Если я не как все, так что мне удавиться, что ли?
Два Андрея
Авторы текста «Два Андрея».
Выражаем благодарность психологу А.Бесу…
Московской интеллигенции посвящается…
«Если я не как все, так что мне удавиться, что ли?..»
Или
«На телефоне высветилось…»
К Виктору Павловичу никто не испытывал особой любви, можно было даже сказать так, что: «его никто никогда и не любил», но это было бы не совсем верным утверждением. Факты говорили о другом…
Было всё же что-то в этих отношениях особое, трансцендентное, что ли, и далеко выходящее за всякие пределы человеческих возможностей, что без сомнения указывало на обратное…
Как не крути, а не могло же всё быть таким вот изначально неправильным: неукоснительно злобным и «непреложным»?
Ведь от такого положения дел многим бы не по себе сталось!
Жизнь потеряла б смысл…
А зачем нервировать подчтейнейшую публику?
Публика любит балаган…
Вдарить бы по лбу всех наотмашь, а потом, под горячую руку, и навести порядок в одном отдельно взятом социуме?
Вот умора бы была!
Да ничего уморительнее нету, чем правда жизни…
Вроде – и якобы – и не случилось, господи, ничего страшного, а поглядишь, так волосы над дыбой встают…
Одно успокаивает: тишина и благодать кругом, да, и если присмотреться-то по лучше, то и окажется, что и в тихом болоте не совсем ещё пропащие бесы водятся…
Всковырни их хорошенько, так они того – ого ещё! – как могут водицу взбаломутить, что только держись и поспевай за ними!
И в этом мутном осадке что-то – да - есть толковое…
А как же иначе-то?
Иначе и писать не стоило б…
Вы только поглядите, право, граждане добрые, (и это интуитивно предполагалось даже самим Виктором Павловичем изначально во всём этом бесовском деле), что ведь: «Грешные-то наши дела - кому-то – да - послужат уроком»…
А, как говорится, на ошибках-то учатся, и лучше это делать на чужих ошибках, уже совершённых…
Странно даже как-то предполагать обратное, но однако придётся, деваться-то тут, господа хорошие, некуда…
Но какие-ни-какие, а всё же чувства имелись в обществе, и находили они свои проявления в самых прямых проявлениях жизни, и похоже не с проста выходили тут же на поверхности житейского моря и – ой - далеко не случайно…
А купола чувственных храмов – вещь-то хрупкая, далёкая и страшно не простая. И чего тут мытариться? Не всякий способен вынести груз этот на своих плечах…
Мол, как не крути, а «сердцу – дескать - не прикажешь!» - да глупость всё это, и глупость явно несусветная…
Любовь? Ага! А какая она? На вкус, на цвет, на запах? И где её искать, проклятую? В каком она месте ютиться…
Гадость пошлая…
Поиски для Виктора Павловича явно могли затянуться на неопределённые сроки, и древо плодоносящее превратилось бы в дело бесплодное: ни тебе радости любви, ни счастья обретения свободы…
Одним словом: «фишмак!», да и только…
И сама эта «любовь» у Виктора Павловича больше походила всегда почему-то на какие-то отбывание чужих повинностей: по приговору, по обязанностям, через «не хочу»; и как не верти, а выходило, что радости это никакой не доставляла, а только одни мучения и душевный дискомфорт. Влюблённых вокруг было очень много, а вот страдающих от любви - единицы...
Виктор Павлович этим делом постоянно тяготился и ждал...
Но так не должно было быть, если Вы сам себе хозяин и не «половая тряпка»!
Так полагается…
А кому полагается? Зачем полагается?
Пойди отыщи ответов, разберись во всех этих нагромождениях бессмысленного…
Виктор Павлович давно уже не хотел ни в чём и не с кем разбираться, устал он и был неприятно удивлён…
Кому полагается, те пускай и терпят, и ждут ещё чего-то, но только не он…
Он – другое дело, он – это не все!
И Виктор Павлович в этом был убежден нарочно и не сомневался в том нисколечко…
Он знал, что он всегда был исключением, а всё остальное – не чета ему и не пара…
Но как ты не крути, а без чувств никуда!
Без них плохо жилось на белом свете, и даже гадко: только через них и ощущалось, что ты, как бы так сказать: «Ещё не помер!»
Жизнь ощущается через эмоции…
И Виктор Павлович искал их повсюду и тратил на эти поиски немалую часть свободного времени и – о! - огромное количество душевных сил в придачу, а что ж получал взамен?
Фи… - почти трансцендентной число…
Число - которое сколько не исчисляй его, а целым, законченным результатом, оно никогда не станет, и не будет выдано на руки…
А чего его и искать-то далее?
Всё это пустая трата времени и сил…
Сколько не ищите, а всё равно ни фига!
И это было весьма печально…
Проще было плюнуть на всё это дело и растереть оставшееся, чтобы зря не переживалось в сердцах…
Но легко сказать: «растереть»! А «эго»? Это вам не фунт изюма…
«Эго»-то, родимое, требовало к себе немалого уважения и максимум хлопот…
Оно всем вертит, как хвост собакой, и бедные-бедные Викторы Павловичи...
Не могул они обрубать на ходу всю эту галиматьню - смерти подобно! Больно и страшно…
Кто бы помог и отдавил бы всё это, купировал бы ранку?
А бедный умишка, у Виктора Павловича, постоянно переплетён был эмоциями…
Память-сука служила чужому господину…
Поглядишь в себя – и мороз по коже…
Виктор Павлович боялся этой всей жути и очень хотел жить одиноко и мирно среди людей, не очень-то выделяясь и не наступая никому из них на любимые мозоли…
А потому нужно было жить проще и быть в меру адекватным.
А как проще-то, если вокруг тебя всё такое иррациональное запредельное и просто само: так и задыхается, так и заходится от мистического?
Такие дела, что иногда коленки сами трясуться от собственной слабости духа и ищут опоры!
При одном только виде всех этих нетрадиционалистов, на душе становиться нехорошо и по весеннему муторно…
А? Что вы на это скажете, господа хорошие? Что молчите? Язык не поворачивается?
Вокруг-то столько всяких мистификаций образовалось, и маг-медиумов народилось немеряно, что куда там - куда ты не сунься со своей спокойной жизнью, а сплошь и рядом одни гуру тебя окружать будут, и больше никого…
И витает над всем этим «гурьим духом» - дух ужасно настырный, жутко деловой и частично демонический, «приватно упрямый» одним словом…
И вся эта кривизна витающего никак не поддавалась осмысленному осознанию для Виктора Павловича, видимо, сам он был ещё «зелен» и не готов к идее «Расширяющейся Вселенной»…
Тут бы и сам Лобачевский чёрт голову сломил…
А куда безродному гению в лампочки света…
А дух-то был мятежный!
Сплошь с душком непокорства и, определённо, невостребованный – невостребованный во всём своём объёме, готовый на всё самое решительное и, что бы под руку в сей момент не попалось ли, а будь, что будь...
Нехорошее это слово «невостребованность», и мало кому оно приятное на слух…
Да, пропади оно всё разом и пропадом, а чего кочевряжиться? Или пан, или пропал…
Виктору Павловичу от этого было как-то ощутимо не спокойно на либидо…
По личному опыту он уже знавал, что впереди его ждут сплошь разочарования…
Опять какие-то вялые предрасположенности к взаимности, невесёлые мысли "жирным халохупом" замучают худенькую фигурку, и не души...
Тяжко в сердцах и в теле Виктора Павловича, и не имело всё это никаких конкретных выходов, какой-то ткпик в лежалом состоянии…
Когда везде нехорошо, и всё «не рыба и не мясо», тут уже жди беды…
Почву-то под собой необходимо было удобрять навозом, но каким?
Где его столько взять, чтобы под тобой было удобно?
Удобрения нынче тоже не дёшево стоили…
А творить их своими руками, ради каких таких мук?
Да-ну всё это дело - на хер, со всеми, из него вытекающими, вышестоящими ипостасями!
Всё это выеденного яйца не стоило, и Сальвадор Дали – дурак, а его «Галю» - ****ь-*****ю…
Каменные же цветки у Данилы выходили с большим трудом…
Подождать ещё? Продолжать тянуть скудную лямку призренных меньшинств?
О, господи! Доколе же? Только не это…
Унизительное это дело и нравственно не гожее…
Пора уже было выбираться на повержность, всплывать в самые верхи…
И так этого хотелось...
Вне всяких норм и догм, хоть мальчиком на побегушках, а оказаться на праздниках жизни…
Кто-то ж наложил в табу, а кто-то ж ввёл запреты…
И почему всегда должны быть ограничения?
Ограничения не для всех, а для большинства…
Виктору Павловичу и самому хотелось очень многое поменять и сделать по другому, но он никак не мог решиться с кого начать…
Доходило до смешного: до умопомрачения, до невыносимой боли в суставах, до интимных нелепиц, и тянулось всё это из последних сил, как лямка к небесам обетованным!
Велика мечта: тяга к светлому… чистому… религиозному…
В монастырь просилось что-то, в монашество...
Возможно даже и в постриг – бултых – и камнем на дно!
Вот она программа минимум и отработанная карма…
Понятно и не цинично…
В детстве у Виктора Павловича случалось подобное…
А теперь?
Где ты - улица Луначарского? Уличка, на которой он жил в младенчестве в засранном рабочем посёлке, а напротив зарешечённых окон-ромбиков барака – «Скорая помощь», с машинами по вызову и в белых халатах докторами бикс, а в углу, та самая – трансформаторная тайная будка, что поздними зимними вечерами взрывалась искрами-каучуковыми и гасила тут же весь свет во всём посёлке, и умирали его дома, погружаясь во весь этот мрак и мраки ночи....
Он же младенец, Виктор Павлович - маленький мальчик с большими испуганными глазами, часами сидел у окна на тесной кухонке и смотрел на строгую подстанцию без света и дня; а там, в окружение белёсых машин с красными крестами на бортах, сами выстраивались в длинную очередь зимние ночи, и вороньи крики над ними сыпали гарью; готовые же на выезд по лунной дороге машины, с помытыми белыми склепами, только и ждали своего урочного часа, сонными фарами и железными ртами пугая своей жаждой крика детскую наивность, и большие глазки маленького мальчика тёрлись об холодное стекло и боясь моргнуть, чтобы только не оказаться совсем уж во мраке ночи, в полной темноте, и один на один со своим одиночеством…
И он сидел и ждал – ждал и сидел…
А чего ждал-то?
А чего-чего? Чего и все вокруг…
Ну, когда же приедет этот «автомобиль-спаситель» со этими неторопливыми бесоподобными электриками; а они, эти демоны ночи и сучьего света ремонтники, неторопясь натянут резиновые свои перчатки на пьяные ручки истошных хорьков и примуться, не шатко и не валко, в свете фар своей дрезины дерзко и нервно лапать клубок угасших напряжений и ковыряться в нём среди высоких токов и их суровых течений...
Печальная же жилая единица – рабочий посёлок по имени Хруща, в коем и жить-то было никак нельзя, как нельзя дышать в остывающем чайнике холодной грязью подоконника, вся ждал и надеялась на лучшее – авось – мелькнёт ещё лучик надежды, и побежит по электричеству напряг и сикра Божья…
Уицраор был уже не в силе, но надежды теплились за барачными амурными решётками…
И таки все эти бесы постоянно мучили бедного Виктора Павловича!
Дество не давало покоя…
Так мучили, что он скулил от этого дела, и постоянно был там – в далёком лунном свете…
И от замыкания контактов в цепи, всё жгло дьявольским маревом вольтовой дуги…
Герц, Гесс, Гюйгенс…
Будка сама принималась дрожать от страсти и принималась отгоняла от себя ошалелых мужичков с запахом палённой резины на трясущихся руках…
Возникал контакт, загорался свет, вспыхивали лампочки, вскрикивало радио и включался движок холодильника…
А чёртовы «бесы» продолжали сидеть на маленьком подоконнике у Виктора Павловича на носу и, как пиявки на мягком теле, дышали ему в ухо своими погаными ртами и сосали изнутри его останки страха и жесточайшей печали…
Покойникам была – луна, а к машинам – красные кресты…
Виктор Павлович любил своё детство, таким каким оно было, и ненавидел его до оторопи…
Ну, а так, если разобраться без страстей, в общем и в целом, то что тут сказать-то ещё ему было?
И добавить-то, в общем-то, нечего…
Все ужасы детства сами привратились в лирические воспоминания, и даже налёт некой лёгкой грусти сделал их даже душевными и романтическими…
Чувсто первой близости холодного стекла обманывало сердце…
О любви тут и ни слова…
Она, как подарок от трансформаторной будки…
Как некий бонус, в придачу…
Все самые яркие впечатления – оказывается там, в неосвящённом ничем более детстве: у того кухонного окошечка, с теми зановесочками и дядьками при машине в два огненных глаза, и «рычаг-костыль» - последнее действие – толчок и окна ожили, мир вскинулся и воскрикнул из ночи…
У него за эти годы всё было на первый взгляд достаточно хорошо, даже можно сказать, что было не плохо...
Всё было почти прекрасно…
И «рычаг-костыль» был на месте, всё при себе и на нужном месте…
Никаких "суицидов" не намечалось, в принципе, и никаких потрясений в духе дохристианской эпохи, священных – там - костров, и быть-то не могло по сути… Сплошной общественный ренессанс на возжигание света в одной отдельно взятой малюсенькой «судьбе-усадьбе» у одного несчастного индивида, несчастного практика, всполохов былого...
И никакого компромата на душе от продолжения…
Виктор Павлович и в детстве постоянно вызывал взаимные симпатии «кое у кого» из «сильных мира сего» (правда не из самого солидного достатка)…
И даже кое-какие стойкие привязанности у него регулярно случались с представителями не глупой части человечества, правда, не во всём и ограничено…
Но всё же это на что-то обнадёживало…
Ну и что с того, что в детстве ему не удалось сразу взлететь высоко? Всё это можно было бы исправить и спустя долгие годы…
Правда, исправлению подлежало многое, но всё же…
Чем богаты, как говорится, тому и обязаны быть рады, и Виктор Павлович в этом деле был весьма и весьма терпелив…
По крохам, по крупицам собиралось сегодняшнее его резюме…
Вроде бы – чего ж вам ещё более, старче? Каких ещё грехов на долгие годы?
Но не тут-то всё было…
Суть проблемы жила не в этом.
А в чём же тогда жила, если не тут?
А в банальной вещи -
Виктор Павлович сам так жить далее никак не мог! Ему хронически претило всё это и не хватало души…
Не по его нутру, оказывается, было такое спокойствие размеренных буден. Он был возмущён. Он чувствовал себя не в своей тарелке, и мир окружающий хоть и не был в этом виновен, но нёс на себе непосредственную ответственность за всё случившееся...
Он сам хотел ужасно большего и был в том категоричен!
А Виктору Павловичу было наплевать, как к этому относятся другие. Он всегда их немного презирал, и были на то основания…
Хоть вера-то была…
Она (эта вера) срывала всё самое лучшее с крючка и топило в какой-то суете…
И всего этого, самому же Виктору Павловичу, было мало и – ой - как мало!
Его всё это не удовлетворяло…
Не было оргазма…
В его 33-34 года, возраста Христа, он ещё сам не был никогда, ни перед кем и ни кому: ни божеством для вдохновений, ни тем более чем-то ещё большим – тем чем-то, за кем пошли бы люди гурьбой и безумной толпой; пошли бы и в огонь и в воду, и хоть к чёрту в ад, или ещё куда подалее, но чтобы всё этак происходило безрассудно и отчаянно - с бесшабашностью и истерикой, как крёстный ход на Голгофу, и, непременно туда же, ни капельки при этом не задумываясь… Воскрешения - там - из мёртвых и воспарениями духом к небесам, всё это после, если получиться, а сейчас, пусть даже и с проколотыми жилками в мощах рук, а движения вперёд, а процесс осуществления, состояния априорности и зыбкость цели, люлька апассиорнарности и всё такое прочее…
Это как Будду тормошить в авангардном искусстве "Нечай Лао Дзы"...
Тут все трансформации на лицо, необходимое следует просчитать заранее…
Но просчёты уже успели утомить Виктора Павловича…
Сколько он не занимался этим делом, а в результате оставался при своих…
И – ой – как ему было скучно при них…
Нигде и ни при каких обстоятельствах ничего стоящего не проступало на поверхности…
Хоть ты сдохни и остись, а пути господ паршивых не исповедимы...
Вот поэтому-то никто и не горел желанием распнуть его, Виктора Павловича, на чём-то крестоподобном и т-образном, пусть бы хотя бы на яичной своей скорлупе, назвав и Феберже или полив пасхальной глазурью, но совершить действие!
Но где там…
Никто не бил его в страсти жуткой острым копьём прямо в сердце, и не рыдал потом над бездыханным телом в ожидании последующих событий.
Где ты, Улисс?
Никакой экзальтации не наблюдалось и близко! Публика не замечала его, как гения, а чужая нагила уже плакала сладкой солью...
Вот такие вот дела!
Даже напиться ему никто не предлагал, не обмывал ног уксусом в угаре, и не рыдал у неприлично поруганного тела, снимая бережно останки его с креста…
Всё как-то буднично, цинично, обычно и без фантазий…
Не предвиделось в ближайшее время ничего сакраментального, а потому Виктор Павлович и грустил и скучал, без веры, но верил в лучшее…
Были, правда, обеты чужого безбрачия с неприличной стороны, были мелкие клятвы по чужой гроб жизни, и шёпот был лёгкий на ушко в минуты "физической выси" – всё это, конечно же, было, и присутствовало с ним регулярно в совместной дружбе, и даже – о, господи! - иногда возникали в гармонических устройства некоторые иллюзии на что-то большее…
Но не то… Право! Не то всё это было! «Как бы это всем объяснить?» – и Виктор Павлович заламывал руки, ища собеседника по себе в узком круге собственного маленького ада: «Как-то оно всё не так получается, что ли? Мой комфорт не испытывает грубости, не ощущает на себе гротеска неожиданного! Пресно как-то море земли обетаванной... Люд вульгарен и не слышит большого блуда, не грозит апостолам в основы... Пепл и прах – аки - кругом! Нет изюминки и нет надрыва. А что рутинно, то противно!» - и Виктор Павлович закрывал глаза и воздевал руки к иллюминатору своей души...
Отношения между Виктором Павлович и близкими особями, обоего пола, были давно уже похожи почему-то на какой-то одноразовый операционный наркоз, наркоз по удалению гланд из мест не столь отдалённых. И мест этих, что находились под общим наркозом, было почему-то с каждым разом всё больше и больше, а самого наркоза с каждым разом, для Викторе Павловиче, всё «жиже и жиже», словно кто-то (или что-то) накачивало в него эту гадость и тут же ставило на учёт результаты "употребления"...
Но не было в этом "деле" никакого счастья, а только притуплялась острота ощущений в зависимости от чего-то больше, чем "ты", чем «сам ты», чем «кто ты?»… Насиловало - одним словом - несчастное «эго» своего хозяина, и не давало уму его, в его составе, разобраться ни в устройстве "преисподней" - отделив чувства от тела, ни в составе жизни обыденной - в эмоциях своих, в эмоциях чужих, в эмоциях навязанных, кои непонятно каким боком должны быть связаны с душой, а где она, душа-то эта?
Душа хоть и была где-то, и есть, а голоса её не слышно...
Вместо сути - нехороший маятник, и только мотивации ещё можно было ухватить за хвосты, да и то только за оторванные и потерявшие свою гибкость, кристаллизовавшиеся...
А Виктор Павлович не терпел к себе такого небрежного отношения...
Он вообще не терпел никого…
А хотелось же неприлично большего, по сути своей, хотелось чего-то возвышенного, пусть даже по безрассудству, и даже сверх того…
Чего-то такого небесного и совсем не в каких-то частностях…
И это большее обязательно должно было в конце-то концов, непременно, рано или поздно, а произойти, случиться с ним, и случиться обязательно…
Но близок был локоток, да как ты его укусишь? Видимо, не по Сеньке была ещё шапка Мономаха...
Надежды все как-то не оправдывались и заставляли чувствовать себя нездоровым изгоем. А он, изгой, по существу дела, искал во всём только одного: кары господней за совершённое и так лишь - забытья в недозволительных потерях…
Тяжёл был век у молодого человека…
Ну, а пока Виктор Павлович сидел в своём скучном кабинете, смотрел на его жиденькое убранство и качал замучено головой, качал и слушал очередного клиента с застоявшимися проблемами скучного интимного порядка…
А что делать? Приходилось сидеть ему так и слушать весь этот бред заплатившего «бабуина», и кивать головой, как китайский «болдыханчик» счастья, в ответ на все эти «ноевы ковчеги». И самое тягостное в этом деле было то, что конца и края этому «ною» не было видно. Клиент, в самом прямом смысле, «парил мозги» Виктору Павловичу, а сам никуда не торопился…
Уже битый час они сидели с ним в кабинетике психолога и «жевали чужие сопли»… Виктор Павлович пытался, хоть как-то докопаться до сути вопроса, но суть этого вопроса всё время куда-то ускользала от него в неясные формы, исчезала в них и требовала, видимо, чтобы с ней поиграли в прятки, а Виктору Павловичу это было надо?..
Он ужасно устал от всего этого и склонен был к тому, чтобы расстроиться сегодня окончательно, как рояль в кустах на руках у вандалов…
Почему-то именно сегодня, хорошо накатанные рельсы сеанса психотерапии (бог его знаете по какой причине) упорно не хотели вывозить Виктора Павловича из всего этого «застывшего болота» глупой болтовни. Все стандартные «заморочки» почему-то не работали. Беседа всё время куда-то сама, то и дело, и неожиданно - соскальзывала, падала в какие-то ямы, и проваливалась там в пропасть, ухала филином и тут же выскакивала обратно, как чёртик из табакерки, в новом своём обличии и противно текла далее…
Виктор Павлович чувствовал, что кто-то, то и дело, вставляет ему палки в колёса…
Вставляет и вертит ими так, что у него, Виктора Павловича, с самого утра голова раскалывается так, как будто по ней били чем-то тяжёлым и не хотели прекращать. Видимо, были какие-то магнитные бури на солнце…
Самому, Виктору Павловичу, все эти подскоки и перепрыгивания через невидимые его взору препятствия, были, честно говоря, глубоко неприятны и абсолютно противопоказаны по самой своей сути, но жёстким волевым усилием остановить своего подопечного «из табакерки», Виктор Павлович не решался, и всё по той простой причине, что он очень хотел возникшие разногласия с клиентом свести к сугубо бесконфликтному (почти взаимно приятному) рабочему окончанию, как эндшпиль в шахматах… Но ненужные расспросы «за жизнь» у этого клиента прекращаться сами собой никак не собирались, а напротив даже имели некую стойкую тенденцию к без причинному продолжению во времени…
Виктор Павлович встал и подошёл к окну, а за окном была зима! И зима эта была не такая лютая, а поздняя, с оттепелями и с солнышками. Летали воробьи по покрытым инеем веткам. Прохожие бросали окурки на тротуары, а жирные голуби ходили, между ними, и что-то там выклёвывали между ног…
Молодой психолог думал о том, как ему прекратить все эти словесно тягучие «опоражнивания» чужого «кишечника». Все эти, засахарившееся «нудирустические» страдания глупого мужчинки, подобно весенней капели с протекших крыш, действовали на нервы! Они доставали Виктора Павловича до самых «печёнок», но он их терпел профессионально, и - как только мог - тужился в отчаянии, качаясь на носках рабочих туфель, и, мило улыбаясь…
А под окнами прошёл троллейбус. Под рожками, от наледи, просверкали искры. Вольтова дуга пустила лёгкий дымок, и троллейбус основательно протрясло на ледяных бугорках, что, как черепашки, уже который день подряд, переползали дорогу, да почему-то были всё на тех же, заранее заготовленных по этому случаю, местах. Они там были и вчера, и позавчера, и поза-позавчера… А за спиной молодого психолога всё раздавалось: «бу-бу-бу» - да – «бу-бу-бу»! Виктор Павлович сцепил руки на пояснице и тяжко вздохнул…
Ему очень хотелось в туалет. Давно при этом хотелось… Бывает же такое? Надо куда-то сходить, а тебе не дают этого сделать! Виктор Павлович уже минут пятнадцать успокаивал себя язвительными замечаниями по этому поводу, но только делал это «про себя», и никак ни вслух, чтобы не задеть всем этим делом обидчивого клиента – не задеть за его, пока ещё живое, нутро и не дать повода начать всё сызнова. Психолог качался перед окном и вспоминал «классиков» своего терпения и, скрежеща слегка зубками, твердил афоризмы, как молитвенные заклинания на пасхальном богослужении: «Господи! – говорил он, обращаясь к Всевышнему. - Если у кого-то здесь есть фонтан, то заткни его, пожалуйста… Дай отдохнуть и фонтану!» – Носки туфель скрипели, а руки злились…
И Виктор Павлович, только для того, чтобы успокоиться, добавлял ко всему прочему и другой кусочек мыслительных экзерсисов: «Мамочки мои, и вы! Если Вы не можете достать банан, то Маугли всегда можете достать питона, чтобы он был здоров, этот мальчик! Я же не железный…» - и т.д. и т.п., и всё в этом роде…
Уставший психолог совершал наедине с собою состязания в остроумие, мучился с глазу на глаз, но вслух Виктор Павлович произносил только содержательно дежурные в целом фразы, весьма деликатные на вид и круглые по форме:
- Я вас внимательно слушаю, мой друг… - бросал он, не оборачивая затылка:
- Вы всё очень подробно мне рассказываете, товарищ… И это очень интересно… - и Виктор Павлович вставал на пятки:
- Я, думаю, мы с вами, в конце концов, найдём общую причину случившемуся, господин вы мой хороший…
А клиент-пациент, на всё это, только бубнил за его спиной дьячком на паперти:
- Да-да… Вы в чём-то правы, профес-с-с-сор… - подвывал он, и шуршал в кармане чем-то упругим и, видимо, денежным:
- Вы тут, действительно большой доктор и совершенно не при чём во всех этих моих неприятностях... Мои претензии к вам абсолютно безосновательны. Я это сразу определил, как только вас увидел, док. Тут весь секрет, видимо, кроется в чём-то другом – сакральном и общем…
И плечистый мужичок в дорогом костюмчике развалившись на стуле надолго задумывался, погружаясь в какие-то свои размышления, и на его лобном месте было неспокойно…
Виктору подобное отношение к себе, как к невзрачному специалисту и мелкой личности, было несколько раздражительно, что ли? Он, вообще, в этих бетонных коробках чувствовал себя постоянно как-то неуютно и в чём-то даже неуверенно в себе. Все эти строительные монолиты давили на его психику высотой и заставляли желать большего - свежего воздуха, что ли, а к свежему воздуху хотелось и деревни с речушкой, а к речушке с деревней и девушек, конечно же, в придачу! До девочек он, правда, не был большим охотником, но вот веселье с ними он разделял, и хотелось ему окунуться в босоногую свою память и нырнуть туда, не раздумывая, как в глубокий омут с головой, чтобы оказаться там в былой простоте своих человеческих отношений, не обременённым никакими половыми признаками и всякими там, так чуждых ему, интимностями пустых и ненужных связей….
В общем, Виктору Павловичу неудержимо захотелось в прошлое, этак - лет - на 20-25, а может даже и на все 30, чтобы побыть там младенцем, малышом - ни за что и ни перед кем не отвечающим. Побыть не замученным, побыть свободным, и жить, как птица в полёте! И оттого Виктор Павлович смотрел так печально за окно и искал там пищи для своего ума. А ум его проголодался. Пища же вся была, какая-то прокисшая и промозглая, и до его ума никак не доставала…
Вот: под окном, на перекрёстке (в самом низу у постамента…), два каких-то мужика о чём-то, видимо, крепко повздорили и прямо на глазах у доверчивой публики принялись толкаться руками друг в друга. Горел себе светофор красными и зелёнными огоньками. Прохожие останавливались и с любопытством посматривали на конфликтующих особей. А конфликтные мужички, в своей разыгравшейся ссоре, никого уже не замечали вокруг себя, (Виктор Павлович подметил это сразу, как психолог): они хватались за грудки и дерзко подскакивали, как петушки на буйстве, каждый пытаясь при этом перетащить своего соперника на противоположную сторону улицы и там его заклевать своими доводами. Они о чём-то громко кричали, размахивали руками и плевались во все стороны, словно хотели оплевать всё окружающее их пространство, не давая никому прохода. «Интересно, о чём это они могут так оживлённо разглагольствовать с самого утра?» – подумал Виктор Павлович и дунул на оконное стёклышко, стёклышко в ответ запотело…
Виктор Павлович пальчиком нарисовал на нём милое сердечко и хотел, было пронзить его стрелкой, но, подумав какое-то мгновение, прогладил внутренности сердечка пальчиком и приложился к чистому месту лбом, а потом закрыл глаза. Ему, с такого близкого расстояния, ничего уже не было видно, но стало поспокойней на душе и хорошо в принципе. Ресницы касались стекла и тут же слипались. Виктор Павлович прикрыл «ока» свои поплотнее и опять вздохнул. Ему было сегодня как-то дурственно и не совсем уютно. Хотелось какого-то публичного одиночества, что ли, и кукушечьего полёта в никуда, а тут этот плохо оплачиваемый труд со скучными занятиями, в придачу, не справедливо…
«Нельзя же уж прямо так в лицо говорить кому-то, что вы, мол, братец, - «говнюк»!» – Виктор Павлович ещё раз вздохнул и отлепил лоб от мокрого стёклышка. Он выпрямился - разлепил глазки, и увидел, что ничего не изменилось, всё то же самое… Виктор Павлович вздохнул и продолжил с интересом наблюдать за развитием уличных беспорядков - там внизу, стараясь при этом по взмахам рук всё же определить, а в чём там суть дела-то, в общем?
…А находящийся в комнате клиент всё брюзжал о своём и никак не унимался со своими болталографическими формами речи. Его словно прорвало по всем каналам ржавых труб общения и несло, как Остапа, без остановок в никуда, по извилинам собственных порывистых воспоминаний. Виктору Павловичу было уже совсем невтерпёж, и он решительно развернулся на каблуках и пошёл обратно к своему месту для принятия окончательных решения. Сидящий, перед столиком Виктора Павловича, «мужлан» (в дорогом костюме и пахнущий какой-то французской элитной гадостью), видимо, упорно сегодня нарывался на ответную психологическую неприятность, словно только и ждал того, чудак!..
Виктор Павлович, хоть и отошёл от окна, но всё ещё был там, частью своих мыслей - на улице, он продолжал «смотреть» на далёкую проезжую часть зимнего города и переживал за чужие судьбы…
Видимо, всё-таки было холодновато там - снаружи, потому что из выхлопных труб автомашин шёл лёгкий парок, а боковые оконца, всех этих автомобилей, были слегка запотевшими и затемнёнными изнутри мрачными лицами, и всё это было наглухо закрыто, запечатано, задвинуто под самые крыши салонов и, как видно, ни с кем не хотело общаться. На лысинах припаркованных авто лежал вчерашний лёгкий снежок, и никакой дворник почему-то не хотел снимать его лопатой...
Всё это Виктору Павловичу было очень хорошо знакомо, и происходило каждый божий день. Он ощущал дискомфорт в организме и тянулся позвоночником на волю, хотелось хрустнуть им там и встряхнуть слегка свои косточки и ноги: «Ох-ты, ёшкин ты кот… - посмотрел психоаналитик с печалью на своего клиента. - Ты посмотри на этого говоруна? Всё никак не угомониться, боже мой! И ещё этот его снисходительный тон?» – Виктор Павлович поглядел на клиента повнимательней через свой стол и шмыгнул носом: «Почему же ты со мной так разговариваешь сегодня, дядя? Повод есть? Специально, что ли? Может быть принёс фигу в кармане?» – Виктор Павлович пригляделся: «Да - нет - просто с-сука ты, каким и был!» – и Виктор Павлович позволил себе в точности определений быть слегка несдержанным: «Старый сучок, которому наступили на любимую мозоль, вот он и ноет! Господи! И что мне с тобой делать-то, говорун? И какая же ты полнейшая «дура»!» - Виктор Павлович прикрыл глаза от мигрени. Голова всё не успокаивалась и «пела» заутреннюю. Несчастный психолог потёр ручками о виски: «Так вот ты, значит, каким стал, мой милый рядовой, клиент-импотент? Ну, ладно-ладно, разберёмся!» - и Виктор Павлович подмигнул глазиком своему отражению в зеркале, что висело у него за спиной, поправил манжетики на рукавах рубашки и застегнул верхнюю пуговицу халатика...
Виктор Павлович потянулся на носочках и негромко заговорил:
- А можно у вас спросить, дорогой мой и многоуважаемый, если это не секрет, конечно же, – а вы кто сами-то по профессии будете?
Сидящий перед Виктором Павловичем «самоуверенный нахал», похоже, такому вопросу несколько смутился:
- Я… - начал он с некоторой заминочкой. - Как бы вам это сказать, Виктор Павлович, чтобы вы правильно меня поняли? Занимаюсь выведением, что ли…
- Что? – разыграл учтиво удивление Виктор Павлович. – Вы и выведением? Вы, что – учёный селекционер у нас? – пошутил молодой психолог.
Тип задумчиво выпятил нижнюю губу, затем зачем-то подёргал её обеими руками к подбородку и ответил невпопад:
- Можно сказать, что и очень… В какой-то мере вы правы, сударь…
Виктор Павлович приподнял брови:
- Так мы с вами почти коллеги?
Клиент напротив брезгливо поморщился:
- Нет, голубчик! Мы с вами вовсе не коллеги… Это вы - скорее всего – мой подопытный…
Молодой психолог сделал вид, что не совсем расслышал слова своего собеседника, а потому переспросил:
- Подопытный ваш? Чего? Или, извините, в чём? Разрешите вас спросить – в чём? А? Это вы про меня сказали?
Мужлан в дорогом костюме в ответ только хмыкнул:
- Про вас… про вас, дорогуша. - и добавил. – Я, понимаете ли, как бы это признаться вам, в зоопарке работаю, что ли… С животными приходится много дел иметь! А они, эти животные, понимаете, ой какие не послушные стали последнее время… Прямо какие-то - скоты скотами! Сколько их не учи уму-разуму, а вести себя по-человечески никак не научатся, никого не понимают, где граница дозволенного - не ведают…
Упоминание про зоопарк, несколько сбило с толку Виктора Павловича, но, тем не менее, некоторые из намёков этого типа, как показалось Виктору Павловичу, он понял, конечно же, правильно и однозначно уловил скрытый в них смысл:
- Как бы в зоопарке, значит? Ну-ну… Так-так-так… Интересно у нас получается! И при чём здесь эти ваши скоты-животные и мы с вами? Причём здесь наши с вами отношения и весь ваш этот зоопарк, в придачу? Я не совсем понимаю вас, уважаемый… Объяснитесь пожалуйста! Вы сами-то как? Скрещиваете породы или глупостями занимаетесь?..
Клиент усмехнулся:
- Я скорее скрещиваю характеры, мой юный друг, а получаю уже на выходе породы! – ответил золотозубый загостившийся извращенец и зачем-то сцепил два своих указательных пальца пред собой и друг с другом, и подёргал ими там в разные стороны, чтобы, видимо, сам Виктор Павлович убедился, как это прочно у него получается. И, действительно, пальцы держались в своём сплетении довольно-таки крепко и не двигались, а хозяин рук своих не смог их, как не старался, даже отодрать один от другого…
Виктор Павлович подивился такой супер «скреплённости» указующих перстов своего клиента и, «прицокнув» язычком, покачал при этом головой из стороны в стороны, как матрёшка:
- Надо же… - сказал он, удивляясь. – Как у вас это хорошо получается! Вы, видимо, большой мастер! И много пород вы уже вывели на белый свет таким вот образом, если это не секрет, конечно же?
- Какой секрет? Господи… Да нет, конечно же, никаких секретов уже у меня - нет, но… Вам, доктор, я о них ничего не скажу…
- Это почему же? – удивился Виктор Павлович. – Говорите, что секретов нет, а сами рассказывать о них не хотите?
- А потому… - ответил собеседник и убрал ресничку с глаза, что отвалилась там и прилипла кожицей в неудобное место. – Потому что вы, док, мой потенциальный клиент…
Виктор Павлович на это только укоризненно покачал головой, а сам подумал: «Вот же нездоровье, как мучит человека? А я ему чем могу помочь?» - А сам сказал губами при этом «чииз», только чтобы немного собраться с мыслями и улыбнулся в ответ: «Нет, любезный – со мной не проходят такие штучки, дурилка ты картонная! Не выйдет у тебя ничего со мной и на этот раз из этой твоей программы омоложения! За просто так – за здорово живёшь, ничего у тебя не получится дедушка, как ты там не старайся, голубчик мой! Ха-ха… Где ты сядешь на меня, там и слезешь, идиот!» - и Виктор Павлович улыбаясь, как майская роза, начал негромко, не спеша и очень ровным голосом:
- Так вы хотите сказать мне, мой дорогой оппонент, что предлагаете на рассмотрение от себя что-то вами определённо выведенное? Да? Какую-нибудь «кошечку в штанишках» или «собачку для взаимности», не так ли? Да? Или… А-а-ах! – нарочито испуганно произнёс Виктор Павлович и поднёс ладошку ко рту. При этом он вскочил с места и обошёл по кругу (за спиной у своего сидящего собеседника) половину комнаты, изображая напуганного человечка:
– Неужели я вас правильно понял, господи? Ой-ой-ой! Извиняюсь-извиняюсь, гражданин… Может быть вы хотите предложить мне что-нибудь более серьёзное и намного более крупное в масштабах? Возможно, «крокодильчика» там какого-нибудь зубастенького? Или ещё того покруче - какого-нибудь «питончика ядовитенького»? – и Виктор Павлович театрально схватился за голову и вернулся обратно к своему рабочему месту, чтобы сесть на свой стульчик, прямо перед этим «фраером ушастым» и многозначительно, словно феникс, замолчать…
Клиент же посмотрел через стол на Виктора Павловича с нескрываемой глупой своей самонадеянной иронией и какой-то, как показалось Виктору Павловичу, затаенной злобой:
- Я, как погляжу, вам всё смешно, Виктор Павлович? – клиент постарался изобразить улыбочку на своём хмуром лице:
- Знаете, док… Те, кто посоветовали мне вас, был далеко не дураками, и уж точно знали, что из всего этого получится… – и говоривший, перегнувшись через стол, понизил голос до шёпота:
- Это я, частично, во многом виноват был сам, что напросился на встречу! Ну, вы понимаете о чём это я, док? – и клиент подмигнул Виктору Павловичу, как заговорщик заговорщику. – Захотелось соригинальничать по глупости, вот и потянуло на старые нетрадиционные времена… А результат, как видите на лицо… - и печальный говорун развёл руками. – Результат, как говорится, воочию…
Говоривший надул губы и раздул ноздри своего большого и ноздреватого носа. В глазах его блеснула некая затаённая издёвка, но она (издёвка эта), пока ещё, видимо, только-только намечалась к своему рождению на свет божий. Непомерно волосатая голова - (старого урода!) - хмыкнула на это рождение, как-то пошловатенько дерзко и отвела глаза в сторону, чтобы спрятать все свои эти «кощунства» от «прямолинейного взгляда» бледного «дурачка» в бледненьком халатике…
Голова пациента походила сейчас на большую и пьяную морду Вольфганга Мессинга: походила и своим кожистым профилем, и жалостливостью глаз в разрезе, и всем таким уж прочим и прочим… Виктора Павловича, как затуманило во взоре. Пьяного и жалкого «Вольфганга», видимо, слегка потряхивало... Как видно с ним стряслась небольшая беда – и этот «Моцарт», загостившийся на приёме у «Сальери», видимо, забыл, как свою «партитуру», так и причины того: зачем он вообще сюда пришёл и по какому поводу устроил тут свой прилюбопытнейший «концерт»...
Люди с хлипкой волей и слабыми знаниями терпели одни убытки в подобных ситуациях, но, как говорится, кому убытки, а кому и хрен с редькой, что может и не слаще друг друга, но вместе сила! За входные билеты уже было заплачено и помещение нанято, и представление обязательно должно было состояться, а вот результаты ещё – бабка на двое сказала!
Виктор Павлович был терпеливым зрителем, а тут у клиента, по всей видимости, начинались позывы к какому-то эпилептическому удару. «Натуральный или не натуральный?» - только и думал Виктор Павлович, но сказать наверняка, и так сразу, об этом он ничего не мог, но некоторые подозрения, на этот счёт, у него уже были…
Молодой психолог не торопил события и без лишних слов наблюдал за всеми этими поисками рук в пространстве, они (руки эти) искали чего-то сами ограниченного и на ощупь, и, видимо, в ближайшее время ожидалась пена у рта... Образовавшиеся складки, на лбу у этой головы, были с нелепыми морщинами и подёргивались непонятностью прожилок, подобно тому, как нервные движения кожи на ногах у симпатичной дамочки (порвавшей на ваших глазах свои новые колготки) подёргиваются от мужского внимания своими маленькими незапланированными несчастьями...
Виктор Павлович смотрел на всё это и вёл обратный отсчёт времени…
А время всё как-то задерживалось на выходе и не хотело само продвигаться вперёд…
…А психующий клиент сорвался с места, вскочил, всколыхнул вокруг себя пространство ручищами и принялся зачем-то приплясывать на одном месте и что-то бубнить себе под нос. Ну, каких дураков не бывает на свете? Виктор Павлович даже вздрогнул от такой подвижной неожиданности и хотел, было, запустить в эту «тварь» кипятильничком со своего рабочего стола и даже стаканом в придачу, но не стал этого делать, и то только лишь из гуманных врачебных соображений. Что-то здесь ему определённо начинало уже нравиться! Этот «Шаманидзе», всё как-то страшно пучил глаза в темноту, как жареная рыба на сковородке, и бегал вокруг столика аналитика строго концентрическими кругами, загребая при этом своими лапищами весь воздух на себя, а само «существо» выло прямо в лицу «Витюше» всякую несусветную дребедень: «Наши месячные сошлись!» - «Ты не можешь быть отцом!» - «Жизнь твоя на волоске!» - и всякую такую прочую ахинею, и продолжало всё в том же духе…
«Мать честная!» - Виктор Павлович всплеснул руками. Клиент был физически здоровым мужиком, и, если бы возникла необходимость, попробовать применить грубую физическую силу (против этого не в меру расшалившегося монстра, такого вот - всего жилистого на вид и плечистого), то ещё не факт, и далеко не известно, для кого она (эта грубая сила) оказалась бы более грубой в итоге!
Виктор Павлович вжался в своё креслице. Позвать в такой ситуации кого-нибудь на помощь, ему даже в голову не приходило: ну – во-первых – коллектив, в котором он работал, был сугубо женский (чтобы их всех разнесло и разорвало там!), а – во-вторых – было бы как-то странным, если бы из его кабинета раздались, сейчас, какие-то там крики о помощи, да ещё и вопли отчаяния. Все же знали, чем он тут занимается! И какими словами кричать? «Помогите», мол? «Спасите» дескать? Или просто пропищать: «Сюда, мол! Сюда, господа хорошие! Здесь клиент у меня с ума сошёл и кидается!» - так, что ли? – Виктору Павловичу этого всего ужасно не хотелось делать. Он бы просто перестал себя уважать, если бы не нашёл выхода из сложившейся ситуации. – «Нет уж,– думал он. - Увольте меня лучше! Я уж как-нибудь лучше сам…»…
А безумец не остывал. Как, словно от какой назойливой мухи, Виктор Павлович отмахивался от этого умника грубым электроприбором и стройными пальцами. При этом Виктор Павлович по-прежнему готов был запустить чем-нибудь тяжёлым в спину этому безмозглому бесноватому типу, и метил бы при этом, непременно - в голову, чтобы сразу – этак - по темечку «бац» – в раз! – и готово, но врачебная этика не позволяла…
Но, когда этот гоминдановец пошёл на очередной круг своих экзальтированных «штучек», Виктор Павлович, будучи уже и сам в немалом шоке, распластался по стеночке руками и высунул зачем-то язык на защиту. Жесты же у пациента становились всё красноречивее и «однозначнее», и психолог уже хорошо представлял себе, к чему тут всё дело клонится…
Этот изверг, так всё подробно показывал и указывал, что Виктор Павлович уже ни в чём не сомневался. Мурашки побежали по его телу, от предвкушений... И он был готов! Перед глазами, в обычном режиме, всё слегка поплыло и поползло, как в тумане. И где должна была быть ясность решений, связанная с финансовой стороной дела, - опять, и чёрт их побери, наступили: какие-то лёгкие коллапсы ожиданий и нервный хаос ресничек, т.е., другими словами говоря и выражаясь, – реальность пошла кругом картинками чужих настырных домогательств и двинулась к нему на встречу своими фаллическими фантасмагорическими калейдоскопами измен, семеня мелкими шажочками разврата, от которых всегда и начиналось реальное совращение небес…
«О, ужас – и как всё это прекрасно!» - Виктор Павлович задрожал в ожидании и слегка помучился совестью…
А в центре всей этой кутерьмы ближайших интимных неприятностей, торчал, как идол на острове Пасхи, этот самый «монстр-приставала» – крепкий, и довольно таки приятный ещё на вид мужчина, машущий своими немалогабаритными конечностями в неописуемом экстазе животной похотливости к нему, талантливому аналитику! Машущий: то направо, то налево - выкидывая их безобразно и возбуждающе, в полном распутстве могучих сил...
- Вы хотя бы двери закрыли! – простонал Виктор Павлович. - А то не, не дай бог…
- Ничего-ничего… - услышал он в ответ прерывистые дыхания. - Они с нами, и за ним мои ребятки стоят, на службе… Они все там… А мы здесь с вами одни, и на этот раз не волнуйтесь!..
…Всё вокруг само продолжало весело крутиться по заведённому распорядку безумного калейдоскопа, всё жгло и вертелось - и так - и сяк – и наперекосяк, катилось по накатанной колее – и как бы так сказать поприличнее, чтобы не опростоволоситься? - ехало, что ли, немного бочком и юзом, а потом кидалось в наскок и слабо ползло в «полуфазные» сдвиги…
Виктор Павлович в этот момент решил, что сейчас потеряет последнее своё сознание, а уж потом, страшно как бы испугается на всё это дело – удивится всему тому, что с ним сделает сей, столь настырный и очень агрессивный в своих действиях, клиент! Он должен будет ахнуть вначале, а потом похвалить «старичка», чтобы не испортить радостного впечатления. Брюки у психолога как-то сами собой заболтались на нервной талии распоясавшись ремнём, и Виктору Павловичу вспомнилось (совсем уж ни к селу, ни к городу…), что ремешочек-то у него был того, сегодня, – застёгнут всего лишь на одну только дырочку и, если что не так там будет сзади, то долго держаться он на ней не станет, а возьмёт и прорвётся…
«Вот же, какие глупости лезут в голову в ответственный рабочий момент?» - подумал он и принялся изображать из себя насильственно принуждаемого к соитию «маленького мальчика». Аналитик, как «молодой психолог», зачем-то ухватился обеими руками за свои штанишки и подтянул их кверху, сладко застонав при этом, то ли от физической боли, то ли от обширного инфаркта удовольствия…
А это «самое» вошло в него нахраписто и повторно въезжало по заведённому раз и навсегда распорядку – и было примитивно поступательно в своих взаимообратных связях…
…Кабинетик, как-то сам, заиндевел от всех этих дел неправедных и быстро – так – «заляпался» в общих глазах изморозью и заплясал косой «рябинушкой» (словно получил хорошую взбучку от неприкаянной нужды…), окна же поплыли куда-то в стороны бумажными корабликами расшалившихся чувств, хватаясь по пути застенчиво гейскими парусами за всё, что не попадя, и что-то «злое и хитрое» принялось тискать самого Виктора Павловича за бока и даже пониже поясницы - там, где кожица у Виктора Павловича была особо «чуткая» на подобные скабрёзные прикосновения чужого интереса...
Виктор Павлович механически постанывал. А кто-то нагло вальсируя всем корпусом позади него в лёгкой испарине топтался на месте «косолапым мишкой»…
В процессе этого «чудного» совокупления, партнёры поменяли пару раз направления (то слева направо, то справа налево…), потом пару раз подпрыгнули на месте и присели, а после уж и взобрались на «нечто» серьёзное верхом, и оно само вихрем вздыбилось под ними куда-то под потолок, пробивая бетонные перекрытия насквозь своим бешенным темпераментом, проникая, видимо, и к соседям и, возможно, создавая им там массу неприятностей и дискомфорта…
Витёк, по батьке павлов сын, был от этого «нанопрорыва» в полнейшей прострации чувств: «Где я?», «С кем я?» - и - «что со мною»? – какие-то мгновения он просто ничего не хотел понимать и только постанывал. Глаза были полу прикрыты и зажмурены, спасаясь от полного головокружения, а руки безвольно держались за чьи-то крепкие плечи и гладили их неторопливо, но с некоторым интимным душком обрата…
Замотав головушкой (только, чтобы слегка отрясти со своих «телес» чужие «чресла»), Виктор Павлович принялся на ощупь возвращаться в привычное ему, и разумное для него, состояние…
- Вот видишь, сердешный, а ты говорил, что у нас ничего не получится? – сказал старый насильник, пряча свои отработанные агрегаты в положенное им место:
- Мы теперь, дружочек, с тобой – как бы это… Почти что братья по крови, что ли, лапушка! И никуда тебе после от этого дела уже не деться…
Виктор Павлович стоял с закрытыми глазами, на коленях души своей, и плакал…
Он просто отчаянно молился…
И молитвы его были горячими и страстными…
…А приступ эпилептического удара у пациента постепенно прекращался: пена у рта его, то появлялась, то исчезала, а конвульсивные подёргивания тела были уже каким-то слабыми и поверхностными и не углублялись в новый тремор падучей…
Аналитик, как психолог, знал об этих делах намного больше, чем могло показаться на первый взгляд здесь кое-кому со стороны, а потому был спокоен за себя и за последствия…
Но его самого расстроила самая малость…
Идеальное состояние души развалилось, как карточный домик, от неуместных грубых прикосновений к обыденному…
Этот пройдоха-потаскун указал на внешний облик рабочего стола и, мало того, умудрился сделать это во время сеанса «интима», и Виктору Павловичу это было ужасно не приятно и как-то болезненно задело за живое альтер-эго….
А кому, скажите вы, такое понравится, когда тебя тычут носом в твои же житейские неустроенности, от которых у тебя и самого душа не на месте, да ещё в самые интимные моменты твоей жизни? Это всё равно что – взять этак - и без разрешения вторгнуться в святая святых – влезть – этак - бессовестно, нахрапом - под нижнее твоё бельё грязными своими лапищами, и начать там бесцеремонно шарить везде и что-то искать не тебе принадлежащее! Это же обыск! Так же нельзя, в самом-то деле? Этак можно травмировать людей и куда более крепче психикой. А тут такие дела… И Виктор Павлович, как «социально благоустроенный объект», ощутил себя полностью обманутым, при том при всём, ещё и униженным в собственных глазах. Он, конечно же, регулярно «колебался» в моральных устоях ( и то - кому какое было до всего этого дело?), но не до такой же степени нравственной неопределённости…
Они у него (устои эти), регулярно, давали слабину, но всякий раз возвращались обратно - в исходное положение. В своём самоуважение к себе необходима была стабильность. Должны же быть какие-то рамки приличия. А тут и так всё происходило в условиях рабочего дискомфорта, всё и так нестерпимо давило на профессиональную чувствительность и стоило немалых душевных мук, а тут вам ещё - и здрасте - какие-то вульгарные намёки между делом? «Фу! Какая гадость!» – и Виктор Павлович испытал разочарование…
Он, по своей сути, и в общем-то, был молодым и совсем неопытным человеком – «молокососом во плоти» (можно даже так сказать, что «девственником на побегушках»…), а потому и у него имелись свои тёмные области, связанные с «непослушанием», имелись некоторые закрытые пространства для чужих излишних любопытств…
Гадкий этакий социальный нигилизм жил в нём изначально, и был он какой-то «тёмный» по своей природе и не совсем «приличный» на вид, а потому теребил постоянно душу…
С кем по жизни не случается каких-либо подобных оказий? С кем? – спросим мы вас. - Пусть те первыми возьмут камень и бросят его в соседа…
И потому, как далеко он полетит камушек этот, (а может быть даже и сам сосед), можно и будет судить: и о физических ваших возможностях, как толкателей непререкаемых истин, так и о ваших претензиях на то, чтобы считать себя праведниками во плоти и быть им воочию...
И всё тут дело не только в том насколько велик будет выбранный вами камень, а и в том, насколько далеко ему (этому валуну чужих желаний) суждено будет переместиться в пространстве вашего бытия и протянуть во времени судеб ваших. Сможет ли он дотянуться до чего-то там действительно стоящего и толкового, пока вы сами не развалитесь на составляющие…
Виктор Павлович имел свои представления и на этот счёт…
Он хранил их глубоко и прятал в тайне, но и они, иногда, прорывались сами наружу, как свод законов давно забытых уложений: «Не всё всем дозволено! – гласило в них. - И не всё, что дозволено - для всех! А границ не имеет только то, что стандартно запрещается и как бы - непозволительно большинству…» - Виктор Павлович много об этом думал и искал во всём этом закономерности: «Внешняя видимость условностей, - размышлял он, - это не какая-нибудь фикция, высосанная кем-то из пальца. Это же реально выдуманные запреты, предназначенный строго к исполнению, как ограждения, если, правда, ты сам ещё - не бог! Без них, ну – никак… Не будет запретов – не будет ничего! А так, всё категорически не разрешённое, питается поддержкой ото всего и ото всех и замирает в сомнениях перед страхом нарушить всеобщее! И самые слабые (и творчески неразвитые) личности стоят на месте, тем самым спасая свои шкуры от худшего и сохраняя стабильность в стаде… А вот между клиентами и специалистом, какие могут быть сомнения на этот счёт?» - Виктор Павлович занимался и этими проблемами: «Разные… - отвечал он сам себе, - С одной стороны: общественное и приличное, с другой: частное и интимное. И оно всё время как-то не совпадает между собой, не состыкуется по сути жизни! Тут-то - де - как быть?» – Виктор Павлович не единожды ломал себе над этим голову: «Должны ли здесь присутствовать какие-нибудь «status quo» неких положений, урегулированные общепринятыми нормами? Или всё обстоит несколько иначе? Можно ли здесь всему потакать по прихоти своей, и, спустя рукава жить, совершая неприличное или оё-ёй? В чём и как нужно быть осторожным? Вот же дилемма из дилемм!» – и Виктор Павлович работал над этим вопросом, работал и искал приличные для себя рамки возможного отступления: «Ах! – говорил он сам себе, - Кому какое дело до моих проблем… Честное слово! Не все же мы из одной тарелки щи хлебаем! Мы по рождению уже не одинаковые – мы все разные по природе… И многое для нас является не приличным только на первый взгляд своего видимого неприличия, а при ближайшем его рассмотрении всё это «неприличное» превращается в не мало интеллигентное, по сути своей, оригинальное явление, и никак не портит эффективности всего процесса поиска новых решений. То есть творчество - прима и никому не подзаконно! Оно выше всего этого «можно-нельзя» и вытягивает за собой, над всем этим обыденным маразмом, и самого индивида, взявшего на себя бремя – быть ни как все! Пусть и существуют на белом свете: и определённый регламент, (что поддерживает климат в межличностных отношений), а также пусть имеется и некий свод правил по отношению к совершаемому аморальному проступку (надо же как-то себя убеждать и вести терпимо в обыденных ситуациях), но что же делать живому гению, когда душа зовёт вас в высь и просит дела? А? Как быть? Отказываться напрочь от всего личного и стоять на месте, как столп, ничего не творя и всего опасаясь? Это же всё для людей обыденных - не творческих духом и слабых в развитии! И что тут такого страшного, если в процессе поиска неприличное случается по обоюдному согласию сторон и выглядит при этом не совсем обще признано для всех? Что ж от этого всем нам совсем, что ли, от всего отказаться, и вовсе за рамки не выходить? А как же тогда случаться новому? А как же прорыв за грани?» – и Виктор Павлович со всем этим делом был в корне не согласен. Всё в нём протестовало и требовало отмен. Он не принимал никакого диктата над собой лично и не терпел насилия в этом деле даже со стороны общества и даже шёл наперекор законам божьим, хотя иногда и испытывал религиозные угрызения совести: «Как бы не так!» - говорил он сам себе: «Господа хорошие, вы всё хотите, чтобы мой гений шёл у вас на поводу? А поводок – это поломанные крылья! И новое-то рождается в муках, и внешние формы мучения – это личное дело каждого! Личное! Разве это не так? Разве я не прав?» - и Виктор Павлович искренне боролся за правду и со своим с соблазном: «Да так же, конечно же, - так! Это же вполне логично само по себе выходит и практично на деле. Обнажаться нужно всегда до самого нутра и идти нутром своим во все оружие мастерства, и только таким образом достигается гармония в поставленных перед собой высоких целях, и никак иначе! Гармония создаётся потом и кровью! И никак иначе… А иначе будет хаос мелких чувств и неразбериха в глупых пошлых мыслях, и никакой субординации в иерархии полов не будет наблюдаться в корне...» – Виктор Павлович здесь всегда несколько смущался собственным выводам: «Конечно же, - говорил он сам себе в оправдание, - Всё не так просто, как кажется на первый взгляд со стороны! Многое со стороны просто не видно. Всё это дело происходит применительно только к конкретным условиям существования, а не тогда, когда, к примеру, какой-то там грубый и вульгарный тип, насилует вас по своей прихоти «обезьяны» и не хочет знать ничего более! Ответные грязь и пошлость всегда портят впечатление… Всё это, как бы так сказать, несколько наднационально по сути своей и находится за пределами досягаемости мелких амбиций отдельных пакостных личностей. Не все же мы рыцари, в конце-то концов, и не всякий из нас Ланцелот…» - И с этим делом, был уверен Виктор Павлович, никак не поспоришь…
«Фу! Какая чушь лезет в голову!» - подумал аналитик, поправляя поясок и потуже затягивая хлястик…
…Если не брать во внимания некоторые личностные качества самого Виктора Павловича, как отдельно взятого «индивидуума» (под неким общим божьим водительством корней и волос…), то можно было сказать, что его поведение (в данной ситуации «практических занятий») вполне укладывалось в рамки «естественных бытовых реакций» интеллигентного самца «пассива», против же - не интеллигентного лидера, некоего самца «доминанта»! Но молодой «талантливый специалист» всегда должен, по существу, быть готовым и к чему-то большему: к чему-то такому – пусть слегка ненормальному по сути и чуть-чуть сумасшедшему по делу, но чтобы успевать реагировать на вызовы времени самым подобающим образом – реагировать прямо, ярко и относительно безобидно, но всегда самодостаточно и достаточно разнообразно, а то мало ли что…
«Если ты пришёл сюда ко мне со своими проблемами, – размышлял теперь, Виктор Павлович, как обыкновенный пассив перед активным «таблоидом», - Так давай, и будем ими заниматься…» - И Виктор Павлович аккуратно приводил себя в порядок стоя у окна, наедине со своим двойным отражением в стекле...
Улица уже была перепружена ленивым народом, и народ этот бежал по своим делам, ничего не замечая и никого не желая видеть, он стоял и топтался на месте перед светофорами, ни о чём особо не думая и ни на что по особому не обращая внимания. Виктор Павлович показал ему язык от своего седьмого этажа и подошёл к ведёрку, которое ютилось в дальнем углу комнаты: «Ну, давай ты, мой хороший, - обратился он сам к себе, - Настроимся и будем заниматься нашими делами, а не валить здесь всё в одну кучу и перекладывать с больной головы на здоровую…» - Виктор Павлович усмехнулся, застёгивая молнию на ширинке, и затянул поясок. Голова у него почти что успокоилась и не болела: «Как говориться – кесарю кесарево…» - и Виктор Павлович поднял просящие глаза к небу и встал поуверенней на ноги: «А богу богово!» – Промычал он сквозь губы…
…А за окном опять проехал троллейбус, и было слышно, как рожки пустили очередную искру в пространство. Виктору Павловичу даже показалось, что он почувствовал запах озона вокруг себя, и его «аура» пришла в лёгкое колыхание - в надлежащий порядок, а потом успокоилась. Ему самому так сейчас захотелось туда – на улицу, на свежий воздух и просто подышать между делом. Он потянулся ноздрями к окну и ощутил некоторое блаженство приобщения к сокральному…
«Чего ж ты на меня-то всё так смотришь, морда хитрая?» – возмутился аналитик, взглянув краешком глаза на партнёра, стоявшего всё позади него и также приводившего себя в порядок...
Он не собирался легко так сдаваться и подчиняться грубой воле этого противного победителя мужских достоинств…
Психолог собрался с духом и произнёс:
– Дорогой вы мой, наши положения по-прежнему не равны! – молвил Виктор Павлович, после приведения себя в относительный порядок:
– Запомните это раз и навсегда, мой дорогой друг, если вы хотите продолжить наши творческие контакты и в будущем. Вы у меня в гостях! И мы с вами не близкие друзья и даже не хорошие приятели… И никогда ими не были! – гений подобрал с пола многострадальный кипятильничек и положил его на столик:
- И равенства между нами никогда не было, не будет и быть не может! И это главное в этом деле, чтобы не возникало недопонимания… Да – я проявил слабость! Так, что же? Это ещё не повод вести себя соответствующим образом! Да - я оказался сегодня не на высоте с вами и податлив на ваши уговоры, и вам удалось, наконец, этим делом воспользоваться, в минуту моей слабости… И что? - Виктор Павлович постарался напустить в свой голос твёрдых волевых ноток неукоснительного. Понятно – ему хотелось выглядеть достойно…
Он снова позволил себе встать у окна, спинкой к происходящему, и, не стесняясь лёгких грёз и слёз на лице, залюбоваться зимними пейзажами:
– Ах! – восхитился он, не скрывая настроений. - Как прекрасен всё-таки этот мир, господи! И как много в нём гадкого…– Виктор Павлович посуровел. Он терпеть не мог диссонансов:
– Но пусть каждый из нас останется на своём месте и не портит общего впечатления. Хорошо?..
Аналитик посмотрел на своего клиента несколько грубоватым способом и даже чуть-чуть сердито, не моргая при этом глазами и не сводя их с того, к кому было адресованы сии соображения вслух. Адресат же молчал и, видимо, сам был несколько не в своей тарелке. Он, похоже, ещё не пришёл в себя после приступа откровенно осуществлённого вожделения. По нему видно было, что был он подавлен случившимся и шокирован до глубины души. Виктора же Павловича это нисколечко не смущало:
– Уважаемый! – молвил гениальный специалист:
- Будем вести себя так, словно ничего между нами не произошло. Ничего не случилось… Хорошо, или нет? Вы согласны со мной, мой друг? – и Виктор Павлович принялся исследовать пару «древних» пятнышек на своём халатике. Пятнышки на халатике почему-то привлекали к себе всё большее и большего внимания гения от аналитики, и отвлекали ещё от чего насущного...
Гений попытался уничтожить их методом «скомканного выкручивания ткани»…
Он взял их на измор, но те и не подумали отступать от своих принципов и покидать насиженных мест в неприличной близости у самых бёдер. Халатик получил какую-то вытянутую «сиську» в боку, и стал походить «лицом своим» на не свежее нижнее бельё какого-то раздолбая. Виктор Павлович с раздражением посмотрел на результат своих усилий и промолвил:
- Право, как всё гадко по факту! Не обижайтесь на меня, любезный мой, но… Я ничего плохого вам не желал. Я и сам вижу, в каком убожестве нам всем тут приходиться работать. С вами я исполняю все свои обязанности, но это так тягостно… И не совсем качественно… - Виктор Павлович слегка поморщился:
- Чего тут греха таить? У меня не жизнь, а сплошное прозябание! Сами же видите? Ни душа, ни салфеток – одна сплошная антисанитария… Прямо эпицентр! Сплошная, так сказать, бледная тоскливая невзрачность серых моих будней столичного невролога… И всё, понимаете ли, тайком, понимаете ли, задаром! Как-то наспех и без взаимности… – и словно разозлившись на самого себя за оказанное не к месту красноречие, Виктор Павлович вскинул гневно бровки и прибавил ко всему дерзко:
- Ну и что с того? А? Что в итоге? Что со всего этого я имею по существу? Спрошу я вас… Мне теперь поэтому и не жить здесь вовсе, да? Так, что ли? - Виктор Павлович придирчиво наблюдал за поведением своего собеседника. И он видел, что этот, клиентишка поганый, несколько, (как показалось Виктору Павловичу), брезгливо поворотил свой нос в сторону убранства, предназначенного для нелёгкой аналитической работы, кабинетика: «А-а-а? Что? Не нравится?» – злился изнасилованный психолог: «В чём у нас проблема? Не угодил сразу? Да? Нет?» – Виктор Павлович нащупал ниточку и взмахнул руками. Он заговорил громко и без обиняков:
– И даже не думайте, господи! Ни-ни! И даже не заикайтесь об этом! Мы с вами рассчитались по всем нашим обязательствам, сударь! И я ничем вам теперь больше не обязан. Что записано в договоре, то и исполнено в точности, тютелька в тютельку, так сказать... А про любовь там– ни слова! Любви между нами – нет, никогда не было и никогда не может быть! Это дело сугубо индивидуальное. И это без каких-либо сомнений! И на этом должна быть поставлена, наконец, жирная точка и никаких претензий! Я в этом деле неумолим!
Виктор Павлович опять принялся оглядывать свой халат. Теперь он изучал его с обратной стороны, и как дорогую его сердцу вещь. Он вертел, крутил его и собирал в складки:
- Халат мой, может быть и жалок на вид… - говорил он при этом, как будто себе под нос и ни к кому лично не обращаясь, - И давно не стиран, и я это сам вижу! Вам он, возможно, не пришёлся ко двору, но что поделаешь? Такова реальность, а я к ней прилагаюсь, как обстоятельство…
Виктор Павлович посмотрел на собеседника:
- Так я и живу… – и расстроенный от затянувшегося ответного молчания психолог, подумал с раздражением: «А ведь, он, возможно, и прав, сволочь этакая, что осуждает меня за всё это примитивное в моём рабочем окружении! Чего это я стою здесь перед ним холопом и душевно оголяюсь, как на исповеди? Видимо, чувствую вину… Ах!» - и Виктор Павлович потёр виски в растерянности: «И я ведь когда-нибудь никому здесь не стану больше нужным и буду ими всеми списан со счетов! Выброшен на улицу! Это же очевидно… Надо что-то менять. Надо хотя бы заняться внешним видом, чтобы не было потом так стыдно и горько…» - и Виктор Павлович вздохнул: «Ко мне приходят всё-таки солидные люди, а я? А я не могу предложить минимум комфорта!»
И Виктор Павлович пригладил взъерошенную чёлку и попытался грустно улыбнуться на свои невесёлые мысли гея…
Аналитик медленно расстегнул пуговки замызганного халатика и снял его…
Халатик был послушным и спокойно лёг на спинку стула…
«…Хочется чего-нибудь нового, чего-нибудь оригинального! Я имею на это право?» - Виктор Павлович был раздосадован: «Хочется же страстных поисков и лютых разочарований, хочется измен и ревности! А почему бы и нет? Чем я не хорош? И чтобы с кровью! С мясом! С болью и отчаяньем! А сама она, любовь эта, тебя не станет ждать за каждым поворотом – она приходит и уходит только к тем, кто «кровожаден» за неё! Кто домогается её всеми доступными способами – кто бьётся за неё! Её надо постоянно искать самому, ловить на лету, хватаясь за всё и требовать к себе внимания, пробовать на вкус всё и без разбору, как горькую приправу, и не отпускать! Пробовать и искать… Хватать и не отпускать! Не ошибается только тот, кто ничего не делает…»
…Виктор Павлович даже зевнул и вежливо прикрыл, открывшийся было рот, ладошкой: «Вот же, откуда берутся такие шарлатаны, как этот тип? Чего ему ещё нужно было от меня? А? Я всё сделал, как договаривались, угодил, что говорится «самым лучшим образом» и даже больше… А их мёдом не корми, а дай кого-нибудь ещё и обмануть финансово – помучить кошельком, поизвращаться над твоим безденежьем! Смешно и только! Какая-то мания холопов…» - Виктор Павлович в вопросе достатка, в каком-то смысле был молчалив и наблюдателен…
- Я вижу, что вы устали… – подал, наконец, реплику аналитик:
- Может быть на этом мы и закончим нашу сегодняшнюю встречу школ?
Виктор Павлович (как можно с наиболее добрейшими интонациями в голосе) обратился, к слегка помешанному на кривизне лица своего, очередного своему собеседнику:
– Уважаемый, я так, честно признаться, ужасно замаялся с вами в последние пол часа и выжат, как лимон…
Психолог, уставши, закатил глазки к потолку и посмотрел на лампочку в запылившимся плафоне. Лампочка ещё не догорела до конца рабочего дня, но уже готова была умереть к сумеркам от скуки…
– Честное слово, - выдохнул Виктор Павлович. - Я с превеликой радостью распрощался бы сейчас с вами, мой милый друг, как с Мопассаном…
Виктор Павлович закинул ногу на ногу:
- Ау, дорогой, – вы меня слышите? – психолог пощёлкал пальцами перед собой:
- Не согласитесь ли и вы со мной, уважаемый? – и Виктор Павлович пощёлкал ещё раз длинными дамскими пальчиками перед глазами остолбеневшего «диплодока»:
- Может закроем наш консилиум и дверь за вами? Вам по ту сторону, а мне по эту сторону, милый вы мой… И я сяду и спокойненько попью в гордом своём одиночестве горяченького чайку? - Виктор Павлович при этом извинительно кашлянул и посмотрел на кипятильничек в стакане:
- При том при всём, как мне видится, вы уже и сами решили навестить кое-кого ещё, кроме меня, если я ничего не путаю в ваших приоритетах? – и Виктор Павлович двумя пальчиками достал кипятильничек из стаканчика и положил его рядышком со стаканом на стол, нежно погладив. Посмотрев на «бабуина» наивными глазками «полной профессорской невинности», улыбнулся и добавил:
- Я лишь с большей радостью только готов с вами согласиться во всём, коллега! Разделить, так сказать, ваши оценки происходящего. И это будет прекрасно для нас обоих. Ну? – Виктор Павлович толкнул через стол руками своего раствороженного клиента:
- Чтобы без обид, правда? Вы никак хотели одурачить меня, я же поигрался с вами! Мы, так сказать, обменялись некоторыми любезностями де факто. И я согласен на обоюдную ничью… – и психолог слегка дотронулся до руки, сидящего перед ним упрямого пациента:
– Вы только очень-то не расстраиваетесь на этот счёт, в том смысле что, мол, так всё вышло! Мало ли чего не бывает в жизни между коллегами? Мы все люди, но не все человечки… – и Виктор Павлович слегка ободряюще погладил руку своего клиента:
- А там уж поглядим как-нибудь на всё в дальнейшем…
Но собеседник, сидящий напротив халатно обряжённого говоруна, выдрал собственные губы из молчаливой суеты гримас и произнёс мрачно улыбаясь:
- Не надо так со мной разговаривать, мой дорогой «врачеватель»! Я же не полный идиот… Я пришёл сюда вовсе не за этим. Я тут по более важному для нас с вами общему делу, о котором и хотелось бы поговорить. А вы превратились в какого-то клоуна и дурачка передо мною валяете. Да…
Виктор Павлович приметил, что здоровые мозолистые ладони у этого «бабуина» сами собрались в кулаки, и эти кулаки оказались немаленьких размеров, и это неприятно насторожило психолога.
- Вы сильно ошибаетесь на мой счёт, Витенька… - продолжил говоривший. – Я ведь не случайная птица, залетевшая к вам под вечер на «огонёк»! Моя помощь вам, мой друг, нужнее, чем ваша мне! – при этих словах говоривший достал из кармана пиджака носовой платок. Нервно развернул его, посмотрел в него зачем-то для убедительности и высморкался. Платок полежал на его ладошке пару секунд и был загнан обратно в карман пиджака, словно водворён в камеру для предварительных заключений:
– Вы сами ещё талантливый, но зелёный «фрукт», и не до конца правильно понимаете всех обстоятельств наших с вами взаимных отношений. Я знаю, что у вас бывают многие из тех, кто - скажем так – не совсем случайные люди в этой среде, но… - Виктор Павлович хотел было запротестовать, но говоривший был настойчив:
- Не надо лишнего! Мы-то знаем, что это не случайные платные услуги по вызову, любезный мой! Ваши клиенты принадлежат не только себе. У них, помимо всего прочего, есть работа, у них есть и близкие люди… А это уже дела государственные! И здесь всё намного глубже, чем плавает для кого-то на поверхности. И я надеюсь, что мы с вами друг другу хорошо понимаем, не правда ли? Понимаем, что надо быть очень осторожным? Я прав? Как бы это сказать – э-э-э… - подыскивал слова говоривший:
- Мы во многом можем помочь с вами друг другу, как не отвратителен был бы для меня, лично, сам этот факт возможного! Я к вам отношусь прескверно, но у Вас, Витенька, несомненно талант… Гнилой, какой-то неправильный, но всё же он есть… И у нас с вами одно общее и очень неприятное на первый взгляд обстоятельство, которое… - говоривший с большим трудом ковырнул в своих неповоротливых мыслях, подыскивая слова, но так ничего и не нашёл, а Виктору Павловичу очень не хотелось его поторапливать в этом деле и опережать сами события, потому что он хорошо знал, что этот чин вовсе «не подарок» и из очень «серьёзной конторы», а их клиентом Виктору Павловичу очень не хотелось быть, и он старался как можно меньше мозолить глаза в их месте, потому что это могло иметь для него далеко идущие последствия…
- Поговорить нам об этом надо обязательно… - клиент подумал мгновение, помолчал и продолжил, так же тяжело и бессвязно. – Надо решать что-то со всем этим, пока не случилось чего-нибудь ещё более непоправимого со всеми нами в этом суетном мире сплошных неопределённостей…
Хозяин кабинета был в полном бессилии: «Господи!» – говорил он сам себе в отчаянии: «Ну, как мне спровадить этого страшно надоедливого мудреца отсюда? Им же там всё мало и мало! Я уже для них на всё пошёл и даже ни о чём не заикнулся, а им всё мало! Бог ты мой, но надо же и меру знать? Я же не гуттаперчевая кукла, которую можно рвать, ломать и потрошить по своей прихоти? Я же живое существо… Что ему ещё от меня надо?» - и Виктор Павлович был отчаянно печален. Он взял в руки кипятильничек за шнур, озлоблено встал со своего места и принялся, неосознанно так, крутить этим кипятильничком в воздухе перед самым носом у серьёзного клиента, словно американский ковбой лассо перед вспотевшим лбом быка. Пациент смотрел на это электробезобразие с хмурым сапом и сопровождал глазами молча и терпеливо. Тогда Виктор Павлович, совсем уж разнервничавшись, принялся насвистывать что-то из Свадьбы Фигаро, и присовокуплять про Дон Жуана отдельные арии. Он пошёл по своему кабинету кругом, рассматривая налево и на право хорошо знакомые ему вещи своего банального столичного диспансера…
А тут, и то верно, было на что посмотреть для успокоения душевных расстройств…
Проводя в этом помещении свои рабочие будни, Виктор Павлович изучил свою «келью провизора» - от и до, как пять своих пальцев. «Витечке» всё это уже давно изрядно поднадоело своим приёмным однообразием и приелось основательно, как очевидность. Жалкая во всех отношениях была комната: с одним большим окном во всю стену (как говорится – с выходом в свет…), и окно-то это было даже не пластиковое, даже не современный дизайн…
Виктор Павлович смотрел на всё это трезвыми, не предвзятыми глазами, аналитика, и шёл не спеша по своему кабинету в широких штанах молодого «оболтуса» и соображал…
…Окно - не окно, а какое-то допотопное, деревянное животное смотрело на него из стены, с ссохшимися рамами-рогами и отстающими волдырями половой белой краски; краски, что от срока давности, давно уже пожелтела и была засижена мухами настолько, что походила скорее на рябую курицу, расплющенную под танками, чем на защитный слой… И хотелось эту курицу повторно отодрать, удавить и растоптать ногами…
Виктору Павловичу было смешно, что у него, такого серьёзного специалиста, и такие условия работы: «А ведь просил же, чтобы сделали ремонт, так нет же – не полагается!» – и Виктор Павлович крутил кипятильничком, как пропеллером по воздуху, совершая разные балетные «па» конечностями: то он на одной ножке травил краковяк, то на другой полечку, и при этом он ещё безрассудно вращался вокруг оси своего положения, балансируя на грани дозволенного, но всё пока ещё стоял…
«Вот-вот…» - говорил он сам себе: «Ай-я-яй!» – и тыкал пальчиком в тёмные углы: «Вот, под теми тремя стеночками, валяется у меня всякий «офисный хлам»… Стоит казнённая мебель, лежат погибшие люди, а я тут, над всем этим, как надзиратель… Жуткий, жду повышения!»
…И вся эта мелкая «сволочь», прижившаяся вокруг него – да - около, видимо, ждала от Виктора Павловича чего-то окончательного – требуя своего и не отступая, выстроившись при этом по углам и настырно отмалчиваясь…
А он, бедный нищий московский (средней руки…) «интеллигентик», работал здесь в поте лица своего за какие-то жалкие гроши и жил, в этих замкнутых условиях безызвестности, «арапом на посылках», существовал в роли одомашненного «мальчика на побегушках»! Как говорится: «Целитель падших душ – целил и маялся, кого прикажут!»
Виктор Павлович, в который уж раз, ужасался увиденному вокруг! Он становился посередине своих «хором» маленьким «наполеоном буонапарте» и размахивал кипятильничком, (как маятником Фуко), и мыслил в суе о духовной пищи: «И дух сей был прескверным духом, и в нём смердило всякий раз!» - торжественно декламировал Виктор Павлович чьи-то мудрые слова и постепенно затихал в движениях своего приват анализа...
Столик, часы, и вешалка к халату…
Сменную обувь и картинка на стене ( изображающая какое-то гадкое и неприличное рождение человека из яйца) - всё это можно было гармонично и целиком, только присовокупить ко всем этим убожествам жалкого своего бытия гения. И откуда-то ещё, ко всему этому в придачу, всё время попахивало мазью Вишневского… И это было невыносимо…
«Сегменты… сегменты…» - рассуждал молодой аналитик. – «Это, Виктор Павлович, ещё только трудности существования. Они не так тяжеловесны… Прояви, мой друг, ко всему окружающему сплошное безразличием и терпение. Пусть оно само, неприкаянное, торчит из всех углов на зло всему и вся. Никчёмное прозябание среди посредственностей ко многому обязывает. Кому это надо? И, если изъясняться простым еврейским языком, это же всё - «левушим» - некие одежды, глупые внешние оболочки пустого сырья, оболочки, в которых, как в привычной среде обитания, всё покрывается одним сплошным пеплом экранного застоя, а потом мерцает мраком разрушенных пустот...»
Виктору Павловичу очень хотелось вначале своей творческой деятельности - правда же - взять и опровергнуть все эти визуальные дефекты непотребного - не ему лично принадлежащего бытия, и получить в противовес, как оплату, хоть какую-нибудь привилегию удовольствия во всём этом «анахренизме» сплошных посредственностей и мелюзги. Но никто не понимал его душещипательных порывов несчастной души! Позывные его сердца оставались вопиющим гласом в пустыне, бредущим путником по камням чужой чёрствости, терпимости и сирости дел… Люд вокруг был всегда какой-то гадкий, по самой природе своего рождения невежественный - злой и извращённый в скуке, до неприличия. Взгляды на возвышенное у них были единожды сложившиеся – и какие-то мещанские, плоские на поверку и односторонние на соприкосновение, и далеко не романтические. Тонкостей в жизни других они не воспринимали на прочь, для них это было какой-то тайной бытия за семью печатями и абракадабрщиной! И всё, что выходило за рамки устоявшегося смысла и обретало плоть и кровь натуралистического естества, вызывало в них лютую ненависть злобы и зависти, едкую желчь обид и страстное желание подвергнуть всё это остракизму и тут же после злостного растаптывания ногами - загадить всё это с высоты своего мещанства и недоразвитого умишки, оплевав, по мере своих возможностей сверху до низу до неузнаваемости, и выкинув за пределы своего понимания…
«…Но где иному взяться тут среди всех этих примитивов?» - задавался всякий раз мучительным вопросом Виктор Павлович и не находил на него ответа: «Откуда образоваться возвышенному среди этих серых будней в днях печальных?» – и Виктора Павловича всего слегка потряхивало от подобных размышлений на досуге, потому что он не знал на них удовлетворительных ответов. Он только мучился и мучился, мучился и страдал: и как мужчина страдал, и как, прости господи, – гимназистка! – мучился, выясняя один и тот же вопрос: «А ему-то самому, что делать в этих обстоятельствах? Уйти в монастырь? Порвать с жизнью? Или отдаться на волю случая, как мгновенного орудия Провидения, и кинуться во все тяжкие?» - Но ответа не приходило, и Виктор Павлович, (никоим образом не ведая того, что творил), денно и нощно пробовал всего понемножку и искал решений, но поиски его были всегда почему-то направлены вскользь, куда-то туда - поверхностно, и это ещё было пол беды… Они (поиски эти) своей широтой направлены были всегда в разные стороны и уравновешивали друг друга и ставили его гений всегда на какую-то раскорячку, и эта «раскорячка» разрывала его, несчастного, на две неравных части: его и как психолога рвало, и как человека потряхивало, и как невостребованную личность с гением мутило… Мучения при этом были адовы! Само же дело настырно росло на месте и, по-прежнему, не знало конкретных ответов…
Конечно же, что-то рождало в нём (Викторе Павловиче), какую-то ответную пассивность на происходящее, и ответные возмущения делами мирскими вызывали в нём апатию и деприсант, но от этого всего у Виктора Павловича постоянно утрачивалось некое терпение и истончались до игольного ушка последние неравные силы… Он становился раздражителен и неприятен…
Он был со всеми не согласен, он отстаивал свои мнения в спорах наедине с собою, и рвал там, где нужно было клеить и метал то, что можно было есть… И претензии его были необоснованны и во многом основательно пусты…
«…Вот, взгляните-ка сами!» - говорил он так незримым оппонентам, и добавлял, к примеру: «Дорогие вы мои…» - и начинал высказывать закоренелые свои обиды в общем: «Вы-вы все – которые обязаны следить за уровнем жизни моего гения!» - и Виктор Павлович принимался осматривать свой «гастробайтерский аквариум на шесть часов рабочего времени», осматривать всякий раз дотошно и придирчиво, ничего не упуская и никому не веря на слово…
Он с критичностью, неудовлетворённого положением вещей, определял своё нынешнее положение, как намного ниже плинтуса. Он был этим оскорблён в самой глубине своей души: «Тут же всё никак у людей! – возмущался он. - Это же не среда обитания, а паноптикум-террариум для простейших беспозвоночных!» – и молодой психолог частенько ходил по своему кабинету, закатывая глазки и пиная ногами предметы своего повседневного обихода: «Вот, посмотрите сюда на это дело, что это такое, а? Я вас спрашиваю? Что? Это же не в какие ворота… Это же не мебель, а надругательство надо мною лично, через что я здесь прошёл?» - и Виктор Павлович лягал коленом сии достопримечательные предметы. Он брал указательный палец в рот, изображая, тем самым, на лице всегда глубокоуважаемую задумчивость «фонаря Диогена» и незримо страдал. Он гладил в воздухе рукою изгибы своего развалившегося прокрустова ложа и ревновал его к чему угодно - к чему-то ещё – ему не предоставленного, сам не желая сознаваться себе самому в этой глупости... Для него все эти предметы сердешного механического бытия по самой своей природе уже давно не существовали, не существовали - как ценность, а какое здесь может быть дальнейшее людское благородство, если вокруг одно убожество? Что вы? О чём это вы? Ведь от этого окружения теряется окончательная вера в каких-либо людей… Право – пустая трата сил…
…А на тахте этой всегда лежали журналы и всё какого-то фривольного содержания… «Я, конечно же, могу быть, в чём-то и неправ! – кричал сам на себя Виктор Павлович в минуты отчаянного кризиса. - О боже! Ну и что из этого? А как же быть иначе? Бог ты мой, какое мещанство с моей стороны думать об этом…» – и Виктор Павлович, честное слово, всегда был искренне удивлён такому собственному открытию в личных качествах своей души: «Странное дело… Я совсем этого не помню, и никак не принимаю никакого личного участия! Я вне процесса!» - и несчастный аналитик искреннее силился вспомнить: «Откуда это всё? И при чём здесь я?» - но, когда он немного успокаивался, то всегда соглашался с очевидным: «А хотя чего тут «странного?» – и Виктор Павлович взмахивал рукой с кипятильничком: «Скукотища же страшная, и я к сему не причастен…» - и психолог усаживался на один из стульчиков верхом и разворачивался на нём несколько в пол оборота, широко расставляя ноги: «Вон, – указывал он ногой на всё попадавшееся ему на глаза предметно, – имеется у меня и уличная обувь на просушке? Имеется… Но, боже, какая гадость со стороны! Она всегда почему-то у меня дырявая изначально! Я, конечно же, предварительно кладу под неё заботливо газетку, чтобы не пачкалась, но она от этого не становится же более удобной?» - и Виктор Павлович морщился: «Она же не стала менее дырявей?» - и он скрипел стулом в обратную сторону: «А этот, издёрганный недобрым чужим отношением к жизни, – «мой шкаф»?! Он же с одной только дверцей, вместо полноценных двух, и ничего – живёт себе - не жалуется! С толстым слоем пыли по всем своим внутренностям… Какой терпеливый!» - Виктор Павлович в этом месте всегда рычал и глядел на всё дело в целом: смотрел на всех своих клиентов по очереди - и сравнивал их - того с этим, этого с другим, и всё это было не в пользу ни тех, ни других… Он не хотел сам быть пыльным, однодверным и дырявым…
- Разве это дело? Разве это жизнь? – спрашивал своего клиента молодой психоаналитик…
Хмурый клиент тряхнул львиной гривой и ответил:
- Вы стихи любите, Виктор Павлович? – спросил он обидчивого психолога.
Виктор Павлович вздрогнул, замолчал и уставился на своего очередного платного полюбовника глазами гиены с серной...
Клиент достал сигаретку, прикурил её от зажигалки, и пыхнул:
- А я, так даже, их когда-то писал, мой друг… - он посмотрел по сторонам, ища куда бы стряхнуть пепелок.
Виктор Павлович промолчал…
- Ох, дорогой вы мой… - продолжил посетитель, сладко затянувшись. – Если бы вы знали, что же происходит со мной иногда, на этом самом месте, и на самом деле! – и бледный, хорошо одетый господин, поднялся из кресла:
– Вы думаете, я по доброй воле к вам сюда прихожу? Скажите – «приперается»! А? Ха! Как бы не так! – клиент направился медленно и грузно к выходу. – Я, возможно, сегодня вечером застрелюсь от всех этих произошедших со мной ужасных вещей и гадостей, а вы всё думаете, как бы лицо не потерять и что я к вам с чувствами… Господи! – и клиент взмахнул большим кулачищем над головой:
– Да за что мне такие муки от подобного рода занятий, мамочки мои родимые! Если бы не звание, господи... Боже мой – боже мой… - и обрюзгший усталый пациент остановился на пол дороги:
- Мы ведь с вами, Виктор Павлович, почти что коллеги по роду своих занятий, если не считать того, что вы, Виктор Павлович, просто - очень хреновый психолог, по существу дела, а аналитик, так и вовсе никакой…
Виктор Павлович отвернулся от говорившего и опустил глаза…
…Если и дальше двигаться по списку, то вот вам - у меня ещё имеется и стол… Боже мой, самое больное моё место! И не надо на меня так давить! Стол этот отражается за моей спиной в зеркале… Он висит прямо за моей спиной на стене, и я вижу, как вы идёте к нему обратно - вразвалочку и неудержимо…
Виктор Павлович почувствовал, как в спине у него напряглись все сухожилия, и вспотело пониже акупунктурного крестца:
- Не стол у меня это, а какой-то охламон… - ляпнул страдалец невпопад и дёрнулся. - Что, в переводе с латыни, означает плебей-с… Толпарь, значит! О боже! – и Виктор Павлович закрылся руками от взмаха кулачищем, подошедшего к нему:
– …Он, от природы своей, изначально был какой-то урод, - дрожащим голосом из-под руки произнёс психолог. - Без какого-либо уважения, как ко мне лично, так и ко всему тому, что могло бы на нём тут лежать, скакать и даже просто так - стоять рядом… - и Виктор Павлович быстро встал рядом со столом, спасая задние проходы, а злой посетитель засунул кулак в карман пиджака, словно решил спрятать там что-то от греха подальше, и достал оттуда клетчатый платочек, обмакнул им нос, рот; и, под появившимися на носу роговыми очками, промокнул ещё злые, но не очень злобные капельки бисера. Виктор Павлович по стеночке – по стеночке пробрался за спинку этому бандюге и поскакал на одной ноге через всю комнату, ловя на лету домашний тапочек, чтобы не упустить тот с голой пятки. Достигнув противоположной стенки, он облокотился об неё руками и, нежно поглаживая поверхность, продолжил свои душу рвущие жалобы:
- …Он всё равно вызывает у меня, всем своим старым видом, полнейшее неуважение, как к нему самому, так и ко всему с ним связанному… Чуждо мне всё это по своей природе! Ужасно, да? Вульгарно получается и без стола… И стол нам не мешает… - и Виктор Павлович чему-то улыбнулся скромно и по детски в несформировавшийся подбородочек. Он даже ощутил на щеках своих капли сладких юношеских слёз:
- Все люди, право, поглощены только собою лично и своими - как бы это сказать? – и Виктор Павлович поскрёбся о стеночку. – Разными интересными желаниями, что ли? А я, слабый человек, им должен помочь во всём этом - быть с ними рядом, выслушивать их горести и печали и являться к ним добрым ангелом! Как? - Виктор Павлович медленно сполз спиною по стеночке вниз к полу и сел там на корточки «блиц». - А я почём знаю? У меня самого всё получается спонтанно… Как бы так сказать? Непреднамеренно, что ли? Но только всё это нужно делать с напускным равнодушием… - сказал упавшим голосом аналитик и безнадёжно взмахнул внизу руками, разведя их на половой сектор угла, что лежал перед ним в свободном пространстве полов. - А дальше? Дальше-то что? – психолог посмотрел на клиента, что стоял теперь к нему уже спиной и нервно курил у противоположной стенки. И не понятно было: то ли слушал он его внимательно, то ли был, наоборот, отсюда очень далеко и ни к чему не причастен...
- Если углубиться во все эти мелкие детали бытия, что так мозолят нам глаза… Посмотрите… - и Виктор Павлович толкнул локтём ближайший стул. – Давайте разбирёмся! Вот вам – мои «стулья»: стоят они у моей стенки, у окна, под дверью, стоят (если так можно назвать их положение в пространстве!) и ничего не хотят сами делать, бездействуют и всё ждут чего-то… - Виктор Павлович встал на четвереньки и пополз наискосок вдоль всей комнаты, немного, правда, сторонясь опасного своего собеседника, маячившего в дыму вдали:
- Они все, абсолютно, без сидалищ под наши с вами ягодичные мышцы, видите? И как это по вашему называется? – Виктор Павлович хихикнул. - Возможно, что всё это во избежание всяких там травм и увечий? Возможно… - ползучий психолог приблизился на безопасное расстояние к молчаливо застрявшему «пиджаку» и стал неподалёку подниматься на ноги:
– Посмотрите-посмотрите повнимательнее, уважаемый! Какие-то они все у меня неполноценные по составу и колченогие на вид, видите? Ну… стулья, конечно же, не ягодицы, право же! - и Виктор Павлович позволил себя опять слегка хохотнуть. – И, того и гляди, закончат свою жизнь на этом самом месте своими самоубийствами от простого… - и Виктор Павлович хохотнул ещё разок, но негромко уже, и покачнулся на ногах от неудобного стоячего положения. Клиент же, на это раз, резко повернулся к нему лицом, приподнял брови и выразил удивление. Виктор Павлович доброжелательно покачал ему головой в ответ и спросил, заинтересовано, но не так, чтобы уж очень заинтересовано:
- Продолжайте-продолжайте, сударь! У вас хорошо получается. Вам что-то становится понятней? И что из всего этого мы имеем в остатке? - Виктор Павлович указательным пальцем ткнул себя в лоб:
– А вот что… Проснётся, по прихоти сильных мира сего, какой-нибудь «вихорь» порочных объятий и пронесётся по их рядам, и повалятся они все дружно этак набок, только ножки свои задерут к потолку (кардабалетчицы хреновы!) – выругался психолог. - И выставляй их потом на место опять без всякой надежды на то, что они больше никогда… - и психолог упёрся своим левым виском в раскрытую ладошку и прижался ею к ближайшей от него стенке:
– Слышите? Никогда не будут падать навзничь… Хм! Мужеложество… Вы в это верите? А? А я нет… - и Виктор Павлович тряхнул тяжёлой головою, поморщился от вернувшейся мигрени и заложил руки за спину:
- А вот, посмотрите и ещё на одно явление, пожалуйста, - начал он. – Мусорное моё ведро, так сказать! Мой шедевр эксгибиционизма и эпицентр событий! – и Виктор Павлович отлепил свою голову от стены, и всем своим видом указал направление на «шедевр»:
- Он в моей угловатой практике особенный… Единственный в своём роде экземпляр! - Виктор Павлович покачал головою. - «Лицо», можно так сказать, моего кабинета, с печатью особой извращённой бестолковости в желаниях! Посмотрите – полнейшая наглость: «Хочу, мол, чтобы в меня что-нибудь – да – кинули, или - кто-нибудь, обязательно, – да - плюнул!»… Эх – вот же отклонение от нормы… И ведь плюют же, а как же? И кидают! И ужасно всё это делают… Просто ужасно! – и Виктор Павлович в отчаянии взялся за разболевшуюся голову и изобразил всем своим видом настоящее отчаяние:
- И как тут быть? Что прикажете делать? Не поддаётся сие непотребство никакому объяснению… - и психолог переложил своё лицо на обе ладошки и подпёр ими подбородок на весу:
- Моё стыдобище прямо передо мною – во всей своей красе, и всё тут… - Виктор Павлович помрачнел от сказанного им самим, показывая, тем самым, что это всё для него не шутки. - Да уж… Сами видите - болото! И ведь надо что-то делать со всем этим? Не оставлять же всё так, как оно сложилось? А вы говорите…
А откурившийся клиент, на этих словах посмотрел на «стыдобище» и запустил свой окурок через всю комнату прямо в ведро и снова приподнял брови…
- И плакать мне хочется и слёзы есть, но нельзя, не положено – на работе мы! - И Виктора Павловича, просто на просто показал, что он в сплошном расстройстве своих нервов и готов сейчас почти что разрыдаться…
…А ведь там ещё имелись на подхвате и другие пигмейские и холопские, разные ненужности…
Они-то вот и дополняли общую картину, составленную расстроенным Виктором Павловичем до полной завершённости клише. Добавляли даже некоторую изысканность в прагматичность штрихов общего видимого порядка во всём этом «общегосударственном бедламе»: имелся там и графинчик (чудо вражеской техники!), с застоявшейся мёртвой водой на оконце; печальный весь такой и грустный, он был (это графинчик) - в виде некой, какой-то совсем уж полуобнажённой и распутной, лысой бабищи: не то нимфы-куратора, не то «пастушки-потаскушки» преклонных лет на склоне жизни , и даже походил (графинчик этот), где-то и в чём-то, на тушку свиньи, что каким-то странным образом умудрилась лишиться всех верхних частей своей головы и нижней части своего обрюзгшего туловища…
…Имелись карандашики в замутнённом гранённом стаканчике, со сломанными грифелями и погрызенными кончиками шестигранных «граффити». И многое-многое всякого другого мусора, по мелочам, лежало вокруг – да - около, и всё это нисколечко положительно «не сервировало» облика, застрявшего, в условиях рутины и тоски, одинокого и всеми покинутого на сносях гей-еси горе-управленца…
День у этого бедного гения начался сегодня, как и положено ему было: со скучной адовой проблемы отрывания тяжёлой головы от мягких подушек. У Виктора Павловича это был самый тяжёлый момент в пробуждении. Тело ещё хотело, по привычке, жутко спать, а голова уже старалась отделиться от него и самостоятельно заняться своими прагматическими делами. Голова-то - орган автономный и способный к некой «комплексии»… Она уже начала кое о чём сама думать от просыпу, но думать не так, как ей положено по-человеческим понятиям, (глубоко и ясно), а как-то вяло и постепенно набирая обороты, т.е. - приходя в сознание своё крупицами, маленькими шажочками и прыжками, отсыпаясь ещё без задних ног в извилинах левых полушарий… Виктор Павлович всегда не любил утренние здравые смыслы. Они пугали и раздражали его своею конкретностью, своими серыми истёртыми до неприличия картинками обыденного, и этим смыслам всегда не хватало фантазии, полёта не хватало, что ли… Полёта в некие высшие миры человеческих общежитий! Что это за общежития были такие, Виктор Павлович и сам не знал толком, и сказать об этом не мог ничего разумного, но зато он знал, наверное, что они, эти миры, где-то там в безграничном, обязательно и непременно имелись! И он, как психолог верил, что эти мелкие людишки (что суетятся всё время вокруг – да – около и только мешаются под ногами…) разве что тут, в этом самом низу глупого общественного бытия, такие все крутые и важные – и корчатся от натуги в своей абсолютно глупой самодостаточности, а вот там - «за облаками» высших сфер (где-то на верху под самим «господом-богом»), все дела обстоят несколько иначе и – ой – как круто… Общественное сознание там не определяет своего всеобщего бытия, и там всё уже давно разобрано на части и прибрано к рукам, со всеми этими, так называемыми, духовными пространствами! Нашлись умельцы, которые навели там порядок! Ничто там не защищёно волевым участием каждого - каждого из этих сереньких и промозгленьких нудных существ, жалких червеобразных индивидиков, что тешат себя иллюзиями личных прав и свобод. Они, пространства эти, в руках у «иных» (невероятно могущественных сил), и эти «иные силы» там - сами себе на уме! И там вершатся судьбы Мира! И так жестоко это делается, так основательно всё прихватывается, что все эти подведомственные территории глупых тупых умов трещат по швам и лопаются, как мыльные пузыри. И только в минуты самого раннего утра можно было ещё совершать хоть какие-то невозможные прорывы «за облака» к духовной ясности незанятого никем «просветления», производить полёты лёгкой левитации к «богам» и выпрыгивать из этих «танталовых» мук общественного стадного пользования и альтруизма дураков…
И это «нечто» продолжалось каждое утро десятки минут у Виктора Павловича, лёжа в постели, и поэтому он хронически опаздывал на работу…
Его тонких натур не хватало на всех, и поэтому их не понимал никто, и вот потому-то его ранимые структуры только ленивый не лягал по «конски» ногами, и это всё создавало определённые проблемы не только в общественном транспорте, но и с коллегами по работе. Да и коллеги эти - все были какими-то дефективными и уродливыми, как и сам общественный транспорт (к слову сказать, если не сказать по этому поводу большего…). Виктор Павлович работал в сугубо женском коллективе, и этот коллектив был ему расово абсолютно не близок, а даже наоборот – отталкивающе далёк! По возрасту все они (эти коллективы) были далеко «не девушками», но это ещё было бы пол беды, если бы все эти «не девушки» ещё и не были законченными и полными стервозными зрелыми дурами (как в прямом, так и в переносном смысле этого слова)! Формы их и стиль поведения желали к себе куда более пристального внимания (от самих же их носительниц), чем это уделялось самими хозяйками всех этих дефектов на самом деле. И Виктор Павлович по прямоте своей душевной постоянно им на это намекал и даже прямо говорил об этом в лоб, чем и пользовался в ответ - по взаимности – обоюдоостро в отместку…
«Тётеньки» эти были, конечно же, «добрыми душами», но только по своей природе «добрыми»… Их испортила теснота совместных духовных помещений и всеобщее прозябание на работе. Сказывалось и отсутствие в этом помещенском пространстве мужей достойных и мужей приятных - таких, которых хотелось бы иметь всегда рядом с собой под рукою, иметь постоянно и пользоваться ими от случая к случаю и непрестанно хвалиться ими, хвалить их и быть ими хвалимыми… Они ужасно (не мужья, а тётеньки эти…) завидовали Виктору Павловичу! Им всё время казалось, что он отбирает у них их же кусок хлеба. Берёт – так - и нагло вторгается на их территорию со своими экспериментами…
У некоторых из этих дам, конечно же, было на примете что-то вроде дома… Было - с их же слов – пусть какое-то и не совсем уж правильное, но семейное «благополучие», развитое тяжкими трудами до чего-то окончательно, раз и навсегда, сложившегося; но оно (это окончательное благополучие) само еле теплилось и дышало на ладан - дышало огрызками былых страстей и всё как-то без тёплой постели, без сплетения любящих тел, и тихо - так - само сходило на нет, опускаясь на дно к обету полного безбрачия… И, конечно же, всё это было, по их уверениям, далеко «не тем самым и желанным», и происходило как-то так, абсолютно, не в тех направлениях развития, а осуществлялось как-то бледно, по самой своей природе, и безобразно по своей рачительности и т.д. и т.п. и т.д. А по сему им всем (бабам этим «на выданье»…) жадно хотелось (хотя бы на работе, хотя бы в узком кругу коллег!), а получать свои - маленькие радости компенсации на не удавшуюся личную жизнь и уравновесить ими не случившиеся домашние «оргазмики». Ну, на крайний случай, получить - просто обыкновенных добрых услуг, полунамёков на интимное, а тут? А тут вам - перед глазами маячит этот, высоко парящий в высших сферах «абсурдистики», длинноногий сей «индивидуй», чтобы не сказать большего! И никаких надежд на большее и никакого с него проку, как с овцы! Правда, вначале, пока они ещё не разобрались в сути дел происходящего, все эти рабочие «лошадки» заигрывали с ним, Виктором Павловичем, без удержу и строили ему ласковые глазки, даже прикармливали в обед бутербродиками-уродиками (старательно принесёнными из дому), надеясь, тем самым, в тайной скромности своя, на нечто большее в ответ, но Виктор Павлович был неприступен! Он был неприступен, как итальянская ла скала, как отремонтированный «бидэ», в своей чистоте и нравственной определённости…
Не то, чтобы он отказывался от подношений корма – вовсе нет - и даже сугубо напротив, их он (подношения эти) уписывал за милую душу и жрал в обе щёки, бурча-урча в своё удовольствие, и даже просил нахально добавки, говоря своим матронам-кормилицам, ласковым и подлым голосочком протоирея на амвоне, мол: «Что им - (бедным дамочкам) - и самим не повредило бы малость «задиетиться» на неопределённый срок, так сказать - поменьше кушать и побольше двигаться!» «Матроны», вначале, на эти замечания снисходительно улыбались и кокетничали по привычке заводных машинок, но потом, переваривая услышанное в медленном постижении сакрального смысла, заговаривали о деликатности… Виктору же Павловичу, как психологу, это слово было, видимо, вовсе не знакомо, а его сослуживицы (являясь образованными дипломированными «психушками»), в свою очередь, прекрасно понимали, чтобы это всё значило! И это было непростительной ошибкой с обеих сторон…
Вскоре, всякие отношения между молодым психоаналитиком и его стареющими и пухнущими от сдобы сослуживицами, без альтернатив - практически «сходили на нет», и перекочёвывали медленно, но верно (как отколовшиеся льдины у берегов Антарктиды) в область сугубо профессиональную и горячую: т.е. отношения принимали формы злых сплетен, корчащихся утренних улыбочек и нашёптываний начальству на ушко всяких гадостей о нём, Викторе Павловиче, как о «слабой руки» специалисте и «лишнем человеке» в «нашем дружном коллективе»…
Виктор Павлович быстро привыкал к подобного рода себе отношению. Он воспринимал его (род этот…), как свой земной крест, коей он обязан был нести по жизни и не роптать излишне… Оно (отношение это) проявлялось к нему постоянно и повсюду, всегда и регулярно. Он сменил уже не одно место работы и всё только по одной простой причине – по причине своей этой человековлюбчивой прямоты в интимных разговорах, разбавленных, на досуге, гордой горькой правдой слов и сдобренных его одинокой нелюбовью к стареющим женщинам и их вампирическим наклонностям. Да к тому же, ко всему прочему, он был ещё и отъявленный половой расист, не терпящий равноправия и однобокости…
Но ведь жить как-то надо было? И всякий раз Виктор Павлович искал себе новое место пристанища, чтобы обосноваться там (в отдельном кабинетике), на тот не шибко продолжительный срок, пока его снова не откажутся терпеть все разом и не начнут есть поедом и выживать из коллектива дружно и сообща… Виктор Павлович по положению своему стал уже неким «перекати-полем». Обыкновенным «летуном-с» по официальной терминологии. Общаться с ним было в чём-то и приятно, но долго дружить – уму не постижимо…
Правда, на этом последнем своём месте работы, Виктор Павлович как-то задержался (к удивлению даже для себя самого!) - непростительно долго. Он даже успел несколько обжиться в этом «террариуме змей» и «гадов» и обзавестись новыми друзьями и знакомыми, и, как не странно - среди не молодых уже по возрасту коллег, почти что женского пола! Видимо, время всё же брало своё, и даже совсем уже законченные холостые нетрадиционалисты начинают со временем меняться не в лучшие стороны своего гейского характера, усмиряя свои спонтанные порывы в области спокойствия и начиная брезгливого совокупляться с противолежащими представителями женского пола…
Виктор Павлович в эти утренние часы чувственных искушений искал небесного покоя…
Глубина его была невероятно обширной и «сумасшедше» прозрачной, как стёклышко на вид и как бокал шампанского на просвет. И там, на дне этой сумасшедшей прозрачности, лежал и покоился он сам, как маленький человечек-жемчужина с большими амбициями интеллектуала и не дюжими интеллектуальными способностями полированного бриллианта! Семечко души его (которое ещё не попало в свой питательный раствор) зрело там и мучилось, и оно ещё не проросло, оно пока случалось в гадком мире злых и добрых… Это душевное семечко готово было к большему и на вырост – и тогда держитесь…
А вот что «тогда»? - от Виктора Павлович сия определённость постоянно ускользала и начинала будить в нём некий смутный «таймер» времени. И, хотелось ли ему того или нет , а приходилось, в конце концов, вылезать из кровати и вставать на длинные свои ноги-гоя, и идти на работу послушным рабом чужих желаний, и выполнять там свой долг и мучить досуг за деньги… Фу… Какая гадость и банальщина! – если, конечно же, судить непредвзято…
…Сейчас же у Виктора Павловича был очередной клиент «прилипала». Виктор Павлович выслушивал его очередной бред. И это был скучный пожилой мужчинка из набора «постоянных пациентов»: в дорогущем костюмничке, стриженный под «аля - высший класс» и обкромсанный жутким «полубоксом» по морде. И по нему было видно, что он «дядя» не при малых деньгах…
Этот «дядя» всё что-то пытался поведать Виктору Павловичу со своего места расположения напротив, жалко при этом корчась в муках непонятного выбора и бормоча что-то себе под нос. «Дядя» смотрел на Виктора Павловича, как на спасителя, а Виктор Павлович и сам уже заранее знал, что этому «орангутангу» сказать-то по большому счёту и нечего, и что ему – этому, раздавленному состоявшимся жизненным благополучием жителю столицы, ничего уже не надо было более, кроме разве что – клизмы в задний проход, от полнейшего пресыщения всем и вся…
«Ох уж… Эти платные услуги!» - стонал Виктор Павлович: «Гений - как кусок золота, и все хотят растерзать его на части, все хотят получить от него частичку для себя, не заботясь вовсе о его сохранности и целости, и никто при этом не интересуясь последствиями утраты. В конце-то концов, всё кончается обыкновенной экзекуцией плоти: «побиением камнями» и «маститом» нижних конечностей. А для этого напыщенного дурака (если подобрать, не оскорбляющие суть дела, слова) - это окажется ещё и полнейшим откровением!»
Только Виктор Павлович, как умный психолог, не хотел торопить события и подгонять сам процесс совершения в ручную, и то – чего торопиться? Время у него ещё было, и до конца рабочего дня оставалось какая-то самая малость, как раз ровно столько, чтобы дослушать этого «сыча» до конца, в полном расслабленном состоянии…
Таких занудных интервьюеров, с прокисшими душами, аналитик каждый день выслушивал N-ое количество, помноженное на n-ое качество часов, и получалось в итоге, страшно подумать, - какое-то немыслимо долгое временное пространство продолжительностью почти что в жизнь! Оно имело глубиною своею океан, а рядышком находилось маленькое чрево кита, что регулярно поглощало Иова…
Виктор Павлович страшно устал за сегодня и свято надеялся на то, что этот «экземпляр» был последним. Он терпеливо его выслушивал, пропуская мимо ушей большую часть из того, что ему бубнил этот «гомон сапиенс», и ждал финала. Сидящий в кресле перед ним шевелил бровями, словно матрёшка талией, и мучился ненужной в данном случае искренностью…
- Сколько раз обманывали? – бубнил пациент. – Уже и не помню сейчас... Всегда говорили мне: «Ничего не бойся»! Да я и не боялся никогда… Но потом всякий раз куда-то эти говоруны исчезали, и приходили другие - вели себя по другому, но говорили то же самое, а потом били наотмашь! Били меня наотмашь и пугали, что мир слабых не любит и опять говорили! А я им всем верил. Трудно было им не верить, потому что сам уже давно поступал так же... Был одним из них. А потом я вырос…
Виктор Павлович слегка пошевелился в нирване и решил несколько поучаствовать в беседе:
- И чего вы от меня-то хотите, любезный? Чтобы я… - и Виктор Павлович пошевелил пальцами у себя перед глазами, словно изображая цветок лотоса, тем самым, говоря этому самому зануде-клиенту хитрым сплетением своих пальцев, чтобы он чуть-чуть где-то даже и поторопился, в своих изысканиях содержания сути вопроса, и порасторопней был в речах, проворачивая мельничный жернов своих тяжёлых мыслей, а не то сама суть вопроса ускользала от общего анализа, как вода в песок, а это было нехорошо…
«Чего он, право, всё выкатывает из ангара тяжёлый броневик на позиции и собирается стрелять тут из пушки по воробьям? Были – сплыли… тебя – меня…»
- Я хочу, чтобы вы поняли, док, что и вам следует хорошенько встряхнуться со мною своими фибрами! – сказал «богатенький Буратино».
Это было для Виктора Павловича далеко не новым заявлением… Он сделал вид, что последнее высказывание несколько заинтересовало его своей новизной и некоторой тематической неожиданностью:
- В каком это смысле «встряхнуться», бог ты мой? Вы это о чём, сударь?
- Да во всех смыслах… - ответил пациент. – Настало и ваше время, док, принять, так сказать, участие в общем нашем деле прогресса, и если вы откажетесь от этого дела, то совершите непростительную ошибку в жизни и будете за это прокляты! Так и знайте! С этими делами у нас не шутят…
Виктор Павлович догадался, что от него сегодня опять хотят каких-то обещаний в чьих-то покаяниях: «Господи! – подумал он. – И почему опять на конец рабочего дня всё это «чудо» пришло сейчас ко мне? Я же уже вымотан в усмерть и совсем не в форме…» - Ему даже не надо было смотреть в глаза этому дурню, чтобы поставить диагноз на «вскид». Этих «шизиков» развелось в его коллекционной «обойме», как маньяков на половой сфере, и отстреливать их было некому и избавиться от них никак, приходилось лечить и оказывать услуги!
Виктор Павлович, чтобы дать себе несколько секунд на размышление, произнёс дежурное:
- Так-так-так… Мы обязательно подумаем над этим…
А в ответ получил обезоруживающе наивное предупреждение:
- Зря вы так, док! Вы меня совсем не знаете, и вам меня стоит послушать, я не шучу! Вы скоро здесь все начнёте разваливаться и погибать! Со мной нужно обходиться уважительнее, чем с другими. Колёса Сансары-то уже сдвинулись с насиженных мест, и она скоро начнёт всех тут вас давить, как клопов, собирая повсюду жертвенную дань, и на улицах нашей столицы начнётся ужасное… Время этому пришло! Слышите? Конь блед на горизонте! Я по вашим глазам вижу, что вы всё понимаете и давно боитесь, живя не в своей тарелке!
- Как это «развалюсь»? – Виктор Павлович, и в шутку и в серьёз, оглядел себя со всех сторон. - И с чего вы это всё взяли, что я тут не на своём месте? Не понимаю я ваших этих слов, уважаемый… И давайте не будем больше, а? Не могли бы вы, лучше, быть поточнее в своих желаниях и кое-что оконкретить о себе по подробнее?
Сидящий перед психологом сумасшедший тип наклонился резко вперёд и потянулся своими выпученными глазами прямо к лицу Виктора Павловича:
- А чего тут понимать-то, голубь мой? И уточнять здесь нечего! И так здесь всё яснее ясного…
Виктор Павлович непроизвольно шарахнулся от этого движения чужого рыла по направлению к своему лицу:
- Так-так-так… - произнёс он в некотором замешательстве, страшно уставшего человека. - То есть вы считаете, голубчик, (если я вас правильно понял) - что мир к вам был не справедлив изначально и оказался на поверку не тем, чего вы от него ожидали? Кто бы к вам не подходил? Я вас правильно понимаю? – Виктор Павлович спрашивал, а сам, как психолог, тем же самым моментом, думал о другом – о том, как бы ему перевести весь этот разговор на предмет более целенаправленный и в более спокойное русло. Тут уж действительно у товарища назревало сумасшествие, а смирительная рубашка и мед.братья в их заведении – считались плохим тоном - «моветон»! Да и всего этого в их конторе, по правде говоря, и не было никогда вовсе - и всё в целях одной сплошной экономии, плюс, конечно же, создания рекламы профессионального ведения дел. А так, свежее бельё и чистые простыни, ещё никому не мешали в подобной работе…
Клиент же оставался равнодушен к предложениям своего собеседника быть прозрачнее:
- Успокойтесь, док! Я не сумасшедший… Просто трудно быть объективным в ситуации, где на кону твоя шкура, как вы считаете? – вполне трезво и разумно задал вопрос клиент (явно, правда, психопат по своей природе), и задал вопрос этот - словно отозвавшись на размышления самого «дока», будто читая его мысли. Виктор Павлович несколько насторожился:
- Извините, у меня нет медицинского образования в такой степени, что бы терпеть ваши шкурные интересы… - решил отшутиться Виктор Павлович. - Поэтому лучше обращайтесь ко мне по имени отчеству… - попытался установить границы дозволенного аналитик...
