруга Анна Константиновна.
- А нельзя ли поменять местами?
- Никак нельзя, категорически нельзя. Поскольку я всю жизнь был невыездным…
- Андрей, ты невыездной не столько по роду своей профессии, сколько по своей судьбе, по принадлежности к определенному человеческому типу. Невыездными в России всегда были наиболее порядочные люди. Трудно представить выездным Пушкина или Лермонтова. Так что гордись.
- Горжусь, но продолжу свою мысль. Помню, я был свидетелем рассказа о европейских впечатлениях одного доктора филологических наук, заведующего кафедрой зарубежной литературы, вернувшегося из поездки по странам Европы где-то в восьмидесятые. На "кухне" были все свои, человек пять вместе с рассказчиком, который часто заглядывал в блокнот, где были его заметки. Ну, его пресный язык, робкий ум, природная несвобода – это отдельная тема. А невыразимо скучно было слушать профессора прежде всего потому, что он рассказывал о том, что я знал, пожалуй, не хуже его. А ты не станешь угощать меня рассказами о готике, европейских достопримечательностях и прочих таких вещах. Совсем не исключено, что Франция в твоем рассказе послужит лишь поводом для твоих устных зимних заметок об осенних впечатлениях.
Игорь Александрович улыбнулся.
- Вот уже и название придумал с помощью классика.
- Само напросилось.
- Что ж, Андрей, все хорошее когда-нибудь кончается, пришла пора собираться.
Около спальной комнаты Игорь Александрович задержался, разглядывая постельное белье на широкой кровати, которую Андрей Салихович не закрыл покрывалом в утренней спешке. И заметил:
- Такой белизной постельного белья далеко не каждая хозяйка может похвастаться.
- На том стоим, - ответил хозяин и спросил не без ехидства: – Эта внимательность профессионального свойства? Может, профессор, еще пальчиком пыль проверите на спинке кровати?
- Андрей, мне рассказывали, что профессор Дерегулов, известный когда-то в городе терапевт, так вот и проверял в своей больнице работу технического персонала. Не пальцем, конечно, а платочком.
- Да, я тоже слышал о нем много хорошего. Надо полагать, при нем больные выходили из туалетов без рвотных судорог. Увы, эпоха профессора Дерегулова закончилась где-то в шестидесятых.
- Нет, не было такой эпохи. Просто была одна больница, в которой один старорежимный профессор старался поддерживать порядок до последнего дня своей работы.
Как всегда, Андрей Салихович пошел провожать своего друга до трамвайной остановки. На площадке второго этажа они встретили поднимавшуюся наверх легко одетую пожилую женщину с пустым мусорным ведром. Внимательный Игорь Александрович не мог не заметить; как посмотрела женщина на них. Во дворе он прокомментировал это взгляд:
- Сейчас мы встретили женщину, от взгляда которой мне стало бы не по себе, если бы я со временем не оброс защитной коркой. Это тяжелый, исподлобья взгляд стареющей и наверняка одинокой бабы. Кстати, вы не поздоровались, хотя живете в одном подъезде, наверное, не одно десятилетие.
- Да, очень давно. Она живет этажом выше меня, и лет двадцать назад я имел неосторожность сделать ей замечание, когда она на своем балконе стряхивала коврик, а на балконе нижнего этажа в это время сушилось выстиранное белье. Очень сдержанно я сказал ей, что она перечеркнула труд ее доверчивой нижней соседки. Вот и все, что я сказал. Но этого было достаточно, чтобы она возненавидела меня на всю оставшуюся жизнь.
- Да, Андрей, совки народ инертный, но ненавидеть они умеют и любят. И тем сильнее они ненавидят, чем безопаснее им проявлять это чувство.
- И еще у меня такое впечатление, что после каждого моего музицирования эта баба ненавидит меня еще больше.
- Возможно, ведь слышимость в вашем доме прекрасная.
- А ты не ошибся: эта баба действительно очень одинока. Мужа она похоронила в свои сорок, дочери ее вышли замуж и навещают ее, кажется, очень редко.
- По поводу ее одиночества, Андрей… Да, она никому не нужна, даже собственным детям не нужна. Но она, как говорится, своя в доску в этом доме, в этом городе, в этой стране. Вот такое одиночество. А где и кем она работала?
- Кажется, на каком-то химическом предприятии, на тяжелой и вредной работе.
- Понятно. Но я не думаю, чтобы ее ненависть к тебе и ко всем, кто рядом с тобой, носит исключительно классовый, сословный характер. Все значительно сложнее… Впрочем, погружаться во внутренний мирок совка занятие не из приятных. Ах, Андрей, все-таки какой чудный выдался нынче октябрь!
После долгого пребывания в помещении было приятно оказаться на улице в этот тихий и теплый октябрьский вечер. Друзья не торопясь шли в сторону трамвайной остановки и продолжали говорить. Когда подходили к перекрестку, Игорь Александрович вновь заговорил о перспективах опубликования в России повести "День, пылающий как печь":
- Конечно же, набатная вещь у тебя получилась, очень набатная. Но та часть российского истеблишмента, которая традиционно является антизападной и проарабской, вот эта примаковская Русь сделает все возможное, чтобы твоя повесть не была опубликована.
- Игорь, я понимаю это не хуже тебя. Но я не мог не написать ее, это был, повторяю, мой последний вклад в оборону страны.
- Говоря высоким слогом, ты выполнил свой гражданский долг.
- Можно и так. Игорь, ты куда разбежался, дождемся зеленого. Привыкай к порядку, ведь скоро в Европе окажешься.
Дождавшись зеленого света, друзья прошли к трамвайной остановке.
- Кажется, мой идет, через несколько минут будет здесь, – сказал Игорь Александрович.
Андрей Салихович затосковал раньше, чем трамвай увез его друга. Он нащупал в кармане куртки кошелек и подумал, что мудро поступил, не забыв взять деньги. Игорь Александрович словно почувствовал его состояние и заторопился сказать последние слова:
- Андрей, береги себя! Мы очень нужны друг другу. У одиночества культурного человека своя специфика. Ведь культурные люди, которых гораздо меньше, чем принято думать, живут в чужом мире. Культурные люди чужие даже в той среде, которая лишь формально является их родной средой. Ты знаешь, я не ханжа. Я понимаю, что жить в этой стране и не употреблять совсем, в особенности человеку творческому , эмоциональному, – это очень трудно. Но ты не забывай о том, ради чего ты пришел в этот мир. Сдается мне теперь, что твой инженерный труд был всего лишь прелюдией. Вот и все, пора прощаться…
Игорь Александрович обнял Андрея Салиховича, чего не делал никогда. Когда трамвай тронулся, он подошел к заднему окну и стоял там до тех пор, пока мог видеть своего друга. Чего он тоже не делал никогда раньше. Андрей Салихович долго провожал глазами трамвай, потом направился в сторону ближайшего продуктового магазина за чекушкой водки. Вернувшись домой, он прежде всего помыл посуду. Затем поставил на стол водку, кусочек хлеба, остатки салата и включил транзистор. Думая о своем, дикторов "Свободы" слушал рассеянно, не всегда вникая в смысл слов. Так бывало часто, ведь радиоприемники на кухнях одиноких людей выполняют не только информативную функцию. Выпив пару рюмок, он решил принять душ. Но отправился не в ванную, а в большую комнату, где сел за рояль и задумался. Мыслями он был в том зимнем дне, когда Игорь Александрович придет к нему, чтобы выслушать рассказ о судьбе дяди Аркадия. Так что же он будет играть в тот день своему другу? Что может послужить музыкальным вступлением к его рассказу, что… Конечно, это непременно должно быть что-то высокое, торжественное. Высокое и торжественное, высокое и торжественное… Ну, конечно же, "Боже, царя храни", конечно! Андрей Салихович забыл, когда играл это произведение в последний раз. Негромко наигрывая одной рукой, он попытался представить себе один летний день 1834 года. Так это было в тот августовский день или не так, но он скоро услышал игру большого оркестра, пение хора и музыку русских колоколов… И тогда Андрей Салихович уселся удобнее и стал играть с самого начала и в полную силу. Никогда в прошлом он не исполнял "Молитву русского народа" с такой мощью и на таком пределе душевных сил, как это случилось вечером 6 октября 2002 года. Закончив играть, он продолжал какое-то время сидеть у рояля.
Потом Андрей Салихович пошел на кухню, где его дожидалась водка. Но и там его не отпускали мысли о трагических судьбах двух русских людей, молодых, красивых, с натурами творческими и героическими…

V111

ОНИ ЖИЛИ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ ДВАДЦАТОГО
(Романтическая быль)

Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек...
Владимир Соколов 
1
Аркадий Петрович родился в Екатеринбурге в обедневшей, но известной и уважаемой в городе дворянской семье. Он был самым старшим и самым одаренным ребенком в многодетной семье. Блестяще закончив в Екатеринбурге гимназию, юноша поступает в Московский университет на философский факультет. Но ему не суждено было стать философом. Провидение распорядилось так, что он стал профессиональным воином. В августе 1914 года 18-летний студент уходит добровольцем в армию. Но в действующей армии он оказывается в январе 1915 года после окончания Владимирского военного училища (4-х месячный курс). Только после тяжелого ранения в голову, в результате которого Аркадий Петрович лишается левого глаза, он окончательно возвращается в Екатеринбург в сентябре 1917 года. Ему всего 21 год, но он подполковник и награжден многими орденами, в том числе Святого Георгия 4-й степени и Георгиевским оружием.
В течение восьми месяцев Аркадий Петрович восстанавливается в родительском доме после многих ранений. Но это время было не только периодом реабилитации. Аркадий Петрович, стосковавшийся по книгам, очень много читает (преимущественно литературу исторического и философского характера) и много размышляет, пытаясь понять истоки свалившейся на Россию беды и представить возможные ее последствия. И за три года до поражения белого движения молодой человек, проучившийся в университете всего один учебный год, приходит к выводу, что а) наступил час бесов, угаданных великим русским писателем, и большевики все же овладеют Россией, б) последствия этого .поражения будут настолько страшными, что с позиции 1918 года трудно предсказать истинные размеры русской катастрофы, в) но неизбежность поражения еще не повод для бегства культурного человека, а скорее повод для смерти в бою.
И. навсегда попрощавшись с самыми близкими, Аркадий Петрович отправился в апреле 1918 года на юг России, чтобы реализовать на практике свое последнее умозаключение. И в мае, когда он вступил в Добровольческую армию под командованием А. Деникина, с которым познакомился еще в 1916 году, началась его вторая и последняя война. Но воюет он с красными уже не так, как воевал с немцами, ибо гражданская война самая страшная из всех войн. И очень скоро некоторые красные (не самые серые по части образования) дают ему кличку Одноглазый Мясник за его стремление иметь с ними дело на расстоянии штыка. Впрочем, ничего особенного в том стремлении не было, если  вспомнить суворовский наказ «пуля дура, штык молодец». А большинство красных называли его попроще - Одноглазым Чертом. Действительно, было что-то дьявольское в молодом, почти юном полковнике, когда он, словно заговоренный от большевистских пуль, шел всегда впереди своих офицеров, шел на прильнувшего к земле врага, превосходя его мужеством и не уступая ему в жестокости.
Но   жестоким    по    природе    своей   Аркадий   Петрович    никогда не   был. В Екатеринбурге его запомнили как на редкость нежного сына, брата, обожающего своих младших сестер и братьев, и верного друга. Все испытания и переживания трех лет  войны с немцами тоже не смогли решительным образом переломить его натуру. Но все случившееся в России после октября семнадцатого не могло не ожесточить его .
И хотя не кланялся Аркадий Петрович большевистским пулям, старуха с косой его почему-то старательно обходила, кося тех, кто был рядом с ним.
23 марта 1920 года в Феодосии Деникин отдает свои полномочия генералу Врангелю, а в апреле эмигрирует. На предложение Антона Ивановича покинуть Россию вместе с ним Аркадий Петрович ответил отрицательно, чтобы до самого конца делать главное дело своей жизни. Родину он покинул только в тот день, когда Черноморский флот ушел из Севастополя навсегда. Было это 2 ноября 1920 года.
2
Последние три года жизни Аркадия Петровича прошли во Франции. В конце 1921 года он женился на 1 8-летней русской аристократке, говорившей по-русски с заметным французским акцентом, потому что родители ее обосновались во Франции, когда ей было всего два года. Акцент-то был французский, однако Анна Константиновна была романтиком, типичной русской идеалисткой, воспитанной на великой русской литературе, только такая девушка могла связать свою судьбу с мужчиной явно трагического, лермонтовского типа. С той и другой стороны это была любовь с первого взгляда. Как-то родители Анны Константиновны пригласили на ужин несколько героев белого движения, в том числе и Аркадия Петровича. Анну Константиновну поразила внешность 25-летнего гостя: еще молодые черты лица, еще стройная фигура, но совсем седая голова, а его единственный глаз безмолвно говорил об опыте и муке человека, которому далеко за 25. Но на этом впечатления девушки не закончились. После ужина друзья Аркадия Петровича попросили его, лучшего пианиста в Добровольческой армии, дать маленький концерт.
Аркадий Петрович согласился исполнить несколько ноктюрнов любимого им Шопена. Но исполнил всего одно произведение из ранней лирики композитора: это был ноктюрн ми бемоль мажор, соч. 9 № 2. Игра Аркадия Петровича произвела огромное впечатление на присутствующих,   даже   на   тех,   кому   доводилось   и   раньше   слушать его.   Анна Константиновна поняла: в гостиной за фортепиано сидит человек, который мог бы стать великим пианистом. (Потом она узнала, что впервые Аркадий Петрович проявил интерес к инструменту,  когда ему было всего пять лет. И с тех пор на протяжении десяти лет он занимался музыкой лишь под руководством своей матери, от которой ему и достался несомненный талант пианиста.). Более всего Анну Константиновну поразило то , что этот ноктюрн, очень идиллический по своему характеру и проникнутый настроением внутренней гармонии, так поэтично исполнил человек, жизненный опыт которого был далеким от идиллии. Когда отзвучали аплодисменты, Аркадий Петрович сказал, что на сегодня Шопена достаточно, а сейчас наступил миг русского романса. И он сыграл и спел «Только раз...» И Анна Константиновна поняла, что романс исполнен для нее, он послание ей. И еще поняла, что от судьбы не уйдешь.
Надо отдать должное Аркадию Петровичу: испытывая к Анне Константиновне самое сильное чувство и понимая, что такому чувству никогда не повториться, он все же не добивался ее руки, ибо считал, что брак будет неравным. Во-первых, всего лишь семь лет разницы в возрасте - это разница формальная, календарная, а по-настоящему он ощущал себя старше ее лет на 70. Во-вторых, она сама чистота, невинность, ангел в человеческом облике, а он весь в крови - не только руки по локти, а именно весь, то есть с головы до ног. К тому же и материальная сторона: Аркадий Петрович был беден, он мог содержать себя еще год, максимум два, а Анна Константиновна была одной из самых богатых невест в среде русской эмиграции во Франции. И были еще некоторые обстоятельства не в пользу Аркадия Петровича.