Сидящий напротив Виктора человек чему-то ухмыльнулся и произнес не без сарказма в голосе, поплёвывая на все предложенные границы:
- Ваше имя отчество меня мало волнуют, сэр! Что они мне могут дать-то, господи? Да ничего приличного, в общем-то. Абсолютно ничего. У многих из нас такие имена на шкурах и такие отчества под ними, что, если судить по ним только поверхностно, то они никому из нас не составят большой чести и труда… А вот ваши вновь открывшиеся способности, голубчик вы мой, о которых мне рассказали (и рассказали очень серьёзные в этом отношении люди), – это хоть и не бог весть что, но уже на кое-что похоже…
Виктор Павлович вздрогнул. Виктор Павлович постарался уследить за своим лицом и за теми сменами переживаний на нём, что могли пустить там непроизвольно свои корни ненужных гримас и отразиться ненужными подробностями, как тени царя Аида на душах мёртвых. И всё это произошло мгновенно, нежданно-негаданно, но тут же было упрятано под маску безразличия, подальше от чужой мыслительной работы...
…Они (способности эти) проявились в нём совсем недавно, можно даже сказать, что совсем «вот-вот» - накануне! И счёт тут шёл не на недели, а, как со всяким гениальным открытием, случайно совершённым над тобой и похожим на чудо, – на дни…
С Виктором Павловичем происходили какие-то странные и вульгарные на первый взгляд вещи: что-то всё время цеплялось за его повседневную обыденность и проворачивалось в ней куда-то не туда и всё не в ту сторону… Что-то, всё само по себе, то и дело накидывалось на него, как-то так - «из-за угла» и бросалось «из-за кулис», и в самых для того неожиданных местах, и пугало его там всеми этими своими проявлениями случайного коллективного бешенства! Оное заставляло слегка паниковать Виктора Павловича и жить в прилюдном страхе не свойственных ему переживаний…
Но пока всё это не выходило за грани разумного… Пока всё это можно было ещё терпеть без надрыва и относиться ко всему с лёгкой иронией. Крупных последствий чего-то особо тяжкого, пока ещё не происходило. Но о них (об этих своих возможностях и связанных с ними последствиях) Виктор Павлович ни с кем старался не разговаривать, если не считать, конечно же, самых близких людей… - и тут Виктор Павлович на мгновение потерял своё самообладание. Он засомневался чему-то, а после ряда мелких сомнений и удивительных прозрений, тут же и приуныл как-то, и как-то разом истратил весь свой лёгкий пыл отказа, поняв, что случилась банальнейшая «утечка информации» в чужие руки...
«Ах!» – и Виктора Павловича словно укололи веретеном в длиннющий пальчик: «Какая же это оплошность с моей стороны стать таким болтуном?» – и Виктор Павлович вспомнил свою давнюю привычку, от которой его отучала ещё мама и била за это по рукам, (он принялся грызть ногти): «Как же глупо с моей стороны…» - по Виктору Павловичу было видно, что он очень расстроился: «Не профессионально… Говорил же себе «не надо!» Да? «Не надо болтать»! Держи язык за зубами, мало ли что? Ан нет - не удержался и вот вам результат!» – Виктор Павлович грыз пальчики и рассуждал, никого и ничего не замечая вокруг себя: «Вот и пожинай теперь плоды своей расхлябанности! Будешь на нарах вшей кормить…» - но свих сомнений Виктора Павловича на его лице не отразился. Он ещё подержал себя немного в грустном ногтевом молчании, а потом появилось на лице у него некое злое спокойное дружелюбие, и широкая, во всех отношениях «кретина», улыбочка аристократично осветила «глупейшую физиономию»:
- Извините, опять же, уважаемый, - без каких-либо интонаций в голосе, (которые могли бы выдать его переживания), начал Виктор Павлович. – Я не совсем понимаю тут вас, сударь, совершенно… О каких способностях моих идёт речь? Я, видимо, что-то упустил из нашего разговора прежде, или вы мне сами что-то здесь не договариваете… Секретничаете, коллега?
- Да ничего вы не упустили, док, если, конечно же, не считать того - ради чего я к вам сюда явился… - махнул рукой на его слова мрачный посетитель. – Вы сегодня у нас весь какой-то не в себе? У вас случайно не месячные, милый? – вульгарно пошутил «павиан от ширпотреба».
Виктор Павлович сделал вид, что пропустил мимо ушей эту банальную бестактность…
В местах, где предоставляли психологическая помощь, подобные выходки считались вполне в порядке вещей. И Виктор Павлович, как психолог, давно научился на них не обижаться:
- Давайте опустим детали моего личного лунного календаря… Хорошо? Вы пришли ко мне на приём, - начал несколько медленнее и более настойчиво Виктор Павлович, - Видимо, не для того, чтобы не оскорблять меня, а рассказать мне о своих проблемах? Так? Вам хочется поделиться со мной какими-то своими очень неприятными переживаниями, посоветоваться о чём-то? - Виктор Павлович принялся очень медленно перекладывать у себя на столике свободные предметы с места на место и искать в их новом размещении некую ускользающую гармонию. – Так, что же теперь? Давайте, приступим к нашему делу… Вы бы хотели, чтобы я, как специалист, помог вам разобраться со всем этими вашими психическими странностями и многое объяснил?
Злой настырный пациент выказал своё неудовольствие тем, что ему сказали:
-Ай-э-эй! – и брезгливо потряс руками перед собой:
- Если бы вы знали, док, с чем бы я хотел тут разобраться! Если бы вы знали… - угрюмо и неприветливо произнёс опасный клиент. – У вас бы, док, волосы на одном месте зашевелились от ужаса!
У Виктора Павловича даже мороз по коже пробежался, так он явственно ощутил в эти минуты, что всё, сказанное ему тут, этим злонравным типом, вовсе не какие-то пустые слова очередного идиота, а вполне реально тягостные угрозы о чём-то…
- У меня тут жизнь привычно рушится, док! – продолжил говорить свои мысли вслух тяжёлый собеседник. - А вы, зануда, переживаете только о том, как бы выглядеть в собственных глазах по презентабельней, что ли? И чего вы после этого всего стоите, как врач, док? – сердитый клиент даже привстал немного со своего кресла и наклонился вперёд. - Я даже и сам уже не знаю, как к вам тут относится, и кто вы такой на самом деле? Честное слово. Как врач – вы полное дерьмо! – Виктор Павлович на этих словах привычно дёрнулся и хотел было остановить говорившего, стараясь выразить, тем самым, своё полное несогласие с такими высказываниями в свой адрес, но не успел этого сделать…
- Извините уж за такую откровенность, - хамящий клиент протянул руку и кивком ладошки усадил возмущающегося психолога на место, - Но это правда, док, хотя, возможно, для вас она и весьма неприятна на вкус! А в данном случае: ну что тут попишешь, если вы такой уж на самом деле мелкий скот? А? – говоривший солидный мужчина криво ухмыльнулся. Виктор Павлович в ответ решил бездействовать и молчать. Он явно был чем-то удручён. Говоривший же снял роговые очки с переносицы, засунул дужки от них в рот и принялся зачем-то грызть их передними зубами, и те тускло поблескивали, отражаясь в толстых диоптриях разгрызаемых окуляров:
- Неужели с вас будет хоть какой-то прок в этом моём очень тяжёлом деле наведении порядка, мальчик вы мой? А? Будет? – и наглец близоруко сощурился и показал язык аналитику. - Зачем я только согласился на всю эту ерунду с вами… Совместная работа? Никаких же перспектив…
«Прямо какой-то Брандо в Париже!» - подумал психолог…
- Не понимаю я вас… - Виктор Павлович сказал это тихо, но достаточно громко, чтобы его услыхали. – Прошу вас - объяснитесь по понятнее. Что вы всё говорите мне какими-то намёками? На что намекаете? На какую такую «ерунду»? У меня самого время приёма кончается… - и Виктор Павлович посмотрел на часы:
- Мой рабочий день на исходе, а я, как «специалист»… - на слове «специалист» Виктор Павлович сделал едва уловимое ударение:
- Я как «специалист» весьма дорого стою! И чтобы у нас не возникало больше никаких недоразумений, я вас прошу… - молодой психолог решил выдержать характер и затянул пауза, взяв со стола карандаш и сунув его в рот. Он стиснул его передними зубами и принялся вращать из стороны в сторону, как будто хотел наточить его до «копьеносного» острия, но как-то всё это у него получалось сегодня не слишком убедительно, что ли, и не прилично даже к делу…
Глаза Виктора Павловича как-то все сами сощурились, а сам он выпрямился на стуле и стал походить на вытянувшуюся к потолку жердь. Но его собеседник даже не обратил на все эти «клоуновские решения» никакого внимания, он был равнодушен ко всем этим, явно обезьяноподобным, ужимкам. И приготовления врача «анестезиолога-практолога», оказались малость недоценёнными…
Собеседник его просто перестал грызть дужку своих очков, и снова наклонился несколько вперёд и упёрся большим пальцем в лоб Виктору Павловичу, как раз над переносицей. Его глаза наполнились печалью, а на собственном лбу у него появились морщинистые круги вокруг мясистого верховья носа:
- Опять же… - начал он хрипловатым голосом. - Вас мне посоветовали к рассмотрению вопроса весьма серьёзные люди, милый вы мой, далеко не психолог! Они даже дали ваш адрес и соответствующие рекомендации… - клиент тяжело вздохнул и поправил манишку на рукаве. - Но я никак не предполагал, что в реальности всё будет выглядеть именно так и намного хуже. Хуже, чем мною ожидалось на самом деле – вот так вот, как вы выглядите, боже мой! - говоривший убрал палец ото лба Виктора Павловича и упёрся им в свой лоб, в тяжком размышлении о своём неведении. Он морщился, никак не понимая чего-то. - Никак, не понимаю… - говорил он при этом. - Никак… Как такое могло вообще случиться? Наваждение какое-то тут, да и только!
«Молодой психолог», с некоторым вызовом, огляделся вокруг себя и в ответ только пожал плечами…
… «Считайте-считайте, что этот, прощелыга психолог, такой же по сути гад-«кидала», как и все вы, в этом безумно деловом мире… - и Виктор Павлович в молчании кивал головой. - И считайте, что за свои «бабки» вы можете требовать от него всего, чего только захотите! Без стыда и совести, без чести и родины - даже чтобы я вам жопы лизал! А я не лизал, и лизать не буду! – в этом месте своих рассуждений Виктор Павлович даже скрежетнул зубами от взаимной ненависти ко всем «этим начальникам», поскрипывая по ходу дела междометиями между строк. – Ну? И чего ты на меня вытаращился, старый хрен? Пришёл – убедился, что я по-прежнему на своём месте и убегать никуда не собираюсь? Так чего ж тебе ещё от меня надо-то, старая ты сука? И всё ходите и ходите ко мне, словно рыбы на нерест в чужую заводь! А сами-то давно сгнили…» – и Виктор Павлович подумал о «нересте», что регулярно происходил в «его речушке», и который, при данном положении вещей, просто был всем необходим… Аналитик не стал бередить раны и усилием воли сдержал порыв копать глубже: «Право, - подумал он, - никого до добра это всё не доведёт! Не надо лишний раз лезть «во глубину сибирских руд», а то там и без нас непроходимо худо уж…» - Молодой психолог «чтой-то» малость трусил в самый ответственный момент. Его чуть-чуть знобило и потряхивало. Этот не совсем здоровый интерес со стороны, к его «маленькой персоне», немного напрягал гения интеллектуала, и он реально чувствовал, что тучи сгущаются, и интерес этот будет только расти и назревать фурункулом…
…Виктор Павлович страшно умаялся за сегодня… Время консультации уже десять минут, как истекло, но обрывать сейчас беседу на полу слове - значило подтвердить мнение этого «пациента-эквилибриста» о себе, что он «бич божий». А ты им только дай повод ощутить себя карой господней – тогда вообще никогда не отвяжешься! - «А пациент-то попался не из простых…» - подумал Виктор Павлович и поелозил на стуле меняя положение крестца...
Человек напротив - тоже молчал… Его безумные глаза на этот раз холодно блестели, уставившись в одну точку, и чего-то там тупо высчитывали и ждали. Минута была тягостная и без каких-либо лишних комментариев и ненужных разговоров. Она могла длиться неимоверно долго…
За дверью были слышны чьи-то шаги по обе стороны коридора, а на лестничной площадки кто-то неприятно чему-то смеялся и распевал глупые песни под мелодию из сотовой трубки…
Прошёл лифт, заставляя вздрагивать стенки, и где-то там, наверху, застрял, распахнув дверцы. Виктор Павлович встал и пошёл закрывать шторки на окне. Рабочий день его, наконец-то, окончился, и можно было сворачивать свою бурную практикующую деятельность…
«Как много психов на белом свете…» – мелькнула случайная мысль у Виктора в голове: «И мне сегодня на них изрядно повезло, спасибо тебе господи за это…»
Он подождал еще десять секунд, в ожидании каких-нибудь озарений, но их почему-то так и не появилось, и когда окончательно стало понятно, что ожидать больше нечего, Виктор Павлович крякнул, словно утёнок в речушке, и произнес, громко и раздельно, чтобы его хорошо было слышно всем:
- Ладно, уж – всем всё понятно… Что нам с вами делить, господа хорошие? Будь по вашему, в конце-то концов! Давайте поступим просто – возьмём и разойдёмся…
А в ответ послышалось:
- Да. Время консультации истекло. Мы и сами всё это видим! - раздался твёрдый и уверенный в себе, голос от стены с перекошенными стульями. - Мы с вами почти что квиты по этому делу, и этот раз. Два, если вы посчитаете нужным срочно что-то изменить ( в наших с вами интересах), то постарайтесь сделать это прямо сейчас, сегодня же, но только - просим вас! – делайте это по качественно и, по возможности, ни минутой позже. Когда всё начнётся - чтобы потом не было никаких претензий в адрес наших с вами сложных отношений…
…Честно говоря, у нас с вами мало осталось общего. И какие интересы? - Виктор Павлович вопросительно посмотрел на своих клиентов, в ожидании хоть какой-то ответной реакции. – Почему мы стали такие разные? А раньше понимали друг друга с полуслова…
…Нижняя губа у собеседника как-то глупо отвисла:
- Я, знаете ли того… Сам здесь всего лишь слабый человек, который просто, правда, имеет хоть какой-то, пусть некоторый, но опыт по разрешению подобных вопросов… Меня, видите ли…
…Виктор Павлович, не открывая глаз, потёр виски и, не глядя на того, кто говорил, произнёс:
- Говоря профессиональным языком, - выдавил из себя психоаналитик. - Вы полностью для меня закрыты, а как же я…
- Дурак! – услышал он в ответ…
– Вот же чёрт, бесовское отродье! – выругался сам на себя психолог и схватился за свой горячий чайник, который, конечно же, не в чём не был повинен, кроме того, что просто стоял на столике и постепенно остывал от совершённого над ним насилия...
Дверь за последним пациентом давно закрылась, а на душе ещё оставался прескверный осадок чего-то тревожного, вызревающего исподволь и никоим образом не решённого. Но охваченный рукою чайник обязан был поклониться своему хозяину, и Виктор Павлович проявил инициативу и налил себе в бокальчик кипяточку. Кипяточек поднял со дна посуды мусор, и тот закружился болтаясь из стороны в сторону по всему нутру бокала. Аналитик посмотрел на всю эту свистопляску и, схватив бокал, понёс его через всю комнату к помойному ведру. Выплеснув нехорошие останки, Виктор Павлович решил помочиться. Он достал из штанов свой «плебус отливус» и справил маленькую нужду в «бабкино корыто». В воздухе запахло не совсем благопристойно. Виктор Павлович посмотрел на бокал и штаны, а потом неуклюже заправился, как смог, и вернулся обратно. Он оставил на столе стакан, а сам направился снова к вёдрышку. Психоаналитик решил вынести свою кабинетную «утку» в места коллективного общего пользования, чтобы освободить, тем самым, её нутро от скопившихся там нечистот. Виктор Павлович аккуратненько взял ведёрко за ручку и тайком открыл дверцу кабинета. Он открыл её чуть-чуть, только чтобы прислушаться к звукам «природы» из коридора. Ему хотелось узнать, а есть ли кто-нибудь из посторонних в их общем межкабинетном пространстве? Но там, на первый взгляд, было тихо…
К ведёрку Виктора Павловича в этом заведении относились очень недоброжелательно. Его ужасно не любили. И Виктору Павловичу приходилось тайком выносить каждый раз свою посудинку вместе с собой, изображая лёгкий променад до ближайшего ватер клозета. Туалет у них был гадкий и общественный, состоящий из множества кабинок и на весь этаж единственный! Справлять в нём свою нужду было мучительно непристижно – какая-то сплошная антисанитария кругом, чужие неприятные запахи, не закрывающиеся дверцы и случайные посетители, врывающиеся следом за тобой, словно за ними была погоня! Кого это не выведет из себя? Виктора Павловича так это выводило не единожды… И вот, в конце концов, он нашёл единственный разумный выход из создавшегося положения – завёл своё личное ведёрко и терпел его сколько мог, а когда уже не было мочи переносить все эти унурезные муки, он, в паузах между клиентами, совершал непростительные облегчения в его пустое и звенящее нутро, а потом аккуратненько выносил содержимое за двери. Конечно же, это был моветон, но меньшим из зол! Какие условия – такие и отношения к ним, и нечего здесь возмущаться на случающиеся безобразия, если «кому следует» не могут предоставить подходящих условий…
Но мнения Виктора Павловича другие члены коллективного сообщества не разделяли, а, наоборот, даже очень активно противодействовали всему этому «ведризму» и возмущались неоднократно! Вот и приходилось бедному чувствительному психологу делать всё это тайком и украдкой…
И на этот раз Виктор Павлович на цыпочках вышел в коридор и, озираючись по сторонам, побежал лёгкой рысью к дверям намеченной принеприятнейшей уборной. А там он столкнулся нос к заду с этой гадкой уборщицей (вот же – если не везёт в чём-то, так не везёт всегда и во всём)! Она (эта уборщица), старая дура, пятилась в согбенном положении, обратным ходом на выход из помещения, переполненного звуками журчащей воды. Виктор Павлович чуть не опрокинул на её (перегнувшейся в пояснице круп) содержимое своей посудинки. А эта уборщица была вредной старой татаркой, которая прохода никому не давала в этом здании, и в особенности ему, Виктору Павловичу, ненавидя его за его неприличные межведёрные пробежки…
Аналитик смотрел на её толстый, оплывший брюхом зад, и лихорадочно искал место, куда бы спрятать свою ручную кладь.
Старая татарка, не оборачиваясь ликом и разводя мокрой тряпкой по полу, зашумела через спину:
- Что? – закричала она, не разгибая спины. – Не в терпёж, что ли, уж так, а? Летишь тут, как угорелый! Раньше не мог, что ли, сделать? Терпел до последнего? Словно их кто держит там за петуны и не отпускает! Похабники! И ходют тут всё и ходют, как будто других дел у них больше нету, как по коридорам шлындать и всё сюда – всю сюда вас тянет! Чего лезете-то, засранцы? – и вредная бабка пихала своим задом Виктора Павловича, не оглядываясь. Виктору Павловичу пришлось поднять своё ведёрко у себя над головой, чтобы не попасть с ним впросак с этой гнидой. А татарская вредность, словно нарочно, таранила всё свободное пространство перед ним своим задним проходом и упорно выходила наружу. Палка от ручки швабры уперлась Виктору Павловичу своим концом под рёбра и принялась нащупывать там слабину:
– И ведь убраться-то толком не дают! – ругался жирный комок нервов. - Только в обед здесь всё помыла и - нате вам – опять насвинячили, ироды! А туда же – все образованные и интеллигентов из себя корчат. А поссать-то по человечески не могут! Что, трудно вам в унитаз попасть и держать свои шланги прямо? А?!
Виктор Павлович, наконец, посторонился, давая выход этой жутко неприятной ему особе. Он встал как-то боком к ней, а ведёрко приземлил у себя за спиной и припрятал ногами. А бабка выползла раком и пару раз шмотнула шваброй из стороны в сторону, разгоняя по коридору зацепившийся по дороге мусор. На штанины Виктора Павловича полетели неприличные вещи. Виктор Павлович поднял одну ногу, словно цапля на болоте, и зачем-то прижал руки к груди, а бабка взглянула на него, принялась выпрямляться в спине и, кряхтя на все лады, схватилась за поясницу:
- А-а-а, это ты? Опять? Ой, Аллах! Ну, чего тут встал, ирод? – зло ругнула она Виктора Павловича. – Места, что ли, себе больше не нашёл? Выперся под ноги и работать мешает! Отойди уж…
Виктор Павлович опустил одну ногу и поднял другую. Бабулечка красатулечка смерила его презрительным взглядом снизу доверху:
- У-у-у! Журавель… - замахнулась на него кулаком. – Тоже мочиться прибежал?
Виктор Павлович не стал отвечать на этот нецензурный вопрос. Он встал на обе ноги и пяточкой (одной из них) подвигнул немного своё ведёрко назад и сам отступил на пол шага. Старушенция поставила на его прежнее место швабру и пошла обратно в сортир. Виктор Павлович схватил по быстрому ведро и кинулся за ней следом…
- Куда! – зашипела на него бабка. – Не вишь, что ли, я ещё не убралася, а ты уже скачешь!
Но Виктор Павлович не стал её слушать, а пролетел мимо неё со своей ношей «Мономаха» и нырнул за дверцу одной из кабинок. Там он попытался закрыться изнутри на щеколду, но щеколды, как всегда, на своём месте не оказалось, а вместо неё была привязана была какая-то паскудная и замусоленная до нельзя верёвочка, от которой Виктора Павловича начало, как всегда, подташнивать. Он не стал брать её в руки, а в пол оборота схватился за край дверцы и притянул ту на себя. Кабинка для мучительных голосований закрылась, но не так, чтобы плотно и навсегда, и куда ты убежишь от этой старой татарской вредины? А та уже размахивала у него между ног грязным веником, просовывая тот в щель между дверями и полом:
- Чего ты там заперся? – орала она, тыча грязной метёлкой в его, Виктора Павловича, домашние тапочки. – А ну вылазь сейчас же оттуда, засранец! Я там ещё не всё убрала!
Виктор Павлович дёргал на себя дверь, а у него за спиной мотался ведёрный запас «писательских трудов», готовый уже – вот-вот - выплеснуться к нему на спину, а бабища эта, с задницей как у гиппопотама, рвала ему подмётки своим настырным веником и рычала по ту сторону жалкой и хлипкой фанерной перегородки, требуя покинуть помещение. Виктору Павловичу, чтобы избежать избиения веником лодыжек, пришлось взобраться на унитаз с ногами и уже оттуда, с высоты загаженной керамики, обороняться от нападений, приседая и вставая одновременно. Татарская бабка, видимо, поняла, что её иго здесь не проходит и сражение проиграно, а потому пару раз ещё только махнула своим волосяным скребком по големному полу и оставила Виктора Павловича с его проблемами в покое:
- Ты смотри там, мусора в очко не набросай! – приказала она тоном, нетерпящим никаких возражений. - А то я знаю вас, интеллигентов! Накидаете сейчас всякого дерьма в отверстие, а я потом за вами лазай туда чистыми руками и вынимай всякую гадость! - и старая уборочная брюзга принялась хлопать злостно дверцами ближайших кабинок и дёргать там за ручки сливных бачков, чтобы те зло на неё огрызались и сливали в лае воду:
– Ну что за люди! Что за люди!! – послышался снова её вибрирующий голос упрямой проповедницы добра и унитазной нравственности. – Нет, чтобы сделать своё дело прямо и точно в будюар, так – нет же – всё норовят промахнуться! Обдристать всё вокруг – во! – так, что аж все стены в помёте ихнем, а потом ещё и бумажку туда же кинуть! Паскудники… Кара жолды сен сегiн, что б их! – молвила в сердцах татарка. - Была бы моя власть – так я бы вам всю эту бумагу обратно в жопы затолкала, чтобы следующий раз просраться сами не смогли! И ведь всё газеты-газеты на это дело используете, а что – туалетной бумаги на белом свете для вас уже не существует?
Виктор Павлович согнулся на корточках и под шумок старушенции этой, фигуристой бабки с метёлочкой в лапах, принялся потихоньку сливать содержимое принесённых ведёрных внутренностей себе прямо между ног в отверстие белого желоба…
А сортирная начальница никак не успокаивалась и продолжала разнос:
- И ведь такие интеллигенты все вокруг, о Всевышний, что швабру самим в руки взять – так руки тут же отвалятся! Сразу бегут под кран ополаскиваться и мылом трутся, словно говном испачкались, а вот сходить посрать не по-человечески, а потом, не помывши руки, сигаретку в рот засунуть – это они могут! Это у них чистоплотным считается! Чистоплюи хреновы… Тьпфу! Свиньи – как есть свиньи…
А Виктору Павловичу было противно, унизительно и стыдно сидеть здесь на этом месте и всё это выслушивать, а что поделаешь не вступать же в пререкания? Не слезать же с унитаза и не показывать этой извергше снова свои домашние тапочки? Она же опять кинется сюда к нему с чем-нибудь и начнётся вышибать дверь лбом. Лучше уж пусть там копошится себе в своём дерьме и ноет на здоровье, а он пока освободится от обременительного груза…
А татарка уборщица принялась размахивать своим веником над головой затаившегося психоаналитика и смахивать с потолка и окон паутину. Брызги от прутиков разлетались по всему сортиру и кропили «святой водицею» все углы и закоулки туалетной комнаты. Виктор Павлович, как от вражеских очередей, пригибал голову и продолжал свою сливную деятельность. При этом, от таких напряжений и неудобной позы, ему очень захотелось сходить на это самое место по большому, но только он себе представил, как эта бабка террористка ворвётся к нему сейчас сюда и застанет его при исполнении темы «глубокой задумчивости», так сразу животная боль сама уступила место более сильным чувствам и внекишечным переживаниям. Виктор Павлович даже и не подумал снимать штаны и прицеливаться...
Он почти, что уже закончил свои занятия по захоронению случайных отходов ведра, как кто-то ещё, пнув входную дверь жестокого и злостно, проник единолично в сортировочное помещение... Бабка садистка во всё горло закричала через весь туалетный хлам, перекрывая своим криком и визгом весь гомон труб:
- Ты что, говнюк этакий, лягаешься тут, сволочь этакая! Чтоб у тебя ноги отсохли! Руками двери разучился открывать? А?!
Виктор Павлович обрадовался этому новому явлению постороннего, как некоему промыслу свыше, потому что тут же начал надеяться, что вся гроза и прилипчивость от этой старой ведьмы перейдёт теперь, как зараза на окно, от него прямо на нового посетителя. Но случилось удивительное - гнев никуда не перешёл, он просто испарился! Бабка эта только пару раз ещё чего-то там хрюкнула невразумительное под нос и умолкла почему-то насовсем, словно её прихлопнули на месте, как моль в карантине, и было только слышно, как она сама пробежала быстренько от одной вонючей стеночки до другой и, видимо, вылетела вместе со всеми своими погрохатывающими причиндалами, вон из помещения. Виктор Павлович вначале даже не поверил своим ушам – так стало кругом тихо и журчаще…
Потом аналитик насторожился, разбираясь подробно в происходящем. Что-то здесь было не так…
В соседней кабинке хлопнуло дверца, и кто-то встал там над кольцом и задышал утомительно и кряхтящее…
- Виктор Павлович, это вы? – раздалось за перегородочкой.
Виктор Павлович чуть не выронил ведро, которое держал в руках в равновесии.
- Вы там, Виктор Павлович?
Виктор Павлович кивнул головой.
- Вот и хорошо… Нам надо с вами поговорить!
- Я уже закончил приём! – отозвался, сидящий на корточках посреди унитаза, психолог. – И понимаете, здесь совсем не место…
- Я всё… Всё понимаю! – отозвались по ту сторону стеночки. – Но у нас совсем нет времени на все эти условности! – и за перегородкой перешли на шёпот. – Понимаете, к вам уже не пускают… Перекрыли все доступы…
- А кто это? – не узнал голоса психоаналитик. – Я что-то не могу, так вот сразу, сориентироваться и вспомнить…
- Голос свыше! – и в стенку что-то ударилось и принялось скрестись по ту сторону, словно какой-то здоровый пёс хотел перепрыгнуть разделяющее их фанерное устройство, но не мог этого сделать, то ли по слабости, то ли по какой другой причине, и только и делал, что раскачивал лапами пошатнувшийся бренд…
Виктор Павлович поднял опустошённое ведёрко и упёрся им в стеночку, сохраняя при этом равновесие на белом кольце тонкорунного зева. По верхней части перегородки сначала появились пара рук, а потом что-то похоже на волосы, но они скоро исчезли. И больше не появилось ничего…
- У вас кто-то был сегодня до меня?
Виктор Павлович почувствовал, что это уж слишком…
Ему ещё не хватало сейчас сцен ревности и всяких допросов в тесной кабинке: «Боже! Совсем сбрендили! Это же ещё на час мучений!» - и Виктор Павлович запрокинул голову к потолку и втянул носом мокрые брызги от рук:
- Нет! У меня никого не было! Я вас хоть и не узнал, но вы у меня такой - единственный и неповторимый! Такой, что я без вас никуда! И особенно здесь! Я вас всегда любил безумно, люблю страшно сейчас и никогда другого любить не стану! Оставьте вы, наконец, все меня, пожалуйста, в покое, старые дураки!
Пожилой мужчина улыбнулся за перегородкой:
- Спасибо-спасибо, мой дорогой! Я знаю, что вы всё лжёте, но всё же приятно, когда тебя обманывают так откровенно и без этих всяких ненужностей… - пожилой фигурант дела, видимо с большим трудом держащейся на весу на вытянутых руках, повертел одной рукою в воздухе и показал пальцем в небо…
«Как бы не так, паскудники, дождёшься от вас благодарности! – разозлился на всё это молодой психолог и отпустил ведро, которое с лёгким стуком упало на кафельный пол. - Знаем мы вас, благодетелей! Обещать вы мастера, а как до дела…»
Виктор Павлович переступил ногами и чуть не сверзился со своего керамического постамента. Он распустил руки в стороны и, если бы мог, то вцепился б в перегородки, но так как никаких ручек не было предусмотрено для этого случая, то Виктору Павловичу пришлось схватиться за гнилую верёвочку и потянуть её на себя. Дверь тут же втянулась внутрь огороженного пространства, а потом верёвочка выскользнула из рук, и фанерный щит, на ржавых петельках, рванулся от Виктора Павловича в обратную сторону на всех своих парах, как перепуганная мышь от кусочка сыра в сработавшей мышеловке. И он увидев за ней (за этой мышеловкой) худого и жадного до чужой охоты «мокрого кота». Виктор Павлович по инерции полетел в обратную от двери сторону и ударился головой о металлическую трубу. Боль была такой острой и неприятной, что Виктор Павлович заскулил, а за распахнувшейся было дверцей перед Виктором Павловичем мелькнули два каких-то плечистых жлоба…
Жлобы стояли перед его кабинкой по стойке «смирно» и смотрели на него глазами похотливых людоедов (так, по меньшей мере, показалось самому Виктору Павловичу, в тот самый короткий момент времени)…
Кусок фанеры продефилировал отступную и прилетел обратно. Виктор Павлович, как ему не было больно и раздражительно от соударения затылком об «обратные стороны канализации», успел всё же восстановить равновесие на унитазе и поймать кончиками своих длинных пальчиков придерживающий хлястик. Тяжко вздохнувшая дверь снова было захотела двинуться обратно на выход, но оказалась уже в умелых руках, застопорилась в прежнем своём положении и перестала качаться…
- Да ты, сука, ещё меня переживёшь, а туда же – жлобишься! – шепотком прошипел Виктор Павлович непонятно на кого:
- Благодари свою простату, урод! – и Виктор Павлович находясь в таком нехорошем положении был пунцовым и злым. - Перед кем я тут истрачиваюсь? – и Виктор Павлович поднял к верху глаза и посмотрел на лапки оппонента.
Аналитик держал эту грязную верёвочку и напрягался всё больше и больше, чтобы не упустить её из своих рук…
А смотревшая на него сверху «сволочь» неторопливо встала там на что-то ещё, поднесла голову к обрыву, спустила её с чего-то – оступилась, загремела на пол, шлёпнулась на него и вышла из кабины. Кто-то с обратной стороны кабинки, ласково так, потянул ещё дверцу на себя, и верёвочка выскользнула из рук аналитика, но её толкнули обратно. Дверь не раскрыли… Аналитик, в нелепой позе старого козла отпущения, молчал, словно воды в рот набравши, он сидел - хлопал глазами и терпел…
…Я довольно таки состоятельный человек! – раздалось за закрытой дверцей после минуты молчания:
- И могу здесь всё купить у вас, даже особо не напрягаясь при этом, а вы, почему-то, Витенька, по-прежнему не хотите даже меня слушать, как следует? Я вам разве так уж не нравлюсь? – (Виктор Павлович опустил глаза в очко и пригорюнился). - Ну, не глупо ли это с вашей стороны так игнорировать меня полностью? – клиент покашлял за дверкою:
- Фонтан любви… Фонтан желаний! Я в дар принёс вам пару роз…
Виктору Павловичу показалось, что на него смотрят добрыми глазами сквозь стену и чего-то от него ждут…
- Еще вы всё время посматриваете на часы, Виктор Павлович! Куда-то торопитесь? Да? Любовное свидание? – (Виктор Павлович поискал глазами циферблат). - И, судя по всему, вы скоро закончите со мной этот ненужный вам разговор и получить свои, положенные именно вам, неплохие деньги из партийной кассы за очередную вашу «консультацию»… – в голосе клиента почувствовалась ирония. - А не боитесь ли вы, Витенька, что жизнь и к вам может стать тут не очень-то справедливой и повернуться не тем местом в общении? А? Как вы думаете, мой мальчик, что тогда с вами случится? А то вы всё время разыгрываете из себя ужасно независимую личность, прямо какую-то персону нон-грате, а «деньги-то» в нашем мире по-прежнему решают всё, а в данном вопросе – так и подавно! Не согласитесь ли вы со мной хотя бы в этом, милый мой и не совсем верный нам друг?..
Виктору Павловичу хотелось уже сменить позу, но ноги у него так затекли, что он боялся даже пошевельнуться, чтобы не встать на них, ненароком, и не доставить этим гадам удовольствие посмотреть на его беспомощность и комичность…
Аналитик смотрел между ног своих в эту белую дыру под ними и видел там своё отражение в спокойном зеркале воды – лик с иконы, как в желобочке медного тромбона. Он плюнул на него, и на нём появились пятна. Так это всё было мерзкого, глупо и цинично, что сердце кровью обливалось…
Да, в этой бездне существования даже намёка не было на какие-нибудь искренность и любовь! И Виктор Павлович знал, что он здесь (во всём этом деле мук душевных) одинок и неприкаян. Его чаяний здесь не разделял никто, а только пользуются им и гадят в душу! Он же, как перст… Все его только имеют, и никто не щадит хрупкого, не жалеет и не бережёт от последствий. Даже говорить о чём-то подобном с ними было бы смешно. О каких чувствах может идти речь, если нет даже надежды на взаимность и терпеливое участие? А ведь так хотелось надеяться на большую любовь… На такую любовь, о которой мечтает всякий одинокий мужчина в его возрасте харизматического расцвета, мечтает наедине с собою в своих долгих-долгих бессонных ночах нераскрывшегося либидо! А тут? Брошенный чужой грубой рукой, на алтарь всеобщей циничной похотливости, целый мир ожиданий, и растоптан там в доску среди всех этих развратов и ненасытных алчных вожделений. И что? А то - приходиться терпеть все эти муки и не жалеть своих щёк…
О, эти вожделения плебеев, не имеющие границ, а встречающие только преграды! Преграды, которые они преодолевают с лёгкость гибких пантер своего цинизма и ночных хищных птиц чужого вождизма! О, эти мужские (использованные и брошенные) алтари, которые сохраняют память обо всём, до самых мельчайших подробностей и деталей, и помнят всё, что было до них и что случилось после, помнят всё пролившееся мимо нивы - семя своё, что упало на неблагодарную почву недр и там засохло не дав продолжения…
Все эти не рождённые жизни, удушенные чада, что стучались во врата вечности, в момент сцепки органов, и им не открыли! Сколько ничем не оправданных смертей! Алтари были не вскрыты и не оплодотворены. И они ха это мстят потом полнейшим своим безразличия ко всем этим позывам, всяких сук, приласкаться и полюбить, и бывают тут же зло отвергнуты, в минуты самых высокомерных страстей своих. А как же быть иначе? А как же быть тем одиноким редким воинам света, что ещё держаться на плаву и на вершине и не теряют своих надежд? Чего ждать им и на что надеяться? А всякая сволота цепляется за них жадно, хватается обеими руками, и смакует и смакует, в простоте своей вульгарной плоти получает возвышенное, а как же душа? – мужская ранимая душа, куда её-то девать в этом случае? Её что – нет уж тут вовсе? И никогда будто и не было? А эти все постоянные унижения «эрикуса», а? Каково с ними жить? Неудовлетворённые в любви и оскорблённые в возможностях интеллекта, воины света терпят всё эту нужду и ждут ещё чего-то, а куда им-то реализовывать свои причины к несправедливым влечениям? Они-то как с этим будут жить? Они ведь тоже люди, с их чистой и ясной душой? А? Алтари давно уже загажены и заставлены капельницами поддержанных форм – и кому это надо, скажите? – кому, скажите вы, нужны эти муки недоразвитых «гомункулюсов»: без цели, без завершения начатого, без творческих скачков в гениальное? Если нет прорыва в священнодействие, то на хрена и вовсе пытаться терпеть и обольщаться? К чему всё это бесперспективное в интиме? Ведь нужны предвосхищения событий, и побеждающие, всё и вся, чувства, чтобы ты мог сверх.возможностями своими перекрещиваться с недозволительным, не взирая на чужие причины и обстоятельства, и иметь от этого никем неповторимые результаты…
И даже со случайно подобранными партнёрами нужно иметь дело только с теми, от которых: и голова кружится в неги страстной, и сердце стынет от тоски… Живёшь-то всуе… И всё должно чувствовать себя в разрыве и выживать в разорванности...
Виктор Павлович ужасно страдал…
Он мучился неимоверно…
Ему было плохо…
Шло какое-то, сколоченное на скорую руку, обыкновенное предательство чужих интересов! Скучная какая-то борьба яростных (и совсем ему не непонятых) смыслов. И всё это в одиночестве скиталось в бессердечности мужских прелюбодеяний и плутало в противоположености любовных бессилий…
Всё это утомляло и заставляло впадать в какую-то глубокую, «ипохандрическую», тоску среди всех этих чужих несбывшихся лукавств…
Виктор Павлович поднял обе руки на плечи и возложил их себе на голову, как бы говоря, этим самым своим жестом, что «реальность», что вокруг него, возможно, для кого-то - и вполне нормальная и терпимая, (и ничего, мол, в ней такого нет…), но, наморщив свой сократовский лоб он, Виктор Павлович, сам никогда не станет играть с ней в прятки и лукавить. По правде говоря, и в него иногда закрадывается это жалкое, пусть и пустое, но всё же слабое сочувствие к несчастным. Сочувствие к бледности некоторых особей. А сочувствие в его работе было уже актом непростительной ошибки! Всякое проявление положительных эмоций в работе – это грех психоаналитика… Но Виктор Павлович был живым человеком, и всё человеческое ему было далеко не чуждо, а значит и проявление сострадания входило в число его, пусть и хорошо скрываемых, но всё же слабых пороков…
А у кого эта реальность-то лучше, господа вы мои хорошие? Кто из вас может похвастаться тем, что она, мол, у него именно такая, какой он хотел бы её всегда видеть? А? Да никто! Все эти разговоры и предположения на это счёт – всё это одни только выдумки и откровеннейшая ложь, на себя самих и на своих близких! Разве никто из вас не знал, господа хорошие, что всё вокруг построено на абсолютном вранье всех и каждого и постоянной неправде о главном? Разве не так? Или того хуже… Многие хотят казаться лучше, чем выдумывают про себя самих, а на самом-то деле они всего лишь мелкие людишки – сплошные ничтожества, потерявшиеся в житейской суете…
У Виктора Павлович защемило сердце от правды слов своих. Он понял, что всё им сказанное, только что и напрямую, относится и к нему самому, такому родимому неповторимому. И он живёт такой же бесцветной и бесперспективной жизнью очередного «потерянного поколения» в эпоху «эталонной смены частот», за которой вакуум всяческих отношений, и космическое «несбытиё» нереализованных надежд, чужой разврат буден и грусть пошлых манер печали.. А хочется, ведь, казаться лучше и жить насыщенней и прекрасней во всех отношениях! Но кругом один сплошной мрак неведения, и сердце психолога в бездне пустоты: и сверху и снизу, и у самых ног…
Виктор Павлович вздохнул…
- Если вы будете ограничиваться только общими фразами, дядя, то я не смогу больше помочь вам, мелкий вы шантажист! – Виктор Павлович приподнял лико своё от очка и посмотрел прямо. - Я не бог… весть… - Виктор Павлович перебрал ножками ободок керамики и снова опустил глазки…
- Да уж… Что верно – то верно… - послышалось в ответ. – Вы, ведь, всего лишь мелкий «божок» тут, в этой мелочной конторке! Жалкий бесхребетный «божок», который и сам не знает, что он «такое» на самом деле и к какому делу приставлен, а потому и не может отличить действительно стоящего партнёра, от всякого там случайного мусора с улицы… Но я могу помочь вам разобраться в этих ваших проблемах. Или вы согласитесь на эту мучительную для вас операцию «трепанации», или будете культивировать другие средства… – предложение из коридора было неприятно самому Виктору Павловичу…
- По вашему мнению, мне нужна помощь? – молодой психолог стал походить на какую-то долговязую конечность растущую из белого (ну, просто очень чистого…) цветка лотоса, и у него проступила (видимо от долгого сидения на этом «цветке»), некая новая манера держаться - так, словно «ты боишься согнуть спину от лёгкого недомогания в поясницах». Лицом Виктор Павлович стал походить на «воздушный шарик стремящийся к небесам». Он выпрямился, по мере сил и своих возможностей, и принялся молчать… Это, видимо, должно было указать собеседнику на то, что терпение его (как и физические муки) уже на исходе, и предостеречь этого назойливого типа от дальнейших на него давлений по ту сторону ограды. Но он (этот тип) по-прежнему не хотел ничего воспринимать из всего этого состояния и реально продолжал стоять, где-то там за складками фанеры, как надсмотрщик над ним, Виктором Павловичем, и чего-то ожидать… Тогда Виктор Павлович изобразил на своём чистом и не лишённым приятностей лице удивление и, словно обрётя озарение на «магическом кольце», обратился:
- Генерал… - начал так Виктор Павлович свою речь, а сам подумал: «Было бы к чему прилагать это твоё «генераль», холоп! Давно же уже во всём скис и выдохся!» – и Виктор Павлович, щедро ругнулся, оттолкнув от себя дверку. Дверка раскрылась, и всё стало видно воочию:
– Подождите меня минуточку и не торопите! Я сейчас… - и Виктор Павлович указал на болтающееся у его ног ведро. - Ножки мои уже совсем затекли, я больше так не могу! Дайте мне собраться с мыслями…
…Покупали они его давно…
Везде, где только покажется им это возможным сделать. Как только возникала надежда, что это возможно совершить без особых хлопот для общественного мнения – и пожалуйста! Хотел он того или нет, а он – продавался… Может быть не так уж прямо и открыто, как некоторые, но всё же торг был тут уместен…
Правда, Виктор Павлович сам, глубоко таил в себе уверенность в том, что его ещё ни разу и никто так и не смог купить «со всеми его потрохами» и «на самом корню», потому что чувства, исходящие из самого сокровенного и базового, – не продавались абсолютно – Нет! И ещё раз нет! Никогда этому не бывать, и не дождаться никому ни за какие деньги! И это же было очевидно! А почему? А потому, что, в принципе, нельзя купить того, что по своему определению – изначально не продажно! У него, у Виктора Павловича, была и своя душа где-то, и свои принципы в чём-то! Он не мог бы расстаться с ними ни за какие земные блага, тем более, за какие-то там мерзкие, пусть даже и огромные, на первый взгляд, денежные средства! Что деньги? Деньги – дерьмо, мусор, мишура…
«Я не продаюсь!» - было девизом Виктора Павловича, и он свято верил в то, что это так и было на самом деле…
А было ли это на самом деле так (и по сути своей) - было уже и не важно тут, в данном случае описываемой нами истории…
- А почему? – спросите вы. - А потому, что всякий раз эти «покупатели» «Виктора Павловича» убеждались в незыблемости одной простой и архаической формулы: «Деньги пусть и есть, а счастья вам за них, как не было, так и нету!»
Оно (бесценное счастье и самого Виктора Павловича) было всё время его личным приобретением (что-то вроде - ноу-хау), делом всей его жизни и, возможно, достоянием страны. И было оно, вне всяких сомнений, за пределами досягаемости всех этих «домогателей» на продажность. Оно (счастье его непродажное) было всегда с ним рядом, близко-близко, и существовало независимо от него и - как бы это сказать? – жило всегда на грани между своей неохватностью и ускользаемостью за пределы возможного! Счастье, оно же как, всегда такого вида: сегодня оно есть, а завтра – его нету! Оно имеет какую-то свою «интеллигентную консистенцию» – никогда не покупается оптом и не перепродаётся поштучно, в том числе - не передаётся половым путём, как бы кто об этом и не мечтал…
Хоть у многих, на этот счёт, и существуют стойкие иллюзии к обратному! Иллюзии – иллюзиями, а правда жизни – правдой жизни! И это всё почему-то, так изрядно всех бесит? Они все закипают только при одном виде его, счастливого «Виктора Павловича», и злятся на него до умопомрачения, завидуя ему, и мечтают только об одном, чтобы ему стало плохо… А на самом деле они просто бесятся от самих себя, негодуют на своих близких, ненавидят весь этот - их окружающий мир, и в целом ничего с этим поделать не могут! А на вершине всего этого стоит он – «Виктор Павлович», пусть слабый, пусть инфантильный, но такой могущественный гений… Без него они бы никогда не почувствовали себя счастливыми… Ведь злость и зависть это первые ступеньки к постижению истины!
И это незыблимо…
А любовь – это только выдумки слабо беснующихся, чтобы прикрыть, разговорами о ней, огромную ненависть и слабую потенцию…
…Завершался очередной круг поисков потерянных чувств у всех этих, «квазимод» от власти, и опять они (подобные типы) с регулярностью машинок-автоматов, наведывались в кабинетик к этому гениальному «дурачку-интеллигентику» - (и Виктор Павлович ни капельки не сомневался в этом…) – Наведывались будто «просто поговорить по душам», а сами при этом всё, видимо, покатывались с хохоту, чтобы не сказать большего…
Виктор Павлович знал, что является для них очень сложной, но глупой игрушкой: «Они меня там с рук на руки друг другу передают только для того, чтобы было над чем посмеяться в неурочное от правительственных забот время… Ну и пусть! Хорошо…» – Виктор Павлович знал это давно и был терпелив. Он давно послал бы их всех открытым текстом по Морзе «мелкой поступью в Ташкент», но надо же кому-то удовлетворять чужие амбиции и подрабатывать на жизнь? И, что верно – то верно, такова была его «се ляви вишная» судьба! А у этих всех «мучеников богатств и власти» этого «добра» - «бабла немереного» - имелось пока ещё предостаточно и в таком количестве «сочилось», что с них не убывало, если даже и потрясти их финансовую «грушу», чуть поактивнее и не стесняясь за последствия…
Сеть подобных «мини-конторок» (в которых всё время подрабатывал и сам «Виктор Павлович») для этой-то самой цели и было создана умными «старшими коллегами», чтобы брать в оборот «таких вот» ожиревших и «доить» их там (неудовлетворённых душевно и физически «Буратин»), заставляя, тем самым, регулярно раскошеливаться по полной программе... А полнота «программы» была стабильной (и чего только в неё не входило…), и всё это благодаря не одним только талантам самого Виктора Павловича, но и заслугам перед Родиной! Для этого, правда, всегда требовалось соблюдение «некоторых условностей» конспирации и режима глубокой секретности, но это только пол дела! Надо было ещё и не спугнуть клиентуру…
Догадываться о чём-то могли многие, но вот знать всё – единицы! И эти единицы должны были быть и сами – не слишком семь пядей во лбу… Очень умные всегда мешают хорошо поставленному делу. От них всегда геморрой и ненужные вопросы. А «этикет» требовал, чтобы клиент всегда мог бы чувствовать себя здесь (в этих самых конторах «Рогов и Копыт»), не только по крупному платящей стороной, но и, в непременном условии, - «хозяином» и большой «шишкой»…
Да такой «шишкой», которая за весь этот спектр «добрых услуг», платит не зря, и в ответ получает, как надбавку, ещё и некоторую «чуткость поведения» и особую «приятность в общениях»… Хочешь давить благодетеля своего? Дави… Хочешь гнуть его раком? Ломай и гни (сколько душе твоей будет угодно)! А хочешь: и давить, и гнуть, и издеваться по ходу дела (в смысле - бить там по голове и всё такое прочее…), то трахай его по мозгам и не давай даже головы поднять, чтобы знал «гнида» своё оплаченное место! Кто платит, тот всегда и прав… А, значит, он всегда должен быть прав, независимо от обстоятельств! Всегда правым, конечно же, быть никто не может, а потому чужую неправоту необходимо было регулярно, не замечая как бы её, корректировать и приукрашивать и всякий раз таким образом, чтобы она (эта неправота) - как бы так сказать? – совсем уж неприметно, что ли, и не навязчиво этак, а переходили постепенно в другую свою (не обязательно и противоположную) ипостась… Тут, в этом деле «перехода», требовалось особое искусство специального аналитического «макияжа», можно даже сказать – творческий некий режим с особыми подходами, за которыми и крылась вся та «изюминка», за которую готовы были так дорого платить и терпеть даже, на широкую ногу поставленные, механизмы прямого совращения…
…Здесь-то вот и требовалась некая тонкость гениального чутья, почти что невидимая грань между интимным и обыденным, отделяющая неплохого профессионального психолога от профессионала высшего – «отличного», что ли, класса, и даже, можно сказать, - асса в своём деле… Каким же профессионалом был сам Виктор Павлович? Каким он себя ощущал и чувствовал? – О, это были две разные вещи… - Но пусть это останется, пока, на его профессиональной совести, чтобы не смущать придирчивых почитателей его таланта неприличными метафорами, идущими в разрез с не устоявшимися ещё мнениями на этот счёт самой общественности…
Но соблюдение всех этих условностей давалось Виктору Павловичу труднее всего. Ему почему-то всегда было просто стыдно за свой профессиональный высокоопробированный обман…
Стыдно даже не перед всеми этими клиентами «идиотами» – нет - и вовсе – нет (на них он плевал с высокой башни…), а просто за сам обман, как таковой – просто стыдно, и всё тут! И что ты тут поделаешь с этим своим воспитанием, которое, видимо, будь оно не ладно, было в чём-то и где-то праведным, а значит достойным обнаружения…
Виктор Павлович давно знал за собой некоторые мерзкие качества несколько развратного характера поведения, как то: обыкновенные злословие (по всякому поводу и без повода…) и циничная язвительность (ко всякому случаю и без случая), но как-то, до сих пор, ему удавалось уживаться с ними довольно мирно. Благо всё это никогда не позволяло себе прорываться само наружу, а таилось, всегда, где-то там, достаточно глубоко и внутри, и не светило зря оттуда, коль его не просили… И это Виктора вполне устраивало. Сегодня же что-то всё шло совсем не так с самого утра «с этим делом». Лезли из всех щелей ненужные ему эмоции, и всё время желали при этом проявить себя во всей своей первозданной красе и задиристости на людях…
Сегодня у Виктора это пространство, по совсем невыясненным им к тому причинам, непомерно разрослось с самого утра во всю ширь, и всё в неприятные какие-то стороны, как для его карьеры, так и для последствий. К примеру, язык его – опять же был - враг его, и он почему-то нагло принимал участие во всех этих делах «ковбойских» и вёл себя так, словно поставил перед собой целью: опорочить всё святое, как в самом «Викторе Павловиче», так и во всех «приложениях» к нему прикрепляющихся и ко всем его нелёгким и тяжким трудам аналитика. И вот, данный конкретный случай, был тому ярким подтверждением… Сам хозяин непослушного языка, был в шоке от подобного его «калобриционизма» (что-то связанное, видимо, с экстремизмами в ротовой полости… )… Откровенно говоря, Виктора Павловича ужасно раздражали все эти «дела-делишки», приходящие на консультации с толстыми бумажниками под конец рабочего дня. Тут и без них было дел невпроворот, но нужно было зарабатывать деньжата, чтобы не сосать лапу и не помереть с «голоду»… Последнее время всё это раздражало его всё больше и больше. Обнажая, во всей своей наготе, некую порочную для него философию…
Клиент «трудился» на Виктором Павловичем не отходя от кассы:
– Да не жмитесь вы тут, как барышня, ей богу, - не тушуйтесь и соглашайтесь на всё! А не то я могу подумать, что вы меня, по какой-то причине, господи – боже мой, совсем не уважаете тут, и могу обидеться! А я, знаете ли, человек со связями и очень обидчивый! И связи у меня, как бы это так вам сказать, не совсем человечные, что ли… Ха-ха! – рассмеялся своей глупой шутке, непонятно от чего развеселившийся, принеприятнейший тип с угрозами бандита. При этом, говоривший сие гадости, уставился на Виктора Павловича, как на пустое место, и потом неожиданно зло засверкал глазами:
- Вы понимаете, док, - мне плохо! Мне ужасно плохо! Вы понимаете, что значит «плохо», док?..
- А от меня чего тебе надо? – заговорил Виктор Павлович, стиснув зубы, а сам подумал: «О, господи, да что мне сегодня везёт, как утопленнику? Бури, что ли, какие-то, в магнитных слоях никак не успокоятся? Я же не резиновый, и мне когда-нибудь отдыхать надо!»…
…- Хорошо док, я приду еще раз. - Человек встал, протянул руку Виктору. Виктор машинально пожал протянутую ладонь и ничего не сказал в ответ. Когда пациент вышел, Виктор Павлович медленно встал, потянулся, посмотрел на часы, потом в еженедельник и рухнул обратно на стул. На сегодня больше не было никаких записей «авизо», значит, можно было уйти пораньше. Виктор задумался о планах на сегодняшний вечер и поставил третий чайник. Он присвистнул от удивления, и чайник ему ответил тем же – значит, уже вскипело…
Виктор Павлович оторвал чайник от стола и, сделав им крутящееся движение вокруг своей головы, поставил тот обратно на стол. Виктор понял, что ему вовсе не хочется сейчас пить этого чаю, а кипяток, который имелся внутри, каким-то весьма странным образом напоминал ему всех этих, приходивших к нему сегодня «клиентов». И Виктор почувствовал какую-то, совсем уж здесь не к месту и не уместную, какую-то нездоровую и глупую в данный момент, жуткую эрекцию…
Такая раздутость оболочки, такие себялюбие, те же внутренние бурлящие амбициозные соки? И какая-то нерастраченная вскипячённая потенция в никуда из ниоткуда… Такой набор симптомов просто поражал аналитика в самое сердце…
«Не заболел ли я чем-нибудь? Не заразился ли от этих идиотов?»…
Только вот в чём вся эта энергия была не растраченная? И насколько не растрачена? И причём здесь вообще она, его «эриктональная» потенция, во всём этом деле была сопричастна?..
Аналитик сказать не мог…
Мысли Виктора Павловича прервал телефонный звонок…
На телефоне высветилось «сэ-ля-ви».
«Блин, как она достала» - подумал Виктор и заскулил, как щенок перед запертой дверью. И было из-за чего… Виктору Павловичу никогда не везло на женщин. Они частенько лезли к нему знакомиться сразу же на первых минутах общих знакомств, а потом начинали беситься в ответ от его поведения и присутствия. И беситься не от того, что принимались изнывать от бешенной страсти к нему, а как раз, наоборот – всякая страсть к нему проходила моментально, а на её место заступала какая-то яростная животная злоба, толкающая всех его бывших подруг на жуткое к нему недружелюбное отношение, переходящее порой в тихую устойчивую ненависть…
Они, при появлении его в компании, в дальнейшем впадали в какую-то физическую дрожь и принимались так сверкать глазами, словно испускали ими (зримыми органами своего ума и чувственности) испепеляющие - всего и вся - «молниеносные угрозы», и всё это непроизвольно принималось источать из себя флюиды, весьма неприличного порядка и мрачной естественности! И сразу всем становилось понятно, что данная «самка» очень не хочет иметь дело с этим «самцом вульгарис» и готова прямо сейчас, и в данный момент, приложить максимум своих зверских усилий, чтобы загрызть этого самого (ошибочно здесь появившегося) «двуногого олуха» противоположного пола, и загрызть только с одной целью, чтобы, не дай бог, не общаться больше с ним никогда и ни за что! То есть, все они (самки эти…) - постоянно цеплялись за «Витеньку» и цеплялись очень живо, но очень скоро начинали «прозревать» и совершать разного рода «профилактические действия», ведущие к коллективной напряжённости и атмосферным явлениям…
Вот поэтому Виктору Павловичу было в двойне необходимо держаться руками и ногами за любой тот случай каких-либо, более менее, продолжительных отношений с какой-нибудь из этих неуравновешенных «самочек», и, если они не прекращались «сами собой» - отношения эти (сразу же в первые дни их знакомств), то это можно было считать немалой удачей и правом на, более менее, продолжительную взаимность…
Правда сам, Виктор Павлович, в этом деле, считал себя скорее «девственником», чем заядлым ловеласом и сердцеедом, так как он не очень-то жаждал и сам общения с противоположным ему полом, но тут требуются некоторые уточнения при цитировании…
Он «не жаждал общения» не в том смысле, что, вообще, не имел желания общаться с дамами (там… вести «всякие-разные» разговоры и умные беседы, сидя с ними в общей комнате в хорошей дружелюбной компании, и при этом, как всегда - глупо улыбаться на их бессмысленно тупые вялотекущие мысли) – нет. На это он был готов! На развитие отношений с чаепитием, тортиком на столе и расслабляющей печальной музыкой - тоже… Эти-то отношения он с радостью поддерживал и всегда был готовым предоставить себя в общее «коллективное пользование». Но вот, что касается большего, то тут он был очень «тяжеловат на подъём», в том смысле, что никогда сам с азартом не шёл на более близкий постельный контакт, а - как бы так сказать? – принимался всегда «ломаться», что ли, как «девочка», и искать любой подвернувшийся повод, чтобы убежать от нахлынувшей к нему чужой страстной чувственности…
Редкая «девица» могла затащить нашего «молодого человека» к себе в постель. Можно даже сказать, что – не одна… Если кому и удавалось это сделать, то это были всё «зрелые тётушки» и с тяжкими усилиями, знающие, как продолжать тактику медленного и постепенного «меча и орала» - да – так это делать, чтобы «клиент» не сорвался с крючка и, наконец-то, сам был уже готов отправить свои обязанности ухажёра…
Но и здесь имелось множество «ранимых недоразумений» и всякого рода «неточностей», (что постоянно и происходили с Виктором Павловичем в интимно налаживающейся обстановке), от которым даже у «тёртых-перетёртых» дам волосы вставали дыбом и пропадал всякий азарт к дальнейшему напору и отстаивания интима в боевом духе…
Мы не будем распространяться, конечно же, более подробно обо всём том: «Что же это за недоразумения такие были?» И всё по той простой причине, чтобы не в водить в конфуз, как самого Виктора Павловича (если он нас сейчас слышит), так и наших читателей… Но добавим, однако, одно (только самую малость), чтобы не склонять наших читателей к неверным само домыслам на этот счёт (возможно и далёким по сути своей от истины). А потому несколько проясним вопрос по существу дела и набросаем, так сказать, некую полупрозрачную картину на весь ход дальнейшего…
Итак: так, что же это за недомолвки и недоразумения такие, о которых мы собираемся тут вам рассказать? А то! О, это были весьма (можно даже сказать – банальные…) простенькие вещи, о которых и говорить-то вовсе и не стоило бы, если бы не случай…
Виктор Павлович регулярно, взобравшись на претендентку, частенько «случайно» там вспоминал, что у него дома с утра оставлен был голодный щёночек и весь такой без присмотра, «щеночек» - которого, обязательно, нужно было сейчас же навестить и отвести гулять, а не то он мог в простоте своей душевной обгадить весь дом, переполошить соседей скулением и громким лаем! И Виктор Павлович слезал с лобкового навершия и принимался собираться на спасательные работы…
А то он, «Витюлечка», ни с того ни с сего, самым неожиданным образом обращал пристальное внимание на жировые складки своей новой «пассии», в самый неподходящий для этого случая момент обоюдоострого разоблачения влюблённых организмов догола «в лунном свете тёплой ночи»…
Мог и того попроще – просто на просто – взять и убежать, надолго заперевшись в «туалетной комнате», и не выходить оттуда на протяжении длительного времени, постоянно при этом сливая воду из бочка, и изображая этим действием весьма активнейший процесс очищения своего кишечника от плохо принятой вовнутрь пищи…
Его редких случайных подруг подобное, как правило, всегда приводило в состоянии полного душевного «катарсиса» и расстраивало нервы настолько, что сил на дальнейшие соблазнения не хватало, и, как следствие, тут же возникало прекращение всяких дальнейших отношений в категорической форме, и мужские близости оказывались больше не востребованы к предъявлению…
В общем, можно было сказать, что от этого жизнь у самого Виктора Павловича была далеко не сахар…
А что же сам, Виктор Павлович-то? Неужели мужское замученное либидо никогда не просилось к выходу наружу? Не стучалось в скорлупу грецкого ореха? - Как же… как же – просилось, и ещё как стучалось! Но просьбы эти всегда сопровождались такими дополнительными условностями и запретами на производство, что Виктору Павловичу легче было поставить себя в самое неловкое и даже наиглупейшее положение, чем преодолеть эти самые условности и высоконравственные табу, и «трахикус выбляндустик» постоянно оказывался в проигрыше перед физиологическими чувствами контроля за собой и за всеми своими действиями…
И, как вы думаете, что в ответ он слышал на все эти свои этически обоснованные действия? А? Что? Ну, конечно же, стандартные и легко предсказуемые, тривиально заезженное: «Боже мой, какой же ты козёл, мать честная! – и – Чтоб ты сдох!» И предполагать что-либо иного и какую-нибудь другую иную, в этом случае, реакцию (на подобные неприличные действие), значило бы самым вульгарным образом покривить истинной и пойти против правды…
Но всё же Виктор Павлович нравился женщинам, как бы это сказать? – напрямую и без оглядки… Даже исходя из всего вышеизложенного, было в нём что-то, что привлекало «самок», как мотыльков, и звало их обжечься! Во всём его внешнем облике была какая-то «не от мира сего» породистость, что ли? Имелась некая «значимость» и в «морде» его глупенького лица. Имелась и во всей внешности «преамбула» - выпестованная тысячелетиями чужая селекция…
Некая, как бы это так сказать, «затерянная во временах», глубинная избранность лучших! Инфантильность гипертрафика… Некий квадрант из корня прошлых бля…
Вот на него-то (этот квадрант), и на неё-то (эту породистость), постоянно и ловились «лёгкие» (но в зрелость уже сложившееся), похотливые «создания», и даже весьма не лёгкие просились на крючок… Они клевали, как на приманку: и на внешнюю всю эту «атрибутику» «Виктора Павловича», и на особую его «статность» и «суть», а также и на костную «мануфактуру», и ещё на многое-многое, всего такого прочего - слабого и неуловимого (почти «самоулетучивающегося»), от чего большинству женских особей человеческого вида хотелось «защемиться собой изнутри» и проистекать в промежность, и всё это дело никак не объяснялось рассудочным путем…
«Мордашка» у Виктора Павловича тоже была «ничего себе», что также не препятствовало, а, наоборот, даже во многом потакало первому обманчивому предположению о ходе вещей и путях их развития…
Глазки у аналитика были наивного «не глупого дурачка», а между ними прямой римский нос, с мягкой мясистой шишечкой на «оконечности», пухлые чувственные губы и премилая очаровательная улыбка профессионального психолога-астрологопеда, и всё это дополняло общую картину «телодвижений» общим «биополевым консенсусом чакр», одним словом - шарман! И всё это играло на конечный результат и доводило до полной завершенности картинки восприятия, и получалось весьма безобидно на вид – только смотри и воздыхай, как «Бажов со своими сказками в малахитовой шкатулке»! И пусть все говорят…
Но реальность жизни, непременно, после этого разочаровывала…
И разочаровывала не только самого Виктора Павловича, но и всех тех, кому эта реальность своими позывами на большее обещала слишком многое в потенциале, а по факту дела не давало ничего толкового взамен, разве кроме расстройств и раздражения месячными циклами…
…А телефон у Виктора Павловича стоял на виброзвонке и периодически скользил по деревянному покрытию стола, издавая свои непристойные «бррзз, бррзз»….Чайник вскипел. Аналитик налил себе чайку, опустил в бокал стандартные два кусочка сахара и сделал глоток. Глоток оказался крупнее, чем он ожидал от самого себя, а два кусочка сахару ещё не растворились, и было не сладко. Сахарок болтался на дне бокала, водя хороводы «вокруг да около» центра донышка бокала, и прилипал кусочками сам к себе: и то боками (словно тянулся к близости), то задними стенками параллелограммов (словно хотел оттолкнуться от противоположного), но кусочки постепенно таяли в кипятке и растворялись...
«Что за жизнь такая?» - сетовал Виктор Павлович, наблюдая диффузию в кристаллах: «А кипяточек-то остывает и, в то же самое время, тратит силы на всякие там сопутствующие растворения…» - подумал так Виктор Павлович, поощряя в себе экспериментатора и тренируя философский склад ума: «Будь я попроще в своей природе, и со мною было бы то же самое, господи, – всего лишь какой-то кусочек сахара на дне чужого стакана, а рядом такая же половинка, трущаяся об меня, то и дело, своей слизью и живущая сладкими мыслями, погибая в волнах житейского перекипевшего моря!» - сказав так про себя, Виктор Павлович ощутил художественное вдохновение, он сделал ещё один маленький глоточек, медленно остывающей жидкости и подытожил: «Но я не кусочек сахара! Я личность…» - произнёс он вслух: «И со мной, кое-кому, а придётся тут считаться! И не надо ставить передо мной всяких там экспериментов! Я же не препарат какой-то для исследований, в самом-то деле, и сыт всем этим по горло…» - и Виктор Павлович выплеснул остатки чая на пол…
…С этой «сэ-ля-ви» он познакомился на дне рождении своего друга, если можно так называть типа с нетрадиционной ориентацией в пространстве. Она была тоже психологом по профессии, и можно даже было сказать ненасытным психологом, возрастом «немало постарше» самого Виктора Павловича. Такие тётеньки Виктору Павловичу никогда не нравились – перезревшие дамы с костлявыми «бутонами», и какая в них может быть привлекательность? Но эта «дама» взялась за Виктора Павловича сразу же весьма серьёзно и основательно, как говорится – взяла быка за рога! И бедному «Юпитеру» было некуда деться…
Рога были даже не «быка» (как она потом сама же и призналась Виктору Павловичу в минуты постельного откровения), а породистого квёлого «бычка» - так рожки… Она выделила его из общего стада намётанным взглядом и принялась обрабатывать «объект своих притязаний» по всем правилам «тореадорного искусства»…
«Худая костлявая стерва» (как он ее про себя иногда называл), или просто «Суповой набор», сходила с ним два раза в кафешку, а потом привела к себе домой. Едва зайдя к ней в квартиру, Виктор Павлович сразу всё понял. Красивая прихожая, дорогая мебель - всё новое, не уютное, пустое. У нее, как оказалось потом, был и сын, который, как он сам понял впоследствии, ее ужасно раздражал, потому что был очень сильно похож на своего папашу…
Сына она сбагрила своей маме, а «папашу» отправила на «парашу»...
А «Виктору Павловичу» было всё равно, что она там натворила, и он ни коим образом не собирался заводить никаких серьёзных и глубоких отношений с этой худой и явно злотягучей сучкой, а зашёл к ней чисто - просто так, чисто из спортивного любопытства и одной только профессиональной любознательности, чтобы подтвердить кое-какие свои глупые выводы на досуге…
…Еще у неё была работа, в какой то компании, был секс временами с близкими (и не очень близкими) знакомыми, не так часто, как она бы того хотела, но всё-таки... И больше не было ничего. Виктор поймал себя на мысли, что он относился к ней несколько осуждающе. Это его немного удивляло. Ему не нравились: эта её прямолинейность по отношению к нему и эти жадные глаза на его тело; эти взгляды похоти, особенно на его ноги (которыми он, не без причины, гордился и считал личной своей достопримечательностью)...
Хотя, возможно, она относилась к нему так же, как и к другим своим мужчинам: как к вибраторам на ножках, но с ней ему почему-то было, более-менее, комфортно и со временем даже стало удобно – и как бы это так сказать? - она не требовала от него многого, что ли? Не лезла в его жизнь «с ногами на постель», и единственное качество, которое заставляло Виктора Павловича иногда не подходить к телефону, это ее ненасытность! Он даже несколько раз ей намекал об этом, потом говорил открыто и прямо, и на какое-то время это срабатывало… А потом она, как с цепи срывалась и начинала иметь его «везде и повсюду», используя по полной программе снова и снова. Но рвать отношения с ней он, как «Виктор Павлович», не собирался и даже не хотел. И опять же, всё потому, что ему с ней было страшно удобно; и чувство стабильности, без всяких там обязательств, имело значение тут не в последнюю очередь…
Изначально Виктор Павлович применил против неё весь свой набор ускользающих манёвров, но все они оказались тщетны и не сработали должным образом, потому что «се-ля-ви» хорошо знала зачем ей всё это нужно и что она собирается делать...
Ей не нужен был сам Виктор Павлович, как пирог с начинкой к праздничному столу, – вовсе нет… «Какой он дурак», она поняла это сразу, с первого же взгляда на него… Но она учуяла нечто большее – нечто «широкомасштабное», нечто тонкое и сокрытое во тьме поверхностной голубой невзрачности - породистость! То, чего не за какие деньги нельзя было купить и просто так приобрести за один короткий промежуток жизни! Тут нужно было целенаправленно стараться не одно мучительное поколение. Трудиться, как в шахте, добывая руду. А вот получать великий дар иногда выпадало вот таким вот идиотам, как этот «длинноногий юноша», по сути - без руля и ветрил и с полнейшим отсутствием царя в голове!
Действия этой стервы были похожи на то, как профессиональный кинолог (при виде среди дворняжек на улице породистого кабелька, завшивевшего в своих внешностях и запаршивевшего в воспитании) сразу же определяет, по его морде и на глаз, великолепные «кровя» и моментально «просекает» ценность самой породы, что спрятана под облезлыми клочьями свалявшееся беспризорно шерсти. Кинолог вздрагивает, делает стойку, как охотничий пёс, и принимается производить в уме расчёты, на пример возможного соития этого «беспризорного урода» с подходящей породистой сучкой, надеясь, тем самым, обновить свой генофонд и улучшить общий экстерьер…
Ведь «Элита» всегда и везде постоянно вырождается, теряя первоначальные «элитаризированные» силы, и чахнет на корню, а близкородственные браки ведут её только к запрограммированным уродствам и гибели, а дальних браков никак не получается, в виду ограниченности селекционного материала… Вот потому-то, случайно найденный на помойки «кровничек» (с отличной свеженькой и затерянной вне документов родословной) - настоящая находка для знатока… И «подобное сокровище» способно спасти «аховую» ситуацию и облагородить затухающую ветвь от отмирания…
Правда, сам этот, безобразно воспитанный самец (воспитанный среди дворового быдла шавок…), представлял из себя по существу малую толику привлекательности в самой непосредственности близкого общения: ни как в духовном смысле он не привлекал, ни манерами своими; и все привычки у него (а также и все привязанности к непородистому) были какими-то «гадковато отталкивающими» по самой своей сути и исправлению не подлежащие! Испорченный единожды самец – калека на всю жизнь по сути!
Это факт, который «се-ля-ви» не подвергался сомнению…
К телесам породы должно ещё было прилагаться и духовная ипостась в воспитании, которая даётся только упорным трудом и подробной дрессурой, а без них (труда и дрессуры) – хоть внешность и кричит о многом – и может быть даже и ранит в самое сердце и готова занозить чувства, а «близкий шарм» в общении – всегда на уровне оскотиненного паскудства…
Вот таким, для «се-ля-ви», Виктор Павлович и оказался «щеночком»: подросшим до состоявшегося «кабелька» - и только, и от которого проку для совместного счастья, как «с водицы лица напиться», а толку в остальном, как с козла молока…
А вот внутренностями своими (и внутренностями далеко не духовными, и даже не физическими, а скорее - как бы так сказать - сперматозаическими…), он «Виктор Павлович» оказался в самый раз – то, что надо и «в самое то», чтобы можно было брать с него «образец» к дальнейшему улучшению, как своей генетики, так и генетической породистости. Пора было зарождать «даме» через «сие самое» новую жизнь на дальнейшее, и вести родословную от себя и туда, куда тебе хотелось бы самой, а не куда повернёт случай, этот «престранный субъект» неподдающийся описанию…
Ведь, чтобы чем-то управлять и достигать желаемого в натуре, нужно было на что-то опереться… А на что? Возраст, и всё такое прочее, – требовали не малых усилий по подготовке. А где же взять ещё и кадры? Кадры-то решают всё! А ничего подходящего под рукой вокруг, хоть вой белугой, - нет! А так хотелось, наконец-то, начать управлять своей судьбою и делать жизнь необыкновенной и стоящей, и чтобы это всё никоим образом не пересекалось в тяжёлых моментах и не вмешивалось по глупости одно в другое! Карма и… Чтоб её…
А этот, «двуногий генофонд» (но правда с паршивым воспитанием), оказался всё же лакомым кусочком…. Он был, как приворотное зелье для намеченных дальнейших любовных махинаций «мудрой женщины». Через него можно было прыгнуть сразу в дамки, через головы многих и многих, куда более «породистых сучек»! А так хотелось стать королевой - и не на час, а вечной «Маргаритой» на балу у сильных мира сего! Но для этого нужны были усилия и ещё раз усилия, и усилия не малые…
«Тоже мне ведьма нашлась, мать её иттить – какая хитрая жопа? На костёр бы её и сжечь, как в средние века!» - возмущался «Виктор Павлович» и хотел обидеться. Но в век материализма и практицизма, всё дело обстояло уже давно намного «несколько иначе», и позволительным стало делать то, за что бы раньше просто подпалили голые пятки и надели «испанский сапожок». А теперь вот, поглядите ж вы, - стало дозволенным к совершенству и не такое, и никому нет до этого дела, хоть плач – хоть смейся! И как только такое могло случиться в эпоху современных технологий и контроля возможностей? До чего ж докатились силы небесные…
Но, как не крутите, господа хорошие, а века сейчас уже не те - «не средние» века, и перевалили они все далеко за своё окончание - поменяли логику поведения, и размыли обычаи старых времён, и новые традиции народились уже на «тот свет», пусть ещё и не совсем совершенные по самому факту своего рождения, но уже действенно пробивающие пути в консерватизме нанотехнологических сооружений…
А «Виктор Павлович» об этом «ни сном, ни духом», только смутно подозревал что-то и где-то и надеялся на кого-то - между прочим… Ведь до этого нужно было ещё умом дорасти, а потом и нравственностью «доконструироваться», а уж после и начать искать виновных, надеясь уличить их в неправедности и наказать за сотворённое через высшие эгрегориальные сферы…
А они, если что и мог сделать, то только эмоционально взбрыкнуть в своих носителях, оберегая, тем самым, свои цепные «дворняжецкие» замашки от прямого проникновения в «Элиту»…
…Вот он и устроил истерику, когда она (его породистая «подруга-сучка»), как-то с горяча, что ли, и, конечно же, не подумав в пылу постельного откровения, разболтала ему, чуть ли не об истинных причинах своего выбора (и ни с чем не сравнимого терпения по отношению к его, «Виктора Павловича», унизительно придурковатым выходкам плебея). Эта примерзкая подружка, со-пихательница исканий, после очередного издевательства над ним в постели (над ним – самим «Виктором Павловичем»), и развалившись по распутному на ложе и по ****ски расщеперив входное отверстие, поделилась с «мил-дружком Витюшечкой» сокровенными своими помыслами и сногсшибательными предположениями о качествах его «спермического» нутра! Да так это сделала цинично и отвратно, что если бы Виктор Павлович не лежал в этот самый момент измочаленным пластом на внебрачном ложе «open door», то, видимо, точно бы рухнул-ёгнулся на пол с высоты постельного режима (и своего немалого роста), грохнулся бы этак основательно – да - и разбился «вдребезги»! Он мог бы и повредить свою непутёвую голову о жёстокий вдовий пол и обрушить последнюю веру в человечество… Но судьба, и на этот раз, была к нему, «Виктору Павловичу», благосклонна и хранила, и свой удар «эта стерва» нанесла по уже лежачему телу «гоя» исподтишка и позволила, тем самым, своему «мил любовнику» спокойно переваривать услышанное…
Переваривание было долгим, нутреным и со спазмами. Но даже это не спасло Виктора Павловича от невероятнейшего последующего бешенства эмоций. Он пришёл в такое неописуемое неистовство, что принялся, тут же, ужасно брыкаться ногами и забавно дёргаться в постели, пытаясь вскочить с неё (с постели этой) «козлом Эпифанием» и начать собирать свои вещички – загребать их в охапку, и того – тю-тю – по быстрому уходить прочь отсюда, навсегда покидая эту презренную юдоль разврата, пошлости и извращённого бабьего ****ского садизма. Смотреть на всё это, без хохота и слёз, было невозможно! Сама же подружка, правда, оказалась проворнее этого, суетящегося не по делу клиента…
Она, просто на просто, ухватила взбесившегося психолога за его «провяленный» в интиме «корешок» и намотала его на щуплую ручку…
Виктор Павлович оказался подвязан в горсти на все «100%» и в полной западне… Он просто оказался в безвыходном положении…
Находясь на коротком поводке, он рыдал и просил о снисхождении, умолял о невозможности (после всего «того самого случившегося») оставаться им вместе в одной постели, и предлагал даже остаться друзьями (и всё такое прочее и в том же духе), но только порознь! Но это всё никак не действовало на хватку не слабенькой подружки. Её хватательные рефлексы не давали Виктору Павловичу возможности пошевелиться и пойти на попятный ход. Аналитик берёг свои гениталии от излишнего растяжения и опасался членения на части «пуще собственного ока»…
…Так они, в конце-то концов, и помирились. Консенсус был найден и водворён на своё (ему одному положенное) место! И они, обоюдно «склеившись» на тонкой «верёвочке», как две половинки одного безобразного места, пришли к взаимовыгодному согласию сторон…
А что он мог поделать, господи? Не вырываться же насильно, рискуя быть оскоплённым до самого «табура»? Слаб был натурой и характером «Виктор Павлович» – слаб, и это было очевидно, и мягкосердечен! И психологу не хватило тогда воли размотать этот запутавшейся клубок причинных связей и разорвать его, как Гордеев узел, что связывал «два одиноких сердца» через интимную ниточку свиданий…
И, естественно, после всего этого, возник вопрос по существу дела: « А что это за «подружка-несушка» такая попалась бедному Виктору Павловичу, и как она (подружка эта) так крепко прихватила его за все его же «причиндалы»? И насколько она сама в этом деле была «дока», а не какое-то (невыносимое дикое и ни в какие ворота не лезущее) похотливо нездоровое существо? Женщина ли это вообще? А может быть монстр какой-то или вамп в обличье женском? А? А хрен его знает и то-то…
Виктор Павлович, будучи весьма терпеливым во многих отношениях к другим людям (и даже к их множественным половым слабостям), долго искал в себе самом духа (а также сил и разума), чтобы только усмирить свои, ярко выраженные в этом случае, праведные гнев и раздражение этой самой навязчивой «****ью», и хоть как-то «устаканить» их дальнейшие взаимоотношения без сатанинского бешенства! А вы вот попробуйте сами, дорогие наши читатели… Что, слабо? У вас ведь тоже, наверняка, не сразу всё получится, а придётся прокипятиться и «побурлить» суставами!
И хорошо всё то, что хорошо кончается, а плохо кончить в споре – это ещё не повод, чтобы расстроиться безвозвратно…
«Се-ля-ви» от Виктора Павловича не хотела иметь детишек (от такого «дурака» – да – без денег и связей?) – абсурд! Ей этого было не надо. Когда всё улеглось (в тот первый раз «евангельских откровений»), она просто ласково призналась своему партёру по «вагинизму», чтобы он не обижался на неё: «Витенька, ты только зла на меня не держи, родимый, но ты изначально испорчен плохим воспитанием и неправильным поведением по жизни… Ты того… Как бы это сказать, чтобы ты не обиделся? Малость дефектен, что ли, для своей цивильной породы! У тебя нет в ней будущего. Ну, ты понимаешь? Ты ведь изгой. Там и без тебя всем ужасно тесно, а они чужих уже давно не принимают! Все места давно разобраны, и тебе не найдётся там пристанища… А за него нужно же бороться – бороться не на жизнь, а на смерть, а ты какой-то «инферальный», что ли? «Щенок», честное слово! Гениальный правда паскудник, но манерами – рохля… Ты, как тот породистый бульдожек – всё в тебе хорошо, только, когда нужно кидаться на обидчика, ты валишься на спину и подставляешь своё брюхо для чесотки! Ужас! Не мой это выбор, Витюша! Я сама буду грызть врагов и рвать обидчиков! Всех, пока не перегрызу полностью… Ты же… мелковат для меня: и по факту финансов, и, уж извини, - по-человечески слегка «гавнючёкс»…»
…Трудно было Виктору Павловичу в такой ситуации найти в себе хоть какие-то «человеческие» силы, чтобы не придавить эту гадину, тут же на месте в постели, но, правда, толку с этого? Ну, накинулся бы он на неё? Ну, побил бы? А в результате что? И Виктор Павлович сдался на волю «победителя» и подставил брюшко своё под щекотки…
Он был весь в этом! Такова была его линия поведения… Ему очень не хотелось меняться ни в какую из сторон предложенного выбора: ни в сторону какого-то там добра, ни в сторону чьего-то там выбранного зла. Этот «индуизм» мировоззрений был ему по барабану…
Он, конечно же, понимал, что эти все деления на самом деле существует в действительности и как-то необходимо было окончательно определиться в выборе чужих сторон, но состояние флюгера ему было ближе и дороже. Сама подвижность чувств «по ветру» вызывала ощущения абсолютной свободы и восторженного полёта, а всё остальное – так – одни мелочи и двустороннее, мало чего значащее, бытиё – никчёмная условность несуществующего выбора! Всё и так давно порядком «осточертело», во всей этой своей бессмыслице постоянных противоборств и глупых противостояний одних болванов перед другими. И потому хотелось только одного, чтобы только не говорили тебе прямо в глаза такие вот гадкие вещи, от которых после становится так нестерпимо больно и нужно срочно принимать неприятные решения по существу дела…
- Так, детей ты от меня не хочешь, а породу заполучить всё же желаешь? – Виктору Павловичу очень захотелось разобраться во всём этом деле «тёмного его использования» и использования в чём-то не совсем понятном и ему приличном, разобраться окончательно и бесповоротно, чтобы потом никогда более не возвращаться к этому трудному вопросу, раз и навсегда поставив на нём жирный крест…
…Правда, Виктор Павлович и сам не хотел никаких детишек, ни сейчас, ни в ближайшем будущем (тем более от такой вот скуки знакомств, как эта), но тем не менее ему почему-то всё же было очень неприятно за такое откровенное пренебрежение к его детородным функциям! Он всё-таки был уверен, что потомство от него будет «что надо», и, если возникнет у кого такая необходимость его заполучить, то ни одна из женщин никогда не пожалеет, что просто взяла и понесла от него по жизни «плод совместной любви». Вот только это право ещё нужно было заслужить ( всем этим паскудкам)! Это право – быть оплодотворёнными им - самим Виктором Павловичем – нужно было ещё выстрадать и оценить по достоинству!
…А тут тебе говорят прямо в лицо, что ты того - с дефектом? Это хуже плевка в душу! Непорядок в приоритетах какой-то получался? В реальном смысле дела - даже прямое оскорбление личности! Он, значит, старается, как может - от раза к разу быть всё лучше и лучше в постели с этими жалкими «сучками», растёт от часа к часу в своём искусстве представлять сильный пол в деле, и даже думает при этом: «Как бы мне не промахнуться, господи, в процессе труда и не занести случайно ненужную жизнь в ненужные лона условий бытия?», а ему тут, видите ли, «эти места занесения» - просто на просто – прямо в лицо заявляют: «Ой, господи! Не хотим мы тебя…» - Как же это так – не хотим? Они тебя, оказывается, презирают изначально? Да как такое может случаться? Вот это дело? Да после такого, чтобы он ещё хоть раз в таких условиях соприкасался с подобными? Да ни за что в жизни! – и Виктор Павлович был неумолим. - Издевательство над моим мужеством? Отвращение на конец? Ладно – на это мы ещё посмотрим, кто из нас ещё окажется прав…
… И Виктору Павловичу ещё раз захотелось ударить эту непутёвую «тётеньку» кулаком куда-нибудь в больное место, чтобы она там завыла, сволочь, и заскулила, стерва, от боли и начала просить прощения за нанесённые ею оскорбления, хватать его руками в ужасе и целовать красивые длинные пальчики на ногах, и обоготворять всё вокруг них расположенное...
Но это заставляло себя ждать…
Сдерживая себя от насилия, Виктор Павлович молвил:
- А как ты хочешь от меня заполучить породу, если это не секрет, дорогуша? Если не будет потомства от меня? Как? Духом святым? Непорочным зачатием, что ли? А?! – Виктор Павлович и сам понимал, что, на тот момент, говорил какие-то святотатственные в общем вещи, приравнивая себя самого к «неким» божественным ипостасям непорочности, а свою «подругу-дуру» к древнему роду Меровингов, но его, как «Остапку», несло куда-то напропалую, и он ничего с собой поделать не мог - из него так и пёрло наружу всё это «чрево», так и лезло само, оскорблённым чувством собственного достоинства:
- Я что… - настаивал он на ответе. – Передаюсь посредством трения? Или ты высосешь всё из меня, как вампир, через мою кровь, методом сообщившихся сосудиков? А? Ответь мне, дрянь, – сей час же, если сможешь. А не то я… Я не знаю, что с тобой сделаю!
И она смогла…
И ответила:
- Какой же ты всё же глупышка, Витюлечка! Ты даже не представляешь себе, какой ты милашка, во всех этих своих гневливых гримасках! Я даже залюбовалась тобой, этаким дурашкой!
Виктор Павлович даже чертыхнулся:
- Перестань меня обзывать, сама ты дура! Ты лучше на себя вначале посмотри, а потом уж и…
- Да ты так не переживай за мои способности… не переживай… - успокоило его ласковая подружка. - Я же тебе сказала, что мне не нужно от тебя многого. Так – пустяки… Главное, чтобы ты был со мной какое-то время рядом, понимаешь? – и она видела по лицу своего «хахаля», что он совсем не понимал того, что ему тут втолковывают между делом… Ну, как ему объяснить о каком-то праве «первой брачной ночи» и тому подобных тонкостях барских натур?
– Ну, что ты такой недогадливый, Витюша? – первый раз эта стерва обратилась к нему столь официально и погладила при этом своей костлявой ладошкой по изрядно напрягшейся спине. – Ну, как тебе это более доходчиво объяснить? Ты же всё-таки не такой уж дурачок, чтобы совсем уж ничего не понимать в этом деле и не иметь никаких представлений? – «се-ля-ви» заглянула с надеждой в глаза. – Понимаешь, дружок… Есть такие мужчины от которых хочется иметь детей, а есть такие… Понимаешь – от которых необходимо нечто другое! Ты ни из тех, ни этих… - при этих словах Виктор Павлович сильно дёрнулся, забыв о своём положении «окончательного узника», и вознамерился даже опять вскочить с кровати, но почувствовал неприятное натяжение и жжение в области паха.
- Но ты, Витюнчик, так уж не расстраивайся! Тут некому завидовать. Сам ты ж из ещё более редкой породы, мальчик мой! – обнадёжила подружка. – Ты из породы тех мужчин, которые сами, по сути своей мало чего стоят, но на которых можно, как на приманку, ловить других мужчин из высшего сорта! – «се-ля-ви» при этих словах всплеснула ручками, чуть не упустив поводок от «Виктора Павловича», но вовремя спохватившись, вцепилась в него снова - не грубо, но цепко и качественно:
- Ты не поверишь, батенька, но есть такие мужчины, от близости с которыми мы женщины становимся невыносимо привлекательными… И, чем чаще и регулярнее эта близость у нас с ними происходит, тем большей привлекательностью мы начинаем обладать, и в этом самом состоянии нам становится доступным всё! – старая стерва закатила глазки:
- Витенька, ты представить себе не можешь, какое это блаженство – быть привлекательной абсолютно для всех и иметь открытый доступ ко всему, это как в Интернете – все файлы твои и все ядра у тебя на тарелочке! И всё это может быть доступным благодаря тебе, Витюнчик! Представляешь, как это здорово?
Виктор Павлович всего этого не представлял и не очень-то и хотел это всё делать. Но подружка об этом была мнения:
- Это твоя карма Витя… И, тут ничего нельзя тебе поделать со всем этим! Хоть плачь, хоть смейся, хоть головой об стену бейся, а это твой крест. И нести тебе его придётся не ропща…
- Какой крест? Какая карма? Ты чего мелешь, дура! – и Виктор Павлович забил кулачками по постели. Его малость переклинило от сказанного «сучкой», и он лихорадочно искал выхода и ставил на место все эти свои горевшие «предохранители» с «электрическое цепи», чтобы успеть окончательно не погореть от перенапряжения. Как-то неприятно попахивало вокруг палённым, и всему было больно от коленок до темечка, больно и некомфортно…
Дама же, видя подобные реакции своего возлюбленного, ласкалась к нему и успокаивала:
- Витёк, ты меня слышишь? Ты меня не правильно понял! Я не собираюсь тебе изменять…
У Виктора даже глаза на лоб полезли от такого откровеннейшего вранья:
- Как это не собираешься? Как-как?! А о чём это ты здесь сейчас говорила? – и эти «как» вырвались у Виктора Павловича как-то сами собой, непроизвольно и спонтанно; а сам он, произнёсший это, почувствовало, что это похоже уже на ревность, а её-то (этой самой ревности) и в помине здесь не должно было быть, потому что дело-то тут было не в ней вовсе (не в этой самой «сучке»!), а… как бы это так сказать? - в «нечто таком неуловимом», в чём-то оскорбительно приватном, что, скорее всего, можно было бы назвать «некоей» специфической мужской гордостью, самолюбием, что ли? «Некоим» мужским началом «личного эмбарго» - рефлексом собственника индивидуалиста! И если ты регулярно спишь с какой-то женщиной и позволил себе ею пользоваться, то естественно (и само собой разумеется), что эта женщина принадлежит тебе и только тебе - лично, как бы так сказать по точнее - становится сразу тебе обязательной! – твоей, что ли, если не вещью… то… - (тут Виктор Павлович очень и очень всегда затруднялся подобрать подходящие слова, чтобы это не выглядело, так уж, откровенно, потребительски вульгарно с его стороны, и не настолько явно психосоматически, что ли?) – становится неким «идеалом»… «идолом» для поклонения, алтарём для жертвоприношений собственных чувств, и всё на правах регулярного постельного обладания и «любвеобильного» полу семейного режима!
…Виктор Павлович хорошо понимал, в данном случае, что его возмущения действительно были больше всего похожи на муки ревности, чем на что-либо другое, под эти слова подпадающее. Ему сразу захотелось исправить допущенную оплошность в расставленных акцентах своего поведения, чтобы не выглядеть страдальцем, но слово не воробей – упустишь его - обратно не поймаешь, и потому приходилось исправлять все неточности по ходу дела, выворачиваться и лезть с объяснениями своих реакций, а это было весьма и весьма унизительно, в принципе:
- Я понимаю, - начал он, - у нас с тобой нет никаких определённых обязательств друг перед другом… - продолжил он скрипя сердцем. - Наши отношения, скорее всего, похожи на…. – и Виктор Павлович подыскал слова:
- На особый вид дружбы, что ли… На какую-то случайность. Но, тем не менее… Всё же должны же быть какие-то рамки приличий, за которые не следует выходить никому из нас, без особой на то нужды?
Смешно получалось у Виктора Павловича заглаживать свою оплошность, но что ты тут поделаешь со всем этим, если сам заранее не был готов к таким вот пикантным ситуациям «огорашивания» тебя новостями да по ровному месту? Приходилось «вылезать» из ситуации, чтобы не повредить по ходу окончательно своего (и так уж весьма основательно пошатнувшегося) чувства собственного достоинства…
А подружка, задравши ножки и развалив их бантиком (но не отпуская корешка из лапок фикс), смеясь, ответила на все эти «как-то» - и – «о чём ли», вполне мягкодушевно и легко:
- Ой, дурашка… дурашка… Ты - мой! Я тобой наполняюсь изнутри! Понимаешь? Из-ну-три! – произнесла она по слогам. – Ты все стенки моих прелестей натираешь своей значительной «породой», как огранку даёшь моему «алмазу», чтобы он засверкал во всю прелесть! Усекаешь, малыш? А? Или опять не бельмесе, ни бум-бум? Натирать-то натираешь – изнутри, а свечусь-то я снаружи! Как солнышко, как звёздочка…
Виктору батьковичу на это захотелось очень выругаться…
- Да и лет-то мне, сам понимаешь, уже не мало… - перешла подружка на какой-то грустный тон. – А детишек толковых-то и нет… - («Опять про детишек…» - подумал Виктор Павлович, но прерывать «рассказчицу» не стал, а только нахмурился недружелюбно и схватился за основание своих концов...) - А ведь хочется… - («А мне-то какое до этого всего дело?» - опять же зло подумал Виктор Павлович.) – Да ты не думай, что это я к тебе обращалась одному за помощью! Было всякое… Да только ты так не напрягайся, Витя… - «старая дева» пощёлкала пальчиками по коленкам Виктора Павловича, почувствовав, что тот насупился ещё более и отстранился до предела, на всю длину их связующей «нити», и попытался при этом сесть вполоборота, чтобы только не слушать её речей и не видеть этой противной счастливой рожи…
– Я разве не вижу, что ты с радостью бы от меня избавился…
Виктор Павлович при этих словах дёрнулся и хотел было разыграть удивление и не согласие со сказанным, чтобы не чувствовать себя здесь уличённым в подлости, но лежащая рядом с ним особь противоположного пола пощёлкала язычком и пригрозила пальчиком, давая тем самым понять, что какие-либо светские условности, в данном месте (и в данном случае) по её мнению, как бы так сказать - были бы совсем неуместны и не верны:
– Ты ведь из-под палки со мной… Разве я не вижу? Вижу-вижу… И даже чувствую. Но ты мне нужен пока! Понимаешь? Ты должен меня изнутри сделать привлекательной для дальнейшего, чтобы в жизни я больше не маялась… Это ты можешь понять? Можешь же? Я это точно знаю! Ты у меня хороший и такой умница! Меня уже просветили на этот счёт…
И Виктор Павлович развернулся головой и посмотрел прямо и пристально в глаза своей собеседницы…
- И тебе это, в общем-то, ничего не стоит, Витечка! Правда?
Виктор Павлович похоже, вроде как бы, и задумался о том, насколько же «всё это» ему ничего не стоит, но был прерван в своих размышлениях продолжением монолога.
– По меньшей мере – с тебя не убудет, Вить! – цинично подвела черту под сказанным обнажённая злая «пассия», при этом она освободила «хвостовое оперение» любовника от ущемления костлявыми пальцами и дала тем самым Виктору Павловичу немного посвободнее вздохнуть на кровати:
– Ты только не убегай от меня, мальчик мой, и пойми меня правильно, Виктор… Я же много не прошу! Побудь со мною ещё какое-то время, хотя бы просто так, из чувства благодарности за мои усилия и траты…
А траты с её стороны действительно имели место быть, и Виктору приходилось в этом деле честно, и самому себе, признаваться…
Эта зрелая дамочка всякий раз его встречала «по первому разряду»: кормила на убой, покупала на свои денежки всякую «мелочёвку» по случаю (то носочки там всякие, то интимные детали гардероба). Готова даже была потратиться и на хорошие туфли, и на костюм для «Витюши». А всё это стоило немалых средств! Виктор Павлович был не очень состоятельным молодым человеком. Бюджет его личной жизни имел величины мизерные, стремящиеся в бесконечности к нулю, а потому даже сэкономленная некая «N»-сумма на обедах и белье (при регулярном «захождении» сюда в гости…), являлась для него весьма и весьма желанной и притягательной причиной, чтобы на многое закрывать глаза. Да и кормила его, эта стерва, очень и очень вкусно, и экологически полезно. И Виктора Павловича это способно было удержать от резких движений…
Вот и сейчас он, взвешивая все «за» и «контра», склонялся (не без некоторых усилий правда) к тому, что вкусный обед намного важней и главное – полезней, любой другой интимной части в их столь не просто складывающихся отношениях. И плевать он хотел на чьё-либо «свечение» изнутри…
- Я только напитаюсь от тебя жизненными соками, милый, и потом ты можешь идти на все четыре стороны, а уж я сама как-нибудь далее устрою свою жизнь! Как у меня оно получится… У меня уже и на примете кое-кто есть, если же ты, конечно же, на то не возражаешь?
«Возражал ли он?» – Виктор сейчас ответить на этот вопрос был не готов, чтобы опять не начать закипать изнутри по каким-то глупым «пустякам»…
А что ему ещё было надо от всей этой ситуации? И то – правда! С ним же были предельно откровенны, из него не стали делать «дурака», а поделились самой сердцевиной и сутью дела, и это всё стоило ему – или принять (и оставить всё это так, как оно и есть), или – не принять (и порвать все отношения, разом, самым прямым и резким способом), но Виктор Павлович не был решительным человеком по своей самой изначальной природе, он и «прямым» (в том смысле, как это можно понимать в данном контексте слова) тоже никогда не был…
Он был скорее мягким и обидчивым! Но обиду свою можно было спрятать глубоко в «себе самом», ради такого вот - уютного места «вечерней парковки» и вкусных обедов. А мягкость сама не просила на себя многого. Она была для Виктора Павловичем неким естественным фоном, «атрибутом» приложения к его поведенческим реакциям, и с ней вполне можно бы было постоянно уживаться мирно, не приходя при этом в душераздирающие трения (ни с окружающими тебя людьми, ни с самим собой, если, конечно же, не заставлять свои нервы испытывать «гипер» нагрузки)…
…А на столе опять раздалось «бррзз, бррзз…», и маленькая коробочка заплясала. Аналитик взял телефон и ответил:
- Привет.
- Привет! Чё делаешь,- услышал он знакомый голос.
- Домой собираюсь, а ты «чё»? Еще на работе?
- Да, через час освобождаюсь. Может, встретимся?
Виктор Павлович тяжело вздохнул и поглядел на окружавшую его обстановочку:
- Давай встретимся. Я к тебе подъеду.
В ответ раздался звук чмокания губами:
- Всё, жду, пока.
Виктор Павлович допил свой чай и стал собираться. Нужно было заехать домой и переодеться. По меньшей мере сменить нижнее бельё и всё такое прочее…
Но он не очень-то теперь торопился почему-то. Он собирался как-то странно. Психоаналитик на цыпочках, словно боясь разбудить спящего, подошёл к вешалке и взял своё пальто на «рыбьем меху». Надел его и пошарил у себя в карманах. Ничего там не отыскав, он забрал с металлического крючка шапочку, типа «петушок», с провязанной по чёрному фону надписью «adidas» и нахлобучил всё это дело себе на голову, словно маску. Край шапчонки натянул на самые брови, как шпион, и украдкой пробрался к диванчику, откуда добыл себе «пару обуви», типа «туфли», протёртые до дыр в подошвенных ложбинках и скользящие по паркету, словно лыжи по похоронному полю…
Теперь Виктору Павловичу необходимо было решить задачу по переобуванию домашних рабочих тапочек, и заменить их этими остроносыми «штиблетами». Психолог попытался усесться на край «тахтушечки», но при приближении его ягодиц к «поверженности» диванчика раздался такой звук скрежатания скелетного остова, что Виктор Павлович тут же, как ошпаренный подскочил обратно, словно обжёгся об горячую печь. Он воровато огляделся по сторонам и к чему-то прислушался, словно локаторами отыскивая ушками какие-то дальние звуки опасности, что должны были, видимо, просачиваться через стены и приносить в его «келью» дополнительную информацию о чём-то ещё постороннем…
Наконец Виктор Павлович сунул туфли под мышку и снял с ног тапочки, «пнув их под стол. Первый тапочек улетел, скользя, по поверхности пола, как «сёрфинговая доска» на средиземноморье, второй немного заартачился и злостно начал кувыркаться от пинка, вращаясь, как малохольный… Аналитик сопроводил всё это дело взглядом критическим и, пятясь спиной к двери на кончиках пальцев в несвежих и дранных носочках (с глазурью подранных отверстий), пошлёпал прима, «балеринкой в пуантах», на выход с вещами. Подобравшись к выходному отверстию из своего кабинета, Виктор Павлович «попкинсоном» тела своего нащупал дверную ручку и надавил на неё всей рябью своих ягодичных мышц. Ручка повиновалась курочкиной «ряби» и кивнула. Раздался щелчок дверного замка, и дверца слегка приоткрылась, родив щель с пару дюймов. Психолог осторожно развернулся, взяв свои туфли из-под мышки рукой, а другой, прихватив нервозно поскрипывающую дверную ручку, потянул её немного на себя. Щель частично зарубцевалась, оставив только небольшой пилообразный проход, и ухо Виктора Павловича, прикрытое вязаной шапочкой «петушка», приложилось к этому рубцу и замерло вместе с хозяином в позе вопроса и немого ответа. Психоаналитик даже глаза закрыл, к чему-то прислушиваясь. Всё было тихо. Убедившись в полном одиночестве, на данный момент, в этом сегменте офисного здания, он шагнул из кабинета в коридорчик и побежал на носочках к выходу, сверкая дырками на пятках и скользя на поворотах…
Выхода было два, и оба были в противоположных сторонах коридора. Босой психолог выбрал тот, который был ближе к лифту и подальше от всего прочего. В «прочее» входило: четыре кабинета с дверными ручками и окно в стенке на седьмом этаже. Там (не в окне, а в кабинетах за закрытыми дверями…) находилось непосредственное начальство и разного рода «приказчики», с которыми Виктору Павловичу сейчас никак не хотелось встречаться, чтобы не погрузиться в череду ненужных объяснений и упрёков…
Шустрый аналитик уже был на подступах к лестничной площадке, когда за его спиной щёлкнули разом зубками все двери и распахнулись одна за другой. В коридор сейчас же выплеснулась грыжа из очень шумного разговора, а следом за ней повалили и взбудораженные кабинетные крысы...
Виктор Павлович, словно подстреленная утица, скособочился как-то на бок «перебитым крылом» и, пряча за спину свои «туфлензи», зашуганно обернулся на всю эту толпу коллег и уставился на них близоруко щурясь. При этом он продолжил стоять на носках своих пальцев и плечом упиратьчя в близлежащую стенку, и всё такое прочее…
Вывалившиеся мужчины и женщины окружили какой-то объёмный и бесформенный «предмет» внутри себя и поволокли его за собой к окну…
- Господи! – раздавались голоса оттуда:
- Да дайте же ей свежего воздуха! Воздуха дайте! – кричали от дальнего угла, суматошно дёргаясь вокруг чего-то волокомого по пол.
- К свету её… К свету тащите! – поступали громкие предложения. - Да принесите же стул, чтобы можно было сесть!
Виктор Павлович сам пригнулся от выкриков и немножко даже присел…
- И часто с ней такое случается? – послышалось чьё-то удивлённое испрашивание объяснений.
- Да в первый раз! Как-то так… С кем не случается?
- Может сердечный приступ…
- Не молодая уже…
- Грузная!
- Да, дородная тётка! Эх… А вы? Вон какие формы…
- С такими формами нужно лучше на дому работать, а не шваброй махать!
Виктор Павлович вытянул тоненькую шейку, чтобы получше разглядеть «всё то», вокруг чего все суетятся. Как всякий «клерк», он был слегка охоч и склонен ко всякого рода сплетням на рабочем месте. Без этого, ведь ни в какой конторе нельзя спокойно жить и быть в курсе. Но сейчас Виктору Павловичу приходилось решать очень сложный вопрос обоюдоострой направленности, как то: «А стоит ли, вообще, ему и дальше здесь находиться и задерживаться? Торчать - вот так вот - у всех на виду и рисковать быть замеченным? Не лучше ли будет воспользоваться всеобщим «обморочным» замешательством и неприметным образом – раз этак! - и шмыгнуть к лестничным пролётам и побежать по ним резво вниз, унося с собой: и свои любопытства, и свои необутые голые ноги и всё такое прочее?» - И Виктор Павлович выбрал второе. Он прыгнул ногами в пролёт и чуть не упал было от пяточного скольжения, но справившись с равновесием и балансируя на грани «бундестага с бандерлогами» и «рейхсканцелярности с фюрерством» колобком покатился вниз…
Спуск был стремительным и захватывающим дух. Правда, проскакивая мимо дверей каждого из этажей он шарахался от них в сторону, как от чумных, чтобы не столкнуться с кем-нибудь и там нос к носу, и потому его неумело заносило на поворотах всем корпусом. Оглобли ног его не справлялись с подлыми дранными носками. А те не имели тормозов и плевать хотели на тупую голову, ими управляющую! Пахло на поворотах приторно и ничтожно…
А внизу ждал его ещё и холл. О, этот холл! Виктор Павлович при столь стремительном движении вниз пытался считать ещё и этажи, покидаемые его мимолётным присутствием за столь короткий срок низвержения в исподнее:
– Ну, так мы закончили, мужчинка? – кричал он на ходу самому себе по ходу дела, прыгая кузнечиком по ступенькам круто вниз:
- Чего вы тут всё сидите, мой дорогой, как пень в весенний день и ждёте? А? Не знаете, что далее делать со всем этим? – и Виктор Павлович уселся на перила, как на своего «конька» и съехал один пролёт «мальчишка-мальчишкой», а далее снова принялся перепрыгивать с пролёта на пролёт, словно какой там - танцующий мотылёк, перепархивающий с цветочка на цветочек в поисках нектара:
- В кассу все – в кассу! – орал, но не очень громко, Виктор Павлович, слегка запыхавшись от быстрого бега:
- Ты бы попроворнее себя вёл в этих ситуациях, милый мой, и не тормозил серьёзно на поворотах! У-у-ух! – вырвалось из аналитика. - А то догонят и так на втыкают тебе по первое число, что мало не покажется! – пролепетал Виктор Павлович, чуть не въехав на всём скаку в открытое окно между шестым и пятыми этажами...
- Всё-то вы про меня хотите знать, голуби вы мои, всё то вы про меня хотите выведать… - и молодой психолог на лету «сделал» рожу c козьими ножками своей старой знакомой «горилле», определённо рисунку какого-то безобразника, что помещалась на стене между четвёртым и третьими этажами, с некрасивой подписью по анфасу: «Всех я вас…» - и почему-то последующее густо было зачёркнуто…
Рожа эта была страшная, но по детски наивная, и всегда веселила Виктора Павловича своей непревзойдённостью Шагала. Виктор Павлович даже попытался лягнуть харю обручённым каблучком, но промахнулся. И брыкающийся психолог полетел далее размахивая туфлями, как первомайскими флажками на параде ко дню какой-то независимости. Виктор Павлович заморщился и запищал тихо, словно детская игрушка в ванной комнате под нажимом купающегося малыша:
- Так мы, не менее вашего, господа хорошие, интеллектом блеснуть можем! Хотите «пободаемся», гады? Ась? - и Виктора Павловича шарахнуло об стенку:
- Давайте… О, блин, чтоб вас! Блещите первыми, пока я ещё тут тружусь на площадке и потею в страхе! Господи… А я уж после вас всех «задолбаю», как мух в говне утоплю…
Итак как умственные способности Виктора Павловича, помимо всего прочего, были заняты и чем-то ещё, то он не совсем был уверен в том, что правильно подсчитал этажи, а потому, оказавшись перед последним изгибом стен и перилиц, аналитик умолк на мгновения и принял стойку спаниеля на охоте. Просторное нижнее помещение должно было отдавать эхом, и в нём должно было чувствоваться движение жизни…
И это самое эхо гуляло двумя десятками ступеней ниже него. Виктор Павлович сосредоточился на последнем и замер. Прошло несколько мгновений, прежде чем взгляд Виктора Павловича опустился сперва на голые петушиный лапки свои, а потом поднялся по касательной и прострелил конфузом «туфельки золушки», в трясущихся от быстрого бега рученьках. Надо было, в конце-то концов, обуться же, прежде чем решиться на последнее пересечение вестибюля! Не бежать же было к выходу в таком вот босоногом виде?
Психоаналитик, чтобы только не потревожить тишины лестничных пролётов и не дать - тем самым - кое-кому внизу заранее приготовиться к его появлению перед их ясные очи, присел на одно «коленко» и поставил свои «говностопы» (как он их любовно называл) перед собой на «кафедральный пол». Помолившись на удачу, он поднялся с колен и сунул ножки свои во внутренности туфлей своих. Всё ко всему пришлось в самую пору. И Виктор Павлович поскользил одной ножкой по полу, проверяя сцепление, а потом решительно вздрогнул и метнулся вниз…
Внизу же, у стойки бара за высоким «перилом» и стендом с ключами, сидела вахтёрша. Она сейчас разговаривала по телефону, но зорко следила своими китайскими глазёнками «внимательной мымры» за всеми входящими и выходящими из «рогато-копытной конторы»...
Виктор Павлович выбрал, видимо, неудачный момент, чтобы выскальзывать незамеченным из помещения на улицу. Потому что при виде его «мымра» тут же прикрыла трубку ладошкой, а сама протянула свободную лапку, в сторону приближающегося на всех парах к ней разгорячённого «теплохода» по имени «психолог-аналитик Виктор Павлович Убегайло», и прокричала:
- Э-э-э-э… Сударь! Стойте, гражданин! – успела крикнуть она на мимо неё проносящейся комок нервов.
- Что значит «эй»? – на ходу возмутился Виктор Павлович, не сбавляя скорости утечки своих «святых мощей» через про холлово пространство…
- Эй-е-эй! – раздалось снова, но уже несколько позади:
– Это вас, Виктор Павлович! – и тётенька вахтёрша трубочкой потянулась в сторону летящего мимо неё аналитика.
- Мне некогда! Я уже ушёл… Меня нет! – и сделав ручкой жест отчаяния, Виктор Павлович налетел на входную вертушки в хрустальном цилиндре прохода и, бултыхаясь в ней, как пьяная белка в подбитом колесе, весь извернулся организмом и вылетел вон из этого домика на колёсиках…
И колёсики Сансары медленно пришли в движение…
Вахтёрша зарычала в ответ, но Виктору Павловичу до этого уже было мало дела, так как он успел оказаться на свободе - в морозном воздухе и шумном гомоне машин, среди огороженных стенами зданий зеркальных профилей забрызганных витрин...
- Он ушёл, экселенц! Даже разговаривать со мной не стал… - сказала кому-то в трубку вахтёрша, провожая глазами фигурку за стеклом, удаляющуюся длинными шагами в сторону автобусной остановки…
– Хорошо! Так точно… Будет исполнено, конечно же… Сейчас же позвоню. – и бабулька, «пропускающая» и «провожающая», положила слуховой аппарат на место в мягкие объятия рычажков и пружинок, а сама взяла что-то совсем «иное» и принялась туда тыкать пальчиком среди светящихся кнопочек…
…Виктор Павлович же, выйдя на улицу, поежился. В этом году зима наступила достаточно поздно, и сейчас как будто отыгрывалась за упущенное…
Молодой психолог мгновение постоял-подумал и направился к автобусной остановке. Весна весной, а морозец всё же чувствовался, и Виктору Павловичу, с его тонкорунной овцеводческой одёжкой и штиблетами «не грей меня», было это не совсем уж так и безразлично...
Он проходил мимо стёкол кафетерия, когда понял, что он дико хочет пирожка. Эта забегаловка была малопривлекательным заведением по пути его следования, но подходила ему всякий раз по своей себестоимости. Там аналитик регулярно зарабатывал себе на язву в желудок и первые признаки гастрита в прямую кишку, но зато не мало экономил на проезде и салфетках…
После пары отвратительных пирожков у Виктора Павлович всегда появлялся дополнительный запас жизненных сил и заряд энергии, и он мог позволить себе парочку остановок до метро пройтись пешочком и при этом не очень-то дрожать под своей шкуркой от холода…
Салфетки в этом заведении раздавались даром. Они стояли без охраны на столиках «во весь рост» совместно с пепельницами, неподалёку от солонок и всяких других «перчужниц». Виктор Павлович брал их оттуда (салфетки эти) по праву регулярного «завсегдатая заведения» и отправлялся в закуток перед ширмочкой помыть ручки. И если ему там везло, то он встречал там ещё и кусочек хозяйственного мыльца, которое иногда забывали в издохшей мыльнице, работники сией губительной «тошниловки»…
Аналитик мыл свои руки самым тщательным образом, словно хирург перед операцией, а затем обтирался салфетками и шёл к раздаче покупать свой дежурный пирожок, а бывало и два, когда был при деньгах и в хорошей форме…
Но сегодня ему тут сразу что-то не понравилось, с самого первого взгляда, и настолько ужасно не понравилось, что тут же захотелось развернуться и покинуть неуютные внутренности «гаденького заведеньица», чтобы не испытывать судьбы, но было уже поздно…
Два каких-то мерзких типа (уже изрядно «навеселившееся») остановили его своими «добрыми взглядами» холодных глаз и грубыми голосами диких «мачо»:
- Эй, ты, интеллигент, мать твою! Приехали… Слышь? Подь сюда, сука, – дело есть!
Виктор Павлович хотел было не обращать внимание на все эти «подь» и сразу же удалиться в ещё не совсем плотно закрывшиеся за ним двери, но вдогонку к первой фразе прибежала торопливой официанткой и не менее «дружелюбная» вторая:
- Чё глухой, чё ли, бля? Застрял? А в ухо не хочешь?
Виктор Павлович и в этом случае хотел ещё попытаться покинуть помещения (чтобы только не вступать в конфликт со всякой «кафешантанной» пошлостью, замешанной на пьяной вульгарности и интеллектуальном дебилизме), но его всё же окончательно упросили, почти что сломав приставаниями:
- Ну, чё ты, в самом деле, сучок, бляха-муха? Не мужик, что ли! Куды намылился? Не уходи, блин! Догоним же всё равно! И чего ты так курвишься? Не ссы ты так круто в наши углы – мы ж не такие… Мы добрые и пушистые… - и два монстра как-то совсем по дружелюбному засмеялись на свой солдафонский манер...
Подозрения в свой адрес на трусость, окончательно добили Виктора Павловича и заставили вспомнить о мужском достоинстве, и он тут же посчитал для себя невозможным отступиться в подобной ситуации. Это было бы не корректным и просто не уместным в данном случае - взять так вот - и молча покинуть заведения, словно испугавшись двух этих жлобов, и не дав отпора всем этим наглецам!
Виктор Павлович развернулся смело к говорившим и, набравши воздуха в лёгкие, ответил максимально грубо:
- Чего вам надо от меня, господа?
Два полупьяненьких типа даже удивились:
- Ты смотри, как запел? Господа? Мать моя женщина…
- Бляха-муха, какие у нас тонкости!