А вот Анна Константиновна не рассуждала, не раскладывала все по полочкам, она просто любила и жалела. Только поэтому их венчание в православном храме все-таки состоялось
3
Словно предчувствуя свой близкий конец, Аркадий Петрович и после женитьбы не торопился с поиском своего места в новой жизни. Спустя всего две недели после венчания, он садится за письменный стол, чтобы написать работу, задуманную то ли в ноябрьские дни 1920 года, когда он сидел в каюте боевого корабля и курил папиросу за папиросой, то ли еще раньше. Первые недели, далее месяцы работы за письменным столом и в богатой библиотеке родителей жены оказались непередаваемо трудными. Ах, как красиво звучит известная с древнейших времен фраза о перековке мечей, но каким мучительным в реальной жизни бывает этот процесс перековки! И все-таки Аркадий Петрович прошел через свою конверсию, он научился уверенно держать в правой руке и писательское перо. Весь 1922 год и почти половина 1923-го ушли на написание «Русской катастрофы». И одновременно он занимался самообразованием, без которого появление па свет его работы было бы весьма проблематичным. Да, очень скоро богатая домашняя библиотека стала недостаточной для Аркадия Петровича, и он использовал возможности, какие были в культурной столице мира. Эти полтора года стали истинным университетом и для Анны Константиновны. Благодаря супругу она узнала о России очень многое, в том числе и ту правду о ней, которую по разным причинам не осознавали многие русские люди, прожившие в России долгую жизнь и никогда не покидавшие ее.
В июне 1923 года Аркадий Петрович поставил точку в своей работе. Разумеется, ее первыми читателями стали два близких ему человека: супруга и Иван Алексеевич, с которым он прошел через две войны и в ноябре 1920 года покинул Севастополь на одном корабле. Аркадий Петрович решил, что до опубликования «Русской катастрофы» ее должен прочитать в рукописи еще один человек - это проживающий во Франции с 1920 года русский писатель, которого он считал одной из самых крупных фигур в современной русской литературе. Один знакомый Аркадия Петровича хорошо знал писателя, он и устроил им встречу. Молодой автор произвел такое сильное впечатление на классика, что тот без колебаний согласился прочитать рукопись. И уже через несколько дней писатель пригласил в гости Аркадия Петровича с супругой. Хозяин провел гостей в рабочий кабинет, где они беседовали до самого обеда. Анна Константиновна хорошо запомнила  все сказанное писателем. Он дал самую высокую оценку работе ее мужа уже в начале своей устной рецензии:
-Я пишу прозу, и не считаю себя специалистом в избранном вами жанре, но, как давно состоявшийся читатель, я, согласитесь, могу иметь свою точку зрения на вашу работу. А она состоит в том, что после известного «Философического письма» и «Апологии сумасшедшего» мне не доводилось читать ничего подобного. Да, читал работы умные, написанные профессионалами, авторами с громкими именами, но пророческие - не доводилось. От некоторых ваших пророчеств мороз по коже. Например, в заключительной части работы вы утверждаете, что страшен не большевизм, а тот джинн, которого они выпустят из бутылки на волю и жертвой которого они станут в первую очередь. Вот от этой перспективы перманентности, беспрерывности беды становится страшно. Конечно, я понимаю, необходимо некоторое время, хотя бы несколько десятилетий, чтобы убедиться в том, насколько пророческой оказалась та или иная книга. Но меня не покидает чувство, что «Русская катастрофа» является исключением...
И затем состоялась экспромтная лекция, которая была блестящим сравнительным анализом названных чаадаевских статей и «Русской катастрофы». По воспоминаниям Анны Константиновны, закончил писатель свою лекцию так:
- Мне рассказывали о храбрости русского офицера, которого враги прозвали Одноглазым Чертом. Но, прочитав эту рукопись, я получил представление и о его интеллектуальном мужестве. В отличие от мужества физического это очень редко встречающийся тип мужества, который я назвал бы чаадаевским. И запомнят вас именно за это..
4
И спустя несколько дней «Русскую катастрофу» закончил читать Артемьев. Да, к несчастью, Аркадий Петрович дал прочитать рукопись и этому господину. Артемьев был старше Аркадия Петровича на три года, эмигрировал во Францию вместе с родителями уже в январе 1918-го. Отец его, владелец нескольких крупных предприятий в России, человек умный, практичный и с очень развитым, как-то по-мужицки развитым чувством опасности сразу после Февральской революции стал переводить свои капиталы во Францию, где у него были давние деловые связи. Так что большевистский путч не разорил семью. Молодой Артемьев впервые увидел Анну Константиновну в 1920 году и сразу влюбился в нее. А предложение ей сделал незадолго до ее знакомства с Аркадием Петровичем. И получил вежливый отказ. После отказа он все-таки продолжал посещать гостеприимный дом родителей Анны Константиновны на правах друга семьи. Замужество Анны Константиновны сильно ударило по его самолюбию. Ему, красивому, образованному (закончил философский факультет Петербургского университета), богатому и без вредных привычек человеку, было сказано «нет», чтобы через два месяца сказать «да» инвалиду одноглазому, недоучке, бедному как церковная мышь и, по слухам, сильно пьющему бывшему солдафону!  Конечно же, это была первая реакция. Со  временем это возмущение сменилось завистью. По мере узнавания своего счастливого соперника Артемьев стал завидовать решительно всему: военному прошлому Аркадия Петровича, его глубокому уму, его музыкальной одаренности и даже его ослепительной седине. Конечно же, Артемьев знал, что зависть является одним из самых тяжких грехов человеческих. И он догадывался, что зависть, будучи раковой опухолью души, может съесть человека, которым она овладела. Знал, догадывался, но совладать с собой не мог. И зависть его достигла своей кульминационной точки, когда он прочитал рукопись «Русской катастрофы». Что Аркадий Петрович работал над ней на протяжении полутора лет, Артемьев знал, потому что ни Аркадий Петрович, ни Анна Константиновна не скрывали этого. И когда работа была завершена, Артемьев через Анну Константиновну добился того, чтобы ему дали на прочтение экземпляр рукописи. Его аргумент был простой: все-таки у него законченное философское образование, возможно, что-то и посоветует. Философ он, конечно, был никакой, после окончания университета стал помогать отцу в его делах, этим занимался и во Франции. И Аркадий Петрович при всем его скептическом отношении к Артемьеву  все же дал ему на прочтение экземпляр рукописи, так как не мог отказать супруге в таком пустяке.
Так что же заставило Артемьева упорно добиваться прочтения рукописи? По-видимому, Судьба. «Русская катастрофа» произвела на Артемьева громадное впечатление. Да, ему доводилось не раз слушать Аркадия Петровича, но ведь то были разговоры. Трудно было поверить, что эту работу написал человек, который учился в университете только год, а в последнее время всего полтора года занимался самообразованием, человек, который из 27 лет своей жизни 6 лет провел в двух войнах, человек, который, испытывая громадные нагрузки всякого рода, пил на протяжении всех этих шести лет, пил, потому что только алкоголь помогал забыться, восстановиться. Поверить было трудно, но пришлось. Артемьев понял, что перед ним на столе лежит рукопись, написанная человеком, наделенным даром редкостной интуиции, и к тому же написанная кровью. А вот этому -интуиции и способности писать кровью - ни в каких университетах не учат. Артемьев редко пил, у него была хорошая в этом отношении наследственность, и жизнь у него складывалась гладко. Но в день, когда он закончил читать рукопись, он напился, как напился, когда Анна Константиновна сказала ему «нет». И на следующий день с тяжелой головой Артемьев решил отправиться к Аркадию Петровичу, чтобы возвратить рукопись. Анна Константиновна, которой он позвонил предварительно по телефону, сказала, что супруг в данный момент отсутствует. Не умеющая лгать, она добавила в замешательстве, что лучше будет, если он позвонит через день-два. И Артемьев сообразил, где надо искать ее мужа. Аркадий Петрович, уже женившись, сохранил за собой свою крошечную холостяцкую квартиру с тем, чтобы в периоды срывов уходить туда, так как не хотел травмировать молодую жену. Со временем он стал бывать там все реже и реже, потому что любовь и творчество делали свое дело. Но после восторженной оценки его работы знаменитым писателем он позволил себе небольшой загул.
Видно, сама Судьба вела за руку Артемьева в тот роковой для него день. Ведь мог же он зайти к Анне Константиновне, оставить у нее рукопись и вернуться домой. Но он не сделал этого, что-то повело его в квартиру, адрес которой он знал. Хозяина застал в обществе двух его приятелей, тоже бывших офицеров. Аркадий Петрович не любил Артемьева, но, как и положено человеку воспитанному, встретил его вполне дружелюбно. Гостя пригласили к столу. Не оправившись еще от вчерашнего, Артемьев быстро захмелел. И. выложив на стол рукопись, заговорил. Говорил всего несколько минут. Говорил, не скрывая своих эмоций, тяжело дыша и довольно бессвязно, как это бывает во гневе. Закончил так:
- Мрачная вещь. Мрачная оценка не только прошлого России, но и ее будущего. Но это не просто пессимизм. Это пессимизм, равносильный предательству...
И в комнате после этих слов на несколько секунд воцарилась тишина. Аркадий Петрович готов был выдержать самую резкую критику, но обвинения в предательстве он не ожидал. И от кого!  От человека, который дважды предал страну: в августе 1914-го, когда сделал все возможное, чтобы не оказаться в действующей армии, и в январе 1918-го, когда сбежал от большевиков. И этот шпак, эта сволочь, сбежавшая от двух великих драк, в которых должен был участвовать каждый уважающий себя мужчина, назвал его предателем!.. И потерявший над собой контроль хмельной Аркадий Петрович ударил Артемьева. Ударил из положения сидя, а потому удар получился не очень сильным, и все же Артемьев оказался на полу. Поднялся медленно, весь бледный. Артемьев потребовал сатисфакции, чем подписал себе приговор: стрелял он довольно прилично для штатского, но до Аркадия Петровича ему было далеко. Аркадий Петрович согласился стреляться, но предупредил всех: о дуэли его жена не должна знать. Дуэль состоялась утром на следующий день в одной из лесопарковых зон Парижа. Рука Аркадия Петровича не дрогнула, хотя ночью он практически не спал. Артемьеву помощь врача не понадобилась, его труп повезли в родительский дом, а Аркадий Петрович отправился в свою холостяцкую квартиру.
Через несколько часов после дуэли к Аркадию Петровичу пришел Иван Алексеевич, самый близкий его друг, только что вернувшийся в Париж из поездки в Нормандию. Иван Алексеевич потом рассказывал, что на столе лежали листы бумаги, исписанные и чистые, и еще стояла неоткупоренная бутылка вина. От хозяина пахло вином, но производил он впечатление человека вполне трезвого. Был Аркадий Петрович каким-то необычно нежным и одновременно немногословным - и это с другом, с которым мог беседовать часами. И чувствовалось, что он спешит и не намерен задерживать гостя. Заканчивая свой очень краткий рассказ о ссоре с Артемьевым и  дуэли, Аркадий Петрович сказал слова, которые его друг запомнил навсегда:
- Иван, нам с тобой выпало несчастье жить в тот период, который древний мудрец назвал временем убивать. Но у этого времени, как и у любого другого, есть свои границы, и их надо тонко чувствовать. И беда, если это чувство притупилось. Дорогой Иван, мне тяжело, но ты ничем не сможешь помочь. Сейчас мне надо выпить эту бутылку, потом поспать. А там видно будет...
И на прощанье он поцеловал друга, чего не делал никогда. Аркадий Петрович точно рассчитал время, которое у него осталось. Он успел дописать письмо, адресованное жене, сжечь в камине все три экземпляра рукописи «Русской катастрофы» и выпить до дна бутылку вина. Но прежде, чем соседи решились прийти на звук выстрела, к нему вернулся Иван Алексеевич, томимый тяжелым предчувствием.
Вот так ушел из жизни Аркадий Петрович, прирожденный воин и мыслитель, настоящий, то есть без малейшего запаха квасных дрожжей, русский патриот, который эпиграфом к своей единственной работе взял такие слова из «Апологии сумасшедшего»: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами». Ушел из жизни в 27 лет. Что ж, век рыцарей короткий.
Похороны героя белого движения были очень многолюдными. Проститься с ним приехали и некоторые его товарищи по оружию в двух войнах, проживающие за пределами Парижа. Было много цветов, на похоронах и поминках прозвучало много теплых и умных слов. Одну   из   лучших   речей   произнес   Иван   Алексеевич.   Присутствующим   более   всего запомнился такой фрагмент из его речи:
- Врачи объяснили поступок Аркадия сильнейшей депрессией. Безусловно, депрессия. Только депрессивным состоянием можно объяснить то, что его не спасла большая любовь, что он уничтожил рукопись «Русской катастрофы». Но было бы ошибкой все объяснять только состоянием его психики. В тот день Аркадий сказал мне, что нам выпало несчастье жить в период, который Екклесиаст назвал временем убивать. И сказал, что у этого времени есть свои пределы, которые надо тонко чувствовать, и что беда, если это чувство притупилось. Я думаю, что не только исход дуэли послужил причиной самоубийства нашего друга. В тот день он вершил над собой суд. Господа! Человеческий суд, все учреждения его существуют для большинства. А Аркадий из меньшинства. Нет. он даже не из меньшинства, он из того тонкого, очень элитного слоя людей, которые не нуждаются в обычном человеческом суде, а сами вершат над собой суд. Этот суд называется судом совести. И это великий суд, более высокого нет, ибо Бог - это и есть совесть. Он присутствует в человеке посредством совести. Или отсутствует, если сов ести нет. Аркадий судил себя за то, что позволил некоторым очень важным человеческим чувствам притупиться в ходе братоубийственной войны. Я убежден, что в тот день он с особой силой вспомнил то, о чем не забывал, в сущности, никогда. Господа! Я убежден, что если бы не было в жизни Аркадия трагического опыта братоубийственной войны, то не было бы и этих скорбных дней. Это слишком очевидно. И коли уж я задел тему братоубийственной войны, то позволю себе такое замечание. Строго говоря, в гражданских войнах не бывает победителей. Если нация довела дело до гражданской войны, то она уже потерпела поражение. Господа! Я убежден, что гражданские войны не могут быть локомотивами прогресса. Я не могу доказать этого математически, я чувствую это всем своим сердцем. Но мое сердце не сердце Аркадия. У человека, которого его враги прозвали Одноглазым Мясником, было чрезвычайно редкое сердце. По ту сторону, в стане его врагов такого сердца нет и быть не может. Они тем и отличаются от Аркадия, что не ведают сомнений, а потому и не способны вершить над собой суд. Если некоторые из них способны покончить с собой, то единственно из страха перед нравственными выродками из своего лагеря...
Присутствующие не во всем были согласны с Иваном Алексеевичем, но тишина была абсолютной, когда говорил этот известный своим мужеством ветеран двух войн.
5
Анна Константиновна, ставшая вдовой в 20 лет, замуж никогда больше не вышла, хотя предложения были. Нет, не то чтобы все претенденты на ее руку и сердце казались ей людьми совсем маленькими и узенькими по сравнению с Аркадием Петровичем. Просто она принадлежала к той очень редкой породе женщин, в жизни которых действительно только раз бывает встреча. Гибель мужа Анна Константиновна переживала тяжело и долго. Она вся ушла в себя, «задумалась», как однажды сказала ее младшая сестра. И вот такая деталь, свидетельствующая о характере Анны Константиновны: даже самым близким она не дала прочитать адресованное ей предсмертное письмо Аркадия Петровича. Только однажды она сказала сестре с улыбкой: «Ничего высокопарного, очень простое письмо. Но такое любовное!»
Очень часто женщины с таким характером и после таких потерь без остатка отдаются работе и общественной деятельности или уходят в монастырь. С Анной Константиновной случилось первое. В совершенстве зная три европейских языка (французский, русский, английский) и будучи одаренным филологом, она со временем стала известным во Франции специалистом по художественным переводам. И еще находила время, силы и средства заниматься благотворительностью. Бездетная молодая женщина стала постоянным опекуном и спонсором одного сиротского дома в Париже.