Аналитик внимательно посмотрел на эту коллегию «выпивох», и ему показалось, что две эти фигурки (в полутрезвом своём состоянии) ему чем-то неуловимым знакомы и кого-то непременно напоминают. Интеллигент покопался в «файлах» своей памяти и оказался тут же перед окном сегодняшнего дня, в момент своего созерцательного существования…
«О, господи! Я же их видел! Опять этот - «русский бунт», неистовых и беспощадных…» - Виктор Павлович поморщился…
Психолог сделал один неуверенный шажок в сторону покачивающегося столика…
- Эй, интеллигент, не стесняйся! Сегодня у нас праздник – у нас всё есть… Мы, бля, народ мирный, когда всё есть! И у тебя должно быть...
И «мирный народ» замахал в сторону психолога приветственно руками (не хватало только транспарантов и криков «ура!»). Виктор Павлович и им сделал в ответ ладошкой. Подумал ещё секундочку и указал указательным пальчиком на прилавок, мол: «мне надо туда…». На что получил в ответ любезное приглашение:
- Да, не суетись ты, братишка! Плюнь на всё условности и иди прямо к нам –в гущу, в массы! У нас усё уже имеется в наличии. И пожрать и выпить, поговорить только не с кем по душам…
Виктор Павлович действительно увидел на столе тарелку с пирожками и решил присоединиться к ним из соображений экономии времени и средств. Он аккуратно «пропылесосил» дорожку непослушными ногами и оказался рядышком возле «длинной железной ножищи», с чашей-крышкой поверху. На этой крыше, кроме локтей пирующих, имелись и посуда с пищей и ёмкости с пойлом, что и определяло сиюминутное состояние души подобного «люмпена»…
- Угощайся, чувак! – и психологу протянули пирожок и подсунули пластиковый, молочного цвета, стаканчик. – Наливай сполна и сдабривайся, не стесняйся, - будем жить!
- Чтобы мы всегда так кушали… - сказал один из сотрапезников и опрокинул пластиковый стаканчик за «воротничок»…
Виктор Павлович принял подношение съестного, но от спиртного наотрез отказался, сославшись на свои привычки «трезвого гражданина» и пьющего только по большим праздникам…
- Ну-ну… праздникам! – закивали ему в ответ головами. – Знаем мы ваши праздники, образованщина… Ханука небось? Всё под себя загребли! Вы же от нас, народа, так далеки, как жопа от космической станции! – услышал он не совсем лестное для себя сравнение, но противоречить столь глупому сравнению не стал, чтобы не заводить самой ситуации в тупиковые дебри ненужных споров…
- А мы тут с коллегой повздорили… - заговорил один из «сладкой парочки», усатый тип с казачьими усами и с глазами хитрой выдры. Он похлопал глазёнками своими (как филин Гарри Потера) и при этом пощупал своего «коллегу» (заморыша и слегка лысеющего «дядечку») ручёнкою по загривку:
– Можно сказать кровно по иудейному вопросу не сошлись! В этом патриотизме, бля, будь он неладен бен… - и собрав пальцы в кулак, он зачем-то поднёс их к носу своего товарища:
- А потом всё же сошлись во всём остальном… - «типогнус» плеснул себе ещё «грамульку» из «Бахуса» и понюхал пирожок носом, даже не притрагиваясь к нему руками:
– И вот… - повёл рукою над столом «усатый нянь». – Пришли, наконец, к обоюднейшему согласию мировоззрений! Так сказать отыскали этот самый, как его?..
- Консенсус… - подсказал «заморыш».
- И то верно… - согласился усач. – Конь сенксус! А как ты думаешь? – обратился он к гостю, что молчал напротив него и смотрел на их плохо выбритые рожи:
– Зачем мы вас до сих пор ещё терпим и кормим?
Виктор Павлович не совсем, как ему показалось, понял вопроса, а потому переспросил:
- Кого терпим?
Брови у говорившего пошли в «разлёт»:
- Как кого? – удивился он. – Вас – с-сук!
Виктор Павлович засмущался от такого прямого оскорбления личности:
- А почему вы... – и он положил аккуратно надкусанный пирожок на место, в край тарелочки…
- Почему кормим? – переспросил «лысеющий таркан».
- Не-е-е-т… - помахал пальцем перед лицом сотрапезника усач. – Почему с-сук!
Виктор Павлович руки, что лежали пальчиками на крышке стола, убрал и спрятал под стол…
- Так почему с-сук – понятно… - пьяно пробормотал оппонент в «диоскуре».
– Ну, а кормим… - и на аналитика посмотрели из-под мохнатых бровей нестриженным шарпеем:
– Кормим, потому что жалко вас, ****ское вы племя! Мы ведь народ до поры, до времени мирный… Добрые мы все тут, бля! И всё терпим вас паразитов на теле нашего этого, как его...
- Общества… - подсказали по соседству. И нюхая носом пирожок сосед, как видно, был абсолютно согласен с последними утверждениями своего коллеги по застолью, а потому одобрительно икнул в тарелку, раздвигая руками посуду на столе и пытаясь удержаться в горизонтальном положении перед вновь прибывшими «гостями»…
– Ты вот скажи мне, парень – бля! Ну, прям как баба… Но это, хрен с тобою, ладно уж… - махнули прощающе кистью на все эти «говриллиады»:
– Какого… Этого самого рожна… Вы всё тут ошиваетесь вокруг нас, да ещё и морды свои воротите? Бля… Мы же, блин, всё это видим воочию! Видим всё и понимаем, как вы нас всех у себя, там на верху, ну… не… на… видите, что ли! За говно нас держите и уничтожили бы всех давно, как паразитов, если бы только могли! А? Нет? С-с-су-ки! Что? Э-э-э-э – не правду говорю, что ли? У-у-у, гнида...
Виктор Павлович сделал пол шага назад, чтобы, наверное, лучше всё это слышать и ничего не упустить…
- Да ну их всех на хух… - примирительно попытался загладить, возникшую было неловкость, лысеющий «тараканчик» и потянулся к пластической хирургии:
– Оставть ты их, Федюша! К бененой маме оставь их всех! Пусть идут со своей этой нелюбовь к нам в жопу… Нам-то что с этого? Да нас ссссссссс-рать на все эти мозги нации, плюнуть и растереть!
Усатый экзекутор был не согласен:
- Не-е-е-е! Так нельзя! Ты не прав, Борис! Бляха-муха… Нас с-рать? Плюнуть и растереть – это да! Тут я с тобой согласен, а простить… забыть? Нет - это уж ***шки! Не дождутся они, гниды! Я их всем нутром своим чую… Чую и ненавижу! Так бы и задушил всех паскудцев – задавил бы всех гандонов разом – всех! Чтобы ни одного на свете не осталось в живых, вот тогда бы мы с тобой, Бориска, и зажили бы припеваючи, как хрен в салате! Хрен бы кто нам слова тогда сказал и на двери указал, а то сейчас… Ты посмотри – куда не сунься везде не-е-е-льзя! А у меня-ж-то ж оп-ы-та больше… Ха-ха-ха! Я и сам когда-то был человеком, и не м-м-маленьким!
Но «коллега» уже ничего не слышал, он принялся просто оседать под стол, теряя последнее своё равновесие и опору под ногами. «Федюша» же ещё держался и пытался смотреть на Виктора Павловича злыми проспиртованными глазками через салаты:
- А-а-а-а, хамло… Дай я тебе зенки-то выцарапаю! – и его вялая рука потянулась к психологу.
Виктор Павлович гордо отвёл чужие пальцы от своего прямого носа.
– А-в-а-а, ты ещё сопротивляешься, пар-р-р-разит? Сопля ты этакая! Да я ж тебя сейчас урою, собаку…
Но «урыть собаку» у «Федюши» не получилось, потому что появилась официантка, милая барышня с фонарём под глазом, «припархала» с каких-то весенних «мандикул» от Эллад (где ей и засветили, видимо, под веко) и тут же приступила к наведению подстольного и настольного порядка, загородив своим телом несчастного Виктора Павловича…
Виктор Павлович технично отступил «в тень событий», не забыв, правда, при этом взять с тарелки надкусанный им пирожок (не пропадать же добру даром, честное слово?), а вот потом уж и пошёл (развернувшись лицом к выходу, а к «избушке» задом) из «дремучего сего леса» «упитых в усрачь» «народных представителей», покидая тихонечко это мерзкое заведение и не привлекая к себе излишнего внимания…
Психолог гордо выскочил обратно в холод суеты и «сибирские столичные морозы»…
Он был искренне возмущён и, как самый честный человек, ни в чём неповинен…
А вот быдло, как было быдлом, так им и осталось и на своём месте, и чего здесь ещё говорить-то? Гусь свиньям никогда не был товарищем, и вся эта «низменность» пошлых нравов ничего с этим не сможет поделать: ни плохого, ни хорошего…
Он, Виктор Павлович, ни по новому, ни по старому жить тут уже не собирался! И, тем более, плясать ещё под чужую чью-то дудочку? Да кто они такие? Дикари –аборигены! Никогда этому не бывать, и делать этого он не намерен, как бы его кто не вертел и не принуждал силой, глупцы! Им бы только всем пить – да - жрать! И болтать, не умолкая, об одном и том же… А чем всё это дело кончается? Да, как всегда, валятся скоты под стол в полном своём беспамятстве и остаются там - скоты-скотами, пока не протрезвеют…
…Аналитик был в немалом расстройстве чувств. Он вяло дошел до остановки и принялся ждать там автобуса. В голове кружилась всякая ерунда, а пирожок за щекой мешал ему быть не полным слюнтяем...
Последний случай с «клиентами» основательно потрепал ему нервы своей беспринципностью речей и безнадёжностью смысла! А тут ещё на асфальте он увидел два белых силуэта…
«Господи, ну и зачем ему сегодня сразу столько переживаний на голову?» - аналитик всегда сторонился всего загробного и мрачного, и боялся всего негативно мистического и дурного…
Больше всего на свете он, конечно же, боялся убийства в отношении себя лично, как необъяснимого чужого акта вандализма! Боялся, потому что никак не мог понять и уяснить одного, какое в нём может быть ( в убийстве этом) разумное начало в отношении живой плоти? Ведь это так страшно, когда тебя убивают, а потом ты ещё и мучаешься и умираешь, а после-то что? Однозначных ответов на эти вопросы у Виктора Павловича пока не было, и потому всё это повергало его самого в немалые страхи и большие сомнения…
А тут подошел и автобус, и все, кто стоял на остановке, ринулись в него. Двери сделали несколько прощальных движений, не желая впускать в себя всю эту массу в хлам разнузданного народа, но масса, в отличие от дверей, была по своей природе живая и настырно шла напролом, штурмом прорываясь сквозь перегороженные тернии к звёздам…
Комки нервов, рук и ног, тискались в автобусную щель! Щель от этого пыталась затянуться, скулила и приседала под тяжестью проникших. Дверцы принялись судорожно смыкаться и размыкаться, расправляя суставы свои в обе стороны, и всё только для того, чтобы подпереть как-нибудь всю эту «грыжу умалишённого населения» в спинномозговые хрящики и не дать им (хрящикам этим) по дороге выпасть на проезжую часть. Но шишка людского нетерпения, как геморрой, была столь велика, что сомкнуться створкам никак не позволяла. Кто-то там (на месте «рулевого») кричал и матерился, а автобус дёргало и кидало взад-вперёд. Толпа народу в салоне возмущались такому способу «утрамбования» их привычек и колыхалась цветками в проруби, налетая друг на друга и уминая свободное пространство своей инерцией.
Но вот, в конце-то концов, живая масса устоялась, и двери захлопнулись, сжав весь этот внутренний «дисперант» до объёмов положенного…
Сам Виктор Павлович бы терпеливым человеком и не полез во всё это месиво. Он продолжал стоять на своём месте и никак не был ещё готов к такой тактической человеческой близости, чуть ли не интима в свальном грехе с едва ему знакомыми людьми…
Ему, как профессионалу, необходимо было ещё постоять и помаяться на остановке какое-то время, чтобы окончательно решиться на процесс вхождение в этот сущий ад. А потому он терпеливо дождался следующего автобуса, и тот подъехал почти «полупустой», в том смысле, что не был уже так забит до отказа, как предыдущий, и лица пассажиров от этого не казались настолько плоскими за стёклами, а были терпеливо прижаты всего лишь лбами к окнам и малость распухли носами от мелких житейских передряг...
Зайдя в автобус, Виктор Павлович тут же снял перчатки и пройдя на свободное место о чем-то задумался у окошка…
Через несколько остановок он был потревожен тем, что в его спину кто-то тыкал локтем и ядовито охал. Автобус стоял на очередной остановке и в него с боем лезли новые, по-прежнему звереющие, люди. Виктор осмотрелся: места уже не было никакого, а люди все лезли и лезли, и положение усугублялось…
Давление со всех сторон увеличивалось прямо пропорционально времени выстаивания автобуса на одном месте, и «Витюле» очень захотелось начать самому брыкаться в ответ на проникновение и лягаться конечностями от наседавшего на него большинства. Он попробовал было немного по сопротивляться и даже уперся в поручни, но его все равно, как прессом, отжали к стеклу и там расплющили. Психоаналитик оказался над какой-то сидящей в экстриме бабушкой, в окружении всего этого сплошного звериного безобразия. Виктор Павлович вскипел: "Ну, как же так можно, граждане, не знать-то чувства меры? - возмутился он на всю эту публику, - Ведь видно же, что места больше нет, зачем же так настырно пытаться влезть в переполненный автобус-то, а? Вы прямо не люди все, господи, а животные какие-то! Прямо совсем озверели в облике людском!" – но никто не обратил на его ораторские стенания никакого внимания. Аналитик готов был кинуть перчатками в ближайшие переполненные ненавистью хари, вызывая тем самым всех этих нахалов на дуэль, но ему бы просто не хватило перчаток на всё это дело, так много вокруг было тех, кого хотелось позвать к барьеру, а возможностей никаких…
Будучи по природе своей интеллигентным человеком, Виктор Павлович постарался ещё немного душевно прижаться к «бабульке» и освободить часть дополнительных мест для всего этого «коллоквиума» страждущих, но это было сделать очень и очень трудно, почти что невозможно, и дух противоречия опять растревожил его затуманенную событиями голову…
В автобусе творилось что-то неописуемое - какое-то враждующее месиво из кривляк с улицы, скоморохов «из-за печки» и бродяг с переферии: «чел» лез на «чела», хам на хама, и отовсюду тянулись руки к поручням, а пониже поясов шла «подковёрная» борьба Сумо, и все пихались там психованными коленками и топтались по пальцам друг друга, требуя свободы выбора ног и площади опоры...
Во всём этом было что-то ужасно дикое и первобытное…
Сжатия происходили до такой степени интимности, что неприличные части тела так и норовили воткнуться друг к другу через одежду и ощутить неуютную близость. И самое интересное здесь заключалось именно в том, что никого особо это не волновало, и каких-либо беспокойств по этому поводу ни в ком не проявлялось! Все таращили глаза в запотевшие окна и надевали на свои лица некое подобие безнадёжной скуки. По всей видимости происходило стирание граней в межполовом различии, и формировался новый минталитет. И тут уже не так важно было, кем ты являешься на самом деле «за» и каков твой потенциал развития «против». Кого здесь, сейчас, интересует твой социальный статус и юридический багаж? Герой ли ты любовник, начальник ли солидной фирмы или «возлюбленная» крутого бизнесмена... Ха-ха – да по фиг всё это! Здесь всем начихать на все эти житейские тонкости. Тут все держались за одно место и терпели в тесноте мнений весь этот ужас…
Тебя терпят? Терпят… Вот и ты – будь добр – терпи и радуйся, что едешь пока вместе со всеми! А не нравится – высаживайся, дружочек, и топай, товарищ, пешком…
А терпеть приходилось многое…
При других-то обстоятельствах все эти спрессованные люди друг к другу на дух бы не подошли и ни одного мгновения не пожелали бы оставаться вместе и в близком контакте, а тут... А тут нет - ни своих, ни чужих, а абсолютное безликое пространство «равенства», и истинно народная демократия…
Но ничего, бог миловал аналитика и тут...
Виктору даже удалось чуть-чуть вдохнуть кислорода и провинтилировать лёгкие…
Правда, «воздух» оказался, конечно же, чем-то - желающим быть лучше, но всё же... Что тут поделаешь, если для всех одинаковые условия? Не умирать же от кислородного голодания? Дышать приходилось тем, что было в наличии…
А в наличии была бабушка, расположившаяся под Виктором Павловичем скрюченным комочком, и эта бабушка морщилась всё время извилинами своего старческой лица и вздыхала всякий раз своей телесной сморщенной оболочкой, как помпа, пытаясь при этом как-то высвободить пересохшие останки из-под наехавших на неё массовых культур: всяких там курток, пальто, плащей и т.п. одёжного барахла…
Гардеробные принадлежности чужих людей заслоняли ей всё видимое и не видимое пространство в окошке...
Виктор из-под руки смотрел на это бедное «старое явление», и ему почему-то очень захотелось покуражиться над мучениями этой невинной «бабуленции». Он хотел было чихнуть на неё свысока и улыбнуться, но в последний момент передумал, чтобы не создавать прициндента…
"Какое справедливое место! – подумалось ему, - Ха-ха... Здесь все обезличены до дури, как изюминки в тесте! Если лезть каждому в душу, то там ты обречён… А тут ты на людях! Чувствуешь себя прямо, как Одиссей среди циклопов – кругом бараны и выход один. Только прогинаться не надо, а то – беда! Сожрут, среди этого безликого большинства, и тебе хана...» – Виктор Павлович, как мог, продолжал держаться обеими руками на одном только своём «лбе» (которым и упёрся в потное стекло) и напрягал мышцы лица так, чтобы только не так было больно в изогнутом хребте и не щемило в грудной клетке: «Я - Улисс! Непременно Улисс!" – радовался он чему-то и пытался растолкать локтями тесные ряды «безымянных захребетных конкурентов»…
- Простите меня, - кто-то явно прорастал у него под мышкой и протискивался на уровень плеча своей резвой макушкой.
Виктор уронил глаза в область назревающего подмышечного явления и развернулся чуть-чуть влево, через плечо (чтобы не косить глазами в трудные места, словно китаец при встрече с Буддой). Совершив глазами ряд подобных натруженных движений веками, психологу удалось взглянуть на неспокойное место под самим собой, и что же он там увидел? А увидел он там симпатичную девушку! Она была в белой вязаной шапочке (такая лапушка!), с «прикольно» свисающими завязочками по бокам, в виде глупеньких медвежат, да таких, что их так и хотелось подёргать за хвостики, как за косички…
Девушка рвалась наружу, пробивалась весенним ростком «из-под земли» спрессованных скучных грудин, тянулась к слабому отсвету оконной потницы…
В молодом психологе проснулся рыцарь плоского стола и зашевелился расплющенный Артур, и он, собрав в себе последние силы, отдавил руками дюймы свободного пространства, нарушая при этом все возможные законы физики и правила поведения твёрдого тела в ограниченном для манёвра месте. В голове при этом почему-то прозвучала банальная фраза из какой-то полузабытой, полупошловатой, песенки: «И брови в разлёт у неё… И она как явление чудное...» - правда, большего он вспомнить не смог, так как у него зазвенело в ушах от спёртости воздуха и ответной реакции пассажиров, но и этого лёгкого поэтического дара дуновения было достаточно, чтобы понять - под ним сейчас находится, возможно, сама - его судьба, и топчется она там (судьба эта) в неприкаянном каком-то состоянии на уровни его осиной талии и потных «мышек», и никак не может сама пробиться к прямому знакомству, а всё почему? А всё только потому, что он, Виктор Павлович Неплюев, сам никак не способен предоставить ей свободного места перед собою, не доверяя случайности в объёме возможного и близость под горячим сердцем ответной любви…
Срочно было необходимо между собственных рёбрышек найти лазейку...
И Виктор Павлович постарался выполнить все эти условия…
Милое же создание продолжало протискиваться на вырост из глубин «неведомого», и почему-то на ходу всё оглядывалось ещё куда-то - туда, за свою спину, и с кем-то, не совсем правда дружелюбно, разговаривало:
- Я же просила тебя не преследовать меня! Отстань, чёрт... – ругалось оно. - Чего ты всё цепляешься за меня и не даёшь мне спокойно доехать до дома...
Девушка обращалась к чему-то сзади, никак её сопровождавшему и, по видимому, не желавшему от неё отставать. Виктор Павлович, сколько мог – пригляделся и что-то разглядел… За ней и, правда, протискивался какой-то молодой человек. Периодически, когда автобус притормаживал, этот проникновенный тип совершал глистообразные телодвижения и ввинчивался ещё на пол корпуса далее, следом за прихорошенькой дамой. Виктор чувствовал дополнительное давление в бок с той стороны, откуда лезло это существо, и это его основательно напрягало. Ему очень хотелось выставить локоть и въехать этому «поползновенцу» прямо в зубы, но опять же, врождённая интеллигентность не позволила ему так просто поступить с совсем ему пока ещё незнакомым типом (пусть и напрягающем его позвоночник своими неуместным, в данных обстоятельствах, настырным протискиванием). Аналитик только подумал злорадно, выпуская пары своего негодования: «Ну-ну… Сразу видно – мальчик из наркоманом, как пить дать - наркоша. Во! По дыханию видно - тот ещё типчик!» - и Виктор Павлович посмотрел на белую шапочку перед собой: "А вот она не из этих!" – сказал он сам себе твёрдо и поставил диагноз: "Скорее всего, она ценительница лесбийской любви..." - подумалось ему, почему-то ни к селу – ни к городу, но тут же он устыдился своих непреличных выводов. Аналитик стиснул непроизвольно руки перед собой, зажав ими «юнное создание» в непреднамеренных объятиях, и посмотрел ему в глаза. И ничего - получилось...
- Пожалуйста, выслушайте меня… - начала девушка, пробравшись на расстояние возможности доверительного разговора. Она пучила свои красивые глазки Виктору Павловичу под самый нос и умоляюще моргала:
- Я почему-то, как только вас увидела, так сразу и влюбилась в вас с первого взгляда по уши! Ха-ха! Вы похоже мой мужчина! - не то пошутила она, не то сказала вполне серьёзно...
Виктору захотелось в ответ также легко отшутиться и поддержать зародившийся между ними доверительный диалог в том же духе, но его новую знакомую кто-то всё усилено продолжал дёргать за нижние части тела и тянуть прочь из его тесных объятий...
- Не хочу ничего больше слушать, мне надоели твои звонки, - раздалось у Виктора под самым подбородком злое женское шипение, и молодая особа принялась отбиваться от чьей-то чужой руки, пихая и Виктора Павловича локтями в живот:
- Я уже не могу спокойно доехать до дома! Ты всё время меня преследуешь, урод! Ну, сколько это может продолжаться, скажи мне на милость? Ты дождёшься, что я приму меры. Проходу не даёшь! И теперь ещё? Что тебе ещё от меня надо? Отстань! - девушка, возможно, и предназначала все эти слова - туда – кому-то в самые «низы» своего автобусного презрения, но глазами она почему-то смотрела прямо в лицо Виктору Павловичу, и потому возникало некоторое неловкое двойственное чувство соучастия, что ли… Словно он, Виктор Павлович, в чём-то тут был виноват и даже сопричастен… И это несоответствие между восхищённым взором (который по всей видимости предназначался только ему) и той грубостью, с какой произносились слова «не тревожить» и «не приставать», несколько озадачивали Виктора Павловича, и заставляли его непроизвольно вздрагивать и смущаться.
"Прямо какой-то адюльтер получается! – подумалось ему, – никак любовный треугольник вызревает у меня тут... Я, значит, сверху и у меня в объятиях это очаровательное создание, а за ней (по-видимому получается так!) - волочиться по полу какое-то наркотически мерзкое существо и тянет её к себе обратно, создавая нашему знакомству непредвиденные помехи!" – и Виктору Павловичу многозначительно покачал головой и слегка фыркнул: «Господи, но как всё это странно получается! Очередное искривлённое любовное приключеньице... Сколько можно? Я не в силах…" – и Виктор Павлович улыбнулся своему превосходству над всеми этими событиями…
Но борьба между девушкой и её преследователем не прекращалась. И пока аналитик продолжал смаковать пикантность сией минутной ситуации, девушка не прекращала ругаться:
- Мы с тобой не подходим друг к другу! – утверждала она. - Мы с тобой, уже месяц, как расстались, господи! Оставь меня сегодня в покое! И когда это кончиться? Когда? – и девица даже попыталась выдернуть полы своего пальто из чужих рук, но у неё ничего из этого не вышло. Она только уморительно дёрнулась всем телом и, тяжело вздохнув, прижалась лицом к груди Виктора Павловича...
- Простите, что вмешиваюсь, - решил вступиться аналитик за вновь обретённое счастливое знакомство. - Но мне, кажется, я бы мог вам помочь...
Девушка восхищённо уставилась на губы Виктора, ловя каждое его слово, а потом заглянула к нему в глаза – да - с такой глубиной благодарности, что у Виктора Павловича перехватило дыхание от увиденного проникновения чувств и зачесалось почему-то, в расплющенном об стекло, ухе…
- Я по профессии психолог, видите ли... – сказал он. - И мне, кажется, вашу ситуацию можно будет разрешить без конфликта интересов! Да так, что решение устраивало бы каждую из сторон...
По глазам девушки было видно, что такое решение проблемы её вполне бы устраивало, а вот глаз её преследователя Виктор Павлович пока ещё видеть не мог, а потому довольствовался только тем, что услышал в ответ:
- Чё там ещё за козёл с тобой разговаривает, а? Чего он там хочет разрешить нам тут?
Виктор решил дождаться, когда ползущий по задворкам чужих ног назойливый тип появится, наконец-то, в общем месте их встречи...
И по всему чувствовалось, что ждать оставалось не долго. Голени и икры ближайших пассажиров принялись непроизвольно колыхаться в волнении, как водоросли в заросшем аквариуме, и между всем этим делом просочилось существо неопределённого вида…
Оно отпихивалось и резво брыкалось…
Девушка же вела себя не совсем разумно для такой ситуации…
Она зачем-то принялась целовать Виктора Павловича в нос и громко покрикивать себе под ноги:
- У меня уже есть парень, понимаете! Слышишь меня, урод, а? И мне кажется, что я его уже безумно люблю! И если ты сейчас же от меня не отстанешь тут, то он из тебя сделает отбивную котлету!
От подобных обещаний, Виктору Павловичу почему-то стало не совсем сладко в зажиме и даже несколько не по себе... Он, конечно же, был стойким «оловянным солдатиком», но чтобы вот так – с бухты-барахты – и совсем как-то неожиданно и неизвестно даже с кем - пришлось бы тут выяснять что-то там насчёт «отбивной котлеты»? Нет – увольте уж, господа хорошие, на то он был не согласен...
«Витюша» тут же засомневался в своих вновь нахлынувших чувствах и подверг их серьёзной ревизии на прочность: "А может я, того, несколько поторопился? – подумал он, - дал маху, завязав знакомство от одного только прикосновения ко мне? Это даже для меня уж слишком… – подумалось ему, - а что, если это всё не так уж целомудренно, как кажется на первый взгляд? Как-то оно всё второпях и на скорую руку? Бывает, конечно же, любовь и с первого взгляда, но... Но не в таких же дискомфортных условиях?" – и Виктор Павлович не стал скрывать от себя и того факта, что он очень не хочет драться. Драться наобум? Просто так, из простого хулиганского «вальяжу»? Это было не в его правилах. Он был «воспитанным молодым человеком», а не каким-то уличным хулиганом! Аналитик считал себя всё таки достаточно здравомыслящим членом общества, а потому ни на кого не хотел нападать из-за пустяков первым…
Выяснять отношения через мордобой, сопровождая его грубостью в речевых оборотах, – удел убогих. И он в этом был уверен! Для мастера своего дела это было не приемлимо... Можно оказаться в цейтноте и страшно «потерять лицо» (в подобных случаях потом долго мучишься угрызениями совести – дескать – как же это так вышло - дипломированный психолог! – а довёл банальное дело «социопата» до приминения грубой физической силы?). Это же «комильфо» и совсем не привествуется знатоками дела…
И, честно говоря, ему и самому хотелось, вначале, хоть краешком глаза, но посмотреть на своего будущего соперника по боям без правил: каков он? Ну… В том смысле, что из себя представляет? Может быть он – так себе – ничего в общем-то страшного – и мелкий тип? И с ним вполне будет возможным уладить все дела и не совсем уж мирным путём - да так ещё уладить, чтобы потом не пришлось идти домой в некрасиво порванной рубашке и прикладывая носовой платок к не вовремя вспухшему от синяка веку... В этом случае Виктор Павлович не отказался бы и встряхнуть кое-кого за грудки. Но пока ещё не было полной ясности, психоаналитик в Викторе Павловиче предпочитал немного «трусить», и ни капельки при этом не считая это занятие для себя зазорным: "Ведь, человека, что отличает от обезьяны? - думал он про себя, - то, что он (человек этот) остротою своего ума способен – как ни как - а предвосхищать события наперёд и, предвидя худшее, осторожничать там, где он не может их в достаточной для того мере предвосхитить...» - и Виктору Павловичу было приятно от этого за самого себя и от подобных окончательно трезвых мыслей. Такие ясные мысли всегда являлись арабским бальзамом на его, неспокойно себя чувствующую, психоаналитическую душу…
Но тут милая девушка поменяла тактику своего поведения и обратилась уже непосредственно к нему, Виктору Павловичу со следующими словами:
- Мой хороший… Мой дорогой, рыцарь… Что вы там говорите? – вдруг, спросила она. – Вы у нас психолог? Ах, как это замечательно с вашей стороны им быть! Как всё это вовремя случилось! И как это всё мило...
- Я говорю, что мог бы вам помочь... – несколько подкорректировал чужие утверждения Виктор Павлович и попытался достать визитку, но его рука настолько плотно была прижата к туловищу (не то своему, не то чужому...), что это оказалось обсалютно не возможным сделать, и он только кивнул головой, предоставляя девушке поверить ему во всём на слово...
И девушка, видимо, поверила, потому что прижалась своей милой головкой к его груди ещё плотнее и ласково замолчала...
Но тут «нечто» принялось за дело. Казалось, что никакие силы во вселенной неспособны были уже раздвинуть, хотя б на йоту, пространство между забившимися в унисон двумя влюблёнными сердцами, но где уж там! Не там всё было и потому...
И потому, какая-то мрачная и тёмная сила разъединяла их, медленно и упорно вгрызаясь в щель между ними и предлагая себя в роли третьего собеседника. И этот собеседник был - весьма и весьма - неприятен на ощупь и груб в желаниях! Виктора Павловича пробрала (от кончиков пальцев до кончиков всего остального…) лютая неприязненная дрожь к этому неприглашённому в его личные объятия извергу…
Но этому типу, видимо, было наплевать на все эти тонкости викторианских эпох, а потому он с жестоким откровением не прекращал своих циничных усилий «войти» и продолжал рвать цель общения своим ненужным, в этом самом месте, всё опошляющим присутствием...
Перед глазами аналитика появилась морда врага! Это была прыщавая рожа некоего типа, сразу вызывающая сплошную антипатию и конфликт интересов, и Виктор мысленно подтвердил свой первоначальный диагноз: "Наркоман! Без сомнений! Обмен веществ нарушен... Глаза злые и на выкате. Сидит на игле, как я и думал! А такие типы – ой как - опасны... Ой, как они опасны в тесных автобусах! От них всего можно ожидать!" - и Виктор Павлович, если бы мог, конечно же, то сразу отпрянул бы от этой противной и злой рожи и отбежал бы на безопасное расстояние. Но "отпрянуть" было некуда, и поэтому «Витёк» только поморщился в ответ и скроил весьма двусмысленную физиономию, но тут же одумался и исправил ошибку, чтобы зря не дразнить собак в сердце этого прыщеватого типчика...
- Слушай, парень... - обратилось головастое явление прямо - вот так - рот в рот, ошалевши лыбящемуся на него молодому психологу.
Обращение смахивало на наглость в действиях и какое-то панибратство, которых Виктор Павлович (в подобных близких контактах) весьма и весьма не привествовал (они его попросту оскорбляли и делали жутко язвимым и легко ранимым). Хоть тип и оказался ниже его ростом (чего-чего, а росту Виктору было не занимать - под метр девяносто - мог бы, свободно, играть в баскетбольной команде, если бы на то возникла чья-либо необходимость...), но повёл он себя несколько развязано и даже высокомерно, что настораживало и заставляло сомневаться в своих силах. Не отворачивая своей физиономии от викториного лица, этот тип продолжил высказывать свои претензии от «незваного гостя», при этом прямо перед собою побрызгивая злыми слюнками:
- Ехал куда-то, парень? Да? Вот и ехай дальше молча, пока везут... Чё надо-то тебе ещё тут, урод?
И Виктор Павлович почувствовал, как его толкнули в грудь.
– Слышь, хмырь? Езжай дальше себе молча, чё вмешиваешься туда, куда тебя не просят? Не ясно, что ли, что говорят? Чего уставился? Проблем захотелось?..
"Проблем" Виктору не хотелось, и поэтому он ответил, насколько в данной ситуации это было возможно, дружелюбно и толерантно:
- Простите еще раз за мою назойливость, молодой человек... Но мне кажется, что в ситуации, где два человека не могут прийти к обоюдному согласию, по поводу какой-либо проблемы, всегда может помочь кто-то третий. Вы, конечно, можете отказаться от всего этого, вам предложенного, но предложить свою помощь, в данной ситуации, я всё же счел своей прямой обязанностью... Долгом... так сказать... счёл... – слова почему-то не выговаривались…
Тут в разговор вступила девица и подлила маслица в огонь:
- А вы консультируете по разным вопросам?- спросила она. - Или только по семейным? Вы, наверное, специалист широкого профиля? Я угадала? Не могли бы вы мне помочь в одном дельце? Я была бы вам очень благодарна…
Но тут опять влез со своими претензиями этот наглый плюющийся тип и зарычал. Прыщавый недовольный абориген вклинился, как шуруп в сучковатую доску, и рыкнул:
- Он тебе поможет... Щас... Жди! Ты чё, дура? Разве по нему не видно - кто это? Лох! А? Щас… У него будет, конечно же, ещё и на тебя время, после того, как я с ним тут поговорю...
В голосе прыщавого почувствовалась львиная доля угрозы, и Виктор Павлович явно прочувствовал, что его пытаются (и весьма грубого пытаются) выпихнуть куда-то туда - прочь из всего этого автобуса – пиная в сторону выхода, при этом, по ходу дела, ещё и выкручивая руки в разные стороны какими-то жалкими царапающими движениями, словно, он, Виктор Павлович, не живой человек, а какая-то тряпичная гуттаперчевая кукла, с которой можно – и вот так вот - бесцеремонно поступать на глазах у всех...
- Ко мне обращаются по разным вопросам… - попытался упереться и оказать сопротивление чужому нажиму психолог, при этом он старался ещё и донести свои слова до девушки непосредственно (её головку он видел теперь уже не в полном фокусе и где-то уже там - у себя за спиной, на довольно приличном расстоянии), но этот вонючий прыщавый «тип» всё никак не хотел успокаиваться и самым активным образом продолжал свои попытки увлечь Виктора Павловича за собой к выходу и совершить там над ним что-то нехорошее и всё такое прочее…
- Но я никому не отказываю... Я... я... - тут Виктору Павловичу стало уже совсем невыносимо от прилипшего к нему похотливого идиота, и он, чтобы хоть немного освободиться от чужого насильного внимания, ткнул того в лоб своим подбородком и «боднулся» щекой о за тылок:
- Послушайте, Вы! – резко прикрикнул он на него. - Оставьте мои руки в покое! Я к вам обращаюсь или нет, молодой человек... – и Виктор попытался выдернуть свои ладони из склизких зацепов этого урода:
- Чего я вам такого плохого сделал, а? Чего вы на меня так тут все напали и вызверились? Мы ведь с вами даже не знакомы, престранный вы человек! Я же никого не трогал и не подавал повода…
- Слушай ты, нам не нужен никакой психолог, понял? – зарычал на Виктора соперник. - Или тебе еще раз повторить, урод? Уши, что ли, заложило?
Мерзкий парень явно шел на конфликт и отпускать рук Виктора Павловича, видимо, никак не собирался:
- Это моя девушка! Понял? И я любому за неё горло перегрызу! Понял?!..
Виктор Павлович непроизвольно кивал головой:
- Ко мне часто обращаются люди и с эмоциональной неустойчивостью, а также повышенной агрессивностью и враждебностью, - продолжил он (только, правда, не понятно было кому это он говорил: то ли мелькавшей за его спиной девушке, то ли этому прыщавому, пытаясь хоть как-то наладить доверительный контакт):
- И если вы хотите, то я вам скидку сделаю, и мы всё уладим... Вы только приходите... – и Виктор Павлович погладил агрессора ладошкой по голове…
Виктор правильно всё рассчитал: даже при большом желании сейчас, его собеседник (если так можно было бы назвать этого урода!), никак не мог причинить ему какого-либо значимого физического вреда. Условия для этого действия были весьма не подходящими: ударить внезапно было никак, даже высвободить руку и поднять её на уровень лица и то, было бы - весьма и весьма - сложно, а что-либо говорить о возможной полноценной драки и – подавно – никакой речи быть не могло...
Но настроение внезапной близости было уже безвозвратно испорчено, и Виктору захотелось тут же выйти, сейчас же всё бросить и на свободу – выкарабкаться на свежий воздух и просто покинуть всё это… И он вышел, как мог протиснулся и выскользнул… Он покинул всех недоброжелателей и дал дёру…
Как он бежал! Как он бежал… Так он не бегал давно, и ветер свистел у него в ушах…
Это было какое-то новое чувство полнейшей свободы и счастья от удачи, давно забытое чувство остроты переживаний…
И уже подходя к дому, Виктор ощутил звонок мобильного в своём кармане: «Вот же гадина, опять она со своими заморочками…» - подумал он: «Чует кошка чьё мясо съела!».
Он достал мобильник и произнёс:
- Алло! Я тебя слушаю, дорогая… - и в ухе послышался голос подруги «дней его суровых».
- Ты скоро…
- Я-то скоро… А вот ты зачем всё это делаешь?
- Что я делаю? – удивились в ответ. – Не понимаю я тебя.
- Да не прикидывайся ты! У меня сегодня уже была встреча с одним типом, и твой клиент… Сколько их ещё будет от тебя?
- Какой клиент, Витенька? Ты что-то путаешь, милый… - голос был искренним и удивлён. – Я никого сегодня к тебе не посылала.
- Ну да… - Виктор злился. – А я подумал, что я дурак… И все разговоры эти про роды-породы, значит, шутка?
- Да что ты такое говоришь, Витенька, бог с тобой, любимый? – послышались удивление и искренняя заинтересованность в трубке. – Ты, видимо, серьёзно перетрудился сегодня у себя там… Потом расскажешь обо всём этом, или секрет?
«Тоже мне кокетка старая!» - подумал про себя Виктор, а в мобильник произнёс:
- Да, конечно же, всё тебе ра-с-с-ка-жу! Только, знаешь, хватит - это не телефонный разговор… Такая ахинея, как раз в твоём духе. И, конечно же, ты тут не причём! И про мои особые способности, конечно же, не ты проболталась, лапушка, а кто-то другой! И всё такое прочее с потолка взялось… В общем всё это, мол, – чушь собачья – да?! Алло? Ты меня слышишь? – в ответ только хмыкнули. - Вот я и думаю, что это какой-нибудь потенциальный «будущий супруг» меня проведать заходил… Пришёл воочию убедиться. Что, молчишь? Посмотреть, так сказать, на «фрезерный станок», ферзи и в дамки? Ты же можешь такую подлянку подстроить, а? Или я тебя плохо знаю?..
- Да ты что, Витюша! Ты за кого меня принимаешь, господи? - принялись оправдываться в ответ. - Если бы, что такое и было, то я бы тебя заранее обо всём предупредила… Я же тебя люблю, как родного, дурашка ты мой, и потерять тебя, пока, не желаю!
- Ну-ну… Это только пока… - с раздражением в голосе ответил Виктор. – А как только, так сразу…
- Да брось ты чушь-то нести! – в ответ в телефонной трубке рассмеялись. – Как только это произойдёт, я тебе заранее об этом СМСку пошлю!
- Пошли-пошли… - пробурчал Виктор и отключил мобильный телефон. – Пошлячка! – произнёс он уже в отключённою от связи трубку:
– Это я тебя пошлю, куда по далее, если дело выгорит… - и Виктор Павлович пощупал у себя в кармане «нехилую» пачечку банкнот, не известно каким чудом туда занесённую по ходу всех его рабочих дел...
Аналитик перекинул в другую руку сотовый телефон и посмотрел на дисплей. Там высветился ещё один незнакомый ему номер. Это мог быть только очередной «внеплановый» клиент, а могло быть и что-то более стоящее, а потому Виктор Павлович принял вызов и откликнулся:
- Да, слушаю, Вас…
- Привет, это Вика! - услышал он незнакомый женский голос. - Я с вами сегодня в автобусе ехала, вы мне свою визитку дали…
Виктор Павлович удивлённо поиграл бровями и утёр пальцем нос:
- Привет, Вика! Как-то это всё… Как, там у вас с вашим бывшим молодым человеком, разрешилось? – Виктор Павлович пытался улыбнуться своему телефонному аппарату. - Он больше к вам не приставал после всего этого, я надеюсь? – аналитик повертел шеей от смущения. - Извините, что мне пришлось спасаться так вот - бегством, но у него, понимаете ли, началась самая настоящая истерика, а я не любитель подобных сцен… Уж извините меня, пожалуйста, но я всё таки профессионал, а не любитель… Я искренне надеюсь, что у вас всё там обошлось…
В трубке телефона раздался печальный голос:
- Сегодня да, но… Он уже раз десять звонил мне на мобильный! Боюсь у меня опять случиться ужасный нервный срыв сегодня, потому что я не знаю, как ему еще объяснить, что между нами все кончено…
Виктор Павлович, на услышанное, почесал пальцами переносицу:
- Надеюсь, Вика… Я своим вмешательством не усугубил ситуацию? Я же совершенно не был готов к подобному повороту! Вы уж меня извините – я ведь тоже человек…
- Не знаю как ситуацию, а достали вы его конкретно, я еще ни разу его таким не видела…
Виктор принялся теребить ухо:
- Мне очень жаль Вика, что так получилось… Обычно я мирный, добрый психолог, и никогда не вступаю в конфликт, тем более с совершенно мне незнакомыми людьми, да ещё в общественном транспорте! – Виктор Павлович почему-то почувствовал в себе чувство стыда:
- Я могу как-то загладить свою вину?
И в ответ ему послышалось, как утопающий хватается за соломинку:
- Мне сейчас не помешало бы чья-нибудь поддержка, честное слово! Виктор, вы меня слышите, мне очень плохо? Вы сейчас сильно заняты?
- Совершенно не занят, - тут же ответил Виктор, и сам же удивился такой глупости…
- Тогда, может быть, встретимся где-нибудь?
Виктор Павлович даже слегка крякнул:
- М-м-мда… Заманчиво… Давайте! Можно посидеть в кафе, - предложил он и почему-то стал оглядываться по сторонам…
- А давайте лучше у меня дома, - услышал он в ответ:
- Только вы ничего не подумайте такого… - заторопились разуверить Виктора Павловича в чём-то таком, что не должно было быть услышано им в этой фразе, но молодой психолог и не собирался ни в чём разуверяться, потому что знал, что жизнь всегда способна доказать обратное и преподнести неожиданный сюрприз...
- Знаете, Виктор… Я, наверное, просто ужасно устала, и мне хочется побыть с кем-то наедине… Ой, что я говорю! – забеспокоились в трубке. – Я не в том смысле, что мне хочется одиночества… Ой! Опять что-то не то болтаю! Я скорее всего, наоборот, не хочу оставаться одна, и мне нужен кто-то, с кем бы я могла бы просто поговорить, понимаете…
И Виктор в ответ кивнул головой своему сотовому телефону, и словно его на той стороне разговора увидели и всё поняли:
- А мы вас чаем напоим!
Виктор Павлович несколько насторожился:
- Кто это мы?
- Ой! Опять я вас напугала, наверное, да?
Виктор Павлович непроизвольно кивнул головой…
– Я… это… заговариваюсь, иногда от смущения! Мы – это я и… я… В том смысле, что больше никого не будет… Это у меня так… по глупости с языка сорвалось! Придёте?
- Давайте, говорите адрес.
Вика принялась диктовать адрес, и Виктор, поблагодарив, сказал в ответ, что будет через пол часа. Он положил сотовый телефон в карман и задумался…
«Не удивительно, что у нее проблемы с противоположным полом… - подумал он, - Сама позвонила, да еще и пригласила к себе домой незнакомого, в общем-то, человека! А я-то тоже хорош! – обругал сам себя Виктор Павлович, – Нет, чтобы назначить встречу у себя в кабинете и там приглядеться, а сразу засобирался навестить эту дурочку на дому! Глупенько, конечно же, получилось. А, вдруг, у неё проблемы не только с парнем? Как бы мне не вляпаться по самые уши во всей этой истории…».
И Виктор Павлович зашагал по весенней улице, и ноги его сами несли уже в ту сторону, где был на карте города продиктованный ему адрес. Хотелось чего-то нового! Он, как всегда, экономил на проезде и шёл резво, широко помахивая ручонками при ходьбе…
Он соизмерял свои возможности с создавшейся пикантной ситуацией: «Блин, - вдруг, вспомнил он, – А как же быть со «стервой»-то? Она, наверняка, меня там ждёт уже у себя! Обед разогрела, постельку взбила…» - последнее замечание вызвало у Виктора Павловича гримасу, но за всё надо было платить…
Аналитик сунул руку в карман и нащупал немалые денежки, и, если бы он только захотел сейчас, то мог бы их все потратить разом: и на обед хватило бы, и на поход по магазинам (в личных своих интересах, и без каких-либо свидетелей и консультантов)... Подобная перспектива показалось ему не лишённой радужного смысла – отужинать в гордом одиночестве без всех и вне всяких «супружеских обязанностей», а? По случаю, так сказать? Какая была бы прелесть! А ещё можно позволить купить себе новое пальто и тот замечательный шарфик к весне, который он давно уже заприметил в одном из центральных бутиков столицы, но вот – беда! - всё никак не мог скопить свободных средств на приобретение этого милого сердцу предмета роскоши…
«Наверное, это на меня сегодня так действует бури на солнце…» - подумал Виктор Павлович: «Чёрт бы их побрал все эти климатические условности в небесных делах! Что-то светило у нас сегодня совсем по крупному портачит в стойле – эх… Решило, что ли, разбушеваться не на шутку?» - и Виктор Павлович потёр виски пальцами и попытался снять туфли с пяток на полном своём ходу, потому что почувствовал, что от быстрой ходьбы носки у него взопрели и съехали частично с пяток, потеряв свою былую коническую свежесть…
Он вспоминал на ходу кое-какие нюансы в прошедших разговорах и, поймав свои башмаки обратно в лоно пяток, прибавил ходу…
…«Что он ими всё время машет перед моим носом?» – Виктор Павлович наблюдал за новым явлением денежных средств перед своими уставшими от тяжёлой работы глазами. А перед его носом в это самое время клиент размахивал своим туго набитым портмоне. Глаза у Виктора Павловича видели всю эту «тугость» чужого «монетарного счастья» и, вопреки всякому здравому смыслу, – совращался этим! Соблазн, сам по себе, был для него полной неожиданностью. Это было гадко и ужасно неприятно Виктору Павловичу: и как психологу гадко, и как аналитику неприятно, и всем остальным своим видам….
Но бывают же бури на солнце! И там вещество кипит и клокочет. Даже в большом и в малом жизнь проявляет себя стрессами. И песчинка во Вселенной может обладать зачатками здравого смысла и заставлять себя саму меняться, в подходящих для этого случая условиях, постыдно может как-то и ничем не оправдано, но тем не менее…
…Виктор Павлович стучал по чистому листочку бумаги нервными пальцами, выстукивая барабанную дробь из «Кармен сюиты» и подыскивал контр-аргументы на предложение быть купленным «со всеми потрохами». Через пару секунд он, аналитик и честный человек, почувствовал, что его внутреннее равновесие вроде бы и как -то в нём установилось на исходные нравственные позиции, и тогда он ответил:
- Небось вы думаете, что мне ваши деньги нужны? – молвил он, несколько бравируя словами.
Клиент же удивлённо вскинул брови:
- А что - разве – нет?
- Нет, уважаемый, вы весьма ошибаетесь на этот счёт… - и Виктор Павлович даже поджал губки. - Не всё в этом мире – вот так! - продаётся и покупается, любезный.
- Да что вы говорите? – издевательским тоном спросил его клиент. – А вы тут сидите, значит, девственник девственником? И для чего, позвольте вас спросить, уважаемый?
- Я работаю… - не совсем уверенным голосом ответил психолог.
- Раб-о-о-та-е-те? – протянул с издёвкой говоривший. – И ради чего вы здесь работаете, позвольте, опять же, мне вас спросить?
- Ну-у-у… - засомневался со своего места Виктор Павлович. – Я не отрицаю, что некое вознаграждения я всё таки подразумеваю, в данном случае, за свои, так сказать, какие не на есть, а всё же, услуги… Но! – и Виктор поднял тогда палец свой с ручкой в верх:
– Но не это самое главное в моей жизни!
…При этом ручка предательски выскользнула из его ладошки и шлёпнулась на стол. Он хотел было её быстро прихлопнуть сверху, чтобы она не успела укатиться куда-нибудь далее, но сделал это как-то не совсем «уклюже». Ручка «прыснула» из-под его ладони дегенеративным своим телом. Она улетела к окну под батареи, где и мирно успокоилась, покатавшись немного по полу. Виктор проводил тогда убежавшую от него ручку глазами хищника и вспомнил детскую задачку на сообразительность: «Как положить ручку на пол так, чтобы через неё никто не мог перепрыгнуть?» – Как? Как? Да, у стенки же! Там, хоть лоб разбей, а перешагнуть через неё никак не получится, если же, конечно…» - и в Викторе Павловиче тут же проснулась его давняя привычка проверять всё от противного на вредность бытия, и он занялся построением всяких предположений на этот счёт: «…Можно же раздолбить саму эту стенку вдребезги, ко всем чертям собачьим, и разнести её в пух и прах? Можно! Или же взять и передвинуть её башенным краном, особым каким-нибудь способом? Да так, чтобы можно было потом сделать ещё хоть один шажочек на пустой место! И это получится! Только не надо прогибаться под изменчивый мир – пусть он лучше сам прогнётся под нас!» - и Виктор Павлович при всём при этом зло дышал, словно ворочал кирпичи на стройке, но добивался в расуждениях своего, надеясь на то, что и все другие это заметят…
Как глупо… Как глупо всё получилось! Он хотел было продолжить свою речь далее, но тогда его собеседник опередил его:
- Так-так-так… - сказал он. – Может быть, вы меня ещё и дураком считаете только за то, что я почему-то богаче вас, мой милый и плохо оплачиваемый друг?
Это уже был откровенный вызов со стороны этого мерзавца! И по всем правилам игры он, Виктор Павлович, как правильный психолог, должен был не отвечать на этот вопрос-провокацию или, в крайней уж случае, сказать в ответ что-нибудь этакое – совсем нейтральное, что-то «навроде»: «Простите, мол, мой хороший, но это никакого отношения не имеет к нашей с вами беседе, а потому давайте прекратим всякие сношения в этом направлении…», но он, как «молодой психолог» и «полный дурак», закусил тогда удила, не удержался и тут же ляпнул:
- Да! Я так считаю! И я прав…
Оппонент только хмыкнул в ответ, молвив:
- А позвольте у вас узнать - почему?
- А потому! – и Виктор Павлович тогда почувствовал, что его словно затягивает в какую-то очередную и, совсем уж для него глупую, воронку ненужного спора. И хотя он умом своим понимал, что добром все эти «препирательства с клиентом» для него не кончатся, тем не менее, не смог остановиться и ощутил в себе самом какую-то нарастающую и мощнейшую волну противоречия случившемуся. Ему захотелось огрызаться:
- А потому! – повышая голос начал Виктор Павлович. - Вы все приходите сюда за помощью именно ко мне, нищему гению! Вы все почему-то чего-то ищете возле меня, а сами гроша ломанного не стоите! На самом-то деле вы же – рабы! Ваша себестоимость стремится к нулю. Вы никак не можете отрешиться от этого «главного»… Мозги у вас только этим и забиты: только деньги одни у вас на уме и больше ничего, «деньги-деньги-деньги» – и это ваша суть, а жизнь-то проходит мимо! Годы-то пропадают! А вы всё маетесь… Маетесь и не находите себе места… А почему?
- Ну-ну… - услышал он в ответ, - Просветите, если можете…
- А потому, что все силы свои вы отдаёте на зарабатывание этих самых бумажек… Денюшек… Деньжат… Деньжищь - и опять они же! У вас же больше ничего за душой нет, никогда не было и навряд ли будет! Вы – уроды! – и тогда Виктор Павлович на мгновение перевёл дыхание от мимолётного облегчения в сказанном и набрал полные лёгкие свободного воздуха. Он хватанул ртом опоры и продолжил с нарастающим азартом свою обвинительную речь:
- А счастливыми это вас никогда не делало – никоим образом! Вам счастье-то никак не даётся! Вы его не знаете, а всё берётесь ломать через колено! А оно у вас сквозь пальцы того… тю-тю…
Клиент на это только поморщился:
- Фу-у-у, какая банальщина, Витенька… Фу-у-у… Вы несёте такую чушь несусветную, мой милый аналитик, что мне стыдно за вас. Говорите какие-то шпроты и пошлости! И столько эмоций у вас на меня разом народилось? Видимо, вы мне очень и очень завидуете на самом-то деле? А? Это же очевидно, дорогой вы наш «мальчик без средств»!
Говоривший мерзавец снисходительно улыбнулся и негромко похлопал в ладоши:
- Просто у вас, Витюша, нет того, что есть у меня… У нас всех есть, а вы этого не способны себе достичь ни при каких обстоятельствах! Вот и исходите весь на желчь… – «довольный клиентишка» посмотрел тогда ему, бедному психологу, прямо в глаза и потёр перед его носом кулачками один о другой, крякнув от удовольствия:
- Ну, и что вы на это ответите мне, докторишка поганенький, психологишка неудачлевенький? А? Ну? Парируйте… Защищайтесь! Защищайтесь, сударь! Находите аргументики…
Виктор, как помнит, тогда даже растерялся и подумал: «Да как же это так? Он что, действительно думает, что я могу завидовать ему, этому наглому козлу, за то, что у него так много денег, а у меня, мол, их нет? Какая глупость?» - но в глубине своей души он тогда уже почувствовал, что есть в словах этих горькая сермяжная правда - есть! Может быть, это было и не совсем уж правда (по большому счёту), а полуправда какая-то, но всё же это имело место быть… Абсолютной ложью и клеветой, всё это дело, язык назвать не поворачивался, потому что без средств очень трудно жить на белом свете! И тогда это так задело Виктора Павловича за живое, словно зацепило за глубоко интимное и поволокло за собой следом чёрт знает что, не спрашивая на то разрешения…
- Хорошо! – ответил Виктор Павлович и стукнул ладошкой по столу. – Давайте, проверим сам это факт - так это или не так? Вы согласны со мной на эксперимент?
- Давайте! – согласился клиент.
Виктор, как сейчас было – помнит, тут же освободил обе свои руки для решительных действий (словно собирался вступить с противником в кулачный бой) и положил их перед собою на стол, «ах – каким он тогда выглядел героем!» - и предложил:
- Если я сейчас, здесь же, не найду чего-либо для меня более важного, чем эти ваши пресловутые «вшивые денежные знаки», то я признаю тут же – нисходя с места, что вы правы во всём вами сказанном, а себя побеждённым идиотом! И извинюсь перед вами…
- Ха-ха-ха! Только и всего? – раздалось в ответ.
- Да – только и всего. А что этого мало? – удивился он, посмотрел на оппонента и продолжил. - Но… Но, если я окажусь на высоте… «То горе мне» - и Виктор Павлович слегка вздрогнул поёжившись плечами на бегу. Ноги его скользили на мокром асфальте и залетали в талые сугробы у обочины. Он после всех этих воспоминаний немного подмёрз (…как психолог, он шёл уже ускоренным шагом, а как аналитик - довольно долго бежал, и беспощадно подставлялся под все эти уличные городские сквозняки)...
Виктору Павловичу показалось, что его уже слегка продуло, и надо было срочно куда-то спрятаться всем своим организмом, чтобы только не продолжать безрезультатно «кутаться» в своё это хлипкое и бестолковое пальтишко, спасаясь при этом от всё продувающего весеннего ветерка…
Так не хотелось ненароком схватить ещё большую простуду, а потом лежать с высокой температурой в кровати, и не позволять себе закончить всех этих – таких уже ставших важными (и очень нужных к срочному исполнению) - дел…
Срочно надо было что-то придумывать и выбирать к кому идти в гости. И Виктору Павловичу показалось, что у него есть неплохая идея, чтобы использовать последний свой шанс. Он нашел в контактах «сэ-ля-ви» и нажал кнопку вызова. Трубочка послушно отреагировала…
- Привет, ты где?
- Как где? В Караганде!
- Слушай, Свет, не шути! Сегодня у меня не получиться встретится с тобой. Я уже к твоему дому подходил, когда позвонила мама одной моей клиентки и сказала, что у той случился нервный срыв, попросила меня срочно приехать к ним, я не мог отказать…
- Почему? – в голосе подружки из «Караганды» почувствовалось недовольство. - Ведь ты же мне обещал! Ты же не скорая помощь и не обязан ездить на домашние вызовы. Что за манеру они взяли – вызывать на дом? Ты их совсем, что ли, уже распустил! Пусть бы записалась на консультацию в положенные дни и приходила бы со своей этой дочкой на пару, получать от тебя эту самую помощь… - голос у «стервы» почему-то слегка дрожал.
«Вот же, стерва,- подумал Виктор, - знает же, что бывают и такие случаи! А я еще должен перед ней оправдываться. Послать бы её куда подальше и вырубить мобилу!» - Но вслух Виктор Павлович произнёс совсем не то:
- Там ситуация не стандартная, Светик, просто ее мама хорошая знакомая моей мамы и поверь мне: лучше сейчас поехать мне, чем потом выслушивать нотации от родственников...
Но «Светик» не успокаивалась:
- Ну да, лучше не выслушивать нотации, чем встречаться со мной, когда я тебя уже вся жду… Видно для тебе это важнее, чем моё внимание!
«Опять!» - только и подумал Виктор, и закатил глаза:
- Свет, не начинай ты снова, а! Ты что-то последнее время нервной какой-то стала? Встретимся завтра, ничего же не случится? И я постараюсь загладить свою вину, как сумею...
В ответ раздалось раздражительное:
- Нет! У меня завтра не получиться. Я завтра занята! Мне надо обязательно сегодня! Мне надо сейчас!
«Вот же сука…» - чуть не вырвалось у Виктора с уст, но он остался вежливым и произнёс примирительно:
- А когда у тебя получиться?
На том конце мобильной связи просто страшно надулись в губы:
- Не знаю! Возможно, когда мое настроение будет не таким плохим, как сейчас! Может никогда! Ты мне нужен был сегодня… Срочно… У меня серьёзный разговор к тебе есть!
«Вот серьёзных разговоров мне сегодня от тебя ещё не хватало! – подумал с неприязнью Виктор Павлович, - Что-то всем надо сегодня со мной поговорить? Что за дела? А мне самому с кем поговорить-то? На это им всем наплевать, конечно же…» - В трубке же раздались, не то лёгкие всхлипы, не то отчаянное сморкание в носовой платочек: «На жалость, что ли, давит, дура? И зачем ей вся эта ерунда, совсем как-то не к лицу? На неё это не похоже! Странно всё это…» - и Виктор засомневался в искренности, а в трубку доложил:
- Я тебе завтра позвоню! Слышишь? Обязательно! Хорошо? – сказал и присвистнул:
- Вот, как только освобожусь, так и звякну? Лады?
- Лучше сам заходи сегодня! – настаивала подружка. - Не завтра, а сегодня вечером, слышишь? И, если ты не придёшь, я очень и очень на тебя обижусь! Так и знай…
«Трубку бросила тварь, - Виктор почувствовал облегчение, - Хрен я к тебе сегодня зайду и даже завтра, из принципа, звонить не стану! Сама через пару дней названивать начнешь, а там мы и посмотрим – пойти к тебе вообще в гости или нет...» - Аналитик в сердцах нащупал у себя в кармане «денежки» и принялся ловить такси на проезжей части. Он сейчас находился - как раз - совсем неподалёку от того дома, в котором жила эта самая зануда «се-ля-ви». Витя даже опасался, как бы она его не заприметила из своих окон, и ненужный этот разговор не поимел бы новых продолжений…
Психолог тайком взглянул на её подъезд, и его будто током прошибло! Из этого подъезда выходил его давешний золотозубый клиент «мудрила»! Выходил как-то торопливо, почти что бежал, и, видимо, нёсся к своей машине напрямик, припаркованной неподалёку у обочины дороги. Раздался сигнал разблокировки дверей, и мужичок, (ну очень уж похожий на его клиента!), запрыгнул в салон крутого «лексуса». Тут же машина рванула с места и на хороших оборотах ушла в сторону светофоров. Виктор Павлович ничего толком даже не успел сообразить, так всё быстро произошло перед его глазами, что на то, чтобы во что-то успеть вникнуть поглубже, не оставалось никакого времени…
А тут ещё остановился какой-то частник перед самым его носом и приоткрыв дверцу принялся спрашивать: куда, мол, ему ехать надо, да за сколько…
Виктор Павлович стоял в некотором оцепенении и нерешительно прислушивался к своим новым чувствам…
Частник просигналил, чем-то выругался в ответ и уехал, так и не дождавшись реакции. А Виктор Павлович почему-то отвернулся и от дома, и от окна, приподнял воротник за ушами и пошёл, всё ускоряя шаг, в обратную от всего этого дела сторону…
Он уже и сам был не совсем уверен, что видел именно этого своего «негодяя клиента»: мало ли «кто», или «что», может примерещится по окружности, когда вот так, с утра, приходят к тебе всякие идиоты и «засерают» мозги по полной программе? Может, это был вовсе и не он? – «А тогда кто же?» – задал сам себе вопрос Виктор Павлович, и тут же понял, что этот вопрос звучит весьма глупо: «Кто? Кто? Какая тебе разница? Да хоть конь в пальто! Мало ли кто может выскочить из подъезда, когда ты стоишь рядом? Какой-нибудь сосед… Просто мужик от своей любовницы ускакал!» - на мысли о любовнице Виктора опять как-то всего передёрнуло: «Я что – ревную, что ли? – удивился он самому себе. - Фу-ты ну-ты… Какая гадость с моей стороны. Ерунда! Только что сам хотел идти в гости и от этой стервы еле отвязался, а тут - нате вам – чего-то весь «испереживался» на пустом месте! Какая нелепость, господи… Нет! Тут что-то не то, тут что-то другое…» - и Виктор Павлович попытался уловить ускользающую от него моменты: «Тут что-то иное меня волнует и встревожило… Правда же! Вот оно…» - и Виктор Павлович растопырил глаза и встал, как вкопанный: «Я же к ней сам шёл! А она, значит, уже была не одна у себя дома! Вот ты, чёрт, как получается… И говорила же при этом про какой-то важный разговор? А? А у неё уже были гости! Вот же сучка…» - расстроенный Виктор Павлович смачно выругался, и ему, вроде бы, немного полегчало от этого. Он сплюнул себе под ноги комочек соплей-с и растёр их «туфлёю» (кстати – купленной когда-то ему именно этой самой стервой!): «Так-так-так… - задумался он, - значит…» - А что это значит, он и придумать не мог: «Как к этому всему мне относится-то? Ха, я что – рогат?» – и Виктор резко обернулся назад и «прямо в глаза» взглянул на окна своей теперь, не поймёшь уже какой, любовницы: «Меня, значит, тут за лоха держат, и в идиотиках прописали? Принимают в очередь, как какого-то клиента? А я-то думал, что всё совсем не так! Что у нас дружба… Любовь даже может быть где-то. А этот урод, оказывается, всё на что-то намекал мне! А я-то идиот и уши развесил! А оно вот значит, как оборачивается? Соперник нашёлся, по этой самой старой твари?!» – и Виктору от злости просто не хватало ширинки в штанах на ширину шага: «Он, значит, передо мной дурака разыгрывал, выдрючивался, гнида, купить хотел, о всяких зверствах говорил…» - и аналитик достал из кармана деньги: «Гнида!» – замахнулся ими Виктор Павлович, но выбрасывать не стал, а положил обратно со словами: «Ладно… ладно… Ещё посмотрим кто кого! Ещё не вечер! И на нашей улице сегодня будет крупный праздник!» - сказав так, Виктор Павлович снова поднял руку у проезжей части, чтобы поймать машину, но при этом ему почему-то самому всё очень хотелось кинуться обратно - назад - туда - в подъезд, подняться на третий этаж и учинить там, этой стерве, такой разнос, чтобы мало никому не показалось, а потом уж громко хлопнуть дверьми и уйти оттуда навсегда и больше никогда-никогда там не появляться, не при каких обстоятельствах, не на каких условиях… Но при этом Виктору Павловичу, почему-то очень хотелось надеяться, что рано или поздно ему всё же позвонят в ответ и станут упрашивать и рыдать в трубку, и просить, непременно, прощения и всё объяснять случившимся недоразумением и звать униженно вернуться обратно, но он, конечно же, ни за что и никогда не вернётся, а только гордо вскинет голову и скажет с достоинством: «Ах, вот на кого вы меня променяли, милая моя, сударыня, да? Ну, так что же – пусть так оно и будет! Желаю вам счастья в личной жизни и всего самого наилучшего, а меня, после всего этого, и прошу вас впредь, оставить с этих времён в покое и больше никоим образом не домогаться, не звонить даже и не искать со мной никаких случайных встреч! Я вас презираю!» - всё это Виктор Павлович выпалил сам себе на одном дыхании, как из пулемёта расстрелял в упор врагов окровавленной отчизны и даже не заметил, что снова идёт ускоренным и быстрым шагом неизвестно куда и зачем...
Аналитик притормозил слегка и сбросил обороты, чтобы перевести дыхания. Тут сотовый телефон снова зазвонил, и Виктор увидел, что на нём высветилось опять «се-ля-ви». Виктор Павлович злорадно ухмыльнулся, словно то, что он только что передумал на ходу, уже и на самом деле (и каким-то невероятнейшим образом) само случилось и стало явью. Витюша достал перчатки, не торопясь натянул их на руки и, свернув чёрную кожаную фигу, направил её на экран своего мобильного телефона:
- Вот! Видишь? А? Так тебе и надо, гадина! И больше ты от меня ничего не получишь. Всё на этом – баста! Кончились наши сказки! – и Виктор Павлович поднял над головой руку и помахал «бз-з-зыкающей» трубочкой, куда-то туда – к себе за спину, на прощание, словно надеялся, что его ещё видно из того далёкого окна, за которым ему изменили – пусть увидит сама, эта тварь, как он легко с ней расстаётся, пусть почувствует всё то, что он сейчас, только что, пережил от её измены – и пусть знает, сволочь этакая, что такими мужчинами, как он – просто так не бросаются и, безнаказанно, это никому не сойдёт с рук, потому что он один такой на белом свете гениальный – неповторимый, незаменяемый и ни на какой дороге не валяется!
…Виктор поймал такси, назвал адрес и поехал на встречу со своей мнимой Викой. Он решил начать новую жизнь сейчас же, не откладывая её в долгий ящик, и ему было уже всё равно, кто теперь первым подвернётся ему под руку…
Ему, просто, хотелось страшно отмстить, за причинённую ему такую жуткую обиду и личные надругательства над сладкою надеждою…
Такси же оказалось стареньким москвичом ручной сборки…
И как он только мог остановить такую колымагу? Это была не машина, а чёрти что и с боку бантик, с разбитым крылом и со вздутым капотиком. Наверное, душевные переживания так захватили собой всего Виктора Павловича, что он не смог сосредоточиться на главном и поймать что-нибудь более поприличнее, коль средства позволяли…
Только после того, как он сел во внутрь салона, Виктор Павлович понял, что что-то здесь не то…
Он никогда не садился на переднее сидение, потому что чувствовал себя в этом случае не совсем уютно. Сразу же начинались какие-то разговоры за жизнь, обмен мнениями и вопросы, а этого всего Виктор терпеть не мог, и ему сразу хотелось открыть дверцу и выйти обратно. Да и останавливать машину на дороги для него было мучительным и болезненным занятием. Поднятая вверх рука, всегда говорила о каком-то попорошайничестве, о вымаливании в отношении него акта одолжения, а кому было приятно лишний раз быть кому-то и в чём-то обязанным? Это неприятное чувство «обязанности» делает человека униженным и оскарблённым, словно ты голый вышел на сцене перед грубой и мало взыскательной публикой. Да и как держать саму эту руку, чтобы всем вокруг было понятно: это голосующий мужчина, которому куда-то срочно нужно ехать, а не что-то совсем другое и подобное тому? Почему-то всегда неправильно понимают – останавливаются и говорят какую-нибудь гадость, а ты потом думай, как из этого оскорбительного положения выкручиваться, чтобы не чувствовать себя оплёванным. Виктор Павлович не любил подобных ситуаций. Терпеть их не мог. Он старался избегать всего этого и ходить пешком или, в крайнем случае, ездить на общественном транспорте, затерявшись в толпе «себе подобных», и всё такое прочее…
Но сегодня он нарушал одну заповедь за другой. И количество совершённых неточностей давно уже зашкаливало за рамки «катастрофические». Внутри предложенного салона, кроме водителя, никого больше не было. Сам «лимузин» дышал на ладан и готов был расстаться со своим правом на жизнь сиюминутно. Но сам водитель Виктору Павловичу попался весёленький и ещё крепенький молодой человек неопределённого возраста, возможно даже и ровесник самого Виктора Павловича. Он предложил уютно располагаться психологу у себя за спиной, убрав с подушек сидения какой-то хозяйственный мусор и закинув его под своё шоферское сидение.
- Там немножко грязновато… - сказал он. – Вы извините меня, всё некогда убраться, такие вот дела…
Виктор Павлович промолчал. Он боялся испачкаться о что-нибудь мазутное и бензинонососное…
Затылок у шофёрика был лоснящимся от кепки, уши оттопыренные в обе стороны от головы, а плечи были боксёрские плана, плавно переходящие в основание черепа, который и сам был, скорее всего, формы расплющенной биты (или чего-то подобного и неправильносложенного…). Виктор Павлович подобрал полы своего пальтеца и сел прямо, чтобы не облокачиваться о спинки сидений, чтобы не переживать после всю дорогу о том: «а как он выглядит сзади?» - и – «чем там пахнет из этих самых мест?». Но тут шоферок дёрнул ручку скоростных передач и, видимо, нажал на ту педаль, что зовётся газом. Гроб на колёсиках страшно дёрнулся, заскулил и, задребезжав крылом, поехал, набирая обороты, словно состав с мусорными бачками, медленно и печально…
- Вы правильно сделали, что меня остановили! – подал голос с переднего сидения мистер «Гольфстрим», оттопыренные уши. – Все думают, что иномарки лучше и качество у них отменное… А вы не смотрите на внешний вид моей машины, а судите по внутреннему фактору! Вся суть же не снаружи, а внутри видна… Под капотом! - водила крутанул баранку своего руля и никак не мог после поудобнее усесться на своём диванчике, то и дело елозя по нему байковыми брючками и зачем-то поплёвывая на пальцы после каждого совершённого дорожного манёвра…
Виктор Павлович уже несколько раз опрокидывался на спинку задних сидений от рывком этого розового динозаврика и сейчас думал только о том, что хрен редьки не слаще: один ляд - что снаружи грязь, что изнутри пакость… Форма и условия бытия были одинаковые. Внутри формой определялось и содержание, а содержание определяло положение Виктора Павловича в пространстве, которое было весьма шатким, неустойчивым и грозило страшной пачкотнёй, и так изрядно уже затасканного пальто…
Под ногами у молодого психолога всё что-то каталось по полу и стервозно било по ногам, да ещё и какая-то коробка с чем-то скрипучим тыкалась своим боком в носки туфель и пыталась их грызть. Виктору Павловичу приходилось поднимать ноги, чтобы не удариться косточками ахиллесовой пяты об «нечто» полумёртвое, но ещё живое…
- Да, моя машинка что надо, хоть и развалюха на первый взгляд, если честно сказать! На ней ещё мой дед ездил, а вот теперь она мне досталась по наследству и везёт же… - разговорчивый шофёр посмотрел в зеркало заднего вида и подправил его потрескавшееся чело:
– Вы же не торопитесь, как я вижу? – задал он вопрос.
Виктор Павлович пожал плечами, но отвечать не стал, а что тут было ответить? – да, он уже никуда не торопился, а ждал только одного – того момента, когда можно будет выскочить наружу из этого гроба на колёсиках и дать дёру, прекратив все эти издевательства над несчастным имиджем...
- У нас же, как считают? – продолжал хозяин колымаги. - Если быстро и дорого, то значит «классно»! А это ведь не всегда так… Бывают и такие случае, когда надо вовремя и задаром! Ха-ха-ха! – рассмеялся своей шутке хозяин автотранспорта:
– Я, конечно же, шучу, но во всякой шутке есть доля ещё чего-то… - тут машинист острослов резко крутанул колесом управления, и машину сперва занесло, а потом кинула по зигзагу вокруг перебегавшей дорогу кошки, не совсем светлой окраски:
– Шутки… - домолвил не законченную фразу боксёрский затылок. – Чтоб тебя скотина расплющило! Развелось, понимаешь, несметное количество их в нашей столице чего-то, а ты их теперь дави… - водитель выправил руль, а Виктор Павлович, барахтаясь где-то на задних рядах инвалидного «кресла», с большим трудом поднимался из очередного падения в никуда, сопя носом и отталкиваясь кончиками пальцев от стёкол.
– Не беспокойтесь! Я вас довезу в лучшем виде… - и улыбающееся лицо московского «рулилы» подмигнула побледневшему Виктору Павловичу в небольшое зеркальце заднего вида «412» номера…
Аналитик постарался в ответ тоже слегка растянуть губы, но, видимо, это у него получилось тоже не очень привлекательно, потому что смотрящий на него водитель сморщил нос и показал язык молодому психологу:
- Что тяжко, да? – поинтересовался он. – Вот так всегда с вами, а вы говорите! Вначале тяжко – плохо, а потом привыкают и ничего… Даже благодарите после!
Виктор Павлович посмотрел в себя, и на свои чувства, и решил, что благодарить уж точно не будет, просто из принципа не станет, чтобы не выглядеть таким уродом, как все. А машина шла себе уже довольно бойко и приближалась к широким улицам проспектов, где начинались автострады и автобаны, с многополосными рядами для пробежки прожорливых авто. И там очевидно запахло затором и пробками. Все машины стояли в «надцать» рядов и ни-ни! Ни с места, ни в объезд – а просто стояли и чего-то ждали. Виктор Павлович подумал: «Этого мне ещё не хватало!» - но потом даже обрадовался, что появился повод выскочить из этого драндулета и поехать далее на метро, отыскав ближайшую станцию (сей спасительной подземной канители) и, нырнув туда резвыми шагами, исчезнуть из поля видимости этого благодетеля. Но он ошибся в своих расчётах, потому что его личный шофёр «гробовщик» тоже увидал впереди сгрудившиеся дорогие игрушки столичных жителей и со словами:
- Вот, блин! И какого хука они все куда-то едут, бля? - стал крутить свою баранку с отчаянием и остервенением не трезвого карусельщика. «Москвичокс» завалил один бок в фарватер, а другим принялся заезжать в какой-то переулок между магазинчиками и ларьками, совершая крутой овершлаг мимо выносных лотков и промёрзших тёток в рукавицах с передниками на ватине…
Виктор Павлович на этот раз успел ухватиться рукой за спинку, прямо перед ним кочующего сидения, а потому, более менее, удержался в этот раз «на ногах», если такое положение, в котором он тут сейчас торчал (в салоне этого саквояжа: смеси кладовки с подполом…), можно было бы назвать, вообще, «положением на ногах», потому что это, скорее всего, было положением «на рогах» или в крайнем случае – «на лопатках»!
- Вот, видишь, что делается? Они все цивильные, а пр-р-р-ру-сть… - пропел губами автобанщик. – Ни туды и не сюды. Я же с этой ситуацией знаком! Они до самого вечера здесь стоять будут, и хрен куда уедут! А почему? – задал вопрос «шафёранчик». И сам же тут же ответил на него:
– А потому, что пробки у них в головах и запор в одном месте… В это же время здесь такое регулярно – хочешь стой, хочешь куй, а всё равно получишь… А-а-а, мать твою! – и с этими словами водитель экстремал начал вилять своим «прифронтовым студебеккером» из стороны в сторону, словно уклоняясь от трассирующих пуль, углубляясь в сеть однотипных домов и забаррикадированных проездов между ними.
– Небось, милок, пробьёмся! Я ещё не такие преграды с ходу брал. И чтобы мне этих испугаться и отступить? Да не в жисть! – и вольдемар автомаккартинец наезжал колёсами своего скулящего «ящика», то на бордюры из бетона, то цеплял-царапал своим оскалившимся бампером металлические крюки, что, то тут - то там, перегораживали дорожки, и пролетарскими цепями закрывали въезды и выезды из многоярусных жилых катакомб.
– Ну-ну… - рычал коммуникабельный управленец. – Посмотрим кто кого…
Виктору Павловичу уже глубоко было наплевать «кто кого», он только хватался руками и стискивал зубы, чтобы на лету не прикусить язык. А молчание было знаком не к его согласию… Его везли и пробивались с ним вперёд с ожесточением озлобленной пехоты, прущей на дзоты пешим колченогим строем.
«Уж лучше я бы пешком… пешком!» - злился сам на себя психоаналитик, а сам старался не закрывать глаза, чтобы случайно не прозевать какую-нибудь шишку в лоб, из-за соприкосновения головы со всё усиливающимися перемещениями предметов внутри салона…
- Слышь, парень! – донеслось до Виктора Павловича во всей этой свистопляски. – Ты только не дрейфь! Мы скоро приедем… - успокоили его. – Я же вижу, что ты слегка напуган… Слышь? – опять обратились к нему с переднего сидения:
– Я чего сказать-то тебе хотел… - водитель крутанул руль и спрыгнул с детской площадки, ударившись днищем о промёрзшую землю. – Ты не слыхал ли чего о том? Говорят, что в городе как-то неспокойно у нас? Ну… - автомобиль опять забрался парой колёс на что-то возвышенное:
– Я в том смысле, что ходят слухи, мол, в городе какая-то эпидемия новая началась, что ли? – шоферюга подёргался на сидение, как куколка на верёвочках, и переключил рычаг:
– Ма-а-ть твою! Совсем озверели бестолочи! Смотри что делают? Скоро ежи ставить поперёк дороги будут, а потом дойдёт и до всего остального, козлы! – обругал кого-то чертыхающийся хозяин утиля на колёсах и продолжил беседу:
– Говорят, странные с людьми случаи в городе происходят! Уже десятки таких подобных за все последние дни… Не слыхал? Идут-идут они значит и, вдруг – нате вам! - бамс, встанут, как вкопанные, и ни туда и ни сюда – стоят словно столбики и всё вспоминают там что-то! Представляешь, братишка? – водитель опять улыбнулся в зеркало заднего вида:
– Вот тебе крест не вру, бля буду… Правда, я сам ещё не видел ни одного, но один мужик на стоянке рассказывал нам, что другой видел, как все и видел даже, как их всех забирают в психушку! Подъедет такая особая машина, ну что-то навроде нашей скорой, и туда их пачками складывают, чтобы народ на улицах не пугали! А? Как ты думаешь? Может такое быть?
Виктор Павлович устал уже от всех этих тупых разговоров: «Вот же дурак-то, а? И как таким можно быть? Всякую чушь несёт и как будто так и надо! И ведь, что ему ответить? Ведь не поймёт же, как ты ему не объясняй! Ай-кью-то у него пониже среднего будет, чего с такими-то время тратить?» - и Виктор Павлович в ответ только вымученно улыбнулся…
Шоферюга принял этот жест благосклонно, как добро на продолжение темы, а потому, не выпуская колеса управления из рук, принялся жестикулировать перед самим собою руками и объяснять детали волнующей его темы, и всё это ещё с большим энтузиазмом и волнением:
- Нет… Ты только прикинь, братишка! Они замыкаются по полной. Встанут вот так посреди дороги и пялятся тупо в одну точку! Охренеть! Ха-ха, мать их итти! Я бы увидел, наверное, подумал бы, что «шизонутые»… А все говорят, что это от компьютеров болезнь такая заразная. Да-да! Программы, мол, сейчас такие к нам забрасывают из этих самых… Ну, в общем, сам понимаешь! Оттуда… А эти идиоты первыми, значит, заражаются и перемыкают по полной! Я, как узнал, так своим сразу сказал, чтобы близко даже! Узнаю, говорю, - всё на хер тут же порешу, отключу и на помойку выброшу… А ты, как думаешь, правильно?
Виктор Павлович ничего не думал, он ждал…
Пятиэтажки сменялись девятиэтажками, кирпичные монстры панельными трущобами… Детские площадки оградками детских садиков, а стоянки автомобилей помойными бачками и продуктовыми магазинчиками с лесенками ведущими в подвалы…
Какие-то бабки орали, какие-то мужики ели бананы в беседках, а все вместе они любовно общались и создавали видимость спокойствия…
«Нет… - подумал Виктор Павлович. – Этот народ никогда не поумнеет! Он туп от своей природы изначально, по определению – не развивается, и как хорошо, что я, лично, к нему не коим образом не принадлежу, никогда не принадлежал в прошлом и никакого отношения к нему, впредь, иметь не буду иметь!»
А «горе-ездец», спец по закаулкам и переулкам, вёл машину и заодно свои «заумные речи», но Виктор Павлович его больше просто не слушал, он тупо уставился в окно и только считал подъезды домов и провожал ими улицы…
Виктору Павловичу стало ужасно скучно на всё это смотреть и, по большому счёту, глубоко наплевать…
…Вот он, как психолог, доехал до места. Виктор расплатился с шофером и выскочил из машины с трудом сохраняя равновесие.
«Наверное, нужно что-нибудь к чаю купить, не с пустыми же руками идти наверх?» - Виктор Павлович проводил глазами отъезжающий «Москвич», постоял немножечко на одном месте и испугавшись, что похож на «столбик», сразу уже двинулся в путь. Он зашел сначала в аптеку и купил там пачку презервативов (и это придало ему некоторой уверенности в себе), а потом он зашел в магазин и купил небольшой тортик. Сделав необходимые покупки, он тут же нашел нужный дом и позвонил в домофон. Дом – как дом, подъезл – как подъезд. В мрачной морде переговорного устройства раздалось:
- Виктор, это вы?
-Да, это я.
- Заходите, пожалуйста.
Дверь открылась, и Виктор стал подниматься на верх ощущая некое волнение. Вика стояла в дверях в домашних тапочках и лёгком халатике:
- Ой, как мило с вашей стороны! Проходите, - сказала она ему и отступила назад, пропуская вперёд.
- Вот я к чаю купил,- сказал он, протягивая ей торт.
- Ну что вы, зачем?
Виктора Павловича впустили в квартиру…
Он ожидал увидеть средней руки простенькое гнёздышко жилого спального массива из района «развалюх», там, где молоденькие девицы ждут любви и надеются на семейные отношения, но что-то во всём этом первичном интерьере прихожей с этими ожиданиями не склеилось...
Виктор Павлович уже знал по опыту, что тут должна была быть обязательная полочка для обуви, жиденькие обои по стенам и какой-нибудь цветочек в горшочке из макраме, но ничего этого не было…
Должны были быть: отстающий линолеум под кухонной дверью и теснота от ненужных вещей в малочисленных квадратных метрах на душу столичного населения. Виктор Павлович даже опасался, что это может оказаться и коммунальной квартирой, со множеством крысиных ходов и злыми соседями (всё и везде всегда подслушивающими и за всем подглядывающие), хотя и предполагал на этот случай, как аварийный вариант, что просто проведёт беседу за кухонным столом и ретируется восвояси несолоно нахлебавшись…
Но то, что он увидел, было для него самого большой неожиданностью, или, говоря простым языком, сбылись мечты идиота! За дверями (которые сразу его поразили тем, что оказались двойными и даже тройными) перед ним предстал широкий парадный коридор с роскошной хрустальной люстрой под потолком из прозрачнейшего чешского стекла и бронзой в креплениях! Эта люстра горела, играла и светилась множеством огней, как новогодняя ёлка, и жгла глаза Виктору Павловичу своею роскошью…
Психолог даже немного стушевался от такого обилия света. Широкие высокие стены (почти что в правительственном исполнении), высокие потолки, обои в мелкую дощечку «сандалового дерева» и шикарный паркет под ногами! Да-да – самый настоящий паркет, дощечки натёртые до зеркального блеска и выхолощенный до фигурного скольжения…
Паркет больше всего поразил Виктора Павлович, потому что он с самого детства мечтал пожить в квартире, где на полу (под твоими ногами аристократа) будет ощущаться не жалкая холодная «бетономать» перекрытий, прикрытая лоскутками чего-то вздувшегося и коробящегося от передвижения, а благородное древо, с узорами в пирамидку и поскрипывающим в ночной тишине голосочком «пианиссимо» в отблесках настольной лампы «ампир», а ты сам в домашнем халате идёшь весь такой сонный и такой роскошный «гламур» в хрустабильный туалет, отдохнуть там в дрёме «при бидэ» от страшных элитарных сновидений ленивого оболтуса…
Какие сны… Какие изысканные мечтания?..
…В конце коридора видны были двери «Сезам» с витражным стеклом из «богемы» и ручками со львами (своими мордами и гривами смотрящие на тебя, как охранники на дипломатическую неприкосновенность). Виктор был поражён в самое сердце и уязвлён до самых пяток своего самолюбия. Ему необходимо было сейчас снимать туфли, а там, под этими несчастными штиблетами, его ожидало сплошное разочарование носков и страшный конфуз отверстий в их мрачном теле! Он всегда не знал, как поступать в этом случае и загорался, словно апельсин, пунцом и красками. А когда Виктор Павлович увидел, что на стенах, ко всему прочему, висят ещё и картины в золочёных рамах «Аля, сплошной Эрмитаж», то его смущению и страданиям не было уже предела. Он как-то неловко и боком посторонился своего присутствия и принялся совершать нервные движения на поклон, пытаясь дотянуться до несуществующих шнурков в своих штиблетах и прочее, и прочее, и прочее…
Умница Вика словно не замечала всех этих неловкостей. Она взяла из его рук тортик и элегантно присев в реверансе пригласила раздеваться:
- Вы голодны, Виктор… Павлович?
Виктор ничего на это не ответил и стал поспешно разуваться. От стыда он готов был провалиться сквозь землю. Когда же он поднял голову, то увидел какую-то женщину в бешенной роскоши одеяний, стоявшую перед ним и обвешанную драгоценностями от груди до ушей. Она смотрела на него оценивающе и несколько свысока…
У Виктора Павловича ёкнуло в сердце: «Вот чёрт - попался, обдурили! Попался, как последний лох…»
- Познакомься мама, это Виктор, он психолог, и мы только сегодня с ним познакомились. – представили его раскошной тётке.
– Виктор, а это моя мама, Надежда Петровна.
Виктор, не подавая виду, мило улыбнулся:
- Здравствуйте…
- Здравствуйте, Виктор, приятно с вами познакомиться… - холодно ответили на его приветствие. – Проходите к нам в гости...
Карман Виктору жгли купленные презервативы: «Вот, всегда я так промахиваюсь! Прямо, как идиот…» - обругал он себя: «И тортик съесть, и никуда не сесть…»
Роскошная тётенька своим присутсвием и холоднокровием остудила его основательно. Такого сюрприза он, конечно же, мог ожидать, но не ожидал так вот сразу - с ходу и под дых: «Погнался блин за журавлем, - подумал он. - Теперь придется консультировать ещё и её маму, на тех же, блин, глупых условиях… Надеюсь хоть папы не будет!»
Но, пройдя в комнату, Виктор увидел, что дело обстоит куда серьёзнее, чем он предполагал на первый случай…
Комната эта была и не комнатой вовсе, а целой залой! И кругом: двери, двери, двери… Сразу и не сориентируешься во всём этом многоходовом лабиринте. Посредине залы стоял накрытый стол с канделябрами, а на них самые натуральнейшие пудовые свечи. Свечи были зажжены и ласково потрескивали. По стенкам, между дверями, стоял фарфор на «капителлиях», а потолок утяжеляла ещё одна массивнейшая люстра, в виде сталактитно-сталагмитного образования хрусталя из пещер Бахрама…
«Вот, блин, сплошная Иордания!» - только и подумал Виктор Павлович, и стал ждать, когда же его пригласят к столу, на котором много чего стояло из приятного, накрытое салфетками и шелковыми платками…
«Ну, хоть покушаю задаром…»- подумал молодой психолог и настроение у него несколько улучшилось, хотя смущение от противных носков никуда не делось, а перешло в область живота, где и зажурчало там под рубашкой громко, давая о себе знать неожиданными руладами дельфийских игрищ…
- Присаживайтесь,- сказала ему Надежда Петровна, рукой указывая на кресло с подлокотниками в виде грифонов.
Виктор сел в это кресло на краешек и стал смотреть строго перед собой, чтобы не смущать гуляющего рассудка, сел и схватил руками скатёрку под столом, обтирая об неё вспотевшие от ожиданий руки..
Появилась Вика с чайником в руках. Да-да – с простым чайником!
- Я подумала, что вы с работы и, наверное, голодны? Сейчас я вас накормлю… - Вика поставила чайник и стала разливать суп из кастрюльки. Да-да – простой суп, из простой кастрюли, оказавшейся под ближайшей салфеткой и представлявшей из себя обыкновенную эмалированную ёмкость, в какой и его матушка готовит у себя на кухни свои супчишки и гуляшики…
- А Надежда Петровна к нам не присоединится? - спросил Виктор Павлович, разыгрывая из себя галантного кавалера.
- Нет, она уже покушала… - с некоторым напряжением чувств ответила мамаша. - Вам, наверное, нужно помыть руки, Виктор?
Виктор Павлович закивал головой:
- Ой, ужасно! Я ехал в таком авто, что просто диву даёшься, как это всё возможно было совершить, в принципе? – и Виктор Павлович больше ничего к этому не прибавил, а схватил ложку и принялся сосредоточенно за первое…
Он, не слишком скромничая, съел суп, а на второе ему были поданы котлеты с перловкой. Виктор Павлович и их проглотил одним движением пеликаньего клюва…
- Вас, наверное, часто приглашают домой? - спросила Вика, наливая ему чай.
- Да вообще-то не часто, я арендую кабинет и в основном консультирую там. – Виктор решил совершить над собой усилие и «переключиться» на рабочую тематику:
- А вы, Вика, чем занимаетесь?
- Я? Я… работаю в туристическом агентстве администратором.
- Наверное, много путешествуете? – Виктор слегка отвлёкся от пищи.
- Да не особо, я же не стюардесса. Сижу в офисе.
- А со своим парнем как познакомились?
Вика удивлённо посмотрела на Виктора Павловича, словно не поняла заданного ей вопроса, но потом взглянула на маму и, видимо, что-то сообразила:
- А-а-а-а… Этот? – и она как-то смущённо поправила завиток волос у себя на голове. - Вообще-то он мой бывший парень, просто никак не хочет оставить меня в покое. А познакомились мы по интернету. Встретились, вначале он мне понравился, а потом начались проблемы…
Виктор немного освоился и почувствовал теперь себя уже в родной тарелке: беседа как-то сама собой налаживалась, а чувство от сытного обеда говорило о том, что день, похоже, сегодня прожит не зря. Виктор Павлович настроился на лирический рабочий лад и позволил себе немного расслабиться. Он улыбнулся и прямо взглянул на окружающих:
- Так-так-так! И в один прекрасный момент наш принц превратился в истеричного ревнивого злодея… Да? Правильно я говорю?
- Что-то в этом роде… - девушка почему-то прятала глаза и не хотела прямо смотреть на своего психолога. - Он стал меня ко всем ревновать, изводить своими подозрениями, хотя я совсем не давала ему никакого повода для этого…
У Виктора что-то кольнуло внутри организма на «подозрения», и какие-то неприятные воспоминания попросились сами наружу, но он тут же их задавил на самом корню и заставил замолчать, чтобы они даже не подумали пискнуть:
- И сколько вы с ним встречались?
- Два месяца до вас. И месяц назад я с ним порвала, а он никак на это не отреагировал, постоянно звонит мне на телефон и иногда даже поджидает возле работы.
- Извините за не совсем скромный вопрос! Он вас бил? – Виктор Павлович опустил глаза и принялся разминать кончики пальцев, раздавливая фаланги суставов другою рукою.
Девица фыркнула:
- Еще бы он меня бил! Да знаете, что бы ему за это было? Нет, конечно же, просто доводил до ручки, кричал…
- Угрожал?
- Ну, если хотите, то только пару раз, но не думаю, чтобы он смог нанести мне какой-то вред физически. Он совсем не такой… Я его знаю! А вот довести до нервного срыва наверно может…
Виктор покачал головой:
- Да… Не простая у вас ситуация, Вика. От таких типов очень трудно отвязаться! Они просто так не отстают…
Бедная девушка сделала испуганное лицо:
- Вы так думаете? И ничего нельзя поделать? Это же ужасно! Если бы вы знали, как я уже устала…
Мама, что стояла всё это время возле них, молча развернулась на месте и куда-то ушла…
Молодой психолог тут же ласково прикоснулся к руке девушки:
- Не переживайте вы так, милое создание, мы что-нибудь с вами придумаем! И на таких прилипчивых гадов найдётся соответствующее решение… - и Виктор Павлович тут же принялся за чаёк:
- Мы с вами устроим против него заговор! – и он заговорщически подмигнул своей пациентке глазиком.
Та в ответ только улыбнулась и кивнула головой, давая, тем самым, на всё это дело собственное согласие, но потом её лицо стало почему-то грустным-пре-грустным, и на глазах у молоденькой клиентки навернулись слёзы…
- Что с вами? Почему вы плачете? – спросил её домашний доктор, с удовольствием похлёбывая чаёк.
Но бедное создание опустило глаза и разрыдалось. Виктор Павлович даже растерялся:
- Что вы, право! Что вы, в самом деле, так… Не надо! Он того вовсе не стоит! Он же… - и тут Виктора Павловича осенило. Он отставил чаёк и утёр рот салфеткой:
– А! Вы его, наверное, до сих пор ещё любите? Да? Любите?
На что, в ответ, ещё пуще зарыдали и стали заламывать руки:
- Люблю! Но не его… - услышал Виктор Павлович в ответ чужое признание. – Я влюбилась в Вас, Виктор… Павлович! И как только увидела Вас, ещё там - на остановке, меня словно ударили чем-то с током и подменили тут же на другую! Я не знаю, что со мной творится? Это как какое-то наваждение, понимаете, – шла-шла себе со своим парнем по городу, а тут вы, и раз!
И Виктор Павлович даже отшатнулся от таких предположений в свой адрес…
– Да – Вы! И я, как только увидела Вас, так сразу и захотела любить одного только Вас, Витя, а ведь до этого мы с моим парнем, как раз-то и померились снова, правда уже, в который раз, но всё же я была не одна… А тут Вы… - и снова раздались громкие рыдания…
И Виктору Павловичу, не смотря ни на что, пришлось успокаивать эту молоденькую истеричку, и при этом он всё оглядывался на дверь и ждал, что, вот-вот, сейчас залетит её разневанная мамаша и начнёт расспрашивать обо всём случившемся, да ещё при этом – охать и ахать, что это её дочка тут, с этим молодым человек, так громко рыдает, и что тому явилось причиной-то? – «А что он сможет сказать ей в ответ? Что? Что её тупая дочурка - не совсем уравновешенная особа, и ещё, в добавок, почему-то решила, дура, что без ума влюбилась в него, Виктора Павловича, и сама при этом же заманила его к себе сюда домой и теперь вот ревёт здесь, как корова, у себя в комнате, объясняясь ему в своих глупых дебильных чувствах и хочет при этом непонятно ещё чего-то от него самого лично? А? А что в ответ скажет её мамаша?» - Виктору Павловичу даже представлять этого как-то не хотелось. Ему хотелось одного – по быстрому кинуться куда-нибудь и как-нибудь скоренько «смыться» отсюда, пока не началось ещё чего-нибудь и того по хлещи и, возможно, из той же «оперы» Трубадуры…
Молодая девушка же протянула руки в сторону Виктора Павловича и попросила ответной ласки!
Виктор Павлович огляделся по сторонам, он был уже не мальчик в этих делах и поэтому хорошо понимал все эти жесты. Но он, как дурак, просто продолжал сидеть и кивать головой. Тогда девушка встала и обошла, разделявший их с психологом стол, и нежно приложила головку свою на грудь Виктору Павловичу. Виктор Павлович сидел: ни жив, ни мёртв. Он боялся лишних свидетелей к случившемуся инцинденту и думал только об одном: что сейчас будет, если вползёт эта, так называемая мамаша этой молодой идиотки, и какими словами он будет оправдываться перед ней, отдирая от своей груди её прилипчивое молоденькое создание? Но мама не вползала, а девушка успокоилась на груди у Виктора Павловича и даже перестала плакать, закрыла блаженно глазки и, казалось, будто бы уснула там, задремала даже… «закимарила» чуть-чуть, что ли, от соприкосновения с телом любимого человека…
Виктор Павлович сидел, как соляной столб, и рассматривал потолки со стенами…
Потолки оказались с лепниной и фресками, а вокруг люстры летал, красочно изображённый, какой-то старик с голым задом, в который он сам же и упирался своею протянутой одним пальцем вперёд рукою, и развевались на лету белые длинные волосы и курчавилась борода с завитушками…
«Вот не было печали, так черти накачали!» - подумал Виктор Павлович: «И, вроде, действительно успокоилась, дурёха эта! Ты посмотри на неё… И дыхание уравновесилось, и вроде ей как-будто удобно так у меня…»…
…А на стенах и тут висели картины: на одной какая-то тётенька, опершись на меч, пинала ногой страшную отрубленную голову (ляжка у неё была жирной, а лицо бесчувственным…), на другой какие-то уроды гонялись друг за другом и скалились щербатыми беззубыми ртами на испугавшихся зрителей, а на третьей опять же - голая жирная тётка лежала в своей постели и тянулась руками ( и мясистым своим задом) к падающим откуда-то с неба золотым монетам…
О последней картине Виктор Павлович что-то знал, но вот что? – вспомнить ему не удавалось, ему хотелось срочно освободить руки и плеснуть себе в рот немного чайку, чтобы запить горечь от ненужных напряжений и наскальной живописи…
Психолог искоса посмотрел на молодую особу, притихшую в его объятиях и вдохнул запаха от её волос: «А что? Она, вроде бы, совсем ничего! Даже симпатичная на первый взгляд… Можно и подружится. Пусть она меня любит, если это, конечно же, правда с её стороны, а не какой-то глупый розыгрыш…» - И Виктор Павлович недоверчиво опять посмотрел на влюблённую в него по уши девчину: «Да нет, вроде, всё тут похоже на сущую правду! Она не прикидывается…» - но Виктор Павлович был осторожным человеком: «Хотя всё может быть… Кто их знаете – этих современных особей?» - но желание быть желанным, в данный момент, взяло над всеми доводами рассудка верх: «А почему бы и нет? Может действительно случается же такое – раз! – и увидела, и уже всё – бах! – жизни ей больше нет – застряла по уши! Ведь гормонам не прикажешь, как себя вести? Сошлись линии на небесах и – шарах вам! – закоротило… А?»…
Но Виктора Павловича не покидали скептические чувства сомнений на этот счёт, и некоторые из них бередили душу. Случайность в этом деле весьма скользкий аргумент в пользу искренности! Всему же должна быть причина…
И Виктору Павловичу показалось, что он её нашёл… Нащупал её подлую…
«Клиент!» – воскликнуло в нём чувство профессиональной настороженности и, опершись на чувство здравого рассудка, оно тут же продолжило: «Вот недостающее звено, злое и хитрое! Он, подлюка, предлагал мне с утра нечто подобное на выбор, а я ему отказал! Ха! Наотрез! А он, значит, всё уже подготовил заранее, гад, и начал гадить… Нанял, значит, тут всех этих людей, разыграл весь этот спектакль, а теперь вот, наверное, сидит тут где-то поблизости и наблюдает за всем происходящим в щёлочку и потешается ещё, видимо, надо мной, гнида!» – и Виктор Павлович принялся оглядываться по сторонам отыскивая глазами эту «щёлочку»: «Да и кто ж в такие вещи верит-то? Только идиоты!» – и Виктор Павлович чуть не уронил с коленок девушку, так он крутился и вертелся по сторонам. Аналитик в нём прикусил губу и принялся лихорадочно соображать в уме, что ему делать-то дальше? И начались раскопки в памяти, с воспоминаниями подробностей: «Так-та-так… О чём это мы с ним говорили утром-то? А? Какой у нас там уговор был, дословно? Мать его с этими уговорами! Ведь не может же быть, чтоб так скоро всё устроилось…
«…- Мне вас, вообще-то, посоветовали, как достойный моего внимания объект…– (Виктор Павлович помнил, как на этих словах огрызнулся: «Объект! Надо же подобрал же словечко, старый мерин, для определения моих способностей! Он меня, видите ли, воспринимает, как некий объект, сучка… То же мне нашёлся объективный «фрукт с яйцами!»») – он тогда был страшно раздражён. – «Надо ж? Видите ли, он… - (продолжало кипеть внутри), - меня ещё воспринимает…» - (Виктор Павлович был на взводе). – «Вопрос в том – воспринимаю ли я тебя, гнида хреновая, старая ты ****ь! А он меня воспринимает?» – и Виктор Павлович тогда заскрежетал зубами. – «Я тебе, что – вещь какая-то «на выбор», или предмет для «перегрузки излишеств»? Лезешь тут со своим дряхлым анусом вне очереди, а я, значит, должен «разгружать» эти твои идиотские ипохондриатические мучения?» - тут недалеко уже было и до самой непредсказуемой формы злостного возбуждения, а это уже были совсем нехорошие признаки к тому, что ситуация могла выйти из-под общего контроля. А хмурый этот пациент, насупил тогда брови и, убрав со лба палец, смотрел на Виктора Павловича тяжёлым и ничего не выражающим взглядом уставшего монстра…
- Вы даже не представляете, Виктор Павлович, как мне трудно с вами говорить! - глаза этого клиента выглядели усталыми и сонными. – Меня всего трясёт и бросает в жар от одного общения с вами! Так я вас… - тут говоривший словно раздавил в себе что-то, такие гримасы пробежали по его сонной физиономии, что не дай бог каждому, - но нельзя - нельзя! И чтобы никто даже намёком… Но я должен… Понимаете? Обязан! Понимаете – должен… - тут у клиента что-то стряслось с нервами, и стали напрягаться буграми вены на лбу…
Виктор Павлович хорошо это помнил: что-то стало с его глазами и его всего затрясло, словно стиральную машинку при смене режима отжима…
… Он тогда заругался и не сдержался малость:
- Какого чёрта вы тут мне мозги парите? А?! Что, не видите? Окончена услуга! Удовлетворены - нет? Да? И идите отсюда гражданин, пока на ваш счёт не накапала немаленькая сумма! Денежки-то счёт любят, а вы такой не экономный в тратах. Средства-то никак государственные! Идите-идите отсюда, милый вы наш господин, отсюда и поскорее… Поберегите свои нервы. Мне тут и самому уже пора. Домой хочу, я больше с вами не могу…– и Виктор Павлович почувствовал, что ему, как настоящему мужчине, очень хотелось сейчас не этого «рабочего скандала», а настоящей и ровной мужской дружбы – настоящей мужской взаимности, что ли? Да такой, чтобы сердце не обливалось кровью, а замученные чувства лежали спокойно…
Ему страшно захотелось настоящей и крепкой любви, и подавай её прямо сейчас! Да так захотелось, что он чуть не завыл от обиды и упрёка на её отсутствие…
А «клиент» этот всё смотрел тогда на него и качал головой. Он опять тогда сел, мерзавец, в кресло и не с места. Он словно не слушал его, Виктора Павловича, и не замечал в каком он состоянии находился…
Он, мать твою, повернул голову на сторону и посмотрел в окно на зимние пейзажи, на заснеженные деревья, на кончики их обмороженных веток, что сгибались под тяжестью инея, и отчего-то уже романтично вздыхал…
Виктор Павлович опять тогда не сдержался, и это было уже слишком за один только раз:
- …Тебя, бля, чё - палкой отсюда гнать, «коллега»? – закричал он в тот самый момент, когда перед ним пребывали в мечтательных грёзах. - На аркане силком тащить? А? – Виктор Павлович бросил ладошки на своё лицо. - Ну пришёл ты, гадина, не вовремя, ну получил от мне всё, что хотел, не смотря на это? Чего тебе ещё? Так и иди теперь отсюда! Иди, ради бога! Чего пристал-то ко мне, как банный лист к заднице? Сам же, как – ни - как, со всем предложенным был согласен? Совратил меня несчастного и ещё изгаляешься теперь, сволочь! Лиризма тебе подавай, релаксации устраивай… А застрелиться ты не хочешь?
И вот тогда, сидящий в кресле этот «лирик ануса и гнуса» с каким-то (как показалось Виктору Павловичу – не совсем здоровым…) интересом посмотрел на него, «своего психолога», и, видимо, что-то заподозрил…
Со стороны все эти потуги больше походили на душевные испражнения зажравшегося хапуги, чем на какие-либо, в самом деле того стоящие, настоящие душевные переживания. Как психолог и хозяин кабинета Виктор Павлович тогда подошёл к вешалке и снял своё пальтишко, чтобы указать на то факт, что, мол, аудиенция окончена. Достал шапочку петушком и даже нахлобучил её на голову:
– И что дальше? – обратился он тогда к этому старикашке. – Что вы сидите? Не видите, что вам пора? Я ухожу. Вы, как всегда, собираетесь пригласить меня на ужин?
В ответ ему кивнули…
«Денег много у дурака, а счастья нет, господи, нет у них в жизни счастья…» - подумал так Виктор Павлович, и подумал, как профессиональный психоаналитик: «Всё этим болванам кажется, что это счастье, наверняка, имеется у меня здесь где-то в тайной «заначке». Вот идиоты! Лежит оно глупое прямо на виду, про «чёрный день» мной схороненное, как товар на складе… Надо же? Только войди и скупи всё оптом! Вот же дурачьё. А склад-то в другом месте, господа мерзавцы, и ещё никем вами не разграблен! Вот это-то и хорошо. Вот это-то и самое главное в этом случае. Ходите-ходите и далее - ходите! Ха-ха-ха, пока не опухнете! Пусть будет всё, как есть, а там уж и посмотрим…»
Но он тогда совершил одну непростительную ошибку, чтоб ей провалиться на том самом месте! Он стал излишне заигрывать с этим старым идиотом:
- А я сегодня не могу пойти с вами, мой противный друг. У меня свидание! – сказал Виктор Павлович и посмотрел на своего ненавистного любовника…
На что ему ответили тогда весьма грубо:
- Ну, Виктор! Это даже смешно с вашей стороны… Мы же с вами уже договаривались. Вы зря так! Вы ещё плохо меня знаете!»…
«Эх, промахнулся я! Думал, что это так - ерунда, а на самом-то деле, похоже, всё это было реально обидно ему и не на шутку чувствительно…» - и Виктор Павлович почувствовал, что он несколько - как бы это так сказать? – заврался тогда через меру и потому не совсем уразумел, что ли, всего того, что между ними произошло, в тот самый момент этих грязных ненужных препирательств, и что это за чёрная кошка изволила пробежать между ними? Как он это упустил? Не простительно с его стороны! И всё только от жалкой этой ревности с глупейших слов?..
Что-то, последнее время вокруг него, как аналитика и психотерапевта, всё как-то само накалялось без причины, словно спираль на электроплитке в часы вечернего заката, накалялось и тлело перенапряжение всех своих витков, и от всех этих хитросплетений и коварства действий, ему было уже жутко тягостно где-то там, на душе, и хотелось покоя. Было страшно, что всё уже зашло слишком далеко и нет никакой возможности вернуться. А так хотелось не торопиться и не гнать лошадей…
Но всё как-то само собой успокаивалось и тогда начинало казаться, что все эти страхи только плод его, Виктора Павловича, больного воображения и ничем не обоснованных подозрений. И пусть всё идёт, как идёт, и всё само впереди как-то там утрясётся и устаканиться...
Ведь мало кто знает, что происходит-то на самом деле…
Виктор Павлович всегда хотел иметь любовника, чтобы выше него был только сам Бог, да и то, чтобы он сам, бог этот, как рыбка, был у его любовника на посылках. Но над этим нужно было основательно потрудиться! И ему казалось, что он был уже близок к осуществлению желаемого, но вот насколько он ошибался в этих своих «близостях», Виктор Павлович сказать точно пока не мог, он всё сомневался в чём-то и был неуверен где-то кое в ком…
…Но если он всё правильно понимал (и всё было построено так, как и договаривались об этом), то любовь ему должны были обещать сегодня здесь даром на блюдечке и не ревнивую какую-нибудь, а лёгкую и не требующую ничего в обмен! Просто любовь для удовольствия и больше ничего излишнего в обязательствах…
«Так ведь это же… Это же… Должно быть чудесно!» - подзадорил себя Виктор Павлович и попытался восхититься всему этому, но искреннего восхищения у него никак не получалось, а почему? А потому, что всё это было всего-то навсего - «конструктором». И Виктор Павлович хорошо это понимал, а потому не мог лицемерить…
«Блин, даром свыше тут должно попахивать? Или всё это сплошной идиотизм? Как быть? Без каких-либо обязательств по возврату? Это хорошо… Но…» - и у Виктора Павловича не получилось лёгкого восторга…
Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, кто ж этого не знает? И Виктор Павлович поймал себя «за жабры», чтобы не выброситься на берег: «А не лучше ли остановиться и не принимать предлагаемого? – подумал он уважительно. - Вот же я кое-кого удивлю и несоразмерно их ожиданиям!» - Только эта мысль про «сыр» никак и не давала покоя бедному аналитику: «Это, конечно же, ловушка! Но тоже – смотря какая, и какой в ней «сыр»… Сыры-то у нас бывают разные! Бывают и такие, за которые и головы не жалко положить, только главное мозги свои сберечь и не расклеиться! А с мышеловкой можно и не связываться, а как-нибудь обойти и не париться… Не все же они прямо такие уж и крутые? И им свойственно ошибаться. И среди них встречаются подделки из папье-маше и сплошные имитации на запугивание…» - «Витя», по природе своей, в этом случае был большим оптимистом. Он всегда себя считал в праве претендовать на драгоценный дар. И игра здесь стоила свеч…
Виктор Павлович и, правда, не знал, что делать…
Ситуация, на первый взгляд, была какой-то – патовой, и грозила переигровкой…
Но он всё же решил проверить кое-какие свои домыслы на практике, а потому нежно и аккуратно отлепил от своей груди прикорнувшую на ней подружку. Та, не открывая глаз, потянулась за ним следом, но Виктор Павлович нежно, по отцовски, поцеловал её в лоб и оставил сидеть на своём месте, предварительно поднявшись с него. Девушка счастливейшим образом улыбалась - не то во сне, не то в каком-то полусонном экстазе, но не сопротивлялась. Виктор Павлович погладил её по головке и шепнул на ушко ласковое слово, и этого было достаточно, чтобы молодое создание всё загорелось пурпурным светом и почти что перестало дышать, но потом охнула и открыла глазки:
- Не покидайте меня, Виктор… Павлович! Я люблю Вас…
Виктор же в ответ только снисходительно улыбнулся и помахал любезно ручкой:
- Я не надолго… Я скоро вернусь… Я сейчас! Мне срочно надо тут по делу, в одно очень любопытное место… Срочно надо…
- Любимый… - только и услышал он в ответ, но не стал ждать пока к нему снова протянутся девичьи руки.
- Я сейчас… - Виктор Павлович вихляя задом и на цыпочках выбежал за дверь в коридор, а там уже стояла мамаша этой его новой возлюбленной…
По глазам мамы Виктор хотел узнать сразу: правда ли всё то, что он надумал о себе самом и обо всём этом, с такой вот тщательностью, подстроенном свидании, или это обыкновенный бред его «сивой кобылы» и тут нужно срочно от всего этого избавляться, чтобы не попасть в очень неприятную историю и не морочить далее, ни себе - ни другим, головы …
Мамаша стояла перед ним, как пиратский корабль перед абордажем и молча о чём-то ждала…
- Вы о чём-то хотите меня спросить, Надежда Петровна? – как можно вежливее задал вопрос Виктор Павлович.
- Да! – получил он резкий и твёрдый ответ. - Что с моей дочерью? Скажите! И объяснитесь, пожалуйста, чтобы мне не пришлось принимать меры! Вы хоть знаете: кто мы и кто её отец?
Виктор Павлович пожал плечами…
- Ах, вы ещё и не в курсе? Ну-ну… - и мамаша презрительно сощурила змеиные глазки. – Я вижу, что с ней явно что-то случилось! – и родительница опять сверкнула не только своими драгоценностями на вечернем платье:
– Она у нас последнее время сама не своя и перестала на себя быть похожей! Что вы с ней сделали? Она у нас совсем не такая… Она на мужчин вовсе внимания не обращала и была равнодушна, а здесь? Это я так её воспитала! Я дала ей образование, духовный рост, и у неё всегда всё было выше плотского, а тут? Какая муха её укусила?..
Виктор Павлович развёл руками…
- Вы хоть знаете кто её парень и из какой он семьи? Кто хоть стоит за ним и какие там возможности-то? А?..