Но главным делом жизни Анны Константиновны оказалась схватка с коричневыми бесами, начавшаяся для нее после оккупации Франции вермахтом. То есть получилось так, что, схватившись с бесовской силой, она пошла по стопам Аркадия Петровича. В отличие от большинства, которое надо мобилизовывать на  борьбу со злом, оба они принадлежали к благородному и малочисленному племени добровольцев. Аркадий Петрович был дважды добровольцем. Анна Константиновна тоже по своей воле оказалась в одной из групп Движения Сопротивления. Сотни тысяч молодых, физически сильных европейских мужчин, проживающих в оккупированных фашистами странах (не говоря уже о проживающих в странах, зайчиками застывших в позе умненького и подленького нейтралитета). - эти сотни тысяч мужчин на протяжении всех шести лет великой битвы XX века наблюдали ее со стороны, а вот хрупкая молодая женщина ввязалась в эту битву вместе с теми немногими французскими гражданами, из которых составились ряды «Сражающейся Франции» и Движения Сопротивления.
И однажды весной 1943 года в метро к ней подошли люди в штатском. Анна  Константиновна прошла через многие круги ада, поскольку ее вина перед Третьим рейхом была безмерной: она не только воевала с фашистами в составе боевой группы, она еще спасала еврейских детей от неминуемой гибели в лагерях. За еврейских детей ее могли расстрелять на месте, но легкая смерть ей не улыбнулась. После допросов и пыток в парижском гестапо Анну Константиновну отправили в Германию. Там ее страдания закончились на гильотине в Моабитской тюрьме. Сотни тысяч молодых, физически сильных европейских мужчин, ненавидевших фашизм тихо, с кукишем в кармане, остались жить, а бросившая вызов этому чудовищу французская гражданка, потомок древнего русского княжеского рода, ушла из жизни в 39 лет.
Судя по фактам, которые, как известно, упрямая вещь, Анна Константиновна ушла из жизни с.чистой совестью. Умереть с чистой совестью -это высший тип счастья, доступный лишь немногим избранным. Да, все-таки кровь - великое дело.
Могила Аркадия Петровича находится на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа неподалеку от православной церкви во имя Успения Пресвятой Богородицы. При жизни Анны Константиновны могила была в идеальном порядке, там не переводились цветы. После ее гибели кто-то из родственников время от времени посещал могилу до начала девяностых. Похоже, с тех пор там никто не бывал. Что ж. с'еst lа vie .
А на могилу Анны Константиновны никто никогда цветов не приносил. Потому что у нее отняли право на индивидуальную могилу, есть только так называемая братская, в которую палачи сбрасывали трупы братьев и сестер по страданию. Но никто точно не знает, где эта братская могила, потому что коричневая нечисть, как и любая другая нечисть на земле, всегда скрывала следы своих преступлений. Не исключено, что и братской могилы не было, ведь крематорий лучше всего заметает следы.
Вот и вся история двух русских людей, которым довелось жить и умереть в самой жестокой половине самого безумного и жестокого, на сегодняшний день, века. Да, на сегодняшний день, на сегодняшний. Потому что есть все основания предполагать, что XXI век составит серьезную конкуренцию своему предшественнику. Стремительно проявивший себя уже в первые годы, XXI век сейчас находится все же в стадии разминки. Какое безумие, какие окровавленные реки таят в себе грядущие десятилетия, об этом знает только Господь Бог.

IX

Несмотря на выпитую перед сном чекушку водки, уже в 9 утра Андрей Салихович сидел за письменным столом. Перед ним лежал написанный в марте список тем, ставший планом его работы на ближайшие годы. Список возглавляла тема глобального потепления климата на планете. Еще в марте Андрей Салихович решил, что его первое научно-фантастическое произведение будет посвящено именно этой теме. Рассказ это будет или повесть – об этом он думать не стал, ибо его первый литературный опыт показал, что такого рода вопрос будет разрешен в процессе работы. А вот заголовок надо было придумать сейчас, хотя бы рабочий. Но после водки голова работала не лучшим образом, поэтому, просидев вхолостую за письменным столом какое-то время, Андрей Салихович решил подумать над заголовком на свежем воздухе и в движении. Сначала он купил в магазине кое-что из продуктов, затем посетил рюмочную, где с удовольствием выпил кружку свежего бочкового пива, и только потом направился в ближайший сквер. В течение часа ходил там и думал. Первый вариант заголовка получился таким: «Послание из будущего». Но что-то его не устраивало в этом варианте. Вороша ногами жёлтые листья, он думал: «Название произведения должно быть простым, без тумана и пижонства. Оно должно намекать на содержание произведения, его проблематику. Искусству заголовка надо учиться у классиков. «Отцы и дети», «Воскресенье», «Бесы» - вот как надо…»
Домой Андрей Салихович возвратился с готовым заголовком. Разложив продукты, помыв руки, он сел за письменный стол и написал на чистом листе бумаги: «Под землёй». Вот таким скромным оказался результат его трёхчасового рабочего дня. Но голова Андрея Салиховича уже разогрелась. И, занимаясь тем, что он презрительно называл бытовухой, он постоянно думал о своей новой работе. Так что первые строчки были написаны в уме ещё до наступления следующего рабочего дня.
А поздно вечером, уже после программы «Время», раздался телефонный звонок, который и порадовал Андрея Салиховича, и навёл его на некоторые размышления. Позвонил Михаил Николаевич, его бывший коллега по работе в НИИ, которому Андрей Салихович неделю назад подарил экземпляр повести в знак благодарности за предоставленные ему компьютер и принтер. Звонок порадовал восторженной оценкой повести, которую дал один из самых талантливых учёных, работающих сегодня в НИИ. Положив трубку, Андрей Салихович задумался. Было совершенно очевидно, что рукопись, благодаря современной копировальной технике, прочитают в НИИ многие. Ну и пусть читают себе на здоровье, подумал Андрей Салихович. Будучи человеком верующим, плагиата он не боялся. Если повесть написана по воле Бога, то Он её и защитит от грязных рук. А что рукопись попадёт на стол парней из той «конторы» - этого тоже не боялся, так как на дворе было всё-таки иное время. Если рукопись окажется у них, так пусть читают, анализируют, им-то она адресована не в последнюю очередь. Так что реакция Андрея Салиховича на возможную активную жизнь отпущенной на свободу рукописи была в целом положительной. Он чистил перед сном зубы и думал: «Пусть читают. Для людей и пишу. Пусть потихоньку читают и думают…»
(Но всё происходило не потихоньку, а с той скоростью, которую Андрей Салихович не предвидел. Уже через неделю в его опустевшей квартире прозвучали телефонные звонки от нескольких бывших коллег, желавших поздравить автора повести. И, конечно же, очень быстро рукопись оказалась в той «конторе». Это должно было случиться неизбежно: один из самых секретных в стране научно-исследовательских институтов плотно опекался «конторой» с момента его создания, и повесть, которую сам автор назвал своим последним вкладом в оборону страны, должна была оказаться на столе «кураторов». Что и случилось. Повесть быстро прочитали в местном отделении ФСБ, и уже 16 октября рукопись была отправлена в Москву. Там учёный эксперт закончил чтение повести 22 октября, а на следующий день в Театральном центре на Дубровке разыгралась трагедия, к которой на протяжении нескольких дней было приковано внимание всей России. Эксперт, человек вполне нормальный, способный к сочувствию, только глазами был на Дубровке в те октябрьские дни, а мыслями, нервами он всё ещё находился в том дне «икс», о котором рассказал неизвестный ему автор из Города-на-Волге.)
На протяжении последующих пяти дней, с 8 октября по 12-ое, Андрей Салихович садился за письменный стол в 9 утра и работал до полудня. Это были радостные, почти счастливые дни. Счастливые трезвостью, творческим волнением, написанными страницами и той понятной, простительной авторской гордостью, которую Андрей Салихович называл «состоянием ай да Пушкин, сукин сын». За эти дни он окончательно убедился в том, что его рассказ «Под землёй» будет очень убедительным по научной аргументации и сильным по художественному воплощению.
Но вечером 12 октября Андрей Салихович позволил себе расслабиться обычным для российского человека способом. Поводом для этого послужили предыдущие дни радостного труда и осознание того, что его новая вещь непременно получится сильной. Считая, что стресс-фактором может оказаться и состояние большой радости, Андрей Салихович полагал, что стресс надо снимать в любом случае. Послужил толчком к выпивке и телефонный звонок Игоря Александровича. Говорили друзья всего несколько минут, просто Игорь Александрович решил сказать «до свидания» в день отъезда. Звонок не породил в Андрее Салиховиче недобрых предчувствий (они придут где-то под утро), а вот некоторая грусть после него возникла. Так что ужинал Андрей Салихович с чекушкой водки. Однако водку он пил почему-то без прежнего аппетита. И у телевизора в тот субботний вечер он сидел недолго, отправился спать, когда не было ещё одиннадцати. Заснул быстро, как это всегда бывало после приёма водки.
А под утро ему приснился странный сон. Впрочем, сны почти всегда кажутся странными, а странность этого сна заключалась прежде всего в том, что Андрею Салиховичу приснилась его бывшая жена, не снившаяся так давно, что он и не помнил, когда это было в последний раз. Он и Надя сидели в холле какого-то многоэтажного здания, похожего на гостиницу, и говорили о каких-то пустяках. Он был сегодняшним, то есть в возрасте шестьдесят один. Ей не было и тридцати, потому что другой он её и не видел. И вдруг в холле появляется Игорь Александрович. Он в белом халате и в сопровождении большой компании молодых мужчин и женщин, тоже одетых в белые халаты. Они идут к лифту, но Игорь Александрович, заметив друга, что-то коротко говорит сопровождающим и быстро подходит к Андрею Салиховичу и Наде. Андрей Салихович спрашивает друга, что привело его сюда. Игорь Александрович говорит, что у них какое-то дело на 14-ом этаже. Потом они что-то ещё говорили несколько минут. И всё это время Надя, не контролируя себя, кокетливо прищурившись, с вызовом смотрит снизу вверх на красавца старика. Андрей Салихович чувствует этот взгляд, не глядя на неё, а его друг ещё и видит её взгляд. Пожав руку Андрею Салиховичу и строго, почти сурово посмотрев на Надю, Игорь Александрович уходит к своим молодым коллегам.
– Кто это? – нежной голубкой проворковала Надя, провожая глазами профессора.
Андрей Салихович взглянул на неё. Вот такие сучки приходят в жизнь мужчин, чтобы не только разрушить их настоящее, но и отнять у них будущее. Он смотрел на неё и с удивлением думал: «Она готова изнасиловать человека, который ей в дедушки годится…» Но, как это было наяву более тридцати лет назад, Андрей Салихович и сейчас во сне не сказал Наде всего, что думает о ней. Он вернулся взглядом к Игорю Александровичу и его компании. Когда дверь лифта закрылась и он плавно пошёл наверх, Андрея Салиховича внезапно осенило: лифт уносит Игоря Александровича из его жизни навсегда. С этой мыслью он и проснулся. Мысль была страшной, с ней не хотелось вставать, хотелось вновь забыться во сне. Но, когда через минут сорок прозвенел будильник, Андрей Салихович заставил себя встать.
Аппетита не было, а потому его завтрак был легче обычного: творожный сырок, маленький бутерброд с сыром, чашка кофе с молоком, где растворимого кофе было меньше чайной ложки. После завтрака Андрей Салихович помыл посуду и пошёл в большую комнату, чтобы взять в книжном шкафу необходимые для работы материалы. До шкафа оставался шаг, когда он внезапно почувствовал острую боль в центре груди. К счастью, диван был рядом, и там с того дня, когда Андрей Салихович вернулся из Кардиоцентра, всегда лежали подушка и плед. Он осторожно прилёг на диван, положив голову на подушку. Очень скоро боль переместилась из центра в левую половину грудной клетки. И он весь вспотел, в особенности голова. Слава Богу, лекарства находились в нагрудном кармане рубашки. После инфаркта Андрей Салихович взял за привычку не расставаться с валидолом и нитроглицерином, они были при нём даже в туалете и ванной комнате, когда он мылся. Такой осторожности требовала суровая реальность жизни одинокого человека. Андрей Салихович принял валидол и нитроглицерин по схеме, рекомендованной ему лечащим врачом в Кардиоцентре, и боль постепенно стала отступать. Через минут тридцать Андрей Салихович был в состоянии подумать о том, как ему поступить. Было ясно, что без кардиограммы и последующего вмешательства медицины не обойтись. Но вызывать «скорую» сейчас не хотелось: увезут в больницу, а там в воскресенье одни медсёстры да дежурный врач. Нет, надо прислушаться к себе, а там видно будет. Андрей Салихович укрылся пледом и очень скоро заснул. Спал около трёх часов, настенные часы показывали десять минут первого, когда он проснулся.
Андрей Салихович встал и прошёлся по квартире. Исчезли все прежние болезненные ощущения, давали о себе знать только остатки страха и слабость. Ополоснув лицо холодной водой  в ванной комнате, он прошёл в спальню, где сел за письменный стол. Задумался. Итак, рабочий день не состоялся. Не состоится  он и завтра. Работу придётся временно отложить, придётся заняться своим «мотором». Утром надо вызвать «скорую». Пусть сделают кардиограмму, результат её подскажет, что делать дальше. Эх, нет Игоря! А все-таки существует закон подлости!.. Совсем не исключено, что врач «скорой» предложит госпитализацию. А потому уже сегодня надо приготовить вещи, а вечером позвонить сестре. Только поздно вечером, а то ведь примчится.
Поскольку аппетита не было, обед Андрея Салиховича был очень скромным: небольшая порция овсяной каши быстрого приготовления, кусочек булки и стакан молока. После обеда, желая подстраховаться, он больше лежал на диване, то пытаясь что-то читать, то включая телевизор. А вечером занялся сборами в больницу, так как вариант госпитализации был вполне реальным. Не доверяя своей памяти, составил список необходимых в больнице вещей и только потом стал медленно собираться. После программы «Время» он ещё около часа посидел у телевизора, затем, приняв таблетку димедрола, отправился спать. Сестре не позвонил. Чего раньше времени беспокоить, решил он.
Утром после завтрака Андрей Салихович испытал сильный соблазн плюнуть на всё и сесть работать за письменный стол. Но страх, что приступ может повториться, и ещё больший страх, что из-за своего легкомыслия он не успеет положить на бумагу всё то важное, что рождалось и копилось в нём на протяжении всей его жизни и что, вполне возможно, было намного важнее того, чем он занимался в институте в течение 38лет, — эти страхи заставили его в начале девятого взяться за телефонную трубку.
«Скорая» приехала быстро, минут через 20. Андрей Салихович пригласил врача и медсестру в большую комнату, где было удобнее работать с кардиографом.
Заключение врача, мужчины лет 60-ти, было немногословным:
— В данный момент инфаркта нет. Но ведь пока нет. Вы живёте один?
— Да.
— Учитывая это обстоятельство, я рекомендую вам не рисковать и отправиться в стационар. И не стоит терять время, мы вас отвезём.
— Куда?
— К сожалению, не в Кардиоцентр, где вы лечились. Нет, вы можете в конечном итоге попасть и туда, но это связано с волокитой, а это потеря времени.
— Так куда?
— Во Вторую городскую, которая обслуживает ваш район. Таковы правила.
— Но это правило было проигнорировано, когда год назад меня отвезли в Кардиоцентр по договорённости моего начальства с начальством Центра.
— Во-первых, тогда был инфаркт. Во-вторых, такова наша жизнь.
— Сказать точнее, таковы наши нравы, — сказал раздражённо Андрей Салихович. — Впрочем, какая разница, всё это игры нашего великого и могучего…
Усталое лицо пожилого человека изобразило улыбку.
—А вы философ. Это не мудрено при такой библиотеке. Но что вы решили?
— Да, едем. Собрался я ещё вчера, а сейчас надо обязательно позвонить сестре.
— Хорошо, звоните. А мы не будем вам мешать, подождём вас в машине.
Вот так Андрей Салихович совершил последнюю в своей жизни ошибку. Люди, умеющие думать, обычно совершают такие ошибки в силу своего характера. Ведь мог Андрей Салихович отказаться от предложения врача, а потом позвонить Игорю Александровичу на сотовый. И очень скоро он оказался бы в Кардиоцентре, где его лечили бы как протеже профессора, то есть по первому классу. Он мог позвонить и директору НИИ, и результат был бы примерно таким же. Но не хотелось беспокоить друга, не хотелось портить ему такой близкий праздник… И директору института тоже не было желания звонить. Обычно так поступают люди, совсем не умеющие использовать свои связи, неблатные люди – неблатные по рождению, по своей природе, по Божьему замыслу.
А может, и не было никакой ошибки со стороны Андрея Салиховича. Может, он обладал слухом, способным очень тонко улавливать зов Судьбы…
Свой короткий, всего на две-три минуты, телефонный разговор с сестрой он провёл самым щадящим образом: ни словом не обмолвился о вчерашнем приступе, сказал, что в больницу его кладут исключительно с целью профилактического лечения. И о вызове «скорой» тоже не сказал, а свою поспешность в разговоре объяснил тем, что у подъезда стоит машина соседа, который согласился подбросить его до больницы.
 Перед уходом Андрей Салихович присел на стул в прихожей. Его отношение к своей квартире было характерным для одинокого человека, она была для него существом одушевлённым, с которым было грустно расставаться даже на короткий срок.
«Скорая» увозила Андрея Салиховича в места очень знакомые, так как Вторая городская больница находилась неподалёку от татарского кладбища, где были похоронены его родители. До кладбища он добирался на городском транспорте примерно час, а «скорая» уже минут через 20 оказалась во дворе Второй городской, которую в народе на протяжении лет десяти, если не больше, часто называли Больницей -на- Костях. Но не в народе родилось это название, он просто принял его. Больницей –на – Костях окрестила Вторую городскую известная в городе журналистка, которой довелось лечиться там в годы ещё перестроечные. Больница уже в ту пору произвела на журналистку такое тягостное впечатление, что очень скоро после её выписки в городской вечерней газете, где она работала, появилась большая статья под названием «Больница – на – Костях». Заголовок был с намёком, ибо в статье автор, человек довольно образованный и демократических убеждений, размышляла не только о конкретной больнице. О фактической же стороне этого намекающего заголовка автор упомянула в самом начале статьи: здание Второй городской больницы было построено в начале тридцатых годов на месте бывшего русского кладбища. Андрей Салихович не читал этой статьи. И вообще, его знание о состоянии современного российского здравоохранения было преимущественно теоретическим. Да, он знал о том, как финансируется государством здравоохранение и как это отражается на многом, в том числе и на нравственном состоянии медицинских работников. Но знание это не было подкреплено личным опытом. За всю жизнь он лишь два раза лежал в больнице. Причём опыт лечения в Кардиоцентре был далёким от обычного из-за профессорской опеки.
В начале одиннадцатого Андрей Салихович в сопровождении врача «скорой» вошёл в трёхэтажное здание больницы. В приёмном покое его вновь обследовали, после чего санитарка проводила его на третий этаж, на котором располагались два отделения, терапевтическое и гнойной хирургии для гинекологических больных. И только когда он подходил к ординаторской, до него дошло: в больнице нет кардиологического отделения, и лечить его будут здесь, в терапевтическом. И это было его первым неприятным впечатлением.
Андрею Салиховичу понравилась Елена Владимировна, его лечащий врач, женщина лет 35-ти. Понравились её внимательность, очевидная воспитанность и хороший русский язык, то есть всё то, что, по его мнению, выгодно отличало её от современного российского среднестатистического врача. Её мнение совпало с мнением врача «скорой».
— Да, инфаркта нет. Но всё говорит за то, чтобы вы подлечились у нас.
Х
Андрей Салихович, задремавший на какое-то время, открыл глаза и посмотрел в сторону своей палаты. По-видимому, круглолицый мужчина ушёл, потому что возле его кровати стояла санитарка и заправляла постель. Ещё не встав с кресла, он верно оценил ситуацию…Несколько минут назад, когда Андрей Салихович садился в кресло, он видел, как санитарка, закончив мыть пол в палате №8, прополоскала в ведре половую тряпку, затем отжала её. Работала она в тонких резиновых перчатках, которыми обычно пользуются медицинские работники. Потом она ушла куда-то. И вот сейчас в тех же перчатках она готовила постель Андрею Салиховичу. Он резко поднялся с кресла и прошёл в палату. Да, глаза не обманули его: санитарка заканчивала стелить постель в перчатках, в которых мыла полы. На старенькое, ставшее почти невесомым одеяло она с трудом надевала пододеяльник, а потому её перчатки прошлись по всей его площади. Андрей Салихович смотрел на эту красивую деревенскую бабу лет сорока, среднего роста, плотную, сильную. Он пристально смотрел на неё, а щёки его стремительно краснели, что было всегда с ним в моменты сильного волнения. Случись такое немногим раньше, то есть когда не было ещё инфаркта, его реакция могла быть довольно резкой. Но человек, однажды заглянувший в пустые глазницы старухи с косой, как правило, старается обуздывать свои эмоции.
— Няня, — обратился он к санитарке, изо всех сил стараясь контролировать свой голос. — Вы заправляете мне постель перчатками, в которых моете полы. Это примерно такой же грех, как если бы вы сходили в туалет по большой нужде, а потом, не помыв руки с мылом, стали бы накрывать на стол для вашего ничего не подозревающего гостя. Я знаю одного врача, который в течение одного дня уволил бы такого работника за подобный проступок. Я не пойду к твоему начальству, на то есть веские причины, но вот что скажу тебе: ты совсем не боишься греха, а зря, очень даже зря…
Эта речь длилась не больше минуты, и всё это время в палате было очень тихо. Санитарка, не дрогнув ни одним мускулом лица, молча заканчивала свою работу, молчали и присутствующие в палате мужчины. Они продолжали молчать и тогда, когда санитарка ушла, забрав с собой валявшееся на полу постельное бельё круглолицего. Какое-то время они продолжали осознавать тот факт, что на месте круглого, улыбчивого, понятного пришло что-то другое, в чём предстояло разобраться. И ещё они поняли, что их новому соседу не за сорок – под пятьдесят, как им сначала показалось, а значительно больше.
Андрей Салихович, собравшийся было заняться раскладыванием своих вещей, обнаружил, что исчезла тумбочка, возле которой он поставил сумку. Его щёки ещё продолжали гореть после недавнего, как он попал в новую стрессовую ситуацию. Чувствуя на себе чей-то пристальный взгляд, он не стал озираться в поисках тумбочки, а вновь сосредоточился на необходимости сдержаться. По сравнению с помойными перчатками исчезновение тумбочки пустячок, обычное совковое дело, убеждал он себя, глядя в окно. Не стоит проводить расследование по поводу тумбочки, сдержаться – вот что самое главное…И он вышел из палаты. За ним вышли и другие, потому что пришла санитарка, чтобы помыть пол в палате.
Кресло, в котором Андрей Салихович недавно сидел, оказалось занятым. Он посмотрел по сторонам и пошёл налево, в самый конец коридора, где неподалёку от окна стояла у стены кровать, в которой кто-то лежал, а рядом с окном находились два свободных кресла. Мельком взглянув в окно с видом на улицу, Андрей Салихович сел в кресло и задумался.
Ещё в «скорой» по пути в больницу он начал жалеть о том, что дал согласие на госпитализацию. А сейчас не просто жалел, а раскаивался. Ведь недавний опыт лечения в Кардиоцентре, несмотря на всестороннюю профессорскую поддержку, подвёл Андрея Салиховича к мысли, что российскому человеку, если он не номенклатурная штучка, которая лечится в спецбольницах, и не богач, способный снять отдельную палату и оплатить самое дорогостоящее лечение, - вот такому простому, неблатному российскому человеку необходимо соглашаться на госпитализацию в самом крайнем случае, когда речь идёт о его жизни и смерти. В особенности это касается человека культурного, тонкого, легко ранимого, который устаёт больше от людей, чем от жизни. Нельзя такому попадать в палату, где лежат около десятка больных, представителей самых разных слоёв общества. «Господи, если это и есть демократия, то будь она проклята! Но если уж ты вляпался в такую ситуацию, то терпи и сдерживайся. Сдерживайся и, сжав зубы до скрипа, тащи своё бремя культурного человека, будь и оно проклято! Сдерживайся, а иначе война, маленькая гражданская война! Нет, нет, надо успокоиться, надо подстраховаться, ещё щёки не остыли…» И Андрей Салихович принял под язык по таблетке валидола и нитроглицерина. Через несколько минут он задремал.
Он открыл глаза, когда почувствовал на себе чей-то взгляд. С кровати на него пристально смотрела женщина, ещё несколько минут назад лежавшая лицом к стене. Посматривая на мужчину, она безуспешно пыталась ногами зацепиться за судно, находившееся под кроватью. Андрея Салиховича поразила крайняя измождённость женщины. Руки-плети, худые ноги, вздутый живот, большие чёрные глаза, лохмы густых чёрных волос, давно немытых и нечесаных. На ней была ночная сорочка, изрядно поношенная и короткая, так что достаточно было беглого взгляда, чтобы оценить положение больной. Рядом с кроватью стоял стул, на который были возложены функции тумбочки и обеденного столика. Явно непосильные функции, а потому чего только не было на том стуле.
На изучающий взгляд Андрея Салиховича женщина ответила подобием улыбки. Улыбка была жалкой и прочитывалась легко: «Мужик, я хочу справить нужду, а ты мне мешаешь. Ушёл бы ты…»
Андрей Салихович верно понял немую просьбу женщины, но решил не уйти, а поступить иначе. «Мне скоро шестьдесят два, а я ни разу в своей жизни не ухаживал за больным, не подавал судна человеку. Такое случается с большими везунчиками или с большими подонками», — подумал он, встал и направился к женщине.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Зейнаб.
Из-за маленького роста и тонкого голоса было в облике этой сорока- сорокапятилетней женщины что-то детское. Андрей Салихович невольно улыбнулся.
— А меня Андрей. Андрей абый . Позвольте я помогу вам сделать то, что вы хотите. И не стесняйтесь, ведь я вам в отцы гожусь.
Зейнаб с удивлением посмотрела на Андрея Салиховича.
— В отцы?!
— Очень просто. Вам сколько лет?       
 — Сорок два.
— А мне скоро шестьдесят два. Так что в отцы вполне гожусь.               
Андрей Салихович достал из-под кровати судно. Там было много мочи.
 — Зейнаб, я схожу в туалет, освежу судно. Вы потерпите?
— Потерплю.
Андрей Салихович оказался в облаке сигаретного дыма, когда вошёл в мужской туалет терапевтического отделения. Но среди курящих не было мужчин. Покуривая, на скамейке сидели одни женщины, все молодые. Растерявшись, Андрей Салихович сказал:
— Бой в Крыму, всё в дыму…
— Ни… не видно, — закончила за него самая молодая на скамейке, а остальные весело заржали.
Андрей Салихович поставил судно на пол и погрозил пальцем юной матерщиннице:
— Ещё раз услышу, родителей на педсовет приглашу.
Скамейка не задержалась с ответом:
— Это, может, в ваше время, папаш, родителей на педсовет вызывали…
— Какой он тебе папаша! Ты посмотри на его трико пониже резинки!
И опять весёлое ржанье.
Андрей Салихович знал, как обращаться с такой публикой, не обижая её. Он взглянул на ту часть своего спортивного костюма, которая пониже резинки, и сказал задумчиво:
— Очень ровная, невыпуклая, очень спокойная поверхность. Это потому, что там давно уже денно и нощно идёт программа «Спокойной ночи, малыши».
— Девчонки, это он нашу бдительность усыпляет!
— Ну да, а потом как запузырит такого малыша, так шары на лоб полезут!
Молодые женщины с хохотом покидали туалет, а одна из них, сделав глазки Андрею Салиховичу, пропела строчку из популярной совковой песенки:
— А он мне нравится, нравится, нравится…
Тщательно помыв судно тёплой водой и ополоснув холодной, Андрей Салихович вернулся к больной, продолжавшей сидеть на кровати.
— Зейнаб, вот вам судно. Когда всё сделаете, я опять освежу его, незачем копить. А пока постою у окна.
— Спасибо вам, Андрей абый. Вы такой… У нас таких нет.
— А где это «у нас»?
— А где я живу. До моего дома отсюда минут двадцать идти.
Андрей Салихович подошёл к окну. Отсюда с высоты третьего этажа хорошо просматривалась находившаяся неподалёку тюрьма, её двор, производственные здания. Глядя на противоперебросовое ограждение (мачты высотой метров 20 с натянутой между ними сеткой), он думал о том, в каком тяжелом во всех отношениях районе живёт Зейнаб. Пожалуй, этот район занимал первое место в городе по количеству вредных для здоровья человека предприятий. Несколько вечно дымящих заводов и фабрик, железнодорожные подъездные пути с постоянно снующими по ним локомотивами, ветхие и преимущественно деревянные дома, редкие чахлые сады и пыльные, грязные улицы, на которых в тёмное время суток безраздельно господствовали стайки бродячих собак и молодой беспощадной шпаны, — таким был район, в котором, по-видимому, родилась Зейнаб и прожила все свои 42 года.
Андрей Салихович осторожно посмотрел через плечо. Женщина уже лежала на кровати, лишь по пояс укрывшись одеялом, поскольку в коридоре было тепло. Судно стояло на полу. Андрей Салихович подошёл к кровати.
— Если вы закончили, я освежу судно?
— Не надо, Андрей абый. Дочь придёт, она отнесёт.
— Так когда она ещё придёт.
Андрей Салихович поднял судно и тут его взгляд случайно задержался на обнажившейся груди Зейнаб, когда она сделала попытку лечь удобнее. И он поразился увиденному. Лифчика на ней не было, но он и не нужен был, потому что грудь её была плоской, абсолютно плоской… Познания Андрея Салиховича в области медицины были скудными, к тому же он не знал характера заболевания Зенаб, так что его реакция на совершенно плоскую грудь женщины была очень естественной. Он шёл с судном в туалет и недоумевал: «Но у неё есть дочь! Как, чем она кормила её, когда родила, разве такая грудь может выдавать молоко?!»
Когда он возвращался из туалета, женщина, сидевшая в кресле напротив палаты №9 и давно наблюдавшая за ним, сказала ему:
— А ты не брезгливый.
Андрей Салихович остановился, взглянул на неё. Женщине под 70 или чуть больше. Голос у неё был грубый, черты лица тоже грубые. Такие всегда бесцеремонно входят в контакт, такие всегда тыкают. Экземпляр гомо советикус, его простонародный вариант, выкованный последними восемью десятилетиями жизни.
— К сожалению, я брезгливый, — ответил Андрей Салихович. — Но она такая беспомощная, что…
— Это верно, беспомощная. К ней только дочь ходит. И то редко. Посидит минут пятнадцать и айда. А ты новенький?
— Да, только что пришёл. Но у меня такое впечатление, что свободные койки в палатах есть. Тогда почему она лежит в коридоре?
— Правильно, есть свободные койки. Только в нашей палате две пустуют. А в какой палате будут рады этой алкашке? Она заработала свою болезнь, глотая всякую хреноту, но при чём тут другие?! И правильно делают врачи, что держат её в коридоре.
— Стало быть у неё цирроз, — сказал Андрей Салихович.