Виктор помотал головой из стороны в сторону, и мамочка зло процедила сквозь крашенные губки:
- Там вся «Элита», какая вам, молодой человек и снилась вовсе! – и сумасшедшая мамаша принялась откровенно заламывать руки унизанные кольцами и сапфирами и сверкать бриллиантами на всей своей оперной блузке:
- Они же мокрого места от вас не оставят, когда дойдёт до дела! Если захотят… И что вы сделаете тогда? Вы сами-то можете хоть что-нибудь предложить нам взамен? Ну хоть что-то? А? Что? Предлагайте! О-о-о! – и родительница театрально схватилась за голову, и эта малахольная мамаша в конец обезумела:
– Вы же безкультурный вульгарный тип! Это же видно без всяких знакомств! У вас же на морде написано, что вы – абсолютное ничтожество и мерзкий разгильдяй! Ну куда вам? Куда вы лезете? С кем вы тут хотите породниться? Это же абсурд! Откажитесь лучше от вам предложенного! Я согласна… Возьмите лучше меня для своих эксперементов – прямо здесь… И разберёмся со всем этим вашим делом окончательно! Хотите? Прямо здесь? Так поимейте прямо на полу, как хотите – я на всё уже согласна, но только не трогайте, ради бога, моей дочери – она же вам не пара! Вы же погубите её! Она будет с вами несчастна. И как вы только можете претендовать на мою дочку? Вы же обыкновенная дворняга! Шавка из подворотни… Пёс Барбос! А? Уму не постижимо…
Виктор Павлович только и делал, что пожимал плечами, он уже решил не вступать ни в какие пререкания с этой идиоткой, а как можно быстрее ретироваться из этой сумасшедшей квартиры с её тронутыми в здравом рассудке малохольными хозяевами…
А мамаша не унималась:
- Вы хоть понимаете, а? Понимаете – что её заставили! Мою кисоньку – заставили силой!! Вы хоть знаете, что это такое… С таким вот – как вы жизнь свою связывать?! Терять невинность… О, господи!! – и мамаша принялась страшно причитать, обращаясь к какому-то богу, как к близкому своему знакомому:
- О, Всевышний! Накажи их всех! Да за что мне-то такие мучения? За какие такие прегрешения Ты так обиделся и возненавидел меня? Чем я перед тобой провинилась, чем не угодила? Отдай лучше меня на съедение этому монстру, Валаал… Забери у меня всё, что есть! И это… и это… - и мамаша, в каком-то остервенение, принялась рвать на себе дорогие одежды и срывать с себя сверкающие бирюльки:
– Я всё готова отдать! Всё готова вернуть тебе, только чтобы Ты… - и тут она разрыдалась в полный голос оконченной психопатки и забилась в истерическом припадке одержимой бесами твари…
Виктор Павлович стоял посреди чужой прихожей и не знал даже, как себя вести дальше-то? Он смотрел на эту, упавшую на пол придурошную тётку в бриллиантах, и искал глазами свои туфли и пальто. Отыскав их, он осторожненько обошёл, бьющуюся в конвульсиях «мадаму», и со словами: «Извините меня! Простите… Я не хотел вас так расстраивать…» - Двинулся резво к выходу, на ходу меняя обувь и влезая в своё многострадальное пальто…
За своей спиной он услышал: «Мама, ты где? Что с тобой? Опять? Ты плачешь?»…
…Виктор шёл по улице и не хотел ни о чём таком думать…
И так всего было предостаточно, чтобы голова шла кругом и дрожали поджилки. Виктор Павлович решил успокоиться и не торопить больше никаких событий. Ему самому нужно было срочно хорошенько обо всём поразмыслить и оказаться где-нибудь в укромном местечке, чтобы пораскинуть там мозгами и прийти к окончательному решению. А то всё это никак само не хотело заключаться в удобоваримые рамки. Все границы были уже нарушены и похоже было на то, что уже и «пограничные столбики» кто-то там валит тяжёлым бульдозером! Тут нужно быть очень осторожным и подождать какое-то время! Взять тайм-аут, чтобы не нарваться. Время: оно же не только всех лечит, но и многих основательно успокаивает…
И Виктор Павлович решил не торопиться. Он взял себя в руки и пошёл домой пешочком, соображая на ходу и чертыхаясь...
От таких метаморфоз, кто угодно может лишиться спокойного рассудка! Ведь тут какое дело получалось? Без активных действий с его, «Витиной», стороны - ну никак – было не обойтись…
И, судя по всему, эта Вика-дурочка находилась, в данный момент, в активном каком-то своём поиске недостающей адекватной половинки, и вот же дурочка - по ошибке, видимо, начала думать, что это он и есть, Виктор Павлович, собственной персоной! Господи. Но вот зачем это всё нужно было ему? Ответа у аналитика пока не было. Вспомнив чужую квартиру, и всё такое прочее во всём её внутреннем убранстве, Виктор Павлович тут же несколько засомневался в своих окончательных выводах «о ненужности» ему всего этого, и где-то начинал склоняться в противоположную сторону - к тому, что, возможно, что-то положительное во всём этом и есть и, возможно даже, что могло бы и получиться, если бы, конечно же, не эта сумасшедшая «маман»! Но можно же, в конце-концов, не обращать внимание на все эти семейственные родовые психозы и всякие там истерические выпады в его адрес. Всё это дело можно купировать. Было бы желания, а способы найдутся!
Виктор Павлович уже чувствовал, что с этой «семейкой» (с этой дурой Викой и её бриллиантовой мамашей) он, «Виктор Павлович», мог теперь делать всё, что ему не заблагорассудиться, и что бы ему не захотелось осуществить! Но… Было это «но»! Всегда нужно было помнить, что, где появляется все эти «всё» - так там, сразу же следом, появляются и не самые приятные «попутчики», разного рода советчики и контролёры во всех этих профессиональных делах, не говоря уже о том, что все эти странные дела (чести, совести, любовных отношений, с доверившимися в твои руки людьми…) всегда требуют очень деликатного и осторожно подхода, чтобы никому этак, совершенно случайно, не отдавить какой-нибудь «любимой мозоли» и не выпросить на свою «беспутную голову» чьего-нибудь грома среди ясного неба…
А потому на душе было как-то тревожно а «Виктора Павловича» и неспокойно…
Виктор уже разобрался в деталях и точно знал, что эта Вика, действительно, скорее всего искренне немного наивна и безмозгла по своей природе! Его самого, правда, мало интересовали подобные инфантильные отношения с существом, которое по сути своей являлось, как бы это так сказать - «не рыбой, не мясом», что ли?..
Но зато сам, Виктор Павлович, уже знал наверняка, что кто-то там «из людей серьёзных», видимо, уже подумывал о большем и строил далеко идущие планы…
И потому «Витенька» сейчас размышлял не о конкретных возможностях того, как и куда ему с этой девицей делать (и что там им всем надо подстроить, чтобы эти «особые будущие ростки» - поколения этих маленьких уродцев, на «изготовление» которых Виктор Павлович с дамами был ужасно ленив, могли как-то сами «произвестись» на свет), а о том, через что ему самому придётся пройти, чтобы всё это вынести и не выказать опасного пренебрежение подобным условностям для совершенства…
Но вот использовать своё новое положение «знатного жениха» у сильных мира сего, он был всегда готов, и мог бы приступить к этому делу прямо сейчас, вот только нужно было зайти сначало домой, забежать на минуточку, и решить кое-какие свои, сугубо житейские, проблемы внутреннего порядка…
А тут такие перспективы…
Необузданная фантазия, так и давила на серое темечко, «молодому психологу», и продавливало его, в самое нутро полушарий, для совместного итогового совокупления в дальнейшем процессе... Он даже уже был не прочь приступить к конкретной работе на результат и к исполнению своих прямых обязанностей, по взаимно достигнутым договорённостям…
Но работа, как известно – не волк…
Хотя, что тут артачиться? Всё равно ведь когда-нибудь да придётся создавать семью, сколько бы он ни старался оттянуть этого дела до лучших времён. А, оттягивая что-нибудь до «бесконца», можно и промахнуться в целях и получить совсем не то, чего хотелось… А получение возможных увечий при этом его пугали своей навязчивой неизлечимостью. Не лучше ли было малость подстраховаться? И почему бы не с этой повёрнутой Викой провернуть это дело? Она (правда со своей «мамой» впридачу!) могла бы, при желании, окутать его и уютом и окружить комфортом. Задобрить, так сказать, «ненасытного зверя» какой-нибудь особой своей нежностью…
Предложить, в уплату за одолжение, своё полнейшее послушание…
Стать его рабой и прислугой…
Путь к сердцу мужчины всегда лежит через его желудок (и это не последняя деталь в его непутёвом организме)...
Хотя лучше бы это был компот! Компот - его, Виктор Павлович, любил больше всего. Это было конечное решение и нечто сродни древнейшей магии искусства…
Он уже готов был завести и своих маленьких бесенят и прочее, и прочее, что в дальнейшем могло бы стать интеллектуально подросшим людом, и как-нибудь называло его папой, это «новое поколение» уродов! Но это всё были пока ещё лишь только фантазии, которым ещё не суждено было сбыться…
… Нужны ли были Виктору Павловичу «серьёзные отношения»? Он и сам толком не знал, но его всё время почему-то (особенно как-то последнее время), страшно тянуло к чему-то «подобному», как магнитную стрелку к чужому полюсу…
Какое-то смутное желание «быть всегда при женском деле» и иметь повод считать себя состоявшимся мужчиной, присутствовало постоянно и преследовало «Витюшу» в его двуполо не состоявшейся жизни…
Виктор Павлович так теперь размечтался в своих мыслях, так ушёл в свои грёзы, что даже не очень-то и понимал, куда это он сейчас так несётся и несёт своё тело и идёт в нём куда? Что он собирался делать хотя бы через какие-то пять минут? Он и сам не знал! Ноги его сами несли по улицам, а фантазии гналась за ним вприпрыжку, или, вернее, можно было сказать даже и тк, что это ноги неслись вприпрыжку вслед за Виктором Павловичем с его необузданными фантазиями…
Благодаря этим (всем его фантазиям…), аналитик всё глубже и глубже погружался в уют чужого дома, и даже не подозревал о том, насколько всё это было опасно для него, хотя и страшно ему по душе! И всё это легло на недавно узаконенную почву…
… «И мама у нее вроде бы ничего, если не обращать внимания на странности и посмотреть на всё это дело с другой стороны: спокойная на вид, возможно даже добрая и с большими связями, они нам не помешают…» - рассуждал так Виктор Павлович, а сам скакал через перекрёстки, не совсем обращая внимание на мигающие знаки светофора: «Я уж сам, как-нибудь, смогу поставить её в нужное положении. Она и во мне увидит родного человека. Надо будет только немного постараться. Я же всё таки психолог, в конце концов, а не хрен собачий!»… - и на этой минорной ноте Виктор Павлович, как-то даже для себя самого, совсем неожиданно приблизился к подъездам своего дома…
…Проходы к его дому были довольно мрачными переулками. Они напоминали Древний Вавилон времён столпотворения…
Он переехал в эти девятиэтажные жилища не так уж и давно, и всё произошло как-то спонтанно. Как-то хаотично и незапланированно…
Они не смогли жить под одной крышей с сестрой и матушкой. Сестра, как с цепи сорвалась – стала есть его поедом, ко всему придираться, не давая покоя и прохода…
После того, как они разменялись с матушкой и сестрой общей квартирой (в которой они все вместе до этого жили) - и разменялись на две отдельные жилые конструкции, он, как зрелый и самостоятельный мужчина, захотел пожить отдельно и независимо! Т.е. имея свой законный, пусть и однокомнатный (и со страшной ржавой ванной, что досталась ему от прежних хозяев), но «угол» (куда он мог, правда, вечерами возвращаться один и, развалившись на диванчике, спокойно читать свою книжку или просто думать о чём-то, «поплёвывая в потолок»), он был весьма доволен своей «кельей» и ощущал себя в ней в безопасности…
…Правда, безопасность было относительная - никто не мог ему помешать предаваться своим одиноким смелым размышлениям и не мог залезть без спросу куда не следует. Ему очень хотелось, чтобы не было никого из тех, кто бегая, то и дело в зад и вперёд по комнате, всё время бы портил ему настроение, а с ним и воздух, и комфорт в тесноте замкнутого пространства его свободной души…
Этой «кто-то» на прежнем месте жительства, как не странно, была его вредная старшая сестра – такая сволочь от которой некуда было не сбежать не спрятаться! У неё жизнь «бабья» почему-то как-то так (как, правда, и у многих её подруг – таких же дур, как и она…), всё никак не складывалась. Хотела бы, да не получалось. Сестрица от этого всё время была в состоянии хронического ПМС и искала причины сплошных неудач, или, скорее всего, не причины даже, а самого «автора» и «виновного злодея» всех её житейских неурядиц, и, конечно же, находила его, этого «злодея», под самым боком в лице родного младшего брата Витеньки! «Витеньки», что лежал всегда перед ней на диване целыми вечерами в позе протухшего йога и занимал собою только лишнее пространство в квартире: как ненужный атрибут родственных отношений, как соляной столб, как камень преткновения, как заноза в ж… на довольно таки обширной общей жил.площади! Разве в таких условиях, тесноты и обиды, возможно было ей привести домой какого-нибудь подвернувшегося мужчину? Да нет же! Возможно разве было завести серьёзные отношения с кем-нибудь, если потенциальные претенденты на твои руку и сердце, видят рядом с тобой, с плодом всех своих «ещё не сформировавшихся желаний», этакого долговязого, вечно язвительного и не очень остроумного в общении, братца-идиота? Ведь сразу всё лезло наружу, всё - что так хотелось спрятать поглубже, законспирировать, закамуфлировать в этом семейном гадком быте (ну хотя бы на время, что ли, до более серьёзных юридических отношений…), а оно – нет! - проступало, как родимые пятна капитализма, и выперало из всех щелей, как неприличные факты для наблюдения и мозолило глаза. Этот «младшенький уродец» портил всем дело! И портил основательно. И потому статистика посещений была ужасно неутешительная…
Ведь такое нельзя было долго терпеть. Надо было что-то делать. А что ты тут сделаешь, если тут всё дело в присутствии желания чьего-то отсутствия? И ведь ладно ещё, если бы этот «уродец» молчал и просто лежал себе, как бревно на своём диванчике перед MTV, так нет же – он ещё, считая себя, видимо, и весьма умным психологом, баран (и всякий раз забывая, гад, на чьи деньги,сволочь, и при чьей помощи, мерзавцу, ему удалось, с горем пополам, но всё же получить это «наивысшее своё хреновое образование»), всё время ещё вставлял какие-нибудь «каверзные замечания», по ходу чужих посещений, и против всех сестричкиных ухажёров. Он постоянно им что-то озвучивал из прошлого и принимался хохотать и «релаксировать» на ответные реакции кавалеров. Мужевозможных клиентов сестры это ввергало в ступор…
Ну, разве такое можно долго терпеть? Последний друг, правда, подзадержался на более длительный временной промежуток, как-то приохотился, и стал почти что ещё одним «членом семьи», но и он, подонок, слишком долго тянул с последними изъявлениями симпатий, и не шёл на фиксацию «серьёзных отношений» - несколько тормозил с этим делом! И сестра (уставшая ждать последнего решительного шага от своего затянувшегося избранника), взяла и несколько («слегка» этак) надавила на их общие телесные связи, желая, тем самым, просто ускорить вялотекущие события своего не замужества. И события, конечно же, тут же сами все и ускорились, но ускорились почему-то совсем не в ту сторону, в какую ей, сестричке, самой того бы хотелось, и, конечно же, это стало для неё большим шоком и дикой последней каплей в чаши «девичьего терпения» на брак. После всего этого она окончательно слетела с болтов, сорвалась со всех катушек и принялась рыть землю рогами, рыть и искать виновных в непосредственной близости от себя и своего сердца. И нашла! Как говорится – было бы желание ужучить, а повод всегда найдётся. Объектом виновности стал её родненький братик – цельный придурок, херов психохренолог и законченный абалдуя! И этот дивный диванный паразит, получив заряд бодрости на «беременность», забеспокоился…
Его грубо сорвали с насиженного места и заставили думать ногами…
И ноги не давали покоя голове. И, после долгих поисков, Виктор Павлович нашёл всё-таки себе «заплесневелый закуток» тихого одиночества и гавань первозданной тишины – отыскалось такое однокомнатное гетто в одном из микрорайончиков столицы, где, под всякими тёмными арками и разросшимися кустарниками «обсерени», располагался жутко непривлекательный подъезд с классической «кодово-наборочной» дверью, дверью требующей к себе и бережной циферной памяти и особого пластикового ключа-медальончика…
При прикосновения этим ключиком к положенному месту на пульте управления «сторожевой башни», запертый замок открывался сам - автоматически щёлкал и представлял «возможность», нырнув, войти в мрачный, бетонно-почтовый подъезд (с какой-то ненужной серой колонной посреди самого входа и заплёванными ступеньками)…
Войти можно было всегда без помех, а вот чтобы выйти – нужно было частенько пинать двери ногами и надеяться на лучшее…
..Почти что в полной тьме и изоляции от всяких суетных внешних звуков чужой цивилизации приходилось двигаться вперёд. И Виктор Павлович всегда ходил только в сторону своей квартиры – «одинокого бомбоубежища для молодого интеллигента». Подающий надежды гений, как огрызок бытия тайком пробирался в свои пенаты…
Был, правда, в этом бетонном монстре и лифт, но он работал только с третьего этажа, а так как Виктор Павлович жил всего лишь на втором и принципиально не платил за лифт излишнее, то ему и отказано было в праве им пользоваться!
Лифт на втором этаже был заколочен «наглухо» палками крест на крест…
Но это, по правде говоря, не очень и расстраивало самого Викториана Павловича, так как он был по природе своей ещё довольно-таки молод и физически «не тощь». А потому он не вступал со своими новыми соседями ни в какие конфликты, а просто «юркал» сирой ящеркой в свою квартирку и запирался там на все замочки и крючочки, что остались от прежних хозяев, обитателей этого бетонного бункера «Адольфа Несуразного»…
Так происходило регулярно. И уже устоялось и стало привычным ритуалом, даже не вызывавшим никаких затруднений, но на всякое утрированное событие случается расширение случайности…
И почему-то именно сегодня, это хорошо «отрежиссированное» и талантливо всякий раз исполняемое действие, отчего-то совершило сбой в программе, и произошло это не по прямой вине самого Виктора Павловича – нет! Что вы? Исключено. Он даже в дом свой не успел попасть и забаррикадироваться там от всех этих возможных вмешательств чужого «эго». Ему даже не дали соорентироваться! Всё было просто. Не только ничего не дали, а даже не подпустили к домашним условиям – перехватили на подступах, тормознули на подлёте к цели и вцепились в гузку…
На «подлёте» к жилищу Виктор Павлович «нос к носу» (и как-то неожиданно для самого себя) столкнулся с некоей малолетней «деструктивно настроенной» компанией полнейших молодых отморозков и, как было видно по их отмороженным рожам, Виктор Павлович им явно не понравился и являлся для них «классовым врагом» и явным объектом для «антиобщественных социальных волеизъявлений». Аналитик, со своей же стороны, окрестил про себя их всех - «ублюдками» и не хотел иметь никаких отношений…
И цепь тяжёлых чугунных событий с этого момента сама начала разворачиваться для Виктора Павловича якорем непредсказуемых событий…
По своему кредо, при виде издалека подобных сборищ, Виктор Павлович всегда старался обойти сие препятствие стороной, чтобы не создавать излишних соблазнов, как своей интеллектуальной внешностью, так и фактурой. А они (соблазны эти) почему-то всегда возникали против него на пустом месте, по непонятным для Виктора Павловича, пока ещё, причинам. Видимо, один вид его стройного тела «макрамедиума» почему-то привлекал к себе чужое злостное внимание…
Вот и на этот раз, Виктор Павлович хотел было, не обращая ни на кого из сидящих внимания, проскользнуть ко входу и не замеченным скрыться за его дверями, но только он подошёл к заросшему сухим диким виноградником коридорчику, ведущему как туннель к заветным спасительным дверям, так сразу же послышался невыносимо многообещающий всё самое злое вопрос: «Эй, дядя! Курить не найдётся?» От этого вопроса, всегда направленного не по адресу, у Виктора Павловича постоянно происходило зарождение какого-то «внутреннего коматозного состояния», какого-то сепсиса всех чувств. А почему? А потому, что эта просьба всегда являлась первой бешенной ласточкой раздора к тому, что добром всё это дело никак не кончиться, и за этой, вроде бы, совсем на первый взгляд невинной просьбой, последуют и другие, не менее «невинные», и до такой степени «невинные», что ему, Виктору Павловичу, реально скоро придётся думать о том, как спасать свои косточки тела бегством. А так не хотелось быть похожим на трусливого и явно смущенного молодого типчика у которого: и поджилки трясутся, и глазки заискивающе бегают, и губы, по дурацки, сами ищут извинения, неизвестно за что и у кого? Виктор Павлович готов был даже не идти домой, чтобы прекратить все эти инсинуации, но было уже поздно…
Делать было нечего, и «Витюше» пришлось действовать по обстоятельствам, в надежде на то, что пока эти «дворовые ублюдки» станут соображать и переваривать им сказанное, он успеет таки проскочить резвым кроликом к дверям, а там уж, всего одно мгновение на процесс - он коснётся заветной зелёной бляшкой кодового замка, и дверь в родные пенаты сама отопрётся!
Но засада оказалась не здесь. А в том, что горе-аналитик решил, в расстройстве чувств и нервов, именно сегодня решил испробовать собой давно желаемый «хамский вариант» ответа, который в уме своём носил последнее время и готовил к использованию. Вот так вот бывает всегда: «готовишь что-то – готовишь, как «соломинку» для спасения, а «постелить» её никак не получается: то одно тебе помешает сделать это, то другое не выходит, а потом уж, хоть стой - хоть падай, а «соломка»-то эта - что есть – что нету – лежит себе, милая, где-то в тайниках твоей души и ждёт своего рокового урочного часа и всё тут, а тут – раз! – бац и выскочила ситуация, как чёртик из табакерки: глаза у неё страшные, окружение примерзкое, а руки сами делают…
Т.е. вовсе и не руки даже, а язык какой-то - непонятный и чужой…
Вот, сболтнулась же эта хамовитая реплика не всклад не впопад: «Не курю я!» - выпрыгнуло из Виктора Павловича и тут же спряталось за тесно стиснутыми зубами, а слово не воробей…
Не язык же будут сейчас колотить и мочалить, на пример выяснения смысла в сказанном, а его окружавшее пространство (язык мой – враг мой – вот уж точно!). И бить-то будут, возможно, беспощадно, обихаживать как носителя чужого языка, как наглеца позволившего себе эту хамскую выходку! А он-то тут и не причём вовсе – просто не сдержался. Вырвалась «птичка», а как теперь её поймаешь?
Реплика (по всем канонам психоленгвистики) была, более чем, конфликтная…
Она была просто ужасная на выбор! В таких случаях никогда не говорят, что не делают, а лучше уж молчат, если не уверены в обратном…
Виктор же Павлович решил всё же попробовать пожить в эксперементе - он по природе своей был почти экспериментатором (т.е. таким непредсказуемым человеком, который сперва что-то делает по своей глупости, а потом уж и думает о последствиях того, что умудрился натворить…). Ну, в общем, нужно было признаться честно, что сегодня Виктор Павлович был просто (как бы это так сказать-то?..) – не в своём уме даже, что ли? С утра сразу столько всего навалилось и так успело основательно потрясти за все части его тела, многое в них поиметь (и даже покоробить), что какой с него мог быть сегодня толк, если и так всё на грани? Никакого…
А компания зашевелилась. И не так, чтобы как-то так сразу - агрессивно и недоброжелательно, но краешком глаза Виктор Павлович успел всё же заметить, что его ответ произвёл на сидящих вокруг старенькой скамеечки лёгкий «фурор»…
Они все, видимо, никак не ожидали подобной смелости и несколько даже расстроились в своих «полусидячих»-«полустоячих» вялых рядах «разбойников с большой дороги». Расстроились не в том смысле, что «засопереживали» своим обманутым надеждам – нет, а само, какое-то их внутреннее единство, (которое делало их всех некой безликой для Виктора Павловича массой), пошатнулось в корне своём и стало разлагаться на глазах на отдельные драчливые личности…
Кто-то хихикнул, кто-то присвистнул, а кто-то даже сплюнул в сторонку и смачно выругался, правда, не на Виктора Павловича, а просто так – дела ради, чтобы хоть как-то поддержать на плаву сложившуюся невысказанную мысль. И это было уже хорошо! Виктору Павловичу показалось, на тот момент, что он выигрывает, так нужное ему, время, и у него сейчас есть неплохой шанс успеть добежать до дверей ещё до того, как его ещё о чём-либо спросят эти гадкие «полулюди-полузверьки» и поставят, тем самым спросом, речным раком перед подленькой дилеммой отвечать за сказанное…
Виктор Павлович на этот раз обманывался в своих расчётах. Ох, как обманывался! Времени на геройский марш-бросок у него совсем не было. Как это всегда бывает в таких случаях, он, как Виктор Павлович, не успел подробно, во всех деталях, разглядеть всю компанию…
Всё произошло так спонтанно и, как снег на голову, - хлоп! – и навалилось из-за угла. Кто же мог предполагать, что всё так выйдет? Как говорится – дурная голова ногам покою не даёт, а ноги, при дурной голове, не всегда идут туда, куда головушке угодно!
Он же всегда был очень осторожным и внимательным ко всему, что силуэтами «вырисовывалось» у него на пути по ходу следования, а тут…
Виктор Павлович всегда менял траекторию своего движения, при выявлении опасности, и предпочитал лучше сделать немалый крюк, обходя опасное и злачное место, чем оказаться вот в таком сомнительном положении «голого короля»…
Больше всего его удивило (после первого нервно-поверхностного осмотра), что среди этих «элементов» явной угрозы оказались и особи женского пола, такие-некие «девочки гризетки», такие набоковские «лолитки», младые «созданушки» дворов и улиц, без ярко выраженных половых признаков и со сморщенными личиками «прокуренных стрекозявок»…
Это само в корне меняло положение вещей, так как Виктор Павлович знал (из учебников по психологии и томов психоанализа), что наличие в стае «человекоподобных существ» женской составляющей намного смягчает и нравы стаи и способы их воздйствия…
Но вот только Виктор Павлович не мог бы сейчас, наверное, сказать точно, насколько это самое общение может сейчас вот (именно в этот самый момент назревающего драчливого «коитуса») быть обоюдно и непосредственно взаимовыгодным? Всё же глаза у этих юношей, что медленно поднимались с корточек и не спеша выпрямляли свои щупленькие тельца-туловища, вызывали в сердце у Виктора Павловича не надежду на любовь, и даже не тревогу по по-воду её отсутствия, а некоторые, как бы так сказать, сомнения. И не то, чтобы эти юноши были неприятными на вид – нет, они даже одеты все были вполне прилично и даже с малолетним привкусом – там «джинсики» всякие на ягодицах, курточки на замочках и кепочки с козырьками на затылке… – нет, они не бросались в глаза своей внешней злонравностью, но, тем не менее и всё же, это было какое-то другое «племя» - незнакомое, младое и очень неприятное…
И Виктор Павлович это ужасно остро чувствовал – он это всё видел, но до конца не понимал! Они вызывали в нём жалкое отвращение изгоя: не какое-то такое брезгливое отношение ко всему (чтобы бы они не делали), а – как бы это так сказать? – какое-то инстинктивное неприятие-отталкивание самого Виктора Павловича от всего того, к чему бы они (эти молодые недолюдки и чужие дети), не прикасались бы своими руками, что бы не пытались говорить об этом, на чтобы не обращали своего внимания…
Он даже, в эту самую минуту, готов был и сам себя не уважать и то, только за то, что эти ублю… - «пардон!» - эти мелкие уличные «человечки», подросткового ещё возраста, обратили почему-то своё внимание именно на него («случайного прохожего»), хотя могли и пропустить его мимо глаз и мимо своих ушей без особого внимания…
Но несколько юношей, всё же с довольно улыбчивыми харями, и парочка девиц, с раскрашенными глазками и прокуренными голосами, уставились на него так нагло в упор (и без каких-либо комментариев) и чего-то ждали в ответ…
Виктор Павлович и не знал, что ему полагается делать дальше в такой ситуации: бежать? Медленно двигаться в сторону дверей? – ноги его сами остановились, а руки почему-то принялись шарить по карманам, в ожидании стандартного вопроса о спичках или - там - о зажигалке какой…
Но вопроса этого не последовало, а само похлопывание себя по всем частям тела выглядело как-то глуповато и примитивно, в свете отсутствия самого разговора, как такового. И Виктор Павлович постепенно прекратил все эти свои нервные движения конечностей и малость успокоился…
Лицо его приняло строгий вид учителя и сосредоточенную серьёзность. Рауза явно затягивалась. И один из молодых людей, хихикнув, спросил:
- Что не куришь?
Виктор Павлович тут же нашёлся и ответил:
- А тебе какое дело?
В ответ же услышал:
- Да мне, в общем-то, всё равно – куришь ты или нет… Я просто так, для знакомства…
Виктора Павловича пот прошиб, на висках отсырело, а «под ложечкой» стало сухо, как в чулане после летней жары, но он не подал вида (даже слюны не сглотнул), а ответил строгим учительским тоном:
- А я вот, молодой человек, не хочу с вами знакомиться! Вы у меня не вызываете ответной симпатии…
В ответ он услышал:
- А и ты у нас тоже симпатии не вызываешь…
- Тем более, ответной! – добавил кто-то из толпы…
Виктор Павлович почувствовал, что ситуация накаляется, как чугунный шар, и дело может зайти в самые нехорошие места. А там, в этих местах, молодой психолог чувствовал себя как-то не очень уверенно и потому, вполне обосновано, страшился таких «заходов». Он же всё-таки не был мастером боевых искусств и тому подобных развлечений! Конечно же, и он следил за своим телом и был способен на кое-какие ответные телодвижения, но всё это было не совсем в том, правильном что ли направлении, которое гарантировано могло бы позволить ему не бояться всех этих «типчиков», со всеми их разговорными неточностями о куреве и остро пахнувшими недомолвками, с последующими прямыми намёками на конфликт…
Виктор Павлович решил исправить создавшееся положение вещей и позволил себе ответить вполне миролюбиво:
- Ребята, давайте жить дружно? Я вам ничего плохого не сделал, вы мне… Так зачем же искать конфликта? У меня был сегодня очень тяжёлый день… - и Виктора Павловича в этом месте словно осенило, словно кто-то по голове шарахнул его гениальной мыслью, что называется «озарением накатило»:
– Понимаете, хлопцы? Меня девушка сегодня бросила! Ушла к другому, а вы тут курить спрашиваете… - и Виктор Павлович сразу ощутил, как всё вокруг мгновенно потеплело от этой его откровенно гениальной находки. Всё вокруг разом – так - перестало быть злым и стало тёплым и пушистым, как по отношению к нему лично, так и ко всем его невзгодам персонально…
Ах! – какой это был верный ход с его стороны, с этой, не совсем, правда, беспочвенной выдумкой, о, якобы, его «брошенности». Молодые «сыкушки» - те даже захлопали накрашенными ресницами и проскрипели со своих мест расположения:
- Надо же? Мальчик… Какие у нас сложности-то? Ё-п-р-с-т?..
А молодые люди немало удивились:
- Во, даёт мужичок!
- И у него оказывается девушки есть…
- Пацаны, а вы о смысле жизни!
Причём здесь «смысл жизни» Виктор Павлович сразу уловить не смог…
Он поднял брови и взглянул на так называемых «пацанов», а те смотрели на него и отчего-то сопели, каждый из них в две свои дырки. И этот сап был не от большой любви к нему, а скорее даже, наоборот - от маленького недовольства…
Виктор Павлович сделал пару шагов назад и в сторону от этих «неровно» дышавших по его адресу граждан, а они надвинулись на него одной монолитной «сочувствующей» стеночкой, что-то доставая, при этом, на ходу из-за своих спин. Виктор Павлович больше всего боялся именно этого, что эти «агрессоры» захотят использовать против него, беззащитного простолюдина, «запрещённые оружия», и не важно, что у них там у каждого припрятано за спиной: камень ли, кусок арматуры, или ещё какие-нибудь особо замысловатые орудия уличных пыток - неважно! Какая разница, чем тебя сейчас будут колошматить по голове? Это врачи потом будут разбираться, копаясь в твоих останках и составляя соответствующий документ для правоохранительных органов (которым, если честно признаться, глубоко будет «до лампочки»: как сам Виктор Павлович, так и то, что от него останется…), чем там тебя угостили в подарок по кумполу и какой из этих ударов оказался для тебя роковым и последним…
Он-то сам, как личность и живой объект, будет уже слишком далеко, и будет ли вообще ещё где-либо? Вот в чём вопрос! Знать бы, наверняка, что там (за гранью размозжённого черепа) есть хоть что-то ещё по жизни толковое? Ну там пусть жалкое, пусть эфимерное, но хоть какое-то существование в эфире…
А так же – ужасно! Он будет только лежать на кушеточке «мёртвым телом» в какой-нибудь прозекторской, и с утра группка студентиков, с хихикающими студенточками впридачу (весело щебеча и цинично поругиваясь), прилетит воробьиной стайкой и станет разглядывать его «жалкий трупик» в полном «ню» и слушать какого-нибудь «умного дядечку», который деловитым тоном и брезгливыми действиями примется рассекать, столь родные ему, «Виктору Павловичу», и любимые им, внутренние органы. При этом делать всё это он будет весьма подробно, не торопясь, высказывая свои умозаключения о глупом и увиденном, а душу его, добытую из недр тела столь садистским способом, - душу-то, кто будет изучать? Кто станет вспоминать о нём самом – о Викторе Павловиче? Кто? Да конь в пальто! Понятно же, что никому это не будет надо. Все его очень скоро забудут и даже знать не будут о нём ничего…
А потому Виктор Павлович выставил обе свои ладони прямо перед собой и закричал, что есть мочи:
- Стоп! Стоп, молодые люди, граждане! Давайте поговорим, прежде чем приступать к действиям!
- Давай поговорим, фраер… - услышал он в ответ.
- Только ты так не кричи, - посоветовали ему из малолетней озлобленной против него компании, - А то ещё люди подумают, что мы тебя тут убивать собираемся…
Виктору Павловичу «поплохело» от последних слов: «А что вы тут со мной ещё делать собираетесь, ублюдки вы этакие?!» - подумал он, а вслух произнёс:
- Хорошо! Хорошо… ребятки! Давайте разбираться!
На что услыхал в ответ:
- Ну-ну…
- Давай-давай… Будем и разбираться…
- Только ты не очень-то «разбирайся»-то тут, а то мы ребята нервные, нетерпеливые - можем и не собрать потом обратно, как всё было…
Виктор Павлович и сам видел, что перед ним «ребятки» весьма и весьма нервные. Тут нужно было вести себя с огромнейшей осторожностью минёра, чтобы не усугубить ситуации и не довести её (и так уже безнадёжно проигранную встречу с «молодёжью») до полной безнадёги и «крантов»! Трясущийся Витя стал вспоминать, копаясь в памяти слов своей головы, жаргонные словечки, но почему-то ничего толкового не лезло в голову, кроме самого крутого мата и отвратительнейшей ругани…
Виктор Павлович выдавил из себя с величайшим трудом:
- Б..ля… Мужики! Я тут не совсем понял, маму вашу… Чего вы от меня хотите-то?
На что и получил тут же ответ в ультимативной форме:
- Ты что-то там про нашу маму сказал, козёл?..
- И какие такие «бля»? Ты это о чём, гоша?
Виктор Павлович втянул голову в плечи, потому что мелкие злодеи подошли непосредственно совсем уж близко к нему лично и к его телу персонально, и ещё мгновения и могли бы уже коснуться, всеми доступными ими для того средствами, дрожащей его плоти:
- Нет-нет… - заторопился Виктор Павлович. – Я не о том хотел сказать… Вы неправильно меня поняли! Я хотел только указать на то, что…
Но его грубо перебили:
- Что ты нам хотел сказать, мы и без тебя знаем… И не тебе нам указывать…
И Виктор Павлович почувствовал, что его уже берут за грудки…
- Ты нам лучше ответь вот на какой вопрос… - и обступившего его уличные «бандиты» зачем-то принялись пихать Виктора Павловича локтями в бок. Это было и смешно и как-то, одновременно с тем, весьма унизительно для Виктора Павловича, что ли...
Дать сдачи он, конечно же, мог, но не решался, потому что никак не подразумевал, как это можно было сделать в таких вот условиях…
Но и молчать, казалось ему было бы не совсем тактично, по отношению к нападавшим на него хулиганам, а потому он принялся вырываться из тесного кружка нападавших героев и всё, как-то при этом нервно так, похохатывать и задирать свои ножки, почёсывая ими «одна о другую», словно какое-то муравьиное сообщество пробралось к нему под штанины и принялось там азартно покусывать его голые лодыжки…
Этот его танец со стороны выглядел презабавно и уморительно, но только со стороны, а вот для самого Виктора Павловича, он являлся тяжким нравственным испытанием на прочность. Сколько же ему так скакать? Он и самому себе не мог бы ответить на это вопрос точно, чтобы не покривить душой и не солгать со страху. Это, видимо, зависело теперь не от него лично, а от этих «уморительно приставучих» субъектов. Виктору Павловичу, как бы он не хотел этого сам, а приходилось всё же терпеть все эти издевательства над цельностью своею и быть в этом деле не очень щепетильным в своих критических оценках происходящего…
А молодые люди и не думали униматься – они всё наседали и наседали на этого «прикольного мужичка» и так разошлись уже в этом своём деле, что к локтям своим стали приобщать, на правах законных средств, и коленки: пнут и толкнут – то под зад, то под «перед», то просто так по ляжках стукнут, и всё это было весьма чувствительными прикосновениями для самого Виктора Павловича, а тумаки эти продолжали сыпаться со всех сторон на него без разбору, как град с ясного неба - да всё на нижние части незащищённого ничем бедного психоаналитического туловища…
Раздражённый психолог попытался пару раз ответить, но сила пинков сразу же многократно увеличилась в размерах, и потому он решил, чтобы от греха подальше, лучше тут же прекратить свои всякие попытки на сопротивления, а просто стоять спокойно без обратных связей и сносить все эти измывательства, как какое-то «свыше на него ниспосланное» наказание…
«Что ж мне делать? – успокаивал – так - себя аналитик. - Не я один терпел, и нам велели…» - думал смирительным образом Виктор Павлович, и на душе его как-то легчало и светлело…
Но ведь не может же всё это продолжаться до бесконечности? Всякому терпению и смирению, рано или поздно, наступают на конец! И всякий «смиренец», рано или поздно, приходит в отчаянную ярость…
Вот и к Виктору Павловичу пришёл яростный момент и всё в нём вскипело, когда по нему (этому самому беззащитному «концу») не аккуратно – этак, но весьма пребольно пнули коленкой! Аналитик взвыл, как раненый гиппопотам, и взбрыкнул своими «членами-многочленами» так, словно взялся решать сложное уравнение со множеством неизвестных на ходу сочиняя к ним танец, а окружавшие его выродки, не ожидавшие ничего подобного, тут же разлетелись в паническом страхе в разные стороны, словно мухи с ожившей кучки дерьма, в которую что-то такое, со стороны, сунуло свою бешенную морду и громко хрюкнуло! Эффект был впечатляющим! «Молодёжь и подростки» оказались все по кустам и пытались поставить себя там на ноги, а девицы, что почему-то не принимали никакого участия в «распинывании лоха ушастого», громко принялись выражать своё восхищение произошедшему факту и казусу «Кусоцкого». Но это было ещё не всё! Победа Виктора Павловича, над своими противниками, явно была кратковременной и пирровой. Правда, девицы так заразительно и взахлёб – даже не смеялись - а просто ржали над своими глупыми дружками, и так непосредственно это делали, что и сам Виктор Павлович не удержался и «поймал смешинку» в рот и принялся похрюкивать с нею в полости и свистеть сквозь стиснутые зубы, с трудом сдерживая в себе «хохотунчика», чтобы только не привлекать к себе излишнего внимания…
Разлетевшиеся же по кустам индивиды полезли из них обратно. Лица у них были не обещавшими ничего хорошего для Виктора Павловича, но тут-то за «крутого парня» вступились «молоденькие леди». Они подбежали к психохренологу, как к Фавну в перьях, «горными козочками» из общего стада и принялись цепко хватать его за ручки и тянуть куда-то туда – в какую-то свою сторону, щебеча при этом:
- Ну, пойдём же, герой ты наш… Пойдём скорее!
- Не упрямься ты, бык! Чего встал? Мы тебе такое покажем…
Что они ему могли показать, Виктор Павлович не знал и знать не хотел, но, взглянув на выползающих из кустов врагов, он тут же понял, что меньшим из зол будет то, если он не долго думая и в правду - отправиться следом за этими молодыми особами, чтобы их взяла нелёгкая!
«Ах! Была - не была? Мало ли что, а всё же не с их дружками общаться!» - Да и по этим дружкам видно было, что они озверели не на шутку. Срочно необходимо было брать ноги в руки и бежать, спасаясь от неминуемой сатисфакции. Это-то Виктор Павлович уяснял для себя очень хорошо. Он подавил в себе хохочущий маразм и постарался стать серьёзным. Жизненный опыт - это всё же вам не фунт изюма! Надо было спасаться бегством и делать это очень срочно. Вот он и рванул с места, как северный олень, и побежал широким аллюром, куда-то туда – прочь от всего этого садизма. А куда бежать-то? Куда-куда? Да следом за этими «деточками свободной любви», которым, как видно, всё равно было с кем, когда и каким образом дружить, но Виктор Павлович это понял намного позже, когда познакомился с ними поближе и сошёлся телесно, а сейчас он был просто занят только одной своею бешенной скоростью и этим своим сверхскоростным передвижением в межзвёздном временном пространственном «континиуме»…
Вскорости Виктор Павлович почувствовал, что сил у него не так уж и много. Аналитик в нём дышал от этого своего рывка не очень-то свежо, так как бегать на такие стайерские дистанции, и с такой павианьей резвостью, он никак не привык. Он начал задыхаться и понимать, что выдыхается что стоит грани кислородного голодания…
Но процесс, пока что, ещё шёл! Мимо пролетали деревья. Дрожал асфальт от топота ног, а меж кустов поворот мелькал за поворотом виляя неразборчиво дорогой…
Перед глазами Виктора Павловича засверкали звёздочки с небес и зашумело в голове…
А за его спиной, почти что впритык, бежали его конкуренты по несостоявшейся беседе. Они что-то кричали ему в спину, но Виктор Павлович и слушать их не хотел, потому что был уверен, что всякое «прослушивание» претензий в свой адрес, в конце-то концов, обязательно закончится одним – «выпиныванием» корпуса и ударной лингвистикой, а ему зачем такие «экзарциссы»? Девицы же впереди бежали как-то уж слишком резво и держались хорошо. Они оглядывались на Виктора Павловича и участливыми глазками пытались поддержать в нём последнии, словно утекающие в песок, силы. Психолог им за это был ужасно благодарен, но, правда, и в то же самое время, просто ненавидел их за то, что они, такие стервы, втянули его, придурка, в эти сногсшибательные догонялки дураков за дураками: «Куда мы бежим, мать их в дырку? – тряслось у Виктора Павловича в голове, словно мороженые овощи на дне корзинки. – Кто дорогу-то выбирает? Они или я? И есть ли цель во всём этом деле? Уж точно я не в курсе!» – и у Виктора Павлович лёгкие рвались на куски. Он хотел было затормозить руками за ближайшие кусты, но оглянулся и прибавил ходу. Аналитик тут же закашлялся и сбился с ритма, потеряв и темп свой и все свои преимущества…
Он ковырнул последний раз ногой на лету и обо что-то споткнулся, а может, просто на просто, подскользнулся на этих, раздолбанных вкривь и вкось, «асфальтовых покрытиях»», что представляли из себя, в стареньких микрорайоновских двориках, сплошные раны умирающих коньонов. Виктор Павлович точно бы «пропахал» всей своей лицевой частью по этой «наждачной бумаге» дорог, если бы эти две «лахудры»-бегодивы, молодёжные «свистульки» потаскушки, не оказались в тот самый момент прямо рядом с ним и не поддержали бы его, Виктора Павловича, под «белы рученьки», позволив тем самым сохранить ему равновесие на подиуме и спастись от низвержения в мать сыру землю всею мордою лица своего…
Аналитик хотел было поблагодарить двух этих помощниц за оказанную услугу, но они повели себя весьма странно в данной ситуации: хлопнули зачем-то Виктора Павловича по бокам ладошками, а после резко толкнули вперёд, подставив при этом ножки свои под его, и так уже еле бредущие, конечности, и Виктор Павлович полетел лёгким «сизым голубком» в неизвестность, опережая и девиц, и самого себя, и даже свои нескладные ноги и руки…
Полёт был недолгим и очень скоренько окончился в двух метрах от начала самого падения. Виктор Павлович рухнул на поверхность заасфальтированной тропинки плашм всем телом и остался там лежать в скрюченной позе зародыша, не подавая никаких признаков жизни…
Но жизнь была вещь заразная - и зараза очень цепкая, и Виктор Павлович наконец-то зашевелился от её объятий, но стонать громко при этом не стал – не стал просто потому, что чувствовал, что над ним уже стояли эти «добры молодцы» и прислушивались к каждому его шагу! Множество незнакомых ног окружало его «фейсконтроль» и перетаптывалось по близости, как-то многозначительно и с нервным намёком. Неужто, лежащему ничком, Виктору Павловичу было не понять этого намёка? Да тут же всё было яснея ясного и как водицы с лица напиться – если он только дёрнется, так сейчас же начнётся главное действие всего этого спектакля, и занавес сам собою опуститься, и будет Вам «финита ля комедия»!
Психолог крепко-крепко зажмурил глазки, в ожидании последней вспышки света от рампы, и принялся ждать конца всей этой жуткой комедии масок. Хотел было ещё руками закрыть голову, но потом подумал с отчаянья, что: «Всё равно уже не поможет! Тут шутить больше со мной не станут. Я же вижу…» - но всё таки опустил ладошки на свой затылок и крепко-на-крепко сцепил их там в замок, закрывая костяшками рук: и уши свои и «суши», и весь свой «ливер» на пробор, спасая при этом и ещё не поседевшие виски, и без морщин шейные складки, ведь уже так близко подкатили судьбоносные потрясения…
Виктор Павлович был раздавлен происходящим. Он лежал так и ждал конца событий и прощался с жизнью, творя молитву о своей невиновности, и ничего не происходило. Он слышал что над ним о чём-то разговаривают хозяева всех этих «обутых ног», но о чём там шла речь до Виктора Павловича никак не доходило, потому что он был полностью погружён в свои страхи и до чужих рассуждений на эту тему был не охоч…
Но бездействие врагов его немного расслабляло. И он чувствовал, что это действует на него умиротворяющее. Аналитик чуть-чуть раскупорил «ухи» и стал прислушиваться…
Ручки у него на затылке сами разошлись под некоторым углом к вектору и ровно настолько, чтобы можно было услышать следующие слова (правда сомнительного содержания, но зато прямо над забубенной несчастной головушкой):
- Ну, и что мы будем с ним теперь делать, а?
- Что-что? Да дурак он, что с него ещё возьмёшь…
- Что дурак и так видно! Что с ним далее-то будем делать? Не оставлять же его здесь посреди дороги, как кусок дерьма! Ещё люди увидят и подумают, что, мол, беда… Никак человека угробили…
- Так давайте подымем всё это и отнесём куда-нибудь…
- Так куда ж ты это понесёшь? Он же вон - «кабан», какой здоровый!
- А давайте его просто бросим здесь и пусть себе лежит, кому он на хер тут нужен?
Виктор Павлович внимательно прислушивался ко всем этим разговорам. Он очень старался понять логику своих насильников. И когда возникло предложение бросить его здесь, он чуть было сам себя не выдал радостью чувств и не закричал от восторга: «Да-да-да! Умное решение, ребятки! Оставьте меня здесь, пожалуйста, а я уж сам как-нибудь сам с собой справлюсь…» - но хитрый психолог вовремя хватил ртом воздуха и «захлопнул» было раскрывшуюся «пасть», размышляя не без здравого рассудка о том, что: «Пока тебя не трогают, Витенька, и не бьют ногами по рёбрам, лучше лежи себе - и молчи, чтобы не стало ещё хуже, чем есть на самом деле…»…
Тут-то и услыхал Виктор Павлович «ангельские голосочки» этих самых сучек-девиц, которые вступили в общую беседу и поделились своими гадкими соображениями, и насчёт лежачего тела и насчёт того, что с ним (с этим телом) делать:
- Пацаны, да не трогайте вы его, козла этого! Он уже своё получил…
- Всё, что можно с него взять, мы уже взяли, а там пусть другие им занимаются!
И девицы, видимо, что-то показали своим подельникам по разбою, потому что в ответ послышались лёгкие посвистывание и протяжные «о-о-о-о!» с удивлёнными комментариями:
- Ты погляди на него, а? Так у него оказывается «бабла» было немерено, а мы думали, что сей грант-опера, господи, «божий одуванчик» на хер!
Виктор Павлович хотел было тут же дёрнуться и ощупать свои карманы на предмет их содержимого, но с большим трудом сдержался, хоть и стоило это ему немалых усилий…
Но хлопцы-разбойники не скрывали своего удивления:
- Мы с этим, козлом, значит, просто по душам поговорить хотели… А тут смотрите какие суммы у дяди водятся! Вот же изя…
И Виктор Павлович всё же не удержался, его как током «шандарахнуло», он дёрнулся одной рукой к карману и стал там ощупываться и что-то продавливать, видимо надеясь на то, что услышанное им никакого отношения не имеет ни к нему лично, ни к содержанию его карманов. Что всё это является - всего лишь на всего - чужими домыслами и плодами глупых розыгрышей, но не как не реальностью, но не там-то было - «плод» этот оказался существующим на самом деле и страшно горьким на вкус и тяжёлым на вес. На душе заскребли кошки. «Оплодотворение», как видно, всё таки состоялось! И состоялось оно не в пользу интересов Виктора Павловича, так как в кармане у себя он ощутил не солидную пачку купюр, а сиротливость и пустоту от лежавших там денежных знаков…
И хотя Виктор Павлович денег не любил и не любил очень, (он даже, в какой-то мере, стандартно презирал их), но тут вот даже ему чувство меры отказало напрочь в послушании, и случившееся расстроило его настолько серьёзно (если не сказать более того), что он забыл про всякую осторожность…
Виктор Павлович перестал прикрывать свою голову ручками и, «опершись» на них, встал на злые четвереньки и замычал невразумительное:
- О-о-отдайте, гады! Это мои кровные. Я их честно заработал! Отдайте! Добром прошу – верните всё, что украли! Я же сейчас взбешусь! – и он приподнял голову и посмотрел на стоявших вокруг него ягнят, глазами тигра. У тех на лицах было искреннее удивление произошедшим:
- Во-о-о, блин! Ты глянь на него – ожил, мужичок! Вот блин даёт…
- Ха-ха-ха! Вы только посмотрите на него, как глазищами-то сверкает – значит, будет жить, зюзя!
И сразу несколько пар рук подхватило «Витеньку» подмышки и принялось ставить на ноги. Виктор Павлович пытался было вырываться из этой помощи, мотал головой и даже, похоже, плюнул в кого-то разочек слюною, но на своё счастье не попал…
И аналитик был водворён в стоячее положение и даже кем-то «поглажен по головушке», чтобы «вихорочки» на его затылке не топорщились дыбом. Виктора Павловича принялись отряхивать со всех сторон, как матрёшку, и приводить его «костюмчик» в порядок. Его хлопали по спинке и по груди, одёргивали брючки, и спреди и сзади, что-то вытворяли с воротничком, выковыривая из-под него всякую грязь, а сам психолог уже перестал брыкаться и бурчать, он только вяло и лениво отмахивался от чужой назойливости и говорил:
- Да перестаньте вы… Ну… Зачем… Не надо! Право… Я сам… Мне как-то не удобно от всего этого! Что вы меня всё смущаете…
Но никто его не слушал, а все дружно продолжали начищать и надраивать Виктора Павловича, словно какую-то иностранную игрушку перед продажей в чужие руки: все его помятости и царапины доводились до совершенства, но с обратной стороны и знаком плюс…
И совершилось – Виктор Павлович предстал перед «честной публикой», почти что в первозданном своём виде, т.е. не голым, конечно же, а таким, каким он изволил «подкатить» к подъезду своего дома, ещё не повалявшись в придорожном мусоре…
Даже девицы не побрезговали всеми этими действиями и приложились со вниманием к его апофеозу. Правда, Виктор Павлович косился на них и не мог забыть того, что эти, две хитрые стервы, ловко умыкнули у него, честно им сегодня заработанные, денежки, не говоря уже просто о том факте, что чуть не угробили весь его дыхательно-сосудистый аппарат, заставив бежать, как идиота, и падать ниц в асфальтированный «мондраж», но, тем не менее, всё же он и им был благодарен за их мелкие ухаживания на его многопострадавшем теле. «Дамские» пальчики были ласковы. В них абсолютно «ни фига» не значилось и не имелось, кроме накладных раскрашенных когтей и мозолей от минета…
Злость так и разбирала Виктора Павлович при взгляде на эти «вороньи лапки» и их суетливую похабщину! Его барабанило от возмущения…
- Ты посмотри на него – он, похоже, на нас ещё и дуется? – раздалось у самого уха Виктора Павловича. И это заставил его расправить складки на коже лица своего, чтобы изменить внешние признаки своей физиономии…
- Видимо, он ещё не понял, что мы тут вовсе не причём! – послышался ответ с другой стороны тела. – Это же он всё начал, господа! Кто ж его за язык-то тянул гадости нам говорить?
Виктор Павлович позволил себе удивиться: «Как вы тут не при чём? Какой ещё язык?»
- Мы у Вас хотели только спросить о смысле жизни… - толкнул Виктора Павловича белобрысый юнец с физиономией скин-хеда:
– Давай поспорим, что это так! Давай поспорим… - передразнил он сам себя. – Давай спросим у этого… - и скинхед ткнул пальцем аналитика в бок. - Ну что – спросили?.. – и юнец при этом «лягнул» козырьком своей кепки своего соседа в переносицу, а у того – аж – слёзы брызнули из глаз, и он, присев на корточки, принялся натирать их кулачками…
– Доспрашивались, философы? – уничижительно закончил свою тираду юный неофашист и, сняв свою кепку за козырёк, ударил дружка своего по макушке, на что тот, отпрянув от затрещины, ответил:
- Да пошёл ты! Я же даже спросить не успел, как вы уже все курить спрашивать начали! Я-то тут причём? Надо было не с этого начинать…
В разговор тут вступило ещё пара типчиков, которые были (по наблюдениям Виктора Павловича), то ли какими-то придурошными «панками», то ли «металлистами» (да, хрен их знает! – не разберёшься так вот сразу…). Виктор Павлович был не большим знатоком во всех этих различиях и делениях, отнюдь не по половым признакам...
- Ты, мужик, того… На нас не обижайся… Кто ж знал, что так всё выйдет не культурно?
- Мы тебя, ей-богу, трогать не хотели! На хрен ты нам сдался… Мы, действительно, только хотели спросить о смысле жизни… Спор, понимаешь, у нас тут вышел…
Виктор Павлович явно удивился…
- Ага… решили у прохожего спросить на спор – а тут ты, как назло! Ну… в том смысле – подвернулся глупо так под руку…
Виктор Павлович, удивлённый, молчал и пытался понять это молодое поколение…
- Жаль, что всё так вышло! Но кто ж знал, что ты нахальный типчик…
Но тут они опять заспорили между собой, забыв о длинноногом:
- Кто знал… кто знал… Думать вначале надо, прежде чем «знать»…
- А чё? Спросить уже у никого нельзя?
- Чё… чё… Спрашивать тоже уметь надо…
- А я, значит, не умею?
- А что умеешь?..
- Ой-ой-ой! А ты будто умеешь?..
- Да получше тебя, наверное…
- Ой, какие мы все умные, прямо не знаем как… Вот и спроси!
- И спрошу!
- Спроси-спроси…
- И спрошу! А чё? Думаешь зассу?..
- Да ты спроси вначале, а потом и ссать уже будешь!..
Виктора Павловича подобный «базар» вокруг него несколько интеллектуально изматывал и гнобил своей абсурдностью. Он, конечно же, хотел бы вступить в этот неумный разговор и прекратить всё это безобразие вокруг себя, но не знал с чего бы тут начать, чтобы не оказаться опять в положении, мягко говоря, «тупого орудия конфликта»: «Вот влезу сейчас в разговор и опять что-нибудь не то ляпну!» - подумал он: «А кому-нибудь из этих не понравится моё высказывание, и начнётся всё заново… Нет уж… Я уж лучше помолчу! Пусть сами разбираются…» - решил так Виктор Павлович и всё же не удержался:
- Извините… - вмешался он в спор. - Так о чём вы меня хотели спросить? Я, знаете ли, по профессии своей психолог и мог бы вам помочь!
- Во-о-о! – раздался восторженный выплеск энергии. – Мы же говорили, что этот фрайер не просто «бык»!
А с другой стороны:
- Да не хрена себе… – на психолога напоролись! Вот же въехали ни в тему…
А кто-то подгадил следом:
- Ну, чё? Будем спрашивать или сразу в пестик?..
Виктор Павлович ничего не понял про «пестик», но его уже заинтересовал дальнейший ход развития дискуссии, и он, чтобы поддержать выбранное направление гармоничного общения, вступил с начальной речью:
- Так вы спрашивали про смысл жизни? Не так ли? Я не ошибся?..
И в ответ услыхал:
- Ну-ну… Заговорила ослица…
- Не спрашивали, а собирались спросить…
- То есть выяснить кое-что, чтобы ты за всё нам сам ответил…
Две «девашки»-ссучушки со своей стороны угодливо поддакнули:
- Да-да… и про любовь хотелось бы узнать вашу…
- Там… не только «как» и «сколько», но и для чего…
Виктор Павлович воспрянул духом – это был его конёк! Жизнь опять налаживалась. Говорить о таких вещах он мог часами, не уставая, потому что тема эта была его неким «пунктиком» по жизни, некоим «инкогнитус примус». Он уже столько копий сломал в диспутах на эти темы и, просто так в, ни к чему не обязывающих, беседах, что накопленного материала хватило бы и не на одну такую беседу, было бы у всей этой компании желание слушать…
- Любовь!.. – Виктор Павлович закатил глаза, отыскивая что-то в лобных долях… И тут же получил чужим кулаком прямо в нос. От такой неожиданности он даже не стал заслоняться от нападения, а просто принял этот сжатый пальцами «груз» на всю доброту своего переносного лица и отправился со всем своим альтруизмом прямиком в кусты, отдыхать от несостоявшейся беседы. Только уже в полёте, он услышал громкий крик:
- Ребята, не надо! Это же подло!..
- Он же такой милашка, а вы его по морде?..
Виктор Павлович понял, что эти голоса женские, а значит эти две стервы не такие уж и законченные суки, раз у них сохранилась ещё хоть какая-то жалость к нему, как к безответной стороне конфликта, и, возможно, у них зародилась даже некоторая встречная симпатия к нему, как к незнакомому симпатичному мужчине (на слове «незнакомый» Виктор Павлович сделал бы акцент, если бы у него было бы на то и время, и хотя бы, какие ни на есть, на то возможности, но их не было и в помине, возможностей этих…), – тело летело параллельно земле, а потом плавно пошло на посадку и, в каком-то скрюченном уже, собственно прочувствовавшем событие положении, приземлилось прямо под квёлый кустик чего-то шиповидного и ветвистообразного… Виктор Павлович ударился головой и на какое-то мгновение отключился от реальности бытия, т.е., просто на просто, впал в минутную комму и потерял сознание. Сколько он там прибывал в этой самой комме, Виктор Павлович точно сказать не мог, потому что внутренний «таймер» у него не работал, а на часы перед полётом он забыл взглянуть. Но, в общем и целом, полёт прошёл нормально: ни вывихов, ни переломов, даже каких-либо крупных ссадин, с ним не случилось (если не считать, возможного, набухающего посреди «лицевого струпика» некоего «волдырчатого» шишачка…), а так всё, как в лучших домах Лондона и Парижа – раз! – и дядя уже прошёл в дамки, т.е. стал весьма приметной фигурой среди белёсых сугробов и оприходованных дворниками кустов…
Когда Виктор Павлович начал приходить в себя от потрясений, первое, что он услышал, это было некое животное ворчание, как раз в тех местах, от которых он только что прилетел в эти самые кустиковые дебри. Разлепив глазки и разомкнув веки, Виктор Павлович глянул по направлению и увидел «преудивительнейшую» для его глаз картину:
Там, все эти мальчики задиры, пришли в неописуемое движение тел и летали, друг вокруг друга, в каком-то едином блаженном порыве, изображая собой некий новогодний хоровод или того круче - некое языческое колядование, вокруг бешено бушующего бычка! На месте языческого костерища был какой-то дикий «зверь»… Что-то лохматое, вульгарно и бородатое, (и, на первый взгляд, ужасно нечистоплотное – т.е. грязнущее до невозможности и воняющее нестерпимо), занимало ключевые позиции! И это «грязнущее и воняющее» (изрыгающее маты – яко лев вавилонянский…) творило с бедными подростками тенейджерами такое… Такое… что у Виктора Павловича, от увиденного, дух захватило. А младые особи задир, (в том смысле – что все эти хулиганчики дворовые), только и делали, что орали благим матом в сплошном ужасе и просили это «чудище лесное» оставить их, несчастных, в полном покое и простить сердечных за грехи их молодости и, право же, не наказывать так строго за совершённые случайные нравственные ошибки, за кои они теперь вот тут несли столь тяжкие наказания жестоким битьём и страшной карой небесной. Им было уже не в моготу и просто болезненно по сути… А «зверь» этот как будто их не слышал их: он рвал и терзал их, как котят, расшвыривая тех во все стороны и собирая обратно в один узелок, из которого по очерёдности выдёргивал то одного, то другого, отвешивал увесистую оплеуху по «мордам-с» и отправлял обратно в общее круговращение… Когда, казалось, что больше уже невозможно производить все эти избиения младенцев на поле общего воя и плача, и что они, эти младенцы, начнут дохнуть прямо здесь и сейчас на месте, в руках этого монстра и садюги появилось прощения, и он сделал последний замес и прекратил измывательства… Распавшиеся на составные части младые мученики (кто на четвереньках, а кто ползком по пластунски) принялись, как им, видимо, могло показаться - улепётывать «во все лопатки» (кому куда указала, безумная от случившегося надругательства, физиономия)… Они все хотели только одного - поскорее покинуть место ледового побоища, на котором они потерпели полное фиаско рыцарей тевтонского ордена… Но процесс расползания был всё-таки не так быстр, как бы того хотелось жертвам хоровода, и потому они и через пару минут, ещё находились не слишком далеко от эпицентра случившегося. А «мохнатый зверь» чесал у себя что-то на шее, как раз у воротничка своего бараньего полушубка, и рассматривал парочку оторванных с мясом пуговок, что болтались на суровых нитках, прямо под теми местами, где им должно быть по распорядку вещей…
Две же девицы стояли словно соляные столбики подле Садоммы с Гамморой, или, подобно весенним сусликам в казахской степи, они торчали на голом месте, после подрыва зимней спячки, едва продравши глазки, и посматривая на родную степь, как на какое-то лохматое «чудово», сплошь сотканное из старых бурьянов и «кушаров», а над всем этим делом светило яркое солнце и методично принималось выжигать в степи первую зелёную травку, «выкабениваясь жарким блином» своим во всю свою небесную жуть… Жгучим солнцем для этих девиц был этот волосообразный мужичище, а его тулуп на распашку, привлекал их внимание, как некое дополнение ко всей пестроте этих внешних признаков бомжатины, неряшливости и несмытости нечистот… «Бабы» просто обалдели от всего увиденного…
А Виктор Павлович, тем временем, сел на третью свою точку и выпрямил спинку, ему показалось, что там что-то у него щёлкнуло, немного поколебалось и встало на прежнее место в суставах. Отряхнувши ладошки от непыльного падения, Виктор Павлович попытался принять более прямоходячее положение, что ли, и постарался подняться на обе ноги и при этом не оцарапаться о кусты, что по-прежнему топорщились своими колючками во все стороны, в том числе и в самого Виктора Павловича, ещё не успевшего покинуть места своего столь удачно-неудачного падения…
Бородато-волосатый индивид посмотрел на Виктора Павловича и спросил:
- Ну что, родимый, живой?
На что Виктор Павлович ответил только одно:
- Угу… - словно филин из дупла квакнул соплом, проморгался глазками и поблагодарил, гундося через припухлости. – Спасибо… Знаете, если бы не вы, они, наверное, убили бы меня совсем…
- Ага – ещё и насмерть! – мрачно пошутил неряшливый тип в овчинном тулупчике. – Чего они от тебя хотели-то? – при этом нечесаный грязнуля подошёл к девицам, что тоже хотели ускользнуть вслед за своими расползающимися товарищами и в грубой форме остановил их. – Куды? Стоять стервы! А ну давайте-ка сюда обратно нашу долю… - хмурый мужичище протянул руку корабликом и уставился на двух «краль».
Те состряпали непонимающие мордашки:
- Что давать-то?
- Чё тебе от нас-то надо? У нас давалка-то не устанет?..
Мужичище сжал кулак и завёл его за спину, ничего не говоря. Молодые особы, видимо, были не дуры, а потому, одна из них, быстро протянула вперёд ручку, в которой оказались все, похищенные у Виктора Павловича, средства на износ…
Монстр, в человечьем облике, взял средства в руки и обратился к психологу:
- Твои?
На что опять же получил птичий ответ из дупла:
- Угу…
- Ну-ну… - задумчиво произнёс тулуп и спрятал полученные откупные к себе за пазуху, а потом ругнул, почём зря, обеих девочек и предложил им, по добру по здоровому, убираться теперь отсюда, пока и с ними ничего ещё не стряслось:
- А ну, прошмандовки бздючные, живо дуйте отсюда, и чтобы я вас здесь больше никогда не видел!
Но «прошмандовки» не очень-то теперь торопились удаляться с места встречи, которое изменить теперь не в лучшую для них сторону:
- Мальчики… - начали они, довольно заискивающими голосами. – А, может, мы вам ещё пригодимся?
Виктор Павлович посмотрел на них, как на смертельно опостылевших вражин:
- Поговорить о смысле жизни, что ли? Да?..
Грязный тулуп только хмыкнул, а Виктор Павлович брезгливо повёл плечами:
- Хватит, поговорили уже! Спасибо – век буду помнить…
Но девицы, оказывается, строили глазки не ему, Виктору Павловичу, а его спасителю и «вызволителю» из тяжкой ситуации:
- Пирсинг… Консалтинг…
- Мининг и пожаринг?..
- А миненгитинг?.. – спросил бородач…
Девицы удивились и переглянулись:
- Можем чего ещё по круче, правда, за отдельную плату! – предложили они, новому обладателю дара быть «кредитоспособным», не слишком вникая в его непонятные просьбы.
Кредитоспособный член, как видно не совсем чистоплотного общества, посмотрел на двух «козюль» глазами завзятого оценщика помойных контейнеров и всяких там иных даров от богов… Цепкое око, способное одним броском оценить содержимое полиэтиленовых мешочков, выбрасываемых жителями близлежащих окрестных домов для отхода в прошлое, смерило малолеток с ног до головы недоверчивым взглядов «лютого изверга» и, как видно, осталось довольно увиденным, но, правда, не совсем, потому что хозяин этих колючих смотрин пробурчал:
- Вы, дуры! Если, что не так выкинете, схлопочете сразу по морде… Шаг влево, шаг вправо – стреляю без предупреждения! – и тулуп засмеялся на свою шутку, правда, в гордом одиночестве. Но этому «тулупу» было, видимо, как-то всё равно, поддерживает ли кто-то его шутки здесь ещё или нет; по нему было видно, что ему на это ровным счётом наплевать - захотел он рассмеяться – рассмеялся, а захочет плюнуть кому-нибудь в рожу, так плюнет и даже не поморщиться…
Виктор Павлович решил обратиться к своему спасителю, чтобы хоть как-то прояснить ситуацию. Он аккуратно задал вопрос:
- Вы бич?
- Божий… - услышал он в ответ.
- Извините… А вы вернёте мне мои деньги? – смущаясь, правда непонятно чему, спросил Виктор Павлович своего нового казначея.
- А как же… - послышалось в ответ. – И даже с дивидендами…
Виктор Павлович не совсем понял, что это значило, но «соглашательски» закивал головой:
- Хорошо-хорошо, с дивидендами, так с дивидендами… Мне знаете, как-то не к спеху… Я могу и подождать…
- А куда ж ты денешься? – ухмыльнулась морда, заросшая «львиной шерстью». – Конечно же, подождёшь, пока я не решу что с тобой самим делать, засранцем этаким… - говоривший взглянул и на двух, противоположнополых, женских аккаунтов. – И вы тоже сейчас со мной пойдёте, козы, и покажете мне то, что собирались показать вот этому, олуху царя небесного, не одному же ему пользоваться всеми вашими ****скими привилегиями…
Девицы, торопливо соглашаясь, закивали головами…
- Вот и хорошо… - довольно-таки мирно сказал тулуп, и у всех от сердца отлегло, потому что никто не знал, что ещё можно бы было ожидать от этого опустившегося зверюги, явно не совсем простого происхождения и не в своём уме живущего, да ещё и агрессивного, что дай бог каждому…
А «зверюга» направился куда-то по асфальтовой тропинке, не забыв при этом взять под ручку и Виктора Павловича, ну, а девицы сами побежали следом, оглядываясь по сторонам, словно опасаясь, что их ещё кто-то заметит в этой, не совсем для них приличной и несколько нетипичной для них, компании…
Виктору Павловичу ничего не оставалось, как подчиниться новому лидеру и пойти туда, не знаемо куда, и возможно нахвататься там того, не знаемо чего, и при том такого - отчего, может быть статься, будет ему, молодому интеллигенту и чистоплотному обывателю, (в общем-то человеку мирному и скромному), очень и очень плохо, а возможно даже и ужасно гадко, и что же? Ну, а что вы можете предложить? Ну, а что вы ещё поделаете в такой ситуации? Тут же без вариантов… Тут – ведут тебя – иди, а начнут бить, так… И Виктор Павлович почесал свою бестолковую репку: «А куда бежать-то? Не дадут ведь смыться… Пробовал уже! Крепко меня взяли в оборот эти гады… И где я только живу, в каком таком мире-то существую? Тут же какой-то один сплошной разбой на дороге и грабёж средь бела дня! – Виктор Павлович телепался за мохнорылым. - И ведь ни одной живой души вокруг – заступиться даже некому… Куда все подевались-то? Не двор, а какая-то дыра в преисподнюю, чистилище, господи!..»
А дыра в чистилище была действительно очень мутным местом и сплошь заросшая грязным кустарником, через который «тулуп» принялся продираться напрямую, (ему одному едва приметными лазейками), как буйвол на водопой. Он тащил за собой повисшего на его руке психолога и, не оборачиваясь, вёл с ним задушевные беседы, от которых у Виктора Павловича ком стоял в горле, как от запаха самого говорившего, так и от, хорошо ему знакомой, темы, что уже сослужила ему свою пакостную, и пагубную службу, и завела его в эти дремучие «Муромские леса»…
- Так ты говоришь, что знаешь ответы на вопрос о смысле жизни? – доносилось до Виктора Павловича сквозь сыромятную вонь и потную кислоту плесени. Виктор Павлович не помнил, чтобы он о чём-то подобном говорил, но здесь, в подобной ситуации (и это Виктор Павлович копчиком чувствовал в своих ягодицах…), лучше было бы не спорить по таким мелким вопросам бытия и отвечать на них прямо… И отвечать, желательно, удовлетворительно для оппонента, который мог и обидеться, а обидевшись и руку на тебя поднять и свернуть твою головушку, на раз плюнуть! И Виктор Павлович заботился о том, чтобы никому не пришлось плеваться после… При том, при всём, за ним следом (впритык его мосластому телу) шли эти гадкие девицы и цеплялись своими пальчиками за его «фалды», и это было, не сколь приятно, сколько заразительно подталкивающее жалко и возмутительно; возмутительно, в том плане, что Виктор Павлович чувствовал, как сквозь него, (как сквозь некий проводник с током), проскальзывали какие-то (ему не совсем понятные и дикие) чужие флюиды, какие-то электрические искры желаний и импульсы чужого; чужого, не ему принадлежащего, интима, и он с ужасом понимал, как даже нагревается от всего этого мракобесия, словно носитель чужой похоти, и начинает «плавиться» всему этому в ответ; и тут уж, (совсем уже несвойственная ему) физическая алчность, сама этак начала шевелить нижние части его (и без того уже измученного в скитаниях) тела, и делала их (и тело, и самого Виктора Павловича), совершенно беззащитными и абсолютно пропащими: как нравственно (в собственных глазах), так и общественно (в личных ощущениях)... Ну, в общем, Виктора Павловича, одолела похоть! И откуда она только взялась в такой невкусной обстановке? Случаются же такие недоразумения посреди жизненного пути? При таких грязнотищах и – нате вам! – такие, совершенно несвойственные чистюле интеллигенту, желания. А ведь Виктору Павловичу надо было ещё и отвечать на вопросы этого «волосатого тулупа» и, в то же время ещё и, походя, бороться со всё нарастающим страстным гадким желанием обернуться, на посзади идущих «малышек», этих «малолеток», и накинуться на них со всей силой своего развратного организма и изголодавшегося насилием молодого телоорганика! А эти, гадины, словно почуяли что-то, унюхали какие-то эндорфины от него, что ли, и принялись пальчиками своими со спины лезть Виктору Павловичу под одежду и расстегивать пуговки на теле его в тех местах, где он позволял это делать только себе самому лично и то, только тогда, когда собирался пописать. А разговор-то, со зверюгой в тулупе, не прекращался, не стоял на месте и не ждал, когда всё это дело развяжется и уляжется само собой, и его (разговор этот) надо было непременно поддерживать настороженным вниманием и волей мышц… Да и движение сквозь эти все трущобы-чащобы (будь они неладны!) не на секундочку не замедлялось и приходилось продираться сквозь жестокие заросли «бамбука», а тут, в работе чужими ручками, всё уже «подспело» - миг один остался и вот, сейчас уже, начнут, эти шаловливые пальчики, хвататься за «колбасный отдел» в его «магазинчике», и того ты и гляди, без стыда, и полного зазрения совести, приступят нагло к совершению акта поступательного и обратновозвратного движения «специй»: «Шлюхи!» - только и мелькнуло у Виктора Павловича в голове, а вслух вырвалось то же самое, но почему-то с несколько другими смягчёнными, что ли, интонациями в голосе:
- Шлю-х-и-и… - Виктор Павлович подобрал слюнки. – Шлю-ш-ки-и-и-и…
- Чего ты там говоришь? – раздавалось из-под рук вонючего джина. – Говори громче, я тебя плохо слышу, мальчик…
Виктор Павлович весь в слюнях прошипел:
- Верить надо… Хоть во что-нибудь, а верить! – на губах у него появились воздушные пузыри, а веки нервно задёргались перед белками глаз.
- Верить, говоришь? – удивился мохнатый бомж. – В бога, что ли верить? - и, не оборачиваясь, бич-Сусанин ухватил его за отворот польтеца и поволок за собою. - Да ты держись там, милок, - поддержал он его, – Не падай с непривычки-то… Ха! Верить, говоришь? А может в дьявола лучше, если такая скотина, конечно же, существует…
Виктор Павлович не совсем хорошо понимал, что ему отвечает этот овчинный тулуп, который всё время мелькал перед его глазами, как образ навеянный жутью, и попахивал этот «образ» всё время не его, Виктора Павловича, нижним бельём, а чужими городскими помойками. Трудно было сосредоточиться на всём этом, но бедный психолог понимал, что отвечать надо:
- Да какая разница во что верить? Главное, чтобы удовольствие получать от этого, а всё остальное не важно…
- Удовольствие? А без него что – никак?..
Виктору Павловичу, сейчас, ну совсем было не до разговоров:
- Удовольствие… удовольствие… Оно всем двигает в нашем мире! Оно дарует нам блаженство и приносит счастье в каждый дом…
- В какой дом? – послышалось в ответ. – Эй! Ты чем там занимаешься, молодой штопенгауэр? – И тулуп развернулся на 180 градусов и зыркнул на застенчивого психолога парой своих кака… каштаново бледных глаз (так, по крайней мере, показалось, на тот момент, Виктору Павловичу…). – А-а-а-а!.. – протянул он понимающе. – Понятно… Ну что ж, я у тебя вычту, за все эти услуги «удовольствия», после, так как ты поступаешь в этом случае – нехорошо… Вовсе даже, на первый взгляд, неприлично! Вперёд батьки, да в пекло лезешь! Девицы-то мои и мною нанятые, и я первым должен был ими попользоваться, а ты уже тут, как тут – ишь, какой шустрый! – «тулуп» помял его морду своей лапищей. - Сливки уже все собрал, прямо на ходу, и Вася не чешись! – «зверюга» улыбался. - Не по товарищески это… не потоварищески…
Молодой психолог, свободной от поводырских услуг, рукой принялся отмахиваться от женских ласок, т.е. просто на просто выдёргивать чужие ручки из своих штанишек, но было уже поздно, все услуги были завершены, и требовался только один гигиенический уход и больше ничего… А штаны аналитика, при этом, позорно скатились до колен и обнажили, тем самым, красивые бледные ножки (и всё над ними прочее…), обнажили в полной своей их ( истреблённой процессом «мастатита») красотище! Почему-то и у «тулупа» глазки похотливо загорелись и принялись зыркать с алчностью и огромной заинтересованностью. В Виктора Павловича, тут же, закрались нехорошие подозрения насчёт того: а не маньяк ли этот бомж? О ужас! Этого бы Виктор Павлович просто физически не перенёс бы! Такой грязнуля, и он – разве это возможно вместе! Это даже представить себе страшно, а не только…
Но волосатый «брадант» держал себя в руках. Он цинично осмотрел всего Виктора Павловича, пока тот лихорадочными движениями ставил на место свои портки, и только сказал:
- Семя беречь надо, баран! А не давать его кому попало… Цены ты ему не знаешь, мудило! – и, отвернувшись от Виктора Павловича, дёрнул того опять за собой, жёстко схватив за руку, словно бычка на привязи. Виктор Павлович успел к тому времени привести себя в полный порядок, то есть застегнуться и подтянуться всеми своими бельевыми креплениями и пуговками, а «плутовки шалошовки» только негромко хихикали за его спиной и тыкали своими пальчиками ему между лопатками говоря, словно на ушко:
- Милашка, ну как? Здорово! А, Милашка?..
- Сладенький ты наш… Мы тебя ещё хотим… Можно?
Виктор Павлович рванулся вперёд, чтобы не отвечать на этот глупый вопрос и опередить дальнейшие события…
Это была старая заброшенная кочегарка… Кирпичный домик без окон, без дверей. Стены были сложены такой толщины, что развалить такое сооружение было бы никому под силу, разве что «ядреным взрывом», да и то ещё под вопросом… Снаружи, из трещин и щелей, уже давно росли деревца. Некоторые из них были, словно, двухгодовалой зрелости и во всю крепились в сыром кирпичном старье, как кореньями своими, так и ветвями, пролезая и в окна уже, и в отдушины, и в другие, подобные им места. Крышу этой кочегарки покрывал толстый слой земли, заросший мхом. Откуда она там взялась (земля эта) и зачем была нужна – можно было только догадываться и не находить пристойного ответа, за давностью лет случившегося происшествия… Внутрь этой, саморазрушающейся рыжей крепости со всех сторон втягивались ржавые трубы: коленами своими и туловищами ныряющие в мрачные проёмы и исчезающие там в полной темноте и жутковатом мраке…
Виктору Павловичу добровольно не очень-то хотелось туда идти. «Мохнатый тулуп» же вывел всю кавалькаду (неизвестно чем объединённых друзей) прямо к этому, заброшенному людьми и богами, строению. Над этим место, видимо, никогда не растекалась благодать божия, хотя сам кирпичный «акведук» чем-то походил (своей «архитектоникой», что ли…) на старую баптистскую церковь изуверов-староверов, хоть и без куполов и крестов по маковке, но все эти, отсутствующие антуражные принадлежности религиозного капища, с лихвой собой замещали всякие там трубы, трубочки, трубочистки и трубищи; словно в органе протестантского костёла, они собраны были в одном месте и могли бы послужить основой для симфонической аллегории… Если бы имелась такая возможность начать извлекать из них какие-нибудь музыкальные гармоники и направлять их в мир, то поднялись бы такой рёв и какофония, что мало не показалось бы никому… Но гармоник не было, и извлекать их не было никакой необходимости – имелась общая разруха, чёрные провалы окон и трубный тягучий спрут, умерщвлённый, видимо, давным-давно и потому медленно разлагающийся и приходящий в абсолютную непригодность и гадливость… Только одичавшие кошки лазали по всему этому, в ненасытную ненастную погоду, под прикрытие всех этих толстых стен, чтобы устраивать там свои кошачьи концерт и вылизывать лапки от грязи и пушить подмокшие хвосты… Да вот, видимо, ещё и этот «тулуп» облюбовал сей «заброшенный замок» (в котором, видимо, и устроил «свои таинственные резиденции» бичары) и жил там, как видно, давно и свободно, и не очень-то заботясь обо всём остальном живом окружающем мире, который был отсюда (мир этот и от этих самых катакомб), где-то там, вроде бы совсем и не подалёку, а так - далеко-далеко, и, по правде говоря, даже возможно и не существуя вовсе… По, меньшей мере, Виктору Павловичу, уже давно казалось, что он из того мира (страшно подумать даже когда!..) уже взял так и куда-то выпал невероятно опрометчиво (словно слепой котёнок из плетёной корзины во время переезда хозяев на дачу), взял и потерялся по дороге – плюх на дорогу! – а мир уехал, а его вот занесло, с этими вот всеми ублюдками, именно сюда - в эти, в какие-то совершенно нереальные «отсутственные» места, где его, может быть, ожидает опять одно насилие, унижение и ещё, ни бог весть что…
А что это «за ни бог весть что» Виктор Павлович и представить себе не мог. Но входить, добровольно, в это мрачное чистилище Виктор Павлович по-прежнему ни коим образом не собирался! Он даже решил устроить маленький «бунт на корабле», чтобы только не добровольно оказаться в «темных сия местах»… Тулуп же весь сиял от достигнутого места прорыва сквозь лишайники-кустарники… Все эти собачьи тропинки и кошачьи туалеты оказались позади, и брадач был доволен. Повсюду пахло гулянками мелких домашних животных и виднелись их останки-остатки: всякие там черепки, облезлые скелетоновые шкурки (с провалившимися рёбрышками и забитые прелыми листьями), и всё это неприкрытое костлявое рубище слегка припорошено было девственно чистым снежком...
Виктор Павлович, хоть и был не слишком брезгливым индивидуумом, (по его личному мнению), а даже и он почувствовал, что тошнотворно-рвотное «ай-кью» всего этого места, заговорило в нём во всю силу своего «голоса» и настоятельно потребовало, шепелявым язычком подташнивания, покинуть, и как можно скорее, все эти места доисторически неандертальского кладбищентсва и похоронить своё присутствие где-нибудь в других местах… Он дёрнулся раз-другой в сторону, но этот людоед-истезатель держал его твёрдой рукой за запястье и управлял им цепко и без лишних комментариев… Да и девицы уже, почти что, повисли у Виктора Павловича на спине и ехали на нём за его счёт, за счёт его терпения и уступчивости. Отступать, хоть и было куда, но не было никаких возможностей совершить этот манёвр сие моментно… Виктора Павловича потянули в «зёв» бездверного прохода, и он послушно засеменил за своими насильниками и ухажёрами, спотыкаясь и дрожа...
Внутри всё оказалось не так гадко и страшно, как могло показаться с первого взгляда снаружи. Там даже имелось предостаточно света и тепла, чтобы не бояться разбить себе лоб обо что-нибудь мерзкое или замёрзнуть тут, свернувшись калачиком где-нибудь у холодной трубы, засиженной тараканами и их деятельными родственниками паучками сачками… Волосатый зверь прошёл куда-то в тёмный угол и чем-то там проскрипел, и, как бы это не могло показаться совершенно удивительным, зажёгся свет, а с ним и загудело что-то в трубах и само заверещало и задвигалось что-то в них, словно ожило всё вокруг, и некий механический спрут вышел из «антропоморфозной» спячки! Мрачное помещение преобразилось до неузнаваемости и немало ожило. Девицы истерически захлопали в ладошки и закричали от восторга:
- Браво, маэстро! Браво!!.. Ещё! Ещё!! Больше света и музыки…
И волосатая зверюга, скинув бесстыдно штаны, принялась что-то там в этих кранах и трубах неистово крутить и подвинчивать, торопясь настроить. В этих трубопроводах что-то ещё громче, и тут же, как забурчит, заохает и зашипит на все лады, да так, что стены этого «кирпичальника» завыли с ними в унисон и забубнили какие-то, одним им известные, молитвы. Трубы же пришли в вибрационное движение и забравировали с жадностью и рьяно, раздался свист прорывающегося откуда-то пара, и откуда-то оттуда ещё и «чухнул», словно прорвало клапан во внутренность помещения, такой выброс «жмути свистящей», что всё окончательно содрогнулось в лихорадке и помещение заволокло испарениями… Начались какие-то массовые испражнения и духотища. У Виктора Павловича сердце от всего этого ушло в пятки, так ему от всего этого стало невыносимо страшно, жутко и лёгочно нехорошо. Он закашлялся и замахал руками, пытаясь выкрикнуть во всё горло одну только просьбу: чтобы, сейчас же, срочно, кто-нибудь – да - прекратил все эти дикие инсинуации и остудил весь этот паровой синдром отопительной лихорадки, а не то случится же жуткое несчастье – задушат их всех здесь эти все сан.технические катаклизмы, и никто не выберется из этих каземат живым! Но его никто не слышал…
- Ну, хотя бы воздух, немного пожиже сделать можно? – просил Виктор Павлович и у него по щекам текли слёзки. – Дышать же невозможно...
Виктор Павлович чувствовал, что, (вот с таким вот, как сейчас, сплошным запаренным комком удушливой атмосферы), в ближайшие несколько минут, и даже секунд, он, самым безобразным способом, истечёт потом, скукожится и даст дубу! А вокруг себя он, по-прежнему, слышал только сплошной визг чего-то и никак не хотел различать начинающуюся оргию непонятных ему мистерий. Волосатая зверюга бегала уже полностью голой, совершенно и безропотно, и это выглядело так безобразно и отвратительно для чувствительного психолога, что Виктор Павлович даже смотреть на это безобразие не хотел, отворачивался лицом и хватал ртом воздух, но что ты тут поделаешь, если условия нахождения, на данный момент, были для него таковыми, что именно от этой, вонючей и голожопой бородатой гадины, зависело сейчас - быть Виктору Павловичу целым и невредимым или нет; ему (бедному страдальцу) очень не хотелось оставаться здесь навеки вечные, прикованным тупо, как Прометей, ко всем этим раструбкам, протрубкам и винтелям… Мы забыли сказать вам, что этот бесюк писюкастый, ( а гениталии у этого «Армавира Хмурыча Тулупного» были таких внушительных размеров, что Виктор Павлович даже, в своём, таком вот, казалось бы - аховом положение отщепенца, и представить себе не мог…) посадил на цепь несчастного гостя…. Как такое, вообще, может случиться в наш век электроники и быть совершенным на самом деле? Приковали человека, как раба, не спросясь! А тут ещё такие ужасы пониже колен пошли! И как у такого отщепенца могло отрасти такое «хоботулово»? А голый «тулуп», как-то очень ловко подскочил к удивлённому аналитику и надел ему на руки металлические кольца и, невесть откуда взявшимися наручниками, привязал Виктора Павловича к дребезжащей от пара трубе… Да-да – самыми обыкновенными вульгарными ментовско-полицейскими наручниками, приковал к одной из свистящих и скулящих труб! И Виктор Павлович хотел было воспользоваться создавшим положением, (когда вокруг ни черта больше не видно: и кто там с кем голыми-то скачет, а кто в это время тихо «ноги делает» вон – ты ине разберёшь…), да как ты это сделаешь в такой ситуации, когда у тебя на запястьях браслеты? Даже оставленные этому «жиду мордастому» деньги Виктора Павловича не очень уже беспокоили… Щемило, конечно же, где-то глубоко в груди, но собственная шкура – как ни говорите – а всё же была дороже, всех этих финансовых неурядиц и копеечных выгод… Но было поздно! У Виктора Павлович на руках были «кандалы», самые обыкновенные, и они давили на запястья и не «пущали» больше никуда…
Прикованный Виктор Павлович орал и рвал голосовые связки. Он «неистовал» и рвался, как ошалевший пёс на привязи, но его никто не слышал. То там, то здесь мелькало чьё-то голое тело, а потом исчезало в тумане, чтобы чем-то подобным показаться совсем уж рядом и в другом месте и опять соблазнить его, бедного психолога, на очередной выкрик о помощи и вопль о большой нужде. А нужда была не малая! Общая атмосфера случившегося была такова, что тут не только выть, кричать и ругаться хотелось, а и чего ещё по более и посерьёзней, всего выше перечисленного… Виктор Павлович понял, что все уже давно голые в этом развратном месте, и не просто голые, а и неприлично раздетые до самого невозможного межполового естества, один он, почему-то ещё, не был обнажён и никем не разоблачён в своей туманной невинности, но, видимо, этого, последнего надругательского действия над ним, ждать оставалось не так уж и долго, и что-то подсказывало уже ему, Виктору Павловичу, что сейчас… сейчас - скоро и до него самого дойдёт эта мерзкая очередь, и им займутся вплотную... А очередь, видимо, была немаленькая, судя по раздававшимся стонам, вскрикам, всхлипам и аханьям. Виктор Павлович хотел было не думать обо всех этих гадостях, но он ничего не мог поделать с самим собой, потому что звуковые галлюцинации так и лезли сами в его внутренний мир и заставляли там волосы, на всём теле, вставать дыбом… Да-а-а! Виктора Павловича ждала никак самая настоящая пенисная «дыба», азм есь! И, предчувствуя всё это, он просил у господа бога своего лишь одного: или спасти его, наконец-то, и сей час же, из всего этого языческого разврата, или ускорить, что ли, сами совершаемые события своей смелой и могущественной рукой, чтобы все эти непотребства и потре****ства скорее бы кончилось, так как терпеть ему, у Виктору Павловичу, сил никаких больше уже не было, а остались одни только нереализованные желания…
Но тут случилось чудо… Чудо обыкновенное и, как всегда, вовремя… За окнами, перекрывая все эти визги, шипение и грохобздёшества, раздался громкий глас, (Виктору Павловичу показалось, что с небес):
- Эй ты, бичара сучья! Ты нас слышишь, скот похотливый, или нет? А, гнида?! Это мы! Пришли по твою душу! Власть с нами, а ты урод! Отдавай наших баб обратно и этого «пидрилу» колченогого возврати, и следом сам выходи, мудила, и чтобы без всех этих твоих шуточек! Нас много и мы тебя в дерьмо сейчас замесим, если что случиться…
В пропаренном узилище сразу стало тихо… Конечно же, ещё грохотали трубы и рвался наружу пар, тряслись в лихорадочном мандраже винтеля на запорах, но всякие стоны, покрикивания и задиристые вакуумные почмокивания свободных органов прекратились. Можно сказать, было, что наступила абсолютная половая тишина! Из парового облака появился красный, и даже багровый в чём-то, весь в поту и царапинах, сам обнажённый монстр без тулупа, но с качающимся над полом «хоботом». Он сверкал глазами и скрипел зубами, как заправский флибустьер. По морде его катились: не то пот, не то слёзы, и было видно, что он удивлён страшно и взбешён до неузнаваемости; все эти чувства как-то облагородили сразу весь его звериный лик, и в нём даже появилось что-то чуточку благородное и малость возвышенно духовное, от него уже не пахло так безобразно и кисловато… Патока черезмерной любви и горячие пары соитий, совместно с парами из всех труб и отверстий, смыли с него жалкую бренность бытия и очистили все его «физиоглюталисы», приравняв, тем самым, его, мимолётно, почти, что к богу…
Виктору Павловичу захотелось сказать ему доброе и утешительное слово, но сам он выглядел не намного лучше, так как натерпелся, за этих минуты чужой страсти и паровых извержений, такого, что был похож на красного рака и выглядел разве немного невинным мучеником, подобно агнцам небесным, прошедшим, во плоти своей, очищение чужими трубами, жаром и влагой потнящихся узилищ…
Следом за людоедом-мракобесом выскочили и голенькие «шлюшки», они были какими-то безумными и от чего-то в полном восторге, и икры их ещё подёргивались, видимо, сохраняя мышечную память от только что прекратившихся сношений телесного порядка. Они подскочили к своему благоухающему любовью полубогу и, схватив в обе руки опущённый хобот любви, принялись дёргать его, изо всех сил, и водить из стороны в сторону, приводя в чувства, на что волосато распушённый половой гигант только хрипел и подвывал:
- Ну что вы, девочки… Оставьте, хватит! Оставьте его в покое… Он своё дело уже сделал, и ему пора на покой… Он больше не хочет всех этих трудностей…
Но девочки не слушали этих стонов и пришепётываний. Они усиленно трудились над «курительной трубкой» «вождя» из мира апачей», и ждали, когда этот «божий дар», начнёт подавать признаки новой жизни и поднимать голову, как хорошо орошаемый росток, спасаемый от жажды чуткими руками. И они дождались возрождения «Везувия». Хобот зашевелился и стал превращаться в удава. Росток пошёл в гору и принял стойку бравого солдата Швейка, взявшего под козырёк и готового вульгаризироваться и далее, не смотря не на какие внешние угрозы и страшные наружные слова, приходящие извне от неведомых врагов. У Виктора Павловича побежали мурашки по коже. Целый муравейник тронулся у него с места, и началось великое переселение мелких народцев по степи его тела, снизу вверх, а потом и обратно, закочевали эти «народцы», концентрируясь по дороге, как раз, в тех самых местах, куда, по его предварительным расчётам аналитика, и должен бы был, этот маньяк-насильник, попытаться впихнуть свой «интструментарий аквалангисмус». Ужас сковал свободные члены психолога. Они, как свободные радикалы, принялись шлындать по раствору, любви и пара, и лихорадочно любить себя там в последний миг, спасаясь от надвигающейся катастрофы… Но снаружи снова раздалось душераздирающее:
- Эй, ты! Слышишь нас, скотина?! Знай – если ты его хоть пальцем тронешь, мы тебя не пожалеем, ублюдка, живым в землю закопаем!..
Извращённая зверюга нервно дёрнула головой. Клубы пара окутали его торс, словно зевесовы мощи. Волосы на широком сократовском лбу засверкали капельками влаги, орудие проникновения слегка качнулась, а шлюшки, «восторгательницы», схватились за его ствол и придали ему строго горизонтальное положение, руки их дрожали, а пальчики бегали по цевью словно по дырочкам флейты, выискивая нужные отверстия, чтобы зажать их вовремя и сохранить пары… Но одичавший бич о чём-то задумался и убрал чужие ручки со своего ствола, «дерево» тут же ударилось об его грудь и чуть расквасило нос её хозяину. Бешенный ирод поморщился:
- Ладно… - сказал он. – Отложим это дело… До следующего раза… - монстр усмехнулся. - Ты не переживай доктор, у нас с тобой всё ещё это будет, и всё это впереди! – и этот «животина» как-то некрасиво рассмеялся. – Ха-ха-ха… Ты ведь не знаешь, где наши дорожки ещё раз пересекутся, не правда ли?..
Виктора Павловича слегка подташнивало от всего этого, словно он был на пятом месяце беременности и аборт уже поздно было делать, и ему совсем не хотелось о чём-либо подобном говорить – тут такое дело срывалось в канал измученности, а он будет тут ещё одну беду на себя накликать...
Некую публику за пределами этой кочегарки, видимо, очень уже раздражало ответное молчание, и по стенам кирпичного жилища послышались гулкие удары чего-то тяжёлого и увесистого, похожее своими сотрясениями на таран или далеко бросаемые валуны… Голые ****и занервничали и пустились в панику:
- Хозяин, не отдавай нас им! Они всех нас замучают… Они не знают никаких искусств… Они пользуются нами, как последними… Мы не хотим к ним…
Хозяин погладил их по головкам:
- Замолчите, сучки… Я ничем не могу вам тут помочь! Их много, а я один. Вы же знаете! Мне с ними не справиться…
- Но вы ведь раскидали их? Вы можете… Вы сильный!
- Мы вам сами поможем! Давайте просто попробуем!
- Нет! – услышали они в ответ жёсткое слово. – Я ещё должен спасти этого… - и дикий бомж указал на бедного психолога. – Он важнее вас всех вместе взятых! В нём то, самое главное, а мы все так – мелкая сошка… Жалкие подобия и нижестоящее отребье… - и монстр любовно посмотрел на Виктора Павловича…
Виктор Павлович слушал весь этот бред и потел бесстыже в своих одеждах, ему хотелось ужасно пить и просто присесть на корточки, чтобы пожалеть свои затёкшие ноженьки, а тут, эти полоумные, ведут какие-то «задушевные» беседы среди идиотов, даже не стесняясь того, что все они перед ним стоят в «чём мать родила», показывая все эти свои «сиськи-мисиськи» и всякие «кому сиськи»…
А страшный писюкастый хмырь кинулся куда-то наверх, туда к трубам под потолки, и принялся там, с тем же остервенением, как и до того, (когда всё это приводилось в движение и рабочее состояние…), выключать все эти фисгармонии и «трубовои», закручивать винтиля со скрипом и завёртывать их задавленными усилиями… Пар прекращал свои шипения. В мрачной комнатёнке становилось прозрачнее и менее шумно, и, вот, наконец, всё окончательно стихло и пришло в покой…
Волосатый гамадрил спрыгнул с антресолей своей храмовины и подшкандылял к тому месту, где висел на наручникам Виктор Павлович:
- Ну что, братишка-****ишка? – обратился он к нему. – Пора и нам прощаться… Я сейчас тебя отомкну, дружок, ну и всё такое прочее… - у гамадрила выступила скупая мужская слеза из глазного яблока. – Ты зла-то на меня не держи, сучок… Сам понимаешь… Все мы в чём-то грешные люди! С кем такого не бывает… «Ноя» бы я из тебя больно не сделал – я таких, как ты люблю, и вы у меня в почёте!..
Молодому психологу было дурственно, и его здравые шарики давно уже зашли за все возможные не совсем здравые ролики, и поэтому он в ответ только помыкивал и качал головой и склабился зубами, чтобы случаем чего-нибудь не ляпнуть опять лишнего, от чего жить станет ещё хуже и невыносимей… Влипнешь так ненароком в ещё что-нибудь, а потом и носи в себе это, как венерическую заразу, весь этот бред таскай за собой и мучайся - нет – уж лучше так – перетерпеть всё молча, сейчас на месте, а после и забыть, как будто ничего и не было, вовсе, и никогда не могло быть, по той простой причине, что это чушь какая-то бестолковая и дурь свинячья, здравому рассудку не подвластная…
…Девки стояли уже на коленях и рыдали, воздевая руки куда-то в небо и в тёмный угол, словно творили молитву и молили каких-то богов о снисхождении. Но никто не снисходил к ним. А писюкастый волонтёр, зверюга, открепил ручки Виктора Павловича от трубки и, обняв того крепко-на-крепко, так что толстый корень упёрся Виктору Павловичу, по всей длине тела, прямо, стыдно сказать во что.., и Виктору Павловичу пришлось всё это терпеть, чтобы заполучить хоть какую-то, но, наконец-то, долгожданную свободу и почувствовать, тем самым, себя вольным...
- Хорошо, что ты не побрезговал мною! – сказал в сердцах обновлённый гигант-кочегар. – Я так боялся, что ты всё испортишь этой своей интеллигентностью… Да, ну – ладно… Кто старое помянет, тому… - и враг рода человеческого, волосатый зверюга бичара (бишара), зачем-то ткнул своим пальчиком прямо в глаз молодого психолога, да так, что Виктор Павлович не удержался и заорал:
- Ты что, уху ел?..
А в ответ ему бесстыже рассмеялись и потрепали по загривку:
- Ничего-ничего, мальчик мой! Терпи казак – атаманом будешь!
- Да пошёл ты в жопу, урод! Какой я тебе казак? – вырвалось у психолога. – Ты же мог меня без глаза оставить!
А волосатое «нечто» только проржало:
- Ха-ха! Я мог бы тебя оставить не только без глаза!..
Виктор Павлович понимал, что это правда, и поэтому промолчал…
Не собираясь одеваться, драчливый монстр полез зачем-то по выбитым из стены кирпичикам куда-то опять под самую крышу. Он хватался там руками за трубы и за их изломанные хребты. Так он вскарабкался на какую-то площадку почти, что в чердачном помещении, и достал из какой-то изломанной и разорванной, напрочь, во все стороны, щели, табуретку. Подул на неё, сдувая остатки пыли, и почистил крышкой о свои «причиндалы», оттирая, видимо, какую-то грязь, налипшую в местах хранения… Виктор Павлович поморщился от такой нечистоплотности. Он, как в живую, почувствовал всю непритязательность ощущений случившегося… К своему, переднему месту общения с гражданами и гражданками, Виктор Павлович относился, куда, как более, уважительно и трепетно: «Ну, нельзя же интим пачкать всяким мелким гадливым мусором?» – вырвалось у Виктора Павловича. – Это же не срамное место, а святой Грааль продолжения рода! Это же дар божий, в конце концов, а вы об него табуретки чистите! – «Д-а-а-а, народ, блин… - тут же махнул про себя рукой молодой психолог. – Что ты возьмёшь, с таких вот, как этот голожопый? По жизни на самом дне лежат, там и останутся… Видимо, и облик человеческий давно уже потеряли. Хорошо, что ещё речи людской не забыли, и на том спасибо…»…
А за стенами-то, в это самое время, «какие-то типы приставучие», видно было, собирались штурмом брать этот очаг разврата и сплошного паскудства! Бить чем-то тяжёлым в стену они прекратили, но вот подкрадываться со всех сторон, к зияющим пустотой окнам и дверному проёму, – нет. Слышно было, как под их «тараканьими» осторожными шагами кряхтит и шевелиться битый кирпич. И по количеству доносившихся звуком можно было сделать неутешительное предположение о том, что нападавших на «обитель зла» было многовато! А Виктор Павлович и не знал – радоваться ему этому или, совсем даже наоборот, приходить в ужасное уныние и жуткое волнение. Ведь и его могли, сейчас, принять здесь за «своего», и тогда досталось бы и ему под «общую гребёнку»! А он, ведь, ни в чём не виноват был, никого сам не трогал, шёл к себе домой мирно и вот вам результат! С кем там этот волосатик что-то не поделил? Это уже не его дело! Откуда ему, случайной жертве чужого коварства, об этом знать и мучиться? А ну, сейчас - как вломятся сюда всей гурьбой эти раздолбаи и, не разбирая кто тут прав, а кто виноват, начнут всё крушить и переворачивать верх дном, что тогда? Никому же мало не покажется… Виктор Павлович посмотрел на двух «ссыкух» (к их внешнему виду, полного «оголизма», он уже привык и даже уже не морщился и глаз не отводил…), а те озирались по сторонам и словно искали глазами место, куда бы можно было спрятаться поскорей, да так, чтобы никто не смог потом отыскать их и на свет божий вытащить…
Молодой психолог и сам тоже начал бегать глазами по сторонам: «И мне бы следовало найти какое-нибудь местечко поукромнее! Залезть бы в какую-нибудь щелку и притаиться там мёртвым…» - Витюнчик уже было тронулся с места, приглядев себе один из самых тёмных уголков в этой мрачной кочегарке, как «с верхов», оттуда – из-под самой крыши (где обезьянил на грани срыва с мостков чердачных, хозяин всего этого «логова»), грянула музыка! От неожиданности Виктор батькович даже присел на корточки и прикрыл голову руками. Но ничего на его бедную «маковку» сверху не сверзилось и не накрыло ударной взрывной волной (а то он, бедный лишенец, подумал было уже, что это кто-то там наверху заряд заложил и ухнул им, бляха-муха, да так, что снёс одним махом пол крыши с этой «каморки папы Карло», и вот – сейчас - начнётся, как в жутких голливудских фильмах: под всякий там треск вертолётный, на шнурках, словно паучки из банки, посыплются всем на головы какие-нибудь «крутые парни из спец.наза» в мешках на мордах и с автоматами в руках, ну в общем явится сплошной камуфляж и тупые крики «лежать, бля, – всем на пол!»..). Но крыша была на месте (по меньшей мере у самого строения…). На вонючий и «изплеснявистый» пол никто не падал, и не трещала барабанная дробь с горохом от коротких очередей «узи»… А вот музыка продолжала своё существование в бесформенности своей. Она заполняла собой всё внутреннее пространство кирпичного кубика и вылезала через окна наружу, где и растекалась по замороченным окрестностям сплошной увертюрой к чему-то. Виктор Павлович убрал ручки с головы и приподнял взор свой «долу», а там, на самой верхней площадке, голышом на табуретки, играл на органе этот бич-монстр! Все трубы вокруг улавливали его звуки и, поддаваясь резонансному течению событий, громко гудели в унисон и высвистывали, что-то Виктору Павловичу ужасно знакомое классическое и торжественное. Помещение, выглядевшее до этого как какой-то жалкий заброшенный сарай, теперь походило больше, преображаясь на ходу, на какой-то кафедральный собор среди величавых котурнов, и творимая голым ублюдком месса создавала вокруг атмосферу торжественного горя и пассивности, (и чего-то там ещё такого, почти сатанинского и в то же время по ангельски божественного – от чего хотелось страшно плакать и молиться, но при этом страшными словами ругать самого бога и всех тех, кто его придумал и заставил поверить в него, такого тупого, вопреки всем здравым смыслам и свободной воли)… Ну, в общем, Виктора Павловича просто ошарашило случившимся с небес, (словно пустым мешком по голове из-за угла кто-то вдарил), и вся эта фантасмагория добила основательно, заставляя чуметь и корчиться… Виктор Павлович готов был уже, окончательно, разрыдавшись, самолично полезть наверх к этому психо-«маэстро» (на ходу скидывая ненужные одежды «дудинцевских судеб» и обнажаясь по ходу, как нудист на пляже, в «ню», принимая поцелуи в прах и стопы…)… Вот бы усесться ему рядом с ним на одной табуреточки голым задом, и приняться с таким же остервенением давить на все эти клавиши невидимой ему фисгармоники и рожать в экстазных муках, и божественном влечении, все эти звуки мистических фугических утроб, футуристических тромбов... Но «волосатый Абаллона» взмахнул ещё пару раз ручками и, встав на короткие ножки, сорвался с высоты прямо мордой вниз, изображая из себя падшего ангела «Варфоламея Икарыча»! Полёт был затяжной и вульгарно красивый! Девки ахнули и закрыли глаза руками. Виктор Павлович не успел ничего понять, только в голове мелькнуло: «Суисцидник, ****ский потрох! Как же я раньше-то не догадался!..» А летящий вниз комочек голого мяса был уже на месте, то есть весь в кирпичах, мусоре и плесени напольной. Музыка, как бы сопровождала какое-то время своего этого торжественного сочинителя и своей тожественностью оживила весь этот акт само опрокидывания в «бездны», сопроводив крутой полёт урода до места его окончательного падения и прервалась трубным «охом». Звук упавшего тела был неприятен, словно отбивная котлета шлёпнулась на сковороду и должна была бы сейчас зашипеть и «зашкворчать» в раскалённом жире, но шлепок сопроводили тишина и молчь, если не считать повторного взвизгивания двух ****ёшек, которые таращились уже своими четырьмя «зенками» на возможный труп под их ногами, недавно ещё столь прыткого и горячо любимого, «хахаля» бичары… Образовалась немая пауза. Тишина повисла такая, что сразу принялась от покоя сама синеть и выкатывать белки непомнящих ничего глаз через окна – окна же засветлели морозным днём и лёгкий иней задул внутрь, в пустое, чувство траурного помещения, не мешая при этом никому думать о бренности своего бытия и скоротечности человеческой жизни, а также и о зверских привычках её кончать таким вот необыкновенно диким образом – с высоты – ёбс! - да – мордой в битум… Природа вокруг словно затаилась в страхе… Приостановившийся мир разбил часы, погнув их стрелки против хода. Но голая клякса убивца на полу пошевелилась и застонала. Из губ её раздалось:
- Пш… пш… Пош… лите…
Девки взвизгнули ещё раз, но теперь не от ужаса, а от восторга, и как-то жизнерадостнее, они соскочили с коленок, сиганули резво вперёд и обнадёживающе пали к лежащему в неестественной позе музыкальному самцу:
- Он жив! Он жив, наш бог…
- Его можно будет ещё спасти! Скорее доктора!..
На этой фразе, про доктора, Виктор Павлович дёрнулся, вышел из какого-то оцепенения и отправился куда-то туда, своим ходу, даже не зная куда и зачем… Глаза его смотрели строго перед собой, а ноги, поднявши непослушное тело с «карачек» страданий, потащили их «обладанца», словно полиэтиленовый мешок по ветру, в сторону скульптурной композиции: «Убитые махи оплакивают издыхающего фавна». Со словами:
- Я, конечно же, не доктор! Я только учусь… - Виктор Павлович принаклонился над лежачим телом и заглянул ему в глазницу. Он заглянул в глазок упавшей жертве и увидел, что они открыты и смотрят на него полным страдания взглядом измученного жизнью человека. Губы с запёкшейся кровью прошептали:
- Я умру, док, или буду жить?
«Док» проморгался и убрал соринку из глаза:
- А я откуда знаю! Я не врач, я всего лишь на всего, психолог…
- Кто ты?.. – ужасно противным голосом проскулила одна из мегер. – Какой психолог, на фиг!.. Нам нужен врач!
Молодой психолог, в ответ, только развёл руками:
- Ничего не могу поделать… Психология здесь не наука и бессильна во многом!
- Говно! – услышал он в ответ, и почувствовал, как его обидели, лучше бы они постарались оцарапать его когтями, что ли, но спасла одежда, и поэтому на теле не осталось никаких следов, но, тем не менее, всё же было ужасно обидно и зло…
Умирающий «падший ангел» протянул руку и схватил Виктора Павловича за запястье:
- Есть одно средство, и я его знаю! Оно спасёт меня, и я буду жить…
Виктор Павлович хотел, было убрать свою руку, но на то место, где только что легла рука «суицидника», тут же упали ещё две женских и так сдавили викторианское запястье, что он даже застонал и сглотнул комок желчи. Падучий тип, этот умирающий член «неизвестного чего», слабо взмахнул свободной рукой по воздуху и произнёс:
- Не надо! Не надо так, друг… Слезами горю не поможешь… - раздроблённый на кусочки дурачина попытался приподняться, но тут же застонал и оставил свои попытки. – Я тебя давно приметил, мил человек… Ты мне сразу так понравился и удивил! Есть в тебе что-то от меня в молодости - такое, что и словами не опишешь… - умирающий потянулся одними губами в сторону, ни сном ни духом, ничего не знающего «друга». – Ты какой-то не такой, как все! Особый, что ли? только ты не перебивай! Не перебивай меня… - умирающий пошевелил ногами. - Я-то знаю, что говорю! Я многое повидал на своём веку всякого, но такого, как ты, вижу впервые! Ты же сукин сын! Другие-то всю жизнь ищут, а мне повезло… - тут говоривший, как-то так – неестественно, что ли, забулькал горлом и у него изо рта пошли алые пузырьки гибели. – Плохо мне! – сказал он и схватил второй рукой Виктора Павловича за пальцы. – Я, наверное уже не выживу, помру… Пришло время и мне уходить!..
- Что ты! Что ты!! – раздалось над головой бедняги, и две голенькие зарыдали. – Ты будешь жить, наш господин! Ты не можешь сейчас умереть вот так вот, просто, когда мы с тобой рядом! Этот, гад, тебя спасёт!! – и Виктор Павлович почувствовал, и даже где-то сам понял, что под «этим гадом» подразумевался именно он и никто больше. Он, конечно же, не хотел быть «гадом», но ещё больше он не хотел никого здесь спасать, не имея на то соответствующей врачебной квалификации, а как, видно: тут его хотели уже просто-на-просто грубо заставить это делать, и это надо было срочно пресекать ещё в самом зародыше, давить на самом корню, а то, того и гляди, неизвестно до чего они тут все его ещё, в конце концов, дозаставляют, и дело - может статься - очень плохо кончить для всех после: «Надо срочно скорую вызывать! – подумал Виктор Павлович. – Это же не дело, что тут тело лежит и мучается… Тут никак человек умирает – голый, мать твою! – а мне спасать его? И ещё за руки держат!..» - Виктор Павлович ещё раз дёрнулся и попытался освободиться, но у него опять ничего не вышло…
- Знаешь что? – раздался слабый голос умирающего. – Полюби меня…
Виктор Павлович шарахнулся от этих слов, как ошпаренный.
- Нет-нет… Ты не правильно меня понял! Я не об этом… - и бородач нерадостно посмотрел на свои гениталии. – Я о настоящей любви, и не об этом… - и слабые руки, пренебрежительно, указали на двух «шалашовок». – Я всегда хотел большего! Но мне никогда не приходилось встречать такого, как ты, кто знает, что это есть… С такими возможностями… Как жаль, что это происходит в самом конце наших взаимоотношений…
Виктор Павлович вспотел от услышанного и тужился, что есть мочи, чтобы не заорать от ужаса и брезгливости, вся эта «хрень» достала его уже порядком! А девки размазывали грязные слёзы по лицу и кидались мордами на грудь умирающему монстру:
- Отец наш родно-о-ой, не уходи!!
- Батюшка ты наш! Не покидай нас! Отпусти все грехи наши, а не то мы с этим делом жить не сможем!!.. – и рыдания учащались и переходили в бабий вой.
- Хорошо… Бог с вами, суки! – молвил волосатик, готовясь отойти в иные миры. – Прощаю вам все ваши паскудства! Оставайтесь с ним… Но знайте – он лучше вас, он чище вас, у него экран шире и толще, почти такой же, как у меня.., а вы – так – ****ьё и потаскухи!
И «потаскухи» стали целовать окровавленную руку будущего мертвеца:
- Мы будем служить ему верой и правдой, в память о тебе, и никогда не изменим, никому не дадим…
А голый мешок костей обратился к психологу:
- Если соврут – ты можешь их убить! Удушить, удавить и растлить сучек окончательно! У тебя на это дело теперь есть все права, ты так и знай – они теперь твои и ты теперь за них один в ответе, хоть они и ****и! И не забывай меня… Я тебя очень и очень любил, как сына родного любил…
У Виктора Павловича затекла шея и дрожала рука: «Когда ж это всё кончится? Я так больше не могу, среди этих сумасшедших! Сумасшедший дом какой-то…»
Но этот упавший голожоп, как видно, ещё не собирался умирать. У него ещё оставались силы и не все, видимо, кости были переломаны ещё... Одна рука у голожопа потянулась куда-то себе под спину и что-то там стала искать. Виктор Павлович подумал, что может камешек какой-то неудобный попал под лопатки, и этот живучий, писюкан заморыш, хочет его просто вынуть из-под себя, таким образом, чтобы полегче было ему отдавать богу душу, но он ошибся… Страдающий маньяк достал из-под себя (чудо! – откуда только там взявшиеся?), мятые и перекомканные отобранные им деньги, («Он их, что в заднице держал?» - подумал с отвращением Виктор Павлович), и дрожащей слабеющей рукой протянул их Виктору Павловичу:
- На, сынок, - возьми их обратно!.. Здесь не так уж и много, но на первое время хватит… - Виктор Павлович посмотрел на протянутые ассигнации и заметил, что это были ни его средства, потому что там были всё стодолларовые купюры («Ничего себе «бичок», что у себя в прямой кишке носит! - восхитился молодой психолог на финансовые возможности «умирающего быдла». - А может, если там, после его смерти, получше поковыряться, то целое состояние нарыть можно будет?» - но от таких мыслей, Виктору Павловичу, стало как-то стыдно и совестно – Человек ещё не умер, а я – вон – о чём уже думаю, не по христиански это всё как-то, не по человечески…» - и Виктор Павлович постарался сосредоточиться на чём-то другом…)…
А «живучая сволочь» захотела присесть…
- А теперь слушай меня внимательно! – умирающий гад попытался приблизить своё лицо поближе к лицу Виктора Павловича, но весь побагровел от этого и скорчился, харкнул чем-то в груди и поманил пальцем Виктора Павловича самого к себе поближе. – Тебе отсюда надо срочно убегать! – (Виктор батькович и сам знал, что это нужно делать: «Вот удивил-то! А как?!.. Сквозь стены, что ли, просочиться?») – Там… - и калека, на смертном одре, указал кривым пальцем куда-то себе за спину. – Там есть лаз! Трубы уходят под землю в самую канализацию… А под землёй - чего только там нет! Ты проползёшь и выберешься на волю, далеко отсюда! Эти суки тебе покажут… - и кривой палец указал на двух девок. – Они знают, что к чему тут, дуры… - «Суки» закивали головами, и сопли горя всё текли по их рожам на их пухлые губы:
- Старик, мы его проводим, конечно же, спасём!