— Я не знаю такого слова, знаю слово «рак». У меня ведь всего четыре класса…
И женщина стала говорить о том, что на одной только фабрике «Динамо» она проработала 30 лет, а когда ушла на пенсию, ей долго по ночам снилось, как она гладит всякие трусы да куртки…
Слушая её, Андрей Салихович думал о том, что, действительно, ни в одной женской палате, где есть свободные койки, нет места женщине из коридора. Какими бы несчастными, потрёпанными тяжёлым трудом, болезнями ни были женщины в тех палатах, всё же они находились на социальной лестнице ступенькой выше «этой алкашки». И решение врачей перевести несчастную из коридора в палату означало бы удар по их социальному статусу, и всё могло бы закончиться скандалом. И ещё он подумал о том, какие мотивы лежат в основе такой неприязни к «этим алкашам» в народе, значительная часть которого, если не большая, без алкоголя жить не может…
— Опять эти гнойные курить пошли в ваш туалет, — прервав свой рассказ, сказала женщина, когда заметила, как несколько молодых женщин зашли в терапевтическое отделение и направились к мужскому туалету.
— Так, стало быть, там курят женщины не из нашего отделения?
— У нас таких нет. Ты знаешь, какое отделение напротив нашего?
— Обратил внимание, когда поднялся на третий этаж. Название длинное, но запомнил, потому что впечатляет. Отделение гнойной хирургии для гинекологических больных.
— Вот, вот. Сразу видно, что ты образованный человек. Им в ихнем туалете не дают курить, так они приспособились ходить сюда. А мужики терпят.
— Наверное, потому терпят, что в кабинках там можно закрыться, — заметил Андрей Салихович. — И всё равно как-то нехорошо.
— Чего же хорошего. Прости меня, мужику, поди, и пукнуть при них стыдно. Хотя этим с гнойного на пуки плевать, потому как в говне живут по уши. Посмеются только…
Дремавшая Зейнаб открыла глаза, когда Андрей Салихович ставил судно под кровать.
— Извините, если разбудил, — сказал он.
— А я и не спала.
Зейнаб с улыбкой смотрела на симпатичного, моложавого, культурного мужчину. В её жизни были совсем другие мужчины, а этот был из иного мира, настолько недоступного, что Зейнаб казалось невероятным, что представитель этого чужого и недосягаемого мира дважды помыл за ней судно. Вот так судьба улыбнулась ей, пусть и очень скупой улыбкой, в последние дни её жизни. Но сорокадвухлетней женщине не хотелось думать о смерти. Возможно, поэтому она сказала:
— А завтра я домой. Сегодня мне должны удалить жидкость из живота. И завтра домой!
Слова «завтра домой» Зейнаб сказала как-то хвастливо и по-детски, и Андрей Салихович опять невольно улыбнулся.
— Дай-то Бог, — сказал он и спросил: — А когда вам будут удалять эту жидкость?
— Сказали после трёх.
— Зейнаб, я только что поступил в больницу, пойду разбирать свои вещи. А вы имейте в виду, что я в девятой палате.
Но прежде он пошёл в туалет, чтобы помыть руки после судна. Мыл руки долго, тщательно. Возвращаясь в палату, заметил, что рядом с кроватью Зейнаб сидит девушка в белом халате. По-видимому, дочь, решил он.
В палате №9 было шесть кроватей и пять тумбочек. «Одна из них — предмет ожиданий очередника, — сообразил Андрей Салихович. — Однако плевать, перебьюсь». А перебиться можно было, потому что в больнице, построенной в тридцатые годы, подоконники были размером с маленький столик. Выложив на подоконник вещи первой необходимости, Андрей Салихович отправился с продуктами в столовую терапевтического отделения, где стояло несколько холодильников. На обратном пути встретил девушку лет двадцати в белом халате внакидку. Конечно же, это была дочь Зейнаб: тот же маленький рост, те же густые чёрные волосы и большие чёрные глаза. Девушка шла так стремительно, словно за ней гнались, а на лице её было выражение, которое поразило Андрея Салиховича не меньше, чем измождённый вид её матери. Она улыбалась, и это была откровенно радостная улыбка здорового молодого человека, который всего через пару минут окажется за порогом этой больницы со всеми её запахами и страданиями. Андрей Салихович, правильно прочитавший эту откровенную улыбку существа молодого, полного жизненных сил, примитивного, не ведающего, что творит, вынужден был подойти к окну, возле которого находилась его кровать, и постоять там несколько минут в надежде увидеть что-то отвлекающее. Из окон палаты №9 был виден больничный двор. Чтобы избавиться от последнего тягостного впечатления, он стал считать легковые автомобили, стоящие во дворе. «Раз, два, три, четыре, пять…А ведь не соврала женщина  про пятнадцать минут и айда…Пять, шесть, семь, восемь…Всего восемь…Почему «всего»? Разве восемь автомобилей мало для сотрудников больницы, которым они принадлежат? Ведь врачи у нас, говорят, кутарки получают…Кутарки, кутарки…»
Но довольно скоро Андрей Салихович забыл о радостной улыбке дочери Зейнаб. Заботы приспособления к больничному быту и новые впечатления отодвинули воспоминание об этой улыбке куда-то на задворки памяти. Забыл он на время и о самой Зейнаб. Он не видел, когда её увозили на удаление асцита, не видел, когда и в каком состоянии привезли. Андрей Салихович вспомнил о ней только после 22 часов, когда во всех палатах терапевтического отделения выключили свет.
Вернее, Зейнаб сама напомнила о себе. Напомнила не только Андрею Салиховичу. В наступившей тишине её стоны стали слышны во всех помещениях отделения, в том числе и в ординаторской, где находился дежурный врач. И стоны Зейнаб становились всё сильнее и сильнее. Было совершенно очевидно, что её громкое страдание было ещё и мольбой, призывом к состраданию и милосердию. Но на призыв этот никто не откликнулся, ординаторская и палаты молча слушали эту агонию. Вряд ли находившийся в ординаторской дежурный врач когда-нибудь читал «Палату №6», и уж тем более вряд ли он мог философствовать на уровне доктора Рагина, но у него, по-видимому, были свои причины полагать, что незачем облегчать человеку страдания, когда он умирает. А самые жестокие, самые сволочные из больных позволили себе мысленно или тихо, сквозь зубы проклинать «эту алкашку», мешавшую им заснуть. Раздалось такое проклятие и в палате №9. Из одной кровати до чуткого слуха Андрея Салиховича донеслось злобное и тихое «..твою мать!» И он подумал: «Тельняшка?..»
Андрею Салиховичу было плохо. Ему было плохо, потому что стоны, доносившиеся до коридора, доходили до самого сердца. Ему было плохо, потому что он ничем не мог помочь Зейнаб. Он понимал, что его попытка призвать дежурного врача к выполнению последнего долга медицины перед умирающим человеком в лучшем случае закончится ничем, а в худшем — его срывом. Таким срывом, что… И он пожалел себя, пожалел больше, чем жалел Зейнаб. Чтобы заснуть, он принял таблетку димедрола, принесённого из дома, запив её минеральной водой из бутылки, предусмотрительно оставленной на подоконнике. В последнюю очередь принял валидол с нитроглицерином. И через какое-то время забылся во сне под слабеющие стоны Зейнаб…
Ещё не было восьми, когда Андрей Салихович вышел в коридор и сразу направился к кровати Зейнаб. Она была пуста и аккуратно заправлена. Не было никаких сомнений в том, что в бесчисленный раз в этом мире «исчезло и скрылось существо, никем не защищённое, никому не дорогое, ни для кого не интересное…»
Склонив голову, Андрей Салихович стоял у кровати, мысли его были обрывочны…
«Ты извини, Зейнаб, я не знаю ни одной подобающей строчки из Корана, а потому скажу, как знаю, как могу…Господи, упокой душу рабы Твоей Зейнаб, прости ей грехи её!..»
«Нет, сегодня не успеют… У татар положено хоронить в тот же день, но все эти традиции складывались давным-давно, когда не было бюрократической волокиты. А вот завтра она обретёт свой последний и вечный дом…»
«Господи! Всего каких-нибудь семьдесят лет назад татарские женщины от такой болезни не умирали…Да, за всё надо платить, за всё, в том числе и за дружбу со старшим братом, за приобщение к его великой культуре…»
«Нет, Андрей, нельзя зацикливаться только  на экологической теме. Нельзя, если в твоих жилах течёт нормальная человеческая кровь…»
На кровати успели заменить постельное бельё, подушка в свежей наволочке не лежала, а стояла на кровати. Она стояла в той кокетливо-праздничной позе, какая характерна больше для деревенских кроватей, чем казённых. А на стене над кроватью было много солнечного света. Это утро 15 октября скорее походило на июльское. И вот эта кокетливо-праздничная стойка подушки и в особенности игра солнечного света над кроватью возмутили Андрея Салиховича. «А ты-то, ты-то чему радуешься?! — с укоризной подумал он о природе. Но, спустя всего минуту – другую, он подумал, что совсем не исключено, что природа радуется не смерти Зейнаб, а её избавлению от страданий.
Вечером этого дня Андрей Салихович твёрдо решил, что будет настаивать на выписке в пятницу, 18 октября. Впечатлений всего двух дней ему хватило, чтобы понять, что дальнейшее пребывание в этой больнице будет совершенно бессмысленным. Впрочем, он был близок к этой мысли ещё вчера, когда состоялась его первая беседа с лечащим врачом. Выслушав краткий рассказ Андрея Салиховича о том, как его лечили в Кардиоцентре, Елена Владимировна сказала, глядя на бумагу, которую заполняла по ходу беседы:
— Ничего этого здесь не будет. Но мы подлечим вас, насколько это в наших возможностях. И вообще, я должна вам сказать, что мы стоим за таблетированное лечение…
Реакцией Андрея Салиховича на эту фразу была улыбка, широкая и откровенная. «Вот вам и теоретическое обоснование…» - подумал он. Действительно, процесс лечения Андрея Салиховича оказался нехитрым: таблетки утром, таблетки вечером и ещё уколы гепарина в живот. И похоже было, что таблетками лечили всех. За всё время пребывания в палате №9 он ни разу не видел, чтобы кому-то из его соседей поставили систему.
И вечером того же дня Андрея Салиховича навестила сестра. Пришла задумчивая, грустная и с полной сумкой всяких продуктов. Андрей Салихович взял всего кусок копчёной колбасы «халяль» и несколько апельсинов, от остального отказался самым категорическим образом. И сказал сестре уверенным тоном, что здесь ему делать нечего, в пятницу он собирается отмывать дома больничную грязь, а потому её сегодняшний визит в больницу должен быть последним. Но, несмотря на уверенный тон брата, Амина Салиховна ушла из больницы в том же состоянии, в каком и пришла. Провожая сестру взглядом из окна своей палаты, Андрей Салихович подумал о том, что уже завтра он должен непременно поговорить с лечащим врачом о выписке в пятницу.
На следующий день в начале десятого утра обитатели палаты №9 сидели или лежали на своих кроватях в ожидании лечащего врача. За два дня у Андрея Салиховича сложилось некоторое представление о пяти его соседях. Два соседа с правой стороны были понятны и симпатичны ему. Вагиз и Михаил были настолько похожи друг на друга, что их можно было бы принять за родных братьев, будь они одной национальности. Им было чуть за пятьдесят, оба среднего роста, оба шатены, у обоих усталое, но спокойное выражение лица. И оба работяги. Судя по их разговорам, работали они на каких-то вредных предприятиях.
У противоположной стены располагались остальные три кровати. Первую от двери занимал высокий, худощавый мужчина, которого все уважительно звали Сергеичем. Выглядел он старше Андрея Салиховича из-за абсолютной седины и обилия морщин, хотя возраста они были примерно одинакового. Он ни с кем не общался и много читал.
Слева от Сергеича были кровати мужчин, которых Андрей Салихович мысленно называл Извозчиком и Тельняшкой: первого за род его деятельности, второго за тельняшку, которую больной не снимал даже на ночь. Извозчик и Тельняшка сильно отличались друг от друга. Тельняшка был полным, экспансивным, общительным, в палате раздавался преимущественно его голос, а Извозчик был худым, немногословным и каким-то напряжённым, словно жил в вечном ожидании удара. Но общим в них были принадлежность к одному поколению, к одной социальной группе и та одинаковость взглядов, без которой не состоится даже коротенькая больничная дружба. Имена этих мужчин Андрей Салихович не потрудился запомнить, но их социальный портрет был для него очевиден. Как и Вагиз с Михаилом, они принадлежали к поколению, родившемуся в самом начале пятидесятых годов. В августе 1991-го Извозчику и Тельняшке переваливало за сорок. В таком возрасте можно и должно было приспособиться к новым временам. Они и приспособились, их процесс адаптации шёл на протяжении всех девяностых. Недавние инженерно-технические клерки ушли в мелкий бизнес, когда предприятия, на которых они работали, приказали долго жить. Один стал частным таксистом, а другой возглавил небольшую бригаду строителей, в которой он наравне с другими работал сварщиком. Но приспособиться к новому времени ещё не значит принять его. Извозчик и Тельняшка были благодарны прежнему режиму за многое, а в особенности за бесплатное высшее образование, которое они получили, и за ежемесячные 250 рэ, на которые можно было прожить без излишеств и, что очень важно, за которые не надо было пахать до пугающих искр в глазах, до гипертонического криза. Так что они не могли простить нынешнему режиму того, что за своё сегодняшнее относительное благополучие они расплачивались почти постоянным стрессом, преждевременными болезнями и всё нарастающим темпом приближения старости. Нынешний режим Извозчик и Тельняшка ненавидели и ненависти своей не скрывали.
 Общительный Тельняшка, желая лучше понять, что за фрукт этот новенький, неоднократно на протяжении двух дней пытался разговорить Андрея Салиховича, но все его попытки были безуспешными. А вот этим утром Андрей Салихович разговорился сам. Он встал с кровати, чтобы взять лежавшую на подоконнике книгу избранных произведений Чехова, и взгляд его, как и в первый день пребывания в больнице, остановился на легковых автомобилях во дворе. Он стал считать их. Их было восемь.
— Восемь автомобилей. Стабильно восемь, — подумал он вслух. Просто сработала привычка одинокого человека порою думать вслух. И далее он продолжил говорить, глядя в окно и не обращаясь ни к кому: — Восемь личных автомобилей – это не так уж мало для врачей этой больницы, получающих, как говорят, кутарки. Возможно, в этих автомобилях наши тумбочки, не поставленные нам системы, наркотики, которые могли бы облегчить страдания умирающих, и многое другое, чего мы не знаем.
Реакция палаты на этот коротенький монолог была разной. Вагиз и Михаил, сидевшие рядом на одной кровати, улыбались. Сергеич, как всегда, читавший лёжа, опустил книгу на одеяло и, приподняв очки на лоб, остановился взглядом на Андрее Салиховиче. Такой же была его реакция, когда в понедельник тот отчитывал санитарку. А реакция Извозчика и Тельняшки была явно недоброй. Лежавший на спине Извозчик отреагировал на монолог только тем, что веки его чуть опустились, но это движение не скрыло неприязни, проглядывающей из щелок. А сидевший на кровати Тельняшка саркастически улыбался. По-видимому, в процессе своей строительной деятельности он не прочь был иногда хапнуть то, что плохо лежит, а потому его реплика была такой:
— А ведь считать деньги в чужом кармане – это как-то не совсем красиво!
И немногословный Извозчик сорвался на реплику, но она была иного характера:
— Поздно звать прокурора. За что боролись, на то и напоролись. Хотели демократию, так жрите её!
Тельняшке сильно повезло, потому что Андрей Салихович посчитал необходимым ответить на реплику Извозчика. Фразу «за что боролись, на то и напоролись» он слышал часто на протяжении последних десяти лет, он привык к ней настолько, что она его уже не раздражала. Но чувство униженности, которое он испытывал в первый же день пребывания в больнице, когда увидел, как санитарка заправляет ему постель, не только не прошло, оно нарастало в нём, и вот сейчас это состояние потребовало разрядки. Не в силах совладать с собой Андрей Салихович повернулся к присутствующим и не спеша заговорил:
— Я не демократ по своим убеждениям, а всё-таки…
Оживившийся Тельняшка перебил его:
— Что вы не коммунист – это козе понятно. Но если вы не демократ, то кто?