- Хозяин, мы его впихнём, не волнуйся…
- Давай-давай – торопись! – и психолог почувствовал, что его обе руки освободились, и железный хват «тулупа» отпустил кисти и дал почувствовать, что – всё – никак больше прощаний с этими вялыми «святыми мощами» - окончено дело, и можно было уходить в канализацию и бежать-бежать отсюда поскорее и никогда здесь больше не появляться!.. Конечно же, канализация это не самое лучшее место для выхода из затруднительного положения, но тут, как говорится, выбирать было не из чего, да и само положение трудно было назвать только «затруднительным», оно, скорее всего, было «невероятно затруднительным», и даже ещё проще – просто безвыходным! Какой-то сумасшедший мирок собирался тут выяснять отношения, а ты в эпицентре всего этого… Дурдом, а у тебя мозги набекрень…
Этот старый хрен ещё прохрипел на прощание:
- Будь осторожен, сынок… За тобой охотятся злые силы, я это знаю точно… - но эти слова Виктор Павлович уже просто пропустил мимо ушей, как ничего не значащий спинномозговой бред умирающего идиота. Аналитик пополз-побежал следом за голыми ягодицами (прямо перед его глазами, куда-то в тёмный дальний задний проход уводящие его, безнадёжно запутавшегося в своих личных делах психолога). А там и, правда, оказалось что-то вроде пучка труб, самостоятельно ныряющих под землю, сквозь разбитую крышку. От крышки этой несло таким француским «амбре», с бурлящими под ней «какулами», что Виктору Павловичу захотелось тут же на попятную, но все пути назад были уже отрезаны и даже грубо обрублены умирающим «дерьмом» - ведь там скоро будет труп, (а это вам не детские игрушки!) Труп – это труп, и с ним надо будет что-то делать, куда-то девать, а Виктору Павловичу никак не хотелось быть соучастником в этой процедуре: кругом же снова появятся чужие люди, незнакомые отношения, бардак какой-нибудь и жуткие нарушения закона, и он, что – в этом деле замешанный? Это же весьма обременительно и уму непостижимо! Одних формальностей будет столько, что, если ими заняться, то дня не хватит… Право же, врагу не пожелаешь! - и перед глазами у Виктора Павловича всё маячили (и были, как путь указующие), две, уже ему хорошо знакомые, испачканные кирпичной крошкой, молодые вихляющие мышцы ног, шевелящиеся в темноте в своих поползновениях и куда-то протискивающиеся… Вот за ними-то Виктор Павлович и пополз сам следом…
Две грязненькие, провонявшиеся канализацией, стройненькие немфетки бросили его посреди большого колодца…
Далее аналитик пошёл сам… Вылез Виктор Павлович где-то на незнакомой улице, возле телефонной будки, с большим трудом отпихнув чугунную крышку с литой надписью «мос.гор.канализ.строй». Вид у него был, конечно же, такой, что хоть в дерьмо прыгай, хоть из него вылезай, а уже никак не испачкаешься! Конечно же, хотелось бы желать лучшего места освобождения, но... Вся одежда, в добавок ко всему, была ещё и в какой-то паутине, ржавых пятнах, в придачу, и кое-где даже надорвана тяжкими условиями «подземного существования» хозяина и теснотой общения его, с «низшими уровнями общественной жизни»… Подземные коммуникации были к молодому психологу беспощадны и безжалостными, они потрепали его на славу, как Тузик грелку, и живого места не оставили на его измученных «святых мощах» и пропитали «власяницу» - хоть прямо сейчас отправляйся на Голгофу и вгоняй себе гвозди в руки! Девиц за спиной не было, они дали ему подержаться за свои икры, пока он спускался в эту бездонную Иерихонскую трубу, а потом с тихими стонами: «Старик, мы не оставим тебя, мы вернёмся за тобой!» - взяли и ушли без спросу, уплыли куда-то бледными тенями, обратно, в окирпичечный маразм… И сгинули там, словно их корова языком слизала, а психологу пришлось далее, в гордом одиночестве, прокладывать самому себе путь, среди всех этих булькающих нечистот, вражьих выступов бетона и трубного яда миазмов, (яда, бегущего по системам кровоснабжения городских жилых массивов)…
В телефонной будке кто-то был… Виктор Павлович в начале не хотел вылезать, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания столь странным своим поведением, но потом решил, что: «Не сидеть же мне здесь всю жизнь в этом вонючем колодце!» - да и тело, под одеждой, уже не хотело терпеть все эти плачевные состояния обгаженности и обосранности, и требовательно предъявляло претензии к своему биологическому носителю, чтобы он, этот «носитель», поскорее брал бы свои «ноги в руки» и нёс его-тело, родимое, отсюда, из этой дыры, куда-нибудь туда - да подальше, где имелись бы: горячая ванная, (какая ни наесть, но имелась бы), и возможности омыть свои «мослы телесные»! Хотелось, конечно же, ещё и чистой одежды в придачу: смены там исподнего и всего такого прочего, (без чего жизнь людская, а, тем более, по людски интеллигентная, совсем не может быть «совершенно случившейся»…), но это было бы уж слишком…
Первое место, куда бы он мог побежать за спасением, и о котором подумал «Витюля», это была его мама. Сориентировавшись кое-как на местности, он прикинул в уме координаты и просчитал в рассудке, что ближайшая «тихая заводь» для него, в этом мире чужих людей и поверхностных отношений, – это дом, в паре кварталов отсюда, где жили злейшая сестрица его с добрейшей его матушкой, спасительницей и обережительницей от всяких невзгод и несчастий..
. Выбора-то особого у Виктора Павловиче не было: или брести километры, в таком вот «бичевато-линчеватом» виде-состоянии, или, на примере худого «татарина», нагрянуть в гости к родственникам и, изображая из себя «возвращения блудного сына», просить у них мимолётного одноразового пристанища, и какой-либо защиты в ванном уюте от всей этой грязи и чужого дерьма… Виктор Павлович выбрал последнее и полез из канализации, как рак из кишки проглотившего его сома, то есть, выдавливая себя из этой дыры, то одной своей конечность, то другую, - так и выползая всеми четырьмя…
Когда конечности молодого психолога оказались «наружи», а за ними и сам он, Виктор Павлович, своей персоной протиснулся «во внешние данные» свободы, то он растянулся на асфальте «аки змий блестящий» (испытывая мгновенные блаженство и фурор), вот тогда этот «анал-литик» вздохнул с облегчением и ощутил себя, почти что блаженством, хоть и в говне, но никак не в обидном…
А за стёклами телефонной будки (старой и допотопной, как и всё в московской периферии), домика с надписью по шапочке стекла (и с толстенной дверью для замка с ручками, в виде набалдашников для маркизовской трости…), чья-то физиономия смотрела сквозь толстые оконца, прилепив себя носом к окошкиным квадратикам. Виктор Павлович прекратил блаженствовать, он собрал всё тело в комочек и перевернулся со спины на животик. Подобрал все суставчики под брюшко и, приняв четвероногое положение, привстал на носки туфель - оторвал ручки от Геи-матушки, и начал принимать человекообразные положения, проходя через промежуточные стадии неандертальцев и питекантропизмов… Эволюция «российского интеллигента» происходила в кротчайшие сроки и ускоренными мышечными темпами у всех на глазах. Перед нами опять стояло двуногое разумное существо, способное за себя постоять, не падая навзничь… Виктора Павловича слегка пошатывало от перенесённых потрясений и кренило чуть-чуть на бок, словно подбитый вертолёт в чечено-афганской войне, но психолог применил силу воли и выправил «фюзеляж» своей «вертушки» на избранный курс…
- Молодой человек… - раздалось из-за дверцы телефонной кабинки. Дверца чуть-чуть приоткрылась, и оттуда принялись на него смотреть чьи-то глазки. – Не могли бы вы ответить мне на один мой вопрос…
- Нет, бабка! – ответил довольно невежливо Виктор Павлович, увидев, что из телефонного домика на него глядит какое-то старое создания довольно древней породы «подъездных каракатиц». – Я сейчас за свои слова не отвечаю, а ты мне вопрос… Какой там вопрос? У меня кризис…
Но старушку такой ответ, видимо, не удовлетворил, потому что она, скрипнув дверью, вылезла из своего «неотвязного» убежища наружу (Виктор Павлович только в этот момент увидел, что над телефонной будкой торчал покосившейся столбик с обрывками старых проводов, которые, при том при всём, были ещё покрыты сплошным инеем и ни к чему не протягивали своих сиротливо обкусанных тел…), бабулька схватила, мимо неё проходящего молодого человека, за рукав пальто:
- Молодой человек, я к вам, кажется, обращаюсь с вопросом, как старый человек к молодому! Не хорошо, понимаете ли, с вашей стороны не отвечать на просьбы старших… Вас, где учили вежливости?
Виктор Павлович вырвал рукав из старушечьих лап и зачем-то поднёс его к носу, чтобы понюхать. Запах собственной одежды привёл молодого гуляку в уныние:
- Господи! – вырвалось у него. – И чем я тебе сегодня так не угодил-то, что ты меня так сегодня наказываешь-то, а? Попрошайка на попрошайке, маразматик на маразматике! Урод на уроде, в конце-то концов! Ну, нельзя же так – я не вынесу всего этого! Мне домой надо – помыться, принять ванную и всякое такое прочее… А ты… - грубо рявкнул Виктор Павлович на эту старую нищенку. – Бабка! Шла бы своей дорогой, мать твою, и не приставала бы к приличным гражданам, а не то я мили… полицию там какую-нибудь позову на тебя и сдам тебя куда следует!
По всей видимости, бабка не очень-то испугалась этих угроз. Она опять схватила Виктора Павловича за манжет рукавчика и снова подступила к нему с разговорами:
- Ты, молодой человек, не очень уж тут кипятился бы, хлопец… Не зная с кем разговариваешь! – у Виктора Павловича на лице отобразилось слабое удивление. – Я предсказательница… Пифия, понимаешь! Оракул тебе принесла…
- Что-что ты мне принесла, старая галоша? – и Виктор Павлович снова одёрнул руку. – То же мне «Курочка ряба»… принесла она, видите ли, мне что-то… А тебя просил об этом кто-нибудь?
- Не тебе, мерзавец, решать такие вопросы! – каркающим голосом ответила старая тварь.
Виктор Павлович шлёпнул себя по лбу ладошкой:
- Ну, твою мать! – выругался он. – Ещё одна сумасшедшая по ходу дела! У вас тут что? Слёт бездомных спрыгнувших с ума, да? Вы тут что все – кучкуетесь или размножаетесь грибками? – Виктора Павловича от всего этого слегка начинало разбирать злым и истерическим смешком. - От одних придурков только что избавился и нате вам… хи-хи… – здесь ещё одно «чудово» нарисовалось! Божий одуванчик из домика для чебурашек вылез… хи-хи! За руки, понимаешь ли, хватает меня и оракулы всякие приносит! Хи… – Виктор Павлович сжал пальцы в кулаки. – Слушай ты – оракулица-каракулица! Я сейчас на тебя так «оракну» здесь, что ты потом век не очухаешься и в себя больше никогда не придёшь, старая ты, дура!! Уйди, гнида! – и Виктор Павлович замахнулся своим кулаком на старую вшу. - Понятно говорю, бабка? А? Вали отсюда, по хорошему! Или повторить другими словами?!.. – и молодой психолог задрал ручки с кулачками над своей головой и стал ими потрясать в таком положении, словно собирался – никак - метать громы и молнии, в роли обгаженного божка, на эту несчастную больную старую женщину. А больная старая женщина плюнула на него в сердцах и показала в ответ фигу-кукиш:
- Вот тебе, баран! На! Видел? Хрен тебе в следующий раз, а не оракул! Живи тогда сам, как знаешь на белом свете, скотина, а от меня ты больше ничего не услышишь, сволочь неблагодарная… - и бабулька «отцепенившись», от ничего не понимающего психолога, развернулась на месте и поползла обратно в свою «телефонограммную» будку. Дверь за ней закрылась, стёкла запотели, и ничего нельзя было больше разглядеть за ними во внутреннем помещении этой старой ведьмы... А Виктор Павлович и не хотел больше ничего разглядывать, разозлившийся он рванул с места очень решительно, и пошёл, почти что побежал, к своей матушки на постой…
Матушка его не ждала:
- Кто там?
- Это я, мама…
- Что значит «я»?..
- Это я – твой сын, Витя!
- А чё тебя надо, сыночек? Зачем пришёл?
- Мама открой, у меня беда… - Виктор Павлович приложился носом к щелке, между дверью и косяком, и говорил туда украдкой, словно боясь потревожить соседей или ещё кого-нибудь из тех мест, кому этот разговор матери с сыном совсем не надо было слышать. – Я тебе потом всё расскажу, ты только впусти меня, а? Я очень грязный и мне надо срочно помыться и переодеться во что-то чистое, а то меня в автобус по городу не пускают и в метро останавливают!..
За дверью что-то стояло и размышляло. Виктор Павлович терпеливо ждал и не подгонял события, хотя, тем не менее, нервно продолжал теребить дверную ручку, то и дело, щёлкая ею то верх, то вниз.
- Слушай, Витя, а ты один? – спросил из-под двери старенький напуганный голос. – А то сегодня по телевизору показывали такие ужасы, господи! Маньяка нашли, который прикидывается родственниками жертв своих, под их голоса подстраивается и всё такое прочее… Страшный талантливый изверг! В цирке раньше работал, а теперь вот… Сколько людей уже поубивал… режет и режет, как курят!..
Виктор Павлович ударился лбом о двери и стиснул зубы:
- Мама, сколько раз я тебе говорил – не смотри телевизор! Там одну чушь показывают и людей зазря пугают всякими глупостями! Мама! Это же я – Витя, мамочка! Открывай скорей, и со мной никого больше нет – я один, и мне очень-очень плохо, прошу тебя не трепи мне нервы, мамулечка, они и так сегодня уже на пределе, а тут ты ещё со своими… - Виктор Павлович стукнулся кулаком в дверь возле лба. – Ну открывай же, милая… Слышишь? А не то я уйду сейчас навсегда, если ты мне не откроешь!
- Витенька, - раздалось из-за двери. – Сынок… Ты позвони Вере Павловне, напротив… Пусть она выглянет и подтвердит, что это ты – тогда я тебе и открою…
Виктор Павлович повертел головой, ему было обидно за чужую глупость, он уже начинал пыхтеть от страшного нетерпения на свою старенькую и такую заблудшею, по всем спутниковым телеканалам, мать:
- Так твоя Вера Павловна смотрит всё то же самое, что и ты, мама! Она мне не откроет! Она начнёт просить позвонить ещё кому-нибудь… и так до бесконечности, о господи! Ну, ты же её знаешь, мама… Она ещё хуже тебя…
- Витечка, ну ты же у меня психолог… Сделай что-нибудь – убеди её…
- Я собственную мать убедить не могу… - почти что простонал непутёвый сын. – А ты предлагаешь мне твою соседку в чём-то убедить… Ой, как я устал от вас всех! Просто сил больше нет человеческих, жить с вами тут - хоть в петлю лезь!
Мама за дверью занервничала:
- Витенька, сынок, - не надо в петлю! Не лезь ты туда… Сегодня в одной передаче рассказывали, как один, ну прямо такой, как ты, попытался уже покончить жизнь со счётами… а у него ничего не вышло! Он давал интервью – так на него страшно было смотреть – прямо труп живой и глаза такие – во! – на выкате!! – за дверью, видимо, впечатлённая своими рассказами мамаша входила в длительный повествовательный раж. И Виктор Павлович, хорошо зная свою прародительницу, резко её одёрнул:
- Маманя! Да стой ты! Стой! Остановись! Не увлекайся ты так – потом мне всё расскажешь про этого идиота… - бедный аналитик снова прижался всем телом к запертой двери, прилагая последние усилия. – Слушай меня, мамочка, внимательно! Так… - молодой человек на секунду задумался. – Давай так… ты спросишь меня о чём-нибудь таком, о чём могу знать только я один, а вот маньяк никак бы не мог знать об этом! Я отвечу, и ты поймёшь, что это я. А? Хорошо? Ты согласна? Неплохо я придумал?..
А в ответ он услыхал:
- Витюша, так он с тобой рядом?
- Кто? – не понял перепуганный сын.
- Маньяк этот…
- Почему ты решила, что со мной кто-то рядом, мам?..
- Так ты говоришь, что он не мог бы знать…
- Ну и правильно…
- А что – хотел бы?
- Чего хотел бы? – совсем уже сбитый с толку, бредом своей мамаши, молодой психолог, не мог сразу всего сообразить.
- Знать про тебя что-то такое, чтобы ты ему мог не рассказать…
Виктор Павлович понял, что ситуация здесь тупиковая. Дверь ему не откроют, если не произойдёт какого-нибудь чуда. Виктор Павлович закатил глаза к потолку и стал думать, при этом он нашёптывал себе под нос:
- Господи, да помоги же ты! Сил моих больше нет терпеть всё это… Они в могилу меня скоро загонят со всей этой своей глупостью…
- Кто там? – раздался суровый и трезвомыслящий, хорошо знакомый Виктору Павловичу, голос его сестрицы. Виктор Павлович даже предположить не мог, что так способен обрадоваться этому противному «контр-альту» родной бестии…
- Светочка! Светик… Это я, Виктор! Ты скажи матушке, что это я!!..
А за дверью, прям чувствовалось, как тут же насупились и стали ещё суровее и противнее:
- А чё пришёл? Чего тебе надо? Нам и без тебя тут не плохо… Чего припёрся-то?
Младший брат, и любимый сын, как смог усмирил свой гонор и гнев, и голосочком, почти что просительным и нежнейшим, подал ответ:
- У меня тут того… Беда лёгкая приключилась… Я в неприятнейшее положение попал! Мне бы почиститься у вас, что ли… Там сменить из одежды кое-что и я сразу же уйду, я не буду вас долго беспокоить!
За дверью послышались перешёптывания. Какие-то два голоса бубнили в пол силы, но разобрать о чём они там бубнили, Виктору Павловичу, по эту сторону дверей, было очень трудно. Но тут один из бубнящих голосов взвизгнул и крикнул:
- Вот сама и открывай, а мне он на фиг тут не нужен! – и послышались уходящие по коридору злые шаги в туфельках. По дороге, видимо, под ноги неудачно попался старый котяра Михаил, и короткий «мявк», и шлепок о стену, говорили о том, что бедное животное получило свою порцию абсолютно незаслуженного им гнева, (которому причиной был не он сам, а этот «Виктор Павлович»), а отдуваться приходилось ему, старому и жирному бедняги Михаилу…
- Доченька, а что ж мне делать? – послышался вопрошающий голосок старой маменьки.
- Что-что… - раздалось уже издалека. – Открывай, конечно же, а не то он там весь на говно изойдёт!
- Так, а если это маньяк? – начала снова, насмотревшаяся новостей, мамаша.
- Если маньяк – так тогда он нас всех здесь сразу заманьячит!
- Ох, ты, господи… - запричитала старая женщина, но при этом послышались звуки отпираемых замков и откидываемых цепочек. Дверь открылась щёлочкой и добрый мамин глаз уставился на Виктора Павловича.
- Здравствуй, мам! Это я…
Словно не веря своим глазам, мама спросила:
- Витенька ты, что ли?
- Нет – не я… - ответил «Витенька» и улыбнулся маме, своей простодушной милой улыбкой нежного сына. – Это маньяк к тебе в гости пришёл и хочет вас всех здесь за «того»..., мамуля…
- Ой, господи… - всплеснула мама руками, открывая сыну двери. – Да не шути ты так! Не ровен час, беду накличешь!..
А Виктор Павлович уже протискивался в открывшуюся щель всем своим нутром, стараясь поскорее оказаться по ту сторону замочной скважины, а не по эту, где лестничная площадка имела весьма неуютный вид и неухоженную внешность ничейной территории…
Аналитик лежал в ванной и пускал пузыри. Он чувствовал, что достиг желаемого блаженства. Он задирал над головой ноги и гладил их мочалкой, а за дверью сестра уже, как всегда, ругалась с матерью за него, но Виктору Павловичу было всё равно, что они там выясняют между собой, и какая часть разговора напрямую была связанна именно с ним, непутёвым их сыном и невыносимым братом… Виктор Павлович был голый, чистый и довольный положением вещей и жизнью. Ванна была большая белая и со шторкой. Рядом с ней был умывальник, над ним весь набор шампуней и бальзамов для ополаскивания, а неподалёку высился над полом керамический унитаз, и в него свисал со стены рулон туалетной бумаги. Стиральная машина LG вовсю работала над одеждой пострадавшего. Она, выполняя заданную программу, крутила свой барабан за толстым стеклом и накачивала в оцинкованную кабинку литр за литром горячую воду. Красные лампочки мигали, на таймере стояло время, а резиновые шланги слегка вибрировали, забирая воду из труб. Виктор Павлович направил ручку душа себе на голову, и закрыв глазки, смывал с головы белую пену «Вошь энд гоу»… Он чувствовал себя римским патрицием… аристократом, белой костью в своём имении. Он всегда хотел себя видеть в древнем Риме, в белой тоге, с венком на голове и чтобы на босы ноги были обуты именно сандалии с ремешками по щиколотку, а сверху рубиновая застёжка и пучок фасций в руках, а за тобой тащится толпа ликторов и под мышкой восковая дощечка, а на рукаве болтается на шёлковом шнурочке стило… Всё из той эпохи грело ему душу. Он даже, когда смотрелся в зеркало, видел всегда в себе «ромский профиль» - пухлые чувственные губы, мясистый, но прямой и с лёгкой орлинкой, нос, светлые кучерявившееся волосы и прямой лоб из белой кожи – ну чем не аристократ? И его всегда тянуло на всё изысканное, кроме лошадей… Лошадей он терпеть не мог, а вот «лаконикумы» он обожал. Ему очень хотелось окунаться в римские термы и весь день чтобы там ходить во всей этой своей обнажённой красоте, среди таких же, как и он, не плебеев и всяких там «паганусов», а среди избранных и достойных, кои, в окружении рабов и массажистов, не спеша этак, влачат своё аристократическое существование, набираясь постепенно духовной пищи и интеллектуальной среды… Ведь это же как прекрасно, когда ты не о чём таком ненужном больше, по жизни, не думаешь и не чем таким особо не обременен, кроме, разве что, единственного – лёгкой государственной службы (и это должно быть святое!..), да-да, но и та, право, проходить должна только в сенате, и то лишь, как некая, заслуженная по праву рождения, отвлечённая возможность высказаться в каких-нибудь дебатах о чём-либо очень важном, не сиюминутном, а явно нетерпящем отлагательств, а ты проявляешь при этом своё немалое красноречие и великолепную эрудицию…
Вокруг Виктора Павловича была римская плитка с греческим пифогорейским орнаментом. Тусклый молочный цвет и лёгкая, не навязчивая, ленточка ломаных линий, коричнево-охряной окраски, радовали глаз и грели душу. Сестра его не жалела денег на благоустройства их, с мамой, уютной ванной. Она то же любила всё слегка помпезное и немного онемеченное греческим... Виктор Павлович, поэтому так и любил принимать водные процедуры именно в этой квартире, где житейским благам придавали не последнее значение, а потому всё было устроено тут по первому разряду с лёгкой роскошью и не давило нищетой и убогостью на разум, как это было у него, Виктора Павловича, в квартире. Своё-то жилище он вырвал с кровью, на правах дерзкого завоевателя и не очень-то при этом, вначале, обращал внимание на такие житейские «мелочи», как то: состояние унитаза (центра удовольствий для сидячего положения организма) и внутреннего устройства ванной комнаты - в целом! - как центра удовольствий по проведению множественных утренних процедур и вечерних моционов всех видов, статусов и раскрепощённых установок… А промашку он тут совершил не малую – ванная ему досталась в таком состоянии, словно в ней на протяжение десятков последних лет красили суриком какие-то тряпки, замачивали массово чьи-то кожи в дубильных растворах и топили напроказивших там крыс… Виктору Павловичу даже подходить к своему «домашнему корыту» было неприятно. Он только, иногда, сам замачивал в нём старые, не во время постиранные, носки, и давал им (этим вонючим гадёнышам…) отлежаться в «дустовом» растворе недельку другую, пока они (носочки эти), от подобных пыток, сами не решались отдать всю свою внутреннюю грязь мутной, полу кипячённой полу остужённой, водице ( с каким-то диким воем всегда рвущейся на свободу из кранов…)… Виктор Павлович, не без лёгкой брезгливости, завершал, начатое дело «постирушек», отжатием в ручную мёртвых тел носковых и развешивал их на кухонной верёвочки, всей этой их растленной тканью… Они болтались там иногда неделя, не зная даже, что им с собой делать далее и не ведая никоим образом о этом - для чего же их тут всё мучаются, между этим потолком и полом, и бесконечно маринуют, когда, вроде бы, они должны были сидеть на чьих-то ножках и оберегать чьи-то бледные пятки от мозолей… Но Виктор Павлович в никакие излишние подробности их не посвящал, а был молчалив, угрюм и не многословен…
На унитаз у Виктора Павловича денежек хватило, (он выкроил их с большим трудом для себя лично, подзаняв, правда, небольшую толику у своей мамы…), и замена старого «толчка» на новый состоялась, не без иронии судьбы, но всё же… Место присоединения голых ягодиц к протекающему под ними «Стиксу» стало более менее приемлемым для размышляющих приседаний. А вот всё остальное вокруг – на вид - было просто дрянь, сплошная лажа и сплошное нервотрёпство…
А тут, в сестрином «бонжур де вуаре», Виктору Павловичу было одно блаженство и услада, но вот только сестра за дверью всё не унималась. Ходила там, как заведённая кукла и всё прислушивалась ко всему, что делал у неё в ванной этот сволочуга братец:
- Мама!! Он опять там моим шампунем пользуется – я же знаю! А потом и зубную щётку возьмёт, гад, и зубы свои почистит! А ты ему во всём этом потакаешь, мама! – и она стучала кулачком в двери. – Ты, нахлебник хренов, слышишь меня? Если щётку возьмёшь, я не знаю, что с тобой потом сделаю, скотина!
Виктор Павлович показал язык двери.
- Ой, Светочка… - послышался голос матушки. – Он не будет твоей щёткой пользоваться! Витенька, ведь ты не будешь? – обратилась маманя к Виктору батьковичу через запертую дверь. – Ты меня слышишь, сынок? Не трогай, ты её сыночек, её щёток и шампуня – не бери грех на душу… Там мой на притолочке стоит, «Росинка» называется – ты его возьми, он хороший…
Виктор Павлович и маме показал язык, и тут же выдавил себе на ладонь большую липкую лужицу сестриной «Воши», с удовольствием обмазал им руки по самый локоть, а затем утопил их в ванной пене, наблюдая, как она колышется (эта пена) и сама обволакивает разморённое тело Виктора Павловича горами вздутых лохматых пузырей…
Но тут у Виктора Павловича зазвонил телефон. О нём молодой психолог совсем было забыл и бросил его на пол вместе с грязной одеждой. Состояние блаженства пришлось прервать на минуточку и разомкнуть глазки, убрать от лица многоструйную «писанку» и утопить её в воде, чтобы она не могла извергнуть воды и начать брызгать на стены и на пол. Виктор Павлович одной рукой дёрнул шторку в сторону, а другой схватился за край ванны, чтобы перегнуть свою тело через бортик и, задержав на секундочку воздух в лёгких, достал с пола испачканные брюки, в кармане которых трезвонил аппарат экстренной сотовой связи. Но своих усилий молодой психолог не рассчитал – одёргивание шторки не удалось… Нет – она открылась, но вместе с тем сверху, на ничто не ожидавшего «римляненского плебса», обрушилась пластиковая труба, по которой должна была бегать эта ванная шторка. Удар по затылку был не сильным, но неожиданным. Виктор Павлович отпрянул назад, и скользкая ванная эмаль придала этому движению новую вращательную силу, подобно силе Кориолиса в окосевших речках планеты, и патриций, «белая кость» и всё такое прочее, заскользил своими мослами по днищу принимаемого положения. Ноги выскользнули из-под неустойчивого зада, и выстрелили в воздух пеной, словно киты фонтанами, затем прыгнули к потолку, увлекая за собой опешившую, от столь множественных непредсказуемых вращений, задницу. Что поделаешь, коль человек так устроен, - за задней частью нескладного организма аристократа последовала и вся его спина; руки же, лихорадочно пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь, только послушно сложились вдоль туловища, и пошли ко дну отыскивая там несуществующую опору, а голова – дура голова! – ухнула в пенящуюся пропасть и пропала там со всеми своими частичными принадлежностями: глаз, рта, ушей и т.п. и т.д. Ну, в общем, Виктор Павлович утоп, утонул в пенах волн! И ведь ещё в учебниках криминалистики прошлого века, и даже страшно сказать! – позапрошлого века и прошлого тысячелетия, говорилось о том, как в Англии, (которую некоторые зовут Британией с Альбионией…), некий ушлый малый топил (таким вот экстравагантным способом) своих подружек, освобождаясь от их назойливости и облегчая, тем самым, самому себе холостяцкую жизнь… Он, гадёныш, брал их за ноги, когда они ничего не подозревая лежали в ванной и ждали от своего избранника любви и участия, и дёргал лапки милых вверх! Вода потоками устремлялась в ноздри возлюбленных, а хозяйки ноздрей срочно на тот свет, даже не успев сообразить, что с ними такое произошло, и что проделал с ними этот невежда, изверг и садист. Возможно, что их души, зависая над местом произошедшего преступления, ещё долго смотрели на себя со стороны и приводили в порядок свои чувства перед тем, как отправиться далее, куда-то туда - на встречу с кем-то ещё, возможно, что даже и по ту сторону бытия… Мы не знаем… Благодарны ли были утопленницы или нет своему земному Харонту? Это вопрос вторичный…
Но паскудника всё-таки поймали, господа английские полицейские, и наказали сурово и справедливо, дали ему ещё пожить какое-то время в заключении и осознать всю меру его жуткого безобразия, в очень даже, для того каторжных, не хороших условиях… А вот вовремя проведения следственного эксперимента сами чуть не угробили бедную плавчиху, которую взяли для убедительности, как манекен для отработки вновь придуманного способа... Её потом откачивали всем полицейским участком, желая обелить себя в глазах общественности и не взять греха на душу… Ну, тут с какой стороны посмотреть на это дело… Грех не то, что вы совершили, а с какой мотивацией…
Там хоть был маньяк исполнитель, а тут же в ванной – один Виктор Павлович, сам - без чьей-либо посторонней помощи, проделал над собой этакое мученическое «сарто-морталье»! И где же это видано, чтобы захлебнуться в собственной ванной, и даже больше того – не в собственной ванной! Было в истории, случались случаи, когда в ванной патриции вскрывали себе вены, когда топили слуги своих хозяев, (по приказу выше стоявших сил), даже демократ и либераст Марат кончил дни в ванной, не подаривши свободы своим согражданам, но чтобы так… Как глупо…банально и не оригинально всё произошло в нашем случае. Тихо живое существо от случайного телефонного звонка ушло под воду…
Но – нет… Не так легко покончить с гением в новой эпохе! Виктору Павловичу и в этом случае повезло с бултыханием: во-первых – пена, которая не так шустро «впендюривается» в носовые дырочки, а во-вторых – Виктор Павлович не совсем уж был таким прямолинейным жлобом и тупицей, а потому и в воду входил не нагло под углом только своего зрения, а как-то так - наискосок – на «выкусикось», т.е. мордочка лица его оказалась несколько набок и потому не сразу взахлёб… Перед самым уходом на дно Виктору Павловичу почудилось (словно привиделось ему «нечто»), что-то над потолком, прямо над ним явилось, там кто-то летал с крылышками – парил, что ли, словно гриб воздушный под небесами… У несчастного молодого человека день-то был тяжёлый, и всякие там последствием падения на голову трубок и занавесочек не могли пройти мимо него даром! Мало ли что голова выдаст в момент смертельно опасной и стрессовой ситуации? Тут и ангелы могли протрубить последние дни и черти свечки начать ставить! Но пока Виктор Павлович кувыркался в пене и с мылом в лёгких, телефончик, вроде как, перестал звонить, а Виктор Павлович, выплеснувшись из пенообразующего ядра эмалированного корыта, хватал уже воздух не только ртом, но и руками. Глаза его округлились, а ноздри, наоборот, сузились и готовы были чихнуть и гавкнуть на всё, но Виктор Павлович начал только откашливаться и стучать кулаком по спинке ванной и по древнеримскому кафелю, молясь и царапаясь. Тут телефончик опять зазвонил, и Виктор Павлович отпихивая от себя упавшую «гардину» всей грудью налёг на край ванной и почти что бухнулся на пол, вниз головой, хватая мокрыми и пенными руками свои брюки за штанины. Подлый коврик, что лежал перед ванной на полу, под силой тяжести рук психолога стронулся с места и поехал прочь. Виктор Павлович, понадеявшись на опору рук, ничего не успел предпринять, а потому поехала на руках своих следом за ним и словно глист из «экогуали», выскользнул голым телом на пол ванной комнаты, где и принялся щупать по карманам брюк, надеясь, наконец-то, вытащить из них этот чёртов аппарат и посмотреть – кто же, в конце-то концов, ему сейчас звонит и чуть не отправил на тот свет? Лихорадочные усилия нервно увенчались успехом. Аппарат был перед слипающимися глазами хозяина. Виктор Павлович хотел стряхнуть с ресниц мыло, но оно ужасно щипало и не хотело слушаться движений Виктора Павловича:
- Сволочь! Сволочь!! Да что ты будешь делать… - Виктор Павлович искал пальцами кнопку с рисуночком телефонной трубочки, чтобы подключить связь и услышать голос звонившего. – Алло! Кто это?..
- Виктор, это я! Где ты, милый?.. – бедный психолог узнал голос «се-ля-ви», и его отчаянию не было предела. – Ты уже побывал у клиентки?
Виктору Павловичу хотелось запустить телефонной трубкой в стену, но ему жалко было трубку, а потому он пересилил себя и хотел, было отыскать кнопку отмены разговора, как за дверью ванной комнаты кто-то громко со страху вскрикнул, и началась какая-то новая, незнакомая одуревшему психологу, возня и перебранка! Какие-то мужские голоса, шипя и надрываясь, стали спрашивать что-то и кричать, что: «они сейчас здесь всех на месте удавят и места живого ни на ком не оставят, если им тут же на месте не покажут этого урода!», а бедная перепуганная матушка принялась отвечать им, что: «они, уважаемые люди, ошиблись адресом, что такой здесь не проживает и никогда не жил, что они, тут с дочкой, бедные слабые одинокие женщины, и взять с них нечего, а потому…», - послышалась умоляющая просьба. – «Оставили бы вы нас в покое, милые ребятки, и не учиняли бы тут с нами своих безобразий, потому что ведь никому это здесь ненадобно, правда же, даже вам, не знаем, как звать-то и величать-то вас?» – В коридоре ещё кто-то что-то прошипел и позлился о чём-то, а потом раздались хлопанье дверей и матушкино:
- Ох! Господи! Кто же дверь нашу открытую оставил!!..
- Кто-кто? Конь твой в пальто! – послышались в ответ сестрина ядовитая злобность, таким вот образом выразившая свою последнюю желчь случившегося и, страх какую, нелюбовь к братцу…
А Виктор Павлович так и сидел с трубкой, голый, весь в пене и на полу в ванной комнате и соображал: «оставлял ли он дверь за собой не запертой или нет?» А из трубки неслось, как с тонущего корабля:
- Виктор! Виктор!! Алло! Ты меня слышишь? Где ты, дорогой? Что там у тебя стряслось? Почему я тебя не слышу?..
Виктор Павлович медленно поднёс трубку к уху:
- Я в ванной… - только и сказал он, потом, подумав немного, добавил. – Моюсь…
- У пациентки? – раздался несколько удивлённый голос. – Она что, затащила тебя в ванную?..
Виктор Павлович всхлипнул и со слезой в голосе ответил:
- Мне плохо, се-ля-ви… Я чуть не утонул! И всё этот твой дурацкий звонок!
- Она что – хотела тебя утопить?! – почти кричали в трубку на другом конце города. – Называй, сейчас же адрес! Я сейчас к тебе приеду!! Где она живёт эта психопатка? Адрес!..
Виктор Павлович шмыгал носом:
- Не нужно никакого адреса – я у мамы…
- Как у мамы? У какой мамы? Что ты там делаешь у мамы? Виктор, ты шутишь? Ты болен?..
- Нет… Со мной всё в порядке, милая. Я почти здоров.
- Что значит «почти»?
- «Почти» - это почти, и ничего более… - Виктор оглядел себя со всех сторон. Вокруг натекло много пены, а вот вода из ванной куда-то сама подевалась… («Наверное, я ногой пробку выбил, когда на пол перелезал!» - подумал Виктор Павлович.) В дверь тихо скреблись и плакали:
- Витенька… Витенька… Выходи скорее, у нас тут такое случилось! Такое…
«Витенька» попытался встать, но это не так-то легко было сделать. Ноги, как чужие, не хотели слушаться: то ли затекли, то ли со страху «онемели», но Виктору Павловичу всё ж с большим трудом, но удалось приподняться на одно колено, а потом, уже цепляясь за стиральную машину и опираясь на идеально гладкую кафельную стеночку, приподнять себя всего на ещё одно. В голове как-то всё очень не по хорошему кружилось. Словно какой-то аттракцион открыли под «куполом цирка». Виктор Павлович сделал два неуверенных шажочка и, откинув щеколдочку, толкнул дверь от себя. Два голоса слились в один. Один из трубки:
- Виктор, так ты значит всё-таки у пациентки?!..
А другой мамы:
- Господи, Витенька, ты же голенький!
Молодой психолог посмотрел на свой пояс – там действительно ничего не было, как сверху вниз, так и снизу вверх, кроме, конечно же, того, что там должно было быть обязательно, даже, если ничего из одежды не присутствовало на месте своём…
Виктор Павлович сначала поднял трубку к уху и с издёвкой сообщил:
- Да – голый… голый!
А потом посмотрел на свою матушку и ответил ей:
- Понимаешь, у меня пациентка странная… Я даже не знаю, что с ней делать…
Матушка закрыла глаза рукой, и отвернулся чуть в сторону:
- Витенька, ты весь в пене! Тебе надо смыть всё это и одеться… Тут у нас такое происходит!
А по сотовой связи испуганный и взволнованный голос упрашивал Витеньку потерпеть ещё немножко:
- Витенька, ты держись! Не сдавайся! Я сейчас приеду, слышишь? Ты только не падай духом… Я всегда с тобой, милый! – «Куда ты приедешь, если не знаешь даже где я?» – подумал «Витенька». – На деревню к дедушке, что ли?.. Вот дура… - Виктор Павлович помахал телефонной трубкой. – «И зачем ты мне здесь сейчас нужна, стерва? Мне и так ужасно плохо…» - а из трубки неслось. - Виктор, я хочу тебя предупредить! Ты только отнесись к этому серьёзно… Мне тут сказали, по большому секрету! Тебе угрожает огромная опасность! Очень огромная! И ты, поверь мне, это не шутки! Ты слышишь меня, дорогой?..
Виктор Павлович легонько оттолкнул зажмурившуюся матушку от дверей и прикрыл их, а потом сказал в маленькую занудливую коробочку возле самого своего уха:
- Это кто же тебе сказал, стерва, что мне что-то угрожает? А?! Твой золотозубый, что ли, что сегодня мне всё утро мозги парил?! А?!..
- Какой золотозубый? – раздался голос полный удивления. – О ком речь, Витя? Причём здесь какой-то «золотозубый»? Я говорю – именно тебе - угрожает опасность! И это не шутки! Это не детские игры! Ты оказался замешан в очень нехорошую историю… Она…
Но Виктор Павлович дальше слушать не стал: «Врёт, сволочь!» - подумал он и, зло дрыгнув пальчиками, отключил «трубку». Постоял так несколько минут, чтобы успокоиться, и полез обратно в ванную. Там включил душ и принялся смывать пену. Занавеска валялась на полу, одежда в углу, а стиральная машина LG, как ни в чём не бывало, продолжала тихо урчать и болтать сердито за толстым стеклом с чьей-то грязной одеждой. Таймер показывал 6:45, а выбранный режим говорил о том, что начался «отжим»…
Тут опять – «двадцать пять»! - в дверь «затарабанила» сестра и принялась кричать:
- Гад!! Вылезай скорее – маме плохо!..
Виктора Павловича как ветром сдуло. Он сиганул через край прыжком лёгкоатлета, схватил, попавшиеся под руку трусы и полотенце, и, обтирая голову на бегу, выскочил из ванной пулей, чуть не сбив при этом дуру сестру перед дверями; та только успела отпрянуть в сторону и ударить его кулаками по спине, но Виктор Павлович никак на это не отреагировал, он уже мчался в комнаты выкрикивая на ходу:
- Мама! Мамулечка!! Где ты? Что с тобой?..
Мама сидела на кухне, тяжело дышала и капала в гранёный стаканчик валерьянку. Капельки были маленькие, а стаканчик большой и на дне его болталась полупрозрачная жидкость, которая с каждой каплей становилось темнее и темнее:
- Ох, Витенька… - простонала мама, когда Витенька в трусах и с полотенцем на голове влетел на кухню, сбивая на ходу стул.
- Что с тобой, мамочка? Как ты? Где болит?.. – любимый сынуля подлетел к столу и, чуть не опрокидывая посуду на нём, схватил маму за лоб и стал ладошкой мерить температуру:
- Они тебя ударили, да? Что им надо было? Кто это был?! Мама, да не молчи же ты – говори! Воры?..
Мама перестала цедить валерьяновый корень в посуду, трясущейся рукой поднесла стаканчик ко рту и опрокинула его содержимое за щеку:
- Витенька, скажи правду! – с надрывом в сердце начала она. – Что ты натворил? Почему тебя ищут эти разбойники? Кто они и как ты их обидел?..
Молодой обнажённый, почти что врач, удивлённо развёл руками и взял из маминых ручек пустой стакан:
- Мама! Так ведь я – ни сном, ни духом… Как хоть они выглядели? Что им надо было? Почему меня?!..
Мама закрыла глаза и всхлипнула:
- Ви-тю-ша-а-а! – выкрикнула она с надрывом. – Я твоя мать! От меня можешь ничего не скрывать! Ещё раз спрашиваю: кто они, и что ты натворил?
За спиной стояла сестра и шипела злой гадюкой:
- Доведёшь ты мать до инфаркта! Ой – доведёшь, сволочь! Как пить дать – в гроб загонишь! Сволочь ты, братец – и есть сволочь, хоть бы её пожалел, негодяй…
А Виктор Павлович, ну честное слово, не чувствовал за собой никакой вины! Всё, что происходило с ним за последнее время, всё было помимо его воли и как дурной сон, и он ничего такого не делал, чтобы кто-то мог бы искать его – вот так - по чужим квартирам, да ещё и вламываться в них без спросу, угрожая его близким людям невероятной расправой! Тут, видимо, произошла какая-то страшная ошибка, какое-то досадное недоразумение, причиной которого, возможно, совершенно случайно оказался он сам, помимо своей воли и всего такого прочего... «Но почему именно сейчас? За мной? Вламываются в квартиры? Это же криминал! Сплошной криминал… Неужели это так важно?» - молодой психолог был в недоумении и сам весьма возмущён происходящим: «Это же надо так распоясаться, всему этому быдлу, чтобы так - средь бела дня лезть к людям?!.. И в наглую…»:
- Мама! – решил он успокоить свою слишком впечатлительную и чрезмерно мнительную мать. - И всё-таки ты, и они с тобою, ошиблись… - пролепетал загнанный в угол бедный сыночек. – Это они не меня искали! Я тут совершено не при чём! Тут, видимо, какое-то другое дело совершилось, и оно со мной никак не связанное… Это кто-то квартирой ошибся, случается же такое… Обознались адресом…
Мама схватила Витеньку за руку:
- Побожись сыночек, что ты ничего такого не натворил! Поклянись моим здоровье, что это не тебя они тут искали?.. А… Успокой меня бедную, а не то я умру со страху…
- Мама! – как можно с большей уверенностью в голосе произнёс Виктор Павлович. – Так говорю ж я тебе, что это не ко мне приходили! Клянусь тебе всем святым, что я ничего такого не «творил», и искать подобным типам меня тут не зачем! Это всё самая настоящая ошибка! Ошиблись эти бандюги дверью и, как только поняли свою ошибку, убежали тут же искать нужную, а вы так все тут переволновались…
- Видел бы ты их, Витенька… - несколько успокоившись, сказала матушка. – Это же самые настоящие убийцы! Рожи у них – клейма ставить некуда! Таким человека убить – раз плюнуть!.. – и бедная старая женщина опять начала, под впечатлением своих же слов, приходить в состоянии панического ужаса.
Виктор Павлович, как опытный психолог, понял, что если сейчас всё это не прекратить разом и не отвлечь внимания, то начнётся новый виток истерии и тогда уж одной валерьянкой здесь не обойтись и придётся искать иные выходы из создавшихся положений:
- Мама! Прекрати сейчас же! Никого они не собирались убивать! Опять насмотрелась телевизора, что ли? Они, видимо, хотели просто кого-то попугать, а может даже подшутить над кем-то… Знаешь же, сколько теперь шутников-то всяких развелось? И ошиблись квартирой… А ты уж всё так близко к сердцу приняла! Не надо, мамулечка… - приласкался к своей матушке Виктор Павлович и погладил бедную старушку по голове. – Не расстраивайся ты так! Мало ли чего не бывает…
- Двери за собой надо закрывать, урод! – сказала за спиной у братца сестра. – Тогда и матери валерьянку хлебать не надо будет! А лучше бы и вовсе не приходил, гад, чтоб тебя…
- Не надо так, доченька! – всполошилась перепуганная матушка. – Он же брат тебе всё-таки, а ты…
- Брат-брат… Много таких тут братьев! – сестра подошла к плите и принялась греметь кастрюлями. – Жрать будешь, брат? – обратилась она к Виктору Павловичу.
Виктор Павлович посмотрел на плиту и задумался.
- Ещё думает! – возмутилась сестричка. – Ты глянь на него? Ему предлагают, а он ещё кочевряжится! Вот до чего ты его распустила, маманя! Хам и нахлебник твой!
Но матушка уже суетилась возле посуды, усаживая своего сыночка Витеньку за столик и собирая на стол всё для этого необходимое:
- Да-да, Витенька! Тебе покушать надо… Ты верно голоден? После работы – да – сыночек?..
Витенька только развёл руками, а злюка сестра, отходя о плиты, только процедила сквозь зубы необорачиваясь, из-за спины:
- Вы бы, Витенька, пошли оделись бы, что ли? Стоишь тут, как «плэйбой», светишь своим задом… Спрятал бы рёбра хотя бы под майку, урод! Думаешь приятно на тебя смотреть в трусах-то? Постеснялся хотя бы матушки, что ли? Или совсем у вас там стыд потеряли в этом изысканном «обществе» гомо-придуриков? Педик на педике, педрила на педриле!..
Виктор Павлович ничего не ответил на глупые слова своей сестры, он ушёл «в залу» облачаться по полной форме. Хоть и все неприятности, как казалось, были уже позади, но у бедного психолога что-то всё свербело внутри и не давало покоя. Конечно же, платят за это хорошо, но какое-то чувство неудовлетворённости, чего-то страшного, чего-то нерешённого и до конца не определившегося, сидело где-то глубоко в его аналитическом организме и не давало ему покоя, не давало забыть окончательно о только что случившихся неприятностях! Что-то тут было не так! «А вот что?» - Виктор Павлович не мог понять и даже определиться конкретно, что же понимать-то тут надо было? – было очень трудно. И этот звонок… и эти бандюги? Все эти приключения перед его домом? К чему бы это всё? Не связано ли это всё в единую некую цепочку престранных совпадений и случайностей, и не является ли звеньями чего-то большого и общего, возможно, даже какого-то очень странного события или встречи там какой?.. – Виктор Павлович понимал, что он, со своей этой работой, (которая, как бы то так сказать по мягче, что ли? – была не совсем общепринятой и не всеми признанной, как род искусства…) находился в группе того самого риска, от которого можно ожидать любых неприятностей… И они случались, эти неприятности планомерно, закономерно и постоянно, но всегда можно было как-то успеть заранее подстроиться, что ли, под всё это дело, прежде чем оно переходило за грань терпимого, за рамки допустимого, но сейчас-то… и в данном конкретном случае – это слишком! Что-то куда-то занесло по ходу дела и перестало быть понятным и предсказуемым даже ему, молодому гению и профессионалу в подобном, а это вызывало у него страхи и панические настроения какой-то незащищённости и катастрофы…
«Да нет… Чушь!» - говорил сам себе Виктор Павлович, убеждаясь обратном: «Никакой связи тут нет и быть не может! И откуда бы ей тут взяться связи этой? Ерунда какая-то получается! Да и…» - старался он подвести логическую черту под своими невесёлыми размышлениями. – «Хоть всё это - произойти-то произошло, но нет единого смысла… Не складывается картинка в целое! Я потрудился, они все постарались… Простая цепочка случайностей! Нет между нами ничего общего и никогда не было… День просто выдался такой ужасный… Немного нервно, это правда, да всё, как и прежде, под надёжным контролем…» - Виктор Павлович чувствовал, что это не совсем так и собственные доводы были не совсем для него убедительны… Но он чувствовал раздражение – и это было однозначно!
Супчик у мамы, как всегда, был замечательный и с курочкой! Виктор Павлович сидел за кухонным столиком и большой столовой ложкой аккуратно клал ложечку за ложечкой себе в рот. Матушка сидела рядом, на табуреточке, и, подперев руками милое лицо, смотрело на своего «дитятю», с нескрываемым восхищением и самолюбованием. Её Витенька утолял голод! А «Витенька» ел и размышлял о превратностях своей судьбы. Его всегда так, за хорошим обедом, тянуло на философские размышления: и чтобы рядом обязательно стояла солонка, и чтобы хлеб был аккуратно нарезан ломтиками, а стакан с горячим чаем был уже под рукой и с тремя ложками крупного сладкого сахару внутри, и чтобы никто не мешал держать темпо-ритм похлёбываний и не говорил под руку всякую чушь, сбивающую с глубоко насиженных мест постижения истины. Истины всегда приходили разные: то о бесконечности Вселенной, то о превратностях любви и житейских пошлостях с ними связанных, которые, по сути своей, - всего лишь на всего - мелкие неурядицы, в огромном нескончаемом потоке потусторонних сил и явлений… А что потусторонние силы и мистические явления существуют на белом свете в самом деле, это у Виктора Павловича не вызывало никаких сомнений! – «Есть в мире столько, друг Горацио, что нам и не под силу вынесть!» - любил вспоминать Виктор Павлович слова далёкого классика, и всякий раз ложка горячего супа, падая по пищеводу в желудок, только подтверждало эти великие «силлогизмы» и позволяла при этом чувствовать, что жизнь, сама по себе - весьма и весьма – мудрёнейшая вещь, и прожить её нужно так, чтобы, вообще, никогда не было мучительно больно никому за неё и любые другие последствия с нею связанные… Но мама, Виктора Павловича, была простой женщиной и никогда не знала о том, что, вовремя еды, у её сына идёт такая богатая внутренняя духовная жизнь и совершается самостоятельная значительная работа над фундаментальными камнями бытия. Она, по простоте своей душевной, просто предполагала, что её Витечка всего лишь кушает за столом её сваренный домашний супчик, и молчит он только потому, что рот его занят, а с набитым ртом, как известно, очень трудно разговаривать, даже с мамой, и отвечать на всякие там поставленные не очень умные вопросы… Мама заглядывала в глазки к сыну и любовалась, перед ней самой, разворачивающейся картиной: сынок ел, сопел и усердно глотал заглатываемое. В такие минуты ей очень хотелось говорить с ним о чём-то и, не имея возможности удержаться, она всякий раз начинала рассказывать что-нибудь сокровенное из своей жизни и по памяти, что-то из своих прошлых времён; времён, когда Витечки ещё не было на белом свете, или он был ещё совсем маленький и потому помнить что-либо из того времени просто ничего не мог, по причине своего младенческого возраста и ещё несмышленого рассудка, а она уже тогда прожила часть своей небольшой и скромной жизни и теперь могла кое-что ему напомнить и поделиться с сынулей ушедшим:
- Витенька, ты папу, конечно же, совсем не помнишь… А он был у нас хороший человек, правда тоже со странностями, весь в тебя…
Виктор Павлович всё это слышал уже не в первый раз и даже помногу, а потому сказанное своей матушкой пропустил мимо ушей, не обращая на её слова большого внимания… Он был занят своим процессом и как раз размышлял, в эти мгновения, о всех этих далёких мирах открытого Космоса и о том, что всё - чаще и чаще - во всех средствах массовой информации всплывают, наружу, ужасно засекреченные факты подтверждения именно того, что мы, оказывается все во Вселенной этой, не так уж и одиноки по существу дела, и что и к нам, иногда, прилетают «всякие там умные пришельцы», прилетают - только чтобы посмотреть на нашу дебильную примитивнейшую жизнь и отобрать из всего этого, многочисленного людского материала, тех из особей, которые способны будут вступить с ними в непосредственный контакт и стать после этого избранными существами – т.е. теми, кто окажется, и самым невероятнейшим образом, способным перенять у них, этих великих пришельцев, все существующие у тех огромаднейшие знания и возможности! Виктор Павлович в своих фантазиях был весьма нескромен - в своих ожиданиях он всегда тешил себя немалыми надеждами на то, что его-то (именно его и никого кроме него более!) - и непременно же - заприметят эти прилетевшие существа космические и обязательно вступят с ним в непосредственный контакт и через него самого (через контакт и всё такое прочее и прочее…) – облагодетельствуют всё человечество! – оно (человечество) через него узнает о таком и такое, что он… оно… - но тут Виктор Павлович всякий раз спотыкался о «подводные камни» своей фантазии, потому что никак не мог конкретно придумать того, о чём всё-таки должны были через него узнать все земляне и к чему бы всё это могло привести... Тут Виктор Павлович просто начинал предполагать, что «это будет нечто «невероятнейшее и сногсшибательное» и двигался в своих переживаниях далее и начинал там чувствовать и переживать всё остальное - главное – как это будет всё происходить! Восхищение всего человечества грело ему душу и нисколечко «не умоляло» домашнего аппетита… Матушка же продолжала занудливо болтать о чём-то своём, ей одной понятном и близком:
- Папа был у нас из древнего польского рода… Из польских князей он был! Уж и не помню каких, но что из знатных – это уж точно!..
А Виктора Павловича всё это не трогало, он был весь в своих думах. Он никак не мог вернуться из Космоса на грешную землю: «А ещё сейчас говорят, что мы, русские, все раньше летали на космических пирогах к звёздам, и вся Земля… Нет… Асгард её тогда звали! Вся она принадлежала нам! Мы что хотели, то на ней и делали…» - Виктору Павловичу это место в своих рассуждениях очень нравилось. – «Все остальные же расы нам подчинялись безоговорочно, а мы из них выводили породы людей и учили их уму-разуму, пока они все не взбесились против нас! Одна Индия чего стоит? А Ацтеки с Майями, а греки, и даже эти китайцы, неудавшейся своей породой? Добро и Зло – оно где-то всё в Космосе летает, а к нам просыпается, как некая зараза, спорами, сквозь атмосферу, а потом прорастает тут у нас и начинает среди нас жить… А мои предки с ней боролись не на жизнь, а на смерть… и до сих пор борются, только нужно знать на чью сторону вовремя встать, чтобы потом не ошибиться! А я знаю?..» – и Виктор Павлович отправлял очередную ложку супа в рот. – «Ой, как это трудно разобраться… У кого бы узнать всё это, без ошибки, как это делать? Есть же где-то мудрецы всё знающие, всё понимающие – хранят они свои великие тайны, где-то в соляных пещерах, и ждут достойных в них быть посвящёнными! Вот бы к таким попасть в обучение? Я бы тогда такое смог!..»
А матушка всё никак не могла угомониться о чём-то своём и глупом... Молодой психолог краем ухом слушал свою матушку и тайком посмеивался над её глупости…
-Витенька, сынок… - продолжала она. - А ведь папа у нас был по дедушкам из раввинов! Ашкенази, что ли… Они все поляки оттуда, немного порхатые… Ой, господи, прости мою душу грешную, что-то я о нём так говорю… Папа у нас был хороший человек, сынок! Ты ничего такого плохого о нём не думай – он из нас – русских… Они ведь тоже все с Волги! Ушли от туда и пришли потом все туда - в Польшу… То есть Польши-то этой тогда и не было вовсе, а было то место, где они и осели и организовали всё… В том смысле, что стали жить там всем табором, а уж потом всё остальное и появилось… И румыны отсюда, и французы из степей калмыцких…
- Угу… - сказал Виктор Павлович, приступая к обгладыванию куриной ножки и всё никак не возвращаясь, в своих мыслях, из очень уж далёкого Космоса, куда он уже помчался, в своих фантазиях на всём скаку, облагоустраивать чужие миры и нести им истинную цивилизацию русичей: всем этим недоразвитым племенам аборигенов и всяким там народам, отстающим в развитии, помчался на благо и, как бы так сказать, в дар от земного человечества Ассов! Иноплемённые аборигены так и скакали перед его удивлёнными глазами в полном восторге, падая перед ним ниц и принимая за божество, а он выбирал из них, на первый взгляд, самых подходящих и симпатичных ему лично, и, чисто по-человечески, приступал к работе…
Но тут зазвонил телефон, заиграл мелодию «пикающий мальчик» и Виктор Павлович уронил косточку на ситцевую скатерть.
- Витя… - прервала свои исторические изыскания матушка и, всполошившись, как от грома с молнией за окном, указала пальчиком. – У тебя трубка…
Молодой психолог взглянул на табло и обрадовался, что это не его «стерва», (с ней он больше разговаривать не хотел!). Взяв трубку, Виктор Павлович выскочил в коридор и установил связь получше:
- Алло! Я вас с-слушаю… Вам кого?
В трубке послышался женский голос:
- Виктор… Виктор, это вы?
- Да… - неуверенно ответил Виктор Павлович. – А вы кто?
- А я мама вашей новой знакомой… Ну… Вы сегодня у нас были…
- А-а-а-а… - только и протянул Виктор Павлович. – И что? Что-то случилось с вами? С дочкой?..
Тут женский голос сменил интонации и добавил в них несколько страдающих ноток:
- Витя! Витечка! Виктор Павлович… У нас случилось ЧП! Дочку мою похитили! Пришли какие-то, сказали «что от вас», а потом ушли с ней, ничего не объяснив, а я только потом поняла, что это вовсе не от вас!..
- Стойте-стойте… – Виктор Павлович попытался по быстрому сообразить, что это ещё за новый фокус предлагают ему в виде ребуса. – Вы говорите от меня? А потом, значит, не от меня… А я-то тут при чём? Я никого к вам не присылал, да у меня и возможностей таких нет! Может ошибка, какая вышла? Может вы напутали там с моим именем что-нибудь?..
- Да нет же… Я в окно сама смотрела! А они её вывели и посадили в такой большой крутой автомобиль! Чуть ли не силой запихали! А потом в дверь опять позвонили – зашёл такой страшный и весь в чёрном и сказал мне, что моя дочь ими взята в заложники, до тех пор, пока, значит, я не дозвонюсь до вас и не скажу вам, что вы в ответе за всё дальнейшее… - тут связь прервалась. Виктор Павлович стоял, как громом поражённый в мягкое место на голове. Этого ему ещё не хватало! Кто-то ворует чужую дочку и просит звонить ему! Кто-то занялся бандитизмом в открытую и пытается и его втянуть в эти глупые и опасные игры! Что за чушь очередная? Что за игры пошли какие-то дурацкие? Нет – он так ни с кем не договаривался! Его что – кто-то там так разыгрывает «как полного дурачка»? Веселится, что ли, от нечего делать? Да кому ж это всё нужно людей похищать? Он никогда к никому никаких дел не имел подобного рода… Похищаться не собирался, никому не предлагал и не разделяет…» - Виктор Павлович потёр виски. – «Да за что он там ещё может быть в ответе-то? Бред какой-то!» - Но бред этот был опасным и похоже на то, что уже без шуток…
Виктор Павлович покопался у себя в памяти, отыскивая возможных претендентов на подобное деяние: «Может это кто-то из моих бывших ревнивых клиентов? Кого-то обидели там или зацепили ненароком?..» - Виктор Павлович даже не знал, что с этой догадкой делать: «Но зачем им это нужно? Зачем всё это им нужно, господи? Чего им от меня-то, лично, можно получить? Я что – им всем - в чём-то мешаю? Дело какое-то порчу, дорогу кому-то перехожу?» - Виктор Павлович поскрёб в затылке: «Ха… Да это же очевидно! Они меня кому-то ещё хотят перепоручить – сторговать, на зло мне, и со всеми потрохами выдать! Они все готовы меня с говном съесть и со света сжить! Гениальность им моя покоя не даёт! Мстят, гады, за то, что у нас с ними что-то было! Просто ревнует по чёрному и всё тут, и хотят отомстить! Это же ясно, как дважды два… Тоже мне крутые личности!» - хоть Виктору Павловичу и стало понятно (как ему показалось), что с ним вокруг происходит, но от этого на душе спокойнее почему-то не стало, и тому, видимо, были причини - молодой психолог, на данный момент, ничего не знал о возможностях всех этих «ревнивцев»… Да и точно предположить, кто бы это мог быть, он был не в состоянии: «Я же даже не знаю толком-то, кто это на самом деле и кем они там могут работать «наверху», и в какой системе крутятся, и какую должность занимают? Они же на эту тему не очень-то распространялись… Что-то там про зоопарк мне, кажется, говорили? Что-то про большие возможности… Но, какой такой «зоопарк» («зоопарки»-то разные бывают), и какая там «научная работа»? А, вдруг, они действительно засекреченные какие-нибудь генералы в подштанниках, и у них в подчинении, бог ты мой, что ещё может быть?!» – У Виктора Павлович, от таких предположений, всё внутри охолодало: «Вот же вляпался, блин чёрт! Угораздило же меня в такое дело… влезть! Эти все, эти генералы-минералы, клиенты ненадёжные! С ними всегда хлопот было много, лучше уж простые депутаты, те хоть мелкие шкурки и за честь свою так не страдают, чтобы серьёзно мстить и всякие там такие выкрутасы… А теперь мне как быть со всем этим делом? Меня же в любой момент могут наизнанку вывернуть! Господи…» - и недодумав до конца мыслей своих, Виктор Павлович почувствовал, что ему опять стало ужасно худо: «Что мне делат?» – залихорадило перевозбуждённые мозги гей-интеллигента. – «Надо на время куда-то исчезнуть! Спрятаться куда-нибудь подальше и получше, пока эти ревнивцы с яйцами не успокоятся! Но куда я теперь могу спрятаться-то? Я и так весь на виду… А ведь, если у них ещё и маниакизмы какие-нибудь проявятся (а такое случается…), тогда всё – пиши пропало – я не жилец на этом белом свете! Они же меня в землю живьём закопают! Раз! – и нет человека! И кто тогда меня будет искать там – кому я ещё буду нужен? Да никому практически! Никому!! Спишут всё на несчастный случай, и живи потом так, ни там, ни сям…» - Виктор Павлович прикусил губы и сжал трубку телефона в руках так, что корпус затрещал под пальцами: «Что я здесь – они уже наверняка знают! Надо мне отсюда бежать поскорее… Бежать, а там уже по ходу дела где-нибудь в безопасном месте, сесть успокоиться, разобраться, и подумать на свежую голову, что делать-то дальше и как быть со всеми этими «отеллоизмами» сранными… Мне геройствовать не к чему, тут уж дело швах и палённым пахнет! Бежать! Скорее… Бежать, пока они опять сюда не наведались за мной!» - и Виктор Павлович торопливо засобирался. Матушка, как увидела, что «Витенька» с лица сошёл, так всё сразу и поняла – охнула – и взялась за сердце, ничего не говоря, а молодой психолог только поцеловал второпях её старый сморщенный лобик и, накинув пальтецо, что выглядело не очень-то «свеженьким», хлопнул входной дверью и уже «был таков», словно его и не было здесь вовсе – одна нога ещё была где-то тут, а другая уже в сердцах пинала двери неоткрывающегося с первого раза тупого подъезда…
…Вот Виктор Павлович уже шёл по улице и упорно размышлял. Ему нужно было срочно успокоиться – отстраниться как-то от всех этих неприятностей, собрать все свои мысли в один большой кулак, превратить их в комочек и посидеть где-нибудь на свежем воздухе, «покумекать малость на досуге» вдали от посторонних глаз, успокоиться на какой-нибудь заброшенной скамеечке в заброшенном скверике. Для этого Виктор Павлович выбрал ближайший от матушкиной квартиры скверик, где помещался, недавно возведённый здесь городскими властями и установленный ими же, из самых добротных побуждений муниципалитета, памятник самому Махатме Ганди…
Бронзовый человечек, чёрного цвета, шёл куда-то с палочкой в руках и нёс очки на носу. Виктор Павлович посмотрел на этого святого пилигрима и присел рядом с ним на клетчатую лавочку, чтобы, через всё это дело, поднабраться – как ни как - а душевного равновесия и привести себя хоть в какой-то нравственный порядок; тот маленький мирок, что ещё теплился в его душе, требовал к себе особой заботы и участия. Что-то, само собой, внутри Виктора Павловича, начало утихать в этом мирном месте протоарийской культуры. Необходимо было только со всем этим разобраться основательно… «А может мне просто плюнуть на всё это мучинеческое дело и ничего не предпринимать? Не обращать просто никакого внимания? Ну, покипят-покипят они немного от раздрожения и сами успокоятся?» - молодой психолог неторопливо грыз ногти…
Виктору Павловичу, однозначно, стало поспокойнее и полегчало от всего этого. Он даже постарался что-то вспомнить из практик йоги и расставил руки в стороны, сжал пальцы в лепестки лотоса, прикрыл глаза и принялся следить за дыханием, чтобы оно ровно качало его грудную клетку в такт волнам тёплого моря, где-то возле Индийского океана, волны в это время проходило через его уставшую и взбаламученную голову… Но прохладный ветерок под голыми зимними деревьями не давал полностью сосредоточиться на всём индийском… Некий лёгкий дискомфорт, то и дело, выводил все потуги Виктора Павловича из равновесия и нарушал хрупкий дисбаланс. Т.е. Виктору Павловичу было, одновременно: и хорошо (где-то и в чём-то), и, в то же самое время, просто отвратительно (в чём-то и где-то…) - образы далёкой страны, и красивых морских «пейзажев», доставляли измученному организму, страдальца психолога, чувства ясного блаженства и удовлетворения, а вот поскрипывание зимних деревьев у него над головой (да - ещё и голоса откуда-то взявшихся детишек) - приводили его нервную систему «российского интеллигентного йога», (практикующего нирвану в продуваемом ветрами скверике), в острое перевозбуждение всех гормонов бешенства и пустопорожнюю возмутительность не стойкого духа. Он не утерпел таких нагрузок и раскрыл глаза. Перед ним по-прежнему бежал куда-то с тростью щупленький старикашка, а вот его самого уже успели облепить со всех сторон российские подростковые создания, лет – эдак – 9-11-12… И они, эти «создания», занимались с ним, в прямом смысле, грубым каннибализмом и мелкими надругательствами... С отчаянными усилиями три пацана, неопределённой возрастной и весовой категории, старались оторвать от носа Махатми его очки, что держались там (на носу и ушах) только на одном добром слове и нравственной чистоплотности, как самого Ганди, так и сограждан, периодически, посещавших этот пустынный скверик. Но сейчас чистоплотность дала трещинку в юном поколении, и мальцы, сквозь эту трещинку, занялись неприличными выходками и прямым ослеплением лидера бескровных революций. И всё это происходило на глазах у Виктора Павловича, происходило среди объятых холодом скверных деревьев. А «Лидер» был настоящим духовным гуру, потому что, даже в облике спешащей куда-то статуи, он ни одним движением не выдавал себя, а позволял, юным крамольникам и ренегатам, продолжать своё грязное дело без помех. От юношеских ног одежда на Махатми покрывалась грязными пятнами подошв и снеговыми кляксами светло-серых тонов. Оптика с носа индийца была отодрана без сожаления, и три негодяйчика принялись спрыгивать с постамента на грешную землю, довольные совершённою пакостью. Виктор Павлович, от увиденного, пришёл в полноценное оживление и заорал со своего «йогонесостоявшегося» места громко и, как ему показалось, весьма убедительно:
- Эй, вы – дурачьё собачье! А ну-ка давайте, сейчас же, всё ставьте обратно на место, а не то я вам руки повыкручиваю, засранцы вы этакие! Совсем тут озверели?!..
Засранцы и дурачьё, как только услыхали от уродливой скамеечки все эти голоса возмущённого дядьки, так сразу и кинулись в рассыпную, как зайцы от Мазая – кто куда… Очки же Ганди остались лежать у ног их хозяина в сиротливом одиночестве и в полной брошенной никчёмности. Виктор Павлович вскочил со скамейки и хотел, было, погнаться за кем-нибудь из этих убегавших, но потом (подумав минутку) решил, что этого, видимо, делать, в общем-то, ему, лично, никак не стоит – и всё просто потому, что след, от этих будущих незаконопослушных граждан, уже давно простыл, а сам Виктор Павлович не готов был сейчас скакать ногами своими за какими-то мелкими хулиганами. Молодой психолог посмотрел по сторонам в поисках свидетелей свершившегося, а скверик-то оказался абсолютно пустеньким… Кроме него в этом скверике больше никого и не было, если не брать в расчёт какую-то одинокую бездомно хромающую собаку, неторопливой рысцой бегущей от одной парковой урны до другой. Возле урн собака с умным видом останавливалась и принималась обнюхивать ножки всех этих пузатеньких бачков, а те слегка покачивались в ответ на своих (проткнутых сквозь их тела) металлических прутьях. Собака не торопливо добежала и до молодого психолога, встала по стойке смирно перед ним и уставилась на него в надежде, что он сейчас подзовёт её к себе ласковым словом и угостит чем-нибудь вкусненьким. Но Виктор Павлович хоть и был сам сыт, но не имел с собой ничего такого, чтобы можно было предложить этой бездомной твари. Тварь поглядела на него понимающе, и вяло вильнула хвостом. Виктора Павловича это умилило и растрогало обязательством:
- Ах ты, дурашка, какая милая! Холодно тебе – да? Есть, наверное, хочешь? Ну?..
Собака на эти фамильярности ответила элегантно, она просто присела на хвост и навострила ушки…
- А-а-а-а! Наверное, думаешь, что я тебя сейчас чем-нибудь буду угощать – да? – догадался, сделав предположение, Виктор Павлович. – Ну нет, милая… Уж извини меня – я и сам теперь, как бы это сказать – персона нон-грата! Представляешь? Мне хуже некуда, даже более, чем тебе! – поделился с бездомной собакой Виктор Павлович своими проблемами. – Что? Не веришь?..
По морде собаки, конечно же, было трудно предположить – верит она или нет тому, что говорил ей этот запуганный бедняга. Она только слегка повернула собачью морду на бок и потянула носом воздух, принюхиваясь к тому, что, по видимому, само исходило от Виктора Павловича в виде человеческого тепла и тянуло от прочих неточностей его, слегка замызганного «брючного костюмчика»… Виктор Павлович оглядел себя с боков и покачал головой:
- Да-да… Ты права животина, я и сам это вижу… И запахи от меня не совсем цивильные… И сам я немного того, словно опущенный… Такова жизнь, псинушка, чёрт бы сегодня её побрал! – выругался в сердцах Виктор Павлович. – Представляешь – за мной охотятся всякие глупые ревнивцы! Я им, видите ли, дорогу перешёл! Ты вот сама когда-нибудь кому-нибудь дорогу переходишь?.. – Виктор Павлович посмотрел псинке в глаза. На этих словах собака как-то вся насторожилась и резко вскочила со своего насиженного места. – Ты чего?.. – удивился психолог. – Я же не о тебе, глупая… Я это о других…
Но собаку это не успокоило, и она, как-то странно пятясь задом от говорившего психолога, стала торопливо ретироваться прочь. Пару раз взлаяв на Виктора Павловича и поджав хвост, она посеменила куда-то торопливо далее, то и дело оглядываясь себе за спину и скаля зубы… Аналитика это неприятно расстроило, и он поднял с земли близлежащий от него кусочек ледышки и замахнулся им на эту неблагодарную ему и злую по сути тварь… Собака, заприметив это его движение, ещё пуще прижала хвост к голодному беспризорному брюху и пустилась скоренько наутёк, при этом она как-то глупо подрыгивая лапками по заснеженной аллее… Лапы у неё то и дело разъезжались, и она поскальзывалась на них и падала мордой в снег, стукаясь челюстями о твёрдую корку. С её стороны на это раздавался лёгкий скулёж, но она тут же вставала на лапы и, зарычав, продолжала убегать…
Виктор Павлович заподозрил что-то неладное во всём этом - оглянулся и увидел: позади него (словно выросли из-под земли) стояли три патрульных полицейских. Их раньше называли милиционерами, но теперь почему-то переименовали в иной «статус-примус» и закликали полицейскими, правда, физиономии у этих новых «полицейских» по-прежнему оставались сугубо старыми - милицейскими, а потому были вполне привычными на вид и чуточку нахальными. Всё, что связанно с властями, Виктор Павлович, как российский интеллигент, на дух не переносил. Эта реально существующая в миру функция насилия, просто его бесила, и он, сам не зная почему, а заводился с пол оборота, стоило только чуть-чуть дотронуться кому-то до его гражданских прав личности и обещанных демократических свобод выбора… Виктор Павлович был в оппозиции всяким «веточкам власти», но при этом страшно боялся их, а потому постоянно начинал вести себя так, в их присутствии, будто на глазах превращался в рогатое бодливое животное увидевшее красную тряпку! Лишь только одна из «веточек» появлялась перед ним на горизонте и начинала, своими властными функциями, портить Виктору Павловичу беззаботную и праведную жизнь, «по-российски» образованного интеллигента, как с Виктором Павловичем случались гиперболы и метаморфозы… Уровень образования у Виктора Павловича был, несомненно, очень высоким, но здесь, в этой скверной ситуации, он терялся, как мальчишка, и, как глупый пацан, впадал в неистовство – а три патрульных, три молодых человека в униформе, стояли молча и смотрели на него как-то немного «захватнически», что ли?..
Они, ещё не заговорив с ним, видимо, уже выбрали объект для нападения и наведения долженствующего порядка (такие вещи Виктор Павлович нутром чувствовал, как стадное животное!), и спасаться ему (как объекту…) от всего этого (и куда-либо) было, практически, не возможно - скверик был абсолютно гол и никем необитаем (если, конечно же, не принимать в расчёт той малости, как эта бездомная собака, что стояла несколько «поодаль» от всего мероприятия и напряжённо всматривалась в происходившую возле памятника двусмысленную ситуацию…). Правда, ничего такого пока ещё не случалось – две стороны презрительно изучали друг друга и подготавливали почву для начала дальнейшего общения. Виктор Павлович немного нервничал, размышляя, по ходу дела, о том, как этим стражам порядка объяснить, почему он де один здесь оказался – в этом зимнем садочке анфас… Стоит, как дурак, и общается с «бездонными собачками», а на нём не очень гармонично сидело слегка «побитое жизнью» замученное пальтишко, и у памятника, что за его спиной, на носу нет «колёс» (или как там на их жаргоне всё это дело называется – «котлов», что ли?..) - Виктор Павлович очень хорошо знал первый вопросик этой троицы: «А можно посмотреть ваши документики, гражданин?» - и это, для Виктора Павловича было истинной «засадой» и всё потому, что никаких «документиков» у него при себе и сейчас, на прочь, не было! («Кто же мог знать, что всё вот таким образом обернётся нехорошо и потребуется удостоверять свою личность?»). Один его внешний вид должен настораживать этих «стражей»… А, помимо всего прочего, ещё и само место для одиноких прогулок было выбрано не самым лучшим образом…
(«И что я могу предъявить им, как альтернативу?..») – Виктор Павлович ощущал, что альтернативы у него нет… Он был не готов к задокументированной дискуссии, а потому ему не хотелось вообще открывать рта, но, как говорится, глаза бояться, а рот… Виктору Павловичу постоянно приходиться быть на людях и существовать в гуще событий (сталкиваться с чем-то подобным, в самых общественных для этого местах), и всегда как раз там, где: и по его внешнему виду, и по его наружности, без сомнений, возможно было тут же определить – кто перед вами? - и требовать документов на этот счёт не было ни у кого никакой необходимости… Каких-либо противоправных действий, по своей инициативе, Виктор Павлович никогда не совершал, потому что всегда сторонился чего-то подобного, агрессивного и эпатажного, и на него (если, конечно же, не брать во внимание, именно, сегодняшний день…) никто никогда не нападал, просто так, без причины – так, если и толкнут, когда случайно, или пошлют куда подальше, то всегда без лишнего насилия и на том спасибо! Так зачем же ему было с собой ещё носить и всю свою «документацию»? По нему же было видно, что он интеллигентный столичный житель: не насильник какой-нибудь, не разбойник и всё такое прочее! Бумажки, они ведь имеют свойство мяться и изнашиваться в карманах брюк, выпадать из пальто и теряться из шапки... Если их часто употреблять не по личному делу, без надобности, то и они, в ответ, тоже могут стать неблагодарными тебе и «обидеться», потому что иногда ведут себя, как живые: не терпят легкомысленной непочтительности и отсутствия должного уважения. А в житейском организме столичного мегаполиса имеются важные пунктики, кои узаконивают и подтверждают сам тот факт, что – именно она, «бумажка» эта, красит вас, как человека, а не вы её, как человек, облагораживаете своим влиянием, «бумажку эту»… И что вы тут поделаете, честное слово? Сколько не упорствуйте и не упрямьтесь очевидному, а без «задокументированности» вашего личного статуса «столичного кадра» – вы частенько бываете ничем и никто, «пустым местом» в общественной ячейке… А «ячейка» эта, сейчас, для Виктора Павловича, была единообразно неопределённой – без документов он «тянул» не более, чем на какого-то дворового бомжа или гастробайтера, и качать какие-либо права и чего-то требовать сейчас было бы весьма опрометчивым, очень бессмысленным и опасно. Все эти грубые «власти» всё равно не станут тебя слушать в такой ситуации и могут даже побить за упорство… Виктор Павлович был же не дурак и хорошо всё это понимал…
А что думали на этот счёт «люди в форме», так и осталось в их умолчаниях, потому что они ничего об этом не сказали вслух и каким-либо другим способом сообщать об этом, видимо, никому не собирались… Они просто стояли и смотрели на Виктора Павловича, как на аномальное явление, и оценивали того, как «дичь», предназначенную на убой. Лёгкий ветерок колыхал пух на их воротничках, шапки ушанки, подвязанные бантиками на подбородках, сидели на полицейских головах ладно и многозначительно, дубинки болтались у бёдрышек, а варежки спасали пальчики «внутренних органов» от обморожения. Самое низшее звено правопорядка было на своём положенном посту и решало чужую участь правильно - не спеша, не суетясь и вполне по деловому: т.е. с чувством, с сердцем, с расстановкой… У Виктора Павловича уже начали замерзать конечности на всех местах несчастного тела (от головы до пяток…), а одет он всё-таки был несколько легкомысленно, и ветерок «позёмочкой» усиливался и принимался щекотать морозицем ножки… Становилось малость неуютно, и поэтому нервничать приходилось ему…
«А мальчик заморозил пальчик… Ему и больно и смешно!» - ни с того ни сего вспомнились строчки «классика» Виктору Павловичу. Вот так они (строчки эти…) сами взяли и пришли к нему на ум, когда на руках у него ноготки потеряли розовый цвет и стали потихоньку синеть: «А все говорят, что «обморозил»… - Виктор Павлович пошевелил, теряющими чувствительность, «щупальцами» рук своих. – Если бы «обморозил», то ему, навряд ли было бы от этого «смешно»… Он бы выл, гад, от боли, и никакую Жучку никуда уже больше никогда не запрягал бы, а превратился б в калеку и инвалида..» - вот такая чушь сама лезла в голову Виктору Павловичу, а сам он, хоть и не лез на рожон с этой чушью, но пытался всё же унять её в себе самом, как некую дрожь…
Аналитик почувствовал, что замерзает, а никакого контакта по-прежнему, между ним и представителями «властей», пока не было и не наблюдалось. Надо было что-то делать первому и самому, и «ускоревать» этот процесс! И Виктор Павлович собирался с духом…
Но тут один из порядочных блюстителей обратился к Виктору Павловичу со словами участия:
- Что собачек кормим, гражданин?..
На что Виктор Павлович самым неожиданным для себя образом ответил:
- А тебе-то что?..
На что законопослушный блюститель ответил:
- Да вы бы не нервничали так гражданин… Кормите? Ну и кормите…
- А вам-то какое дело до всего этого? – опять огрызнулся Виктор Павлович и сам на себя рассердился за собственную невежливость и излишнюю агрессивность – с ним-то, вроде как бы, по человечески разговаривают, не грубят, не охальничают, а он чего-то весь на взводе и весьма - и весьма, в ответ не вежлив...
Но тут последовало то, ради чего, видимо, эта троица сюда и «притопала» по морозцу:
- А очёчки-то у памятника вы отодрали, уважаемый? – спросил один из трёх не очень агрессивно, но довольно требовательно.
- Какие очёчки? – сделал вид, словно не понимает о чём идёт речь, Виктор Павлович. – Вы, о каких очках ведёте речь?..
- А вот об этих… - и ему указали дубиночкой на брошенные пацанами «кружочки». – Вон они возле этого Ганди лежат…
- Так это Ганди? – удивился Виктор Павлович, словно первый раз повстречался с известным старичком и взглянул на него совершенно новыми глазами. – А я-то думал – кто это тут стоит?..
Трое в униформе приблизились к Виктору Павловичу «неспеша» и нежно взяли его под ручки. Виктор Павлович попытался посопротивляться малость, но у него ничего из этого не получилось – только смех один… Ноги у молодого психолога разъехались и он принялся хвататься руками за держащих его под локотки полицейских. Те тоже, видимо, не ожидали такого разворота «скользкой картинки» и от трепыханий непослушного гражданина тоже принялись терять равновесие. Общее равновесие сложилось в некую составляющую падения, и все, подобно, лебедям, ракам и щукам, начали раскачивать воз с телами, которые, и весьма благополучно, рухнули на обмороженную «наземь». Тулупы, шапки, варежки и пальто громыхнулись посреди скверика на глазах у близорукого Ганди в околоскамеечное асфальтированное пространство… Собака, что наблюдала за всеми этими происшествиями, принялась громко и весело лаять, скакать на месте, как умалишённая, вилять хвостом и, видимо, ей самой очень захотеть присоединиться к этой всеобщей «каше-мале» у стоп этого настырного сопротивленца, но летающие по воздуху дубинки, и не совсем цензурная речь, останавливали это животное на приличном расстоянии от происходящего, чтобы, не дай бог, не быть обвинённой в соучастии и не быть обласканной резиновой колбаской в суе... А соучастие здесь требовалось и – ой – как было бы кстати для всеобщей полноты картины, потому что все соучастники повального процесса оказались в состоянии невозможности подняться из завала сами. Ботинки, пара туфель и нервные пальцы – вот и всё, что можно было различить в смешавшихся «конях и людях». Бой шёл не за право, чтобы подняться, а за само право «больше не падать в собственных глазах». Но нельзя же дрыгаться телами до бесконечности? Нужно и честь знать… Хаотическое броуновское движение как-то само собой улеглось в волнении мирно и успокоилось поверхностью своей заводи. Все участники процесса оказались в лежачем ровном положении, весьма довольные собой, своим положением и положительным результатом, разве кроме только самого Виктора Павловича, потому что он не разделял всеобщего оптимизма конечного своего состояния, хотя бы потому, что «в итоге» он оказался на самом низу «слоённого пирога» и под всеми, так, словно это самое и было основной самоцелью случившегося «упаднического» состояния барахтанья… А молодые стражники порядка громко и заразительно хохотали, хлопая друг друга по бокам и огревая тумаками по затылкам. Мальчики милиционеры откровенно просто ржали над всей ситуацией! Виктор Павлович кипел от злости и силился привстать…
- Эй, вы там наверху! А ну пустите меня сейчас же, мерзавцы! – извивался и дрыгал конечностями Виктор Павлович. – Кому я говорю, сволочи! Сейчас же! Вы меня, что не слышите, что ли?..
Но весёлые тулупчики никак не хотели успокаиваться. Они набрасывались друг на друга и принимались бороться между собой, изображая расшалившихся юношей. В бой пошли и кулаки, и коленки, и головы… Виктор Павлович под всем этим прессом только стонал, ойкал и кряхтел:
- Ублюдки! Варвары!! Вы за всё это ответите! Это собственный произвол… Издевательство, наконец, над беззащитными гражданами!..
Но «ублюдки» и «варвары» пхнули среди игрищ пару раз молодого психолога коленками в рёбра, а одна милицейская «бутса» легла Виктору Павловичу почему-то прямо на лицо и чувствовала себя там довольно вальяжно и превосходно! Виктор Павлович до этого никогда не получал «сапогом в морду», он не мог себе позволить такой демократической роскоши вплоть до сегодняшнего дня, но вот и с ним случилось нечто подобное – рубцеватый зашнурованный ботинок, завязанный по всем правилам воинского искусства, лежал у него на пухлой щёчке и мило скалился ему в глаза своими дырочками от шнурков. Виктора Павловича это шокировало основательно! Он клацнул зубами и взревел, как пожарная сирена вовремя землетрясения. Но ботинок только развернулся другим боком и уткнулся носком своим в переносицу молодому человеку...
- Эй, ты там… - послышалось Виктору Павловичу обращения сверху и, видимо, прямо к нему вниз, минуя и ботинок, и всё такое прочее. – Полежи там минутку спокойно – мы сейчас закончим и подымимся сами… Дай душу отвести и повеселиться – ведь тебе не за «падло» полежать там минуточку?..
Виктор Павлович и не знал – за «падло» ему или не за «падло», но он решил несколько усмирить свой вскипающий гнев и помолчать чуть-чуть в терпении, а там уж (и смотря по обстоятельствам), возможно, и не придётся ничего больше делать самому, потому что всё уже как-нибудь – да – рассосётся беспристрастно и можно будет подняться из не очень удобного положения, встать на ноги… ощутить себя человеком… И тогда уж - держитесь вы все – гады!!..
А «гады» продолжали трудиться в ржачке и насильничать бесхозное тело психолога: т.е. веселиться над ним, толкаться и пыхтеть… Стало жарко и даже потно от такого веселья. Виктор Павлович даже несколько смирился уже с существующим положением вещей, когда к нему снова обратились откуда-то с верхних позиций «возлежания» на нём и рявкнули прямо в ухо:
- Эй, ты там – ещё живой, господин хороший?..
- Да живой он – живой! – ответили за него. - Что с ним станется? Ну, пошутили немного и будет… С кем такого не бывает?..
Но один из голосов оказался немного добрее и, где-то в чём-то, даже ласковым:
- Да уж, нелегко быть интеллигентом… А вдруг мы его – того, ребята, – придавили слегка?..
- Да ты посмотри на него сам – такого придавишь! Куда там… Кабан же! Такой сам кого хочешь придавит, и Вася не чешись!..
- Ладно, братцы, хватит – поступило разумное предложение. - Давайте поднимать нашу жертву с пола, а то ведь и, взаправду, нам же потом за всё отвечать!
Виктор Павлович почувствовал, как его принялись приводить в порядок шлепками: т.е. слегка отряхнули и подняли на ноги подёргиванием за ручки, «поставили» на место всю задранную неравной схваткой одежду и даже поправили воротник… У Виктора Павловича были сильно-пресильно зажмурены глаза, и он наотрез отказывался их открывать, потому что ему было страшно унизительно, стыдно и отвратительно гадко смотреть на своих растлителей «в беретиках», победивших его тело в простой уличной свалке. Но те, кто над ним надругался в «свальном грехе», те его и пожалели:
- Слушай ты, красавчик, - сказали они, - Да брось ты, так право переживать за всё это… Мы же пошутили!
- Ты что, шуток не понимаешь, дружок? – сказал один из них. - Ничего ж страшного не произошло… Это мы так, по братски, расслабились маленько…
Виктор Павлович смотрел на этих молодчиков и ничего не говорил им в ответ…
- Представляешь… - продолжали они извиняться. – Холодрыга такая, а тут ты и подвернулся! Ну, не обессудь ты нас – не устояли мы – намяли тебе, и себе за компанию, немножко бока! Кому какой от этого вред-то, а? Так ведь видно же, что одна только польза людям!..
Виктор Павлович был в корне не согласен со всем этим, но опять же - промолчал, насупившись, чтобы не усугублять ситуации, и набрал в рот воды…
А органы правопорядка словно чувствовали за собой какую-то вину и потому всё оправдывались перед ним:
- А ты чё так убиваешься-то, малёк?.. Прямо сердце кровью обливается, как ты себя казнишь! Нельзя так… Не надо! Что впервой, что ли? Да не может быть…
Виктор Павлович почувствовал, что к нему в глаза лезут милицейской рукавичкой, и он, чтобы не позволять и далее с ним так по панибратски относится, сам «расжмурил» глаза и выругался:
- Ну, вы и гады!!..
А «гады» развернули его лицо к памятнику и похлопали по спине:
- Ну, так как? Будем оформлять признание в вандализме или с нами пойдёшь, гражданин?..
Молодой психолог опять увидел своё злополучное место и свершённое не им преступление против закона чести и международной дипломатии:
- Это не я! – только и выкрикнул он, на что тут же получил подзатыльник:
- А кто тогда? Пушкин, что ли?..
Виктор Павлович посмотрел на ушастые шапки:
- Может быть и он! – дерзко ответил он и хотел, было рвануться в бега, положившись на длину ног, но бега не получились, потому что его тут же поймали за рукав и уже без всяких излишеств двинули кулаками под рёбра да так, что у Виктора Павловича разом дух перехватило:
- Не… надо… меня бить… - только и прохрипел он, обвисая на чужих руках. – Мне же больно, и я сам всё расскажу…
- Да, конечно же, расскажешь, а куда ты денешься, родимый?.. – ответили ему, нежно держащие его в крепких объятиях, стражи порядка. – Мы тебя сейчас доставим кой-куда по доброму, там ты нам всё и расскажешь и самым подробным образом, как на духу… И даже больше…
И Виктор Павлович понял, что его сейчас куда-то поволокут на окончательную расправу. Он сделал пару неверных движений шагами и наполнил лёгкие воздухом, и у него вырвались какие-то неопределённые по своей сути, звуки-стоны! Задыхаясь, он с отчаяния сам поджал ножки, положившись, тем самым, на чужие крепкие плечи. Но его снова ткнули под рёбра:
- Это ещё, что такое? А ну – давай сам шевели копытами, а не то!.. – и ему пригрозили суровыми палками-выручалками. – Мы тебя тащить не нанимались! Побежали малый!..
И тело было оттранспортировано незамедлительной походкой до ближайшего транспортного средства, а на нём уже и в ближайший милицейско-полицейский участочек, где и оставлено было в старомодном «обезьянике» до рассмотрение всех причин и выявления обстоятельств…
В обезьяннике, кроме Виктора Павловича, оказался ещё какой-то мерзкий «азиат», не то калмык, не то «казахстанец»… Вид у этого азиата был ещё тот, господи… Виктор Павлович, как его увидел, сразу так и решил, что это тип – «доверия не вызывающий»! А потому он сел от него подальше и забился в самый тёмный угол, откуда было бы ему легче, если бы что случилось непредвиденное, отбиваться от чужого нападения… Аналитик выставил ноги (ноги – это единственное сильное место, которое осталось у молодого психолога, а всё остальное было уже в таком «нехорошем» состоянии измятости, что лучше было вообще, всем этим, уже не пользоваться)… Но пользоваться пришлось, потому что «азиат» обратил на него своё чингизидское внимание и спросил голосом Тамерлана со своих «скамейкиных» нар:
- А ты «соска», как здесь оказался? За что сюда посадили?
Внешний вид и звуковое сопровождение настолько не соответствовали одно другому и входили в противуречие, что Виктор Павлович, приготовившись к чему-то более грубому и садистскому, на первый раз вздрогнул от всей души и начал в ответ заикаться и говорить быстро и неразборчиво:
- Я… Я то..го… Ме-ня… У нас т-а-ам был па-мятник…
- А ты автор, что ли? – более глупейшего предположения, наверное, сделать было трудно. Виктор Павлович и не знал даже, что сказать в ответ…
- Нет… Я-я-я… не автор… Скорее – жертва!..
- Сталинских репрессий? – не то всерьёз, не то, издеваясь над ним, спросил кривоглазый азиат.
Виктор Павлович подумывал над сложившейся ситуацией: «А не обидеться ли ему?», но, посмотрев на честные глаза представителя диких степных народов, решил пока что с этим делом повременить, чтобы не показаться этому человеку излишне высокомерным и в корне неправым:
- Нет… Что вы… - пожал в недоумении плечами молодой психолог. – Какие репрессии? Там же Индия…
- Где там? Так вас, что – из Индии сюда доставили?..
Виктор Павлович поморщился ртом:
- Да-нет же… фу-ты, чёрт! Долго объяснять всё… Ясно одно – что ни за что!
Азиат хмыкнул и потеребил мочки ушей:
- Хм… Так и меня тоже, вроде бы как бы – ни за что…
Виктор Павлович с недоверием посмотрел на говорившего и почувствовал, что, возможно, обретает товарища по несчастью:
- Вас тоже сюда силой?..
И услыхал в ответ:
- Даже больше – абсолютно насильно, без объяснений!
- И вас они значит… - печально констатировал факт молодой психолог и закрыл глаза руками. – Они что всех так – без суда и следствия?..
Азиат только моргнул глазками в подтверждение предположений.
- А у меня даже сотового телефона не отобрали! – обрадовался вдруг Виктор Павлович, обнаружив маленькую трубку в кармане расхристанного пальто. – Может мне позвонить кому-нибудь, и нас отсюда вытащат?..
Азиат посмотрел на прямоугольную «мыльницу»:
- Не надо… - процедил он сквозь зубы. – Не поможет… Тут такие зверюги работают, что потом семь шкур с нас сдерут, если узнают, что мы выхолили на связь с кем-то, да ещё и без почек останемся!..
Виктор Павлович любил свои почки, они ему были, в общем-то, как родные, и он совсем не хотел рисковать их здоровьем ради какого-то одного глупого и, возможно, совсем бесполезного звонка. Да и звонить Виктору Павловичу по сути дела было некому! Матушке разве что? Но чего было тревожить эту старую женщину, которая, возможно, сейчас глотает у себя на кухне успокоительные лекарства и сама, едва-едва, разве, что на ладан не дышит?.. А больше-то таких друзей, чтобы по крупному готовы были помочь, у Виктора Павловича и не было, таких вот – что и в огонь за тебя, и воду, и коня на скаку? – ни одного…
Виктор Павлович спрятал свою «мыльницу» в карман пальто и заскучал. Но сосед сокамерник о чём-то там тоже напряжённо думал, он растирал виски и кряхтел, как на унитазе, только штаны его были на месте, а руки тискали мозг:
- Знаешь что, дружочек… - обратился он к притихшему Виктору Павловичу. – У меня родилась тут одна идейка. Если получится может кое-что и выгореть! – (Виктор Павлович поднял голову). – Дай-ка ты мне свой телефончик – я тут кое-кому «звякну». Если дозвонюсь, то нас скоро отсюда вытащат, как миленьких, как репку с дедкой! Слово тебе даю – вместе отсюда выйдем, да ещё всем им по среднему пальцу покажем, чтобы знали они, гады, как с такими как мы связываться и в эти свои, клетки вонючие, засовывать! Ух, как я не люблю всё это быдло в погонах! – не сказал, а почти что провыл «азиат» и при этом протянул к молодому психологу руку ладошкой «лодочкой». Ну, как ты тут не дашь своего телефона для звонка? Что Виктора Павловичу оставалось делать? Сидеть и смотреть, что ли, как он (и ещё один «ни в чём не повинный» гражданин), сидят тут в этом КПЗ и ждут, когда они – эти («кто-то там за толстыми стенами и неизвестно где») соизволят, наконец, вспомнить о них и позвать к себе на ковёр» и начать там разбираться по существу вопроса: за дело, мол, или без дел, их обоих, сюда упекли, мерзавцы, и теперь вот маринуют тут, в темноте и сырости, прескверных этих казематов? - Виктор Павлович протянул свой телефончик, а нервный «азиат» схватил его, словно медведь шатун рыбу из горной речки, да возьми – этак - и брось его (чужой сотовый телефон!) со всего размаху об стену! Виктор Павлович даже «вякнуть» ничего не успел, как от его средства связи остались только одни «рожки - да - ножки»… Его удивлению не было предела. Молодой психолог только ахнул и заскулил:
- Зачем?! Вы что больной? Зачем вы это сделали? – Виктор Павлович кинулся подбирать осколки. – Вещь же дорогая… И там все мои номера, и мои координаты! Вы что, с ума сошли, что ли?.. – и только теперь Виктор Павлович повнимательней посмотрел на этого типчика - типа, с которым ему пришлось делить это скудное, и неприятное во всех отношениях, помещение. Тип этот был тощий, злой и очень неухоженный на вид! Ручки у него были сухие и паучьи, а штаны так и вовсе тараканьи! Все движения какие-то резкие и не законченные: то туда дёрнется, то сюда, то присядет на секундочку и тут же снова вскакивает и принимается рыскать по комнате, страшно злобно сверкая глазками… Молодой психолог, в который уже раз убедился, что первое впечатления никогда не бывает обманчивым – этому психопату мог доверять только совсем уж конченый идиот, и сидит он (психопат этот), видимо, здесь за дело, и никак иначе! Какой-нибудь вшивый «наркоша» или того хуже – совсем уж в доску заколовшийся бандюга душегуб, которому сейчас всё едино! – у Виктора Павлович, от таких предположений внутренности попросились к облегчению, всё сморщилось в пятикопеечную монету, и спряталось где-то там, в дальнем уголочке кишечника, чтобы стать там невидимым и не мозолить злые глаза. Но сам-то Виктор Павлович, видимо, продолжал ещё мозолить глаза этому азиату, так как этот «наркоша» ходил вокруг да около, словно голодный тигр в клетке, и рычал на всё так, что у Виктора Павловича всё тело само дрожало от нервических позывов, хотело в бега, и холодели тыльные стороны ладошек (если, конечно же, таковы у него вообще имелись…). А препротивный азиат вскочил на скамейку и сел там на корточки, словно собирался справить малую нужду себе прямо под ноги, но справлять что-нибудь подобное под тощий свой костистый зад он явно не собирался, а захватив пальцы свои в замок принялся говорить быстро и словно сквозь какую-то скважину:
- Ты чё думаешь, браток, – я сумасшедший? Да?!.. – рявкнул он в сторону Виктора Павловича, весь дрожа от измены.
Честно признаться, Виктор Павлович, действительно, именно так и думал, но говорить об этом никак не собирался - он молчал, только несколько посторонился подальше от сидящего верхом на скамейке «комикадзе», но сторониться дальше уже было некуда, потому что за спиной у него сразу же начиналась решётка, и толстый металлический прут «приматника» упирался ему в бока и спину. Виктор Павлович только вдавился спиной в эти холодные прутья и постарался, как можно большими частями тела своего, проникнуть на свободу, пусть не весь он просочиться туда, наружу, но хоть что-то в нём почувствует эту радость и даст успокоиться хоть немного всему, а то нервы и так были натянуты, как канаты…
А азиат раскачивался на насесте и хрустел костяшками пальцев:
- Да – я сумасшедший! – ответил он сам же на свой вопрос. – А всё остальные, что лучше? Я-то с ума схожу в запертом помещении от одиночества и тоски! Меня вынуждают! У меня эта самая… клаустрофобия! Ты понимаешь, что это такое хоть? А?! Я в замкнутом состоянии не переношу пространства! У меня начинается страшная жуть!!..
Виктор Павлович больше всего боялся, что эта «жуть» сейчас начнётся и с ним здесь. Он, хоть и не страдал клаустрофобией, но в соседстве с подобным типом, она могла вполне резво в нём сама тут же развиться, и тогда два сумасшедших, на одно общее замкнутое пространство, это было бы уже триллером! Виктор Павлович хотел, было заорать и кинуться биться об решётки и звать кого-нибудь на помощь, мать их всех, (как это, он не раз видел делалось в фильмах, попавшими впросак героями), но видеть в фильмах – это одно, а попасть в подобную ситуацию – это другое... Молодой психолог «в кадре» себя не чувствовал – не было зрителей, не публики… Он скорее чувствовал себя где-то там, вообще «за кадром», на каких-то задворках событий, в полной жопе…
А сумасшедший тип продолжал себе сидеть верхом на скамейке, словно какая-то курица на перекладинке, и выворачивать свои пальцы на руках веером, ломая их из стороны в сторону, словно расшатывая старый забор в чужом саду с яблоками…
- Что-то клубнички захотелось… - вдруг молвил он и осклабил зубы. – Ты не знаешь, браток, где сейчас можно достать клубнички?..
Виктор Павлович уже минуты две, как бился мордой «об лёд»: он шатал в своих мыслях решётку, пинал её ногами и бился телом обнеё в надежде, что кто-нибудь его всё же услышит и придёт спасать. Но никто не шёл. Действий было много, а результату от них никакого…
- Я здесь! Помоги-те мне! – шептал аналитик. - Мне плохо! Меня сейчас здесь убьют!!.. – кричал он в никуда, а губы жалко повторяли просьбы…
- Ну что – наорался? – спросил наркоман ухмыляясь. – И что теперь?
Виктор Павлович сполз на скамеечку, оставив ручки держаться за решёточку у себя над головой…
- Ты в бога веришь? – спросил наркоша. – «Хрестианин», наверное…
Несчастный психолог пробубнил не отрывая лица от решётки:
- Правовславный я… В Храм только редко хожу, потому что стыдно, что как бабушки…
- А что бабушки? – удивился азиат. – Они и у нас всегда бабушки… Им положено ими быть, по возрасту и состоянию души перед Аллахом…
Виктор Павлович из-под своей «пальтецовой» подмышки посмотрел на говорившего:
- Да я не об этом…
- А я об том! Друг ты мой сердешный… - голос у азиата стал каким-то иным, вся нервозность и «психоделичность» его наркосферы куда-то сами собой пропали, а на их место заступило что-то не совсем уж азиатское и «наркострадательное». Виктор Павлович с подозрением посмотрел на косоглазого…
Глаза у «наркомаши» стали какими-то вдумчивыми и проницательными не в меру:
– Ты хоть знаешь кто я такой?
Виктор Павлович отрицательно помотал головой.
- А я знаю!
Бедному психологу показалось, что признаки сумасшествия начали возвращаться, но по глазам этого «Азизалия» точно сказать об этом не мог. Они (глаза эти) продолжали быть цепкими и спокойными.
– Я шаман! – произнёс с некоторым пафосом и торжественностью «азиоп».
«Этого мне ещё не хватало!» – простонал про себя Виктор Павлович. – «Теперь ещё и шаман под боком объявился! Сейчас замкнёт и выдаст на гора что-нибудь непотребное…»
И Виктор Павлович не ошибся. Новоиспечённый шаман запел что-то горлом, да так это у него хорошо сразу пошло, словно в этом горле, нечеловеческом, что-то там само принялось булькать, как в котле, и гортанно хрипеть, выдувая из нутра азиатского всякое подобие пустого дребезжащего надтреснутого звука, исходящего словно из пустого кувшина… У кувшина этого, сквозь трещины, выходил препротивнейший степной свист, а сам этот кувшин (всем своим глиняным телом, наверное) словно дрожал ещё и, в придачу, готов был, от каких-то перегрузок, – взять так - и разорваться на части, взорваться нутром своим и взлететь на воздух, а, взлетев, так и завертеться там волчком, изрыгая из себя осколки на слушателей песни турбинными лопастями взбесившихся энергоблоков!
Но тут, слава тебе, господи, загремели входные двери в коридорчик, и чьи-то шаги принялись монотонно мерить своей уверенной поступью всю длину «зелёной мили»... Появилась сытая и скучающая физиономия дежурного:
- Опять ты за своё, шаман? – подала морда скучающий голос по ту сторону решёточки. – Смотри, довоешься – плакать потом придётся… - (новоявленный шаман умолк). – Вот так-то лучше будет, кореец… - доброохотно прибавил конвоир, а потом взглянул на психолога и сообщил. – А я за вами, дяденька! – и чему-то тихо засмеялся.
Виктор Павлович отодрал свои ручки от решётки и поднялся со скамьи:
- А куда вы меня? Зачем? – испугавшись чего-то, спросил он. – Меня что, допрашивать будут?
- И допрашивать и не только… - ответил ему дежурный, а сам принялся открывать замок обезьянника. – Там видно будет…
Но Виктора Павловича такой ответ никак не устраивал, и он хотел подробностей, а потому не успокоился и даже отступил в глубь помещения:
- Я никуда не пойду! – попытался крикнуть он. – Вы мне должны сказать, куда вы меня собираетесь вести! А не то я пожалуюсь…
- Пожалуешься… пожалуешься… - спокойно, отпирая скрипучие двери, говорил молодой лейтенантик. На лице у лейтенантика появились ямочки и милейшая, просто очаровательнейшая, улыбочка стража порядка. – А как же без этого… Все мы когда-то на кого-то жалуемся… А как же без этого? Вот и ты на всех пожалуешься…
У Виктора Павловича от этого чужого спокойствия всё заныло под ложечкой, под ложечкой заныло, а под «поворёжечкой» так и вообще забилось как-то импульсивно и в разнобой...
- Слушай, начальник, а я же как? – подал голос, скрюченный в позе комнатного орла на унитазе, азиат. – А меня вы долго здесь держать ещё будете? У меня же дома детки, мал-мала больше…
Дежурный «начальник» хмыкнул:
- Заткнись ты, а, урод… Знаем мы твоих «деток»! Скоро всех переловим… А ты лучше не нарывайся – угомонись… Будешь проблемы создавать – мы тебя полечим…
Азиата, видимо, этот ответ удовлетворил, и он замолчал, только как-то весь насупился и стал покачиваться на скамейки, того и гляди сейчас ухнет с неё, как птица в травы и примется летать по комнатке, изображая из себя филина, принёсшего метлу… Но в заплёванной камере было тесно и скучно, а потому «филин» не стал расправлять своих перьев, а остался дожидаться на своём месте, когда наступит и его час, чтобы побывать у кого-нибудь в гостях калифом на час. А падишахом в этот самый час был этот лейтенантик…
Аналитика вывели из «каморки» и лёгкими пиночками под зад погнали к выходу из частной тюрьмы N-ного отделения полиции…
- Так куда вы меня ведёте? – попытался ещё раз прояснить вопросом ситуацию Виктор Павлович, прикрывая ладошками свои ягодицы.
- Куда-куда… На кудыкину гору! – ответил стражник-бродяга и пнул его покрепче, чтобы было понятно, что задавать здесь лишние вопросы больше не рекомендуется…
Виктор Павлович был смышленый малым и учился всему быстро, а потому, не убирая ладошек от попки, замолчал и остаток пути проследовал в гордом одиночестве без звуков и в сопровождении, что-то мелодично насвистывающего, лейтенантика…
Его коридорами привели к двери, за которой что-то жило… Это был кабинет начальника всего этого отделения. Сам майор сидел за столиком у окна на стареньком венском стульчике, у которого в спинке не хватало парочки точённых из красного дерева перекладин. Китель майора висел на спинке, а перед сидящим майором стоял граненый стаканчик чая с ложечкой в брюшке. От оконных бликов ложечка в гранях посуды преломлялась и казалась кривой и слегка неправильной. «Прямо, как у меня в кабинете!» - подумал Виктор Павлович: «Словно с моего стола спёрли… И ложечка такая же…» - но продолжить свои измышления Виктору Павловичу не дали, потому что лысоватый майор, взглянул на вошедшего психолога и радушно улыбнувшись, сказал:
- Чи-и-изз! Молодой человек – ну что же вы, такой у нас хмурый? – и маленькие пухленькие пальчики «командира», и большого начальника, указали на приглашение «войти». – Входите-входите! Мы вас тут давно уже ждём, а вы всё никак…
Виктор Павлович совершенно не понимал про какое «никак» идёт речь, но, тем не менее, не стал себя задерживать в дверях и прошёл в направлении приглашаемого:
- Здрасте… - сказал он. – Я тут… Ну, вы сами понимаете… - чего-то засмущался он. – Меня вот привели… - и молодой «заключённый» показал руками на стоявшего в дверях верзилу лейтенанта, и тот улыбнулся ему во всю ширь своего лица, словно майская роза, распустившая свои бутоны при виде тёплого весеннего солнышка...
- Можете идти, Кузикин… - махнул на него ручкой доброжелательный, лысовато уставший человек весь при форме, и ложечка в стаканчике дребездякнула, потому что пузаватенький страж порядка нечаянно толкнул коленкой ножку любимого стола, и тот ответил ему своей массовой дрожью во всех своих протокомодных ящечках. – Ну а вы, мил человек… - добрый начальствующий пузан повторно пригласил психолога во «внутрь» своего не очень мрачного, но всё же старомодного помещения, и указал подвижными перстами на свободный стульчик, прямо перед собой. - Не стесняйся, дорогой, проходи! Располагайся тут, как дома, - пошутил майор. – Но не забывайте, что в гостях…
Виктор Павлович оглядел помещение и, подтянув, отсутствующие стрелки на брюкам, решился, наконец-то, присесть. Стульчик не вызывал у него большого доверия. Он тут же, (стульчик этот гаденький), сразу как-то пьяно пошатнулся на своих полусогнутых ножках и принялся играть всем своим хиленьким остовом «пещерной нимфы», словно на него водрузили козлоногого сатира, а не человека; и этот бесподобный «сатир» козлище, вальяжно так и нагло, раскидал при этом, по обе стороны шаткого этого сидалища, чресла свои в ленивом сидении, а «стульчак», бедненький и осёдланный, ответил на все эти приготовления неким своим согласием и готов был уже (как чувствовалось на то Виктору Павловичу) пасть ниц на пол перед этим незримым чудовищем, услужливо сложившись, по ходу дела, всеми своими составными частями, и увлекая следом за собой и самого Виктора Павловича… Осторожный психолог переместился на краешек сидения и привстал на цыпочки…
- И так… приступим… - майор разложил перед собой на столе какие-то бумажки-говняшки, вынув те из-под бокала с чайным напитком. – Нехорошо-о-о… Нехорошо-с-с! – осуждающе протянул он. – Что ж вы, мил человек, безобразничаете-то? Порядок нарушаете и в такие дела вляпываетесь!.. – майор осуждающе покачал головой.
Виктор Павлович почувствовал себя неловко и решил пространно податься в объяснения, чтобы загладить свою несуществующую вину:
- Но-о-о послушайте… Я это… этого не делал! Я всё могу честно объяснить! Вы только выслушайте меня внимательно и поймите…
- Выслушаем… выслушаем… и поймём… - прервал Виктора Павловича доброжелательный собеседник. – Вы только не волнуйтесь так, мой хороший, и никуда не торопитесь, а рассказывайте всё по-порядку…
- Так я и хочу по порядку…
- Вот-вот – по порядку и не как иначе… - коротенькие пальчики взяли карандашик. – Итак… Что вы не делали?..
Виктор Павлович, стараясь поудобнее усесться на стуле, приподнял свой зад на воздух и запахнул полы пальто, чтобы они не мели своими концами пола у него под ногами и не отвлекали от подробностей дела:
- Я оказался там случайно! Совершенно случайно…
- А польтецо у вас, дорогуша, как у Феликса Сигизмундовича… - перебил молодого психолога, трущий переносицу, начальник кабинета. – Вы давно такое носите или по случаю надели?
Виктора Павловича это несколько сбило с настроения:
- Пальтецо? Это? А-а-а… Вы о нём?..
- М-да… - послышалось в ответ. – Бородки под Троцкого вы не отпускали? Лимончики там всякие…
- Так оно – того – да! Я всегда его ношу… на работы, с работы…
- А-а-а… Значит вы ещё и работаете?.. – послышались удивлённые нотки в голосе расспрашивающего.
- Да. А что тут такого? – и Виктор Павлович осмотрел себя со всех сторон, будто ответ на этот вопрос: «Работает он или нет?» - хоть и находился в его личной компетенции, но, право же, мог бы быть и оспариваем по существу… Осмотрев себя, Виктор Павлович понял, что некоторые удивления этого лысоватого пузанчика насчёт «тудоспособности» Виктора Павловича не совсем уж настолько глупы и безосновательны. Вид у Виктора Павловича, по крайней мере внешне и сейчас, был – ой – куда там, честное слово – «желающим» быть намного лучше… Благодаря всем этим, внезапно на него свалившимся событиям, молодой аналитик настолько изменился обликом снаружи, и даже где-то в себе самом изнутри, что и – то, правду сказать – говорить о какой-либо работе сейчас (и регулярной при этом специализации в чём-либо ещё), было бы, мягко говорят, просто легкомысленным и несколько преждевременным…
Майор внимательно глядел в глазки Виктора Павловича. Он даже наклонился чуть-чуть вперёд и опёрся на коротенькие ручки, поддерживая равновесие. Виктор Павлович закончил свой осмотр и пожал плечами. Майор в ответ тоже пожал своими.
- Чего вы? – кивнул на него головой Виктор Павлович.
- Нет… Ничего… Так – рядовое любопытство! – ответил ему страж порядка и перевёл разговор в другое русло. Этот добрый, и весьма симпатичный молодому психологу человек, был тактичен. – А позвольте вас спросить, мой хороший друг, – так в чём же вы всё-таки повинны? Как говорится – вина-то голову не сечёт… - изрёк майор полународную мудрость, а потом, несколько задумавшись, добавил к эпиграфу. – Она её просто отрывает с корнем, к чёртовой матери, если уж на то пошло дело! – и в голосе, и во внешнем облике, товарища-господина майора тут же произошли какие-то скорбные и настораживающие изменения всего антуража. – Вы хоть понимаете, дорогой вы наш человечек, что же вы натворили?..
Виктор Павлович согласительно закивал головой:
- Да-да… Конечно же, понимаю… Это само по себе ужасно! Это такой вандализм, что я просто не нахожу больше слов! Я им и говорил…
- Кому и что вы говорили? – пальчики майорика нервно зашуршали листками по столу и сдавили карандашик у горла так, что он чуть не треснулся по швам и не пополз грифелем из-под древесной своей рубашки. – Фамилии… имена… Где живут?..
Виктор Павлович захлопал глазами:
- Да какие фамилии и имена? Вы что? Они же дети и сразу убежали! Пацаны эти…
- Постойте-постойте! – майор протестующе помахал карандашом перед носом Виктора Павловича. – Вы это о ком мне здесь рассказываете? – изрядно почему-то нервничающий майор хлопнул себя по лбу карандашиком и отодвинул локтём подальше от листочков стаканчик с чаем. Затем зачем-то набрал в рот воздуха и выпустил его с тяжким медленным вздохом. – Какие пацаны, чудик? При чём здесь эти пацаны?..
- Так это они с очками-то… - искреннее удивился Виктор Павлович и попытался, как можно лояльней, ввести в курс дела этого, видимо добрейшего из добрейших, начальника близлежащего от матушки полицейского участка.
- Так! – слегка взмокший неизвестно от чего начальник ударил нежной ладошкой по столу. – Понятно всё… Хватит тут! – прикрикнул он на Виктора Павловича. - Я не о том с вами вовсе… Мы этот инцидент рассматривать сейчас не будем. Этот фрагмент вашей жизни мы уже запротоколировали и отправили, куда следует… в этот самый, как его… - расстроенный начальник, видимо, забыл само слово и потряс ручками по воздуху. – В архив! – наконец-то он вспомнил, не дававшееся ему словечко. - Это мы и без тебя хорошо знаем… - говоривший начальник немного успокоился и опять пододвинул стаканчик с чаем поближе к бумажной волоките. Сделав небольшой глоток и прополоскав рот, он задрал голову к потолку и показал ему (потолку этому) свои пухлые губы, что-то жующие и о чём-то шепчущие. Кадык его под подбородком солидно прошёлся от нижней челюсти к ключицам и вернулся обратно, встав на место, подперев глотательные рефлексы. Командир попытался сглотнуть чаёк, закашлялся и прослезился сразу на оба глаза. Руки его стали искать по столу салфетку, но не найдя, схватили со стола один из исписанных листочком и поднесли к глазам. Бумага долго что-то натирала в области лба и переносицы, а потом упала на стол под силой тяжести собственного исписанного тела. Майор проморгался, пошевелил бровями и срыгнул. – Г-р-р-р… - издал он странные звуки и поправил воротничок. - Тут и говорить не о чем! – сказал он серьёзно и взмахнул рукой, как отрубил. – У меня простуда, понимаешь ли… Возможно даже грипп в самом разгаре, а я с тобой тут... – майор двумя пальцами пощупал лоб. - И у нас всё тут записано: и на видео, и так - от руки, как свидетельские показания.. Так, что ты сиди тут, миленький, и не парься, пытаясь скрыть… Этот вопрос времени, когда мы их накроем... Не в том суть проблемы, понимаешь…
Виктор Павлович выслушав и про простуду, и про грипп, и про «видео», и ничего толком из всего этого не понял. Он хотел, было что-то спросить, но сидящий перед ним начальник замахал руками:
- Не надо! Не на-д-о!! Молчи уж лучше… Так сказать презумпция твоей невиновности и всё такое прочее… Знаем мы это всё – знаем – проходили уже… - начальник достал из кармашка голубенькой рубашки сигаретку, предложил Виктору Павловичу вторую, тот отрицательно покачал головой. – Ну и хорошо! – пошутил лысоватый майор. – Здоровеньким, значит, помрёшь. А нам польза, и тебе честь и слава… - майор чиркнул спичкой, которую вытащил из-под стола, и чиркнул её о свой ремешок на часах, посмотрел на синенькое пламя и затянулся. - И вечная память… - добавил он, выпуская дым из ноздрей.
- Но я ведь честно ни в чём не виноват… - попытался в очередной раз оправдаться Виктор Павлович.
- Слушай, честный ты наш и ни в чём не виновный… А ты в бога веришь? – спросил, упав всем телом своим на стульчик, решивший отдохнуть майор. Развалившись на поскрипывающем сиденье, он, своей не совсем «ровной спинкой», подмял под себя повешенный на спинке китель и потёрся об него слегка разжиревшими боками. Китель от этого затопорщился и некрасиво так поморщился в ответ, оказавшись между телом хозяина и спинкой стула…
«Вот далась им сегодня эта вера!» - зло ругнулся про себя Виктор Павлович:
- Да. – ответил он. – Я православный, и даже крестик на шее ношу! – и Виктор Павлович полез под рубашку, чтобы достать оттуда нательный маленький крестик. Но майор замахал ручками на него и, то ли разгоняя дым перед собой, (что сизым облачком повис и скопился прямо перед его уставшей физиономией), то ли настойчиво требуя самого Виктора Павловича не особо-то беспокоиться в своих показах (и искать там у себя на груди, какие-то нательные принадлежности своих «религиозных чувств»), но он не захотел лицезреть вещественных доказательств воцерквлённости бедного психолога... Майору, видимо, не хотелось видеть этого распятого «божка» и крутящегося гимнаста. Но молодой психолог всё же залез к себе на грудь и потащил за ниточку серебряный тотемчик. – Вот! – с гордостью сказал он, вынимая окрестованного распятого «сына божьего».
Майор поднял бровки и открыл рот от удивления:
- Надо же, какой миленький! – выдавил он из себя и хлопнул перед собой в ладошки, от этого пепел с его курительной соски, шлёпнулся на стол среди бумаг, оставив дымную струйку между кончиком сигаретки и исписанными листками. Майор наклонился всем телом вперёд, на ходу смахивая рёбрышком ладони пепел со стола на пол, и протянул пафосно. – Что я вижу, молодой человек, вы оказывается истинно наш - русский человек! Вы оказывается в доску - наш парень! Так сказать - наш – плоть от плоти и кровь от крови… Надо же, а я уже думал, что вы этот самый - ренегат… - и паясничающий страж порядка, с лысинкой на загривке и пухлыми пальчиками, зачмокал ртом и зашмыгал носом. – Ах, как я был к вам несправедлив, мой дорогой!..
Виктор Павлович зажал крестик в ладони и поглядел на пыхтящего майора, как-то подозрительно и с некой настороженностью в чувствах:
- А может вы об этом?.. – Виктор Павлович сглотнул. – Ну… что со мной учинили эти люди…
- Какие люди? – насторожились погоны.
- Ваши… - Виктор Павлович понизил голос…
- А что мои люди учинили с тобой, балбес? – вдруг, посерьёзнев, спросил он. – Они тебя как-то чем-то обидели?
- Ну, вы же говорите, что у вас есть «видео» и всё такое прочее… - несколько смущённо проговорил молодой психолог.
- Ты, о каком видео говоришь, засранец? Я не знаю такого видео… - командир облокотился ликом своим на ладошку и обнял нижнюю часть лица пальчиками. – Ну… Помяли тебя там немножко! Ну, пострадал ты малость от чужого веселья, так что же нам теперь – и не жить, что ли, вовсе? – страж порядка улыбался своему собеседнику. – Ты случайно жизнь покончить в камере не хочешь? – спросил он несколько деловым тоном и с некоторым лёгким сочувствием в голосе.
- Нет! – сразу же ответил бедный психолог. – Я к этому никогда не был склонен! У меня даже справка есть…
- Справка – это хорошо… - подкатил под всё это черту хитроватый майор. – Мы тебе поможем со всеми этими справками разобраться…
- В чём разобраться?!.. – с нескрываемой паникой спросил бедняга.
- А во всём! – снова подытожил командир на скрипучем стуле.
- Но там же, в сквере… Ничего не было…
- В сквере? Вот и правильно! А где было?..
- Не знаю!
- А ты вспомни…
- В камере, что ли?..
- В какой камере?..
- Ну, этот ваш шаман…
Командир слегка удивился:
- О каком шамане речь? Ты кого имеешь в виду?..
- Да этот, что в камере! Он меня тоже спрашивал – верю ли я…
Майора, как отпустило:
- А-а-а… этот… - и начальник улыбнулся. – Это не шаман… Это – так себе…
Виктор Павлович уточнил:
- Но ведь азиат!
- Ха-ха-ха! – рассмеялся пузанчик. – Какой он на хрен азиат! Ричардсон, что ли? Ха-ха-ха! Он такой же азиат, как мы с тобой папуасы!.. – и майор загоготал.
Виктор Павлович тоже улыбнулся, словно от сердца что-то отлегло и малость полегчало:
- А я уж тоже подумал, что он того…
- Того – да – не того… - с трудом успокаивая свои всхлипы, промолвил майор. Он высунул свои ножки из-под стола, и те оказались не в туфлях, а в обыкновенных домашних тапочках на босу ногу. – Понимаешь… - посмотрел майор на свою обувку. – Холодно тут у нас – дует всё время! По полу такие сквозняки гуляют иногда, что всякие «инфлюэнции», как заразы, пристают по нескольку раз на день, хоть - право боже - вешайся, да и только! Один насморк уже замучил так, что сил больше нет, сопли, слёзы и геморрой… - разоткровенничался начальник. – И этот геморрой… - добавил он и посмотрел зачем-то под себя. – Как вылезет, так и сидит, и сидит там целыми днями, и покою не даёт!..
Виктору Павловичу стало жалко этого перетрудившегося за рабочим местом немолодого уже человека, при этом молодой психолог понимающе покачал головой и посмотрел туда же, куда и бедный болезненный майор:
- А вы ванночки с эвкалиптом принимать не пробовали?
- Пробовал… - вздохнул полувоенный чиновник.
- А пилюли там какие-нибудь?
- Что я только не пробовал, молодой человек! Всё… Даже такое, что и признаться стыдно…
Виктора Павловича лицо почему-то залило краской стыда, но разболтавшийся об интимном майор, как будто и не замечал всего этого преображения:
- У меня друг был, так он…
Виктор Павлович заёрзал на стуле:
- Не надо об этом…
Майор вопросительно посмотрел на него:
- О чём?
- О друзьях не надо…
Лицо у майора медленно вытянулось в сливу:
- Как это не надо? Ты это о чём сейчас тут подумал, урод этакий?! – взвился с места больной человек и с возмущением закричал на этого застенчивого извращенца. – Ты, болван, знаешь кто я?!.. У-р-р-о-д!! Да как ты мог такое подумать?!..
Виктор Павлович качнулся на стульчике, и ему показалось, что он падает:
- Ой, я, кажется, сейчас упаду!..
Майор вскабенился ещё пуще и, дрыгнув рукой, показал Виктору Павловичу большую фигу:
- Вот ты сейчас у меня упадёшь! Видишь это? А?! – и майор налёг всем своим брюшком на стол. – Ты сейчас у меня здесь не упадёшь… - ты раком у меня здесь встанешь сейчас, сукин ты сын, а я тебя, за всё тобой сказанное, поимею, сволочь, тут же, в этой самой комнате, и по полной программе, да так поимею, что мало никому не покажется! Тогда и посмотрим, скотина ты этакая, уж, кто тут у кого и в каких друзьях ходит – геморрой ты мой… на мою голову!! – и разъярённый начальник так хлобыстнул кулаком по столу, что курительный долбанчик выскользнул из прижатых друг другу пальчиков и выстрелил прямо в сторону груди Виктора Павловича. Хорошо, что он был уже не горячим (не Виктор Павлович, а давно погашенный окурочек…), а то бы мог оставить какие-нибудь нехорошие следы «обожённости» на груди и рубашки Виктора Павловича… Но окурок сам пропутешествовал по касательной куда-то, хоть и в сторону Виктора Павловича, но не попал в него, а улетел по сути далее, в дальние углы допросительной комнатушки и там, упав навзничь, успокоился без жалоб на полу, а взбешённый начальник, не удержав своего равновесия, рухнул всем телом на письменный стол и закашлялся на нём в каком-то чахоточно-нервическом удушье. Виктор Павлович, сам еле держался на вихляющем под ним сиденье, и потому ничем не смог сразу помочь этому внутреннему чину, а майор-то, напротив него, всё продолжал исходить в истошных судорогах: всё бухтел, крякал и хрюкал, как подраненный кабанчик, распластавшись на своем командирском меблированном лежбище.
- Может мне вам всё-таки помочь? - поинтересовался перепуганный психолог.
- Я тебе… Мы ж тебя!!.. Вас бы всех!.. – только вырывалось из майора между всякими «бухами» и «гахами»…
- Но вам плохо! Может кого-нибудь надо позвать? – не унимался Виктор Павлович.
Майор перестал ёрзать по парапету своего стола и вскинул измученную голову. Глаза у него были злющие и бешено вопрошающими:
- Ты за чем в этой секте оказался, сукин ты сын, а?! Дурак… – прошипел он, сдерживая позывы к кашлю. – Тебя кто надоумил к ним-то записаться, мудило? Говори, гад, пока собственными руками не задушил тебя, паскуду! – и майор показал две, в скрюченной злобе тянувшиеся к Виктору Павловичу, ручищи. – Мы всё там у вас засняли! Понял, сука? Всё видели прямо своими глазами и зафиксировали на плёнку – сплошной разврат!! До чего же вы все ублюдки-то докатились?! А?! Как такое может быть? Но мы вас всех к ногтю, рано или поздно, всех - прижучим… До всех доберёмся, чтоб так разом и навсегда, под корень! А ты-то сам?!.. Русский же парень! Красавец!! И с ними…
Виктор Павлович сидел: ни бел, ни цел… Только хлопал глазками и ждал, что ещё далее будет изрыгать из себя это «ненормальное существо», в виде стража порядка, и какой ещё поворот примут все эти явно нездоровые события, столь стремительно разворачивающиеся сейчас перед несчастным аналитиком… Словно бешенный автомобилист Майоров, на очень скользкой дороге и с пьяной рожей идиота, пытается вписаться в крутой поворот на вираже, и по ходу дела сбивает ещё и всё на своём пути… Виктор Павлович не издавал ни звука, он гордо молчал, словно в рот воды набравши, а начальствующий тип всё никак не хотел униматься среди своих колик и корч:
- Что ты мне крестик-то свой всё под нос «сувал», сволочь ты этакая! Срать я хотел на все эти ваши религии… Что вы нашу церковь-то русскую всё поганите, гниды! На нашей земле и такой сволочизм! Как вообще таких вот, как вы, земля-то носит русская – паскудники вы проклятые!! – и майора всего «ажно» выворачивало в погибель. – Это надо же, до чего вы уже дошли все, сучьи нехристи, что ни стыда, ни совести у вас не осталось! Одна только похоть и траханье скотское!!.. Дочку мою и ту… - и майор зашёлся в диком кашле…
Виктор Павлович молчал, потому что и не знал, что сказать. Ему хотелось, конечно же, оправдываться, сказать что-нибудь весомое, в ответ на все эти обвинения, но он не знал что… Его обвиняли в каких-то страшных грехах, о которых он ни сном ни духом не знал, не ведал…
Наконец майор справился со своим приступом бешенства, гранёный стаканчик, упавши, залил всё на столе, и даже под рубашку лысенького затекло чайным отваром. Стаканчик едва-едва держался на самом краешке письменной плоскости. Ещё одно лёгкое сотрясение, и он бы упал на пол и - сто пудово – он бы там разбился об вздутый буграми древний линолеум участка, но хозяин кабинета схватил его пухлой рукой на излёте и поставил, как стойкого оловянного солдатика, охранять образуемое им озеро. Брюшко у начальника несколько намокло и потемнело месячными пятнами. Не совсем здоровый майор окончательно оторвал свои телесные формы от стола и посмотрел на мокрые места под собой и на себе самого с такой непередаваемой брезгливостью, что Виктору Павловичу захотелось тут же провалиться одному сквозь землю, чтобы не оказаться сейчас под горячей рукой этого офицера. Но майор уже держал себя в руках. Он только отряхнул прилипшие заварочные чаинки от своей голубенькой, но слегка провисшей рубашечки, а потом взял чайную ложечку из водяного болотца и повертел её задумчиво перед собою:
- Вот так и мы… - спокойным и ровным голосом начал он. – Всё лезем и лезем куда-то на рожон, а как что случись – так мы тут же - мы не мы и хата наша с краю! – майор зажал ложечку между пальцев и принялся гнуть. Ему, видимо, казалось, что это действие удастся совершить без особых усилий, но ложечка была упрямой и не хотела так легко поддаваться распальцованной терапии. Майор закряхтел от натуги и в судорогах напряг припухшие пальцы. Ложечка смилостивилась над ним и слегка прогнулась. – Вот… - удовлетворённо сказал упрямый начальник. – А ты говоришь «не буду»… «не буду»… - (Виктору Павловичу не совсем понятно было к кому эти все «не буду» относились: то ли к нему лично, то ли к выводимой из строя ложечки?) - Будешь! – рявкнул участковый кадр в домашних сквозных тапочках. – Ещё как будешь! Мы тебе прикажем, и ты всё сделаешь, как миленький, голубчик! Понял? А?! Я тебя спрашиваю или нет?! – и молодой психолог увидел, что этот цирковой жонглёр по гнутым ложечкам и пальцам, смотрит именно на него и ни на кого другого. Оказывается все эти «буду-вуду» и «понял-не-понял» относились именно к нему и в его адрес…
– Я же тебя предупреждал… Я же тебя просил… - перешёл начальник-навальник на страшный шёпот. – По хорошему упрашивал и сколько раз! А ты не захотел понять меня с полу слова, дураком всё прикидывался… - и после этих слов, обезумевший, видимо, от тяжёлых чувств и трудов праведных, жалкий майоришка, запустил исковерканной ложечкой в ближайшую стену, но промахнулся, потому что ложечка эта лететь в стенку не захотела, а как-то на лету извернулась, изогнутой всей своей частью-цевьём, и направилась прямёхонько в оконное стекло, где и с разрушительным звоном вшмякалась в оконную раму (как раз по середине) и, видимо потеряв там сознание своё, упала на пол мёртвым телом, а от окна тут же оторвалась жирная старая муха и, вредно-вяло на ходу помахивая крылышками, полетела прямо на майора, тяжко инфантильно жужжа и барражируя своим полуисохшим телом кабинет вдоль на поперёк...
«Ведь зима за окном? Откуда здесь живая муха?» – подумал печально Виктор Павлович. – «Вот же нафталин какой! У них здесь даже мухи ещё в спячку не впали, а с прошлого года всё по стёклам ползают и по комнатам летают! Антиквариат! Куда же я попал – это же допотопный век, вчерашний день!..» - но, допотопный или не допотопный, а начальник был реальный и «не в шутку». Этот майор явно добросердечностью к нему теперь, Виктору Павловичу, не страдал, но и это было бы ещё пол беды, если бы, сам Виктор Павлович, сейчас хоть что-нибудь понимал и не находился бы у этого ненормального в кабинетике, и не был бы полностью в его руках…
Муха до злого майора не долетела, а, развернувшись в воздухе «фезюляжем», взяла обратный курс и со всего небыстрого своего разгона шлёпнулась об оконное стекло мордой и стала искать там дырочки-щелочки, сквозь которые могла бы выбраться наружу – на вольные хлеба, морозцы и свежие ветра…
«Вот, дура – так – дура! – подумалось Виктору Павловичу. – Сама просится на погибель, а того не понимает тупая, что там за окном жизни ей больше нет – там же ей смерть и крышка! Правда… - философски приметил в своих рассуждениях Виктор Павлович. – И здесь житьё у неё, видимо, не сахар… И здесь она, как была, так и осталась просто: дура – дурой!» - закончив таким образом свои размышления, Виктор Павлович посмотрел на присутствующего перед ним чиновника «госдепартамента внутренних дел», просто так – обратил на него внимание… На какое-то мгновение в своей личной жизни Виктор Павлович выпал из реальной действительности и сам не заметил, как при этом и сам медленно «протёк» всем своим организмом на пол, и всей своей нескладной длинноногой, одетой в пальтецо фигурой рухнулся на коврики кабинетные и принял там позу расхлюзданнейшей фотомодели… Ему стало плохо…
Он слабо потянулся руками, чтобы встать, но ему очень неудобно было продираться сквозь всю эту толчею, невероятным образом образовавшуюся над его распростёртым на полу телом. Чьи-то ноги стояли на рукавах, кто-то чем-то сидел на коленях, а за несвежей головой чувствовалась тяжесть чего-то неодушевлённого. Виктор Павлович застонал и попросил воды:
- Пить… Я хочу пить…
Но никто не обратил на его жалкую просьбу никакого внимания.
- Может, Георгий Жданович, мы его – того… Слегка ещё пожучим? – донеслось до слабо ощущаемого слуха Виктора Павловича. И Виктор Павлович увидел, сквозь какую-то голубую дымку, свисающие над его лицом и грудью чёрные, видимо эбонитовые, дубиночки.
- Нет! – отозвалось резкое и запрещающее приказное желание. – Хватит с него! Мы его и так уже расковыряли до основания – дальше некуда. А я за него уже поручился перед весьма уважаемыми людьми. И это надо помнить и держать ухо в остро, чтобы не вляпаться…
- Дык, мы его ещё и пальцем не трогали, а он всё не хочет…
- Захочет! Куда он денется! – молвил начальник. – Надо только правильно ему всё преподнести и объяснить, и он захочет… Как миленький зажелает, и станет с нами сотрудничать…
А Виктор Павлович лежал с закрытыми глазами и не желал… Он ничего больше не хотел, кроме как лежать и не желать! Но так же понимал, что в покое его здесь не оставят, потому что на этом полу и в этом кабинете он лежать не должен! «Хоть бы перенесли меня куда-нибудь и оставили бы там в покое на какое-то время! - взмолился про себя Виктор Павлович. – Что я так и буду здесь лежать нприкаянным, пока они меня совсем не затопчут?»
Но тут судьба его определилась, как видно окончательно, и его принялись поднимать с пола, вытягивая, как пожарный шланг из тугой бабины…
- Давай-давай – вставай «дохлячок»!
- Поднимай свищ свои святые мощи!
Кто-то даже брызнул слюной от усердия:
- Тебя ждут, дрыщ, большие дела, морда ты скользкая!
«Большие дела» оказалось, что плывут перед глазами у аналитика, и Виктор Павлович, если бы его не поддерживали под руки, наверняка бы опять рухнул на пол в «дела маленькие», но ему этого никак не позволяли делать крепкие мужские объятия, как рук чужих, так и талий с бёдрами… А коленки-то сами у него гнулись и голова не хотела прямо держаться с «рыльцем в пестике». Бедному Виктору Павловичу почему-то очень захотелось спать и икать, но его тормошили и приводили в чувства очень настырно. Его заставляли сделать выбор, и он заплакал в ответ:
- Отпустите меня… - прохныкал он. – Отпустите… Что я вам такого сделал? Я больше так не буду… Я домой хочу! У меня упадок…
- Ишь, как развезло… - услышал он в ответ.
- Да никак совсем ему поплохело!
И Виктора Павловича стали тормошить за плечи ещё живей и пинать под зад ногами…
- Может водицей его сбрызгнуть, - поступило предложение, - чтобы успокоился гондяра?
И тут в лицо Виктору Павловичу кто-то мелко плюнул, или брызгнул чем-то, сквозь марлю. Виктор Павлович отпрянул от мелко брызнувших капель и попытался заслониться руками, но руки его были в руках у каких-то чужих и серьёзных сил…
- Ладно! – сказали ему в замутнённое лицо. – Давай очухивайся!
И пред Виктором Павловичем снова начал проступать этот, наскучивший уже ему, майор. – Отпустите его и посадите на пол…
Виктор Павлович почувствовал как его снова «роняют»
- Э-э-э-э! – зашумел начальник. – Стойте-стойте, полегче! Того… Наоборот – сперва посадите, а потом уж отпустите, а то он – вон гляньте – опять на пол валится, свин этакий!
Виктор Павлович почувствовал под собой что-то твёрдое и скрипучее. Неосознанно аналитик обхватил руками скрипучую конструкцию и, судорожно схватившись за что-то, стал держать так равновесие, чтобы снова не упасть на пол и не разбить лба своего от потери сидячего положения…
- И все сейчас же вон из кабинета, - зарычало над ухом какое-то животное в погонах, - Нам нужно с этим извращенцем поговорить по крупному и конфиденциально!..
Послышалось хлопанье дверей и топот удаляющихся нестройным маршем послушных ног-лапищ. Виктор Павлович держался, как мог, но не совсем ещё совершенно ясно и осмысленно смотрелся перед собой, а потому от этого покачивался из стороны в сторону и видел какое-то размытое, маячавшее перед ним в тумане, круглое пятнышко, обладающее командирским голосом и, несомненно, какими-то привилегиями…
- Ну что, гусь лапчатый? Продолжим наши с тобой разговоры, дорогуша моя? – обратились к Виктору Павловичу сквозь пелену неясных контуров и расплывчатых очертаний властный голос. – Ты согласен?..
Виктор Павлович был уже согласен на всё. Он не знал на что именно давал согласие, но был согласен, и ему было всё равно кому от этого была хоть какая-то польза или вред, и на фиг это всё кому-либо было надобно было вообще:
- Согласен… - только и сказал он.
- Вот и ладненько… - чужой голос повеселел и стал примирительно достойным, т.е. готов был теперь продолжить весь этот диалог помягче, с позиций уже не грубой силы и устрашающих покрикиваний, а с доброжелательностью и учтивостью:
- А ты артачился! Видишь, как всё просто получается? Ты нам – мы тебе, и всем хорошо, и всё шито-крыто в этом деле… правильно я говорю?
Правильно или нет говорил его оппонент, Виктор Павлович даже под расстрелом сейчас сказать об этом не смог бы, и даже не потому что, не хотел выдавать своего личного мнения, а просто потому, что и сам не знал верного ответа на этот самый вопрос и даже не догадывался, как бы он должен был бы выглядеть, этот ответ, если бы существовал на самом деле…
- Что от меня требуется?.. – вяло спросил Виктор Павлович.
- Что-что? – переспросил его беседовавший с ним человек. – Да почти что ничего… Так мелочь одна… - кто-то дотронулся до руки Виктора Павловича, погладил доброжелательно и продолжил. - Если они вас опять где-нибудь достанут, то вы им не показывайте, что всё знаете, а делайте вид, что ничего вам неизвестно, понятно? Они же, гады – ой - какие ушлые суки! Мы их, знаешь, сколько уже пасём? Сказать – не поверите… А всё равно, как сквозь пальцы стервецы каждый раз проходят и все следы за собой заметают чисто, блин – прямо не люди какие-то, а эти… - Виктора Павловича хлопнули по руке. - Не знаю даже как их назвать… Чутьё у них звериное, что ли, какое-то?! Сколько раз уже – хап! Вот же они - перед нами – бери их! – вроде взяли и накрыли, а оно – вон оно что – ни-че-го на самом деле!.. – Виктор Павлович туповато покивакивал головой на всю эту тарабарщину в уши и филькину грамоту. В глазах у него стало помаленьку проясняться, и он увидел перед собой майора…
А майор стоял перед ним расставив ноги и не унимался:
– Ох уж эти мне секты-бздекты – как они нас достали! Ты не представляешь, Витенька! Проходу от них нет! Расплодились, где только можно и с кем только можно дружбу водят! Ты даже не представляешь, насколько это сейчас актуально с нашей стороны, дорогой ты мой… - и Виктор Павлович почувствовал, как звёздочки майора, (видимо он успел накинуть свой кителёк на промокшие брюшины…), коснулись его виска, а тёплая и дружеская рука, начальника участкового стойбища, легла на провисшее и опущенные, чуть ли не до самого пола, плечи несчастного аналитика.
– Какие там встречаются экземплярчики! Я столько лет гоняюсь за всей этой шушерой и то, при виде их, пальчики оближешь! Честное слово тебе говорю – кадры у них офигительные!.. – и майор причмокнул губами. – Я, вначале, даже позавидовал кое-чему, а потом говорю себе «нет!» - баста! - ведь, гады же они? – гады! Да какие ещё гады, господи прости мою душу грешную, - такие, что смотришь по видео, что они творят у себя там, на шабашах, и диву даёшься – как только таких земля-то ещё держит? Почему никто не вмешивается свыше во все эти безобразия и почему всему подобному совершаться позволяет? Это до чего же надобно дойти, чтобы настолько уже не различать плохого от хорошего? Чтобы с чистой совестью творить такие безобразия? И ведь там такое иногда бывает, что от увиденного волосы дыбом встают! Слыхал о младенцах?.. – майор схватился за голову и заходил по кабинету, как чумной. Виктор Павлович ничего не «слыхал», но со всем безоговорочно решил согласиться...
Он просто кивал и кивал головой, а майорова рука теребила и гладила всё его плечи: то с одной, то с другой стороны, и между делом, по отцовски так ещё, трепала по загривку и поглаживала взъерошенные волосы…
– Ты представь себе парень, что вчера нашли на радиоактивной свалке в пластиковой канистре у нас! Полный бидон детских органов, 29 трупиков, одних ручек и ножек, какая-то уйма… И это ведь всё взаправду! Это же ужас!! Уж-а-а-с!! Это же кто, когда и сколько всем этим делом занимался? Это же изверги конченные! Уму непостижимо! Это же - не в какие ворота уже больше не лезет! У нас тут все на ушах стоят и требуют одного – найти виновников и обезвредить! Отыскать их сейчас же! Представляешь, какое давление на наши внутренние органы? Ты можешь себе представить, что тут с нами делают, пока мы работаем? Нам же прохода не дают! Житья никакого не оставили! По семь шкур за день выжимают, а мы что? Мы-то что должны делать? А?! Вот скажи мне на честном слове – нам-то что в этой ситуации прикажете делать? А-а-а… - майор развёл руками. - Вот мы и стараемся, вот мы и лезем из кожи вон… - руки его безвольно опустились. - А тут ты ещё со своими проблемами на нашу голову, дубина… Всю кашу нам испортил! И откуда ты только взялся среди них? И зачем ты, такой упрямый, во всё это лезешь? Прямо зла на тебя не хватает…
- Я не упрямый… - только и сказал Виктор Павлович, потому что почувствовал, что чужая рука очень и очень, пребольно, сдавила его плечо.
- Хорошо, если это так… Это было бы просто отлично! – подтвердил обоюдное согласие на сотрудничество лысоватый начальник, и рука его отпустила аналитические ключицы и погладила воротничок психолога, поправляя, видимо, какие-то образовавшиеся складочки на нём. – Значит, мы с тобой договорились парень, и ты, как только потребуется, наинеприменейшим образом введёшь нас всех в курс этого самого дела, а? Так? Я правильно понимаю?..
Виктор Павлович послушно кивнул, как пони на пробежке по манежу. Довольный состоявшейся беседой, начальник отделения полицмейстеров, отпустил верхнюю часть туловища бедного психолога, от своего ближайшего внимания, и пошёл вокруг общего им стола торжествующей походкой, шоркая при этом домашними тапочками по горбатому полу:
– Так-так-так… - произнёс он, когда достиг «обратной стороны своей луны» и приземлился на свой стульчик-шатун. – С этой формальной частью нашей беседы мы с вами, молодой человек, похоже, что покончили (думаю теперь уж – раз и на всегда…), а потому, вот теперь, возьмёмся и за самое главное, так сказать, - преступим и к интимной её части…
При упоминании «интима» у Виктора Павловича нервно дёрнулась ляжка на ноге и пересохло во рту. Майор посмотрел на сидящего перед ним допрашиваемого клиента и улыбнулся:
- Нет-нет… Вы зря так волнуетесь, Витенька,– я вовсе не об этом! Я имел в виду нечто другое, как бы так выразиться – нечто более «сокраментальное», чем эти ваши наскоки-подскоки, т.е. такое - особо тактичного порядка, что ли, и для всех нас с вами, впрямую, оглашению не подлежащее… Так сказать – «интимус секритас», если постараться выразить эту мысль по латыни… Я ведь тоже не на помойках образование получал, а в академиях когда-то учился и «майора» поимел не за здорово живёшь, а за конкретные услуги государству… - Майор взялся за свой карандаш и за его лёгкие, ничего не значащие мучения, этого самого «деревянного человечка». – Я вам должен ещё передать, вот каких «пару вещиц»… - начал он, но почему-то опустил глазки и сделал пару пометочек в мокрых настольных листочках, что по-прежнему лежали прямо перед ним на начальственном столике. Листочки эти, непослушные, расползались под острым носиком опущенного, и напавшего на них исподтишка, карандашика. Майор чиркнул разок-другой своим «каламом» по ним и, убедившись, что бумага, оказывается, действительно всё может стерпеть, но почему-то обесценивает все эти терпеливые занятия своей непрактичностью – просто расползается под требовательным нажимом…
Писатель в погонах пососал «навершие» своего писательского «стилета» и, слегка покряхтев от недовольства, отложил стило в сторонку, затем посмотрел угрюмо на не получившиеся каракули и продолжил беседу:
- Вы слыхали, мой милый собеседник, притчу про глупых лягушек?
Виктор Павлович, на подобную смену темы разговора слегка хмыкнул, но затем заглушил это чувство в себе, поглаживанием пальцами кончика носа… Майор осуждающе покачал головой…
- Так вот, друг вы мой ситцевый, история для размышления… - на этих словах начальник сосредоточенно наморщился и прикрыл слегка глаза, чтобы, видимо, получше видеть всё то, о чём он решил поведать сейчас этому глупому мальчику, сидящему перед ним:
- Жила-была одна лягушка-квакушка, значит… И случилось с ней два неприятных события, как то, понимаешь ли… - майор задумался. - Первое событие, (а может и второе?), что-то я запамятовал малость… – майор принялся что-то вспоминать у себя в голове и чесать затылок. - Попала она, вроде как бы, в «чайник» с горячей водой… - тут говоривший что-то опять задумался, повращал немного глазами, посмотрел в потолок и исправился. – Нет-нет… Не так всё было… Она, конечно же, попала… и попала она по полной, но не в чайник с кипятком (это потом уже всё было!), а вначале в кастрюлю с этой, как её… нормальной, даже весьма прохладной, водицей, где и сидела там, лупоглазая, словно так оно и должно было быть на самом деле! Представляешь – ну что лягушке в кастрюле делать? Срам же один и тому подобное… Но, нет – она туда «забурилась» нахально и сидела там, значит, и дулась на всех, как сыч на крупу, а того не знала, дура, что эту кострюльку-то кто-то уже, тихонечко так, поставил на плиту газовую, что ли?.. – майор почесал затылок. - Или ещё там какую… неважно! Совсем сейчас не помню - на старость лет с памятью проблемы у меня… Но точно – поставил! А она сидит, значит, в этой кострюльке, и того, дура, не знает, что по природе своей лягушачьей не умеет горячего от холодного отличать, если всё очень и очень медленно происходит! Вот такие вот дела… - майор принялся из листочков на своём столе делать бумажные кораблики. И это у него очень хорошо стало получаться и так гладко выходило, что он за какие-то пару минуток, соорудил целый «флот Петра» и пустил его в чайную лужицу на отстой. Виктор Павлович не вмешивался во все эти процессы, а сидел и дожидался. Майор подул на кораблики, а те только наклонились слегка бортами в противоположную ему сторону и не с места…
– Так-так-так… - сказал майор, взял и поставил среди них гранёный стакан, как наблюдательную вышку. Кораблики уступили место стеклянной посудине и слегка намокли дном.
- А я, значит… - решил продолжить кабинетный флотоводец свою речь, но опять что-то забыл в ней. – Вот же, правда, какой хреновый из меня рассказчик! – стукнул командир себя ладошкой по лбу. – Дурак какой… Забыл сказать, что тот кто кастрюльку эту на плиту взгромоздил, огонёк-то под ней поставил совсем маленький-маленький, ну прямо, как «вечный» при памятнике, словно у могилки неизвестных репрессий, жертв – чего-то там не важно чего… Не в этом суть солений… - майор покрутил двумя большими пальчиками, взятых в замок ручек, у себя перед животиком. Встал со стульчика и подошёл к окну и уставился туда, словно высматривал кого-то на седых от тумана улицах. Он приподнялся на носочки, а потом перекачнулся на пяточки, а потом обратно на носочки, и так несколько раз туда сюда, а потом продолжил. - Сидит, значит, эта лягушка-квакушка, «фроги» так называемая, в этой самой кастрюльке своей и чувствует, что что-то тут не так с ней вокруг, а вот - «что?» - понять никак не может, потому у неё эти самые, как их… рецепторы, ни фига не реагируют на медленное нагревание… Сейчас уже шпарится, дура, начнёт, а она всё сидит! Никак не может сообразить, что уже бежать пора сломя голову, лапками шевелить – выбираться, одним словом, из кастрюли! А она сидит… И говорят, что так с любой лягушкой происходит – сунь её во что-нибудь, а потом медленно вари – ни в жизнь не сообразит! Так живьём и сварится, идиотка!! Во как с этими земноводными дела-то круто обстоят… Вот, если бы на неё сразу кипяточком плеснуть, так она бы в раз конечностями задрыгала - и пошла и пошла бы, по меньшей мере поняла бы, что это не в собственном болоте жабрами кудахтать, а что она куда-то не туда угодила и ей здесь не райские кущи обещают, а самое настоящее жаркое лето! Но бедная лягушечка наша была тупа от рождения… - на этих словах товарищ майор развернулся на носочках, словно балерина в па-де-де, и оказался мордой своей повествовательной прямо перед беднягой психологом, слушателем в задрипанном пальтишке. – И вы тут, молодой человек, не ищите в моём повествование каких-либо глубоких аллегорий… не надо. Их здесь нет - и никогда не было – всё это одна проза жизни и частная практика человека с жизненным опытом. Тут, как говорится, факты на лицо, а ваши «факи» (так, всеми вами любимые…), сами понимаете в какое место… - майор посмотрел в глаза своему собеседнику. – И я же по вашей физиономии, друг вы мой любезный, вижу, что вы должно быть всё - «как все», являетесь большим любителем подобных индульгенций. Знаем мы вас, современную «молодёжь» - всех, кого не попадя, посылаете куда не «поподя», а как коснётся, суть – да - дело, вам самим-то – идти-то больше и некуда! Прямо, как красны девицы на выданье, ломаетесь… Что, ошибаюсь или не правду говорю? А? Чего молчите?..
Виктор Павлович не молчал, он просто онемел, чтобы не выругаться... Но этому майору сказителю, видимо, было глубоко наплевать на все эти тонкости его человеческой натур-психологии. Он подошёл, к стоявшему перед ним словно жердина молодому специалисту психотерапевтических наук, и ткнул его в бок пухлым пальчиком:
- Ну, чего стоите теперь, как суслик у чужой норки? В ногах ваших правды нет, присаживайтесь обратно… - майор поскрёб залысины. – Правда, её нет и в других частях вашего тела, но не в этом суть… - майор обошёл вокруг Виктора Павловича. – Ну, садитесь-садитесь пока, дорогой! Стул ещё крепкий, а вы ещё не хлипкий… - и майор тихонечко просмеялся, всё то расстояние, что он пересекал коротенькими ножками от Виктора Павловича до своего места и возвращался обратно. По ходу дела он заглянул в листок и что-то там подсмотрел немножко. – Значит так, любезный, - сказал он, - Перейдём ко второй истории про эту самую лягушку квакушку, дуру нашу непутёвую… - майор посмотрел в глаза молчавшему аналитику, затем потрогал пуговичку на его пальто и, дрыгнув ножкой, развернулся и отправился обратно к своему месту, догоняя тапочки злыми шаркающими пинками. Он добрёл до своего «командирского мостика», но не стал садиться на стул, а взял его спинку в руки и слегка приподнял его:
- Во второй своей истории, уважаемый, она, извращенка этакая, попала в молоко! Въехала в коровий продукт! Кастрюля та же, та же плита, а вот содержание совсем другое… Сидит она там молча, не квакает, а газа никто не включает! А она сидит – ни черта ей не видно, кругом одно белое молоко, (правда, и в позапрошлый раз ей не так уж и много чего было видно, хочу вам сказать…). Разве что стены одни маячали, но и те не прозрачные… - тут, как видно, пузатый «погоноводитель» захотел сдобрить свои труды рассказчика сигареткой для души. Он добыл очередную фильтрованную муть из пачки в кармашке брюк и, поджегши той хвостик, сунул обратным концом к себе в рот. Затянувшись глубоко-глубоко и пустивши, как кипящий чайник, струйку пара из носика, он, видимо, кое-какие пары всё же проглотил, а потому закашлялся и постучал себя в грудь кулачком:
- Сидит, значит, она там опять, дура-дурой. Сидит и думает… Представляешь такую картину, сынок… - по отечески разоткровенничался курящий всякую дребедень майор. – Лягушка – почти что жаба! А сидит и думает… Ну, такое представить можно только в кошмарном сне! Но, тем не менее… И, что же она там думает? А вот что: «Я сижу здесь одна, и никому не нужная лягушка, а вокруг меня какой-то белый туман, прямо похож на обман – ля-ля и фа-фа - и если я так дальше буду сидеть, то мне начнут сыпать соль на рану, и я от этого с ума сойду!» - Вот так вот думает эта «жаба пупырчатая»! Представляешь – с ума она сойдёт… А какой у этой лягушки ум? У неё же одни рефлексы и головастик в этой самой… Как её? Ну ладно – не будем об этом… - майор ещё разик пыхнул своей «самокруточкой», что никак не могла найти места в пальчиках майоровых (и бегала, туда и обратно от него по всей ладошке), а потом встрепенулся. – А? О чём это я тут? А-а-а! Вот о чём… - майор стряхнул пепелочек. - Я же тебе, мил бабуин, историю никак поучительную рассказываю сейчас! Совсем запутался… А это, значит, чтобы ты сам, хоть что-то в этом всём деле понял малость и на ус свой намотал… Глядишь и прозреешь, глупенький! – майор отодвинул свой стул к стеночке, а сам попытался присесть краешком своего одного полужопия на свой столец. Но «столец» такого запанибратсва, даже от непосредственного своего начальника, никак принимать не захотел, а потому рыкнул с хрипоцой, словно Владимир Семенович, из-под мягкотелости майоратовой задницы, и товарищ опер-уполномоченный тут же нервно привстал и попытки свои отложил для более, к такому случаю, подходящего момента:
– Ну ладно… - сказал он. – Пойдём далее… - майор затушил сигаретку об стол и бросил её в мокрые бумаги. - Лягушка эта значит посидела-посидела так – да – как примется всеми своими лапками молотить по всему вокруг, что бы под руку ей не попадалось – а она по этому шарах-бабах и в дамки! Прямо озверела, мелкая паскуда-ница! Бьёт, значит, лупит, лапками молотит, а ей и говорят… - майор прищурил глазки и пожевал что-то в уголочке рта своего. – Кто говорит – не важно – это мы пропустим… Говорят: «Ты чего, мол, зараза, зря воду боломутишь… то бишь – молоко? Чего тебе спокойно-то не сидится, тварь ты этакая, – разве не знаешь, что обухом плеть не перешибёшь? Никогда тебе из этой кострюленции не выбраться на свободу, сучка ты этакая, как ты не паникуй и старайся – ни в жисть!» Вот так вот ей прямо и говорят в лицо – сиди, мол, курва, тихо и не вякай, а то хуже будет… А лягушенция, эта, то ли оглохла совсем, то ли ещё чё там с ней стряслось, а никак не хочет угомониться! Правда-правда… Колошматит и колошматит лапками своими, как последняя дура! И что же вы думаете, господа мои хорошие? – не понятно к кому обратился с этим воззванием, слегка раскрасневшийся и задиристый, майоришка. – А взбила она, козюля, всё-таки молоко в творог! Намолотила, значит, творожистую массу и говорит себе: «Ну что, съели, гады?!» - и майор в сердцах кого-то и сам плюнул, хорошо, что Виктор Павлович оказался несколько в сторонке от того места, куда был нацелен сопливый майоров снаряд. Плевок описал дугу по гибкой параболе и повис в углу, у самого шкафчика, на одёжной вешалочке…
– Вот, значит, она как их всех поимела… - майор ухмыльнулся. - Ну, в общем, на этом и истории моей конец, а кто слушал, как говорится – идиот! Ха-ха-ха… - не очень весело почему-то рассмеялся начальник, а глаза печальные…
Виктор Павлович - полу стоял, полу молчал, т.е. не говорил ничего, а только думал одно: «Дурак этот майор! Господи, да тут все похоже – одни дураки собрались! Дай-то ты мне, боже, целым отсюда только выйти, и я век за то тебе благодарным буду!»
А майор, помолчав, взял со стола совсем уж не великих размеров долбанчик и, посмотрев на него с печалью, забросил тот в гранённый стакан. Мокрые листочки-кораблики на столе даже не шелохнулись. Майор втянул ноздрями воздух и тихо-тихо так просипел:
- А какая из этих историй первая, а какая вторая, ты уж сам разбирайся, ребёночек наш великовозрастный, и делай выводы поскорей, что с этой лягухой-то делать…
Виктор Павлович в иных обстоятельствах покрутил бы пальцем у виска, но в данном случае только сморгнул глазками и остался при своём мнении…
- Значит так! – после небольшой паузы решительно сказал, чуть оживившись, майор. – На этом наша с тобой беседа на сегодня окончилась. Хочешь сей, хочешь куй, а всё равно – пора тебе, друг ты наш занудливый, в камерку возвращаться! Ждут тебя там трефовые хлопоты и пиковая дама… - майор подморгнул глазом и заулыбался. – Значит, так – вали отсюда, пока я не передумал!
А Виктор Павлович и рад бы «валить», да как это сделать-то без разрешения…
– Э-э-эй!! – заорал начальник кабинета. – Есть там кто за дверью? А?! Что оглохли совсем, что ли? – дверца дрогнула и слегка приоткрылась. – Забирайте этого подозреваемого!
Виктора Павловича, как током прошибло от последнего слова:
- В чём? – сорвалось с его губ. – В чём подозреваемого-то? Вы хотя бы толком-то сказали…
- В лягушатничестве! – сердито ответил майор и кивнул вошедшему лейтенатику, чтобы тот забирал «на выход» эту выпотрошенную до полного измождения «куклу»:
– И мой тебе совет, малёк, – не светись ты на манеже, и на болоте тебе делать нечего…
Виктора Павловича не очень любезно выволокли за дверь в коридор…
На это раз его грубо тащили обратно в места камерной отсидки. Виктору Павловичу было очень неудобно от такого обращения с собой и слегка унизительно, но он ничего не мог с этим поделать. Не доходя до металлических прутьев молодого психолога «прихватило» в животиках...
Он явственно почувствовал, что если сейчас ему не дать склониться над унитазом, то может произойти нечто такое, от чего никому здесь не будет приятно! Но эту мысль ещё необходимо было донести до своего злого конвоира, а тот, по всей видимости, был типом «неумолимым в характере» и ничего от «этого урода» слышать даже не хотел, а просто волок и волок себе его далее, по изломанным коридорам полуподвального помещения.
- Послушайте! – запротестовал Виктор Павлович, не на шутку собравшись с духом, и повысив голос. – Я сейчас здесь обкакаюсь! У меня колики в животе!
На что получил ответ:
- Сам обосрёшься – сам и будешь за собой убирать!
- Но ведь гигиена тут… и вонять же будет?! – выразил своё немалое удивление подопытный арестант. – Вам же самим и нюхать…
Лейтенантик замахнулся дубинкой:
- Да я ж из тебя мозги вышибу! Урод…
- А вонь-то останется…
Конвойный задумался:
- Ты это что – точно, что ли?..
- Точнее не бывает – мне как-то не хорошо…
- Вот же сука-а-а!! – прохрипел злыдень. – Держись у меня тут, гад, - только не вздумай здесь! – и рабочий правопорядка поволок несчастного психолога коридорами куда-то к «ваттер-линии», на поворотах даже не заботясь о том, чтобы Виктор Павлович пребольно не стукался плечами, и лодыжками, об острые углы казематов.
Виктор Павлович всё стерпел, только чтобы не создать неудобств людям тяжёлой и нужной профессии… Он дотянул «на одном моторе» до парашной кабинки и пал ниц у глянцевого чуда с фискальным отверстием. Виктор Павлович даже определиться не успел, чего же он больше всего хочет: то ли сверху должно было у него пойти горлом, то ли снизу плеснуть и раствориться? Но на всякий случай, бедолага в пальтишонке, приготовился к фонтанированию из всех отверстий, а потому спустил, на ходу ещё и брюки и всё такое прочее, и расстегнул воротничок рубашки, пытаясь ещё при этом и присучить рукава на быстром ходу, но на это уже не хватило времени... А началось-то, как говорится, всё в головах-то, а не в желудках, началось без приглашений и рвотно…
Виктора Павловича выворачивало от самых пяток до гланд…
Когда позывы к очищению малость поулеглись, Виктор Павлович огляделся…
Отхожее место этой «Бастилии» могло бы напугать и мамонтов в доисторическую эпоху! Это было не место – это был ад сущий! В нём, видимо, сходились все отрицательные стороны нашей родной полу российской полу правовой действительности – сплошная неразбериха средств и дикая антисанитария случаев… Описать весь этот ужас возможно, но страшно за его последствия, как у Гёте, когда он позволил себе описать свои жесточайшие любовные страдания в мучениях несчастного своего Вертера, а потом пол Европы расхлёбывала этот конфуз, кончая жизни свои самоубийствами и отдавая, тем самым, дань ассенизаторскому таланту немецкого гения…
Вот поэтому мы не будем здесь отдавать дань чужим немецким гениям, а спасём русского интеллигента, Виктора Павловича «Тошнило», от самого худшего…
Бедный аналитик получил облегчение не сразу…
Бедняга Виктор батькович стряхивал треволнения и невзгоды рыгательными усилиями с больной головы на здоровую… И ему, вроде бы, полегчало. Отпустило кишечные палочки, оставило в покое «Кадычкова», и не так уж было страшно за чистоту собственных опрокинутых портков. Виктор Павлович привстал немножко и уже решил, что можно подниматься окончательно с собачьих четверенек на две эволюционные ноги и покидать мрачную кабинку «Поргии и Бесс», как иная, ещё более жуткая и страшная картина, предстала перед его перевозбуждёнными увзорами...
Как не удивительно бы это выглядело, но над сливным бачком унитаза, там, (где по старым, ещё советским антикварным временам, имелся «ослиный хвостик» поплавкового механизма самоизмывательства дерьма), красовался большой и внушительный зеркальный осколок, с довольно таки чистой ещё поверхностью глянца, способного отображать действительность, перевирая ту не настолько, чтобы не быть узнанной… И Виктор Павлович узнал (в осколочке этом) - себя! И – о боже! – что это было за отвратное для него зрелище! Это же уму его непостижимо, какой шантаж! Конечно же, всем известно, что неприятности никогда не красят человека, но всё же не до такой же степени портят?! Виктор Павлович был ошеломлён увиденным… Он был просто убит, раздавлен - тут же, и изничтожен в одно мгновение отражённым осколочным светом! На нём живого места не осталось, как от упавшего на голову самолёта! Всё кричало, скуля и чертыхаясь, в зеркальной вони, и результат был однозначным…
«Я грязное и замученное ничтожество, животное я - и меня все могут здесь пинать, унижать и издеваться надо мной, до скончания века моего! О, господи, помоги…» - На Виктора Павловича смотрели одни сплошные бледнеющие и потеющие абстракционизмы его глаз и суперпозиции носа…
Аналитик, вначале, даже отшатнулся от этой морды своего лица, пока до него не дошло (и не докатилось механически по задворкам ума, как уголь из шахты на издолбанных вагонетках), что это он сам и есть – перед собой - собственной персоной, и нечего тут на зеркало пенять, коль рожа!..
Виктор Павлович увидел «живой труп»…
Он принялся вглядываться в темноту своего измученного лика и искать на нём сходства с живым трупом Достоевского…
Героика заброшенного писателя всегда привлекала его своей сугубо российской и истинной интеллигентностью, с мучительностью правды некоторых своих мироощущений… Виктор Павлович ощутил в себе прилив, неведомых ему до толе, могучих сил - всех этих глубоких страданий за правду и тяжких мучений за истину! Данте с Алигьери могли бы отдыхать после всего этого – столько ужасной правды смотрело на Виктора Павловича из этого туалетного зеркала, столько накопилось там (в этом зеркале) – всех этих круговоротов «велений и терпений», да всякого безжалостного «бития по щёкам своим!», что только лишённый стыда и последней совести, гад, мог бы позволить себе ещё и надсмехаться над всеми этими страданиями русской судьбы, со всеми страданиями за весь простой и глупый русский народ…
И это было хорошим подспорьем для самого Виктора Павловича, чтобы сносить в гордом одиночестве, в соли этой лжи, все эти невыносимые системные издевательства!
«Да!! Это наш крест и наше ярмо вечное!» - «константировал» сам факт своих ощущений Виктор Павлович. Он встал в позу загнутого над унитазом аристократа и, примиряясь тем самым с действительностью, (что окружала его сейчас, сегодня и тут…), гордо вскинул непокорённую голову…
Мгновения Виктор Павлович всматривался в свой изменившийся облик мученика и искал там признаки несломленного ещё духа, а также несгибаемого достоинства упрямства, но находил не совсем то, что хотелось бы ему видеть…
Облик был не совсем ещё совершенен, потому что не хватало ему, окончательно, какой-то героики, что ли? Что-то жалкое проскальзывало в чертах и требовало серьёзной доработки. Тогда аналитик, отвлёкшись от целого в частности, принялся разглядывать детали - кожу своего лица, волосики под бровями, мочки ушей, всё - вплоть до мельчайших подробностей, до пор и дырочек жировых желёз, до микроскопических трещинок, что окружали радужные оболочки и белки его глаз, там всякие пушинки и «чужинки», прилипших к лику... И он увидел то, что искал - одну существенную черту во всём этом наборе второстепенных подробностей; она (черта эта) разделяла его переносицу на две неравных половинки! Он ещё в детстве где-то читал, что такое разделение переносицы пополам говорило о «недюжем» уме и благородном происхождении мысли, и эта – о, слава богу! – столь углубившаяся многообещающая морщинка была на своём законном месте и, хмурясь на смотрящего, кричала о достоинствах... Виктор Павлович даже улыбнулся, потрогав её указательным пальчиком. Это была его последняя надежда! Но тут что-то в унитазе забурчало, и стало нагнетать из своих недр. Виктор Павлович подскочил и расставил пошире ноги, чтобы не намочить их «канальим» засорением, и посмотрел во вспухающее нутро и – о, силы небесные, что он там увидел!! – он увидел там такое, от чего разум его сразу пошатнулся вандомской колонной и помутился женевским озером, и ушедшая было дурнота опять вернулась на первоначальные позиции - одним скачком на своё место, как теннисный мячик на корте. В водовороте, мимо глаз проплывающего дерьма, мелькнула одна… потом другая… а после и третья - детские ручки, а за ними всплыло и целое тельце новорождённого абортированного трупика, а, по ходу дела всего этого, появились и пара ножек, и всё такое прочее, ко всему прочему, всё по отдельности и вне комплекта… Это был шок! Виктор Павлович хотел, было, сперва, закричать во всё горло и позвать кого-нибудь на помощь (того же лейтенантика, что насвистывал, и довольно неплохо, что-то из Вивальди), но Виктор Павлович кричать не стал и не потому, что не смог, а потому, что вовремя одумался…
Он стоял в раскоряку над бегущей могилкой не рождённых членов будущего общества и ждал, когда весь этот водоворот пройдёт, сам собой, мимо него и унесёт за собой: и все эти, в ни в какие ворота не вписывающиеся, «детальки» и сам процесс их уничтожения…
«Деталей» было много, но вскоре и их не стало… Только в корзиночке-сеточке, для использованных бумажек, Виктору Павловичу ещё померещилась маленькая детская рученька, которая валялась там среди помятых и испачканных, обтиранием об посещаемые жопы, листков, и словно манила его, трусливого психолога, наклониться сейчас же к ней и взять её за детские пальчики и вынуть её оттуда – из этих грязных нечистот и ублюдства и одарить хоть маленькой, но толикой любви и ласки… Но Виктору Павловичу было жутко это сделать! Он отстранился от системы загаженности и, выправляя брюки на место, попятился от лютого места…
Обратно Виктор Павлович шёл сомнамбулой…
Он был конченым человеком…
Виктора Павловича запихали обратно в камеру. Аналитик был похож на выжатый лимон. Азиат, и шаман, был ещё там. Он словно и не слезал со своего орлиного насеста, а, словно, уснув в скрюченном положении, прибывал там в обездвиженном состоянии, и был тих…Виктор Павлович, чтобы не тревожить своих опрокинутых чувств, тихонечко прокрался на своё прежнее место и приземлился на него упавшим парашютом. Ему было дурственно… Перед глазами так и плыли детские останки в унитазе и, просящая о помощи, маленькая лапка, неизвестно кого по имени, тянулась к взрослому испугавшемуся дяденьке… Виктор Павлович закрыл глаза и принялся мучительно грезить, т.е. пребывать, одиноко, в таком состоянии ума, когда всё окружавшее тебя - тебе просто «по барабану», и только твой внутренний «взболомученный» ужасом мирок что-то ещё для тебя значит и представляет хоть какую-то ценность, в нереально существующем белом свете…
На собственные отправления нужд и удовлетворение естественных потребностей, «наложилась» - вся эта страшная картина… Виктор Павлович помотал головой и даже застонал, как от зубной боли. Унитаз потихоньку отошёл на второй план, и появилась его кухня, в которой уже кипел чайник, и брюки, которые висели на спинке стула и дожидались, когда их оденут. Виктор Павлович попробовал их надеть, чтобы успокоиться, но никак не мог взять их руками со спинки. Руки оказались такими непослушными, что не хотели даже сами тянуться за одеждой… Они всё время куда-то заворачивали за угол мысли и смотрели оттуда на кого-то, не имея глаз. Виктору Павловичу надоела эта борьба со своими непослушными руками, и он решил просто подойти к стулу поближе и сесть на него, чтобы хоть как-то ощутить прикосновение ткани к голым икрам своих ног и вернуться в реальность. Два шага дались ему с большим трудом, словно выворачивало колени и приходилось отрывать какую-то слизь от пяток. Виктор Павлович дотянулся до сиденья и попытался присесть, но это у него получилось почему-то, как у глупой девицы, решившей «обдудониться», он присел на корточки мимо стула, не поднимая юбочки, и изготовился мелко напакостить в чужой огород! Виктору Павловичу в мыслях этого очень не хотелось делать! Он даже принялся сопротивляться и раздумал садиться, но, вопреки всем его желаниям, опущение таза на нижний уровень пола, тем не менее, произошло, и происходило так долго и медленно, что Виктор Павлович устал дожидаться окончания процесса падения и задумался совсем об ином…
Он стал думать о своём кабинете и случайных его посетителях…
- Эй! Ты что делаешь? – раздался голос над самым ухом Виктора Павловича.
Виктор Павлович нервно дёрнулся от чужого крика, и все видения тут же пропали перед мысленным взором, а перед ним, словно повешенный, оказался стоящим этот, чем-то дерзко воняющий, азиат. Виктор Павлович принюхался и посмотрел на этого калмыка, с казахстанской прописанной рожей. Он никак не мог понять, почему этот тип находится где-то высоко-высоко над ним и смотрит уже оттуда на него, Виктора Павловича, как-то презрительно и высокомерно…
- Я где? – только и спросил молодой психолог.
- В Караганде… - послышался грубый ответ, а потом этот «китайчик из Бирибиджана» не нашёл ничего более разумного, как выдавить на свои губы ниточку ядовитой слюны и медленно, превращая её в вытянутый в сторону лба Виктора Павловича дирижабль, начать плеваться её в сторону «униженного и оскорблённого»…
«Вот вам и круглый стол овальной формы!» - как говорил Фёдор Михайлович в своих незабываемых произведениях...
Виктор Павлович прикрыл лицо руками, чтобы этот плевок «низшей расы» с высшего уровня сознания не обезобразил его внешности пошлым прикосновением, и только тут он понял, что, как дурак, почему-то полусидит возле самого пола, а штаны его заимели некрасивое мокрое пятно в промежности...
Пятно медленно разрасталось, позволяя себе намокать во всю ширину седалищного нерва и не контролировалось организмом… А этот запах, который, как показалось Виктору Павловичу, исходил от этого «тюремного японца» (ау сенрикё…), был на самом деле продуктом его, психолога, логическим полураспадом и внутреннего происхождения! Виктору Павловичу за себя стало несколько стыдновато…
- Ты чё, Ваня? – обратился к нему (и обратился весьма недружелюбно), вокруг него порхающий, узкоглазый самурай. – До параши, что ли, не можешь добежать? Чего ты тут болота под собой разводишь, сучье ты племя? Чего это воздушные пространства своим гнильём оповещаем? Тебе, козёл, может быть проктолог нужен? А может сразу анестезиолога позвать?..
Виктор Павлович извинительно моргал глазами и сопел носом от неудобной для поддержания беседы позы. Он уже отбил первый плевок от своего темени и готовился к повторной игре в зверский «пинг-понг», но повторной слюны на морде узкоглазого расиста не появилось. И это уже было намного лучше, чем вообще ничего…
- Слушай ты… - обратились к нему. - А ну встань-ка, лох – я тебя получше разгляжу!.. – самурай приставучий потянул Виктора Павловича за отвороты пиджака. – Вставай-вставай, гнида… Дай я тебя хоть разок разгляжу перед тем как…
И Виктор Павлович почувствовал, что он словно растёт из земли. Его вытягивали, как щипцами шестимесячный плод, прихватив за головку и выдёргивая из материнской утробы. Он хотел, было закричать, что, мол: «Больно ушам! И не надо хватать за волосы!!», но слова эти сами так и застряли у него в горле, потому что, как видно, приближался откровенный момент истины, а ему, Виктору Павловичу, очень бы хотелось оттянуть его на неопределённо длинное время…
«Он меня, наверное, сейчас бросить куда-нибудь хочет! Как у них там это называется? – дзюдо, айкидо, мудо…» - подумал в страхе Виктор Павлович, а сам стал искать руками, за что бы зацепиться: «Перевернёт сейчас кверху ногами и свернёт шею, сумасшедший же азиат!» – Виктор Павлович силился при этом и ногами зацепиться за что-нибудь: «А я что потом буду делать со свёрнутой шеей? Лежать здесь и умирать без медицинской помощи в одиночестве?» - Аналитику было страшно…
Но никаких «мудо» - ни до, ни после - не произошло, как этого не боялся сам несчастный наш страдалец…
Его просто подняли на уровень японских глаз и обрушили с их высоты вниз, на скамейку задом. Скамейка была крепкая и выдержала столь не мягкое приземление. Виктор Павлович только почувствовал лёгкий шлепок обо что-то твёрдое, и ещё, как что-то там «чмокнуло» в штанах и прыснуло во все стороны, по левым и правым брючинам, а потом потекло и выдавилось в область ширинки и за край ремешка…
«Боже праведный! Какая неприятность-то!» - Виктор Павлович судорожно вцепился руками в край скамейки и прошептал умоляюще:
- А нельзя ли по вежливей, гражданин? С кем такого не бывает?..
- Со мной! – зло ответил «кизяк» с японским оскалом бансая. – Со мной такого никогда не может произойти, потому что я по природе - «воин», а ты… - и китайская экиебанистая личность брезгливо поморщилась и прошепелявила в сторону молодого засранца. – Ты такая гнида и грязь, уродливая, что подобных тебе нужно массово уничтожать в крематориях и газами травить, как когда-то! – и злой камикадзе заплевался слюной в сторону бедного Виктора Павловича. - И прав был доктор Адольф, когда жарил вас всех в душегубках, скотов этаких, мать вашу! Ваше место всегда было у кирхе, клюхера и там… - камикадзе, видимо, запамятовал продолжение цитаты, - …Всего такого прочего, без чего вы лишнее племя…
Этот «азиатчина» кипел в своём гневе на Виктора Павловича ужасно и, видимо, только от этого путал слова и искажал «терминалогический аппарат» своих мыслей, но уже и сказанного, за глаза было достаточно, чтобы понять бедному психологу - перед ним какой-то новый нео-фашист экстремист и олимоненный нигилист - самоучка-придурок, и это было худшее из всего того, что он мог бы себе пожелать, ко всем этим своим неприятным ощущениям в этом жутко неприличном карательном заведении!..
Но жестокой расправы над собой, и продолжения ко всему сказанному, на удивление бедного аналитика, не последовало. Не было никаких попыток к пыткам, не произошло и дальнейших унижений… Японский китаец от чего-то сам резко устал, обмяк и, потускнев, как лампочка в период мено-паузы падения напряжения, уронил своё тело рядом с Виктором Павловичем на скамью и закрылся глазами, как полицейский щитом во время уличных беспорядков. Глаза у него были какие-то нездешние, глубокие и голубые-голубые… В них так и читалась для Виктора Павловича глубина родных озёр и ширина чужих небес…
Ещё мгновение, и Виктор Павлович утонул бы в них безвозвратно, но нельзя было этого делать, потому что в тихом омуте черти всегда водятся, а этот чужеземец, мог и опять очнуться и замелькать перед глазами со своими расовыми предрассудками…
Виктор Павлович собрался с силами и от этого выпрямил спинку…
Сидящий рядом с ним арийский азиат медленно облокотился своим щупленьким тельцем на Виктора Павловича и промурлыкал:
- Ну что расскажешь, дружок? Как там оно? – обратился к психологу тунгус.
Виктор Павлович не ожидал подобного, а сам в ответ просто махнул рукой и вздохнул.
- Что не состоялось? – опять задал вопрос сидящий рядом мамелюк.
Виктор Павлович, не желая показывать своего смущения, кивнул. Потом, подумав немного, промычал:
- Угу…
- А ведь могло же и случиться, если бы ты подумал чуть-чуть…
- Что случиться? – не выдержал, наконец, психолог. – О чём подумал?
Китаец повернул к нему голову и зевнул:
- Да так… Я о своём…
Виктор Павлович насторожился. Приставучий азиат зачем-то положил ему свою голову на плечо и запел:
- Эх, дороги… пыль да туман… Холода тревоги и сплошной обман…
Виктор Павлович постарался отстраниться, но грубый азиат схватил его за бок и с зубовным скрежетом скрипнул:
- Сиди, сучёныш! Не рыпайся…
Виктор Павлович и не рыпался. А азиат продолжил петь, только у него что-то заело с куплетом и застопорилось со словами – одна и та же фраза крутилась по одному и тому же кругу и никак не хотела перескакивать на другой куплет и уступать ему место:
- Тревоги… обман… - только и слышалось под боком у Виктора Павловича, и такая грусть во всем этом присутствовала и надрывала душу, что Виктор Павлович вздохнул. Слезинка выскользнула и побежала по щеке, а бедный психолог не хотел её сам смахивать. Калмык, смахивающий на самурая, наконец-то прекратил мусолить русские слова и спросил:
- Так что тебя там-то так расстроило, а? На тебе же лица нет, парень, да и это… - ноздри калмыка недвусмысленно подёргались, указывая на случившееся.
Виктору Павловичу надо было перед кем-то излить больную душу. Душа его, как студень, колыхалась внутри организма и вяло ожидала процесса облегчения:
- Так там у них… - и Виктор Павлович подыскивал слова. – В туалете – дети!!..
Калмык сщурил и без того узкие глазки:
- Дети? В сортире?! Ах, извращенцы!..
- Нет-нет! – запротестовал Виктор Павлович. – Вы не правильно меня поняли! Там ещё ужасней!!..
- Ещё?! – растопырил глазки, как бритвенные порезы на скулах, пройдоха японец. – Куда ж ещё-то?!..
Виктор Павлович засомневался, стоит ли рассказывать дальнейшее. Но самурай уже вцепился в него, как краб клешнями в актинию, и Виктору Павловичу ничего не оставалось более, как продолжить свои откровения из ада:
- Там не детки даже… А, как бы это сказать – части от них!! Понимаете – головки… ножки… ручки…
Японец вставил своё:
- Потроха?..
Виктор Павлович облизал пересохшие губы и кивнул.
Японец-тунгус смерил его взглядом и остановил свои взоры на нижних мокротах исподнего:
- Да-а-а-а!.. – протянул он. – Теперь я понимаю, почему ты… - и он кивнул. – На твоём бы месте кто бы удержался от подобного?!..
Виктор Павлович залился пунцовыми красками и смущённо опустил глаза «долу», т.е. почувствовал приятные пощипывания в области совести, что, наконец-то, всё урегулировалось само собой с этими штанными безобразиями, и ему не надо более никому объяснять, почему это он, взрослый человек, а позволил себе такие испражнения в одёжи…
- А я ж тебе говорил!! – вдруг завёлся калмык. – Я ж говорил!!..
Но что такого говорил ему этот тунгус, Виктор Павлович что-то не мог никак припомнить, но ради поддержания взаимопонимания не стал этому противоречить и переспрашивать. А калмык вскочил с места и забегал по камере:
- Они все тут такие! Ты их ещё не знаешь, этих националистов! Тут гиблое место… - и калмык прилип к Виктору Павловичу нос к носу. – Это же жертвы прошлых времён!! – простонал он прямо в лицо удивлённого и страшно напуганного психолога. – Младенцы! – ещё более удавленным голосом сообщил он, как брат брату. – А кто приносит младенцев в жертву унитазу? А?!! – не прокричал, а почти что провыл китайский выкормыш пхень-яна. – Ты помнишь, брат?!..
Виктор Павлович что-то такое помнил, но сейчас никак не мог вспомнить, потому что забыл со страху, но его трясли за плечи и требовали ответа:
- Да-да-да… - торопливо ответил он настырному другу. – Что-то такое припоминаю… Кажется это было в средние века…
Японская азиатская сущность страшно взревела:
- Как в века?! Да в какие средние?! Это же у них всегда такое делается, надо только знать когда и зачем!!..
Виктор Павлович был и в этом со всем согласен. Он не думал и не хотел думать сам, ему хватало и этого «китайского лазутчика», что сидел на нём со своими вопросами и только разве что в шею не бил кулаками и не понукал, как объезженную лошадь…
- А ты говоришь свои!.. А ты говоришь православие!!.. – вельзевулистый шаман налился кровью в глаза. – Вот их всё православие где… - сжал руку в кулак голубоглазый муэдзин. - И крест на нём! – поставил он точку, как рубанул топором по плахе чингизидовой, а чья там была голова (Виктора Павловича или ещё кого второстепенного…) это уже и не важно было в сей момент для этого ниндзя, потому что клеймо было проставлено, как сорт мяса на живодёрне, и выжжено тавром предвзятости...
Виктор Павлович весь согбенный от наседаний, гнулся под натиском напористого азиата и хотел было выпрямиться спиной, но ему этого никак не удавалось сделать. Только слегка удалось приподнять макушку и пропеть куриным голосочком:
- Но при чём здесь христианство, уважаемый?..
И этого оказалось более чем достаточно, чтобы произошёл взрыв бешенного негодования:
- Ах, гад! Я так и знал!! Вы все там заодно с ними!! Вы все там кровь младенцев пьёте, а нам не даёте… испить чаши сией… - нездравомыслящий шаман тянулся губами своими к шее бедного психолога, словно вамп к ручью живительному...
Глаза у азиёгнутого «метеорита» были безумными, а язык похотлив и жаден! Виктор Павлович был сам в ужасе и весь не свой в движениях ответных:
- По-го-ди-те! – просил он. - По-мо-гите-е-е… - сначала слабо, а потом всё громче и громче принялся кричать и звать на помощь. – Помоги-те-е-е, люди!! На помощь! Кто-нибудь - убивают!!..
А в ответ он услыхал:
- Да тише ты, дура! Не ори! Я не буду тебя здесь убивать! Я только кровушку хочу твою увидеть, говорят она у вас особенная… Говорят она другого цвета!..
А Виктор Павлович уже, впав в панику, ничего не слышал и не хотел слышать, а принялся рваться и метаться во все стороны, но только чтобы высвободиться из лап этого маньяка язычника. Но у этого маньяка хватка была волчья – он скрутил Виктора Павловича по всем направлениям конечностей и гнул свою линию, т.е. уже был почти готов вскрыть зубами вены на чужой шее и насладиться своим кровопусканием из них, но при этом он всё шептал психологу на ухо:
- Что начальник тебя уговаривал? Уговаривалда?.. О чём? Чего просил-то? Чего молчишь-то… - азиат с голубыми глазами весь трясся и потел. - А ты согласился - да?… Поддался на уговоры, с-сука! Пошёл, значит, у них на поводу? – зубы камикадзе скрипели. - Ну, зачем ты это сделал – зачем? Этот майор ведь обыкновенная пешка и дурак, он ничего не смыслит в правом деле – он безмозглый осёл!..
Но тут лязгнули засовы и кто-то ударил дубинкой азиата по голове. Азиат ойкнул и убрал свои губы и язык от аналитической шеи, психологически измученного и уже слегка надруганного, Виктора Павловича. У Виктора Павловича закатились глазки, и он стал терять сознание, но не успел этого сделать окончательно, потому что, ещё до начала всего этого приступа, ужасный калмык, с глазами полными «полевых васильков», рванулся на кого-то и, не думая даже терять сознания от чужой резины, (что прошлась по его черепной коробке), совершил противоправное действие, и в миг всё было кончено!
В камере появился случайный труп, и этот труп был, ещё мгновение назад, живым стражем порядка и носил погоны лейтенанта и всё такое прочее…
Виктор Павлович смотрел на содеянное и лихорадочно в уме прикидывал последствия от случившегося несчастья…
- Вы все здесь сошли с ума!! – завопил он. – Что ты наделал, придурок?! Мы же погибли… Я тут не при чём! Я в этом не участвовал! Меня тут не было… - Виктор Павлович попытался отстраниться от всего случившегося, чтобы сразу быть не к чему не причастным…
- Не ори, курва! – огрызнулся японец.
- Я не хочу иметь с вами больше никаких дел! – продолжил кликушествовать психолог. – Я хочу связаться с властями! Они обязаны мне помочь и вызволить отсюда!!..
- Не ори! – шипел калмык, а тунгус зло скалился неровными зубами.
Виктор Павлович вскочил на ноги и всплеснул руками:
- Бо-же-е-е мой!! – завопил он, потому что увидел, что на погонах у трупа одна крупная звёздочка майората. – Ты убил начальника!! Ты убрал главную фигуру в этом сумасшедшем доме…
Азиат по китайски был невозмутим:
- Ну… Ошибся малость… С кем не бывает?.. – он подошёл к лежащему на полу трупику. – Ты посмотри – окочурился…
Виктор Павлович принялся грызть ногти. Он кусал их жадно и рвал дерзко. Ноготки сносили всё это молча, слышны были только стон Виктора Павловича и звуки откусываемых «роговиц»…
- Что делать? Что делать?!.. – Виктор Павлович задавал сам себе этот вопрос, но не знал на него ответа.
- Бежать… – целомудренно и спокойно произнёс напарник по несчастью. – Если нас здесь застукают, я вины на себя брать не стану, а скажу, что это ты майоришку угробил…
Психолог, на подобное коварство, даже не знал, что и говорить, он только ещё пуще запихал руки в рот и завыл от безнадёжности.
- Да тише ты, белуга! – одёрнул его калмык. – Пошутил я! Не буду я тебя обвинять ни в чём, а сам сейчас тебя придушу, а уж потом и дам дёру отсюда – и ищи тогда потом ветра в поле!
Виктора Павловича подобное предположение никак не обрадовало:
- Зачем же меня, а?! Зачем?! Я же вам ничего плохого не сделал! Оставьте меня тут в живых – честное слово! – я никому о вас ничего не скажу! Я буду нем как рыба и век за вас молиться стану!
Азиат ухмылялся:
- Молиться, говоришь? Не-е-ет, дружок, так не пойдёт… - он подбежал к Виктору Павловичу и схватил того за подбородок. – Ты пойдёшь со мною, нытик, и я с тебя теперь глаз не спущу, потому что ты теперь моя главная опора и надежда… Ты теперь моя карта бланш, козырёк! С тобой мы ещё таких дел натворим, что даже кое-каким чертям в аду станет тошно! А?! Согласен, али как, психолог?..
У Виктора Павловича не было никакого выбора, что он мог ответить, этому безумцу? Или бежать или быть удавленным… – или пан, или пропал! И он решил – лучше пропасть, т.е. исчезнуть вместе с этим гоминдановцем, чем сгинуть, но сохранить лицо честного гражданина…
И Виктор Павлович сделал выбор…
- Да ты не бойся, друг! У меня на воли там такие связи…
Виктору Павловичу и смотреть даже на это «чмо» не надо было, чтобы понять, что связей у этого бичары «там на воле» никаких нет и быть не может, если не считать, конечно же, каких-нибудь таких же вот, как и он, бомжей с помойки и опустившихся забулдыг, что ошиваются круглыми сутками на улице и ведут «антисоциальный» образ жизни… Но этот кореец пел перед ним соловьём, а сам уже волок задумчивого психолога мимо стокилограммового трупика на выход…
Ноги были, как ватные. Не то чтобы бежать, а и идти несчастный психолог уже не мог. Ему всё время хотелось куда-нибудь присесть, прислониться к чему-нибудь и выплакаться от души, но хитрый убийца не давал ему покоя, а всё тащил и тащил его куда-то по холодным, вдруг ставшими такими чужими, улочкам родного города. На пересечении Шаляпина и Правды они встали, чтобы перевести дыхание. Азиат стал озираться по сторонам, приговаривая в посиневшие губы:
- Нам нужен сейчас один звонок! Один только звонок… - повторил он свою просьбу. – У меня есть друзья! Правда!! Они заберут нас отсюда и отвезут в хорошее место…
- На помойку, что ли?.. – вяло пошутил Виктор Павлович.
Узкоглазая япошка посмотрела на него и «улябнулась» сквозь зубы:
- На помойку! На помойку… - а потом этот убийца бедных полицейских кинулся наперерез какой-то барышне, говорившей на ходу по сотовому телефончику, кинулся с воплями и шипением:
- Эй, тётенька – дай один звоночек совершить! Не будь жмотиной протяни трубочку…
Но тётенька так зыркнула на него, что никак сомнений не оставалось, что этому азиату скорее всего дырка от бублика достанется, чем один звоночек с её телефона:
- А ну пошё-ё-ёл отсюда!! – рыкнула она на него почти мужским басом. – Не подходи ко мне ничтожество! Грязная свинья – пошёл прочь отсюда!!..
Но японца это нисколько не смутило, он скривил «по китайски губки», и уже не с просьбой, а скорее всего с увещеванием подъехал к этой мамзели:
- Дамочка, нельзя же быть такой стервой, а?.. Кому говорят – дай трубочку звякнуть! Очень уж надобно мне…
Но «дамочка», видимо, и сама была не «промах», а потому круто развернулась к подходившему лицу не русской национальности и от всей души замахнулась на него своей дамской сумочкой:
- А ну – пошёл прочь, тварь!! Сейчас полицию позову!..
А тварь в ответ только и сказала:
- Зови, с-сука! Одним меньше будет… - и отхватила у этой тётеньки трубку возле уха. Тётенька и охнуть не успела, как её телефонная коробочка перекочевала из её пальчиков – да – в ручки гражданина из близлежайшего зарубежья. Тётенька хотела, было что-то ещё сказать, но калмык из «тунгусии» весьма недвусмысленно пригрозил ей:
- А в глаз не хочет, жопа?! Засвечу так, что всю неделю с фонарём ходить будешь, как Диоген в бочке засветишься, стерва! А? Отвалить присыпку?..
Тётенька даже захлебнулась от нахальства, но, уловив искренние нотки в голосе этой скотины, не стала ему ничего более доказывать, а только попыталась обратиться к гласу народному, к окружающим и мимо проходящим:
- Граждане!! Да что это такое делается? А?! Я вас спрашиваю, господа! Среди белого дня эти выродки черножопые у порядочных людей уже телефоны на улицах отбирают, а вы всё молчите? Ну, так же нельзя! Куда мы катимся со всеми этими свободами? До чего всё это скоро нас всех тут доведёт, а?!.. Примите же меры экстренно, товарищи! Есть ли среди вас мужики?.. – но хоть мужики и были среди «вас», но они все как-то обходили сие место конфликта стороной, немного наивно потупя глазки и засунув руки, и носы, в карманы своих одежд и воротников…
Тётенька разочаровалась в доброте населения и поняла, что она одинока тут, на этом чужом празднике жизни…
А азиат уже отбежал в стороночку и названивал оттуда кому-то с рьяным чувством самоутверждения собственного достоинства. Виктор Павлович стоял посреди улочки, как полный замороченный дурак, и смотрел на ограбленную тётеньку, как невинный младенец, а не прямой соучастник всего этого безобразия. А тетенька, потерявши надежду добиться справедливости от окружающих и явно не удовлетворённая случившимся физически, увидев Виктора Павловича перед собой и, поняв по внешнему виду, что это всё одна шайка-лейка и воровская компания, накинулась и на него с таким же азартом, с каким пыталась до того мгновения противостоять узкоглазому нахалу шаманской наружности… А этот нахал сейчас звонил по её трубке без какого-либо зазрения совести, тратя при этом, на кровные денежки купленные, редкие единицы…
Единицы утекали в эфир, а мадам уже таранила беднягу психолога:
- Ай-я-яй!.. – орала, что есть мочи в горле, она. - И не стыдно вам, молодой человек? А? Такой интеллигентный на вид мужчина, а с такими отбросами связались! Ай-я-яй… Как не стыдно – как совесть-то ваша позволяет? Ведь так опуститься – это ведь надо же до чего дойти, уму не постижимо! – мадам уже пихала сумочкой Виктора Павловича в бок и шла на него всем корпусом своей полновесной грудной клетки. Но что-то Виктору Павловичу в её поведении показалось странным. Тётенька хоть и изображала возбуждение и неприкрытую агрессию, но ей явно от него, грязного немытого, побитого и несчастного, что-то было нужно другое, потому что она всё жалась к нему поближе и тянулась зачем-то своими губами к его уху. – Послушай, мальчик!.. – шепнула она ему почти, что на ухо. – Уходите вы отсюда – уходите по быстрому! Разве вы не видите, что это бандиты!! По ним же тюрьма плачет, я-то таких знаю…
Виктор Павлович и сам было хотел уже бежать, только вот искал удобного случая, чтобы кинуться разом «во все тяжкие» и наутёк от этого «убийцы». Ему давно уже хотелось скрыться самым неприметным образом за ближайшим поворотом, но он всё был не уверен, что успеет оторваться от этого резвого бомжары азиата на достаточно приличное расстояние… Оторваться настолько, чтобы успеть юркнуть в какую-нибудь подворотню и раствориться в ней, как капля в луже…
Но сейчас, всё было похожим на то, что самый момент этот настал – азиат-то весь был поглощён своим разговором по ворованной трубе и не очень-то следил за ним, бедным страдальцем и беспричинно замученным «другом и соратником». Да, вот ещё и эта тётенька, так убедительно подговаривала сбежать из этого района и поскорее кинуться куда-нибудь подальше от всех этих непонятных «текстур и глиссур», что Виктор Павлович, почти что, принял окончательное решение, не удержался как бы и шагнул на первое движение к уходу, но тут эта самая «мадмуазель совратительница», с сумочкой и сочувственным глазками, принюхалась к чему-то исходящему от «прекрасного юноши» и была явно разочарована полученным. Она поморщилась и сказала:
- Фи-и-и! Как от вас несёт, мой милый мальчик! Нельзя же так небрежно относиться к своему телу в общественном месте, оно всё-таки требует ухода и надсмотра… А от вас такое амбре! Фи-и-и… - и ограбленная мадам «сошла с лица», т.е. изменила в мановение ока своё мордовское отношение к молодому психологу, отстранилась от него, как от чего-то грязно непристойного и весьма нечистоплотного, и покинула место встречи, отойдя в сторонку...
Виктору Павловичу это было, как ножом по сердцу, так полоснуло его по чувству собственного достоинства, что если бы оно было хоть самую малость, менее достойно снести подобные оскорбления, то непременно бы с Виктором Павловичем случился бы эпилептический припадок самоучижения, но – слава богу! – Виктор Павлович на данный момент оказался более толстокожим, чем могло бы привидится на первый взгляд кое-кому со стороны, а потому он только весь как-то мелко задрожал, развернулся и дал дёру прочь от тётки… Т.е. хотел это сделать, но ни того, ни другого у него не получилось, потому что «китайская япошка» уже сама оказалась рядом и схватила психолога за отвороты рукавов и их манжеты:
- Стой!! – грубо рявкнул калмык. – Ты куда это собрался, дружище? Что это ты весь трясёшься тут, словно тебя электричеством бёзднуло?..
А Виктор Павлович продолжал всё зачем-то ногами по дороге шоркать и загребать руками в ту сторону, где, как ему казалось, находилась его свободная подворотня и удачный побег из, ни на что не годной, действительности:
- Пусти!.. – просил он. – Мне надо! Я туда хочу! Я устал от вас всех… У меня сил больше нет терпеть! Не могу я больше…
А калмык похлопал его сочувственно по спине:
- Ничего-ничего, успокойся… С кем не бывает? Стерпится – слюбится, и ты привыкнешь!
Но Виктор Павлович не хотел привыкать и, тем более, «стерпеться», он попытался вырваться из рук и пусть с отчаяния, но совершил попытку убежать, правда, попытка эта получилась весьма жалкой на вид и больше походила на отсутствие её, как таковой, но всё же, для Виктора Павлович и это было уже не малым делом и граничило даже где-то уже и с подвигом. Пока Виктор Павлович перетирал своё геройство «внутрях», шаман калмыцкий и грабленая мадам вступили в обмен мнениями:
- Ну что, стерва, съела?.. – обратился тунгус, к застрявшей в их компании тётки. – Добрее следующий раз нужно быть к людям, сука! – и протянул ей её сотовую пчелиную связь. Но сей «медок», видимо, тётеньки пришёлся не по вкусу, потому что она брезгливо оттолкнула свою трубку от себя и промолвила:
- После твоих поганых рук, мразь, я её даже близко в свои руки не возьму! Ты, грязное отребье, быдло, не смей даже прикасаться ко мне, а не то я отыщу тебя после и заставлю собственное дерьмо передо мною на коленях жрать!
Казах из Кореи только удивлённо поцокал языком и пропел:
- Вах-вах-вах, мадам, какие мы грозные! Прям боюсь-боюсь-боюсь…
- Ничего, сволочь, ты меня ещё не знаешь! Я тебе такое устрою! Такое!!.. – дамочку всю трясло и явно «неврастенило», т.е. заносило на крутых поворотах разговора в места страшные и мутные. – У меня муж ФСБешник, он таких как ты из-под земли достаёт и на рога наматывает!
- На свои? – ухмыльнулся пся-крев-монгол. – И большие они у него? А ветвистые?!.. – и гадкий беспринципный азиат рассмеялся. – Ха-ха-ха! Иди тётка своей дорогой куда шла, по добру по здорову, пока ещё чего-нибудь не нашла! – и лицо, чуждой тётеньки национальности, протянуло снова ей её же собственность в виде отобранного переговорного устройства «аля –земля-космос-земля»:
- Бери и проваливай, пока я добрый!
Тётка зло прошипела:
- Ну, гад… Мы ещё встретимся! – и выхватила у него из рук свой «предметик». Но тут этот «предметик» завибрировал и промурлыкал весёлую мелодию. Тётка хотела ответить на звонок, но «гламурный» монголоид успел выхватить аппарат из её рук со словами:
- Пардон, мадам – это меня! – и приложил «мыльницу» к уху. – Да! Да… Слушаю… Конечно же… договорились! Буду на месте и буду ждать… Ты только прихвати с собой… - тут разговаривающий с инкогнито шаман отошёл в сторонку, пригрозив при этом пальцем бедному психологу, (видимо, намекая ему, тем самым, на то, чтобы он опять не удумал что-нибудь такое, после чего не пришлось бы ему очень-и-очень сожалеть о содеянном…). Виктор Павлович и сам понимал, что не стоит даже и пытаться уходить в отрыв, а потому тоскливо проводил глазами своего, навязанного ему «друга» и надсмотрщика, и остался на месте. Но тут бедняга психолог почувствовал, что ему что-то суют в кармашек пальто. Он покосился на карман и увидел, что женская ручка оставляет в нём визитку:
- Вы поскорее убегайте от него и обязательно позвоните мне… - услышал он женственный полушёпот. – Ничего страшно, что вы не в совсем красивом виде – ничего! – погладила она его сквозь перчатку по спинке. - Я всё понимаю – всё! Вас неволят и насилуют… И этот тип – это же ни в какие ворота! – тётенька даже принялась пощипывать объект своих вожделений ручкой чуть пониже поясницы, да так, что этот звонящий монгол не мог всего этого увидеть и разглядеть со своего позорного места…
Монгол не то ругался, не то очень темпераментно разговаривал о чём-то таком, чего не следовало, как видно, было знать кому-то ещё из посторонних. Он всё прикрывал рот ладошкой и наклонялся вместе с трубкой почти, что до самых колен и там стучал свободной рукой от избытка чувств по лодыжкам. Но при этом, этот любитель разговоров за чужой счёт, никак не забывал посматривать в сторону самой «сладкой парочки» и то и дело очень внимательно ощупывал их узостью своих глаз и черствостью своего взгляда.
Дамочка же опять поморщила свой носик и достала из сумочки носовой платочек, чтобы слегка прикрыть нервно трепещущие ноздри батистовой кисеёй:
- Ничего-ничего… - негромко убеждала она, то ли себя, то ли Виктора Павловича. – Мы вас отмоем… Отчистим! Приведём в надлежащий порядочек, и вы станете у нас, как новенький огурчик, а там уж и на нашей улице будет праздник…
Виктор Павлович испытывал некоторое смущение от такого: «Чё она ко мне привязалась-то здесь? Что – делать больше нечего старой дуре, как глазки мне строить посреди улицы? Вот дура-так-дура!» – Виктора Павловича знобило: «Отмоет она меня… Отчистит… Да пошла ты!..» - и Виктор Павлович нервно смахнул чужую руку со своей поясницы. Мадам даже не обиделась на это, а где-то даже чуть-чуть и возбудилась от такого откровенного пренебрежения:
- Вы не волнуйтесь, Виктор Павлович! Мы вам плохого не пожелаем! Это – вот этот, гад, – вас до добра не доведёт!..
Виктору Павловичу, как кто ледышку в исподнее закинул: «Откуда она знает, как меня зовут? Она назвала меня по имени отчеству! А я никому из них не говорил об этом!!»:
- Вы откуда знаете, как меня зовут? – нервно обратил лицо своё Виктор Павлович в сторону этой дамочки. – Мы разве с вами где-то встречались? Где? Вы кто?!..
- Встречались-встречались, Витюша, только у тебя самого память девичья!.. – ответила ему с милой улыбкой «мадмуазель».
Молодой психолог стал рыться в своей памяти, но тут подскочил третьим к их компании, вернувшийся от «звонков другу», калмык, он же тунгус, он же «япошка» с китайской внешностью, и всё такое прочее в одном флаконе:
- Всё!! – и в его голосе послышались торжествующие над чем-то нотки совершённого некоего трудного дела с явно положительным нюансом. – Мы на мази, ребятки! К нам уже едут и скоро будут здесь! – монгол разве что не плясал от удовлетворения свершившимся. Он даже игриво подмигнул «тётиленции» и по компанейски бросил ей её телефончик. – Лови, старушенция, – он мне больше не понадобиться! Скоро я сам буду, как в пуху, и куда вам всем до моих утеплений!!..
«Старушенция» трубочку-то поймала и сразу же посмотрела на номера, но япошка рассмеялся:
- Держи карман шире, старая дура! Ты что меня совсем за лоха держишь? Думала, что я хвосты оставлю и дам тебе торжествовать над моими несчастьями? Вот же тупенькая стерва!.. Ха-ха… – и монгол возвёл руки куда-то туда, к, обкаканным воронами и голубями, веткам чёрных деревьев. – Я ещё многое чего могу, и вы рано со счетов меня сбросили…
Тётка, на вопросительный взгляд молодого психолога, только покрутила пальцем у виска, а потом взяла свою трубочку и вложила в руки Виктора Павловича со словами:
- Возьмите… - негромко сказал она. – Она вам ещё пригодиться…
Монгышлакский уралман, с чеченским профилем, зыркнул цепко на это действо «старой бабки» и хрюкнул:
- Ну-ну… Хр-р-рк! – сплюнул себе под ноги мокроту. – Давай-давай, старушка, где наша не пропадала, да?.. – и осклабился так, словно готовился загрызть кого-то в клетке с хищником…
Тут по дороге зарычало что-то страшное, словно зверь на карусели, и к обочине дороги подлетел чёрный джип Хаммер. Из него выскочили милые «братки», в чёрных дутых китайских курточках и противотуманных мрачных очках на переносицах, и, прыгая через сугробики, кинулись к стоявшим, при этом зачем-то на всём ходу растягивая куртки и растопыривая «фалды» во все стороны. Похоже было на то, что это стая голодных воронов слеталась на добычу, расправив свои врановые крылья перед торможение у жертвы…
Дамочка, взглянув на подъехавших типчиков, обернулась к самодовольной гниде и сказала:
- Ты не мог этого сделать! Зачем, идиот? Ты хоть понимаешь, что ты натворил?..
На что китайская зараза ответила:
- А вот сделал! И что теперь? Вы меня в расход пустите? На кусочки разорвёте? А? – азиат рассмеялся. – Вы меня теперь найдите сперва, а потом уже такие страшные морды делайте! Ха-ха-ха! Я теперь вне поля вашей досягаемости! Понятно? Хаха! Я теперь сам по себе, а вы все идите в ж…
Но договорить он не успел, потому что получил звонкую пощёчину от «мадмуазель» и презрительный, всё испепеляющий взгляд, как на ничтожество и ничего более. Тунгус хотел, было явно ответить чем-то более весомым и увесистым, но почему-то не стал этого делать, а только утёрся рукавом и опять сплюнул:
- Ничего, бля, я тебя ещё урою…
А «братки» уже были на месте и окружили троицу со всех сторон, перекрыв все доступы к отступлению своими растопыренными руками и курточкиными обширными чёрными парусами для мрачных мачо… Бриза не было… А было обыкновенное похищение с поверхности пустой улицы двух граждан неопределённой внешности и замызганной национальности. Тётеньку без лишних слов оттёрли в сторонку и «выплюнули» из «тёплого коллектива», как отработанный материал. Она перепрыгнула через пару сугробов и осталась стоять у обочины, наблюдая за тем, что будет дальше. А дальше азиата и психолога подхватили под «белы рученьки» и легонько, аккуратненько, перенесли к стоявшему у дороги «лимузину». Виктор Павлович не сопротивлялся, он был нейтрален. Азиат спокойно перенёс транспортировку и даже чихнул на ходу пару раз, не прикрывая рта рукою.
Тётенька из сугробов почему-то помахала ручкой им вослед и добавила к этому прощальному жесту ласковую фразу:
- Ничего, любезные… Мы вас ещё найдём…
Дверцы Хаммера хлопнули и впустили внутрь «катафалка» всех в него влезающих, а влезли все, и у дороги никого не осталось, если не считать случайных прохожих, что с некоторым любопытством, «кучкуясь» в нестройные группки, наблюдали за всем происходящим, на некотором почтительном расстоянии от места происходящих событий…
Хаммер дёрнулся, как цепной пёс бульдогом с будкой, рванул с места и, набирая обороты всем своим «моторищем», взвыл «классно», и удивительно хорошо, да и был таков за красным светофором, который он нахально проигнорировал, как абсолютно ненужную вещь на дороге, просто так, по пустякам, стоящую на перекрёстке…
Через пару секунд к месту происшествия подлетел полицейский уазик, но он опоздал на чужой праздник жизни, все уже расходились, и опять в этом месте становилось скучно, и как-то серо, по обыденному, на небесном своде буден…
Виктор Павлович сидел, зажатый двумя бугаями, в тёплом и укромном местечке. За стеклом «авто» мелькали перекрёстки и светофоры, словно перекладины заборов на просёлочной дороге. Автомобиль нёсся, не соблюдая никаких правил, но какие-то правила всё-таки были, но, видимо, они были не совсем для общего пользования. Заполненные «пробками» центральные улицы столицы встречали чёрный Хаммер радушной встречной полосой, по которой он парил на взрёве своего двигателя, как бригантина по волнам Карибского моря. Редкие панические сигналы встречных иномарок игнорировались, как ничего не значащие по своей сути мелкие недоразумения…
Калмык азиатец, кавказского происхождения, сидел на коленях у переднего калмыка бугая, и тот нежно его поддерживал под локоточки, чтобы при резких поворотах и торможении, новоявленный гость не испытывал неприятностей при раскачивании его торсика из стороны в сторону. А неприятности назревали, потому что машину бросало всё время, как танк на амбразуры, но пока всё сходило с рук…
Корейская недвижимость повернулась к Виктору Павловичу, на заднем сиденье, и через плечо нежного гиганта завела беседу:
- Я же говорил тебе, что у меня есть друзья! А? Ого! Ты посмотри какие… Мы ж теперь в полной безопасности, как в шоколаде – нас же теперь никакая сволочь не сможет взять голыми руками! Это люди серьёзные – они шутки шутить не любят – они деловые парни!.. – и японский харакирист пригласил взглядом Виктора Павловича полюбоваться крепкими молодцами в мутных и скользких «пенсне». – Я их давно знаю – они нас не подведут! Правда, братцы?..
Виктор Павлович молчал. Ему было всё равно куда его «подведут» или «не подведут» эти гамадрилы в «жилетках». Он утопал в сидении и испытывал на себе давление крепким мыщц и излишне упругих бицепсов. «Бицепсы» зачем-то всё время его ощупывали и будто что-то искали. Виктор Павлович боялся щекоток и потому только о том и думал, чтобы эти, шарящие по его организму лапищи, не добрались до его голых рёбрышек, вот тогда бы он действительно заверещал, потому что очень хорошо себя знал и с детства не любил прикосновений к телу без посредников…
Подаренный доброй дамочкой телефон Виктор Павлович держал в ладошке и, тайком украдкой, смотрел на него исподтишка, проверяя его содержимое и контакты. И каково же было его удивление, когда он обнаружил в контактах этой трубочки все свои прежние телефоны, быстрые наборы и именные координаты! Полный набор утерянных, в связи с разбиением носителя, номерочков присутствовал в этой, ему до этого никогда не попадавшейся в руки, трубки. Виктор Павлович задумался, но не надолго, потому что мускулистые пальцы подбирались в своих никчёмных поисках уже к такому месту, где их присутствие, без оскорбления личности Виктора Павловича действием, было бы нежелательно! Молодой психолог весь напрягся и уже раскрыл рот, чтобы закричать и позвать на помощь (правда, неизвестно: кого и за чем?..), как щупальцы свернули свою деятельность и оставили расстроенного Виктора Павлович на пол дороге к не свершившемуся... А азиат, и «убийца майората», чувствовал себя, по всей видимости, в этих условиях, вполне даже «ничего себе», он, в этой обстановке тесного салона, был на вид живчиком, даже весел и непрестанно о чём-то болтал, но, правда, большую часть этого «о чём-то» Виктор Павлович пропускал мимо ушей, погружённый с головою в свои, сугубо личные, переживания и страхи, но теперь, когда все эти неприличности с телом и процедуры обшаривания рёбрышек были завершины, он, наконец-то, смог сконцентрироваться на чём-то ещё и понять слова тунгуса:
- Ребятки, а где «сам-то»? – многозначительно, с интонацией немалого уважения, произнёс хорёк монголистый, и слова эти - «сам-то», в его транскрипции звучали, как обширная дань уважению и зависти. – Мы куда едем-то, мальчики? К нему?..
Держащий его нежно «охреанник» погладил азиатишку по головушке и слегка шлёпнул по затылку:
- Много будешь знать, мальчик, скоро состаришься… - выдал он народную мудрость и ущипнул вьетнамца за щёчку. Монгол хлёстко ударил его по руке:
- Но-но! Без этого пожалуйста, а то ведь я даже не посмотрю, что ты кабан – так въеду промеж глаз, что сразу и окуксишься! Понял?!..
«Кабан», к удивлению Виктора Павловича, засмущался и тихо извинился:
- Извините, я это не специально, просто так… не смог удержаться…
- Твою мать… - процедил сквозь зубы монголоид. – Куда катимся? Что дальше-то будет, если даже вы уже поплыли? Так ещё чуть-чуть и скоро всё в тартарары и к чёртовой матери полетит кубарем и никакого кодекса! Ничего святого не останется…
Водила, что крутил баранку и лихачил, по чём зря (по мнению Виктора Павловича…), наконец сбросил немножко скорости и поехал более ровнее и по приличнее. Ожидаемого несчастья не произошло, как-то атмосфера крушения за окнами автомобиля сама собой успокоилась и вошла в, более-менее, спокойное русло. Психолог вздохнул поспокойнее. Водила приспустил несколько очки с переносицы, на кривоватый, видимо, в какой-то поножовщине когда-то сломанный нос, и, посмотрев на колено умостившегося восточного аборигена, сказал:
- «Сам» сейчас занят… Будет вовремя, как всегда! И после, когда ситуация дозреет, а пока… - водила резко крутанул баранку обходя, в лоб несущейся ему мерседес… Он обошёл его по обочине и тротуару, на котором бедные пешеходы в раз прыснули во все стороны, от давящих их, в наглую, крутых колёс бесстыжего джипа. Выправив машину на свободную колею и никем не занятую полосу, «вольдемар» продолжил делиться информацией. – …А пока он велел вас отвезти в бассейн, чтобы вы привели себя немного в порядок до встречи, а то – фу-у-у!.. – выразил он так своё неприятие внешних состояний тел двух похищенных пассажиров. – От вас несёт, как от паскуд! Вы что там, в клетке, обосрались оба, что ли?..
Калмык взвился с коленок в крышу:
- Следи за базаром, фраер! Это кто обосрался-то? Я, что ли?! Да не в жизнь…
- А чё вони-то столько?..
Монгол посмотрел наискось на Виктора Павловича, и тот был готов уже сквозь землю провалиться от такого взгляда и всё ждал, что его сейчас уличат в нехорошем состоянии тела, но, как не странно, восточный хорь, оказался на поверку истинным джентльменом и не стал выдавать секрета полишинеля Виктора Павловича, а только слепил туфту из слов и молвил:
- Да так… Жизнь у нас была не сахар…
- А у кого она малина? – понимающе поддержал азиата рулевой машины сей…
А тут уж за окнами танка на резиновом ходу появилась преогромнейшая церковь. – Вот приехали! – сказал управленец четырьмя колёсами на зимней резине и принялся парковать свой «омнибус» задним ходом ко въезду за оградку непомерно раздутого собора. – Вот и наш бассейн…
- Какой бассейн – это ж Храм! – удивился монгышлак уродыч, маджахет иваныч. – Где ты тут видишь…
Но рулевой похлопал кипчака по плечу:
- Это с виду храм, а внутри, как был, так и остался бассейном…
Лицо не русской национальности только поморщилось:
- Придумаете же вы…
- Выходите, братцы, пойдём купаться! – и весёлою гурьбой, охрана, и их пара подопечных, выскользнула из Хаммера, только хлопки от дверей вспугнули окружающее безмолвие и стайку голубей, что торжественно гуляла неподалёку.
Перед храмом стояли молящиеся и клаки крестные знамения на свои «чела». Пара юродивых, и одна бабка квазимода, подрешетили к подъехавшим на своих театральных костыликах:
- Милок! – запела первой бабка и, скаля беззубый рот, запросила. – Во имя сына и святого духа! Подай Христа на…
Два инвалида полебезили чуток с опозданием:
- Хлопцы, бог вас простит, - начали они, - Если вы виновны в чём – дайте нам…
Братаны дали… И бабка и инвалидусы хрястнули на припорошенные клумбы:
- Вы чё, козлы, нюх потеряли, что ли? Бля, ублюдки… Кто здесь хозяин не знаете? Совсем, чё ли, оборзели?..
- Кто смотрящий? – закричал один из бугаёв. – Кто этих идиотов сюда поставил?! Они даже нас не признают! Вашу мать! Вы что здесь, в конец уже зажрались на бесплатном?.. У кого милостыни просите, с-сучки?..
От толпы попрошаек отскочил какой-то, сухаоб бабай сухрабыч, и скользящей походкой пострептизил в сторону возмущённых «замшевых пиджачков»:
- Извиняйте нас, ребята! Простите грешных - не признали сразу! Это, значитца, не обессудьте, новенькие – они только стажировку проходят, ещё не в теме и не вошли в курс дела… - старший по калекам стал кланяться и разводить руками. - Мы это… исправим сейчас всё – вы только не беспокойтесь… Всё у нас будет путём, всё будет ладушки! – сухарь изворотливый сам отвесил старушонке такую оплеуху, что та, едва поднявшись с карачек, снова отправилась в то же положение, да ещё и дуплом своим в зенитное орудие превратилась…
Братаны не стали надолго задерживаться при этом инциденте. Они только ещё по разику пнули сами сугробы сапогами, так что веер от брызг и снежинок обдал всех присутствующих «нищевантов» с ног до головы, словно конфетти при новогодней ёлки и, зло отплёвываясь и отряхиваясь от случайных порош, прошли мимо всей этой гнилобратии к центральному входу…
- Вам, верно, плавочки не мешало бы купить? – поинтересовался широкоплечий вожденец хаммеров, обращаясь и к азиату и к Виктору Павловичу…
Виктора Павловича что-то насторожило в этом вопросе. Он почувствовал на себе своё бельё, и ему очень не хотелось бы его сейчас кому-нибудь показывать… А ведь, если они идут в бассейн, там же придётся раздеваться почти что до гола – ах! – как Виктору Павловичу сейчас не хотелось бы быть там голым, он предпочитал бы сейчас какое-нибудь уединённое местечко, укромный уголок, где бы ему никто не помешал рассмотреть себя со всех сторон и, если что-то там было не так в исподнем, и в его внешнем виде на просвет, (от чего воспитанному человеку сразу должно было бы стать некомфортно и гадко), то он постарался бы как-нибудь почиститься или застираться на крайний случай всё это… А тут их гнали на люди в чём «мама родила»…
- Мне «чингачгук»! – задорно согласился с предложением «халык» с ямало-ненецкого автономного округа, нью-Уренгойский выбледышь…
Виктор Павлович почувствовал, что все смотрят на него и ждут от него ответа, и ему пришлось сделать свой заказ (не в хлопчато-бумажном же исподнем в божьем храме купаться?):
- Мне бы шортики какие-нибудь подошли, чтобы не очень до колен были…
Братки на такой заказ только хмыкнули и покачали головами, а тунгус подковырнул:
- Что, такой могучий?
Виктор Павлович удивлённо поднял брови:
- А где мы в храме-то всё это приобретём? Ведь как-то неудобно даже…
- А шапочки вам какие? – не обращая внимания на сомнения психолога, спросил браво шагающий по ступеням браток.
- Мягкие… - ответил за обоих азиат. – Чтобы ушки закрывали и темечко не мокло…
Виктор Павлович только кивнул головой в знак согласия.
Ворота храма, высокие и дубовые, открывались бесперебойно. В них входили и оттуда вылезали крестящиеся, и душком святым напитавшиеся, людишки…
Братки очень шустро и действенно разгребли их смиренных по сторонке, но не стали входить через центральный вход, а свернули куда-то за уголок, и вся кавалькада втиснулась в глубь небольшой ниши с дверцей по середине. В дверь пару раз треснули кулаком и на вопрос: «Кто там?» ответили: «Кто надо! Впускай, пока не разнесли смиренных!». Дверца открылась, и монашек, похожий на мальчика в чёрной юбочке, посторонился в сторону…
За дверью оказалась ещё одна дверца, а за ней другая. Между ними боксы для отстоя, словно от заразных в карантине. Последняя дверца тихо отлепилась от косяка и показала внутреннее убранство большого куполастого, и всего в иконах и фресочках, храма. Во «глубине», под всем этим великолепием антресолей, оказалось масса бес толку шатающегося народу. Кто-то где-то пел, кто-то что-то кашлял, а чьи-то ножки всё время шамкали и шамкали по каменистому полу, словно челюсти девяностолетнего старичка пережёвывали гороховую жвачку, и звуки от этой приземистой поступи, тихушников со свечками в руках, улетали к сводам, аки птицы за облака, и там, отразившись от створчатых потолков, ронялись обратно подстреленной дичью со всех высот скарбом на головы присутствующих, а те только вздрагивали и крестились, отмахиваясь зажженными свечками от бесовских наваждений. В общем, было шумно и многоголосо, тесно и гриппоопасно. Да и духа святого было ровно настолько, чтобы не задыхались от удушья все эти к богам пришедшие люди…
К вошедшим сразу же подбежали антрепренёры и принялись на перебой предлагать лишний пригласительный билетик на что-то. Виктор Павлович был удивлён подобной инициативе и новомодным явлениям в церквах, а вот братки ничего, вели себя спокойно – и нисколько сему не удивлялись. Они только отмахивались руками от назойливых «ухожёров» и сердито бурчали:
- Не до вас сейчас, зюмики!..
- Не до вас, пархатые…
- Изыдите, блин, слепни! Мы тут по делу!.. По что не видно разве?..
Но хозяева лишних билетиков в ответ удивлялись:
- Да как же вы без приглашения-то к нам?..
- Вас же дальше амвона не пустят… На галёрку, что ли с быдлом?
А тунгус с мёртвого моря поинтересовался:
- А что – быдла много сегодня, гой? В каком духе – активничают? Что за стриптиз? Что дают-то сегодня – неужто принцессу Турандот? – и варвар степной показал скалистые зубки пираньи. - Кого смотрим-то будем в божьем доме?..
Почуяв потенциального клиента, торговцы благами христовыми, и всеми частями его тела, засуетились:
- Так сегодня же консилиум! Хоровое моление и реквием…
Они зашуршали чем-то в руках:
- Сегодня же будут такие люди… Такое представление намечается… Два акта и всё с правительственным участием! И даже кое-кто из думы будет с дамами! И там, и там – обязательно будут кончать!
Монгол из вьетнамского бангладеша заинтересовался:
- А пейсы будут?..
Один из братков пихнул его коленкой под зад:
-Не юродствуй, иноверец…
А торговцы при храме словно и не заметили нечего:
- И пейсы, и коврики молитвенные под ноги будут! – услышал комолый азиопец в ответ. – Даже намаз в современной обработке…
- По чём?
- Что «по чём»? – удивились антрепренёры. - Такое раз в сто лет бывает, чтобы все конфессии съехались, а вы «по чём»! Да они все без склок обоюдную молитву господу-богу нашему воссылать будут, а вы торгуетесь! Все же каяться будут, как начнут…
- По факсу или так, на прямую?.. – издевательски поинтересовалось лицо не коренной, не храмовой, национальности.
Ещё один браток показал увесистый кулак этому «муслим магомаевичу», чтобы тот заткнулся и не доводил дело до греха…
А антрепренёрам всё было по… сердцу:
- Плачь, будет стоять иерусалимский, шёпот арабский и стенания русинские, и ко всему этому, как бонус, вне регламента, удовольствия неописуемые с хоровыми пениями записанные с заоблачных минаретов!..
Виктор Павлович, прослушав всё это, подивился:
- А что – там театр у вас какой-то новый теперь, что ли? В храме что - теперь оперное шоу?..
Все вокруг, в платочках, со свечечками и билетиками в руках, замерли в какой-то немой сцене из Гоголя (чтобы он в гробу перевернулся) и уставились на психолога, как на какое-то воскресение чуда из мирроточащей иконы... Виктор Павлович почувствовал весьма себя неуютно. Его словно вытолкали на сцену и направили прожектора на то место, где застряли его не святые мощи… Он, так и стоял посреди немой сцены, теребя в пальчиках расстегнувшуюся пуговку на животике. Но братанчики не позволили ему надолго задерживаться на этом обзор-близире. Они замахнулись своими экскаваторными лапищами на «билетёров», и те, со словами «понимаем-понимаем…» тут же исчезли в ароматном дыму и в бликах глаз святых иконовоплощённых чревоугодников. Остальные посетители храма дружно тут же повернулись всем своим вниманием в сторону далёко светящихся святых апостоло-постаментов, а оттуда уже начали проистекать духовные музыки и псалмы. Все эти, пока ещё не стройные хоровые реверберации, заполнили собой свободные пространства, между всеми перекрытиями, своими горловыми сольфеджио…
- Началось! – произнёс пересохшими губами один из качков, но его грубо дёрнули за рукав и потянули вслед за остальными. Один из братишек отбежал к ближайшему киоску, что прятался, как и многие другие, в уютном алькове и, достав на ходу покомканное «бабло», тыкнул пальцами в какие-то предметы. Вскоре он уже бежал обратно с небольшими свёрточками в руках, догоняя удаляющихся «сослуживцев»…
А «сослуживцы» уже скривили свои стопы в сторону какого-то бокового входа и там толкнули дверь, над которой горел красный плафон фонарного типа с надписью «вход запрещён! За кулисье!»…
- Пойдём, проведаем братьев актёришек! – сказал, безобразно хихикая, японский мармелад. Он повернулся головой обратно, туда, откуда они уходили, и зло съязвил. – Потопали… Не зрителями же быть нам на этом празднике жизни… - и мерзкая личность опять захихикала, да так противно и гадко, для религиозных чувств Виктора Павловича, что, если бы не святое место, в котором они все сейчас находились, то он непременно бы, как патриот и гражданин, не удержался б и сказал этому иноверцу паршивому, в храм по ошибке попавшему, что-нибудь такое ужасно грубое и невероятно сердитое, да такое, что он бы, этот ублюдок бессовестный и мерзкий чужеродный тип безбожник, на век бы запомнил, как надсмехаться над такими вещами общечеловеческими, за которыми никак стоит вся история духовная народа могучего и великого, и многое чего ещё прочего – стоит там и кровью обливается! Но Виктор Павлович ничего не успел сказать, он только схватил крестик нательный пальчиками и поднёс его к губам, чтобы чмокнуть и положить на место…
А за дверью оказался коридор, идущий по какому-то полуокружию, словно обходил на вираже какое-то безобразие, лишь бы только не наехать на него и не вляпаться в него и во что-нибудь там ещё, неприлично дурно пахнущее…
Братки шли целеустремлённо, и, насупившись, словно совершали какую-то тяжёлую работу по окормлению, и им очень хотелось побыстрее бы её закончить (работу эту) и на том поставить крест. Виктор Павлович едва поспевал за ними. Их ботинки стукали по каменному полу, как будто где-то молох рубил кого-то и работал, а может сваябитная машина вгоняла в мёрзлый грунт сосновый брус по самые заусеницы. Азиатишка не отставал, а шёл даже как-то приплясывая джигу, словно лезгинку танцевал или исполнял чувашский танец «море-море – мир безбрежный…». По всем расчётам Виктора Павловича, они уже должны были быть, где-то там, за самой центральной частью общего хорала, откуда из-за кулис обязаны были выглядывать конферансье на сцену и смотреть в щёлочку занавеса на то, какая и сколько её, этой публики собралось в зале... И тут послышался гул близкой сцены, и им наперерез выскочил какой-то рыжий клоун с чубайсом на голове. Он выпал из какой-то щели алькова и, поправляя на ходу рыжий парик, решил тут же справить малую нужду на бетонную стеночку, за что и получил пинком под рёбра от суровых братишек и, не успев даже завыть, скрючился так на месте, словно собирался обратно в то самое «место», откуда его мама родная произвела когда-то на свет божий. Братаны даже возиться с ним не стали, а только один из них на ходу сорвал с него рыжий паричок и бросил в сторону, плюнув на искривлённую фигуры:
- Ты, рыжик, не выпендривался бы так, сука, коль тебя сюда пустили! А не то неровён час, так вздрючим по самые гланды, да так поимеем, что помрёшь от удушья…
Рыжик ничего не ответил, он был в шоке и полном загибе…
Неподалёку от того места, где забили клоуна, из-за кулис выпорхнул святой батюшка с тяжеловесным крестом во всю рясу, исшитую золотом и гренадёрскими аксельбантами. Он проскочил несколько метров по коридорчику и кому-то рявкнул в темноту коридорную:
- Ну, блин, рожи нерусские! А когда же дары… дары-то когда понесут? Неужто запамятовали, скотцы?!..