— А это не имеет значения. А не демократ я прежде всего потому, что не верю в способность демократии защитить ни себя, ни жизнь на этой планете. Не ве-рю. Но это отдельная и большая тема. А вот на фразу «хотели демократию, так жрите её» отреагировать почему-то захотелось.
— Так реагируйте, — весело призвал Тельняшка. — Все интереснее, чем просто сидеть и ждать врача.
— Да нельзя жрать плод, которого нет, плод, который на российской почве не растёт! Наличие в стране демократии предполагает демократов у власти – это как минимум. А судьбы всех русских демократов, от восемнадцатого века и до нашего времени, они все трагичны в той или иной степени. Кто покончил с собой, как Радищев, кого вешали и гноили в рудниках, как декабристов, кто вынужден был жить и умереть в изгнании, как Герцен с Огарёвым, кто сгорел свечкой в зоне, как это было с Анатолием Марченко, кого травили, как Андрея Сахарова, кого застрелили, как Галину Старовойтову. А кому-то была уготована на Руси участь сумасшедших. Но если Чаадаева, члена Северного общества и автора уникальной работы, которая и по сей день является самым беспощадным и самым глубоким размышлением о России, просто объявили сумасшедшим, то наши современники годами маялись в психушках. Но лучше быть в зоне, где у заключенных есть хоть какие-то права, чем ходить под палачами в белых халатах. О каком демократическом режиме можно говорить, если с перестроечного времени безнаказанно убивают преимущественно людей демократической ориентации, людей культурных, образованных, порядочных. Батюшка Александр Мень, Влад Листьев, Дмитрий Холодов, журналистка из Калмыкии, фамилию которой я, к моему стыду, забыл, Галина Старовойтова – вот не самый полный список, начатый в сентябре девяностого года. После фамилии Галины Васильевны стоит не точка, а многоточие, потому что список этот будет продолжен, у него большое будущее. — Андрей Салихович замолчал, а после некоторой паузы обратился к Извозчику: — Я понимаю, ваша работа не из лёгких, а сегодня, вполне возможно, она ещё и опасная. Но это не повод ругать то, чего нет.
— Но если существующий режим не демократия, то что он? Есть ли у него название, которому он соответствовал бы? — неожиданно подал голос Сергеич.
— Есть! Название это – дерьмократия, — сказал Извозчик. Сказал решительно, но в глазах его уже не было прежней неприязни.
— Нет! — стремительно возразил ему Андрей Салихович. — Дерьмократия – это всего лишь филологическая находка фольклорного происхождения, в которой больше эмоций, чем правды. Конечно, можно выстрелить клеветой в кого и во что угодно. Но вот есть такой упрямый факт: ещё вчера наш сегодняшний разговор был не-во-змо-жен. Сидели бы мы в этой же палате, сидели тихо, надёжно спрятав свои языки в одном месте. А вот сегодня наши люди, вынув из карманов прокисшие там фиги свои, свободно говорят о том, что думают. А ведь с того вчерашнего дня прошло всего лет десять или чуть больше. Для такой страны, как наша, - это не просто шаг вперёд, а прорыв, революционный прорыв! Но чтобы понять эту простую истину, нам часто не хватает ума и ещё чего-то очень важного. – И, обращаясь к Сергеичу, он сказал: — Порою я пытаюсь ответить на вопрос, которой вы задали, и…
И тут в палату вошла Елена Владимировна. Как всегда, обход начала с Сергеича, а потом продолжала двигаться по часовой стрелке. На Андрее Салиховиче врач завершила обход палаты. Измерив ему артериальное давление, Елена Владимировна спросила:
— Утром вам измеряли давление?
— Да, сто сорок на девяносто. Для меня это хорошо.
— А сейчас у вас сто семьдесят на сто. В чём дело?
— Думаю, эмоции.
— А без них нельзя?
— По-видимому, нельзя.
Скупо улыбнувшись, врач сказала:
— Без них нельзя, а их избыток опасен. Заколдованный круг получается. Сделаем укол?
— Не стоит. Это временная вспышка. Утром я принял таблетки от давления, теперь ещё укол. Боюсь резкого понижения.
— Смотрите.
На просьбу Андрея Салиховича выписать его уже в пятницу врач ответила положительно:
— Если всё будет нормально, утром в пятницу этот вопрос решим.
Скоро после ухода Елены Владимировны в палате остались Сергеич и Андрей Салихович, остальные пошли к телевизору смотреть какой-то сериал. Сергеич продолжил чтение, Андрей Салихович собрался заняться тем же, но только в коридоре. Он взял с подоконника книгу и направился к двери.
— Что читаем? — спросил с улыбкой Сергеич, когда Андрей Салихович поравнялся с его кроватью.
— Чехова. Избранное. Приобрёл книгу ещё в молодости. Взять сюда что-то из собрания его сочинений побоялся, всё-таки больница.
— Понятно. А что читаете в данный момент?
— Перечитываю «Степь». Несколько страниц осталось.
Сергеич улыбнулся ещё шире. Андрею Салиховичу показалось, что его собеседник помолодел на несколько лет.
— «Степь», «Степь», - повторил Сергеич. — Вы в который раз её читаете?
— Не помню.
— Правильно, это вещь многократного чтения. Я не филолог, не довелось… Но считаю, что в этой повести его художественное дарование проявилось более всего. Тут он поэт.
Андрей Салихович протянул руку:
— Андрей.
— Кузьма. — Рукопожатие Сергеича оказалось неожиданно сильным. — Да вы садитесь.
Андрей Салихович сел на край кровати и заметил:
— Какое славное русское имя. Теперь редкое.
— Пожалуй. Вы знаете, я согласен с вами в каждом вашем слове. Да, убивают у нас лучших. А сволочи на Руси могут спать спокойно. А вы получили гуманитарное образование?
— Нет, я закончил физмат нашего университета.
Кузьма Сергеич опять широко улыбнулся и спросил:
— Вы в каком году поступали в университет?
— В пятьдесят восьмом.
— А я в пятьдесят шестом. На истфилфак, отделение «русский язык и литература». Впрочем, меня не удивляет ваша гуманитарная подготовка. Я проучился в университете всего один учебный год, но даже этого опыта хватило, чтобы моё сравнение истфилфаковской публики с физматовской было в пользу последней. Все эти разговоры о спорах физиков и лириков в ту эпоху мне представляются сегодня надуманными, потому что иной физик мог быть большим лириком, чем какой-нибудь гуманитарий. Да, Андрей, на истфилфак и юрфак часто шла серенькая публика, особенно из льготных.
— Вы ушли из университета по причине разочарования?
— Нет, меня исключили за драку. Формально за драку, а фактически за взгляды и настроения. Как-то на одной студенческой вечеринке, когда речь зашла о стихах Шандора Петёфи, я выразил сочувствие венгерским повстанцем, а осенние события в Будапеште назвал революцией. Природная доверчивость, молодость и алкоголь сделали своё дело…
— И не только, — прервал собеседника Андрей Салихович. — Не только это. То время было каким-то особенным. Романтичным, пожалуй. Романтичным по причине ожиданий. Вот вы иронично отозвались о гуманитарной подготовке тогдашней истфилфаковской публики. А вы можете себе представить, чтобы на какой-нибудь вечеринке нынешних гуманитариев прозвучали стихи Петёфи? Я, например, не могу. Впрочем, вечеринки, наверное, остались в прошлом, нынешние студенты ходят на дискотеки в ночные клубы, а такие стихов не читают. Да, хмельное было время. От крошечного глотка свободы, от появившейся надежды у некоторых закружилась голова. Так что не только молодость и алкоголь вас подвели.
— Андрей, вы абсолютно правы: хмельное было время. И в том-то состояла его опасность. Ведь при более пристальном рассмотрении вся хрущёвская оттепель была большой провокацией. Потому что именно она спровоцировала Венгерскую революцию пятьдесят шестого года, которую потопили в мятежной мадьярской крови. Она же через несколько лет спровоцировала волнение новочеркаских рабочих, которое тоже потопили в крови. Не будь этой великой провокации, не было бы и этих загубленных жизней. Вот и меня спровоцировала эпоха. Очень скоро после той вечеринки у меня начались всякие неприятности на факультете. Впрочем, время было такое, что всё обошлось бы, если бы не декан. Деканом у нас был один деятель с кафедры истории партии. На дворе стоял пятьдесят седьмой, а этот молодой ещё мужик вёл себя так, как если бы на дворе был тридцать седьмой. И вот этот слизняк с бегающими глазками откровенно сказал мне во втором семестре: «Смотри, не оступись…» Он хорошим оказался психологом, потому что я оступился. Летом, когда мы были заняты на строительстве университетского спортзала, я случайно узнал о том, кто настучал на меня. Этот гадёныш учился на отделении истории. Опрятненький такой, тихий, деловой. Этот тип был чужим в нашей компании, но на ту вечеринку он как-то попал. Мне бы по-тихому, без свидетелей набить ему морду, но кровь-то была молодая, горячая. Да никакой драки и не было, я просто завалил его с первого удара, а добавлять не стал. Я и в детстве был из тех пацанов, которые лежачих не били. Понятное дело, осенью пришлось пойти работать на завод. А на следующий год, поскольку времени было потеряно много, подался не в технический вуз, а в техникум связи. Ведь отец погиб в войну, матери было тяжело сводить концы с концами, так что надо было поскорее зарабатывать. После техникума стал работать на заводе точного машиностроения. Там как работника меня ценили, уважали, хотя занимался я более тридцати пяти лет не своим делом. В девяносто девятом завод умер, а я за несколько месяцев до его кончины вышел на пенсию. Жизнь, Андрей, не прошла, а промелькнула. И в порядке послесловия. Тот стукачёк защитился по философии. Но работал в университете после защиты всего несколько лет. По-видимому, его кураторы посчитали, что он должен поработать в Москве. Что ж, туда ему и дорога, ведь регионы делегируют в Москву не только своих гениев, но и своих мерзавцев тоже. Возможно, мерзавцев-то в первую очередь. А бывшего декана видел в последний раз около университета где-то после путча. Хорошо сохранился, благообразная седина, вот только глаза по-прежнему выдают его натуру. Думаю, после августа девяносто первого он не подался в управдомы, а стал преподавать отечественную историю или социологию.
И ещё, Андрей. Вот я сказал, что более тридцати пяти лет занимался не своим делом. Но мне никогда не приходило стыдиться того, чем я занимался. Никогда! А вот если я всё-таки закончил университет…Ведь лгать, проституировать пришлось бы после филфака и в качестве школьного учителя, и в качестве вузовского преподавателя, и в качестве человека пишущего. Так что я доволен таким поворотом. А ведь были и такие ребята, которые сознательно не пожелали экспериментировать. Да, Андрей, никто даже приблизительно не знает, сколько талантливых, гуманитарно одарённых молодых людей в советские времена вынуждены были из нравственных соображений сразу после школы сделать свой выбор не в пользу гуманитарных профессий. Не отсюда ли высокий гуманитарный уровень некоторых студентов физмата, геофака и ребят из нашего авиационного института?..
Кузьма Сергеевич замолчал. Видно, он давно так откровенно не говорил ни с кем.
— Что ж, Кузьма, — сказал Андрей Салихович после некоторой паузы, — и моя жизнь тоже не прошла, а промелькнула. И я всю жизнь занимался не тем, о чём мечтал в университетские годы. В наших судьбах есть что-то общее.
— Оно есть это общее, есть, его не может не быть, — убеждённо сказал Кузьма Сергеевич. — Герой Джорджа Оруэлла сказал: «Вы должны привыкнуть к жизни без результатов и без надежды». Так ведь это и про нас, Андрей, про нас тоже. Кстати, я не перестаю удивляться вот чему… Писатель, не живший и дня при тоталитарном режиме, написал свою книгу так, словно знал его изнутри.
— А это потому, что он гений, — заметил Андрей Салихович. И добавил: — Но не из тех, которые в Москву, в Москву, в Москву…
Кузьма Сергеевич улыбкой отреагировал на трёхкратное «в Москву».
— Я вижу, вы Платонова читаете? — спросил Андрей Салихович.
— Да. Купил трёхтомник в годы, когда ещё мог покупать книги. Сформировался я на русской классической литературе, то есть литературе преимущественно дворянской. А вот этого рапповского писателя почему-то принял.
— А я так и не принял, — сознался Андрей Салихович. — Где-то в начале девяностых сделал попытку прочитать кое-что из его ранних вещей. Дальше не пошёл. Его атеизм, его наивное, восторженное отношение к машине, треск революционных фраз – всё это только раздражало.
— Андрей, надо делать поправку на то, что он сын своего времени. А писатель он настоящий, одарённый. Читатель вы, как я думаю, не только опытный, но и талантливый. Только талантливый читатель возвращается к чеховской «Степи» вновь и вновь. Попробуйте сесть за Платонова ещё раз, попробуйте.
— Что ж, возможно, и сделаю ещё один заход.
— Андрей, я призываю вас открыть для себя ещё одного настоящего писателя по той простой причине, что должны же мы что-то читать. Русская литература давно уже переживает тяжелейший кризис. Было бы ошибкой связывать появление этого кризиса исключительно с большевизацией России. В русской литературе ещё до семнадцатого года стали появляться элементы формального искусства. В сущности, эти измы были грозным предвестником иного разрушения, более опасного для человеческого общества. Но кризис в самом строгом смысле этого слова наступил после октября семнадцатого, когда в литературу ворвалась стихия демьянов бедных. Однако даже в самые мрачные годы были написаны «Собачье сердце» и «Мастер и Маргарита». На более поздней стадии кризиса заблистали имена Солженицына и Шаламова. Это фигуры такого масштаба, что порою кажется, что именно их творчеством завершается великая русская литература. Ещё на вчерашней стадии кризиса наши люди читали Астафьева, Владимова, Солоухина, Распутина, Пикуля, Шукшина. Я назвал эти имена не думая, просто они первыми пришли в голову. — Тут Кузьма Сергеевич замолчал на несколько секунд, потом продолжил задумчиво: — Не знаю, насколько творчество этих писателей будет востребовано в будущем, но в учебники по литературе их имена, пожалуй, войдут. А вот со многими их коллегами по творческому союзу история уже разобралась раз и навсегда. Ведь если быть предельно честным и жёстким, русская литература советской эпохи оказалась литературой преимущественно макулатурной. История давно уже слила в свой унитаз творения всех этих сталинских соколов от литературы. А наша национальная память сохранит в себе всего несколько имён русских писателей, которым довелось жить в веке минувшем. Да, всего несколько, так как национальная память вещь очень беспощадная.
И сегодня кризис русской литературы продолжается, только у него своё лицо. Видите ли, писателей по-прежнему много, ведь на телетусовках гуманитарного характера в титрах чаще всего мелькает название именно этой профессии. Можно подумать, что в Москве производство этих тружеников пера поставлено на поток. Мне скоро в ординаторскую, а то я поделился бы впечатлениями о некоторых персонажах этих телетусовок. Итак, писателей много, книжный рынок огромен, но его, как и музыку, захлестнула попса, а потому взыскательный читатель тоскует и ждёт или перечитывает классику до дыр, как это делаете в данный момент вы.
Андрей, большинство национальных литератур в мире обречено на участь региональных, провинциальных литератур. Полагаю, это нормальное положение вещей. Как получилось, что русская литература в прошлом стала литературой мирового значения, как и некоторые другие, которых можно сосчитать по пальцам одной руки? Трудный вопрос, для технаря, каким я был всю жизнь, особенно трудный, и всё-таки я осмелюсь назвать две черты русской литературы, без которых она не стала бы великой. Первая: русские писатели всегда старались держать руку на пульсе российской жизни, они всегда пытались осмыслить и отразить в своём творчестве происходящее в стране. А это неизбежно приводило к постановке очень важных, часто высоких вопросов. Вторая: внимание русских писателей к миру так называемых маленьких людей. Без этого внимания к простому человеку русская литература не стала бы великой. Без того огромного ряда произведений, который от «Станционного смотрителя» до «Матрёниного двора», качество русской литературы было бы иным. Современная русская литература, расставшись с лучшими традициями своей великой предшественницы, стала литературой коммерческой, буржуазной, обслуживающей собственные интересы. Такую литературу я называю литературой Садового Кольца. Разумеется, это образ. Литература Садового Кольца пишется и в провинции, и в эмиграции. Не уверен, что это удачный образ, но…
— Почему же? — возразил Андрей Салихович. — Если крохотная точечка, именуемая Садовым Кольцом, и огромное пространство, целый континент, именуемый Россией, живут параллельно, не пересекаясь, то образ достаточно удачный. А по поводу темы маленького человека вот что скажу вам… Тяжелая тема, трагическая, буквально навязанная нашим классикам беспросветной российской жизнью. Лучше бы её не было. Слишком дорогая цена величия русской литературы. Но мы с вами так и не ответили на вопрос: почему взыскательный читатель тоскует и ждёт, а кто-то перечитывает классику до дыр? Или оскудела Россия по части талантов?
— Конечно, оскудела. В двадцатом веке по творческому потенциалу нации был нанесён удар такой силы, что Россия не могла не оскудеть по части талантов. Ничто не проходит даром. Однако ответ на этот вопрос надо искать и в сегодняшней нашей жизни. Полагаю, всё дело в тех изменениях, которые произошли в стране на протяжении последних пятнадцати лет. То ли Андре Жиду, то ли Альберу Камю принадлежит такая мысль: искусство умирает от свободы. Согласитесь, тонкая мысль.
— Согласен. И всё-таки, Кузьма, жаль, что ваша жизнь сложилась таким образом. Вот вы несколько минут назад назвали себя технарём. Не знаю, какой вы были технарь на заводе, но сейчас я вижу перед собой гуманитара. Вы были филологом, когда поступали в университет, вы являетесь им в свои за шестьдесят. Если бы не ваш взрывной характер, вы могли бы стать заведующим кафедрой русской или зарубежной литературы. Я легко представляю вас в этом качестве. И ещё мне кажется, что общество больше вас проиграло от того, как сложилась ваша жизнь.
— А я ни о чём не жалею. Я должен был вмазать тому стукачу, не думая о своём будущем. Важно состояться человеком, а потом уже работником. Если я о чём и жалею, то лишь о том, что не всегда пускал в ход кулаки. Мне за шестьдесят, а я до сих пор со стыдом вспоминаю порою, что в далёкой молодости по разным причинам не дал в морду некоторым гадам. Я не могу освободиться от стыда за эти небитые морды, я этот позор в могилу с собой унесу. Вот так. А за добрые слова, Андрей, спасибо.
— Простите, я утомил вас, вы устали? — спросил Андрей Салихович, заметив испарину на лбу собеседника.
— Нет, это с непривычки, я давно уже так не говорил ни с кем. Это вы меня простите, Андрей. Я вам столько сомнительного, столько спорного наговорил: и про хрущёвскую оттепель как великую провокацию, и про литературу…Да, и про литературу тоже. Я поругивал современную русскую литературу, основываясь не на знании, а на своих догадках о ней, на впечатлениях от тусовочных персонажей. Возможно, это что-то возрастное. Так сказать, старческое брюзжание.
— Кузьма, я с удовольствием послушал бы ваше брюзжание ещё и ещё, но вы, как я понял, сегодня выписываетесь.
— Да, Елена Владимировна ещё вчера обещала, что выпишет меня сегодня, если результат рентгена будет удовлетворительным. Он таким и оказался, так что сегодня домой. Андрей, мне пора в ординаторскую, но прежде я задам вам один вопрос.
— Да.
— Вы разочаровались в демократии, усомнились в её способности постоять за себя после событий одиннадцатого сентября?
— Нет, значительно раньше, ещё в молодости.
— И что послужило основанием?
— Размышления над опытом России в начале двадцатого века и опытом Германии в тридцатых годах. А события в Нью-Йорке – это всего лишь дополнительный штрих.
— Что ж,  в вашей позиции много резонного. Не исключено, что главный порок демократии в её ориентации на большинство. Такая ориентация допустима, если это большинство состоит из образованных, думающих, ответственных граждан. Но существует ли такое большинство даже в самых передовых странах? В одной ядерной державе большинство обожает Мадонну, а в другой ядерной державе большинство без ума от Пугачёвой. Вот от воли такого большинства зависят судьбы не только этих стран, но и всей планеты. Но ведь это не самое страшное большинство. А что будет, если уровень большинства понизится в будущем ещё на несколько ступенек?.. Так что известный отзыв о демократии старика Черчилля понять можно. О, уже одиннадцать, мне пора. Но сначала запишите мой домашний телефон.
За полчаса до обеда Кузьма Сергеевич покинул больницу. Андрей Салихович проводил его до первого этажа.
— Что интересно, Кузьма, разговорились мы только в день вашего ухода, но успели о многом поговорить, — сказал Андрей Салихович у дверей приёмного покоя. И, вспомнив недавние посиделки со своим другом, сказал с улыбкой: — Вот только о современном конфликте двух цивилизаций не успели поговорить. Я о…
— Понятно, о чём вы. Конфликт настолько очевиден, что не стоит тратить время на большой разговор о нём. Слишком разновекторные цивилизации. Одна, по природе своей, не может топтаться на месте, постоянно устремлена в будущее, другая, тоже по природе своей, вечно желает подморозиться, а потому устремлена назад, в средневековье. Цивилизации настолько разнонаправленные, что в двадцать первом веке это может разорвать планету. И чтобы этого не случилось, очень важно понять такую простую истину: все эти муллы, аятоллы не должны иметь ядерного оружия. Не должны – и точка. Легко представить, как распорядился бы атомной бомбой Гитлер. Но эти фанатики и мизантропы нисколько не лучше его. Понимают ли эту простую истину наши кремлёвские пацаны? Умом-то, пожалуй, понимают, но этого мало. Ведь когда-то мы думали так: вот придут на смену тоталитарным, плохо образованным, косноязычным кремлёвским старпёрам молодые ребята, демократически настроенные, окончившие самые престижные вузы страны, владеющими иностранными языками, умеющие думать и складно говорить, и будет всё замечательно, и наша страна станет со временем надёжным восточным флангом европейской цивилизации. Как бы не так. Есть в кремлёвских палатах что-то такое, что обеспечивает преемственность самого дурного свойства. Но на эту мистику у нас не осталось времени, вам пора на обед. Звоните, когда после больницы придёте в себя. Поверьте, знакомство с вами здесь оказалось для меня неожиданным и приятным сюрпризом. Моя Динара отлично готовит, от всяких её кыстыбый и треугольников язык проглотите. Так что звоните.
Во время тихого часа Андрею Салиховичу не спалось, он всё думал о своём новом знакомом. Но очень скоро на смену мыслям о Кузьме Сергеевиче пришли иные мысли, вызванные иными впечатлениями. Ещё не было трёх часов, когда он почувствовал, что пришла пора поэкспериментировать в туалете. Андрей Салихович был из числа тех помешанных на чистоплотности людей, которые могут пользоваться только домашним туалетом. Он не забыл своего опыта пребывания в Кардиоцентре, и предусмотрительно взял с собой в больницу таблетки слабительного. Его опасения оправдались, уже во вторник у него не было стула, так что вечером того дня он принял пару таблеток. Но отвращение к больничному туалету было так велико, а эти «Сенаде» были такими слабенькими, что и утром в среду его поход в туалет не состоялся. И только около трёх часов дня он почувствовал что-то похожее на позыв.
В мужском туалете никого в это время не было. Выбрав из трёх унитазов самый нестрашный, Андрей Салихович положил на сиденье газетную бумагу с таким расчётом, чтобы не касаться унитаза ни телом, ни одеждой. Тужась и массируя себе живот, долго сидел в кабине, потом решил, что капитально очистить кишечник можно будет только дома с помощью проверенных средств, а пока придётся довольствоваться малым.
Андрей Салихович собирался встать, когда в туалет вошли, судя по голосам, две женщины. Конечно же, это были девчонки из отделения гнойной хирургии. Они сели на скамейку, закурили. Андрей Салихович решил дождаться ухода женщин, чтобы потом спокойно помыться в одиночестве, а потому стал невольным свидетелем их разговора. Вернее, говорила одна, а другая больше слушала. Уже через пару минут рассказ молодой женщины так захватил Андрея Салиховича, что он слушал его до конца, затаив дыхание и боясь пошевелиться. Ровным голосом, без особых эмоций молодая женщина рассказала историю, которая случилась с ней недавно на трассе, где она работала не один месяц.
Когда женщины ушли, Андрей Салихович продолжал сидеть на унитазе ещё минуту, две, только потом усилием воли заставил себя подняться. «Много шума и почти ничего, господин драматург», — подумал он и спустил воду. Мылся долго, тщательно. Покончив с мытьём, не сразу ушёл из туалета, а какое-то время тупо рассматривал своё изображение в зеркале. Возвратившись в палату, прилёг на кровать. Почувствовав лёгкий озноб, разделся и укрылся одеялом. И только с окончанием озноба он вышел из шокового состояния.
История, которую Андрей Салихович услышал в туалете, была страшной и мерзкой. Конечно, самым страшным было то, что сотворили с женщиной на трассе три подонка. Но страшным было и другое. Судя по всему, отношение рассказчицы и её слушательницы к происшествию на трассе было более спокойным, чем у затаившегося в туалетной кабинке мужчины. В реакции потерпевшей на случившиеся с ней было осуждение «козлов», «отморозков», был даже гнев, но какой-то вялый, остывший, а стало быть, не настоящий, потому что настоящий гнев всегда вечен, он остывает только в остывшем теле. За этим вялым, остывшем гневом стояла усталость, понятная и простительная только в людях старых, но не в тех, кому едва перевалило за двадцать.
«Несчастное, несчастное, ещё одно потерянное поколение», — думал Андрей Салихович. И в бесчисленный раз подумал о том, кто больше пострадал от перемен, начавшаяся в стране во второй половине восьмидесятых, - мужчины или женщины. Этим вопросом он начал задаваться ещё в те годы, когда в городе стали возникать рынки, на которых главной рабочей силой были женщины, преимущественно молодые, потому что только молодость могла вынести такой труд и такой образ жизни. Андрей Салихович настолько понимал положение, в котором оказались эти женщины, что он и в мыслях не мог позволить себе осуждать их за то, что они курят, пьют, матерятся. Он мог только жалеть этих молодых женщин, потому что понимал обречённость многих из них на профессиональные болезни, на бездетность, одиночество и стремительный темп наступления старости. И ещё он уважал их. Уважал за то, что они приняли вызов времени, что не пытались спрятаться за спины близких, что каждым своим куском хлеба и каждой своей тряпкой они были обязаны только себе. И чем больше узнавал он о существовании других молодых женщин, пиявками присосавшихся к стареющим родителям, не имеющих в свои тридцать лет и года трудового стажа, чем больше узнавал он об этих трудно постижимых умом молодых существах (безнадёжно больные? или просто законченная сволочь?), тем больше проникался уважением к труженицам рынка.
А вот сегодня ему довелось услышать – из первых уст! – страшную правду ещё об одной женской доле на Руси, о доле тружениц российской панели.
Как хорошо, как всё-таки хорошо, что окружающим не дано услышать наши внутренние стоны! Андрей Салихович внутренне стонал, когда с беспощадной отчётливостью представлял себе сцены истязаний беззащитной женщины тремя подонками со смердящим воображением. И, стараясь сбежать от этих картин, он переключался на «философию». «Господи, Господи! Зачем Ты дал человеку способность фантазировать! Зачем, если этот представитель животного мира так использует эту способность?!!» Но от переключения на «философию» легче не становилось, так как есть вопросы, на которые нет ответов, а потому задумываться о них нельзя, ибо это подобно самоистязанию.
Измученный Андрей Салихович встал, попил минеральной воды, принял валидол с нитроглицерином. И прежде, чем забыться в кровати на какое-то время, он во второй раз за эти дни подумал о том, что нельзя ограничивать себя экологической тематикой.
После ужина Андрей Салихович поторопился занять кресло, стоявшее в  конце коридора у окна. «Степь» он закончил читать ещё до обеда, следующим был рассказ «Попрыгунья». Тяжёлый рассказ, истинная трагедия, а Андрей Салихович хотел уйти от одолевающих его мрачных мыслей. Он стал листать книгу. Остановился на рассказе «По делам службы», содержание которого забыл, потому что читал его в годы молодые и с тех пор не перечитывал.
После семи вечера коридор терапевтического отделения заполнялся больными. Группа мужчин в это время всегда играла в домино, кто-то сидел у телевизора, а кто просто прогуливался по коридору. Прогуливались парами и в одиночку. В основном это были люди старые, выходившие вечерами в коридор, чтобы немного размять свои залежавшиеся за день косточки. И преимущественно это были женщины. Андрей Салихович хорошо знал историю поколения, к которому принадлежали эти женщины в возрасте за 70 и под 80. Он знал, что они начали зарабатывать свои болезни не на рынках или панели, а на рытье траншей и на тех рабочих местах, на которые они подростками заступили взамен ушедших на фронт отцов. Он знал, что люди этого поколения сделали для страны и как она рассчиталась с ними. И ещё он знал: быстрее молнии промелькнут годы, и по этому же коридору вечерами будет прогуливаться шаркая другое поколение, которое сегодня смеётся сквозь слёзы в курилках и состарится значительно раньше поколений предыдущих.
Иногда Андрей Салихович отрывался от чтения, всматривался в этих согбенных, шаркающих старух и стариков, не доходивших всего несколько шагов до кровати, в которой вчера ночью скончалась Зейнаб, и задумывался. Мысли были разные, но преобладали такие: «Кому и зачем понадобилось, чтобы эти люди пришли в этот мир и прожили жизнь, похожую больше на наказание? Кому и зачем?!» И когда его мысли приближались вплотную к опасной для верующего человека черте, он тут же возвращался к рассказу. И однажды, уже в конце рассказа, он поразился созвучию своего настроения, своих мыслей с настроением и мыслями чеховского героя, когда читал такие строки:
«Мы идем, мы идем, мы идем… Вы в тепле, вам светло, вам мягко, а мы идем в мороз, в метель, по глубокому снегу… Мы не знаем покоя, не знаем радостей… Мы несем на себе всю тяжесть этой жизни, и своей, и вашей… У-у-у! Мы идем, мы идем, мы идем…»
«Мы идем, мы идем, мы идем… Мы берем от жизни то, что в ней есть самого тяжелого и горького, а вам оставляем лёгкое и радостное, и вы можете, сидя за ужином, холодно и здраво рассуждать, отчего мы страдаем и гибнем и отчего мы не так здоровы и довольны, как вы».