Храмовый тоннель ответил многократным эхом, но не более. Батюшка засеменил ножками обратно и ударил кулачком в стеночку, а потом плюнул на пол в сердцах и исчез в обратном направлении…
- Вот Гундя, как кипятиться… - сказал на ходу один охранник другому.
- Да у него всегда всё так, через… - но договаривать очкастый плечистый пиджак не стал, видимо святости места убоялся, а тоже только сплюнул на пол и по ходу дела успел ещё и растереть каблуками свой смачный выход чувств неладных наружу...
- Пацаны, нам здесь направо! – раздался голос впередиидущего; и молодого психолога, как пылесосом затянула в какую-то дыру. Но это ему только так показалось, что затянуло, а на самом-то деле его, просто на просто, всего лишь мягко подтолкнули, как куклу, к открытым дверям за зановесочками и чуть-чуть, совсем даже слегка, подхлопнули в спинку ладошками, чтобы он долго не задерживался на проходе…
Тут перед Виктором Павловичем оказалась лестница, винтовая и железная, она круто уходила в самые низы, а рядышком с ней, с этой лесенкой, была покатистая ковровая дорожка, мягко и застенчиво уходящая своими неровностями бордюрчиков туда же – в глубь подхрамовых помещений.
- Ну что – винтом поскачем или на прямую ломанёмся? Как там хозяин давал какие-нибудь инструкции на этот счёт? – спросил один из ведущих по коридору.
- Сказал на ваше усмотрение… - ответил другой.
- Ну, тогда поехали! – и вся братва, со своим грузом, разогнавшись, словно перед ледяными горками, встала на коврики и, морща их в гармошку, понеслась с посвистыванием и улюлюканьем вниз. У Виктора Павловича дух захватило от таких экстримов: «Что им тут Сочи, что ли? Чего они, право, в самом деле, как маленькие дети себя ведут? Не наигрались ещё?» – Виктор Павлович очень боялся, что его уронят: «И с кем мне только приходится по подвалам шастать, мамочки мои?!»…
Спуск продолжался не долго: коврики превратился в горку скомканного пыльного материала, бетонная дорожка потеряла наклон, и в лицо Виктору Павловичу ударило мокреньким бризом, т.е. лёгким дуновением ветерка от огромной чаши под землёю скрытого бассейна. Стены расступились в стороны, и взорам «скейтбордистов-ковроланов» открылась прелюбопытнейшая картина подземного тайного плавательного заведения: с дорожками для плаванья, с тумбами для ныряния, и даже с башней вышкой для прыжков с трамплина!
Перед нырятельными барьерами стояли столики, вокруг них располагались шезлонги с наклоном спинок и без… Возле столиков никого не было видно, и в бассейне тоже было абсолютно пусто и девственно неволнительно. Браточки, как видно, были сами удивленны абсолютной бесчеловечностью окружавшей среды:
- А где все, блин, как заказывали? Мы что, одни здесь должны чертыхаться?
Удивлённая охрана рассыпалась по периметру:
- Это что за фокус такой у нас тут? Нас, что надули? Куда все подевались-то? – охранники медленно продвигались вперёд. - Ведь должны все быть в сборе!.. – и кое у кого из братков, в руках неизвестно откуда, появились большие и тяжёлые пистолеты с длинными цилиндрическими насадками вместо мушек.
Один водила-командир оставался внешне невозмутим. Он не вытаскивал из своих потайных закромов никакого холодного или горячего оружия, а только развалистой походочкой, самоуверенного мачо, подошёл к столикам и плюхнулся в один из шезлонгов:
- Блин, красота-то какая! Красотище… Не суетитесь, ребятки… «Сам» предупреждал меня, что будет чуть позже, чего вы всё кипешитесь-то? – закинув ножку на ногу, он принял позу отдыхающего. - Понятное дело, мужики, что и все шестёрки вместе с ним прибудут на базар… а пока… - «Вольдемар» указал на свободные места. - Садитесь пацаны, расслабьтесь! Всё у нас путём идёт – посидим, подождём маленько, хозяин опаздывать никогда не любит – это дело чести!
Но браточки не очень-то были убеждены в безопасности своего бассейно-рассеянного положения, а потому они как-то веером продолжали обходить чуть ли не пол зала на ощупь и очень осторожно, то и дело при этом, заглядывая во всякие там уголочки и под всякие там предметы засовывали дула своих «маузеров». Но и им, таким подозрительным, ничего не удалось отыскать. Всё было тихо, ровно и стабильно. «Японская мразь» уже сидела за столиком рядом с «водилой» и, закинув ножки на поверхность пластикового «танцпола», смотрела куда-то в потолок, скрестив ручки на груди. Виктору Павловичу ничего не оставалось, как присоседиться и самому, где-то рядышком от этой компании, и закинуть тоже ножку на ногу, чтобы не так опрокинуто навзничь было сидеть в этом тряпичном гамаке-качалке… Подозрительные же ребятки, окончив осмотр, подошли к поверхности воды и зачем-то и туда вперили свои взгляды настороженных и недоверчивых. Один из них даже пощупал воду руками и поплескался ладошкой. Небольшие волны, откатившись от бортика, побежали пассивными рептилиями в разные концы бесчувственного бассейна. Братки охранники переглянулись и пожали плечами. Ничего не говоря, они отступили от бассейна и встали в позы эс-эсовской охраны, растопырив ноги циркулем на ширину могучих плеч. Молодчики заложили лапки-ручки за спины и, слегка поводя своими «пушками» в направлении пяток, стали чего-то терпеливо ждать, в таких вот увертюрных многозначительных позах. Наступила тишина ожидания, в которую слегка, и то очень издалека, вплетались какие-то звуки… Эти звуки просачивались откуда-то оттуда – сверху потолка, видимо, с того шоу богослужения, что в это время началось и шло полным ходом прямо, и где-то слегка в сторонке, над ними…
«Водила», прикрыв глаза, слушал молебен и просвистывал, негромко, особо понравившееся ему арии. Он слегка прищурился и попросил соседей, азиата и Виктора Павловича, развернуть свёрточки, что лежали перед ними уже на столиках; свёрточки оставленные там кем-то из вошедших «пистолетичиков». Монголоид сделал это с большим удовольствие и даже несколько торопливо, а вот Виктор Павлович сначала принялся отнекиваться и говорить, что он не может себе позволить принимать здесь, так сказать - в этом сомнительном месте, да ещё из чужих чьих-то рук, ему совершенно незнакомых людей, ничего из того… и в той или иной степени такого интимного, компрометирующего его, что ли: и как гостя, господи, и как человека… – и - не в обиду всем будет сказано! – все эти подношения, тут совсем уж, сейчас, и в этом самом месте, как бы это так выразиться… ему, лично, выглядели бы не совсем уместными, и объяснить ему всё это трудно… и просто потому… – хотя и можно - он, Виктор Павлович, всё же не какая-нибудь совсем уж паразитическая и флиртующая сволочь в божьем месте, а, как бы так сказать попроще и попонятнее: вполне, как ему, лично, видится, (может быть, правда, сейчас и не очень, но всё же…), а в чём-то даже достаточно и респектабельная личность со своими правами и обязанностями..
На Виктора Павловича посмотрели с удивлением…
Молодой психолог, в свою очередь, посмотрел на окружающих и увидел, что они его не понимают… Ему захотелось дать объяснений поподробнее, но он не находил больше слов…
Братки посмотрели на этого индульгирующего интеллигентика с каким-то плохо скрываемым неудовольствием, и Виктора Павловича это смутило, и он замолчал…
А тунгус ханты-мансиец, креветка дальневосточная, ничему не смущаясь, достал купальные принадлежности из пакетика, а там: и трусики бикини, и шапочка «краковяк», и плавательные очёчки (два телескопика, каждый для отдельного китайского глазика), и ещё махровое полотенце в придачу, для обтиру..
«Чех» чукоточный, из червленого посёлка, принялся тут же разоблачаться на людях, но братки неодобрительно отвернулись, от скидываемых, этим «чехом», его не белых и не совсем свежих одежд. Один из них, через плечо, указал этому, диковатому корейскому прощалыге, куда-то туда, дулом своего мушкета, в дальний конец купательного зала, и тем самым намекнул необразованному монголоиду, что сии процедуры (смены обмундирования и портков на теле), следует проводить в отдельной кабинке, а не прилюдно. Остальные же товарищи, присутствующие в данном месте, (может быть только по одной причине - по долгу своей службы…), молча с этим согласились…
Кальмар островной не стал пререкаться с ними, (с теми от кого, хочешь ты того или нет, а зависели кое-какие личные комфортные условия в дальнейшем обживании новых мест…), а потому он лёгкими скачками сайгака отправился со всем своим шмутьём в указанном охранной направлении, при этом на ходу расстегивая неподдающиеся пуговки на мослах и размахивая одним уже снятым, но дурно пахнущим, носком, с дырочкой для вентиляции в области большого пальца...
Психолог «Витенька» всё ещё медлил. Он по-прежнему был ещё не готов принимать дары от незнакомцев в чёрном. Троянским конём застенчивый аналитик сидел перед воротами «Трои» и не знал, не ведал, как ему поступить: то ли самому въехать в тему или ждать, когда тебя втащат в ручную... А каких-либо поступков требовали сами обстоятельства дела, не седеть же так вот, дурак-дурнем, и просто отнекиваться от всего предложенного?..
Виктор Павлович как-то боком-боком потянулся за свёрточком, взял его аккуратно двумя пальчиками, подтянул волоком к себе поближе и принялся теми же двумя пальчиками разворачивать его, переваливая с боку на бок и освобождая от бумажной мишуры. Все статисты происходящего терпеливо ждали дальнейшего разворота событий. Вот появились трусики, как у азиата, Виктор Павлович скривил физиономию:
- Я же просил…
В ответ его «удосужили» только неопределённым пожатием плеч, говоря тем самым, мол, ничего-ничего, родимый, и в таких как-нибудь поплещешься, не барин ведь - сдюжишь и перетерпится. Виктор Павлович достал оранжевую шапочку и глазные прозрачные раковины на резиночке. Делать нечего – надо было идти вслед за квазимодой из ближайшего зарубежья и переоблачаться во всё новое в алькове и оголяться до неприличности!
- Ты там в душике ополоснись, голубь! – сопутствовали Виктора Павловича на дорожку. – Там в кабинках имеется возможность, не побрезгуй, сударь…
А «сударь» и сам знал, что ему необходимо подмыться: «Зачем говорить о таких банальных вещах вслух, - был недоволен всем происходящим Виктор Павлович. - Чтобы унизить только? Можно же было и без этого, в конце концов, обойтись! Им бы хамам только поиздеваться, им бы только указать на что-то обидное, а что от этого у человека раны в душе могут получаться, и потом он долго мучается, им, по правде говоря, наплевать на это… Никогда они истинно образованными людьми не были и никогда не будут, даже если и очень постараются и захотят, но со своими свиными рылами, да в калашный ряд? Да ни за что!» - бурчал оскорблённый психолог, а тем временем уже шёл, как Шер, под над краешком искусственного водоёма в указанном сильными личностями направлении. Всё на теле Виктора Павловича прилипало к нему, где непоподя, и источало лёгкие зловония... Одно радовало несчастного – скоро он снимет с себя все эти «вериги мученика» и омоется водами Вавилона, став опять чистым, святым и зеркально обновлённым.
За дверью одной из кабинок уже шумела вода, и гадкий жук степной реальности что-то напевал там и шлёпал голыми пятками по кафельному полу. Из ожившей душевой было слышно задорное пение:
- Широка страна моя родная, много в ней лесов полей и рек… - и после перечисления ландшафта, растительности и других географических угодий гипотетической территории, личность, непонятно какой национальности, начала взвизгивать от восторга и прихохатывать голосом Расторгуева задорные куплеты пермских бабушек...
Виктор Павлович провёл ладонью по лицу, надеясь что сейчас этот кошмар сам собой исчезнет, но не там то было. Психолог шагнул к выбранной им дверцы и приоткрыл её чуть-чуть, ровно настолько, чтобы была возможность заглянуть внутрь. Он всегда брезговал принимать интимные процедуры в общественных местах, и ничего даже сейчас не мог с собой поделать, даже будучи с ног до головы в каком-то дерьме, дерьме - на котором и клейма ставить было некуда, но, тем не менее, Виктор Павлович посмотрел на пол, в места сливного отверстия, – не видать ли там чужого скопившегося волоса или каких-либо других, столь же неприятных мусорных неточностей, могущих говорить только о том, что уборщица и здесь плохо справляется со своими обязанностями консьержки и не уделяет должного внимания стерильности мест общественного пользования? Но, к удивлению Виктора Павловича, в области сеточки-клеточки, куда после падения на голову должна была бы стекать уже использованная душевная влага, было относительно чисто и удовлетворительно. Виктор Павлович притворил обратно дверцу кабинки и оглянулся, ища вешалочку. Он не мог, как этот вульгарный тунгус, разоблачиться прямо здесь и скинуть с себя всё на ближайшую скамью подсудимых, да ещё и в виде безобразного комка перепутанных друг с другом вещей. У этого калмыка всё так и лежало, прямо перед дверцей, в виде ацтекского зиккурата, взгромоздясь посредине длинной скамьи. Это было вульгарно! Психолог обошёл брошенное тряпьё и потянулся руками к крючкам, что провисли вдоль стеночки. Потянул один из них, убеждаясь в его прочности. Крючок не поддался на провокации. Тогда Виктор Павлович потянул другой и, убедившись в надёжности, приступил к раздеваниям. Пальто, штаны и рубашка снялись легко, а вот с остальным пришлось повозиться, потому что всё это «предметологическое» несовершенство было, мягко говоря, в приклеенном ко плоти состоянию. Никогда с такими мучениями Виктор Павлович не готовился к водным процедурам. Стянутое через голову и спущенное через ноги даже вешать на что-нибудь Виктору Павловичу никак не хотелось, но, будучи по существу своему дисциплинированным малым, он пересилил своё же брезгливое отношение, и два свободных «носика носорога» оказались озабоченны повисшими на них чёрти знает чем…
И вот, наконец, Виктор Павлович стоял обнажённым, в чём мама родила. Но стоять в таком птичьем состоянии посреди пустого помещения, пусть и предназначенного первоначально именно для этого, и не для чего более, всё же было, как-то не совсем удобно и лояльно, а потому надо было двигаться к кранам гор. и хол. воды. Двигаться к живым и мёртвым потокам, а также, к лично установленному, контрастному душу…
В соседней кабинке уже была тишина, и только слышны были потоки многоструйных падений даром проливающейся влаги. Виктор Павлович только прикоснулся к винтелям перед собой, когда почувствовал, что кто стоит за его спиной. Мурашки побежали по коже у Виктора Павловича от макушки к копчику, недоразвившемуся в хвост…
- Вы включайте-включайте воду и, пожалуйста, не оглядывайтесь! – приказали ему за его же спиной. Виктор Павлович напрягся, но, тем не менее, отвинтил все краны, и сверху, сначала хрюкнула и плюнула ему на голову, а потом и побежала из многодырчатого ситечка вода. Виктор Павлович весь сжался в ожидании худшего… – Вы расслабьтесь, юноша, не нервничайте так! - снова подал признаки жизни чей-то голос. – Вы воду-то не забудьте отрегулировать, а то, не дай-то бог – ошпаритесь ещё или заледенеете! – (Виктор Павлович судорожно дёрнулся руками). - Не стесняйтесь - не стесняйтесь, дорогой, повертите ручками…
Виктор Павлович, скользя пальцами по винтелям, отрегулировал нисходящие на его бедовую головушку потоки: «Что сейчас будет со мной? Что будет?.. – только и вертелось у него в голове. – Ой! – и он почувствовал что-то нехорошее. – Кто это? Кто это там?..» - но оборачиваться Виктор Павлович себе бы не позволил не при каких обстоятельствах, потому что хорошо знал по опыту – лучше не видеть всего того, что стояло за его спиной, и аналитик нутром чувствовал, что это было в интересах обеих совокупляющихся сторон…
- Слушайте меня внимательно и не перебивайте на полуслове, потому что у нас с вами совсем мало времени осталось! – (Виктор Павлович стиснув зубы слушал. Ритмические толчки в поясницу говорили ему, что он знаком с этим человеком и, по видимому, они где-то уже встречались)…
- Вы сейчас облачитесь во всё, что вам дали эти уроды и пойдёте к бассейну! Там сразу же нырнёте в воду и будете ждать, когда мы начнём… А мы начнём обязательно! Можете даже не сомневаться в этом… - голос поменял тембр и в нём появились интонации получаемого удовольствия и удовлетворения. – Так… так… так! Вот, мой хороший, и ладненько… И как только мы начнём – вы, лично, сохраняйте абсолютное спокойствие и здравомыслие, и не дай вам бог запаниковать ещё раз, или как-нибудь проявить своё участие во всём этом деле… - (Виктор Павлович слегка вздохнул, потому что его оставили в покое). – А мы уж после о вас позаботимся, верьте нашему честному слову, мы никогда таких вот сладких друзей в беде не оставляем…
Виктора Павловича слегка погладили по спинке и шлёпнули дружественно по ягодицам. Дверь негромко хлопнула, и Виктор Павлович ощутил, что в кабинке больше, кроме него бедного, никого нет. «Возможно, что никого нет даже во всём мире!» - подумалось ему. – «А я остался один одинёшенек на весь белый свет: измученный, оскорблённый и насильственно обращённый в чужую веру, и почему именно сейчас?!» - Храм в душе Виктора Павловича покосился и вот-вот готов был рухнуть, погребая под своими обломками последние иллюзии в чужую человечность…
Гордеев узел! Виктор Павлович вяло стал скрести своё тело и обмывать чресла, кои у него болтались в заброшенном состоянии из-за своей окончательной ненужности и абсолютной неупотреблённости…
Голос тунгуса метеоритыча опять весело и задорно раздавался из соседних мокреющих апартаментов. Его жизнерадостность и всепофигизм бесили и раздражали психолога, как никогда прежде. Он, увидев в мыльнице кусок мыловаренного продукта, схватил этот обмылок и запустил им через верха кабинок в сторону веселящегося гадёныша. Кусок пролетел над перегородками и шлёпнулся как раз там, где бушевала вода и пелись соблазнительные куплеты про жизнь мотылька и всё такое прочее:
- О-у-у-у! – раздалось оттуда удивлённое восклицание. – Что это к нам прилетело? А? Мыльце никак пожаловало… Ха-ха… - раздалось из монгольских степей. - Оригинально барышня вы со мной заигрываете! – закричали из противоположной кабинки. – Где вы, мадмуазель? Ау! Я вас чую! Я здесь! Я весь в желаниях горю и жду, когда вы навестите нескромную мою обитель! – калмык разошёлся не на шутку в своих поясничествах. - А-у-у!! Эй-эй! Где вы там, мамзель? Вы слышите меня?.. – Виктору Павловичу стало противно от такой крикливости, он прекратил ополаскивание и покинул кабинет чужих удовольствий прегромко хлопнув дверцей на прощание…
Когда он вышел из кабинки, то первое, на что обратил своё внимание, это пустые вешалки с его, пусть и грязной и вонючей, но такой родной и необходимой одежды! Крючочки были пусты, а под ними лежали только плавки – тьпфу ты их, какие безобразные и вульгарные! – шапочка и очки. Даже полотенце нигде не было видно, а потому стекавшие по всему телу душевные капельки нечем даже было обтереть и высушиться. Виктор Павлович, как мокрая зюзя, стал напяливать на себя весь этот плавленый вульгаризм, и когда облачился в новую униформу, то был настолько раздражён и неуравновешен в своём новом облике, что, проходя мимо дверец в кабинку, где по-прежнему продолжал веселиться и плескаться азиат, пнул её ногой. Раздался грохот и вопли кричащего монголоида:
- Да-да, осторожнее! Я уже заканчиваю! Я скоро выйду… Сейчас освобожу местечко, вы только потерпите минуточку, мы мигом!..
Виктор Павлович плюнул на дверь и выругался, что с ним бывало весьма редко и то только, как невероятно большое исключение из правил.
А из-за дверью в ответ раздалось:
- Не плюй, дорогой, в колодец, как не пришлось бы потом водицы напиться! Ха-ха-ха! Мы же всё видим! Мы тут начеку и ушки наши на макушке!.. Ха-ха-ха!..
Психолог вздрогнул, но ничего не сказал в ответ. Он прошествовал в общий зал, а там уже за столиками появились кое-какие неизвестные ему люди. Виктор Павлович взглянул на них искоса, но, памятуя о том, что ему было сказано в спину в тесноватом номерке неприятных свиданий, он не стал долго всё взвешивать на весах оценок и определять на глаз чужие мотивы, а просто так – разбежался сам, как заправский пловец, и – бултых! – кинулся с головой в воду. Шапочка на его голове сидела прочно, очки, предварительно натянутые на зрение, не пропускали влагу и потому пришлись, как нельзя в пору и к стати… Даже плавки не подвели и не вздулись пузырями, не съехали до колен и не всплыли на поверхность! Пока всё шло – более менее – терпимо. И Виктор Павлович, разгребая руками глубины вод бассейнистых, поплыл под водой, держась самого дна, в произвольно им выбранном направлении. Хоть на мгновение, хоть на чуть-чуть, но он ощутил себя вне всех этих издевательств и чуть-чуть, но защищённым толщами непроницаемой зеленоватой влаги сиих вод чудесных…
Кислород в лёгких кончался, но ему очень не хотелось всплывать на поверхность. Там на поверхности могло произойти за это время всё, что угодно, а здесь были такая тишь да благодать среди вод мерцания, что хоть оставайся здесь на веки-вечные, но запасы воздушного пузыря в лёгких не безграничны, а потому пришлось, выпустив словно снулая рыба, череду пузырящихся сфер и сферических гирлянд цепочек, пойти на всплытие. Ножки сами дрыгались по лягушачьи, а руки загребали под себя упругие массы колышущихся недр, и, словно подводная лодка, только не выпуская перископа, психолог недоучка изволил возникнуть на поверхности. Что-то вокруг неуловимо изменилось за те мгновения, что его, как наблюдателя, не было в этом помещении вод купательных. То ли света прибавилось, то ли народу прибыло, что ли?.. - Виктор Павлович стянул с глаз плавательные гляделки и принялся протирать вспотевшие веки и дёргать себя пальчиками за реснички, чтобы не так чувствовались какие-то странные рези в глазах: «От чего так ярко-то вокруг? Почему всё слепит и удивляет? Что-то явно здесь не так?..» - Виктор Павлович растирал свои глазёнки до спелой красноты…
Тут, откуда-то из-за кулис происходящего, выбежало парочка барышень в купальных принадлежностях с грудными утяжелителями и кинулись в бассейнову купель. Виктору Павловичу в их внешности что-то показалось до боли знакомым, но всё произошло с их стороны так быстро и стремительно, что он даже не успел воздуху набрать в лёгкие, чтобы снова уйти под воду и там уж обдумать всё без свидетелей. Брызги от грохнувшихся в воды тел обдали веером Виктора Павловича. Он успел только зажмурить глаза и захлопнуть рот, чтобы не нахлебаться, пусть и чистой, но не питьевой же водицы… Первая волна от приводнения девиц прошла через голову психолога и побежала далее, не встречая препятствий на своём пути, она бежала далее, к дальним бортикам, и поколыхивала на ходу разделительные колбаски плавательных дорожек. Двух девиц на поверхности не было видно, но пониже живота Виктор Павлович ощутил некоторую обеспокоенность чего-то и оказался в этой самой обеспокоенности вполне прав во всём и предвосхитил события! Две подводные ныряльщицы были уже у его ног и обхватывали их своими цепкими, не лишёнными наперламученых коготков, руками. Аналитик, если бы мог, то сейчас же выскочил из воды на берег, но это было сделать невозможно по вполне техническим причинам. Он попытался активно задрыгать ногами, но и это ему не помогло освободиться от подплывших русалок. И – о боже! – Виктор Павлович почувствовал, что они полезли туда, куда им лезть не следовало: «Ну, за чем всё это?!..» - только и вырвалось у него с досады. Но удивительное дело, от этих самых переживаний у него… как бы это так сказать – прорезалось, что ли? – нет… скорее всего - немного улучшилось зрение, и он, словно громом поражённый увидел, что за столиками перед самым бассейном, сидят во многом хорошо ему знакомые люди!
«Мать твою, боже праведный! – се-ля-ви!» - вырвалось из Виктора Павловича. Виктор Павлович, ухваченный уже за пушечные ядра своих гениталий, лицезрел, что это была именно она, бывшая его любовница, в шикарном каком-то вечернем платье, с бокалом, видимо, дорогого шампанского и с широчайшей сияющей улыбкой самодовольной удовлетворённой женщины в самом расцвете сил! Виктора Павловича всё это покоробило. Он почувствовал чужие губки на своём теле и подумал, что: «Им же воздуху не хватит! Задохнутся…». Но, как говорится: глаза бояться, а чужие руки делают, а тут и рты, и все остальные колышущиеся под водой принадлежности, присоединились к случившемуся... Виктору Павловичу захотелось от стыда сквозь воду провалиться, но желания это ещё не значит возможности… Он не стал мешать насилию, а просто не сводил глаз со столиков и с той публики, что довольно-таки весело принялась проводить время в окружении себя самих и себе подобных. Виктор Павлович видел, что весь этот коллектив «отдыхающих у вод» делится на две неравноправных составные части. Он это чувствовал! Одна была похожа на хозяев праздника жизни, вторая, численностью, почти, что равная первой, была, видимо, их сопровождающие лица. Вторые вились вокруг представителей первой категории и пытались им во всём угодить и ублажить тех по мере своих возможностей. Виктору Павловичу очень хотелось определить того (или ту? – чёрт бы всё это побрал!), кто сопровождал его «бывшую любовь» на это сборище. Его бывшая «неверная подружка» вела себя очень развязано и бесцеремонно нагло! Конечно, ему, как настоящему мужчине, должно было быть глубоко наплевать на то, что эта стерва здесь делает, но какое-то нездоровое любопытство ревнивца, всё тянуло и тянуло глядеть на всё это дело… Он презрительно щурился и шмыгал носом, шмыгал и смотрел во все глаза. Но никак не мог определить соперника. А тут и две нимфы выдохлись в своих трудах неправедных и всплыли на поверхность перед самым его носом. Брошенный реквизит, словно медуза, плавал где-то между ног аналитика, а две симпатичные и ужасно знакомые мордашки оказались нос к носу с Виктором Павловичем. Виктор Павлович было раскрыл рот, чтобы выразить свои удивления и возмущение, как милые когтистые рученьки прикрыли своими пальчиками его, полный удивления и возгласов красивый ротик бантиком, и пропищали тоненькими голосочками заправских гейш:
- Не надо лишних слов, Витенька! В ваших интересах лучше промолчать… Здесь слишком много посторонних ушей… Надо быть осторожней…
Виктор Павлович всё-таки не удержался и спросил:
- А как же он?
И получил ответ:
- С ним всё в порядке, только в гипсе… Его не так-то и просто со свету сжить! Не по зубам это здесь кое-кому…
Виктор Павлович погладил обоих гейш по мокрым головам, те же признательно прижались к нему и стали ластиться словно домашние кошечки:
- Слушайте нас внимательно, милый…
- Будьте бдительны…
- Как только начнётся – сразу ныряйте под воду, там вас не достанут…
Психолог одобрительно кивнул головой:
- Непременно… непременно так и сделаю… Сделаю всё так, как вы советуете… непременно… - заладил он повторно, словно у него заело в каком-то механизме, а сам Виктор Павлович всё выглядывал поверх столиков свою пассию, а вместо неё почему-то на глаза всё попадались какие-то братки в строгих костюмчиках и с серьёзными лицами обеспокоенных представителей спец.органов. Какие органы они представляли Виктору Павловичу определить было трудно, потому что он был не специалист в этом деле, но, тем не менее, он понимал, что органы эти серьёзные и имеют все основания иметь у себя на службе подобных крепких парней с неплохой мускулатурой и крутыми плечами борцов… По ним было видно, ( и по органам и по плечам…), что дело тут серьёзное. Виктор Павлович перестал искать эту шалаву и прости… господи – несерьёзную женщину, а разглядывал теперь только крепких парней. Они почему-то не вызывали у него никакого взаимного доверия, а можно сказать даже, что совсем наоборот – от их вида хотелось прятаться куда-нибудь поглубже и искать защиты. Знакомых ему братков, что довезли и привели его сюда, среди этих, словно каменных идолов стоящих в оцеплении, не было! И, возможно, именно это так настораживало и волновало Виктора Павловича. И чуял он что-то не хорошее…
И это нехорошее пришло – оно явилось само, как слабое похлопывание пробок… Дамочки, и дамки с «дамонами», начали валиться на столики и опрокидываться навзничь в своих шезлонгах. Кто-то упал прямо на пол и, без лишних движений и ненужных подёргиваний, отдавал богу душу, кто-то пытался ещё как-то выкарабкаться с того света, но было уже поздно что-либо менять в своей столь явно неудавшейся этой светской жизни…
Виктор Павлович не сразу сообразил, что происходит. Он ещё некоторое время полу стоял, полу бултыхался в воде, пока отстрел присутствующих не вошёл в свою завершающую стадию. А когда он сообразил, что именно «началось» вокруг осуществляться на его глазах и в его присутствии, то он, конечно же, был не только поражён, но и весьма серьёзно испуган, и не только за свою шкуру, но и за всё то, что под ней (под этой самой «шкурой») ещё находилось и теплилось! Проще говоря – Виктор Павлович сделал глубокий вдох и нырнул… Под водой вокруг ушей скопилась тишина, и организм ощутил невесомость. Только тут, под покровом десятков сантиметров водного раствора, он вспомнил сначала о девицах вокруг него увивавшихся, а потом и о «се-ля-ви», что осталась там, среди этих столиков и могла быть в числе тех пострадавших, что гибли сейчас от нападения неизвестных сил. Виктор Павлович держал раздутыми щёки и закрытыми глаза. Он, ни в коем образе, не хотел видеть всего того, что там, наверху, сейчас происходило! Когда запасы воздуха у него иссякнут и придётся, волей не волей, а всплывать, вот тогда он и ужаснётся увиденному, а пока бережённого бог бережёт! – и Виктор Павлович плавал по самому дну и терпел, сколь было мочи…
Воздух ещё не закончился, но кислород в нём иссяк, заменившись на углекислый газ от обратных связей; газ этот настойчиво принялся проситься наружу и, выпускаемый Виктором Павловичем в виде прерывистых выдохов, побежал, играя в догонялки сам с собою, к поверхности бассейна, выдавая, тем самым, неприметное местоположение, нырнувшего в глубь психолога - слегка «охренолога», раненого в мысль и чем-то в здравый рассудок…
Виктор Павлович не удержался и вынырнул, вынырнул и затрясся от ощущений, что сейчас будет убит прямо в лоб или, по меньшей мере, подстрелен на ходу в печень и тем самым затонет сам. Но на поверхности было уже тихо и всё кончено. Виктор Павлович, как только смог, так сразу и увидел, что всё уже лежало вповалку, и было 100% мертво! На берегу ни души, а только лужицы крови, да в нелепых позах скорченное мясо в своих вечерних туалетах, опрокинутые столики, с поставленными торчком шезлонгами, да лёгкий запах гари от стволов… Бедняга психолог был шокирован! Он посмотрел в воду и увидел, что ко дну бассейна медленно и слабыми рывками конвульсий опускались два обнажённых тела гейш защитниц. Их купальнички, какой-то неведомой силой, были почему-то с них сорваны и двигались рядышком в обратном направлении, т.е. всплывали вслед за Виктором Павловичем к поверхности, плюнув на своих хозяек и расправив крылья. Струйки крови из висков утопавших ****ёшек тянулись ниточками-шарфиками в стороны и постепенно перемешивались с водой в бассейне, делая её, от этого чуть-чуть розоватой и немного святой… Обнажённый и оглушённый бедняга «Витёк» рванулся прочь от места трагедий к бортику на выход. Он выскочил на бережок, весь из кафеля и капель, и замер в нерешительности судеб. Он кого-то искал глазами среди всех этих умерших и погибших. Он почему-то не боялся, что те, кто устроил эту бойню, ещё здесь и ему, Виктору Павловичу, лично грозит какая-то опасность. Он как-то осмелел или ополоумел! В него вселилось какое-то бесстрашие и бесшабашное отчаяние…
Сострадание по безвременно ушедшим, пусть даже и променявшим тебя на - не бог весть - что, но всё же в чём-то по-прежнему ещё близким, давало о себе знать… Эта старая потаскуха была Виктору Павловичу ещё не безразлична! Он разглядел её знакомое тело и побежал к нему, прямо так голышом, как и был, потряхивая на ходу всеми своими свободными радикалами «униконибукулов»… «Униконибукулы» были в плачевном состоянии висюлек, видимо от большого горя…
Подбежав к погибшей, Виктор Павлович, как-то по театральному, и эффектно, хотя и не эффективно, припал на одно колено и заглянул в помертвевшее от прострелянной раны лицо. Лицо было уже не живым. Но вот в нём что-то содрогнулось в мучениях и пришло, пусть в слабое, но движение! Виктор Павлович и не знал: радоваться ему этому или обратно… А глаза уже открывались и превращались в осмысленный взор, так опротивевшей ему любовницы:
- Это ты, Витенька? Ты не бросил меня одну? Не забыл?..
«Витенька» и не знал, что ответить на это воскрешение. Он только кивнул головой и зачем-то подложил свою ладошку под затылок едва живой жертвы:
- Ты… Это – того… - попросил он. – Не умирала бы, а? Может, ещё выживешь? Бывает же такое – случается?.. – Виктор Павлович лихорадочно соображал и кусал губы. - Ты подожди чуть-чуть… Сейчас кто-нибудь приедет, и тебе того… закроют раны и как-нибудь их обработают, что ли…
Умирающая старая любовь прошептала:
- Нет… Поздно уже, Витенька! Ничего у нас с тобой не получилось, а могло ведь выйти замечательно…
- Не надо – не надо… - попросил психолог, чувствуя слезу у глаза. – Тебе не надо сейчас много говорить. Ты потеряла много крови, а она не восполняется от разговоров – тебе лучше лёжа помолчать…
- Ты меня любишь? – спросила «се-ля-ви». – Но хоть чуть-чуть когда-нибудь любил, а? Ответь… Я тебе была не безразлична?
- Была-была… - по быстренькому ответил Виктор Павлович. – Я всегда был к тебе не равнодушен…
- Не равнодушен – это другое! – простонал умирающая. – Я спрашиваю тебя об истинных чувствах… Ты когда-нибудь… - и тут она закашлялась и у неё пошла горлом кровь. Последние слова захлебнулись в потоке и остались не досказанными. Виктор Павлович решил, что всё кончено, но в последних конвульсиях, через бульканье и хрипы, «се-ля-ви» выдавила из себя:
- Я ни в чём не виновата, Витенька! Прости меня, если сможешь… Это они меня заставили, потому что всё… Всё сошлось к тебе, родимый, а я, всего лишь на всего, слабая женщина в их руках, которая всегда безумно только тебя одного и любила, родненький, и хотела быть с тобой счастлива… - «се-ля-ви» задыхалась. - А ты, дурак, так того и не понял, потому что – свинья… - и несчастная подруга обмякла и покинула этот мир навсегда, а Виктор Павлович зарыдал. Ему почему-то так стало жалко себя самого, он ощутил такое одиночество в этом мире, что неприкаянный, и растроганный последними признаниями застреленной, дал волю чувствам, и выход горю его не имел предела. Оно (горе его) вышло из берегов, как цунами, и хлынуло ото всюду… Виктор Павлович обнажённый, словно древнегреческий герой, стоял на коленях и тыкался носом в окровавленные одежды «старой девы»…
Он и не заметил, как появились новые действующие лица всей этой мелодрамы, и эти лица были в милицейско-полицейских амунициях, а возглавлял весь этот отряд «опоздавшего быстрого реагирования» знакомый майор из очень хорошо ему, Виктору Павловичу, знакомого полицейского участка. И это майор, вопреки предположениям и ожиданиям кое-кого, был ещё вполне жив и пребывал в полном здравии, если не считать одного перебинтованного пальца на левой руке и двух новых звёздочек на погонах…
Мальчики в камуфляжной форме и с автоматиками растекались по всему помещению. Они то крались словно хищники, то перебегали открытые пространства на цыпочках, будто напакостившие гренадёры. Лица у них были серьёзные и сосредоточенные – сразу было видно, что ребятки заняты мужской солидной работкой и рискуют своими жизнями. Но в данном случае их жизни риску не подверглись, потому что кто-то уже за них, и даже до их прихода, очень хорошо сделал свою работу и был таков. Когда ребятки это поняли, то расслабились и даже повеселели. Они не стали «суваться» к трупам, а встали немножко в сторонке и закурили все дружно и разом, обтирая пот с лица, рук и волосатых грудей… В общем странные они были ребятки…
Майор, он же теперь полковник, стоял около Виктора Павловича и наблюдал за его выплёскивающимися наружу страданиями. Вид у него был мало-мальски сочувствующий…
На лице у полковника отобразились усталость и слабая скука, он ковырялся пальцем в ухе и щипал мочку уха. Ему было всё равно:
- Что, любимая женщина или так – шлюшка? – бесцветным голосом поинтересовался он. – Профессионалы работали… Знают ребятки своё дело! Вот только бы знать ещё кто… - полкан закурил. Его ботинки с бантиками шнурков стояли возле самых окровавленных рук Виктора Павловича. Виктору Павловичу почему-то хотелось ударить по ним кулаком, да так, чтобы этот, опоздавший представитель власти, взвыл и запрыгал тут же на одной ноге, матеря и костеря всех и вся напропалую, и в первую очередь этих своих самодовольных идиотов, что собрались в кружок и уже довольно-таки громко и весело балагурили между собой. Психолог был в шоке: «Тут столько смертей! Столько народу полегло, а они? Хоть бы совесть имели, уважение, что ли, – траур в стране, наверное, объявят, как в Хромой лошади, а этим всё трын-трава тут, им что с гусей вода!» - Виктор Павлович разглядывая сапог стоящего над ним чина и знал, что он его ненавидит. А чин, докурив долбанчик, стрельнул окурочком в бассейн и освободившимися пальчиками схватил Виктора Павловича за волосы и потянул наверх к себе поближе и для разговора.
- Вы что делаете?! Вы что себе позволяете... – завозмущался голый беглец-аналитик.
- Заткнись, урод! – послышалось в ответ. – Нечего из себя тут целочку строить! Видали мы таких как ты - общественных деятелей – говно вы все собачье и больше ничего!..
Виктора Павловича как кипятком обдало:
- Кто я?!.. Как вы меня назвали?!.. Да по какому праву? – Виктор Павлович рвался в драку. - Оскорбляете вовремя исполнения? Так значит? Совсем уже распоясались?! – он дёргался, как тряпичная кукла в руках Карабаса Барабаса. Но ещё надеялся, что вырвется и покажет этой сволочи. - Думаете на вас ни суда, ни управы не найдётся, да?! Безнаказанными себя считаете – власть почувствовали и всё такое прочее?! Ну-ну!!.. – Виктор Павлович руками ухватился за свою «чупрыну», чтобы вырвать клок волос из пальцев этой сволочи. - Мы вас всех, рано или поздно, всех задавим! Снесём всю эту антинародную клику, так что даже мокрого места после вас не останется и пикнуть не успеете, гады!!.. – Виктор Павлович и сам не знал откуда из него всё это попёрло. Он визжал так, что эхо от его криков носилось словно угорелое, не находя себе выхода из подземелья. Не узнавая сам себя, молодой психолог пищал и дрыгался, слетевши с болтов.
А полканолог был неумолим:
- Так-так-так… говорил он спокойным голосом. - Это что-то интересненькое из вас попёрло. Кто это «мы»? И откуда это ты, брат, всего этого понабрался? А ну, давай, малохольный, переставай визжать, гаси свой фитиль по быстрому и рассказывай всё по порядку! Ну!!.. – пригрозила уже не в шутку полицейская ищейка. Но Виктор Павлович весь голенький, мокренький и сморщенный, только вдавил голову в плечики и умолк, словно дар речи потерял. Тут полкан только разглядел, что перед ним обнажённый экспонат насилия, смерил его взглядом, ненадолго задержался в области уда психологического, и слегка встревоженный стал оглядываться округ:
- Ребятки! – позвал он. – Найдите этой «красавице» что-нибудь прикрыться в исподнем, а то сейчас эксперты приедут, а у нас тут сама «примадонна» наша яйцами на свет божий сверкает и по жабьи глазки топорщит!
Ребятки, не прекращая своих разговоров, достали какой-то плащец и сопроводили его из рук в руки до тела голыша и извращенца.
- На! Накинь на себя, а то смотреть – срамота одна!.. – и выслужившейся майоришка подал Виктору Павловичу жалкую одежонку.
Виктор Павлович прикрыл срамоту и застегнулся на замок. Звук застёгиваемой молнии напомнил ему звуки из фильмов, где, вот таким же образом, всегда там пакуются трупики в картинках, и прощаются потом с ними под звёздно-полосатым флагом… Виктору Павловичу стало неприятно, и он даже хотел отказаться от предложенного «пакета» и попросить чего-нибудь другого, более приличного, что ли?
«Можно же снять с погибших какой-нибудь пиджачок и лосины? Он бы мигом в них влез - и всё!» - Но, взглянув на лица, не стал накалять ситуацию, которая и так уже была выше чем положено по Фаренгейту…
- Ну, а теперь, голубь, у меня к тебе серьёзный разговор! – начал полицмейстер с полковничьими погонами на плечах. - И ты даже не предполагаешь, какой он может быть серьёзный! – и начальник очень жестоко и с нажимом подволок лицо испуганного Виктора Павловича, за его мокрые космы, к своему рылу. – Ты хоть, понимаешь в какое дерьмо вляпался, мальчик? А?! У тебя-то мозги есть ещё или так – говно одно осталось и то, видимо, в жидкой консистенции? – полкан был не очень вежлив с аналитиком. От него так и разило гневом. - Я ж тебе насчёт всяких там сект и «масект» предупреждал, а? Предупреждал же… Просил с ними не связываться? Просил… - бывший майор всё ближе подтягивал нос психолога к своему озверевшему лику. – А ты, куда всё дело затащил? В Храм божий! Совести у тебя нет!!.. – и трёхзвёздночный начальник показал, израненный в боях с футбольными фанатами, палец, и ткнул им в потолок. – Это же уму не постижимо! Это же провокация против отечества… - тьпфу ты!! – заплевался возвышенный начальник и быстро спрятал палец «микель-анджелы» в карман форменных брюк. – Оговоришься тут с вами – пардон!.. - несчастный чин, не доросший ещё до генерала, поволок за собой психолога к ближайшему столику. Полковник предложил своему собеседнику приклонить колена левитовы перед ним и уселся подобающим образом... Расположившись таким образом среди смерти и крови, он приложил палец к губам и взъерошился:
- Тс-с-с-с! – раздалось из его уст. - Слышишь? – обратился он снова к несчастному. – И ты молчи… В твоём положении лучше молчать, чем целым остаться… Масоны там всякие, «круассоны» – это всё тебе привиделось, понял! Улавливаешь смысл мной сказанного? – перешёл на шёпот командир собратьев по труду мечей с оралами. – Нам сейчас всех этих тайн и так хватает по самое горло! Вот они где у нас уже… - и начальник провёл ребром ладони по макушке, показывая, тем самым, уровень наполнения тайными сообществами структур российской государственности. – Не надо разгребать эту кучу дерьма! Ты не представляешь себе, что мы с ними делаем, и что они делают с нами! Это же какая-то гражданская какофония… Галгофа на постном масле! Гегемония хрен знает чего, чтоб её бля!!.. – офицер был красен, как репа и жёлт, как российский флаг. - Вникаешь, мальчик? Ты же не дурак? Тут на карту поставлены спокойствие и невозмутимость всей страны, а ты говоришь - сообщества… Родина в опасности, мать её! И ты только сам вникни в эти святые слова… Я ведь не шучу, и тебе – ох! - не советовал бы…
Виктор Павлович, как всегда молчал и был послушен. Он был потрясён открывшимися перед ним всеми правдами и не правдами, а также удивительными перспективами с ними связанными... Его упрямо толкало и рвало на сопротивление и в оппозицию, но он всё-таки был маленьким и слабым человечком и сопротивляться в одиночестве против такого зверя, как эта государственная машина, он позволить себе никак не мог, потому что был слаб…
Ощущая свою слабость во всех органах, и не только в них, он, Виктор Павлович, не проявлял непослушания, а затаившись тихо «пздел» (говоря по польски…) и ждал только удобного момента, чтобы проявить свою гражданскую позицию! Будущий «генерал-из-симсонов», видимо, почуял этот настрой подопечного, а потому толкнул от себя брезгливо этого отщепенца и противозу:
- Ну и, дурак – вот, что я тебе скажу! С тобой, как с человеком мы, а ты… - и крикнул своим ребятушкам:
- Мужички! – позвал он их. – Этот парнишка – никак - не понял меня до конца… Ему следует объяснить всё это немного популярней!
«Мужички» дружно сорвались со своих мест и ломанулись объяснять.
– Но-но-но! – пригрозил им пальцем командир. – Я же сказал «немного». Вам понятно? Это «фрукт» не из простых чувашей, с ним нужно обращаться пока аккуратно, чтобы не нажить себе ненужных нам всем мозолей и неприятностей на одно место!
Виктор Павлович приготовился к худшему…
Но тут, на счастье бедного «диссидента» (видимо есть всё же бог там – на верху!), в помещение стали влетать новые персонажи, какие-то люди в чёрном и с чемоданчиками в руках. Они сразу оттеснили от случившегося полицейские ряды и занялись практически прикладным делом, описанием и обвеществлением случившегося. За всем этом делом «заплыли» не спеша, словно утицы, какие-то немалые начальники. Они встали поодаль от всех в сторонке и завели неторопливую беседу. К ним то и дело подбегали «промежуточные звенья» и о чём-то «шушукали», вот и «полканоид» потрусил на поклон, перед этими (правда, закатив глаза к небу и, как показалось Виктору Павловичу, горестно выматерившись про себя)…
Аналитик сидел чёрным кульком и ни на что больше не реагировал. Он, как дозиметр в футляре, – молчал. Бригада по уборке территории работала слажено и спешно. Пару вспышек, кусочки мела, прыжки в воду и изымание тел – всё происходило для Виктора Павловича, как во сне… Он и наблюдал и не видел всего этого. Он был в глубоко подавленном состоянии, и внутренне в нём проворачивался штопор, кроша пробковое дерево...
Зубы непроизвольно скрежетали, настраивая весь организм на действие. Хотелось плакать и какать, но ни того, ни другого нельзя было делать, чтобы не показаться себе самому ещё более слабым, чем то было на само деле. Бедного психолога оставили в покое, его долго никто не замечал, но потом из душевой притащили тело азиата и стали выяснять кто это такой. Бывший майор, а ныне полковник, что-то говорил, указывая на это обмытое лицо, не русской национальности, и тыкал забинтованным пальчиком на Виктора Павловича в кульке. Строгие чины изволили развернуться в обратную сторону и пошли к выходу, а к Виктору Павловичу подошли два «пресс-секретаря» и без лишних слов пригласили его самого следовать за ними…
Психолог встал, как мог, на слабые негнущиеся ноги и поплёлся за ними «еловой шишкой», покачиваясь из стороны в сторону в своём «пакете» и, того и гляди, готовый упасть.
Его вели какими-то другими коридорами, через какой-то другой выход, и вывели на свежий воздух. Виктор Павлович рад был тому, что выкарабкался из-под этого «святого» места на поверхность бытия! Кругом была ночь, и вокруг шевелился город своими огнями. Аналитик хоть и был в пластиковой упаковке, но по-прежнему был голенький. Ножки тряслись, а ручки изнутри держались за «чёрный бархат». На удивление кругом не было зевак, всё было чисто, мирно и спокойно. Виктор Павлович видел, как солидное руководство расселось по машинам с мигалками и без. Как захлопнулись их дверцы. Как они отъехали «от Спаса на крови» и, не очень разгоняясь, помчались по проспекту, куда-то к центральным кирпичным стенам Кремля. Виктору Павловичу почему-то очень захотелось взять у них автографы, но глупее мысли сложно было придумать в таких обстоятельствах! От такой глупости даже Виктор Павлович передёрнул плечами, она ему не понравилась по существу и оскорбила его. Психолог устал так стоять один на паперти и чувствовать себя не покаявшимся грешником, он даже не мог перекреститься на золотые купола, хотя они все были рядом – вот – только обернись и задери голову – они громоздились над головой и горели тусклым золотцем… Но тут его подхватили под ручки крепкие парни и понесли, как ценный груз на весу, куда-то далее. Пересекли небольшую площадочку и запихали, «промёрзший кулёк», в какой-то «кабриолет», сами же сели следом и дали с места газу!
На улице раздались какие-то слабые хлопки, чьи-то возгласы и шум других отъезжающих машин и следом визг покрышек при крутых разворотах в условиях ограниченного пространства, и всё утонуло в рёве форсированных двигателей…
Новые захватчики держали Виктора Павловича не только под руки, но и за голову, а ещё, вдобавок, ко всему этому-прочему, наклеили ему какую-то липкую ленту на рот и обмотали глаза. Виктор Павлович от этих операций ослеп и даже онемел. Это было уже серьёзно и говорило о том, что в ближайшее время нянчиться с ним, как с права имеющей свободной личностью, никто не собирался.
«Боже! Боже!! Боже!!!..» - повторял про себя несчастный и бедный психолог, ища руками крестик на груди: «Да за что мне такие наказания? За какие прегрешения ты меня подвергаешь таким испытаниям? Чем я перед тобой так виноват-то, а? Ответь!!..» - но ответа не последовало, только кто-то из охранников процедил сквозь зубы:
- Интеллигент!.. С-сука…
А другой добавил:
- Давить их всех ещё в зародыше надо было! А то потом греха не оберёшься…
Виктор Павлович понял, что дела его плохи. Долго нянчиться с ним тут не будут – сейчас отвезут куда-нибудь подальше в лес, да и концы в воду! Бедняга принялся готовиться к худшему, потому что сердце ему подсказывало, что это не шутки и не розыгрыш. Но вот, как к этому «худшему» готовиться, он совершенно не знал, а потому принялся делать это спонтанно и как бог на душу положит! А бог положил ему на душу предпринять, ничем не обоснованные, попытки высвободиться из плена автомобильного посредством того, что начать буянить и дрыгаться всем, чем можно было в такой обстановке подрыгать. В ход пошли и ноги и руки, и голова и туловище, а на голове рот сам принялся грызть кляп, брови же и глаза морщить и мять повязку, а свободные ступни, притянутые коленками к животу, словно у кузнечика в зелённой травке, принялись выстреливать пятками во все возможные стороны, и болтаться в мешке, как сопля на пальцах во время стряхивания… Охранников это вначале удивило, а потом не на шутку взбесило и привело в ярость. Они, не говоря лишних слов, принялись колошматить этого идиота сквозь мешок кулаками почему не попадя. Но Виктор Павлович хоть и орал от боли, но попыток своих освободиться не прекращал, а, наоборот, даже ещё больше поддал жару и так расходился, что два бугая уже и не знали, что с этими всеми выкрутасами делать! Хоть стреляй сквозь мешок в него прямо здесь и кончай этого ублюдка на месте! Но такого приказа не поступало, а потому утихомирить эту «суку» можно было только мирными средствами, т.е. задавить гада так, чтобы он не только пикнуть, а и продохнуть не мог. И парочка архаровцев стала валиться на пластиковый мешок и зажимать всё в нём на ощупь, словно курей обезглавливая в тесном курятнике, во время ночного разбоя, чтобы не кудахтали… Виктор Павлович почувствовал, как его замешивают словно тесто круто и педантично. Действовали явно большие профессионалы – тычки и зажимы были настолько действенны, что через пару секунд у Виктора Павловича в свободном вращении оставались только нос, да уши, да и те в каком-то свёрнутом и раскатанном по щекам положении. Взбешённый психолог почувствовал, что есть ещё один орган, который не был пока обездвижен этими лютыми зверями. Он напряг этот орган и ткнулся им в ближайшее от него место, чтобы просто так на удачу, что-нибудь да задеть, и если не навредить, то хотя бы по меньше мере унизить и опорочить всех этих врагов! И куда он там им попал, Виктору Павловичу так и осталось непонятно, но результат был катастрофический! Водитель зачем-то резко крутанул руль и машину повело в сторону с такой невыносимой энерцией падения, что всё то, что находилось в салоне до этого в свободном полёте, пришло в кувыркательное запрограммироанное движение. Виктора Павловича отпустили и он закувыркался вместе со всеми. Похоже было на то, что они единым коллективом попали в какую-то страшную аварию, и машина сама пошла кульбитами. Удары по крыше, по днищу, по дверцам со всех сторон, и звон бьющихся стёкол с ноющей болью гнущихся дверец. У Виктора Павловича всё смешалось в голове: люди… кони… Кто на ком и кто под кем там? – поди теперь разберись! Вот же история, хуже не придумаешь…
Виктор Павлович на какие-то доли секунд потерял сознание, а когда очнулся, то увидел весь мир вокруг кверху ногами – мясо здоровых парней согнувшись под прессом покорёженного металла было упаковано прочно и возврату к жизни не подлежало. Ноги и руки, находившихся вместе с ним в автомобиле, были разбросаны по салону в каком-то чудовищно необустроенном беспорядке! Головы погибших в автокатастрофе висели не на своих местах, а в вывернутом наизнанку из авто положении кверху ртом и книзу лбами… жуткое зрелище! Сам Виктор Павлович находился где-то: то ли под сиденьем, то ли между педалями газа и тормоза, и как его туда занесло можно было только догадываться и содрогаться от случившегося! За окнами непонятно было что вокруг и почему оно всё растёт деревьями вверх корнями? Чьи-то ноги подошли и отошли от машины, а потом, откуда-то не оттуда, притянулась рука и принялась дёргать дверцу на себя! Над самой головой у Виктора Павловича что-то открылось, и его, вниз головой, куда-то потащили… Виктор Павлович решил закрыть глаза и отдаться на волю случая. И случай проявил свою волю – Виктора Павловича явно куда-то опять волокли и при этом не очень-то и заботились о том, за что ухватиться покрепче и как тянуть поживее… Ноги у Виктора Павловича чем-то затекли, а затылок бился об неровности дороги, словно качан капусты, но он из принципа не открывал глаза, а ждал одного, когда, ну кто-нибудь, захочет хотя бы обратиться к нему по человечески и спросить о самочувствии! Но никто ни о чём его не спрашивал, и его всё волокли и волокли куда-то прочь, и Виктору Павловичу показалось, что это длиться уже целую вечность и пора было открывать глаза и осведомляться о том, куда это теперь-то его вот таким, самым неприглядным образом, транспортируют? Надо было показать всем этим «транспортантам», что он, пока ещё, жив и в своём ещё уме, и может, если постарается, даже за себя постоять, если, конечно же, при этом помочь ему встать на ноги и немного поддержать сзади под руки…
Но тут Виктор Павлович вспомнил, что у него повязка должна быть на глаза, и он, по определению, ничего не может видеть, потому что сознательно был злыми людьми ослеплён! «Но тогда как же я видел всё с этой аварией? Как я видел всё это вокруг себя и после неё?..» - Виктор Павлович успел удивиться - Ах!!» - вдарило его искрами прозрения: «Это моя интуиция! Это она самая – моя интуиция – дар проникновения за границы возможного!! В стрессовой ситуации она совершает невозможное! Я всегда знал, я всегда чувствовал, что во мне что-то есть особое и надо было только случиться большому стрессу, чтобы это всё само собой вылезло из моего подсознания и проявило себя, как феномен!!»…
«Феномена» же продолжали тащить за ноги, не взирая на его «феноменальность». Виктор Павлович подобрал ручки к лицу и прикоснулся к тому месту, где у него должна была бы быть чёрная повязка на глазах и – о горькое разочарование! – повязки этой не было на месте, а нечто, похоже на кольцо, болталось у Виктора Павловича на шее, и Виктор Павлович сразу же почувствовал, как какой-то холодный змей искуситель покинул его древо познаний и уполз, подлюка этакая, восвояси! – уполз, даже не попрощавшись… Как обидно и зло терять, пусть на миг приобретённое, но преображение - иллюзии по поводу своих нестандартных возможностей и давно ожидаемых исключительностей… Виктор Павлович даже зарычал от этого и перевернулся на живот, но тут же получил неровностью дороги по носу и в лоб, и ему сразу пришлось принять прежнее своё положение, чтобы не разбить также и губы, и волей не волей открыть окончательно глаза…
Реальность ошеломила беднягу психолога своей обыденностью – мир словно издевался над ним и наполнял действительность вокруг только серыми красками, никак не взирая на то, что Виктору Павловичу очень бы хотелось, чтобы хоть одна из сторон этой реальности имела какой-нибудь цветной оттенок, а перед глазами вечерние сумерки…
А день действительно клонился к ночи и был им уже давно и бесповоротно мрачным… Можно даже сказать, что свет кончался на глазах. По ночному вечерело, если можно было сказать романтично на всю эту ночную хренотень. Сумерки… Но романтикой здесь даже и не пахло, а воняло чем-то другим, и это другое было мало привлекательно для проявления романтической задолженности. Виктор Павлович не сразу сообразил, что его, оказывается, никуда и не тащили (в том прямом смысле, как это ему представлялось…), нет – его просто, оказывается, всё время педантично и нудно обтаскивали за ноги вокруг этой разбитой и перевёрнутой кверху шинами машины, на которой он (бедный психолог) столь неудачно прокатился с ещё парой-тройкой невезучих плечистых хлопчиков! Зачем это делали, с его не сопротивлявшимся телом, Виктор Павлович не знал. Круги нарезали слегка вытянутыми, и оттого они были похожи на эллипсы. Наконец Виктор Павлович решился взглянуть на тех, кто этой, на первый взгляд абсурдной, деятельностью занимался. Он ожидал увидеть «нечто», подобное всем предыдущим «сопровожденцам» по всем этим перипетиям, но оказалось, что на этот раз им занимались совсем другие ребятки. Это были какие-то бородачи, с повязками на лбу, с засученными рукавами камуфляжных рубашонок и с престранными автоматиками, словно игрушками под мышками… Вид у этих абреков был страшненько свирепый! Их средство передвижения стояло неподалёку от перевёрнутого катафалка и было расписано зелёнными и жёлтыми разводами, а на крыше стояли фары, и торчала длиннющая антенна. Виктора Павловича продолжали катать на спине вокруг не подающего признаков жизни автомобильного хлама. И даже после того, как Виктор Павлович открыл глаза и, в прямую, уставился на бородатых «чингачгуков», изменений никаких не произошло, некое магическое действо продолжило совершаться с постоянством заведённой часовой пружинки. Психолог решил подать знак из низов своих мучений, решив, что может быть его приход в себя остался никем тут не замеченным, и поэтому он дрыгнул ногой, как получилось… Бородатые циркуляры дёрнули мешок, в котором ещё по-прежнему болталось тело Виктора Павловича, и один из них сердито рявкнул:
- А ну, гнида, не дёргайся! Сам натворил всё это – сам теперь и расплачивайся, предатель!
Виктор Павлович ничего не понял из этого обращения, ему показалось, что его с кем-то путают, и потому он спросил:
- А может это не я?..
На что получил ответ:
- Я – не я, и тётя не моя! Ишь, как заговорил-то? Знаем уже всё… знаем… Слыхали уже не раз про тебя! Не ты первый – не ты последний!..
Один из бородачей, у которого ещё во всю скулу и шрам имелся, добавил к сказанномупервым:
- Совсем уже оборзели! Ты смотри что вытворяют – агенты, мать вашу, влияния! Среди белого дня ничего и никого уже больше не бояться, а портят всё налево и направо…
- Ничего! – прошипел его соратник. – Есть ещё пока на белом свете люди… Есть кому родину мать защитить!.. – и Виктор Павлович почувствовал как его очень сильно дёрнули за ногу и, если бы не мешок, то возможно бы серьёзно и травмировали за это, а так обошлось только лёгким растяжением стопы, и тело снова поехало ногами вперёд по этому вытянутому кругу. От машины уже пахло бензином и почему-то мочёй, и Виктор Павлович опасался, что она вот-вот может взорваться от перегрева, а эти идиоты, играющие в крутых военных, всё никак не прекращали своей возни вокруг погибшего автотранспорта. Они очень серьёзно и делово кружили всё по одному и тому же месту. Но тут дверцы их боевой расписной машины открылись, и оттуда выглянула морда какого-то «Басаева» в разрезе глаз и крикнула:
- Всё! Хватит на первый раз, братцы! Авось – Аллах их всех подери - магия закончилась! Бог нам в помощь...
Два бородатых дяденьки с детскими автоматиками под мышками замерли на месте и задумались... Виктор Павлович почувствовал, что торс его бросили, и он голо так, слегка, взболтнулся в мешочных внутренностях, на пример яичного желтка. От машины поступил приказ:
– Тащите этого вырожденца сюда, мне поговорить с ним надо! Пока у нас ещё есть время…
Виктор Павлович опять почувствовал, что поехал лопатками вперёд. До чужого джипа было не так-то уж и далеко, но молодой психолог с радостью бы согласился, если бы это расстояние увеличилось в двое… в трое… в сотни сотен раз… Он наслышался уже о зверствах всех этих лиц «полукавказской» национальности, об их перерезанных горлах, прострелянных черепах и продажах за выкуп, а рабом Виктор Павлович никак не хотел быть – все эти средневековые инквизиторские радости, с феодальным уклоном первобытно-общинного строя, ему были отвратительны ещё в самом своём зародыше, на заре так называемых демократических перемен, не говоря уже о том, чтобы соприкоснуться с ними всеми сейчас, когда демократия уже подняла вовсю голову и требовала непререкаемых свобод личностям…
«Нет-нет! – твердил сам себе, «волокомый» за ноги, Виктор Павлович. – Увольте меня от всех этих тонкостей распавшейся империи! Я-то здесь причём в них? Зачем меня отдавать на съедение этим мусульманам? Я разве должен кому?..» - Но Виктор Павлович никому ничего не был должен, а потому и ему, бедняге, никто ничего не собирался больше давать за просто так… От него требовали плату за свободу. Вот такие вот дела в этом мире свободной конкуренции товаров и в сфере спекулятивных услуг! Тебя иногда принимают за «товар» и не за то, что ты есть на самом деле, а за то, чем бы ты мог быть, если бы не это самое дело… А кому приятно на своём месте, да отвечать ещё за не тобой содеянное чужое? Где ж вы таких дураков найдёте-то, в наш век всеобщей грамотности и надувательства? Они уже все перевелись давно (дураки эти), как вид, как порода – сгинули, и след их простыл, вот и приходится отыскивать последние экземпляры, на ком ещё можно что-то сыграть и превратить случайность в закономерную последовательность неоспоримых фактов…
- Ну, давай-давай вылезай из своего кокона, младенец! Располагайся рядом, пока я добрый… - бородатый маджахет указал своим мамелюкам на свободное место подле себя, и те бросили туда Виктора Павловича, как какой-то куль с отрубями рядышком. Виктор Павлович и рта раскрыть не успел, как оказался внутри герметически запертой авто-клетки и в окружении пренепреятнейших морд, с неизвестными ему (молодому психологу) помыслами, но по всему видно было, что эти типы имели какие-то планы на него, и эти планы были, видимо, не совсем добрыми для самого Виктора Павловича, судя по грубому отношению с телом...
- Ну, давай рассказывай, как ты до всего этого докатился! – начал главный головорез. – Где и когда завербовали? Сколько предложили? Почему не отказался?.. – начавшийся допрос для Виктора Павловича был в новинку. Он ничего не понимал, кроме одного, что его принимают за какого-то: не то шпиона, не то резидента чьей-то разведки? - «А может быть это всё игра какая-то дурацкая с их стороны? А меня, как идиота, в неё втянули просто и издеваются по полной катушке себе в удовольствие? Какой-то новый театр абсурда на колёсиках и ничего более! – Виктора Павловичу очень хотелось вылезти из всего этого наваждения и хоть как-то прояснить ситуацию, и он думал. – А если я сейчас закричу?.. – подумал он. – Что из этого выйдет? Нет-нет – ничего не выйдет… - отогнал он эту мысль от себя. - Я лучше им всё сам объясню подробно, как есть, что они просто ошибаются на мой счёт! – и Виктор Павлович помотал головой, подыскивая слова. – А что я им скажу? Что? Что я им могу сказать тут? Я же сам ничего не знаю и понять не могу! Они же меня просто слушать не станут – скажут, что я идиот! Я же для них пустое место в виде кулёчка – ноль без палочки… - Виктор Павлович опять замотал головой. - Тут же, похоже, такие дела уже творятся, о боже, что я пешка в чьих-то руках! Хоть бы просветил меня кто на это счёт? А?!..» - и Виктор Павлович закрыл глаза и помолился, вспомнив что-то про «отче нашего» и «иже си на небесах его»…
- Ладно-ладно! Хватит придуриваться! – услышал он над самым ухом своей ауры. – Как тебя там… Виктор, что ли… Как по батюшке-то?..
- Павлович… - тихо сообщил надорвавшийся психолог.
- Павлович значит?.. Хорошо – Виктор Павлович… - в разговоре возникла пауза. Все молчали, а бедный несчастный оболдуй в пакетике слушал, как бьётся его сердце, не желающее покидать это измученное тело даром. Оно впрок настукивала удары, опережая график, и заготавливала кровь, как заначку, на случай непредвиденных потерь. Появился голос…
– Так вот у нас есть к тебе серьёзный разговор, малый…
Это «у нас есть к тебе…» Виктору Павловичу не понравилось, но нравы-нравами, а не он сейчас заказывал музыку...
- Ты, как нам видится, и сам знаешь, что ты такое и почему тебя столько народу ищет… домогается? Правильно или нет?
Виктор Павлович только тихо ответил:
- Нет…
- Ладно - это не важно… Это мы сейчас не станем выяснять и пропустим… С этим мы после как-нибудь разберёмся! – и Виктора Павловича жутко больно схватили за шейные позвонки.
Виктор Павлович тут же ответил:
- Правильно – правильно!..
- Вот и хорошо… Вот и молодец, что не умничаешь! Приятно иметь дело с таким разумным молодым человеком, как ты, а то с другими… - здесь в разговоре опять возникла непредвиденная пауза, потому что говорившие в автомобильном нутре о чём-то задумались подыскивая слова:
- Ты ведь опасный тип, сам понимаешь! Кто с тобой не свяжется, так сразу же с ними что-то нехорошее происходить начинает? А?! Не заметил такой тенденции в последнее время на себе, Виктор Павлович?..
Виктор Павлович на подобные обвинения в свой адрес и не знал, что ответить: «Согласиться? Так ведь… Глупо будешь выглядеть потом… Может это они не в серьёз говорят, а так, как бы так выразиться – аллегорически щупают? Мол, что-то с вами, Виктор Павлович, последнее время всё идёт не совсем как-то гладко… Всё-то вы, всё время, вляпываетесь в какие-то жуткие истории и - при том - всё это в очень нехорошем виде и настолько насыщенно событиями, что действительно хоть «заподозривай» вас, милого, в неких чёртовски мистических делах, а возможно даже в знакомстве с самой бесовскую силою! Хоть службу бери и заказывай на молебен, и святой водой ещё стены кропи! Пусть так думают и говорят (это их дело), а весь вопрос тут в том: что они на самом-то деле сами знают обо всём этом?..»
Виктор Павлович молчал и оценивал…
- Ну, так как? Сами нам расскажите всё или нам помочь вам?..
Виктор Павлович молчал…
- Хорошо… Значит вы у нас: ни богу свечка, ни чёрту кочерга? Сами, мол, ничего толком рассказывать не будете и других слушать не станете! Вы хоть в дьявола верите?..
Виктор Павлович пожал неопределённо плечами.
- А мы вот тоже в него, до сего момента, не верили, пока с такими вот, как вы, не повстречались! – и ребятки, с лицами профессиональных убийц и бородками пророков, как-то нехорошо осклабились и уставились на молодого психолога так, словно, от того зависело сейчас продолжиться их новая вера или прямо сейчас здесь же и кончится, и перейдёт во что-то иное – другое и более страшное…
Но Виктор Павлович не знал, что им и сказать? Он так же смотрел на этих бородачей внимательно, с любовью и сочувствием, как Ленин, на всем известной картине, смотрел на пришедших к нему в гости крестьян и выяснял с ними положение с землёй, миром и буржуями... Но Владимир-то Ильич знал, что ему наболтать бородатым лаптёжникам, чтобы те со спокойной душой, и чистой совестью, подались обратно в свои деревенские пенаты, а вот бедный-пребедный психолог далёк был от того, чтобы поступиться подобным образом, (он, пока, был не великий вождь пролетариата…), да и эти, новоявленные «крестьяне», были не с пустыми руками, а вооружены до зубов, и при том очень не плохо вооружены, с явной угрозой не только для здоровья Виктора Павловича, но и жизни…
Что им такое-растакое должен был рассказать и поведать он, чтобы они приняли все его басни «за чистую монету» и, выбросив его, Виктора Павловича, за ненадобностью из своего фургона, укатили бы по быстрому отсюда куда-нибудь в неизвестном ему направлении, да так ещё, чтобы век их после больше Виктор Павлович никогда не видеть и не слышать о них?! – Виктор Павлович не знал…
А допрашивающие его бородачи не унимались, а наседали и давили на него:
- Мы тоже бы никогда до такой глупости не докатились, парень, чтобы чёрной магией заниматься! Где ж такое видано, чтобы на всех проклятья искать, да бесов по столице выискивать?! Это же уму непостижимо! Но такие вот дела… – прикрыл ладонью глаза один из абреков.
- Вы Бесов Достоевского читали, уважаемый? – спросил другой. И зачем-то дал очередь из автомата в сиденье джипа, приставив дуло от него плотно к поверхности мягких подушек. «Игрушка» чуть-чуть подёргалась и успокоилась, выпустив почти целую обойму в недра армейского «омнибуса». – Англичанка гадит! – к чему-то добавил он. - Пары выпускаю… Невтерпёж уже!
Виктор Павлович быстро ответил:
- Угу… - а сам подумал: «Сумасшедшие они все тут! Больные!! Нездоровые люди! С ними нужно быть предельно осторожным, не то, не ровен час, сорвутся и укокошат, даже фамилии не спросят! – Виктору Павловичу очень хотелось погрызть ногти, но он не мог позволить себе такой роскоши. - Может они все тут обкуренные? На наркотиках сидят, а я попал к ним – наркоманам на развод, вот они надо мной и издеваются от нечего делать, нашли игрушку и тешатся, – удовольствие таким образом получают, а может быть какие и ещё причины есть?..»
А бородачам не сиделось спокойно. Они елозили по сиденьям и потряхивали своим оружием. Глаза их были налиты кровью и расширенны зрачки…
- Бесы-бесы… Здесь у нас дела куда похуже! – продолжил тип, применивший оружие против своей же машины. - Жив бы был Фёдр Михайлович, так в гробу бы перевернулся, как гоголь!!..
Виктор Павлович и на это ответил:
- Угу…
- Да что вы всё «угу» - да – «угу»! – вскипел главарь банды полукавказских ночных захватчиков. Он выхватил нож и полосонул им по мягкой обшивке потолка, их приютившей «консервной банки». Места разрезов сразу обвисли и оттуда вылез синтепон, словно показывая язычки и дразняся. – Ведь странные вещи творятся у нас сегодня в городе! И ведь такие странные, что, если бы вы, мрази, всё знали, не приведи господь! А он здесь нам всё «угукает»! – Тяжёлая финка потрошительница пролетела перед самым носом Виктора Павловича туда сюда, словно меч кладенец в руках старшого брата, и, перевернувшись несколько раз в руке навершием, вернулась на своё прежнее место, куда-то в подбрюшье, в пах, в ножны…
- Дать бы вам вот так всем по головам и дело с концом!.. – злой вояка замахнулся на психолога, и тот вдавил голову в плечи, ожидая нападения с отрезанием ушей или ещё чего похуже, но удара не последовало и уши остались целы, а раздался только тяжкий вздох и опять наступила затяжная пауза…
Все внутри армейского джипа сидели обречённо, и каждый думал о чём-то своём невесёлом: кто-то, стиснув руками своего железного «выкормыша», медленно и судорожно гладил его ствол, кто-то, обхватив голову лапищами, неторопливо покачивал ею из стороны в сторону и что-то сквозь сжатые губы мычал, а кто-то водил чекой от гранаты по замутнённому стёклышку дверец и постукивал опасной «грушей» в ритме рок-н-ролла, делая глазами вид, что ему всё здесь до «фени» и абсолютно безразлично…
- Ну и что нам с тобой делать? – прервал паузу старший по званию. – Ведь всё тут не по уму происходит из-за тебя, гадёныша! – и, подумав несколько мгновений, добавил. – А может вокруг тебя... Блин – какая неразбериха… - командир пнул ногой Виктора Павловича. - Тут сам чёрт уже ногу сломит! – и начальник тяжело вздохнул. - У нас уже голова кругом идёт от всех этих совпадений и странностей, до глупого доходящих, а никто ничего не хочет делать кругом! Навязали работку и кинули! Сами разбирайтесь! А как? – командир обратился к Виктору Павловичу, а потом махнул на него рукой. - Все стараются ничего не замечать, не знать и не участвовать, а ты отдувайся при этом… - говоривший открыл дверцу джипа и сплюнул на землю, потом со злостью захлопнул её, дёрнув ручку на себя, словно хотел вырвать ту с корнем. - Это ведь подобно сумасшествию! – командир оперативного отряда пристально посмотрел на Виктора Павловича в упор и зачем-то, резко выбросив руку вниз, схватил его, беззащитного психолога, сквозь изрядно обветшавший пластик, за незащищённый уд, и словно взвешивая тот на ладошке, выдавил из себя. – Убить?.. – психолог вздрогнул и попятился от говорившего, чувствуя натяжение в области пупка, столько в этом голосе было затаённого желания совершить предложенное и нескрываемой надежды. Но потом глаза командира как-то сами собой погасли в одно мгновение, и он, отпустив «истерзанного удавчика», сожалея, добавил. – Да бестолку… Тебя-то мы хоть вычислили и нашли, и даже знаем, кто ты есть на самом деле, а там же другой появиться, хренолог, и хрен его знает, что будет редьки слаще… – командир брезгливо обтёр руку об штанину. - Нет уж – выдохнул он. - Уж лучше пойманный ты, и магия всякая тупая вокруг тебя (чёрная, не чёрная – да ляд с нею!), а всё под рукой! Живи, сволочь, пока, а мы уж как-нибудь за тобой присмотрим в этом деле, чтобы ты чего там, собака этакая, ещё кому-нибудь и как-нибудь не напакостил! – командующая бородка навела на лоб Виктора Павловича свой автоматик, но поколебавшись секундочку опустила свой авто-«пулемётик» и уткнула дулом в коленку. - Мы уж и литературу соответствующую проштудировали, - поморщился он, - И кое с кем посоветоваться успели, господи, блин, знал бы кто до каких разговоров опустились! – в какой-то тоске и ужасе произнёс говоривший, – Срамотища одна и стыдобище – колдуны, шаманы, гороскопы эти ***вы! Маразм!! – автомат опять взлетел дулом в лицо Виктору Павловичу. - А вот вышли всё же на тебя? Пусть не первые и не без жертв, но всё же…
Виктор Павлович смотрел в ствольчатую дырочку и чувствовал завороженность этой чёрной точкой нацеленной прямо на его лоб…
И тут в дверцу запертого джипа кто-то постучал. Через сидящих «нецки», как ток пропустили – они дёрнулись в стороны и размазались по углам «кучерявенькой» кабинки. Автоматы растопорщились своими дулами по всем сторонам периметра, а бородки ушли в тень и засверкали лунным спелым инеем. Настороженные и тихие бородачи поводили своими автоматиками, передёрнув затворы и замирая через каждые две секундочки. Стук повторился… Видимо, от кого-то снаружи поступило предложение на ночной выход к переговорам, и к обоюдному прозрачному шабашу! По лицам вооружённых «крестьян» было видно, что они не знали от кого призыв, и почему в такой вежливой форме, поступило предложения? – воякам это было не понятно. Они привыкли, что сначала начинают стрелять, а уж потом соблюдаются все формальности… А тут вежливо стучаться? Солдатики, запертые в своём автомобиле, нервно разминали пальцы на курках и чего-то ждали…
- Выходитэ… Мы стрэлять нэ будэм! – раздался голос за дверцей с таким своеобразным акцентом в произношении, что никаких сомнений не могло оставаться в том, кого следует ожидать за пределами тонких и малоспасительных призрачных стенок машинки, пусть и с двумя ведущими мостами вездехода…
У бородочей вспотели лбы, а глядя на них и Виктор Павлович сам стал весь мокрый и по прежнему голый...
- Я говорил… - простонал сквозь зубы один из армейцев. – Что надо было против часовой! Против! А ты – какая разница…
- Да что уж теперь – поздно! И к нам зараза прилипла… - и командир нажал на ручку открываемой двери. Дверца оказалась послушной и не стала сопротивляться, мягко отошла. Виктор Павлович почему-то ожидал сразу же начавшейся стрельбы, и даже втянул, насколько мог, живот поближе к спинному хрящу, (чтобы стать менее уязвимым для этих шальных пуль), но ожидания не оправдались. Никто не начал палить в друг друга с ходу, только раздались не очень дружелюбные слова приветствия, а потом начался какой-то тихий разговор неподалёку, отдельные слова от которого долетали через полуоткрытую дверцу до ушей не только приготовившихся к прыжку двух спец.назовцев, но и слухового аппарата самого Виктора Павловича, который не с меньшей жадностью впитывал всё, что могло быть принято за членораздельную речь и как смысловые единицы русско-абрекского акцентированного языка…
- Ты жэ сам понимаешь, дорогой, это нэвозможно сдэлать…
- Но я настаиваю… у нас приказ!..
- Настаэвать у сэбя дома будэшь… А тут мы…
- Но вам-то какая разница? Тут пять минут и дело будет сделано…
- Оно в любом случаэ будэт сдэлано…
- Но нас уже ждут! И вам отсюда просто не уйти…
- Уй, какой ты грозный! Нэ пугай – пуганыэ…
- Ну, давай так… - шёпот и похлопывание рук.
- Хорошо… Будэм, договорилэсь…
Выскочивший смертник вернулся в кабину, но уже на место водителя за рычаги управления. Ничего не говоря остальным, завёл полутанк и выдавливая педальную плату, дал маху с места в разворот. Автомобиль зверея, словно носорог в облаве, дал крутой вираж и с включёнными фарами рванул куда-то в тёмную даль. Чувствовалось, что на хвосте у джипа сидел какой-то кавалькадный отросток из чужих машин, и этот «отросток» был начинённый изнутри людьми с оружием, словно восковая кукла Вуду иглами… За ними шли следом, колёса в колёса, да и впереди шло ещё что-то более могучее и перегораживающее всю дорогу своею мощью, какое-то дорогое и самодвижущееся устройство скакало по ухабам…
- Куда мы едем? – позволил себе поинтересоваться бедняга.
- На кудыкину гору… - ответили ему невесело из тёмного угла.
- Меня там убьют? – с дрожью в голосе предположил несчастный.
- Нет – накормят, напоят и спать уложат!
Виктор Павлович закрыл глаза руками и ничего больше не делал. Он готовился снова умирать, но очень не хотел этого делать, а потому оторвал ручки от лица и вскрикнул:
- Сволочи вы все! Гады!! Я же ничего вам всем плохого не сделал – за что?!..
Но ответа не последовала, на этот риторический вопрос.
- Ну, отпустите вы меня – я больше так не буду… Честное слово – никогда-никогда! Мамой клянусь…
- Маму не трогай, гнида! Она у тебя хорошая женщина, а вот ты своё уже отработал… - сказанное огорчило аналитика невероятнейшим образом окончательно, и он рухнул на сидения ничком, от переизбытка чувств, и забился там в конвульсиях.
- Командир! Что будем делать – у него припадок! – удивлённо произнёс один из своры.
- Ничего с ним не станется – потрясётся-потрясётся и успокоиться! То же мне – эпилептик нашёлся! Сунь ему в рот что-нибудь, чтобы не захлебнулся своим же дерьмом, а то действительно не довезём суку…
Виктор Павлович почувствовал как ему что-то насильно пихают в рот, он отплёвывался и пытался выпихнуть языком эту гадость, но ему дали кулаком в нос и заставил принять подношение: «Подонки! Ублюдки!! Извращенцы!!!» - ругался, на чём белый свет стоит, Виктор Павлович, но было уже поздно отказываться от насилия, да и джип подлетал к какой-то ограде, и краешком глаза Виктор Павлович видел за окном длиннющий забор, а за ним деревья-деревья-деревья… «Сквер, что ли, какой? Куда привезли? А может сад чей-то? Где я буду с жизнью своей расставаться? А?! Я же не хочу умирать! У меня столько дел ещё не закончено…» - и Виктор Павлович попытался выплюнуть гадость изо рта, но тут в окнах «джипи-эс», обрызганных светом фар, появились огромные чугунные ворота, а над ними проскользнула надпись чёрными буквами по светлому фону, внушающие доверие и панический оргазм: «Центральное Кладбище…» и вывеска поменьше являла собой лик с букетиком цветов: «Ритуальные услуги – круглосуточно… У нас вы будете, как у себя дома!» - Виктор Павлович тут же забыл о всяком причинённом ему насилие и зачмокал всем ртом, подбирая слюнки и сглатывая горечь поражения – сомнений никаких не осталось – его приехали хоронить!..
Машины влетели за ворота, которые с жутким скрежетом и упрямством раскрылись створками внутрь и впустили объёмное количество неприлично ночных автомобилей. Скрежетание повторилось, где-то далеко за спиной, а машинусы, не сбавляя ходу, куда-то понеслись по узким улочкам дома мёртвых…
Но вот все транспортные средства дружно дали по тормозам и визг раздираемой в клочья резины поставили заключительный аккорд в ночном путешествии. Машины потолкались на каком-то узком пяточке, перегораживая пути подхода и выхода своими гамодрильными телами, и замерли, как истуканы на острове Пасхи… Отовсюду из них стали вылезать тёмные личности с глазницами вязанных шапочек вместо лиц. У всех было оружие и что-то подобия его, но более мощное и рентабельное: какие-то гранатомёты, огнемёты и т.п. дрянь… Уже сроднившееся Виктору Павловичу близкие личности с бородками-придатками, выволокли его из джипа и поставили, как смогли, на нижние конечности. Виктор Павлович чувствовал, что он здесь ключевая фигура во всём этом бредовом спектакли, и его готовят к чему-то грандиозному и всех пугающему… Даже у чёрных масок были напуганные лица, потому что в глазах читался ужас! Но может ему показалось, что все как-то испуганно суетятся вокруг него одного и стараются обходить стороной то место, где возвышался его, пусть и скромный, но ещё живой монумент и, пока ещё, цельного тела…
А в свете фар видны были каменные и мраморные памятники, бюсты и головы каких-то деятелей и когда-то, видимо, весьма уважаемых людей. Прямо по курсу, его выставления на всеобщее обозрение, находилась красногранитная солидная площадка, к которой вели дорожки со всех сторон и пара чёрномраморных ступенек. Там на возвышении стоял каменный поблескивающий слюдой фаллос, а из него, словно в него вмороженный, торчал чей-то остов-голова с грубым бюстом и кустистыми бровями над самой переносицей. Мардук… Под всем этим нагромождением были высечены ровными рядами буквы: «Генералу… Любимому патриоту от слуг отечества, сослуживцев и чинов… Спи спокойно – мы за тебя отомстим кому следует!» - Виктор Павлович на этих строчках похолодало по мышками… Последнее было намёком. Глаза аналитика стали застилать слёзы и потные выделения в бровях, да ещё и запахло изо рта чем-то отвратительно нехорошим, но психолог нашёл в себе последние силы, чтобы ещё успеть рассмотреть даты родов и кончин всех этих уважаемых истуканов, перед которыми его решили принести в жертву…
Запахло венками и свежеразрытой землёй! Покойники были, видимо, ещё свежи, и лежали там, под пластами холодной земли, неуютно и не пристроившись ещё к долгим-долгим годам полнейшей обездвиженности и костного мозгового тления…
Большая часть приехавших встала по дальнему периметру и, покачивая своими «базуками», молча наблюдала за ритуалом приготовления. Часть стояла несколько поближе и была не так равнодушна. Бородачи проявляли агрессивную активность вокруг могильной плиты безвременно усопшего генерала. Они что-то чертили на ней, водили штык-ножами под коленками и всё время сверялись с какими-то чертежами у себя в руках. Листочки были непослушные, сворачивались и вырывались из рук, но войны грубо ставили их на место и продолжали свои розенкрейцеровские работы. Вскоре из багажника остывающего джипа были доставлены факелы к месту ведения инженерных работ и зажжены от искры, что возгорелась пламенем! Факелы пылали, и Виктор Павлович воочию увидел, что на земле, в холодном плену на пленере, начертаны были символы и знаки, какой-то тарабарской грамоты, и среди всего этого он узнал свастику! «Мать моя женщина! – вскрикнул он, кусая губы. – Это же… Шизофреники! Ох-ты, господи, упаси меня боже!!..» - но от этих калькуляций собственных чувств всем вокруг было не холодно не жарко… Факелы разгорались шибче и начали уже чадить жжённой резиной. Бородачи откуда-то из мешка достали и дохлую кошку, зачем-то проткнули её штык ножом под рёбра и воткнули в середину магического круга. Достали канистру, из того же багажника, и пролили все линию горючей смесью, ткнули туда факел и огонь струйками разбежался по углам и ломаным линиям… Всё осветилось ещё громче и задымило, колеблемое языками пламени. Воняло не очень чтобы…
- Дорогой, Иннокентий Вигеньтьевич! – начал командир брадатых. – Мы сдержали данное вам слово… Вот он, виновник, – у ваших ног и сейчас будет наказан! – командирище обернулся к стучащему зубами подмерзающему психологу. – Он здесь сейчас, перед вами, закончит всю эту свою нелепицу или падёт жертвой случая! Мы не знаем, что ещё сказать в своё оправдание? Вы знаете, как мы вас уважали и любим, но сейчас нет больше сил… Пусть за нас скажет дело! – и командарм указал своим соратникам на то, чтобы те тащили сюда, и к нему поближе, это чучело… Виктор Павлович развернулся и хотел было бежать, но прямо за ним стоял в жуткой чёрной внешности кавказец и скалил белые зубы, два из которых, на переднем ряде, были золотыми: «Ой, мамочка! Я это не выдержу!» - вскрикнул сердцем Витек и стал падать в обморок, теряя сознание и хватаясь ртом за воздух, но кавказец подхватил его под белы реченьки в чёрном пластике и прижал к своей груди, как родного:
- Нэчиго-нэчиго… Нэ бойся малчик! Я тэбя в обиду нэ дам… - и в благодарность, Виктор Павлович уткнулся носом в кавказскую куртку, так сладко пахнувшею далёкими баранами и альпийскими травами горных хребтов Памира…
Два подскочивших к психологу бородачей вопросительно посмотрели на лезгина, а тот, не глядя на них, обратился к их начальнику «Вуду»:
- Эй, дарогой, мы так нэ договаривались! Вы что – хотитэ казнить этого малчика?.. Он же совсэм эщо дитя…
«Дорогой» поднял в верх руку:
- Не мешай нам! У нас уговор! Мы сделаем своё дело, а потом уже вы – своё! И никак иначе не будет!
- Цо-цо-цо… - поцокал одними губами обнимающий Виктора Павловича влюблённый абхазец. – Нэ надо кипятиться! Это очэнь нэ красиво будэт! Посмотри вокруг, дада. Что ты видэшь?
«Дада» бесстрашно окинул взглядом ряды боевичком, которые уже были не так безразличны и спокойны. Их ствольные металлические железяги были наведены на трёх армейских патриотов и в любой момент готовы были заговорить, голосом не терпящем отлагательств…
Но командующие магическими знаками не дал попятного хода, он тоже приподнял свой автоматик и сказал:
- И, тем не менее, будет так, как я говорю, а иначе…
- А что иначэ?.. – с удивлением в голосе переспросил представитель народа вайнахов.
Бесстрашный командир поднял руку вверх и медленно опустил её…
В руке у него была граната, но уже без чеки и готовое к взрыву. Чёрнобородатый нежный боевик даже бровью не повёл на эту металлическую лимоночку:
- Вай-вай-вай! Напугал… Ой – боюсь-боюсь-боюсь… - и он поскрёб свободной рукой чёрный волос у себя на груди и показал белые, с золотым отблеском от фикс, зубы. – Ты, что думаэшь, я в штанишки накакаю?
Командир безумных ритуальщиков посмотрел на гранатку в своих пальчиках и, подбросив её на ладошке, снова поймал и запустил её куда-то туда – далеко за спину в оградки далёких могилок – туда, где лежали в сырой земле все эти, давно уже окочуревшиеся, люди… Гранатка, отсчитывая мгновения до взрыва, перелетела через голову каменного генерала и, ударившись там обо что-то не менее гранитное, дала взрыв. Ухнуло не так чтобы и очень громко, но для Виктора Павлович и этого было достаточно, чтобы окончательно подогнулись колени, и он съехал немного пониже живота этого кавказского своего спасителя, и тут началось!..
Памятники словно ожили за спиной у похороненного генерала и оттуда началась стрекотня и поплёвывания чего-то, пусть и тихого, но, тем не менее, не менее ужасного, чем все эти базуки и мортиры кавказлогического абрек-отряда. Началась перестрелка…
С одной стороны: падали на землю и бухали гранатошмёты и огнеплювы, (да так, что памятники разлетались словно фарфоровые на тысячи мелких кусочков и граней), с другой стороны: тихо харкали свинцом, и убивали прицельно и симпатично, без лишнего шума и крови, из каких-то модернизированных средств уничтожения… Казалось памятники ожили, и из могил полезли потревоженные чужим вмешательством беспокойные мертвецы. Из тёмных дальних углов полезли какие-то: не то водолазы в резиновых костюмах, не то какие-то маскарадные уродцы в прикиде театральных лягушат и квадрикул! А кавказская братва, редея на глазах рядами своих «ахалтекинцев», дала слабину и попятилась к своим мадзукам, тайквотам и мицубисям… Их ручная артиллерия была уже на выдохе, а другого оружия они, видимо, с собой не захватили, понадеялись на устрашающую мощь имеющегося у них, и крупно в этом просчитались! Главный кавказец оставался на месте, как непокорённый житель гор с вершины Казбека. Его глаза были закрыты, а на коленках в объятиях повис, угробленный до икоты, психолог. Виктор Павлович конвульсивного содрогался и пытался просунуть голову между ног крутого горца. А горец не двигался! На груди у него было уже с десяток маленьких дырочек, а он как стоял, так и продолжал стоять не шелохнувшись, и только тогда, когда эпицентр скоротечного, но, тем не менее, яростно развивающегося боя, не переместился мимо него куда-то туда – вдаль за его спину - только тогда он позволил себе чуть-чуть дрогнуть и начать валиться в бессмертие своём - падать и валиться, валиться и падать - навзничь, уже будучи убитым навсегда…
Бедный Виктор Павлович потянулся след за ним. Не отпуская добрых и внимательных к нему ног, он кинулся за падающих защитником и оказался у того на груди, в момент, когда гордая кавказская спесь приняла покойное лежание на холодных снежных дорожках чужих кладбищенских земель… Виктор Павлович заглянул в полузакрытые глаза бывшего страшного бандюги и поцеловал того в лоб, в знак благодарности и сочувствия… Совершив таким образом знак интеллигентного приношения благодарности, он сполз с уже начавшего остывать тела и пополз, словно маленькая, пришибленная лёгким камушком, ящерка, в сторону – прочь от этого всего места с потрескивающими и шипящим факелами, с погасшими знаками Каббалы… Он полз под размозжёнными головами каменных соц. и парт. личностей, что отдали когда-то все силы свои на благо служения несуществующего теперь отечества и номенклатурному братству добропорядочных граждан, и ведь даже последними своими чертами они заплатили сполна свою плату Харону, канув в небытиё…
А Виктор Павлович грёб по пластунски, не поднимая зада, и скорость его удаления была прямо пропорциональна его удивлению своего чудесного спасения из этой всей кладбищенской карусели… Кто там кого дорастрелял, и куда они все подевались? – Виктору Павлович на это было, по большому счёте, просто наплевать. Он об этом и не думал даже вовсе. - Жив? – Жив… Ну и ладно! - и того было вполне достаточно, чтобы быть счастливым в этот самый момент и очень, и очень, активным в побеге…
Скоро перед Виктором Павловичем возник забор, на которой он, не ожидая в себе такой прыти, очень резво вскарабкался (пластиковый мешок Виктор Павлович потерял уже, где-то – там – по дороге, у себя за спиной, и был теперь опять весь голенький и смешной в своей ограниченности в одеждах и обнажённости...). По ту сторону забора начиналась какая-то свалка мусора, и мусора было так много, что Виктор Павлович, вступив на это поле деятельности, долго всё шёл и спотыкался, шёл и кувыркался по нему куда-то туда, пока не оступился окончательно и не полетел кубарем по пластиковым бутылкам, по забитым неизвестно чем пакетикам, и по парашной этой слизи и – ух! – не приземлился в какие-то вонючие прелые тряпки, в какие-то ватные клочки и брезентовые полотнища, пока не растянулся на торчащих, словно копья, орды монгольских палок. Из-под всего этого наслоения несчастий раздался чей-то придушенный голос:
- Мать вашу! Кто это там? И кто это мне хату-то гробит?
Виктор Павлович, пойманный как зверь в силок, бился обнажённым сердцем на операции…
А с обратной стороны всего этого тряпья в него кто-то, или «что-то», тыкалось конечностями, кусалось, скреблось и лягалось, выказывая своё возмущение! И при том ругались, на чём белый свет стоит:
- Ты, гандон сранный! Ты чего на меня навалился? Тебя кто сюда звал, пис Дюк из Элингтона, чтоб! Ты другой дороги не нашёл, кабан оттраханный?..
А молодой психолог извинялся, как мог, и рвал в клочья гнилой брезент и замш условностей, пытаясь из всего этого вырваться на волю…
Крики и брань прекратились, и из-под тряпичных завалов появился лысеющий «секонд ханд мен»… Это было явление! Голова Сократа, зубы Алёны Агузаровой и тело размерами с пигмейский сепсис, но с достойными руками скрипача! Такой маленький ходячий паноптикум в сортире, живущий на развалинах империи генезис и питающийся отбросами со столов её маленький деспот! Этот, одетый во всё джинсовое и в валенках «чушок» помойный, выудил из своих брезентовых сетей голенького психолога. Вид освобождённого «аполлончика» слегка шокировал Сократика и, после некоторого ознакомления, возбудил в нём гомерический хохот. Поднявшийся из мусора длинноногий гость попросил не ругаться и простить его случайное появление. Карлик смеялся до колик в животе. Но Виктору-то Павловичу было не до смеха. Он замерзал на глазах, и всё тело его колошматил озноб расстегнутых форм и потерянных шмуток. Он был на грани общего переохлаждения и посинения всех конечностей, а этот урод, с лысым лбом, всё не унимался! Виктор Павлович даже хотел полезть в драку, но сил уже не было. Сократик же, отсмеявшись и отрыдавшись, залез в какую-то свою нору и достал оттуда джинсовую тряпку, такую же, как и на нём, и бросил этот комок перекрученного белья в сторону бледной кожи аналитика и выпученных его слезящихся глаз со словами:
- На держи! Дарю… У меня тут этого добра хоть задом ешь!
Виктор Павлович не стал ломаться и отнекиваться. Он дрожащими руками принялся распутывать предложенную ему гуманитарную помощь. В «вязанке хвороста» оказались практически все необходимые вещи: рубашка, брюки, носки, трико, маечка (правда, бикини), даже кепочка с ушками; и последним подарком, от пианиста импровизатора с широком лбом, прилетела дублёночка, с отодранным, правда, правым рукавом, но за то с «опушком» из овечьей шерсти - по низам, рукавам и воротничку! Карликовый Сократ подбросил ещё и пару валенок с прорезиненной подошвой, и Виктор Павлович всё это жадно и скоропалительно напялил на себя и сел нахохлившись, как стрелянный воробей у раскрытого окна на кухне...
Грязненький «мужичок с ноготок» на довольно-таки вонючем костерке, в какой-то плойке получаше, готовил мерзко пахнущее варево. Всё вокруг него чадило, дымило и испускало струйки пластика, лопнувших от перегрева пластиковых бутылок. Гном парашник готовил себе чайфир. Замотав ручку своей плойки обрывками газет, он поднял над гниющим костром свой «волшебный отвар» и понёс его по воздуху бережно и нежно, как колдовскую купель. В «корытце для поросят», что-то булькало и прело. Кульман истец достал из набросков посудной утвари что-то наподобие бывшего фужера на длинной ножке и принялся лить кипяточек в эти женские формы, прогревая не спеша стенки, чтобы они не треснули.
- Будешь чифик? – спросил хозяин гнилья и просфоры. – А то я и тебе плесну за компанию! Побалуемся…
Виктору Павловичу сейчас всё было всё равно. Он кивнул дрожащей головой и вибрирующими губками произнёс:
- Спа-спа… сибо!..
- Да не за что, мил человек! – гном самоучка достал из той же кучки неваляшек пластиковый стаканчик. Поплевал в него и протёр кусочком печатного листка от прессы. Плеснул туда бурой жидкости и, со скупым чувством совершённого тяжкого долга, протянул всю эту бурду выстукивающему зубами «град обречённого» молодому безумцу. – Ну… давай рассказывай, что стряслось! Кто ты? Что ты? И какого хрена сюда тебя занесло? Изнасиловали, что ли?..
Виктор Павлович поперхнулся и закашлялся…
- Да ты не стесняйся! Ко мне сюда частенько и не такие попадают… Надругается кто-нибудь из прихоти и бросит! Кладбище ведь рядом… - гном высморкался в костерок. - Правда, всё чаще особи женского пола, но бывают и исключения… Где ж без правил исключений-то не бывает? А? – колдун поковырял пальцем в носу. - Слышишь меня или нет, сердешный? – чайферист помоечник постарался заглянуть в глаза одетой и обутой им жертвы. Но Виктор Павлович грел руки о стаканчик, словно о колосник парового отопления, и паровые испражнения этого стаканчика закрывали большую часть его лица от неприятного любопытства. Трудно было увидеть глаза аналитика, а без их глубины, какие уж тут догадки? Старичок Сократик крякнул. – Кхре… Вижу досталось тебе с лихвой, браток! Что: поимели тебя по полной, обобрали никак? Хи-хи-хи… - и любопытный лоб сократов, с подленькими чувствами захихикал маленькими морщинами. – Я тоже когда-то верил во всё хорошее… - задумчиво прибавил африканский житель с белой кожей организма. – Думал что все вокруг люди, а оказались человечки! Мелочь какая-то пузатая и гниль невостребованная – отверженные одним словом… - опущенный философ Дугин, окончил свою дозу чиферизмов. - У меня, в миру, возможности были – ого-го! – какие… Я ведь надежды подавал, и не малые! Со мной тогда всякий хотел дружбу иметь, а потом… - и гном, в перевалочном лагере, махнул аристократической ручкой на прошлое. – Философом я был когда-то – эпикурейским… стоиком… Жил над сильными мира сего, а потом пошло-поехало всё сплошным прахом! – грязный старикашка спрятал свой фужерчик. – Выкинули меня, как не нужный хлам – дали под зад коленом и сказали: «Вали, мол, отсюда, уёбище! Нам такие умники, как ты, не нужны больше!» - а какие нужны? Я вас спрашиваю? Какие? Тупые… безграмотные, ни одной книжки в жизни не прочитавшие – такие, что ли? – лобастый карлик взмахнул ладошкой. - А туда же, лезуть учить!..
А Виктор Павлович и сам был перегружен своими мыслями... Ему бы отогреться тут побыстрее и бежать по скорому домой, чтобы забыться от всего этого и попробовать начать, хоть как-то, жить по новому... Но пару глоточков «бурды» он всё же сделал. Хлебнул малость горечи – поперхнулся, ещё разик, поосторожнее, взял в рот эту горькую варь и всосал внутрь. Горячее и горькое потекло по пищеводу и нырнуло в желудок. Там полежало и растеклось, и вскоре, этот болтающий дедок, его уже не очень раздражал: «Ну, мелит всякую чушь, старый дурак, – ну и пусть себе мелит! Какой от этого кому тут вред?..» - Виктора Павловича клонило в сон, и чужая одежда, неизвестно с каких тел и от каких национальностей, не сразу, но всё же, принялась согревать бедный костячок психологического замерзанца Виктора Павловича. А тепло – оно ведь не такое плохое по существу дело…
В голове у аналитика не прояснилось, но и тугой неясности больше не прибавлялось в каше среди мозгов…
Словно в днище лодки получившей пробоину – дырка-то осталась, но зато и саму лодку выбросило на мелкий берег, и она, прохудившаяся, постепенно принялась сливать сквозь щели ран чужое содержимое… Болото, одним словом, больше не засасывало…
А старый джинсовый пенёк скрипел своими валенками:
- Не умеют у нас мудро жить, господа! Дикость у них, необразованность… Не умеют… - жаловался старый пень в воскресный день на свою жизненную позицию. – Вот - то ли дело у них… - и стручок джинсовый вздохнул с завистью. – Там знают, что такое свобода! Там ведают весь либерастизм и никогда его не превратят в то дерьмо, которое у нас здесь всё время получается… Тьпфу!! – выплюнул из себя возмущение философ, взял у Виктора Павловича его стаканчик и отхлебнул оттуда остатки черифику двумя крупными глоточками. С удовольствием прополоскал рот, приподнял горлышко, словно птичка у водопоилки, и по капелькам спипетил густой навар к желудковым ворсинками брюшины. – Нет! – возмутился он после всех этих действий, зевнув, и прикрыл рот ладошкой. – Ты посмотри сюда, чебурашка! У нас же, что тут происходит? У нас же ни в чём меры господа-граждане не знают! Там – у них, если сядут за стол, где полно всего прочего, так ведь никогда не накинутся на всё это разом, словно звери с голодухи, а аккуратно так, по интеллигентному, всего отведают помаленьку, попьют того-сего, побеседуют по людски – культура! А у нас? Пока всё не сожрут, пока не напьются до поросячьего визга, из-за стола не встанут – обрыгают всё, обоссут все углы, да ещё и подерутся на затравку – вот это по нашему, вот это по русски! А? Дикость! Не цивилизованность одна! Полнейшая необразованность и никакой вам культуры – дикари-с!! – возмущающийся дедок руками крест поставил на себе, а потом и на всём сказанном.
- Всякое хорошее и нужное дело доведут до полнейшей противоположности, до такого маразма докатят, что после и сами удивляются: почему это не прижилось? Ха!.. – Сократик отстранил от себя чужой стаканчик и воткнул его рядом с собой в изящную группку пищевых отходов, где главной достопримечательностью были: кусок бисквитного торта в помятой коробке и какое-то слегка подмёрзшее желе, с торчащими, то тут - то там, во все стороны из него лапшою – не лапшою… и толстотрубными макаронинами, в виде мачт на кораблях. Валенки у дедка попахивали тёплой прелостью и подпалёнными концами. Место, на котором он сидел, колыхалось под ним от неблагоустроенности. Сократик потёр руки над копчением:
– А как оно может прижиться-то? – пожал он плечами. - Как, если для этого дела нужен совсем иной «минталитет»? А у нас его нету тут и никогда не было… Тут же вековая дисциплина должна быть, освящённая церковью и отцами назидателями, что к этому делу быть должны приставлены… Только церковью и отцами нашими – глубинными! Тут же демократия должна быть с корнями, как у баобаба – не обхватить, не докопаться! Чтобы: ты – только к ней потянулся, а она – раз! И по рукам тебя!! И по рукам!!.. – и стручок пингвинистый стал хлестать сам себя по лапкам птичьим крылышком. Да с таким остервенением принялся это делать, что казалось – вот-вот – если не прекратит сейчас же, то, точно, отсушит себе все конечности и останется безруким. Но битиё, которое определяет иногда сознание, прекратилось. Философ с кладбищенской свалки успокоился и почерствел... Он поглядел с коварством пленника на Виктора Павловича и зачем-то плюнул на него зелёной, вязкой и длинной соплёй! Вот этого психолог никак не ожидал. Аналитик попытался пригнуться и ткнулся, неожиданно сам для себя, в пластик грязной посуды рожей. Та, будучи разогретой до полурасплавленного состояния, согнулась под его носом… А сопля преспокойно легла поверх этого всего букета на шубку Виктора Павловича!
Несчастный принялся одной рукой стряхивать со своего загривка эту неприятную слизь чужого организма, а другой рукой прилагать немалые усилия, чтобы выпрямиться...
Личность, с задатками суфийского учителя, указал на случившееся пальцем и рыкнула:
- Вот!! Во-о-от так… Видите? Все видите? – старый Пимен, в каком-то цицеронистом запале, обратился к несуществующей здесь публике. Лобастенький хамелеон был возмущён. – Вот мы так всегда поступаем, господа хорошие! Бедная-бедная наша российская интеллигенция… Рождённая православием и развращённая марксизмом! Нас же бьют всегда, на нас плюют, а мы только пригибаемся и чистимся, да ещё и дел своих не бросаем, чтобы трусами не прослыть! Вон-вон – стаканчики-то мы держим! Из рук не выпускаем – заплёванные, обгаженные, оболганные, а продолжаем служить своим русским идеалам – не предаём их, не продаём, не потакаем прихотям чужим!!.. – маленький фюрер в отходах проповедовал с какой-то тихой яростью, в какой-то мании величия.
- Вот мы всегда так… Всем всё прощаем, одних себя простить никак не можем… Будем себя поедом есть, глаза своим же выклёвывать, душу им наизнанку выворачивать и плакаться! Плакаться всё – да – плакаться! Да-да… Плакаться – рыдать о потерянном! Лить крокодиловы слёзы на погибшие святыни своих предков и ждать, когда же нас снова позовут народы на Руси княжить! – Сократик поискал вокруг себя фонарь, но вместо него был только фужер. Он схватил его, как колокольчик и потряс им в воздухе. - А ведь не позовут… Длинь-длинь-длинь! – изобразил он звуки колокольца. - А почему? А потому, что не любятони нас! Потому что правда наша глаза им всем ест, а дым отечества их сала не перебивает! - сказав всё это, маленький человечек с большим лбом, сел на корточки и рыгнул пустотами. Корточки под ним были маленькие, почти что детские, а вот, зато лоб, был большим и огромным, непомерно таким большим и непомерно таким огромным, почти что взрослым с пядями, и на нём (на лбе этом) только не хватало одного, пятна родимого, от пролетавшей мимо птицы Гамаюн – «какни» она вовремя на него и попади на залысину этого типа, и превратился бы этот лоб в освещённое богом святое место, откуда можно было бы уже черпать и не те ещё прописные для всех истинны, только рты разевайте, господа хорошие, и впитывайте арийскую премудрость - зиг хай, друже и т.д. и т.п… Но птичка пролетела стороной…
Виктору Павловичу всё тут было не понятно…
«Что этот, отброс общественный, о себе возомнил тут? – думал он так. - На помойке сам живёт, в дерьме купается, а туда же – философствовать удумал? Нет уж - это слишком! Скоро так уж и в сортирах всякие начнут нас уму-разуму учить, новоявленные, блин, пророки нашлись! Как же – как же – знаем вас, будем мы вас, таких вот нудных, там слушать! Держите карман свой шире, богом наказанные…» - психолог всё обтирал с пальчиков остатки соплей. – «Ну, не глупость ли слушать этакое? Будь у тебя кабинет хотя бы… ну, хотя бы приёмная, там какая-нибудь… Ещё куда не шло! Тогда и послушать можно все твои глупости… Хотя и в этом случае будет мало убедительно…» – Виктор Павлович, не желая показать всех своих чувств, принялся разглядывать ладошки и даже принюхиваться к ним, чтобы выглядело поубедительней, ну, а по правде говоря, хотел просто закончить разговор и покончить с общением...
- Постойте, молодой человек! – обратился к нему не на шутку расшалившийся философ. – Мы, кажется, с вами не договорили! Так нельзя уходить! Нужно быть культурным человеком и придерживаться условностей…
Виктор Павлович махнул рукой…
- Нет-нет… так нельзя! – завозмущался говоривший. - Всякая дискуссия должна быть логически завершена, и, пожалуйста, не дразните меня зря – даже не думайте - я припадошный! У меня даже и справка об этом деле имеется… Я могу на вас накинуться в таком состоянии, вы меня не знаете! Не уходите лучше! Вы не посмеете! Мы с вами только в первом круге общения…
А Виктор Павлович уже и не слушал его, он осматривался вокруг, подыскивая удобное место для первого шага в гору, чтобы начать восхождение из этих катакомб вторичных ресурсов, уход из этой соляной лжи города Ниццы...
Маленький мудрец был в отчаянии. Ему очень хотелось убедить своего оппонента остаться ещё, хоть на мгновение, но он не знал, как это сделать:
- Верните, товарищ, тогда одежду! Она моя – я вам её предоставил, а вы неблагодарный тип! Оставьте полушубок, он денег стоит…
Виктора Павловича такая мелочность задела за живое. Он принялся скидывать полушубок, но тот сидел на нём, как влитой, и не хотел сам слазать. А маленький истеричный карлик протягивал руки:
- Оставьте себе полушубок - оставьте - дарю, но давайте договорим! Я не могу, когда меня – вот так - прерывают на полу слове! Я от этого потом болею… Я руки на себя могу наложить в таком состоянии, у меня депрессии случаются! Мы должны вместе найти выход из этого положения и разобраться: почему здесь всё так некрасиво…
Виктор Павлович плюнул на полушубок и снова запахнул полы дублёнки. Он едва не упал. Он качался на неровностях всех этих мерзких куч и ощущал страшную нестабильность во всём положении. Под ним была зыбкая поверхность, готовая в любой момент тронуться с места и поменять свои очертания под ногами. Виктор Павлович не хотел помогать себе руками, потому что было грязно вокруг, но делать было нечего, т.к. одни ноги не хотели сами идти наверх…
Было темно, стлался какой-то туман, и – о, ужас! – Виктор Павлович увидел, что кругом бегают серые крысы, выскакивают среди наваленных куч и шустро, прыжками через мусор, убегают в тёмные щели прятать найденную ими снедь и выедь… Брезгливо стало на душе у аналитика! Но делать нечего – надо было идти, притом, что этот бишара, почему-то умолк и принялся что-то искать в своих норах. Виктор Павлович сделал первый шаг и из-под ног посыпались раздутые от брожения кульки, а из них ещё полезли кулёчки и пакетики, а уж оттуда пошли веером обёртки, огрызки, тампоны и туалетные листки, с коричневыми несимметричными пятнышками по середине. Образное мышление Виктора Павловича предположило сему явлению мусорных подвижек соответствующие картинки происходившего, и ему «запротивело» от этого… Валенок увяз по пуповинку, и под ним что-то пискнуло и ушуршало мигом вглубь...
«Гадость какая… Фу… какая гадость и дрянь!» - шипел себе под нос Виктор Павлович, но всё-таки попробовал сделать ещё один шаг к намеченной цели. За каждым шагом должен был быть подъём из этого котлована вони на одну сотую, на одну тысячную… Шаг удался – валенок «обпёрся», о что-то плотное и менее податливое. Виктор Павлович совершил перенос тела на эту ногу и надавил посильнее. Вроде можно было идти… Всякие кубы, да «кабы», да «ка-а-бы» и «кобы» давали мимолётную ему, но опору…
Аналитик шагнул ещё ногой и ещё, и поднялся ещё на пол головы из этой всей клоаки. Крысы насторожились и замерли, посмотрели на ходока глазами бусинками
«Вот твари! Да сколько их здесь в этом овраге? Паразитики…» - Виктор Павлович по-прежнему продолжал искать опоры под ногами… Он выбирал себе стратегию: «Господи! Как бы не наступить на них, говорят они чуму разносят! Цапнет такая, а потом и всё, летальный исход обеспечен…» - Виктор Павлович дрожащей ступнёй, обутой в войлок, шагнул ещё на одну горку отхожую. А внизу малохольный дедок, что-то достал из своей норы! У Виктора Павловича не было никакой возможности посмотреть вниз, потому что и так его положение имело вид весьма неустойчивый и шаткий. Он только скосил одним глазом и приметил, что этот, выродок природный, держит что-то тяжёлое в своих руках и медленно это поднимает, балансируя на весу, чтобы не уронить:
- Остановитесь, молодой человек! Я к вам обращаюсь!..
За спиной Виктора Павловича раздался какой-то подозрительный звук раскупоривания, и неприятные предчувствия наполнили духовный суглинок психолога: «Что это он там ещё удумал, придурок? Чем это?..» - Виктор Павлович обернулся. И надо сказать, что вовремя это сделал, потому что затяни он этот момент ещё на пару мгновений, то настоящей беды действительно было бы не миновать!
Эта «крыса помойная», этот гномобиль зачуханный, (видно, от тяжких условий своего бытия, совсем рехнувшийся…), приводил угрозы свои в «дейчтвие»…
Этот лобастый урод сидел на дне своего гноящегося колодца и поливал себя, с головой, какой-то жидкостью из бутыли. Бутыль и жидкость пахли бензином, а «Сократ» не пах совсем, потому что был одержим, какой-то своей последней святостью, и всё такое прочее…
Виктору Павловичу понадобилось какое-то время, чтобы успеть переварить увиденное и выдать на «дисплей» мыслей своих обработанную информацию.
А «зороастриец-индуист» обливался горючими водами Ганга и смотрел на Виктора Павловича с каким-то вызовом и кричал:
- Так вот ты, думаешь, я себя пожалею, да? А?! – кричал снизу мухомор коптящийся. – Испугаюсь и брошу всё это дело и не доведу до конца, и у меня мужества не достанет воспылать факелом здесь в ночи? А? – глаза тибетствующего фанатика пылали в фокусе воронки дна. – Так ты думаешь? – и потоки горюче-смазочных материалом продолжали литься на чело. - А я и не на такое способен, когда во мне личность мою унижают и не хотят меня выслушать до конца! А это абсурд! Где ж это видано, чтобы на смертном одре, да последнего слова не дали? А?!..