«Господи! – мысленно воскликнул Андрей Салихович. – А ведь между мной и чеховским персонажем расстояние длиной более чем в век! Да, Россия застывшая страна…»
Закончив читать рассказ, Андрей Салихович поднялся с кресла. Ему тоже захотелось размяться, и он решил прогуляться до приёмного покоя. У окна, которое было напротив его девятой палаты, он остановился. Из этого окна в дневное время и в ясную погоду хорошо просматривался правый берег Волги. А сейчас главным зрелищем с этой точки были две тэцевские трубы, от которых всего десять минут ходьбы до татарского кладбища, где покоились останки самых дорогих Андрею Салиховичу людей и где должен был обрести вечный покой он сам. Посмотрев с минуту на огни тэцевских труб, он пошел к выходу. Поравнявшись с площадкой, на которой перед экраном телевизора расположились его постоянные зрители, он остановился. Ничего особенного, Москва, как и всегда, пыталась развлечь и даже рассмешить огромную страну… Андрей Салихович вышел из отделения.
На первом этаже больницы размещались приемный покой, администрация, амбулатории, какие-то хозяйственные помещения. Андрей Салихович остановился у неработающего в это время стеклянного коммерческого ларька. Когда он рассеянно рассматривал обычный для таких ларьков ассортимент, из приемного покоя вышел молодой человек в белом халате и направился в его сторону. Андрей Салихович бросил на него взгляд и почти тут же деликатно отвел глаза. Всего несколько секунд рассматривания ему было достаточно, чтобы убедиться в том, что человек в белом халате был пьян. Молодой врач с лицом красивым и грустным неверной походкой прошёл мимо больного и направился в сторону какого-то кабинета. Андрей Салихович узнал в нем заведующего терапевтическим отделением и подумал: «Задержался в больнице по пьяному делу? Или сегодня его дежурство?!» Возвращаясь на третий этаж, он думал не о том, что будет, если сейчас какому-то больному потребуется помощь дежурного врача, а о всякой языковой ерунде. «Пьяный в стельку, говорят… Почему именно в стельку? Какова история этого выражения? А в народе ещё говорят: пьяный в жопу. Но почему именно с ней связывают это состояние, а не, предположим, с головой?..»
Усевшись в кресло у окна, Андрей Салихович стал читать рассказ, который считал одним из самых гениальных произведений о любви, когда-либо написанных рукой человека. Дочитать его не успел, так как дежурная медсестра в четверть одиннадцатого выключила свет в коридоре.
Утром он проснулся рано, когда не было ещё шести, хотя вчера долго не мог заснуть после чтения «Дамы с собачкой». И первой его мыслью была такая: «Завтра домой!» Мысль была не просто приятной, она была радостной, и эта радость отразилась на его лице улыбкой.
Не желая будить соседей, Андрей Салихович не стал торопиться начинать новый день, а продолжал лежать. Он лежал и мечтал. Мечтал о том, как дома прежде всего смоет с себя больничную грязь и очистит кишечник. А потом займется осенней уборкой квартиры и приготовлением к зиме (мытье окон, их утепление). А 24 октября к нему придут Амина и Соня, самые дорогие ему сегодня люди на этом свете. Он долго будет угощать их всякой вкуснятиной, а потом начнётся музицирование. Разумеется, командовать парадом будет Гадкий Утёнок. По ее заявкам абый будет играть классический джаз, а довани  играть иную классику. А потом после её призыва «похулиганить» они будут играть в четыре руки. И где-то после дня рождения он сядет за письменный стол, чтобы продолжить работу, прерванную 13 октября. Что повесть «Под землей» получиться прекрасной, что она всегда будет предметом его авторской гордости, - в этом Андрей Салихович не сомневался. А потом под влиянием больничных впечатлений он сядет за другую вещь, очень не похожую на предыдущую, совсем из другого жанра. «Да, да, прав Кузьма Сергеевич: русская литература, забывшая о простом человеке, перестаёт быть русской!..» И он будет работать за письменным столом столько, сколько отпущено ему свыше. И это будет лучшим финалом…
Ещё долго Андрея Салиховича не покидало состояние радостного возбуждения. Во время обхода Елена Владимировна подтвердила свое обещание выписать его завтра, и благодарный больной приглушенным голосом прочитал своему врачу кое-что из озорных стихов русских поэтов, проявив при этом большую находчивость, когда дело доходило до непечатной лексики. На Елену Владимировну произвели большое впечатление филологические находки, артистизм и изящная дерзость моложавого пенсионера, и она ушла из палаты явно смущенной.
После обхода Андрей Салихович пошел к своему креслу, чтобы дочитать «Даму с собачкой». И только тогда он увидел, что кровать в коридоре занята вновь. «Бомж», - безошибочно определил Андрей Салихович, бросив взгляд на мужчину, лежавшего на спине. На вид мужчине было лет 40, хотя истинный возраст бомжей определить трудно. На лицо мужчины было страшно смотреть. По-видимому, совсем недавно его били смертным боем. Больше всего досталось глазам, и по щелкам трудно было определить, спит человек или не спит. На стуле находился завтрак: давно остывшие и совсем не тронутые каша и чай. Из капельницы, стоявшей рядом со стулом, в вену правой руки мужчины медленно поступала жидкость неопределённого цвета.
Андрею Салиховичу какое-то время было трудно сосредоточиться на чтении. Но сила чеховского слова помогла ему перенестись из мира, в котором он находился, в мир Гурова и Анны Сергеевны. «Всё-таки самое большое впечатление производит та любовь, у которой нет будущего», - подумал он, когда закончил читать рассказ. Им овладело сильное желание положить на бумагу все мысли и чувства, рожденные чтением рассказа. Но он справился с этим желанием, решив, что напишет эссе дома, когда смоет с себя больничную грязь.
Андрей Салихович взглянул на часы. Скоро двенадцать, пора готовиться идти в процедурный кабинет. Проходя мимо кровати, на которой скончалась Зейнаб, а теперь нашло своё временное пристанище другое несчастное существо, он задержался на секунду, другую. И только сейчас ему пришла в голову мысль о том, что больница, которую журналистка презрительно окрестила Больницей- на-Костях, взяла человека с улицы, человека безнадёжно больного, который наверняка испортит ей показатели. Каждая ли больница примет бомжа?! И он был очень близок к тому, чтобы простить больнице все его неприятные впечатления о ней: от грязнульки санитарки до пьяного врача.
Так ведь и пора пришла прощать, время поджимало…
В тихий час приснился Андрею Салиховичу сон. «Хороший, нормальный сон» - так называл он сны подобного рода в отличие от снов, которых он никогда и никому не стал бы рассказывать, снов, которых он стыдился, старался скорее забыть, считая, что они незаслуженно позорят не только его, но и вообще человеческую природу.
Этот хороший и нормальный сон возвратил Андрея Салиховича в один весенний вечер 1963 года. Приснилось ему будто после его беседы с Семёном Борисовичем, состоявшейся в Большой физической аудитории, он пошёл провожать своего учителя до трамвайной остановки. В ожидании трамвая деликатнейший Семён Борисович сорвался на такие слова:
— Вас покупают, уже купили за три или четыре десятка квадратных метров жилья сомнительного качества, за крышу над головой. Но дело не в цене, за которую мы продаёмся, а в том, что нас в принципе можно купить…
Слова были жестокими, после них Андрей Салихович опустил голову, как если бы хотел спрятать лицо от новых ударов. А Семён Борисович, поняв, какую непростительную бестактность он допустил, продолжил как можно мягче:
— Поймите, Андрей, поймите меня правильно, голубчик! Мы совершаем свои ошибки и грехи на протяжении всей своей жизни, но самые большие ошибки и самые тяжёлые грехи мы совершаем, как мне кажется, в тот воспетый многими поэтами период жизни, который называется молодостью. И я обязан вам сказать об этом…
Вот и весь сон. Проснувшись, Андрей Салихович стал мучительно думать: что это было – сон в чистом виде или воспоминание во сне, если такое вообще возможно? Около сорока лет прошло с того весеннего дня, так что Андрей Салихович мог и забыть о том, провожал ли он профессора в тот вечер до трамвая или они расстались около университета. Мог, мог забыть… Но главным аргументом в пользу Семёна Борисовича было то, что в реальности он не мог сорваться на слова, на которые сорвался в этом сне. Не то воспитание, не та культура, не тот характер, а потому не мог. Однако же, несмотря на такую уверенность, Андрей Салихович почему-то испытал страх за себя, за свое умственное состояние.
Тихий час закончился, а он продолжал лежать. Встал только для того, чтобы сходить в процедурный кабинет и в туалет по малой нужде. Вернувшись в палату, опять лёг. Ничего не хотелось, не было желания даже читать. Были только усталость и безразличие.
Около шести часов больных терапевтического отделения позвали на ужин. У Андрея Салиховича не было желания ужинать, но, взяв кружку, он пошёл в столовую лишь для того, чтобы выпить компот или кисель. Когда выходил из палаты, он резко качнулся вперёд, словно кто-то ударил его в спину. Но он удержался на ногах, у него еще хватит сил, чтобы опуститься в кресло, стоявшее напротив палаты. И еще хватит сил, чтобы несколько секунд удерживать в руке кружку. Андрей Салихович не понимал, что с ним происходит, но по тому, как стремительно вытекали из него последние жизненные силы, он понял главное: в этот раз ему не выкарабкаться, это конец. Кружка упала на пол, когда рука стала совсем бессильной. Но еще работала голова, и эти несколько минут сознания ушли на последние мысли Андрея Салиховича. «Зачем?..» - вот этот вопрос, лишь внешне не завершенный, возник прежде всего. И это был прощальный его бунтик, его грешок напоследок, ибо давным-давно было сказано то, чего он не мог не знать: «Горе тому, кто говорит отцу: «зачем ты произвел меня на свет?» а матери: «зачем ты родила меня?» А в следующее мгновение он вспомнил Зейнаб, которую тихо унесли из этого коридора под утро во вторник…
И тут вышел из палаты Тельняшка, собравшийся на ужин последним. Тельняшка не сразу понял, что происходит с его соседом, которого он вчера прозвал Историком за его короткую речь, произнесённую перед обходом. Посмотрев на кружку, лежавшую у ног Андрея Салиховича, вглядевшись в его лицо, он спросил:
— Что с вами?
Андрей Салихович то ли не расслышал вопрос, то ли посчитал его недостойным того, чтобы тратить на ответ оставшиеся силы. И все-таки он произнес последние в своей жизни слова. Его последнее размышление вслух далось ему с большим трудом:
— Не спрашивай никогда… Да… Это… про колокол… Как… верно…
Если бы Андрей Салихович и смог очень внятно произнести несколько строк из стихотворения Джона Донна – и тогда его сосед по палате ничего не понял бы. Тельняшка отреагировал на слова умирающего своим размышлением вслух:
— Кажется, у Историка крыша поехала. Надо врача позвать.
И он пошёл в ординаторскую.
А сердце Андрея Салиховича заканчивало свою работу, длившуюся 61 год без одной недели. И с последним его ударом всё прожитое Андреем Салиховичем и всё, что когда-то его волновало, абсолютно все осталось в покинутом им мире: и его детство, которое, несмотря на войну и послевоенную разруху, было беззаботным и светлым, потому что было согрето любовью близких, и безусловно счастливые университетские годы, и 38 лет самого добросовестного служения делу, которому он продал свои мозги и лучшую пору своей жизни за «крышу над головой», и его любовь к близким и не проходящее чувство вины перед ними, и несбыточная, пронесенная через всю жизнь мечта о Мадонне, и неутолённое отцовское чувство, и нереализованные литературные замыслы. А там, куда он отправился, не было «ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости».
Ещё не опустилась за правый берег Волги алая полоска заката, ещё не потемнел окончательно небосвод, а город уже зажёг все свои огни. Светились в три этажа и две тэцевские трубы. Светились мощно и призывно.

Казань, сентябрь 2009 года






ПРИМЕЧАНИЯ
Стр. 7… «злого времени». – Амос. Глава 5, 13.
Стр. 12…это бешеное, это азиатское «талак»… - Слово «талак», трижды произнесенное мусульманином вслух, делает развод с его женой свершившимся фактом.
Стр. 22… работать на этого Молоха! – Молох – страшное божество из Библии. В переносном смысле ненасытная сила, требующая человеческих жертв.
Стр. 30… шаг иблиса с внешностью потомков Измаила, рождённого Агарьей Египтянкой? – Иблис (араб.) – название дьявола в исламе. Измаил, Агарь Египтянка – персонажи из ветхого Завета.
Стр. 46…эти благоразумные и самовлюблённые брибри и мабишь… - Здесь имеет место заимствование у автора «Зимних заметок о летних впечатлениях» иронического использования французских слов «bribri» (птичка) и «ma biсhe» (моя козочка).
Стр. 47…с какой-нибудь Натальей Захаровой, этой несчастной матерью… - Речь идёт о нашей современнице, гражданке РФ. Наталья Захарова была замужем за гражданином Франции, затем развелась с ним. В результате бракоразводного процесса она фактически утратила права на дочь, рождённую в этом браке. Её многолетние попытки вернуть себе дочь оказались безуспешными. При живой матери девочка проживает во Франции у какой-то супружеской пары, которая является её опекуном. Вот так сложились судьбы двух людей по воле французской Фемиды.
Стр. 78…какой-нибудь ибн… - Ибн – приставка в арабском языке, означающая «сын», «потомок».
Стр. 88…людей типа Марджани, Алафузова, Тукая… - Шигабутдин Марджани (1818-1889) – татарский философ, историк и религиозный реформатор. Иван Алафузов (1837-1891) – татарский предприниматель, меценат. Габдулла Тукай (1886-1913) – татарский поэт.
Стр. 90…с ненавистью называют манкуртами. – Слово «манкурт» употребляется для обозначения человека, потерявшего связь со своими корнями, забывшего о своём родстве.
Стр. 97…один летний день 1834 года. – В августе 1834 года в Петербурге при открытии Александровской колонны впервые публично  было исполнено сочинение Алексея Львова «Боже, царя храни» (слова Василия Жуковского).
Стр. 108…жить в период, который Екклесиаст назвал временем убивать. – Нельзя дать однозначный ответ относительно личности человека, названного в Ветхом Завете Екклесиастом. В первом стихе первой главы книги Екклесиаста говорится: «Слово Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме».  Поскольку лишь один сын Давида был царём – Соломон, то, естественно, напрашивается вывод: именно он назван здесь Екклесиастом. Но это всего лишь версия. В «Книге Екклесиаста», уникальном издании из серии «Антология мудрости», основанной в 1999 году, в разделе «Комментарии» довольно убедительно говорится о том, что книга Екклесиаста написана не Соломоном, а человеком, живущим после него.
Стр. 110…кровь – великое дело. – Цитата из романа М.Булгакова «Мастер и Маргарита».
Стр. 129…на удаление асцита… - Асцит – скопление жидкости в брюшной полости.
Стр. 130… «исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное…» - Цитата из повести Н.Гоголя «Шинель».
Стр. 131 …кусок копченой колбасы «халяль»… - Халяль («разрешено») – это мясные продукты, созданные в строгом соответствии с канонами ислама, они не содержат свинины и продуктов ее переработки.
Стр. 135…вот на самый полный список, начатый в сентябре девяностого года. – 9 сентября 1990 года в Подмосковье был убит известный православный священник Александр Мень.
Стр. 146…от всяких ее кыстыбый… - Кыстыбый – это татарское национальное кушанье, представляющее собой лепешку из пресного теста, сложенную пополам и начиненную картофельным пюре или пшенной кашей.
Стр. 155… «Горе тому, кто говорит отцу: «зачем ты произвел меня на свет?» а матери: «зачем ты родила меня?» - Исаия. Глава 45, 10.
…несколько строк из стихотворения Джона Донна… - Джон Донн (1572 – 1631) – английский поэт, в стихах которого Э.Хемингуэй отыскал эпиграф к роману «По ком звонит колокол».  Умирающему Андрею Салиховичу не удается произнести заключительные слова из этого эпиграфа: «…не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол; он звонит по Тебе».
Стр. 156… «ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости». – Екклесиаст. Глава 9, ст.10.