«Далось ему это слово! – зло ругнул про себя больного человека недоверчивый психолог. – Что за идиот попался? Зачем он мне нужен, говнюк с проблемами? – но Виктор Павлович чувствовал, что не в силах бесстрастно смотреть на это готовящееся представление. – Да срать я на него хотел - пусть жжётся! Он мне, что: отец родной? Близкий друг? Родственник? Да нет же! Никто он мне – гнида помойная и дурилка местная, а я, что - должен с ним тут валандаться во всём этом бреду? А?! Не хочу…» - и Виктор Павлович решил продолжить своё восхождение в нагорную проповедь, но тут позади (в самом низу воронки…) защёлкала клапаном зажигалка. Этот звук ни с чем нельзя было спутать – так щёлкает и тявкает только пьезокристалик в дешёвом аппаратике по добыче огня…
Виктор Павлович вздрогнул…
- Ну, так вы оставите меня одного или примете предложение? – донеслось из-под копыт. – Я готов уже полыхнуть, и ведь вы, а я это знаю наверняка, обязательно не устоите на верху и кинетесь меня тушить! Да-да – кинетесь! А я уже буду полыхать и орать от боли, а вы будете меня тушить, обжигаться и спасать, но будет уже поздно – ой как – поздно… Я весь сгорю! А вам будет потом ужасно стыдно за себя – ой как – стыдно! И вы останетесь сидеть возле меня тут долго-долго, пока я весь, обгоревший и волдырящийся, буду умирать медленно и долго, и не давать вам покоя своими просьбами кричащими…
Виктор Павлович содрогнулся…
- А вы всё будете сидеть и сидеть рядом со мной и корить себя, винить и мучиться, и всё потому, что оказались холодным человеком и не захотели выслушать до конца моей исповеди, пусть сумасшедшей, пусть длинной и занудной, но от этого не менее несчастной для всех нас, так как я – человек, да и все вы… – ведь мы твари божьи? Не так ли, Виктор Павлович? Все… Без исключения… Твари…
Виктор Павлович схватился за голову:
- Бог ты мой! Как вы все мне здесь уже надоели! Боже… Да когда это всё кончится – все эти ваши эксперименты надо мной, идиоты? Гады… ненавижу вас… ненавижу! - и с этими словами Виктор Павлович принялся спускаться обратно в вонючую, засранную мышьяками и крысами, воронку…
Спуск был нравственным облегчением для него…
А снизу раздавалось:
- Вы не подумайте, что я какой-нибудь окончательно свихнувшийся человек! Я просто одинокий и заброшенный… Мне здесь плохо одному и страшно вместе… – заговорил попахивающий керосинчиком гномик-мученик с красной точкой во лбу. – У меня тут, практически, всё есть для жизни… Я тут, как сыр в масле катаюсь, – одного нет – человеческого общения! Все почему-то сторонятся, все обходят, никто даже не заходит на огонёк… - дедок отложил бутыль под бок и оперся о неё, как Бахус о рог изобилия. - Вот и вы, уважаемый, только пришли и уже убегаете, а ведь это не честно с вашей стороны, не совестно… А я ведь вам даже одежду дал, чаем напоил, а вы…
Виктор Павлович ещё не успел спуститься вниз, потому что шаги его были неуверенны и с подвижками грунта. Он почему-то застрял там на пол пути и задумался. Дедок приветливо махал ему ручкой снизу. Аналитик же, ничего не говоря, развернулся почему-то по быстрому на месте и пополз обратно, никак убегая?.. Философ вскочил на ноги и закричал ему в спину, что-то страшное и нехорошее, но Виктор Павлович будто и не слышал его. Из-под ног, карабкающегося наверх аналитика, летел мелкий мусор, а сам он (ползущий по буграм и вони, интеллигент…) поднимался всё скорее и скорее, и был всё выше и выше; и был уже на краю этой самой кладбищенской воронки, когда там, внизу, вспыхнул факел… Виктор Павлович даже не оглянулся, чтобы не терзать своего сердца, а только прибавил ещё ходу и оказался на верху, как раз в тот момент, когда где-то внизу принялись орать благим матом, но самого Виктора Павловича это уже мало интересовало…
Где и как его подобрали? – Виктор Павлович этого уже не помнил. Он привык уже, что такое с ним случается теперь регулярно: тормозит машина, его хватают – бросают в неё и увозят куда-то, в неизвестном ему направлении… Вот и на этот раз его подобрали на пустынной дороге, выхватив светом фар из ночи… Ни о чём не спрашивая, запихали на заднее сидение и дали газу. А Виктору Павловичу уже было всё равно, он только сжался в комочек в уголочке и сидел тихо и молчаливо. Что была за машина? Куда его теперь везли? – «А какая теперь разница?» - думал Виктор Павлович, и ему всё это было глубоко безразлично. Он помнил только, что по дороге им повстречалась большая масса крыс (перебегавших дорожное полотно в неположенном для этого дела месте), как машину занесло на этом самом месте, как под колёсами у неё захрустели крысиные косточки, и как водитель выругался на это нашествие мелких подлых грызунов: «Вот, подлое семя, шкуры свои всё спасают – бегут без оглядки!» - а где-то в ночи стоял столб огня и дыма и пахло гарью, воняло пластиком и палённой проводкой, и кто-то молвил: «Вот же, уроды, ну надо же? - городскую свалку подожгли, и гореть она теперь будет, пока сама не потухнет! А вонять-то будет, не приведи господь!»… Виктор Павлович хотел было посмотреть в окошко, но потом передумал… Зачем теребить прошлое?..
Виктор Павлович был доставлен и препровождён…
По тому куда его доставили, он сразу понял, что это не игрушки, и дело приобретает законченный характер…
Бесед он не боялся – боялся одного, что его могут побить…
Но потому, какие здесь были высокие потолки и толстые стены с ковровыми дорожками, можно было надеяться, что до рукоприкладства дело не дойдёт, а как-нибудь обойдётся лёгким внушением…
Его препроводили в кабинет за массивные дубовые двери, и он предстал перед их хозяином, во всём своём непотребном виде с чужого плеча...
Хозяин был не очень добр и глазами сверкал, как паяльная лампа под зимним картером:
- Вы опасное оружие, в руках непосвящённых людей, Виктор Павлович! Вы страшное современное оружие! Вы можете хотя бы это сами понять-то?.. – говоривший ходил по кабинету и явно нервничал на гостя. – Понимаете, они добрались уже до таких высоких технологий, что вам и не снилось ещё, уважаемый… И всё это может показаться кому-то каким-то театром абсурда и чертовщиной, если бы не было настолько уже реальностью, воплощаемой в жизнь! Поверьте мне на слово…
Виктор Павлович готов был поверить уже во всё, что угодно, и кому угодно…
Его доставили в это огромное гранитное здание, с фундаментом таких размеров, что они были выше человеческого роста. Виктор Павлович, как увидел куда его везут, увидел это здание и его подъезды, так сразу и понял, что дела его уже на контроле…
Сюда, на эту площадь, никого просто так не привозили, и если его бренные останки транспортировали именно в эти «элитные казематы», то это значило только одно: за него взялись очень серьёзные люди, обличённые и уполномоченные всем возможным для этого дела связями…
Виктор Павлович и так был шёлковым, а теперь стал ещё тише травы и ниже воды… Сложил крылышки и слился с фоном, как мотылёк на стенке…
Его провели по коридорам без всяких грубостей, но с таким достоинством, что было понятно, что здесь шутить не любят и шуток чужих на дух не переносят и никак не соизволят понимать…
Двери здесь все были высокими, дубоватыми и открывались с тихим шёпотом…
За одной из таких дверей, секретаршей и адъютантом, Виктора Павловича ждал пригласивший его гость…
Это был грузный мужчина с лицом нахмуренных бровей…
Он долго разглядывал Виктора Павловича, как какой-то шедевр прерафаэлитов - тупо и со смыслом, вникая в замысел авторов и постигая фактуру мазка и выбранный пленер, а потом уже заговорил, тихо, ровно, методично…
И от этих ровностей и методик, было аналитику не по себе…
Невзрачный генерал не давил на совесть, он просто вводил в курс дела, но как-то нервно, с усилиями и не скупясь:
- Вы должны об этом знать! Самое страшное то, что об этом очень трудно оповестить непосвящённых в суть вопроса, вам понятно? Невозможно сказать никому в открытую… Нет ещё того терминологического аппарата, что позволил бы это сделать для всех понятным образом, нет того языка, на котором всё это можно бы было высказать единообразно, чтобы не получить в ответ всеобщей паники толпы, массового идиотизма глупцов и неконтролируемых событий, выходящих из берегов любого здравого смысла! Вы хоть понимаете о чём я говорю?.. – ответственный чин смотрел на Виктора Павловича, как на предателя, не сводя с того злых глаз и прижимая губы бритвы друг к дружке.
- И на всё это и рассчитывали те, кто этот проект на нас всех и разрабатывал! Гадёныши… Страшнейшее коварнейшее оружие массового поражения нашего сознания - оно уже действует! Его страшно даже представить себе было, а уж находиться под ним просто невыносимо! – говоривший расстегнул ворот генеральской рубахи на широком воротнике. - Мы несём огромнейшие потери! Каждый день гибнут люди и уходят из жизни лучшие из лучших.. Пытаемся спасать часть людей, а выходит вот что… - говоривший указал на стены пустого кабинета. – Чем выше начальник, тем опаснее для него самого и непредсказуемей для всех остальных последствия! Ах… мамочки… - в каком-то отчаяние вздохнул тайный советник. - А чьи приказы тогда прикажете выполнять, милые мои? Не вашим же флюидам следовать? Если по вашему принципу жить, то от страны и места мокрого не останется, а если вас всех под лавку загнать и там придушить – так от нас… Беда-а-а… - и генерал потёр виски и прошёлся по кабинету, видимо, успокаивая нервы. Но нервы успокаивались с большим трудом. - И как прикажете взбесившемуся начальству подчиняться, когда оно, то и дело, из себя выходит и такое выкидывать начинает? А? Боже! Рядовой персонал, младшие офицеры, – они же, в большей своей массе, ничего не понимают, потому что ничего не знают по службе! А те, кто это всё же понимают, перетерпеть не всегда способны, и у них нервы уже сдают и последние силы на исходе… - тайный начальник подошёл к дальней стене своего бункера, встал там в самый угол, лицом в схождение перекрытий, и замолчал в таком вот интересном положении...
Виктор Павлович стоял посреди помещения и не вмешивался в чужой разговор. Он просто слушал и трепетал от самого своего присутствия в этих всех, верховных хоромах сильных мира сего…
А молчащий генерал, негромко, словно наговаривая на диктофон, продолжал беседу, не оборачиваясь лицом своим к Виктору Павловичу:
– У них же все нити в руках на нас, вся информация у них уже собрана, опыт, наконец, управления – у них же... Надень на кое-кого из нас смирительные рубашки и нижние звенья пойдут тут же - в разнос, что будем делать – скатываться в хаос? В массовые беспорядки попадём и безумства на всех ступенях? – говоривший развернул своё тучное тело. - Да как же такое можно допустить, Виктор Павлович, дорогой, вы только подумайте? Как? Хорошо – мы - специально обученные и не к таким бесчинствам готовые, и то, столько воли, столько жертвенности в наших рядах проявить необходимо, столько истинного патриотизма показать, чтобы не сломаться и не поплыть, а как же остальным? Даже мы уже на последнем издыхании – ещё чуть-чуть и в наших рядах начнётся утечка информации со всех сторон и разброд по интересам! А что от остальных требовать? Чем привлекать на нашу сторону людей, каким образом удерживать? – советник пожал плечами и покачал головой, тем самым отвечая сам же на свой вопрос. - Непонятно… Уму не постижимо… А ведь это всё – крах, батенька, - всему! Рулить невозможно… Конец стране! Конец народу… Гибель целой цивилизации, в конце концов-то! Уделали нас! – говоривший староплощаденский чин облокотился о стенку руками, как готовящийся к расстрелу декабрист, упёрся головой в неё и стал стучать кулаками по мягкому бетону стены. – Гады-гады! Вешать их всех нужно было вовремя! Стрелять без разбору всех подряд, пока ещё не зашевелились, пока ещё не протекли мозгами на Запад! А теперь что? Что теперь-то делать нам прикажете – скажите вы мне, уважаемый?! Господи… - начальник никак был в панике. - Да почему всё это на мои-то плечи свалилось? Нет, чтобы пораньше чуть-чуть или позже произошло, тогда проще и мне было б и всем другим– пулю в лоб и решайте всё сами, господа, а я на покой! А теперь что? Теперь-то, что? – на расстроенном вояке лица не было. - Я один остался! Мы все одни тут!.. И на мне одном вся эта ответственность повисла, как дамоклов меч – брошу – значит струшу, а не брошу – с ума сойду! Вот перспективка-то завидная? – генерал держал сжатые кулаки перед собою и готов был схватить себя за чиновничьи грудки. Ему было худо от всех этих усилий.
- Всегда мечтал крышей поехать в генеральском своём звании и такого наворотить… - генерал как-то нездорово засмеялся и отстал от стены, а сам опять зашагал по кабинету. Глаза у него были красные, то ли от бессонницы, то ли от перенапряжения. Мундир на нём был слегка помят и имел перекос на одно плечо. Висели какие-то награды и бряцали при ходьбе, как какие-то хрустальные сосульки на люстре вовремя исполнения бальных танцев. Чин подошёл к своему столу, облокотился об него всем телом и принялся перебирать пишущие перья в стаканчике для канцелярских принадлежностей. Он, видимо, так старался успокоиться, что обо всём на свете забыл. Прошло какое-то время. В кабинете висела тишина. С большим трудом генерал оторвался от глупого занятия и взглянул на происходящее. Он поднял тяжёлые глаза и увидел Виктора Павловича. Тут же вспомнил, кто это перед ним, и опять заволновался. Волнение это проявилось в дрожащих пальцах. Генерал посмотрел на них и спрятал руки за спину.
- Мы, конечно же, срочно разрабатываем альтернативную защиту от всех этих… - генерал за спиной брезгливо взмахнул кистями. - Но на всё это требуется какое-то время и соответствующая техника, а мы везде страшно отстаём! Мы ужасно отстаём от них и похоже на то, что уже никогда не нагоним – так мы отстаём во всём этом вопросе! – тайный советник сверлил глазами Виктора Павловича, словно проверяя его реакцию на сказанное.
- Нас здесь опять обыграли, как мальчишек, и обвели вокруг пальцев, как дураков! Показали в одну сторону, а ударили с другой и так наотмашь саданули: и не военной мощью, не солдатнёй своей, а нами самими же – да по самим себя же! – у генерала обвисшие щёки слегка подёргивались. Он поднёс к ним руки и слегка поддержал свои щёки, ласково поглаживая их дрожащими пальчиками. - Мы лупим своими же руками себя же по морде! Вот идиоты… Мордуем себя, как это бы не сделал даже самый отъявленный садист с нами…
Генерал убрал дрожащие ручки от щёчек и взялся пальчиками за мочки ушей. Ушки горели от стыда, и седые волосики прилежно лежали за их хрящиками. Генерал поразминал губы и выдавил из них с большим трудом:
- И последняя наша надежда, как бы это не показалось смешным и глупым, - и генерал почти что расхохотался, дико вращая глазами, и сжав руки в кулаки, - а я за последнее время привык и не к таким уже глупостям! Это вы, уважаемый… Хренов-дренов тупенький – интеллигент!! – генерал сорвался на крик и стал весь пунцовым.
- Мать твою, аж злости не хватает! Не довешали вас ещё в своё время… Не до расстреляли семя поганое, паршивцы этакие, умничающие за счёт сил народных… - и советник с крика перешёл на шёпот, обеими руками непроизвольно закрыл рот, прилепив ладошки плотно к губам и обхватив ими нос.
– Извините меня, - прогундосил он сквозь пальцы, - пожалуйста простите! Вот видите, что делается? Видите, что с нами происходит… Ужас какой с этими вражескими флюидами! Всё действия последствий этих вражеских влияний – ничто нигде не контролируется, само всё вырывается наружу и просто убивает своей этой идиотской прямотой… Правдивостью бараньей! Мать её! Вы понимаете меня, о чём я? – генерал убрал руки от лица.
- Вы должны нас понять обязательно – это не шутки, здесь на карту поставлена не наша честь – срать на неё мы сейчас хотели с большой колокольни! Нет не она сейчас важна, а судьбы миллионов наших людей, судьбы нашего отечества, наконец, если вы ещё не совсем конченный подонок, Виктор Павлович! Мы ведь все – не ангелы… - генерал был готов уже заплакать. - В душе мы все, конечно же, говно и отъявленная мразь – и это правда, но ведь должно же быть что-то святое в каждом? Должно! Есть вещи, которые, вопреки всему этому хламу, и в нас всегда остаются святы! Меня на кусочки резать будут, а я от этого не отступлюсь, не будь я патриот в душе и с верой и правдой… - тайный советник расстегнул ещё одну пуговку на тесной рубашечке.
- У нас у каждого за душой такие скелеты в шкафу имеются, что мы даже себе признаться иногда в этом не всегда можем – не готовы ещё, а чем выше стоим, на этой сучьей лестницы, тем скелетов этих всё больше и больше в нас, и они всё страшнее и опаснее, и если их всех оттуда разом выпустить на волю, так даже представить страшно! Да ты даже в самых кошмарных снах себе такого предположить не в состоянии, а туда же!.. – генерал, при этих словах, руками словно искал чего-то тяжёлого, чтобы, видимо, схватить это и запустить им в бедного Виктора Павловича. Аналитик испугался и не знал, что и делать от таких поисков ему в такой ситуации. Но высокому чину ничего не попалось под руку, и поэтому он только зашевелил пальцами и тяжело, с отдышкой, задышал. Дыхание его было неровным, а губы бледными.
- То, что ты уже видел, это только цветочки, мой друг… - послышалось сквозь его отдышку, прорезалось слабым голосом, - Лепесточки да бутончики без ягодок, а ягодки-то ещё все впереди… По нашим данным, они эту свою работу только-только на проектную мощность выводить начинают… – генерал опять не сдержался. - Экспериментируют там, с-суки с нашими душами! Влезают, значит, гады, исподтишка в наши глубины… А тут уже такое началось! – генерал задышал с какой-то хрипотцой. - А ключи-то от дверец во всё это теперь уже не у нас – они у них, врагов-этих-извергов рода человеческого, - у тех, кто нащупал подходики ко всему этому делу! Бля, учённые-мочённые, вовремя не усечённые, бляхи с мухами! – советника всего трясло.
- Твари, без стыда и совести! – генерал схватился под кителем за сердце. – Ох, плохо мне… Их бы сюда, да на моё место… Да на них бы это всё… Кролики… нолики… Плохо мне… - и генерал пошёл к свободному креслу, хватаясь руками за воздух. Походка у него была старенькая, тяжёлая и не уверенная в себе. Он добрался до кресла и погрузился-упал в него, схватившись за подлокотники. Глаза его прикрылись розовыми веками, и дыхание слегка прекратило гудеть. Сквозь тяжёлую работу лёгких он сказал омертвевшими бледными губами тяжёлую для себя правду:
- Но они, пока, у нас хозяева положения! Они ещё заказывают нам музыку, а мы всё отступаем, да отступаем, но всё же бьёмся не сдаёмся ещё… Многие из нас уже, чтобы только не показывать своего нутра ужасного, выбрали честный выход – застрелились по совести… Но ведь это трусость… А мне-то что прикажете делать с этим всем? А?! Я же не могу, просто так взять, бросить всё, как есть и, как настоящий военный человек, решить всё одним взведением курка! Не могу, понимаешь ты, бестолочь!!.. – генерал задёргался в кресле, словно подключённый к электрическому стулу. - Я человек долга! Потому что я – личность, а не жалкий офицерик филистёр! Я ко всему должен был быть готовым изначально! У меня долг перед отечеством стоит – и я просто обязан продолжать бороться… - и генерал схватился за голову и сполз с кресла на корточки, в ожидании инсульта. – Ужас… Как тут бороться со всем этим… Врагу такого не пожелаешь! Мне плохо… До чего же мы докатились? До чего мне плохо..
Виктору Павловичу по-человечески стало жалко этого генерала. Он вызывал в нём какую-то ответную симпатию и взаимные страдания:
- Чем я могу вам помочь, старый вы человек? Что в моих силах сделать?
- Понимаешь… - начал генерал, медленно заползая обратно в кресло и поддерживая дыхание на последнем усилие. – Они ещё не добрались до всех нас окончательно! Они только нащупали некоторых из нас во мраке всего этого, как бы это сказать? – генерал неопределённо пошевелил пальчиками, - По отдельным параметрам, что ли?.. И им приходится худо во всём этом – ужасно худо! Ты не представляешь как… Но это всё ещё поправимо, есть время спохватиться…
Виктор Павлович внимательно слушал, морща лоб, и стараясь вникнуть во всё это сказанное и ничего не пропустить с дуру:
- Так давайте спохватимся! – с сердцем и чувством предложил он тяжело дышащему генералу.
Генерал почему-то опять зажал себе крепко на крепко рот, побагровел весь, покрылся испариной и стал царапать ногтями кожу на лице. У него начались, какие-то судороги: то ли приступ астмы, то ли какая-то истерика захватили над ним власть – или, то и другое, одновременно, решили его тут же укокошить на месте…
Виктору Павловичу страшно было на всё это смотреть. А генерал пережил приступ информационной дурноты и, немного опять успокоившись, отнял ручки от исцарапанного лица и продолжил тихим, доверительным голосочком:
- Всё пока идёт через тебя, родимый… Понимаешь? – Виктор Павлович не понимал, но уже о чём-то там догадывался, но посчитал более вежливым, со своей стороны показать мотанием подбородка, что он уже в курсе.
– Тут такое дело, дружочек… - и генерал взял доверительно ручку психолога в свои грубые забубенные лапы бравого вояки. – Как мне доложили «наши» учённые… - на слове «наши» генерал сделал акцент. – Они пока смогли нащупать только родственные ниточки нас всех… Как бы так сказать тебе, родимый, – родовые шлейфики, что ли? Понимаешь? – генерал видел, что этот психолог смотрит на него тупо-претупо и ничего не понимает.
– Ну… В силу крови своей ты веришь? Там – род… народ… племя-семя?..
Виктор Павлович вздрогнул и положительно кивнул головой…
- Вот и хорошо… Вот и ладненько… Хоть это ты понять сможешь во всём этом маразме… - и генерал взял паузу и вздохнул облегчённо. – Уф, как тяжко всё это… Сил у меня, понимаешь, больше нет, дружище! Третьи сутки на ногах – не сплю, не ем, даже в сортир и в тот сходить некогда, такая вот ситуация сложилась. А в моём-то возрасте – это уже не шутка…
Виктор Павлович продолжал внимательно всё это выслушивать…
- Так на чём мы с тобой остановились? – генерал, словно выходя из какого-то забытья, старался припомнить прошедшее. Видимо, какие-то там совсем чужие и далёкие мысли посетили его голову и пробежались по ней, как российские челноки по китайской барахолке. На выход уже проталкивались большие клетчатые сумки полные какого-то чужого тряпья и дешёвого соблазна. Генерал закачал головой с отвращением:
– Так – опять ты своими флюидами меня с ясности мыслей сбиваешь, Виктор Павлович! Какая чушь у тебя на поверхности! И что у тебя там, в голове этой пустой, за дерьмо, извини за выражение, всё время всплывает? – генерал морщился, словно от зубной боли. - Родственничек мне тоже нашёлся, мать твою! – и тайный советник встал с кресла без посторонней помощи и легко отправился прочь от коленопреклонённого психолога, на ходу выражая свои недовольства.
- Ведь уму непостижимо, господи, что в ваших гнилых интеллигентных головушках-то крутиться всё время! – генерал пересёк кабинетик и сплюнул чем-то в сеточку для бумажек. - Я бы с такими мыслями давно уже с ума сошёл бы, а вам всё нипочём! – генерал достал платочек из кармана брюк с лампасами и протёр рот после плевка. - Хоть бы хны… С-суки вы все… - и генерал улыбнулся, чтоб смягчить впечатление. – С-сучишки… С-сучёныши мелкие… Ты уж извини, Виктор Павлович, - поправился он добросердечно. - Не совладал с собой, корни, понимаешь ли, наружу сами так и просятся, так и лезут проклятые…
Виктор Павлович на «с-сучёнышей» не обиделся – не к месту это всё было сейчас, когда Родина в опасности! Он только попытался встать с колен, но генерал помахал на него руками и попросил оставаться на том же месте, не меняя своего положения тела…
- Понимаешь, Витюша, - начал он, прохаживаясь по кабинету. - Мы с тобой повязаны общей генетикой… Вот такие вот дела у нас с тобой получаются на сегодня, сердешный мой! Очень Древняя история… - генерал протёр платочком лицо. - Как не смешно, а факт… Кто же бы мог подумать, что вот так вот она обернётся для нас всех в это трудное время, и будет использована врагами нашего отечества против нас с тобою же, а? – генерал пошёл обратно к Виктору Павловичу играя складками на брюках.
- Я бы никогда не подумал, что вот такой, как ты, странный тип… - с расстановкой произнёс последние слова генерал, глядя на Виктора Павловича, почти, что влюблёнными и не злыми глазами. – И может оказаться родственичком! Кровничек, понимаешь ли, ты оказался! – генерал вплотную подошёл к Виктору Павловичу и положил свои руки к нему на плечи.
- Век бы жил, давил бы таких, как ты, и даже никогда не подумал бы… В мыслях бы даже не было! – генерал обтёр лицо ладошкой и смахнул излишнюю слюну с губ в сторону. - Я же думал, что я сам - плоть от плоти, кровь от кровушки – наш – Русский… Российский, наконец, человек, а тут такой вот прокол в происхождении! – и мужичок в лампасах, в сердцах, взмахнул ладошкой.
– Э-эх! И ведь не спишешь на ошибку, мать твою! Ошибки тут уже быть не может… - с грустью произнёс генерал. – Ашкинази, чтоб их сподобило… Вот же какая пародия жизни! – генерал взъерошил волосы на голове у Виктора Павловича.
А Виктор Павлович с детства не любил, когда кто-нибудь чужой прикасался к его волосам, а потому нервно одёрнул голову от этих «отеческих ласок»:
- Не надо… - попросил он вежливо.
- Ну не надо – так не надо… - согласился с ним собеседник. – Я и сам, знаешь, не люблю этого… нежности там всякие… прилежности… По мне – грубо приказал, грубо исполнили и точка… Чего всё это накручивать? - генерал убрал свои руки. – Так, значит… Опять я что-то не туда отклонился! - генерал поморгал глазами, уставившись в одну точку. – Да, вот что… - наконец вспомнил он. – Мы с тобой оказывается, Виктор Павлович, ашкинази-то! А ты знаешь, кто это такие, или нет?..
Виктор Павлович вздрогнул и промолчал в ответ…
- А есть ещё сефарды, чтоб им пусто было… - продолжил свою мысль генерал. – Они нам по крови почти не родственники, и даже не друзья, но всё же в одной кошёлке варимся… Боже праведный! - взмолился чин.
– И что я говорю тут, господи? До чего докатился уже? С кем беседы-то веду на эту тему? Мать моя женщина… - генерал развернулся и пошёл обратно через свой кабинет, прочь от аналитика. И откуда-то из дальних углов донёсся опять его голос:
- Так вот на этом-то у них всё и построено, мальчик мой! Понимаешь, дружок… Они, через это всё, до нас-то и добрались! Доковырялись, сволочи, рожи пархатые!! Кто же мог знать, что я и ты, блин, родственнички? Что ты из этих самых – так это хрен с тобой! И так всё было ясно, вы все интеллигентики малость пархатые, но чтобы и меня, боевого генерала, можно было уличить в подобном извращении? Это же, как гром с ясного неба! Я- и ашкеназец! Господи, да до чего же ты мир несправедливо-то устроил! Не могу я этого принять никак – вся душа моя горит, отзывается с отвращением – а надо! Вот же засада! Деваться-то некуда? А?! Что молчишь, пси-хо-лог? Против течения фактов не попрёшь… - генерал перестал ходить кругами по кабинету и остановился в центре. - Суть вопроса лишь в том – что нам с тобой теперь делать?..
Виктор Павлович вздрогнул и напрягся…
Генерал заметил это и усмехнулся:
- Да ты не бойся так… - успокоил Виктора Павловича генерал. – Успокойся… Тебе, пока, ничего страшного не грозит. Ты у нас тут фигура «нон-грата» - единственная зацепочка во всём этом деле. Зацепочка за которую, если мы правильно потянем, то, возможно, сможешь выйти и на непосредственных… - тут генерал почему-то прервался и не стал продолжать своей мысли, а вернувшись ожившими ногами к своему столу с папками и телефонами, полного шнуров и вьющихся трубок, и принялся там наводить какой-то порядок – перекладывать стопки чьих-то дел из одной пирамидки в другую и трогать ручки телефонных аппаратов.
– Ладно… - наконец продолжил он. - Будем считать, что я тебя, дружок, уже ввёл в курс дела, а потому теперь, полосатенький, осталось самое главное… - генерал нажал какую-то кнопочку на своём столе. Раздался лёгкий зуммер. За дверью кто-то взялся за бронзовую ручку и нажал. Дверь открылась без сопротивления, и в кабинет вошёл адъютант.
– Так-так-так… - проговорил вызвавший его генерал. – Сёма… Ты того – возьми этого юношу и введи его в дальнейший курс дела разработанной нами операции, чтобы он, значит это… - генерал подёргал указательным пальцем. – Того… Знал всё, что ему положено знать, для дальнейшего… И как там эти «склифики», по-прежнему бунтуют? – поинтересовался генерал у своего подчинённого. В ответ ему неопределённо пожали плечами. Генерал побагровел от такой неопределённости:
- Это ещё что за дела такие, а?! Это что ещё за пожатие плечами в ответ?! Ты перед кем стоишь, сволочь!!..
Секретарь вздрогнул и заморгал глазами:
- Извините, шеф… Вы же сами понимаете дела-то какие… Тут же никогда не угадаешь теперь, кто куда и откуда…
По генералу было видно, что он прилагает невероятнейшие усилия, чтобы совладать со своими яростными эмоциями, но как это было трудно сделать – лицо не слушалось вояку! Но видно он был всё же настоящим генералом, потому что справился, наконец, сам с собою и, выдохнув громко воздух, сказал, не без дрожи в голосе:
- Ладно, Сёма… Идите вы все отсюда, пока я ещё в силах сам… Но знайте одно – это не надолго уже, и я не железный! И как только… - и генерал спрятал глаза с носом в расстегнутом воротнике, - то берегитесь у меня тогда – я никого не пощажу! – и говоривший резко взмахнул рукой, показывая тем самым, чтобы все посторонние, кроме него самого, срочно вышли вон из кабинета…
За дверями адъютант повеселел:
- Ну, вот и хорошо… - обратился он не то к самому себе, не то к Виктору Павловичу. – Отвязались от этого маразматика? А? Достал своим бредом? – и адъютант улыбнулся, беря Виктора Павловича под ручку.
- Говорил вам про ашкинази и сефардов? – весёлый адъютант по-товарищески подмигнул Виктору Павловичу. - Совсем из ума выживает, старый хрен, не себе не другим со своими маниями покоя не даёт. Вы к нему серьёзно не относитесь – это он так, для пущей важности страху нагоняет, а сам давно уже ни на что, по большому счёту, не способен. Скоро и ему в тираж выходить…
А Виктор Павлович стоял в предбаннике и ожидал дальнейшего развития событий. Он здесь никому не доверял и был бдителен. А адъютантик этот, отпустив ручку психолога, всё вертелся возле своего столика и что-то там искал. Он периодически оглядывался через плечо и мило улыбался. Двери в кабинет были закрыты, двери в коридор был слегка приотворены. Шустрый малый почему-то весь согнулся над своей писаниной и развернулся спинкой к Виктору Павловичу, словно опасался встретиться с тем глазами, и как-то так торопливо и нервно занимался своим шуршанием. Так прошли: минута, другая… Виктор Павлович стоял и смотрел на чужие военные лопатки под кителем и наблюдал их движение и работу. Но вот на столе у пресс-секретаря зазвонил телефончик. Адъютантик снял трубочку и произнёс:
- Мы уже давно готовы, ждём-с… - ему что-то, видимо, ответили, он прижал трубку поплотнее к уху, а ладошкой прикрыл свой рот, и произнёс внятно, но очень тихо и осторожничая. – Хорошо-хорошо… Вы уже в сборе – я понял… Сейчас и мы подойдём к вам с объектом…
Виктор Павлович посмотрел на себя, и ему показалось, что «объектом» был назван именно он, и его, видимо, сейчас куда-то поведут, как «объект», туда, где их уже ждут… И верно, адъютантик, закончив разговор, положил трубочку на место и, обернувшись на каблуках к Виктору Павловичу, сказал:
- Ну вот-с, у них уже всё готово! Как хорошо у нас всё складывается! Нам можно уже идти – и нас там обязательно встретят… - молодой секретарь посмотрел на Виктора Павловича влюблённо. – Не волнуйтесь, Виктор Павлович! Всё у нас заранее согласовано с кем следует и даже уже укомплектован штат, вам и делать-то ничего не надо будет – только присутствовать и не мешать…
А что Виктор Павлович мог на это ответить? Да ничего, в общем-то. Присутствовать – так присутствовать… Если надо – так надо… И он отправился вслед за пресс-адъютантом, который взял на себя вежливую миссию сопровождать потерянного психолога до места назначенной встречи. Они прошли по коридорам несколько десятков метров и остановились у очередных дверей. Двери были обычные: без каких-либо надписей и номерных знаков, если не считать глазка, что прижился на лобном месте и смотрелся, как глаз у Циклопа перед тем, как его проколол раскалённым колом Улисс…
Адъютант трижды, с растановочкой, ударил в дверцу ногой. По всему было видно, что их ждали, потому что дверь тут же открылась, и секретарь с психологом юркнули в приоткрывшуюся щель, словно два нашкодивших котёныша. Виктору Павловичу вся эта таинственность была уже хорошо знакома… Он последовал сразу следом за адъютантом и был вознаграждён сполна за свои терпение и ожидания…
Перед ним оказалась небольшая зала, скорее всего - бывший актовый зал, этого толстостенного, толстокожего ведомства, допуск в который разрешался только своим… Сам зал был какой-то обыкновенный, но вот обстановочка в нём была далеко нестабильная. Находящиеся в нём персонажи, доверия у Виктора Павловича сразу никакого не вызвали. Он огляделся и на миг отпрянул от увиденного. На сцене зала находились сплошь дамы (молодые, даже юные, а вокруг них весьма пожилые…), все они были шикарно одеты, с причёсками по высшему разряду состоявшихся дип. матрон, шляпки, вуали на лицах… У некоторых на руках, до самых локтей, были протянуты перчатки…
Одни из дам сидели на стульях, закинув нога на ногу, и курили через длинные мундштуки тоненькие трубочки папиросок, (дымок от этих «сосок» поднимался к потолку и висел там сизоватым облачком). Другие стояли у стен, облокотившись на них несколько в вульгарно жеманной манере, и обмахивались веерами, словно светские львицы на приёмах при европейских дворах 19-го века… У всех на ногах были шпильки со множеством ремешков вокруг лодыжек и икорные мышцы. Виктор Павлович посмотрел на всё это и чуть не присвистнул от предположительно ожидаемого конфуза: у всех этих дамочек были на глазах чёрные маскарадные маски! Эти маски скрывали верхние половины их лиц, и поэтому разглядеть всех этих особ, поподробнее, для Виктора Павловича не представлялось никакой возможности. Только одна девица, которая сразу же привлекла внимание и самого Виктора Павловича, была без маски, шляпки и вуали на лице! Её рыжие волосы были распущены по плечам, а алые губы находились в широчайшей улыбки, которая, по всей видимости, была предназначена лично ему – молодому психологу и гостю, и это сразу как-то расположило Виктора Павловича, с его личными симпатиями, к этой молодой особе, и ему почему-то очень захотелось тут же ей понравиться и произвести на неё должное впечатление…
- Осторожней, дружочек! – услыхал в своём ухе Виктор Павлович слова адъютанта. – Это пассия «самого»… Не советую так сразу раскатывать губёшку на чужую собственность, можно крепко обжечься! Это я вам, как друг говорю, от старой своей симпатии…
Виктор Павлович рывком посмотрел на этого адъютантишку: «Какая дружба, чёрт побери, у нас с тобой, какая симпатия? Мы первый раз видимся, ублюдок!» Но адъютант, словно всего этого и не заметил, он жестом предложил Виктору Павловичу пройти далее на сцену. И Виктору Павловичу пришлось идти самому через весь этот зрительный зал, ряды которого были заполнены сплошь мужчинами: «кавалерами» в чёрном… и «кабальеро» в чём ни попадя, от мундиров до кителей…
Мужская составляющая всего этого собрания (если можно было бы так назвать всё это…) вся находилась в зрительном зале и сидела на мягких бардовых креслах. Над креслами просвечивали, как знаки различия значимости в миру: и погоны - на любой вкус и цвет, (со звёздочками малыми и большим, шитые золотом и впечатанные в бахрому сзигзагами); были там и кителя с пиджаками - с золочёнными пуговицами, двуглавоорловыми профилями, со звёздами и серпами, с молотками и циркулями, с изображением родов войск и символикой ведомств, вплоть до МЧС и ракетно-космического ограниченного контингента в околоземном пространстве… Имелись и фраки и даже домашние халаты с тапочками на босу ногу, словно их обладателей (босых ног) только что, и срочно, подняли с кроватей и доставили сюда в экстренном режиме служебного аврала… И все эти мужчины смотрели на Виктора Павловича во все глаза, и у них всех на лицах тоже были маски, скрывающие их черты. Из-под этих масок сверкали любопытство и ожидание, которые показались Виктору Павловичу не очень-то дружелюбными. Но всё-таки общий тонус говорил о том, что он, Виктор Павлович, всем им здесь далеко почему-то не безразличен, но вот только в какой степени и в каком направлении отношений? Это для Виктора Павловича было ускользающим от понимания моментом, и потому заставляло чувствовать себя не совсем, как бы так сказать, в своей тарелке и не очень комфортно… Аналитик прошёл сквозь все ряды по широкому проходу, опустив глаза в ноги, и лениво поднялся, как ему было предложено, на сцену. Он ещё не знал, что его ожидало в дальнейшем, но у же предчувствовал, что приятно, как всегда, будет мало, а может даже и ещё того хуже…
Адъютант переместился из роли впереди идущего за спину к Виктору Павловичу и оттуда уже повёл свои тихие беседы, в оба уха психолога, да таким тихим голосочком, чтобы кроме них двоих никто ничего не смог бы услышать и разобрать:
- Вы только не волнуйтесь, Виктор Павлович, и не удивляйтесь ничему, что будет тут, сейчас, происходить в дальнейшем… - шептал он в затылок прислушивающемуся к его словам психологу. – Это всё логически объяснимо, поверьте, но у нас мало времени на эти все дела, и потому вам придётся немножко потерпеть в неведении и ни в коем случае не сопротивляться ничему здесь и не задавать ненужных в данном случае вопросов! Хорошо? Это может погубить всё дело…
Виктор Павлович мотал всё это на ус, но сейчас ему хотелось бы обратного, право, не терпеть, а оказаться далеко отсюда…
- А-а-а!! – раздался громкий возглас рыжеволосой красавицы со сцены. Она, видимо, была тут главной, заводилой во всей этой программе, и непререкаемым женским авторитетом, и это было видно по тому, как все смотрели теперь только на неё одну и никто не пытался как-либо помешать ей высказывать свои мысли междометия вслух и проявлять несдержанно эмоции.
– Наш красавчик пожаловал! – обратилась рыжая к Виктору Павловичу. – Ещё один ашкинази собственной персоной? Чтоб вас всех сподобило! Вас, что в «коллайдере» поймали за верёвочку? Да? А теперь и тянут-потянут, а вытащить никак не могут?! – и рыжая расхохоталась. – Ха-ха-ха! Как мило… И всё думают, наверное, что мы, как наш старый хрен, боимся попасть в хорошие породистые руки? - и рыжая протянула свои ручки навстречу Виктору Павловичу. (Виктор Павлович хотел было потянуться в ответ, но сдержался). Рыжая улыбалась.
- А это-то всё не правда про нас и напраслина! Мы все тут… - и красавица без маски обвела всю публику ласково рукой. – Мы все здесь заодно… Правда, господа? – обратилась она, к сидящим и стоящим по всем углам и между ними. - Сами хотим в породу вашу записаться и быть там с вами заодно, среди себе равных по крови и древними! Так сказать, на вершине пирамидки хотим стоять и быть узнанными! Не правда ли, милые дамы? Не правда ли, господа хорошие? – голос у рыжей немного дрогнул от фальцета.
- Я, верно, говорю, или кто-то тут по-прежнему, в этом зале, сейчас может быть не согласен со мной? – светская львица вышла на авансцену. - Так встань – поднимись сейчас же, отщепенец, и скажи об этом прямо, нам в лицо, чтобы не быть после уличённым в неверности общему делу! – пифия актового зала принялась всматриваться зелёнными глазами в ряды сидящих и стоящих…
Все опускали перед ней глаза и никто не молвил и слова против.
– Так-так-так! Как я вижу, полное единодушие в рядах, в желаниях и соблазне… Ха-ха-ха-ха!! – снова громко и вызывающе засмеялась она. – Все хотят продолжения общения! Это у нас в крови! – рыжеволосая «муфтия» сделала реверанс перед Виктором Павловичем.
– Все хотят! – подтвердила она через мгновение общее решение. – Ну, тогда приступим, что ли, к главному акту?.. Ха-ха-ха! К делу! – и громкий голос этой дамочки зазвенел в ушах…
Многие мужчины потупили взгляды свои и опустили головы, то ли от большого смущения, то ли от глубоко скрываемой радости, в надежде на что-то большее... Один Виктор Павлович продолжал стоять посреди сцены, как истукан, и не знал, что ему-то в этой ситуации делать и как себя вести далее. Но тут он увидел, что рыжеволосая принялась раздеваться прямо перед ним и, пылая не наигранно глазами, стала приближаться к нему, Виктору Павловичу, лично - с явно недвусмысленными намерениями. Виктор Павлович хотел было отступить куда-нибудь за кулисы и там спрятаться, но почувствовал, как твёрдая рука адъютанта легла ему на плечо, и был подставлен стул под трясущиеся ягодицы перепуганного психолога…
- Не надо пятиться… - прошептал пресс-секретарь. – Будьте разумнее, мой друг, эти смущения тут ни к чему… Ничего страшного не произойдёт – вы всё потом сами поймёте, только дотерпите до конца и всё тут…
Виктор Павлович машинально уселся на предложенный ему стул и замер в неподвижной позе так, словно снимался на документы и получал новый паспорт по возрасту, и от неподвижности его лица сейчас, будто бы, зависело каким ему быть (лицу этому…) на все оставшиеся дальнейшие зрелые годы…
Виктор Павлович превратился в собственный трафарет без каких-либо излишних качеств в профиле и кровиночки в лице. А рыжая уже, полуобнажённая и горячая, была возле коленок Виктора Павловича. Она полуприсела и тёрлась о его бёдра, гладила руками живот, и тянулась губами и пышным бюстом к его лицу. Виктор Павлович зажмурил глаза от испуга, но потом резко их раскрыл и взглянул в зал на мужскую половину собрания. То, что он там увидел, было выше чувств его понимания и злило невероятно: мужчины жадно глядели на него и громко и нервно дышали все, как на подбор. Они были на грани сумасшедшего экстаза и не скрывали проявлений своих чувств… Многие уже мастурбировали сидя верхом на креслах и скрипели там при этом зубами, и, как показалось Виктору Павловичу, не только от бешенного восторга от совершаемого, но и от жуткой ненависти к нему лично! Психолог стрельнул глазами в сторону женщин в полумасках и был ошарашен не менее: почти все дамы были уже голы! Они извивались на полу, как змеи, корчились, тянулись руками и, хватаясь за интимные свои места, при этом все ползли и ползли в его сторону, выскребая пол, как рептилии, подтягивались на руках и дрыгали, не очень стройными ножками…
Виктор Павлович неуютно себя чувствовал на авансцене в таком безумном окружении… Кольцо, из голых экстазирующих тел, вокруг него неумолимо сжималось и становилось всё плотнее, пахучей и истеричней… Виктор Павлович ощущал на себе такие позывы чужой похоти и самых низменных желаний, что флюиды от всего этого били его на отмашь прямо в нос и заставляли ноздри конвульсивно сжиматься в комочек и разжиматься в «комочке», сопровождая всё это судорогами и икотой…
Одна «рыжая бестия» не впадала в оголтелое это безумство, а вполне осмысленно и страстно доставала у Виктора Павловича весь его аппарат «андеграунда» из штанов и приводила его, активными и пассивными движениями рук, в состоянии рабочего напряжённого агрегата. Но Виктору Павловичу было так нехорошо по сути своей и не весело по делу, что его орган подобия сам никак не хотел «возбухать» на глазах у этой, столь развратной и циничной, публики, а только вяло качался и шатался из стороны в сторону, словно удавленный птенец по неосторожности своей раньше времени выпавший из гнезда. Но рыжую это почему-то нисколько не разочаровывало, а наоборот даже, как бы являлось дополнительным стимулом к тому, чтобы не прекращать своих пошлых манипуляций и находить какие-то всё новые и новые альтруистические действия, и всё это только ради того, чтобы добиться наконец-то желаемого результата и, априори, вызвать «упругикус сфинцирикус»! Вся же остальная, самичья Кампанелла, уже подобралась-доползла на короткую руку к телу Виктора Павловича, и всякая из них тут же принялась искать свободный участочек тела для губ, языка и т.п. и т.д. Виктор Павлович себя почувствовал, словно в каком-то собачьем питомнике среди щенят молокососов, что, потеряв мамкину сиську, напали на него и принялись обнюхивать всюду и вся, облизывать и обсасывать… Отвратный психолог закрыл глаза и напрягся от нерадостного мучения: «Сейчас опять придётся сдавать анализы на породу, господи! Да, когда же это кончится-то, в конце концов, дляменя? Я так больше не могу… Я им что – всеобщая микстура от импотенции?..» - но тут он почувствовал облегчение, потому что всё облизывание его тела пошло на убыль – какие-то одинокие щипки и покусывания ещё продолжались, но вздохи, стоны и страстные сопения принялись удаляться и переходили из-под самого носа страдающего психолога в какие-то другие места этого самого актового зала…
Виктор Павлович открыл глаза и набрался смелости посмотреть, что же творится вокруг? А вокруг него оказалось уже посвободнее: ещё две каких-то тётки цеплялись за его рукава и сосали из его рубашки что-то: то ли пот, то ли забытый чужой «парфюм», но остальных оказывается уже растащили по мужским багровым креслецам, набравшиеся азарта и потенции мужички в масках и вытворяли с ним там такое, что Виктор Павлович стыдливо отвёл глаза от картинок чужого интима…
Он никогда не был сторонником группового проявления физической близости, оно (действие это) его никогда не возбуждало само по себе и не позволяло здраво мыслить… Но на коленях у себя Виктор Павлович видел сидящую рыжую, а свой «напряжёметр извергатор» ощутил уже в неких глубинах чужих бёдер, что совершали циклические вращения по периметру и словно обтачивали карандашик его «головастика», «обтачивали» со всех сторон дельно, подводя его, тем самым, к выстрелу в тёмную и смутно зовущую мишень. Момент подкатывал сам на скоростном поезде, и Виктору Павловичу уже было захотелось побрыкаться самому на ответную ласку, и он даже сунул нос свой в копну рыжих волос и прикусил подставленную услужливо мочку ушка с прохладной серёжкой в дырочке, но не дали…
Последние две дамы были грубо забраны на полноценный половой акт, а кто-то потный, и нервно сопящий, подошёл к нему сзади и прошептал на ухо:
- Всё, хватит, товарищ! Вам пора! Прошу вас очень – не задерживайтесь! Аудиенция закончилась и пожалуйста по быстренькому покиньте наше помещения, пока мужья не пришли в себя… Поверьте, это в ваших же интересах и в целях общей безопасности!
Виктор Павлович почувствовал, что ему не хватает каких-то мгновений с этой рыжеволосой красавицей, и он хотел было уже отказаться и проигнорировать предупреждение, но тут его грубо схватили за руки и дёрнули с такой силой, что он не удержался на стуле и, вынимая свой «борцовский орган» из страстного нутра, полетел ничком на пол. Упав, он очень сильно ушибся носом и поцарапал лоб, рыжая же куда-то тут же делась, словно испарилась за его спиной, а чьи-то услужливые ручки уже заправляли его причиндалы на место и при этом волокли волоком по полу куда туда, вон из этого прелюбодейного помещения…
Психолог ничего не успел предпринять против такого насилия над оргазмом и был задушен в самом экстазе...
Беднягу скоренько, постукивая о порожки, препроводили сквозь парочку дверей (они всё хлопали - открывались, опять хлопали – закрывались), и Виктор Павлович ощутил себя в новом помещении, где было на удивление тихо, спокойно и прохладно, и очень высоко-высоко над головою светила большая пребольшая хрустальная люстра, всеми своими лампами и лампочками давая понять, что здесь уж близки стены Кремля…
Виктор Павлович понял, что попал в кабинет к какому-то новому и очередному «очень большому начальнику»…
Ему никто не предлагал встать, его держали на коленях, и яркий свет слепил глаза…
- Ну, и так… - раздалось над его головой. - Вы повстречались с жёнами, дочерьми и матерями нашего офицерского состава?
Виктор Павлович стоя на коленях после аварийного вброса в кабинет даже постеснялся ответить на подобный вопрос прямо, ожидая в нём, (и не без оснований право же), какого-то подвоха. Но подвоха тут никакого не было, его спрашивали именно об этом деле и называли всё произошедшее своими именами:
- Ну, хотя бы произошёл какой-нибудь контакт с матерями, или всё оказалось бесполезным и коту под хвост?
Ну, контакт-то какой-то всё-таки произошёл, и это Виктор Павлович мог бы уже подтвердить это, но у него почему-то язык сам никак не поворачивался начать говорить на эту тему, и он только виновато кивнул головой и опустил глаза в самый свой пол...
- Так-так-так, молчите… - глас небесный посуровел. - Что-то вы не очень разговорчивы с нами сегодня, молодой человек! После такой встречи с нашими близкими людьми, после такого к вам откровенного отношения с нашей стороны… А вы, значит, молчите и не хотите с нами разговаривать? Ну-ну…
Виктор Павлович почувствовал, как крепкие руки, державшие его за предплечья, сдавили «мениски» в суставах плеч и стали гнуть хребет в изломе…
- Мы же к вам со всей душой своей и открытым сердцем… - послышалось опять над самой его «таурой». – Отдали, можно сказать, всё самое лучшее, самое святое, даже невозможное предположили, а вы значит не с нами? – в голосе говорившего почувствовалась явная, но скрытая угроза.
Виктор Павлович засомневался в своём молчаливом состоянии и поднял глаза, чтобы что-то ответить.
– Я ничего такого не делал… Извините! Я вообще ничего не делал! Меня просто схватили, заставили… принудили, а сам я никогда…
Виктор Павлович увидел над собою какой-то смутный силуэт, но ему не дали долго таращиться глазами, а вдарили по затылку пятернёю и заставили снова пригнуться…
- Что вы никогда, а? С людьми никогда не общались, что ли, господи? Ну и послал же бог новые кадры! – послышались шаги по периметру. - Вас же самих таких нужно… Чтобы потом под ногами не мешались, сволочи… - шаги удалялись и приближались, и уставший голос от чего-то молчал.
Виктор Павлович, в этой ситуации, даже и не думал никого перебивать, он послушно полусидел на полу, стоя на своих коленях, и ждал.
– Офицер! – прокричали негромко, но властно.
Где-то за спиной приоткрылась дверь, тёплый сквознячок ударил Виктора Павловича в спину. В помещении появился кто-то, сделал пару ровных и мягких шагов и встал рядышком с коленопреклонённым психологом…
- Вы присутствовали там? – был задан вопрос вошедшему.
- Да. – был коротким ответ.
- Контакт был или нет? Нам стоит ждать появления задуманного? Или всё это только имитация?
- И, да и нет, экселенц. – был ответ.
- Что значит: и, да и нет? – удивились сказанному, и Виктор Павлович кожей затылка почувствовал, как под потолком принялись сгущаться грозовые тучи. – Как это понимать, вашу мать?!..
- А так и понимайте, экселенц.
- Вы мне хамите, молодой человек?
- Так сейчас все хамят, экселенц. Без разбору чинов и ранга. Время такое… - ответил адъютант его превосходительству.
Вставший на дыбы дикий зверь немного поутих, рухнул в обычный голосовой промоушн, и успокоились связки гортани.
– Да-да… Ты прав, голубчик… Я всё время забываю, что времена у нас изменились! Спасибо тебе, милый, что напомнил старому дураку… - наступила пауза.
Виктор Павлович слушал кожей и следил ею же за всеми передвижениями вокруг себя. Чьи-то шаги неторопливо прошлись перед ним, потом остановились, напротив согнутых плеч Виктора Павловича, и постояли там в раздумье…Видно «экселенц» был очень сильным человеком, потому что скрип от его подошв был тяжёлым и бесстрашным…
Аналитик разглядывал прямо под собой паркет ёлочкой, его дощечки «слоновой кости» рябили в глазах, и сам аналитик никак не мог сосчитать, сколько же прямоугольничков укладывается из этих дощечек в квадрат, а сколько против него, и простое при этом получается число или чётное?
От страшной грозы не осталось и намёков…
– Так ты, служивый, говоришь, что там что-то пошло не так? Кто-то, значит, напортачил в чём-то, и потому контакта не состоялось?
Офицер дал ответ:
- Адъютант, так называемых «ашкенази», выдернул этого типчика несколько рановатенько из-под известной нам с вами особы, и тем самым главного действа не произошло… Теперь нам придётся закончить его механическим путём, так сказать несколько насильственным образом и не слишком приятно для обоих совокупляющихся… Это нарушает некоторые информационные блоки…
Голос «большого человека» был суровым:
- Как он это мог сотворить, если вы все были там? А?! Я вас спрашиваю – как?
Превосходный адъютант, видимо, только пожал плечами в ответ…
- Предательство! Кругом одни предательства. Мать вашу! Ни на кого нельзя положиться – и это ваша новая «элита»? – горечь и тяжесть огромнейшей усталости послышались в голосе экс… кого-то и в чём-то.
– Нам нужна новая «Элита» сейчас же и срочно! Мы без неё погибнем! А мы занимаемся здесь чёрт знает чем с вами… - и столько горечи и унизительных намёков послышалось в голосе говорившего, что Виктор Павлович сразу понял к кому эти слова относились напрямую и запылал щеками от стыда и возмущения собственной совести. Ему хотелось воскликнуть снизу: «Ну, позвольте!», но это было бы уже излишней в смелостью и совсем не к чему не привело б…
А вот голос адъютанта не терял звонкости:
- Почему же, шеф? Не всё так плохо, как может показаться на первый взгляд! Контакт был – по меньшей мере – тактильный, касания совершались, прикосновения и поглаживания произошли, даже через меру… Можно сказать, что большая часть задуманного нами плана осуществилась и имело место быть…
- Имело место быть? Что имело место быть? Конкретно? Взаимная страсть? Любовь?! А?! Или что-то там ещё, непредвиденное?! Откуда мы это всё будем знать теперь? Как мы это будем документировать и проверять? Как нам это прощупать… пронюхать – попробовать на вкус, а? Вы что там совсем работать разучились? Идиоты…
По скрипу половиц можно было предположить, что адъютант переминался с ноги на ногу. А вот начальник ходил, и ходил тяжело…
Виктор Павлович смотрел на его начищенные до блеска носки туфель и думал: «Вот же служба у них собачья – чужой гнев терпеть всё время на себе и усмирять его! Ни за что бы на такую лакейскую должность не пошёл бы, хоть бы казнить меня грозились!»
Но Виктору Павловичу никто и ничего не предлагал. Он, как был на коленках, так и продолжал на них оставаться, каждый момент ожидая поворота к худшему. Здесь каждый был на положенном ему месте, но не все были довольны своими местами. Правда, шкала субординации ещё продолжала существовать и действовать…
И по этой шкале старшим был говоривший…
- Так, значит, это задание вы все благополучно провалили… - сказал голос экселенца.
- Но… - попытался возразить строптивый холоп.
- Никаких «но», твою мать! – взъярил начальник. – И не зли меня больше сегодня, я и так с утра на взводе, а ещё ты тут, собака…
Адъютант только пожал плечами, скрипнув половицами, и приготовился идти куда-то, даже успел совершить пол оборота тела в сторону выхода из кабинета.
- Куда?!.. – взревел господин начальник, ваше сиятельство. – Мать твою, да что это такое? Я тебя ещё не отпускал засранца! Стоять на месте, кому говорю! – и, видимо, тут уж экселенцу силы воли сдержать себя более не хватило…
Виктору Павловичу даже показалось, на какой-то момент, что он (этот начальник) просто перемахнул одним прыжком орангутанга через него, уклонившегося в сторону, и кинулся сам за этим (рядом с Виктором Павловичем только что стоявшим, но куда-то исчезнувшим) бедным непослушником. По кабинету заревела преследующая ярость:
– Стой! А ну застынь на месте! Не двигайся, кому говорят! Я тебя научу сейчас, подлюку, слушаться старших по званию! Ты у меня сейчас за все выкрутасы твои поплатишься… - и кто-то кого-то уронил в углу и начал тяжело над ним обижаться.
- И за измену мне ответишь, и за Ксению, и за то, что вы вдвоём меня уже успели в дураках перед всеми выставить, ****и... – с этими словами бешенный царь-генерал, видимо, накинулся на свою жертву и учил её уму-разуму в дали от центральных мест своего кабинета…
Виктор Павлович очень осторожно и аккуратно посмотрел в ту сторонку и увидел, как симпатичного офицерика схватили лапищами за горло, развернули лицом прямо к себе и принялся душить…
Бедный офицерик стоял на коленях по стойке смирно и синел…
К удивлению Виктора Павловича, экселенц оказался не таким могучим в телесах своих господином…
Это был худой, даже сухопарый мужичок в серой троечке и без погон…
Аналитик опустил глаза и боялся их снова поднять, так ему это всё было неприятно видеть, но всё же он по-прежнему тайком, из-под локтей борющихся за чужую любовь, посматривал в ту самую сторонку и видел, что всё это были никакие не шутки, а самая настоящая шекспировская драма, и, если сейчас никто не предпримет каких-нибудь решительных действий по пресечению совершаемого акта злодейства, то произойдёт самое, что ни наесть, настоящее смертоубийство, и произойдёт оно прямо у всех на глазах, чему и он, Виктор Павлович, станет непосредственным свидетелем, а значит и лишним здесь человеком! Боже…
Забыв о держащих его за руки, Виктор Павлович запаниковал: «Мамочки мои! – закричал он сам на себя. - Неужели там за дверями никого больше нет, чтобы вмешаться в это ужасное безобразие? Почему они там все не принимают никаких мер и никуда не действуют? Ведь погибнет же мальчик… Боже мой! Кричать – кричать надо! Вон - уже глаза закатывает и ноги у него удлиняются? О-о-о, какой ужас! Он валится! И в мою сторону, господи…» - Виктор Павлович прикрыл голову руками, зажмурился и согнулся весь так, чтобы, не дай бог, этот удавленник не слишком больно ударил его по затылку своими обессиленными формами.
Офицерик же съёжился мягко и безропотно, его куда-то поволокло мертвяще, и Виктору Павловичу не угрожало ничего особо болезненного, только ручки с белыми пальчиками и манжетиками на них, как-то, совсем уж по-девичьи и хлёстко, болтанулись в воздухе на прощание и ударили Виктора Павловича по запрятанному в ладошки лицу, словно надавали прощальных пощёчин изменнику, в знак оскорблённой невинности, повстречавшейся с безрасудственной строптивостью…
И «Дездемона», павши на ковры, перестала жить в дыханиях своих, т.е. – умерла совсем…
А мавр-генерал склонился над поникшим телом убиенного и разрыдался прямо в него, как ребёнок:
- Мальчик мой! – заголосил мавр. - Сынок!! Не уберёг я тебя от ярости своей… Тьма глаза мне закрыла, разум ревностью затмили! Какой же я дурак, какой же я изверг! О, ужас, господи! Что же я наделал! Что я натворил, что я матери скажу?!.. – генерал экселенц при этих словах всё бился головой о безжизненное тело и выл белугой. Рядом, в позе грешника, оказывается, стоял на коленях и сам Виктор Павлович, стоял и косился на генерала, на всё эти представления горя и несчастий, косился с видом зашуганного свина, приготовленного здесь к закланию на тризне отцеубийства…
Сам Виктор Павлович только сейчас увидел, что кисти этого большого чина закованы в наручники-браслеты, и между пальчиками двух рук имелось не такое уж и большое расстояние для прыжка к горлу. Но закованный, не грузный на вид мужчина, всё же был по-прежнему свободен в своём выборе, совершать болезненные злодеяния…
Рыдающий убивец посмотрел на Виктора Павловича:
– Вот смотри – любуйся, извращенец, на деяния рук своих! – и шекспировский герой протянул к психоаналитику скорченные лапки:
- И как только таких, как ты, земля наша носить может? Почему не поглотит вас всех, аки семя гнилое? Чего вы там ещё такого не сделали, гады, что вам место под солнцем ещё дано и блага людские подвластны?! – и страдающий отец стал класть крёстные знамения на бедное чело психолога и приговаривать в сердцах. – Ыть-ыть! Изыди сатана! Сгинь нечистая сила! Да будь ты проклят, варвар чужеродный, во веки вечные и навсегда во всём своём, аминь, господи! Бог нам судья, но за отчизну обидно… - генерал уронил руки на грешное тело и завыл:
- И погибнем мы все, и апокалипсис наш уже не за горами… - голос проклятущего сошёл на нет в своих проклятьях, утих там, и бедный муж опустил голову свою ещё ниже и завязал язык свой, умолкая в усталости и горе…
А Виктор Павлович, как стоял оплёванный и оболганный на коленях своих, так и продолжал стоять в этой смиренной и покорнейшей позе, ни в чём не повинного ублюдка…
Патрон-же-экселенц и сам долго продолжал сидеть, опустив руки и голову в позе отца грозного, и молчал так, взяв минутную паузу...
Благо, что ещё крови вокруг не было и не пахло мертвечиной. Всё убитое и задушенное ещё было совсем свеженьким, а потому и внешне привлекательным на вид - как живое, и не вызывало лишних отвращения и неприязней. Виктор Павлович рассматривал личико молоденького «солдатика порядка» осторожно и любовался им, как любуются прекрасным деянием великого зодчего. Прямо фреска Леонардо на 3.18… Свежее, стройненькое личико, было, скорее всего, личиком спящего и почившего в бозе Ромео, а не только что задохнувшимся в яростных объятиях своего начальства послушного подчинённого. Спал «Ромео» спокойным сном ребёнка, в субординации и христианской терпимости… Так и была написана на его росистых бровях толерантность, и проступала на его бледных щёчках ангелом смерти… Виктор Павлович чувствовал, что и у него из глаз выдавилась слабая слезинка и готова были пасть уже… Но тщетно… Всё уже было кончено, совершенно определённо и пора было жить далее, о чём тут же и напомнил ему сам, напакостивший эту смерть, генералиссимус. Он тряхнул львиной гривой и пробормотал:
- Ну, чего тут теперь поделаешь уже, господи? Всё свершилось… Пора и меру знать в горестях своих… Дел у нас тут ещё невпроворот, а мы чувствам своим волю даём и предаёмся. Не хорошо это… Совсем нехорошо… - большой больной начальник бросил тело подчинённого на пол с колен своих, и голова того беспомощно стукнулась о мягкий ковёр.
– Эй! – взревел сильным и командным голосом, поднявшийся с ковров человечище. – Есть там кто ещё? А?! Или всех уже повыгребли?..
За дверью послышались движения, и она была осторожно открыта на часть своих возможностей, и в помещение вошло сразу трое офицеров.
– Видите, коллеги, опять какое дело? – указал обкованными руками начальник на лежачий под ним трупик. – Опять я того… Придавил кого-то тут немножко… Бедняжка, конечно же! Уберите его…
Двое офицеров кинулись к тельцу и, схватив то за ножки, мягко, но неусомнительно прочь, поволокли вон его из апартаментов. Генерал в штатском сопроводил эту картину печальным прощальным взглядом.
– Вот какие дела, сынок… - молвил он, не обращаясь ни к кому непосредственно. – А вы говорите мне «нет врагов»… - генерал пожал устало плечами, направляясь к своему столу:
– А кто же тогда всё это сделал, а? – обратился он, к оставшимся в кабинете. – Мы, что ли? Я, лично? – генерал поскрёб подбородок. - С первого взгляда – да… Но никогда! Мне бы даже в голову такое не пришло! Это же всё они – те, кто заставляет нас несчастных, вопреки нашей воли, подчиняться их гадким давлениям! Гады!! – и генерал прикусил губу. - Но мы доберёмся и до них обязательно – обязательно доберёмся! Помяните моё слово! Вот тогда они нам за всё тут заплатят, за всё! И пощады им от нас ждать будет неоткуда! И после всего этого-то… - генерал ещё раз посмотрел на место трагедии и впал в глубокую думу…
Он сопел и хмурился. В плечах чувствовалась тяжесть, а в руках злоба:
- Кто ж их всех тут пожалеет? Кто? Да никто! Да, никому и никогда не позволительно будет забыть всего случившегося! Каких ребят сегодня теряем? Каких… - и экс-генерал стряхнул с себя остатки последних переживаний крепким ударом кулака по столу, и взглянул уже осмысленным полным воли и решительности взглядом, взглянул на всех оставшихся ещё в живых…
– Так… - обратился он к одному из офицеров. – Теперь вы мой новый адъютант, понятно? И снимите это… - «генезис командус виванди» протянул скреплённые кольцами свои запястья. – Они не помогли в этом деле нисколько, как мы не предполагали обратного… Ошиблись мы тут и в этом, неточность вышла – оковами делу не поможешь! Тут надо думать ещё глубже и искать иные средства…
Подчинённый шагнул к столу экселенца и достав маленький ключик, снял с рук своего патрона ненужные уже тому железки…
– Вот и хорошо, вот и ладненько… - разминая кисти и потирая запястья, сказал свободный человек. – А теперь продолжим наше совещание о дальнейшем. Встаньте! – обратился он к Виктору Павловичу. – Хватит тут богу молиться, не в церкви же живём…
И Виктор Павлович быстренько поднялся на ноги…
- Значит так, молодой человек, - продолжил непосредственно своё обращение к вставшему на ноги психологу обновившийся генерал, – мы вас берём в наш штат…
Виктора Павловича поцеловали в плечико… Он и не думал о таком «счастье», что свалится на его голову, а потому подобное утверждение его кандидатуры на какие-то там штатные должности, в этой «дубовой» конторе, было для него полной неожиданностью и полнейшим сюрпризом, но и не из самых приятных, но что он мог поделать? Что? Только проявить смирение и затаённое несогласие…
А генералу было всё равно, смирен ли он или несогласен:
– Вы получите, в конце концов, даже звание… под полковника… Вас устроит, родимый? В ответ молчание…
- Мало?.. Хорошо – полковника, и никаких более обсуждений этой темы! – послышались непреклонная суровость и лёгкое недовольство в голосе говорившего:
- Генералом, кровь из носа, а мы вас сразу сделать, ну никак, не можем! Это выше нашей компетенции… Просто невозможно всё, так сразу… Согласны?
Виктор Павлович послушно кивнул головою.
– Вот и хорошо, что вы не лишены скромности амбиций и разумности! И да… - словно забыв что-то и, только что вспомнив, присовокупил к сказанному новый аналитический начальник:
– Об оплате ваших услуг… Мы об этом поговорим с вами отдельно, без свидетелей, понимаете ли, так сказать с глазу на глаз… Вы сами, надеюсь, соображаете, что этот вопрос в некоторой степени интимный и излишних участников диалога не подразумевает, не правда ли?
Виктор Павлович никак не выразил своего мнения на этот счёт…
- А сейчас мы конкретно поговорим с вами о деле полковник…
Такое обращение к нему, Виктору Павловичу, бывшему психологу и рядовому человеку, было в новинку для аналитика, и Виктор Павлович даже попробовал на вкус это новое для себя слово «полковник»… Оно (если быть честным и не лукавить) было ему приятным. Даже как-то спина слегка выпрямилась у Виктора Павловича, и развернулись сами плечи, предполагая, что на них в скором времени могут уже засверкать и уютно разместиться симпатичные такие звёздочки, а это уже, надо признаться вам, господа хорошие, не хрен собачий, хоть ещё и не золотая корона!
«Не хрен собачий» продолжил внимательно слушать приказания своего нового «атташе-командарма», высказываемые ему в форме предложений к взаимному обслуживанию…
- Итак, уважаемый, исходя из ваших особых личных качеств и заслуг перед… кх-кх-кх… - несколько запнулся и поперхнулся говоривший «альма-матриус», – перед… этим, так сказать, нашим отечеством… Нам предложено предложить вам, сударь, на выбор следующие рода занятий: а) - то есть – первое… Вы создаёте партию имени…
Предлагающий тип задумался…
– Ну не важно пока, какого имени… Это ещё у нас в разработке пока, и мы придумаем после… Совместными так сказать усилиями… б) - второе так сказать – вы входите в Интернет под ником э-э-э-э…
Снова задумался говоривший.
– Ну, к примеру, «сетевой хомячок» - как? Подходит?
Виктор Павлович ничего не успел ответить.
– Или нет! Подождите… Можно под псевдонимом более ярким - «бандерлоги», к примеру - а? Каково – звучит? Отлично! Звучит. Народ наш по-прежнему ещё любит всяких диссидентов и трепачей… Правда и плюётся на них уже не мало, но всё же… Так сказать демократы, и всякие там либерасты-правдолюбцы, ещё в немалой цене… За ними пока стоит Москва, столица нашей родины…
Инструктор по конкретным делам замолчал. Он, видимо, подумывал о чём-то ещё и что-то там взвешивал в мыслях своих на аптекарских весах, прежде чем предложить Виктору Павловичу окончательный вариант на выбор и добиться согласия…
– Важно, чтобы было положено начало, так сказать, всему этому процессу… А когда процесс пошёл, он уже сам далее набирает обороты, и его не остановить запросто так, как не остановить ураган или цунами! У вас, наш милый, есть некая свободная «аура» для этого дела и всё такое прочее (без чего – ну, никак нам не обойтись!), и за вами обязательно пойдут эти самые… люди! Вы только не стесняйтесь их, пожалуйста… Да и мы, сложа руки, сидеть не будем, а поможем вам всеми своими ресурсами, а они у нас, дай господи, - ого-го - ещё какие! – ободрил, слегка приунывшего «нового диссидента», куратор проекта:
– У нас и финансирование ещё, дай бог всякому, осталось не маленьким, и со стороны о нас пока не забывают – кое-что подкидывают, так, что – ещё не вечер! Мы не в проигрыше… Так что вы о деньгах, Виктор Павлович, можете не волноваться, а разворачивайтесь по полной программе и с размахом, так сказать,с размахом - русской души! И щедрость у вас должна быть исконно русскою, истинно славянской, м-м-м… Без всех этих там интеллигентских копюр!
Виктор Павлович слушал всю эту ахинею, прочно вдалбливаемую ему в голову, и молчал, чтобы не показаться тупым «лузером» и, на поверку, оказаться не русским интеллигентом…
Всё-таки патриотические чувства всегда были самыми ранимыми у определённого «регламента» товарищей с верхов, и легко возбуждающими в их носителях гнев - праведное такое возмущение, а после и всякую тягу к насилиям… А быть в очередной раз изнасилованным «под руку» (и пусть даже из самых патриотических побуждений кого-то) Виктору Павловичу - ой как – не хотелось! И поэтому он молчал и со всем тут соглашался, пока к тому складывались все обстоятельства его вербовки в «крутые патриоты» и сетевые «хомячки»…
Он, как «сетевой хомячок», был не многословен, он был просто нем, по сути своей, и косноязычен, но это Интернету, пока, никак не мешало…
- И знайте! – пригрозили ему, чтобы не возникало у психоаналитика никаких излишних надежд и закольцованных иллюзий. – Вы не один у нас такой тут на службе! Если что – мы ведь вам всегда найдём замену, но тогда и вы уже на нас не пеняйте!
Виктора Павловича это несколько покоробило: «Если у вас есть мне замена то, что ж вы тогда со мной так нянчитесь-то тут, а? Хотите заретушировать мою исключительность и принизить мои авторские заслуги? Да? Не-е-т-с, господа хорошие! – не согласился со всем этим Виктор Павлович и всё в нём возмутилось на подобные угрозы. – Так дело у нас с вами не пойдёт! Или я – единственный у вас, и во всём неповторимый, или ищите себе других дурачков со стороны, чтобы на вас могли работать и плясать под вашу дудку, а меня уж увольте!» - Так думал Виктор Павлович, но вслух всего этого произносить не собирался, чтобы не было после мучительно больно за бесцельно принятые решения, которые он-то, как раз, сам никогда в подобных обстоятельствах и не принимал, а их ему почему-то всё время кто-то навязывал, как консервную банку к кошачьему хвостику…
- Да вы не переживайте так, Витенька, - приняв его серьёзность за весьма обоснованные сомнения и нерешительность, успокоили сильные мира сего:
- Мы добрые люди и своих в беде не оставляем! Если что случиться, мы вас обязательно прикроем и защитим, вытащим из любого дерьма, а если уж что-то точно такое начнёт происходить - опасное и серьёзное (и для нас и для вас обоюдоострое), так мы вас сразу же выведем из игры, увезём, запрячем куда-нибудь подальше и дадим дожить ваш сладкий век в полном достатке и приятном комфорте… Верьте нам, мы обманывать не привыкли своих друзей! У нас есть свои принципы и обычаи…
Виктору Павловичу до этих «обычаев» не было никаких дел, он видел только, что к нему здесь относятся, как к чему-то хоть и весьма полезному, но и весьма неприятному и обременительному, одновременно! И это, для него лично, явно было неприятным и нехорошо…
…Кабинетная болтовня постепенно сама сошла на нет, и Виктору Павловичу предложили покинуть помещение экселенца, который всё последнее время ничего не делал, а просто сидел у себя за столом и молча писал ручкой в каких-то бумагах, совершенно при этом не вмешиваясь в происходящий разговор и потеряв к нему, как будто всякий интерес. Далее Виктора Павловича обрабатывали все эти «офицерики» с цепкими дерзкими глазками. Они наставляли его на путь истинный, в форме неких административных уточнений, на что Виктор Павлович решил не покупаться ни под каким соусом и по-прежнему быть «сам себе на уме» и предельно осторожным в своём страшно молчаливом и неразговорчивом образе действия…
Что-то всё-таки чувствовалось в атмосфере 2012 года: не то грозно и необъяснимо накапливалось во всех этих толстых стенах, не то само кипело в разумах у истинно интеллигентных людей России, а может и просто приходило даже откуда-то со стороны, навеянное «добрыми благими побуждениями» более «цивилизованных обществ», которые вмешивались во всё эти дела, подталкивая к дальнейшему искоренению…
Виктор Павлович не знал, но кожей чувствовал, что что-то здесь непременно будет… Напряжение в его окружении росло так, словно давление пара в герметически закрытой кастрюльке, поставленной кем-то на огонь и забытой там по случаю; и где здесь был клапан (и был ли он вообще во всей этой конструкции «пат впавших приоритетов» предусмотрен?), известно ему не было… И это пугало своей неопределённостью… Виктор Павлович и не знал, что делать, если вдруг что-то начнётся…
Везде ему мерещились враги, а народ казался каким-то глупым, по бараньи тупым и безмозглым…
А его уже самого вели под ручки по коридорам, и он весь был на измене…
Офицеры сопровождения были хмурыми и не разговорчивыми. Они смотрели на Виктора Павловича как-то недружелюбно, и по их пальцам он чувствовал, что они готовы были скорее разорвать его на части, если бы не приказ…
- Так ты значит с моей соблазнялся, гад! – вдруг прошипел сквозь зубы один из офицериков, толкающий аналитика впереди себя особо грубо и злобно. Виктор Павлович взглянул на говорившего быстро, чтобы с ходу определить к кому лично предназначена эта, полная яда и ненависти, фраза. И к вящему собственному удовлетворению увидел, что говоривший обращался не к нему, а к рядом с ним идущему по коридору такому же хмурому коллеге:
– Ты, что не мог кого-нибудь другого подыскать? Нашёл повод накинуться на чужое добро? А?!
Коллега только вскинул брови в бравом шаге и не дрогнул не одним мускулом своего лица ответил:
- А кого?.. – так же тихо и шипяще ответил он. – Кто рядом оказался с той и совершил приказанное!
-Совершил? – глаза говорившего налились кровью, словно в них прорвалось боевое знамя в клочьях, и навернулись слёзы:
– Но мы же друзья с тобой… были! А ты?..
- Что я? Чтоя?.. – горько оправдывался друг. – А с моей дочкой, знаешь, кто был-то? А?.. – и столько горечи и тоски прорезалось в словах бедного офицера, что впору было расплакаться вместе с ним за компанию и перестать теребить собственные незаживающие раны измен…
Злой коллега только спросил:
- Ну и кто?..
- Конь в пальто! – сквозь язву и горечь ответил несчастный.
- Так тебе и надо, сволочь!
- От сволочи слышу…
Виктора Павловича плотнее взяли под руки и живее повели по коридору…
«Ах, какие тяжёлые-тяжёлые времена у них тут настали, - подумалось Виктору Павловичу, - если даже на подступах к орлам и звёздам уже не сдерживают сор и по любому случаю готовы схватиться за оружие на грани бунта и базара…»
Виктор Павлович чувствовал, что здесь его все просто ненавидят, жутко при том…
И только усилиями воли скрывают свои чувства, чтобы не дать прорваться им фонтанами гнева наружу...
«Какие-то кругом сплошные криминалитет и коррупция…» - оглядывался Виктор Павлович на пустые стены. – «Срослись, понимаешь ли, между собой в чудище-юдище, и нету, того Иванушки дурачка, да с Илюшенькой Муромцем, в придачу, что пришли бы с дубинкой сюда сами и врезали бы им всем наотмашь по мордам!» – Виктор Павлович очень патриотично сжимал кулачки, правда так, чтобы этого не видели, ведущие его по коридорам охраннички («церберы» эти внутриведомственные), изображающие из себя сейчас близких ему людей и, будто бы, в чём даже, друзей по общему делу.
«Не-е-т! Фигушки вам… - чертыхался интеллигент в чужих руках. - Не обведёте меня вокруг пальцев! Я сам вам ещё устрою тут такие дела, что… (чтоб провалиться вам всем на этом месте!) - и не так ещё заскулите!» - и Виктор Павлович чуть не ляпнул этого вслух, но споткнулся обо что-то твёрдое и чуть не провалился, на том же самом месте, куда-то в темноту, потому что не увидел в ярости своей, глупенький, что впереди перед ним самим уже появился небольшой порожек в полу, через который (при более внимательном путешествие по незнакомым коридорам) нужно было просто переступить, не спотыкаясь, и не цепляться за него – вот так сразу - своими носками длиннющих ног и не вытягиваться после шейкой вперёд, словно предлагая её несчастную на заклание, или под топор гильотины…
Хорошо, что ведущая под руки охрана успела перехватить в полёте психолога, и водворить того на место грубым одёргиванием всего его туловища в обратную от падения сторону. Виктор Павлович остался на ногах, но с неприятным чувством применения к нему грубой физической силы, и это ещё более укрепило его во мнение о том, что с ним тут цацкаться не будут…
Аналитику пришлось спускаться по каким-то корабельным лесенкам и всё куда-то туда, в какие-то катакомбы, в подвальные помещения… И по мере того, как спуск этот продолжался, его уверенность, в собственном настрое на борьбу с врагами родины и сопротивления им, куда-то улетучивался сам собой и становился на глазах мизерною дозой чужой игры в чужой покер…
Виктор Павлович уже был уверен, что его ведут, окончательно, в пыточную, где и замучают сейчас до смерти, и никто-никто и никогда об этом даже не узнает после и даже не почтит его память вставанием…
А хотя бы это одно уже придавало бы ему сил держаться, а так увольте…
Экскорт прибыл на место…
Местом оказался большой компьютерный зал с Интернет порталами…
- Ну что ж… - сказали ему хмурые офицерики. – Вот ваше новое место приложения сил, шустрый вы наш. Дерзайте!
А Виктор Павлович до этого, ни сном, ни «духом», никогда не общался с Интернетом…
Для него это была какая-то тарабарская грамота и тайна за семью печатями. Все эти мониторы, мыши и клавиатура были для него огромным физическим напрягом! Это ему большой радости не доставляло, т.к. очень быстро вызывало ответную аллергию на чьи-то несогласие с ним в ненужных и пустых спорах… В сети он редко мог себя сдержать, чтобы не начать при этом сразу грубо ругаться, а это всегда выглядело как-то очень не красиво и портило его имидж образованного человека, а зачем ему это? Всё в общении образованных людей должно выглядеть прилично и вызывать ответные симпатии, а не наоборот. Хороших друзей через этот трёп найти очень трудно. Да и друзья все эти какими-то нереальными получаются, что ли? Вроде они есть все, а вроде их и нет вовсе! Так, одна видимость присутствия общения, и ничего более…
- Увольте меня, господа хорошие! – принялся, как кисейная барышня, ломаться и отказываться от предложенной инициативы, несчастный психолог. – Я ведь не в зуб ногой во всём этом деле, мальчики! Я толком и пользоваться-то компьютером не умею, а вы меня пытаетесь выставить, чуть ли, не хакером, господи… Смешно ведь будет – никто не поверит!
Один из опер.уполномоченных по раскрутке «чайника» мягко взял Виктора Павлович за рукав:
- А ты не очень-то рогами упирайся, голубчик… Сказано – надо, значит надо! Твоего мнения кто-нибудь спрашивает тут, а?
Виктор Павлович постарался вырвать свой рукав из хамских пальцев наглеца, но его взяли и под другую ручку:
- Слушай ты, орёл… Здесь тебе не в кабинетах у начальства болтаться, тут такие штучки с нами не проходят! Достанешь своими брыканиями, в миг на место поставим, да так, что даже подумать не успеешь как, а начнёшь выполнять всё то, что мы тебе тут скажем. Понял? Не веришь? Хочешь доказательств?..
Виктору Павловичу доказательства были не нужны – достаточно было одного взгляда на изменившиеся рожи «сопровождавших его друзей», чтобы всё стало ясно и определено на многие шаги вперед:
- Нет… - сказал он. - Не надо только насилия надо мной, хорошо? Я всё понимаю, и буду делать только то, что вы мне скажите! Вас это устроит?
- Устроит ли нас? – переспросили Виктора Павловича. – Вопрос здесь не верно поставлен! Устроит ли тебя, родимый… Не захочется ли тебе самому сделать всё лучше и качественней, скотина ты этакая!
- Только без грубостей, прошу я вас! Без этого всего… – постарался отгородиться от говоривших руками Виктор Павлович. Но руки-то были заняты нелюбезными захватами, и потому у Виктора Павловича это жест получился каким-то куцем и смешным, за что ему стало тут же за себя стыдно и неловко, перед смотрящими из всего зала на него, расположившихся там за мониторами, работников подвального помещения. А работников было многовато, и они все смотрели с большим интересом на происходящие препирательства…
– И не надо оскорблений… - слегка подёргавшись, попытался ещё хоть как-то сохранить хорошую мину, при плохой игре, молодой психолог. – Прошу вас! Это не будет благоприятствовать нашей творческой атмосфере…
Сопровождавшие удивлённо воззарились на говорившего, как на «валаамову ослицу»:
- Какой атмосферы ты там сказал, а?..
- Что там тебе не будет благоприятствовать, гнида распоясавшаяся?
Виктору Павловичу показалось, что его тут не совсем правильно поняли, а потому он решил внести некоторые уточнения в сказанное:
- Извините… Но поймите меня правильно… - начал он, продвигаясь при этом далее в зал слегка боком, чтобы, на случай экстренного положения в общении, оказаться среди большего количества людей:
– Я имел в виду то, что…
Но ему не дали договорить до конца:
- Ты что-то там ещё имел в виду, ублюдок? Куда ты пошёл?..
Офицеры крепко держали его за рукава:
- Мало тебе, сучёныш, что наши жёны с ума все посходили, так ты ещё кого-то здесь иметь собираешься?!
- Ты, урод! – один из свободных офицеров взял его за грязненький воротничок. – Ты, видимо, не совсем врубаешься в суть всего здесь происходящего…
- Он вообще не во что тут не врубается… - встрял другой. – Он даже не знает, придурок, сколько мы, из-за таких вот, как он, сучар, тут терпим из последних сил, чтобы вот таких, как он, гнид, не рвать на части и не спускать головой в унитаз!
Офицер так сдавил локоток Виктора Павловича, что он вскрикнул.
- Разорвать бы всех вас на кусочки! А мы должны слушать весь ваш этот словесный понос и видеть всю эту… - тут говоривший не смог подобрать подходящего слова. Ему на помощь пришёл третий, менее вспыльчивый сослуживец:
- Ладно, давайте успокоимся! Хорошо… – и коллега похлопал друзей по плечам. Те едва сдержались, чтобы не взмахнуть кулаками…
- Ты пойми, браток, - начал он ласково, положив руку свою и на плечо Виктору Павловичу. – У нас же у всех жёны, подруги, любовницы… Дочери, наконец, и просто сёстры с матерями! Ты только вникни в это, балбес… - по-прежнему довольно дружелюбно продолжал вояка. – А мы тут с тобой ещё по хорошему валандаемся, нервы тратим, чтобы не призадушить… Общаемся ещё как-то, и никаких пока инцидентов… Ты хоть понимаешь чего это нам стоит? А?..
Виктор Павлович ничего не понимал… Он, конечно же, опять же догадывался, (ведь не полнейший же он дурак был на самом-то деле…), но не понимал… Жёны, дочки, сёстры – а он тут при чём? Ну, причём-то он здесь и в чём его вина? Чего к нему-то все эти привязались? Разве он всё это затеял? Разве он всё это придумал? Разве он всё это накручивает и накручивает, и никому тут покоя не даёт? А? Нет же?.. Нет! Никак не он сам… А кто же тогда? – возникал тогда, вполне закономерный вопрос, и Виктор Павлович сам хорошо видел, что удовлетворительного ответа на него не знает и ничего определённого, этим взбудораженным и не совсем уравновешенным офицерам, ответить не может! Хотел бы, честное слово, дать ответ, а не может… Знаний ему, что ли, пока каких-то не хватает или ещё чего, такого прочего?..
Виктор Павлович и на это ответа дать не мог…
А с ним терпеливо продолжали вести разъяснительную беседу, с ним ещё нянчились и увещевали:
- Ты пойми… Вот из-за таких как ты, «кактусов», у нас дома одни нелады… Понимаешь? – по доброму продолжал, уравновешенный в своих эмоциях мудрый офицер безопасности. - Скандалы да нервотрёпка сплошная!
- Мы для них, козёл, стали быдлом и не авторитетны! – вступил в разговор «кипяток» в погонах. - Они, видите ли, теперь вас всех жалеют! Вас желают и в вас влюбляются, чтоб им с-сукам! А нам всё в морды тычут!..
Виктор Павлович никак не мог понять эти все «вас-вас»… Кто они и почему во множественном числе? И почему все эти претензии к нему обращены? Он ни с кем из них знаком не был и в глаза даже никого до этого не видел…
- И что в вас такого они нашли? – на Виктора Павловича недовольно выставились злобные, обманутые лица аппаратчиков. - Вы же самые, что ни наесть, настоящие уроды! Какие-то идиоты безмозглые! Вопите о какой-то личной свободе, о каких-то привилегиях для всех и ещё, чёрт знает, что несёте…
- Бля… - взорвался один из них. - Всех бы вас под корень, и делу конец!
«Дался им этот наш корень…» - подумал Виктор Павлович и как-то неприметно опустил руки в область гениталий…
- Да просто по заборам развешать, - поддержал другой, - Как бешенных собак, чтобы другим неповадно было!
Виктор Павлович опять почувствовал запах жаренного…
- И то верно… Сил больше нет! – сказал и добрый третий. У него в спокойных глазах появилась какая-то чертовщинка...
Виктору Павловичу она очень не понравилась своей ненормальностью…
- А нам всё говорят – «потерпите», «соберитесь с волей», «недолго уже осталось»! «Крепите дисциплину», ребята… А у нас от этих событий дома полная импотенция в семейных делах…
Виктор Павлович с их жёнами и любовницами не был знаком, а потому про семейные их дела ничего сказать не мог…
Он хорошо помнил, что ничьих любовниц никогда не трогал!
А на него кричали…
- Издеваетесь над нами, с-суки?..
Виктор Павлович слушал и ужасался… Да как такое могло случиться, у этих серьёзных мужчин обременённых властью и законностью, чтобы они всю вину на него свалили, жалкого психолога и несчастного аналитика? Они же любого, если только захотели бы, могли в три приёма скрутить – завязать узлом и в нехорошее положение поставить, а потом уже и отыметь по полной программе, а тут что получается?
Виктор Павлович почувствовал, что у него внутри что-то подленько возрадовалось на всё это дело, и гордость за самого себя (глубоко законспирированная и таящееся), дала о себе знать яркими проблесками театрального удивления…
А офицерики смотрели на него и были вне себя! Виктор Павлович спрятал глазки свои в голову, а плечи в туловище. Он и сам понимал, что сейчас не время для подобных восторгов…
- Поймите меня правильно, - решил оправдаться, перед этими брошенными женским участием индивидуумами, психолог. – Я тут, ну совсем право, не причём! Я же ничего такого сам не делал и делать не собираюсь! У меня просто карма, понимаете, такая? Я не знаю, правда! Вовсе ни в чём не виноват… Меня другие принудили ко многому, даже не спрося об этом… Заставили и поставили перед фактом!
- Карма?..
- Принудили?..
Виктор Павлович утвердительно закачал головой…
- А нам от этого легче? Мы что должны всем этим удовлетвориться?
Виктор Павлович пожал плечами, но понял, что промахнулся…
- Как бы не так!
Виктор Павлович попятился…
- А вас нужно ловить за яйца и отрывать с корнем! Нет уродов - нет проблем!..
Всё это было отъявленным сплошным расизмом! Это были какие-то рудименты и остаточные явления питекантропизма… Как им понять тонких материй человеческого бытия, таких, как свободная любовь и прочее и прочее и прочее…
А офицерьё это всё не унималось:
- Одно только сдерживает нас сейчас - поверь нам, гнида! – долг пред присягой! Если бы вы знали, сволочи, как это невыносимо… Как муторно…
Виктор Павлович не знал этого и знать не хотел…
- Взять, вот так вот вас всех - за глотку… - и потянулись руки к Виктору Павловичу, - И придушить на этом самом месте, и пусть потом нас судят любым трибуналом, а мы хоть вздохнём свободно и будем во всём правы!
- Ладно, оставим этот разговор… - раздалось более спокойным голосом. - Этот-то мудила просто - мудила… Он-то в чём тут виноват? Он даже не знает, гад, в чьих руках игрушкой работает…
- Хороша игрушка, бля! Не было бы в генах всего этого, не русского, и проблем бы никаких! Подпустили к себе кого не попадя в постель, а теперь жалеем об этом! Мало этих черножопых… Так надо ж, додуматься до такого было? Иезуиты, бля… Хотят нас выставить, как последних ослов и через кого? А? Вы только посмотрите – через кого?!..
- Жён нужно было лучше выбирать!
- Да, бля, молчал бы лучше сам! Кто бы говорил? Жён… Бля, моя жена по сравнению с твоей – цыпа! Ангел небесный…
- У нас у всех – птичник на дворе… - рявкнул третий. – Молчали бы лучше оба, и без того геморрою хватает, а вы опять за это ещё взялись!
И офицеры, тяжело дыша и посапывая, замолчали на время…
Виктор Павлович стоял среди них понуро и ждал своей последней участи, ему-то, что было делать в этих внутриведомственных разборках? Он тут был, как пятая нога у собаки, как лишнее колёсо в телеге. Но его целостность зависела от этих трёх… Он уже понял, что существовать ему здесь придётся в атмосфере сплошной негативщины и предвзятого отношения. А это очень взрывоопасная смесь и люто токсична…
Офицерьё это, наконец, угомонилось и привело себя в порядок…
- Ладно, ребятки, работать нам пора, у нас ещё столько дел… - сказал из них самый спокойный. - Вы только себе представьте, если эта зараза на всю толпу за ним распространиться? Ведь что ж тогда в стране будет?
- Сплошные апельсины…
- Да давить это всё надо – на корню ещё гасить! – всё никак не мог успокоиться один…
- Не гасить, а перехватывать и направлять в нужном нам направлении…
- Легко сказать…
Раздался тяжёлый вздох:
- Вот мы тут для этого! И этого будущего «блоггера» за собой приволокли… Начнём исправлять сложившуюся ситуацию, будь она неладна!
И Виктора Павлович поволокли по нисходящим вниз ступенька прямо в смотровой зал, в котором уже во всю кипела сетевая работа…
- Я вам уже говорил, уважаемые, что я не умею всем этим заниматься! Я не оправдаю ваших больших надежд, просто осрамлюсь, да и только! Вы хотя бы меня проинструктируете на предмет чего-нибудь, чтобы хоть как-то я мог того…
Но его речи никто не слушал. Перепуганного психолога подтащил к одному из мониторов и посадили за стол, чуть ли не силком, уложили в кресло мощи, указали на лежащую перед ним клавиатуру и сказали:
- Давай! Начинай…
- И не медли, твою мать! И так уже запаздываем!
А добрый и мягкий военный чин добавил ко всему:
- Ничего не бойтесь, Виктор Павлович, мы вас во всём поддержим, вы только приступайте спокойно к работе, а там уж не извольте волноваться…
И Виктор Павлович положил руки на «Клаву». Пальчики нащупали «самоутопающиеся» буковки, а курсор легко переместился по открытой странице и замер на предложениях дружбы; и тут, как прорвало сеть и что-то взорвалось в системе...
Откуда-то, как безумным потоком со всех сторон, понеслись и шквалом посыпались на Виктора Павловича предложения любви, симпатий, дружбы и интима и, как не показалось бы это для Виктора Павловича странным и вообще невозможным, - шальных денег!!..
Он ещё и палец о палец не ударил, а уже о нём все и всё знали… Да, в придачу ко всему, знали такие подробности и детали случившегося, которых и сам Виктор Павлович о себе не знал и предположить даже не мог, что это всё относилось именно к нему! А на его какие-то несчастия, трагедии и протестные акции народ перечислял «денежку» и просил держаться, крепиться и не сдаваться… Виктор Павлович ничего такого не знал о себе самом, но почему-то все остальные были в курсе дела и уверены, а потому делились последним, восхищаясь его мужеством, огромными невыносимыми страданиями и прочими и прочими благородными делами… Да такие суммы – в раз - потекли на его адрес и в таком количестве хлынули, что – ой, ты господи! – у Виктора Павловича глаза - так сами - и разбежались от увиденного! И не то, чтобы разовые взносы были со множеством пугающих нулей – нет, (правда, проскакивали и весьма, по меркам бедного психолога, довольно-таки крупные вливания от неких инкогнито…), но всё это было - мелочи, всё это было не так… Нет - большинство всё же – это были мелкие, нищенские подарки от простых граждан, откровенно небогатых людей, вехи чужого участия в поддержке всего призрачного…
Его, такого смелого «сетевого хомячка», как единственного борца за общую справедливость и сторонника всеобщего равенства в межполовом счастье для всех, поддерживали страждущие! Этого-то уж в себе Виктор Павлович, точно, никак не предполагал, но, как говорится – не верь глазам своим, а верь экрану - экран же не врёт! Чаяния людей, и их надежды, были настолько очевидно откровенны, а вклады их в общее дело столь реальными и значительными, что не верить происходившему на глазах «чуду» признания заслуг, и глубоко таимых от общества талантов, было бы никак нельзя! Нули на мониторе размножались, как бактерии в чашечке Петри, как градины счастья с разверзшихся небес барабанили удачливого психолога по темени, и Виктор Павлович в считанные мгновения, превратился в самого настоящего духовного «олигарха» русского общества надеящихся на лучшее! Только одно смущало Виктора Павловича в совершаемом им «чудодействе» - всё время, почему-то, менялся его «ник»: то он был под одним именем, то под другим, а то и сразу под несколькими именами существовал одновременно, и число этих псевдонимов и интернет-«погонял» росло со скоростью арифметической прогрессии, как снежный ком на голову! В Виктора Павловича заселился страх перед последствиями – страх, что он не сможет на всё это сам, лично, отреагировать – ответить, поблагодарить, переброситься «словцом»: «Как это так, господи? Они все без меня там будут? Я же не смогу упомнить всей этой уймы информации! Как меня сегодня зовут-то теперь? Через что я буду к ним обращаться? На какие позывные мне откликаться-то? Я же с ума сойду! А если всё это всплывёт на чистую воду? У меня же в голове каша, я же где-нибудь обязательно что-нибудь напортачу, просто сорвусь по глупости и опростоволосюсь, как последний дурак! Информационное безумство! Не лучше ли будет остановиться, пока не поздно?..» – И Виктор Павлович хотел было с отчаяния убрать руки с клавиатуры и схватиться за больную голову, но в этот самый момент он увидел на экране своём новое «резюме» и чьё-то «имя творческое» - «Прохор»! господи… Оно ему сразу понравилось, при том при всём, он заприметил с ходу, что этот «Прохор» был нехилым олигархом и, в придачу, куда-то там по крупному баллотировался… Правда, насчёт «баллотировался» Виктор Павлович пропустил мимо глаз, ему это было безынтересно, а вот солидный счёт в эквивалентности к ликвидностям и ценности бумаг, сразу привлёкли своей простотой и очевидной доступностью понимания.
– Вот! – сказал он сам себе. – Буду теперь только «Прохором», и ни на что больше не стану отвлекаться… - и Виктор Павлович почувствовал какой-то кураж. - И думаю, это будет разумнее с моей стороны, и не должно будет вызвать каких-либо нареканий со стороны этих… - и Виктор Павлович покосился на своих охранников. – «Кураторов»!» Боже… - но при попытке взяться за мышку и определить свой выбор, он, грубо и просто, получил по рукам:
- Мышь не трожь! – с проволочной дрожью в голосе было указано ему. – Это не твоя забота лапать, червь подвальный! Ты сиди тут и занимайся своим делом. Наши ребята и без тебя, сами, сделают всё необходимое и выжмут максимум!..
Виктора Павловича это немного оскорбляло. Он хотел, было проявить инициативу, а ему по рукам дали! - «Так же нельзя? Так можно и последнюю охоту что-либо делать творчески – отбить… А как же без обоюдной симпатии такими делами заниматься? – Виктор Павлович решил надуть губки и не разговаривать больше с этими типами. – Люди-то и в сети очень тонко всё чувствуют…» - с такой человечностью Виктор Павлович успокоил себя грешного…
Он посмотрел налево от себя, потом направо, и увидел, что рядом с ним сидят, за такими же «Клавами», все работники зала и стучат по клавишам с таким азартом и остервенением, переполненные собственным внутренним эмоциями, что Виктору Павловичу стало даже несколько завидно…
Тут было уйма народу! Физический труд, оказывается, по-прежнему облагораживал человека, только вся сила его уходила в работу «дятла», стук стоял неимоверный! Просто всё кипело в движении пальцев рук…
Виктор Павлович краешком глаза посмотрел на монитор ближайшего от него «работничка» и – о, коварство спец. этих служб! – на мониторе были его «ник», и от его имени шла активнейшая переписка, работа и пропаганда клиентов – вербовалось там всё подряд и проклиналось всё без разбору! Это было уже слишком…
«Ужас! Ужас!! Что они делают? Ужас-с какой плагиата…» - взорвалось в голове у психолога. – «Это, значит, что меня тут опять за лоха держат! Сунули под общий пресс, использовали, как манипулятор, поимели, как крышу, а теперь, значит, скоро я им и не нужен вовсе буду, так что ли?..» - Виктору Павловичу, как роялю под глухим Бетховеном, срочно, потребовались добавочные струны, чтобы достучаться до этого сифилитического ба-ба-ба-бам! Он, чувствуя себя обворованным средь бела дня, готов был сражаться за правое дело до конца! Аналитик чувствовал себя грабонутым… Он был в шоке: «А как же мои авторские права? Мои личные интеллект вложения? А, как же м-м-м… Моя слава, наконец? А?! Ведь популярность здесь везде должна быть моя личная, и почему я должен ею с кем-то делиться? Моя – это значит моя, и только я за неё отвечаю и несу на себе этот крест общения! Хотя бы это мне оставили, кураторы подлые!»
Виктор Павлович с этого момента уже не узнавал себя самого…
Он готов был бороться за свои интернет-права, как человек и гражданин! Наболело всё как-то очень быстро – и накипело сразу… Аналитик решил больше не позволять никому себя обкрадывать, пусть даже в этой мировой паутине…
«Тоже мне кукловоды нашлись! Вы ещё не знаете с кем связались… С кем дело имеете! Ошибаетесь! Ой, как вы ошибаетесь! Я вам тут такое сейчас устрою…» - и Виктор Павлович решил рывком встать из-за стола и громогласно потребовать, даже размахивая при этом кулаками в воздухе, потребовать, от всех собравшихся в этом зале, убрать руки от клавиатуры и уважать авторские права…
Но демарш у него не получился – интеллигент одним словом, что тут ещё сказать? При первых попытках рвануться, он так получил по затылку мозолистой трудовой крестьянской рукой офицера гос.безопасности, что чуть не выплюнул своего языка на стол вместе с хиленькой гортанью…
Удар пришёлся вовремя, и помог справиться Виктору Павловичу с его обострившимися амбициями на счёт всяких там прав и претензиями на нечто большее… Претензии могли обостриться в дальнейшем и оказать медвежью услугу…
И тогда последствия, от расплаты за них, могли быть ещё куда чувствительнее и круче, а так, всего лишь на всего, небольшая затрещина по задним лобным долях «вскабенившегося» мозга интеллигента, и Виктор Павлович сразу вспомнил своё место… Психолог получил оплеуху и тут же привёл себя в порядок, сел обратно за монитор и притих в рабочей роденовсокй задумчивости, даря свои, энергию и запал, в сеть безвозмездно…
А там – в этом мире связей и привязей – работа кипела монументально, не на шутку и шла полным ходом в неизвестном, правда пока, авторам затейникам, направлении! Над «словами и мыслями» Виктора Павловича сотни тысяч уже рыдали навзрыд прямо в скайп, сотни тысяч бесились, миллионы возмущались и ржали без умолку, как упившиеся лошади… Его всюду поддерживали во всех начинаниях и звали на помощь, ему сочувствовали без раздумий и высказывали при этом свои ненависть и злобу к другим; от переизбытка страсти и влечения к нему - сутками не выходили из сети, кто-то мастурбировал над его «фотками» и хотел непременно встречи «в живую», кто-то предлагал себя для онанизма, от него уже хотели ребёнка и требовали алиментов на уже взрослых рождённых детей, называли «Отцом» и приводя доказательства интимной близости, а кто-то извращался «шопом», превращая, тем самым, все его внешности в каких-то уродцев и калек… Солидные же люди, от культуры и политики, вступали с ним в умные продолжительные дискуссии на любые темы и испрашивали компетентного мнения по самым трудным вопросам бытия! только самые низы человеческого «быдла» заходили к нему тайком на сайтик и гадили там по всем углам, на всех его страницах писали гадости, но поделать с этим ничего было нельзя! Творилось такое, что невозможно было описать словами и нельзя в эфире, сложно было описать пером, но стучали клавиатуры об столы и кипели плазменные экраны… «Виктор Павлович» уже начинал спорить сам с собой и со своими «никами»… Он не узнавал своих же мыслей и забывал свои же доводы… Его раздражало собственное всезнайство! Это была сетевая шизофрения… Назревал какой-то очевидный бунт в сетях! А что это такое никто ещё толком не знал…
Виктор Павлович почувствовал это «не знание» на себе самом, ещё задолго и «загодя» и хотел было обратиться к своим «кураторам» с личными предупреждениями на этот счёт, но, взглянув на тех осторожно, и «малоподчтительно» со стороны, тут же понял, что и они, оказывается, уже в курсе всех этих происходящих «вольноотпущенных» сетевых событий. Они глядели во все глаза на экраны и, подталкивая друг друга в бока, радовались увиденному по мониторам:
- Смотри, как статистика-то хорошо прёт! – говорил один другому и сжимал его плечо от эмоционального напряжения. – Назревает, понимаешь ли, прямо как! А? Результаты-то какие? А рубль-то у нас растёт, а у кого-то падает… Вот мы кашу заварили, бля! – радовались чему-то офицеры с домашней импотенцией. Лица их сияли, как солнышки в тумане. Кураторы все были поглощены своей работой. Глаза их горели, как у принявших дозу наркоманов, тела наклонены к мониторам, как у гончих перед стартом, и напряжены, до последней тяжести усилий. В глазах безумный огонь:
- Скоро-скоро они все у нас на улицы, как тараканы, побегут! Тараканы …уевы! Гады ленивые – быть им выкуренными из щелей! Выплеснуться на мостовые – и дело считайте в шляпе, господа офицеры! Голыми руками их возьмём, как котят в мешке!
О Викторе Павловиче вроде, как бы и забыли. Его просто не замечали в этой сумятице и отодвинули на вторые роли, а там ему было отведено теперь только одно место: «главного молчуна» и «невмешанца» во всё дальнейшее. Правда перед ним ещё стояла клавиатура, но она молчала на все его обращения и толку от неё было-то… Мало, как с козла молока…
Он теперь, как полная луна на мрачном небосводе, оказался закрыт тенью и несколько поблёк во всех своих стараниях светиться, потерял свой блеск и полногрудые очертания кратеров… Габариты, вроде, те же, но весомый фактор другой…
Но, тем не менее, обманутый психолог, не впадал в полнейший «писсимизм» и не скатывался в бездеятельную апатию. Он потихоньку пододвинул к себе соседнюю «клавочку» и нажал одну буковку… Выскочили некие «значки» и «символики» и кое-что ещё в придачу… Делая вид, что он ничем особо не занят, Виктор Павлович стал постукивать по буковицам тайком, одним пальчиком, а другими прикрывая его от посторонних глаз… И ему везло – вокруг творилось такое, что на Виктора Павловича никто не обращал никакого внимания, все были целиком и полностью поглощены своими сетевыми делами, а за делами этими стояла уже анархия, и шла она, как мать порядка, полным ходом, то ли в перезагрузку, то ли – в чьих-то рук дело, от чего всё вокруг трещало по швам и попахивало дымом палённым! По мониторам всё пылало, плескалось буйным морем страстей и злобы, а золотая рыбка, в пучине совершаемых социальных клизм, всё не появлялась на гребне волны, среди городских и уличных беспорядков, и никак, почему-то, не хотела плыть на встречу золотому какому-то тельцу!
Спец.управленцы в зале мониторинга, прямо как малые дети перед компьютерными играми, шумели на все лады, кричали друг на друга и бурно проявляли свои неистовые интересы…
Виктор Павлович не участвовал в этом разгуле, он был более скромен в своих желаниях… Он отыскал своего «Прохора» и соединил его со своим «навроде» ником, а после потихоньку подвёл под это всё и остальные интимно заработанные средства… Он даже не стал выяснять в какой валюте это всё у него теперь баллотируется, так как чувствовал, что на это у него нет сейчас лишнего времени, а потому он только кинул позывные и предложил свои «олигорхические» услуги на мировой банковский рынок под любые проценты и на любых условиях! И рынок откликнулся заманчивыми предложениями… Виктор Павлович даже подскочил на стуле от удивления и вдавил голову в плечи, чтобы стать на этот самый миг неприметнее и не вызывать излишнего любопытства у окружавших его сетевых революционеров…
Он прочитал на мониторе надпись: «индивидуализуруйтесь». Виктор Павлович не понял просьбы, но ему тут же помогли, попросив приложить к монитору палец…
Виктор Павлович тут же приложил свой безымянный пальчик левой руки к монитору, и рисунок его папиллярных сосудов был в тот же миг считан и обработан за доли секунд… Тут же высветилось надпись: «приложите глаз, пожалуйста», и Виктор Павлович, не долго раздумывая, приложил к монитору не только глаз, но и свой слегка вспотнувший лоб. «Благодарим за понимание!» - проявилась надпись, и Виктор Павлович понял, что его старания не прошли даром и были оценены по достоинствам…
«А теперь приложите свой ум» - попросили с экрана. Виктор Павлович несколько смешался: «Какой ум?» - подумал он, и тут же на экране появилось: «Благодарим за содействие! Ваши параметры занесены в наш банк данных, и вы теперь полноправный хозяин своих капиталовложений…»
И была приведена сумма в цифрах с нулями, от которой у Виктора Павловича, пересохло в горле и пропотели хорошенько ладоньки! Он воровато озарился вокруг: не приметил ли кто, совершённые им операции с «недвижимостью», и не будет ли он тут же пойман с поличным за руку, в случае, если всё это сейчас же всплывёт на чистую воду? Но ничто не собиралось всплывать, ни на какую воду, а окружение, состоящее сплошь из «дураков» и «придурков», по-прежнему было занято одними своим бунтами и яростными уличными боями, уже с применением тяжёлой боевой техники и даже кое-где авиации… Родина там гибла на глазах, если верить мониторам, но Виктору Павловичу почему-то на это всё было уже глубоко наплевать, и было всё это ему довольно-таки безразлично и неинтересно постольку-посколько…
Психолог размышлял уже другими категориями и о другом, он жил уже на более возвышенном уровне, более высокими материями наполнялся, пребывая в каком-то, не реальном пока ещё для себя, потустороннем мире, в мире размещения своих трудовых доходов по самым сладким местам человеческого общежития. Фантазия его разыгралась, как эпидемия чумы, и Виктор Павлович горел одним сплошным огнём желаний испытать свои новые возможности – ощутить, что это не один только пустой звук, а реальные, и заслужено на него свалившиеся, дела в обретении счастья…
…Витенька шёл по ночным улицам, и у него тряслись руки… Родина должна была быть уже в руинах, потому что они такое там натворили в этом компьютерном зале, и с этими грёбаными кураторами, что последствия от совершённого (за которыми они наблюдали по мониторам) должны были быть катастрофическими! Но родной город словно и не испытал ничего из этого… На его перекрёстках было спокойно, каменные старинные здания (да и стекла с бетоном…) были на своих местах и не имели видимых разрушений, ни зияли пробоинами. Ничто не говорило о том, что тут творилось невероятное сражение! «Как оказывается хаос бывает неощутим с первого взгляда? – подумал торопящейся домой Витюшечка, прижимаясь поближе к нестройным стенам. – Чуть ли не пол столицы превратили в руины, а мне почему-то досталась та самая часть её, где по-прежнему тихо и спокойно, и, возможно, что даже до дома я доберусь без приключений! Как хорошо! Есть всё-таки бог на свете…» - Виктор Павлович чувствовал себя немало, как счастливым человеком. Он впервые в жизни ощущал себя полноценным и состоявшимся «субъектом федерации», нужной самому себе личностью… «Только бы за эти ближайшие часы ничего бы не случилось совсем апокалиптического! Не урони, господи, мне кирпич на голову… – молил о снисхождении к себе бледный психолог, ему так не хотелось сейчас терять всё приобретённое и возвращаться обратно в убожество своей прежней жизни, в её сплошную бесперспективность и физическую нищету. – Только бы не подстрелили меня из какой-нибудь подворотни! Боже праведный!! Только бы не встретиться с какими-нибудь отморозками, упаси меня дух святой… Только бы меня никто не заметил, тут сейчас, и не захотел бы со мной поговорить о чём-нибудь, поспорить, повздорить! Я не хочу больше никаких перемен в жизни – честное слово! Дайте мне только отсюда уехать, и бог с вами со всеми! – и Виктор Павлович по христиански был всепрощающ:
- Делайте после с собой здесь, что хотите, что пожелаете, а я уже буду далеко-далеко отсюда, от вас, и на всё это ваше житиё-бытиё ваше буду плевать свысока и будет всё это для меня уже не страшной правдой, а далёким сном! И очень скоро будет забыто мною всё это навсегда!»
Виктор Павлович шарахнулся от какой-то тени и обошёл стороной ярко освещённое место…
Он таился и крался переулками, залезал в знакомые дыры проходных дворов и там прислушивался...
До мамы было уже рукой подать, и он решил добраться именно до неё, в этот поздний препоздний час…
Никто и ничто ему пока не мешало…
- Мама открой это я…
За дверью долго не отвечали…
- Витенька, почему так поздно? Ты живой? С тобой ничего не случилось?..
- Нет, мама, со мной всё в порядке! Я мёртвый! Впусти меня…
- А за тобой никого нет? Тебя никто не принуждает?
- Да нет же, мама! За мной никого нет – я один! Абсолютно один!
- Но, я тебе верю сынок, хотя странно… По телевизору говорили, что в городе весь день было неспокойно, и что везде толпы народу, а почему-то у нас так тихо и никого нет…
- Мама, да открой же ты мне, наконец! Я ужасно устал и страшно хочется есть. И у меня есть хорошие новости!
- Витенька, а ты не пьян? Может тебя побили? А может, ты не своим голосом говоришь?
Молодой психолог прижался лбом к дверям. У него уже больше не было сил спорить с этой матушкой, он только прикрыл глаза и замолчал.
- Витечка, ты ещё здесь?
- Да, мама…
- А тебе холодно, сыночек?
- Да, мама…
- Тогда я открываю дверь, только ты отойди немножко назад, потому что тут стоит твоя сестра со стулом, на случай, если это не ты, мой милый…
- Дура… - тихо сказал Виктор Павлович, но всё же сделал два шага назад.
Дверь открылась на чуть-чуть и оттуда посмотрели на витин профиль. Затем дверь растворилась ещё чуть-чуть и рука матушки пригласила его войти…
За дверью сестра стояла с табуреткой наперевес, глаза её были сонными и злыми, а руки сильными и готовыми к отпору пожаловавшему злодею. Увидев любимого братца, она замахнулась табуретом и выругалась, а потом опустила тяжёлый деревянный предмет и, бросив его посреди коридора, ушла к себе в комнату.
- Вот она всегда так… - пожаловалась сыночку мать. – Возьмёт что-нибудь, а потом и бросит! Никогда на место не поставит…
Виктор Павлович устало вздохнул:
- Знаешь, мама, а я теперь сказочно богат…
- Да что ты говоришь? – всплеснула без большого энтузиазма руками мамаша. – А в чём ты, сынок, теперь богат? – и мама удалилась на кухню собирать обед.
Страшно уставший психолог пошёл за ней следом, говоря на ходу:
- Я теперь, мама, можно сказать, что олигарх!
Матушка осмотрела своего сыночка при свете тусклой кухонной лампочки, из экономии светящейся тоненькой-тоненькой проволочной ниточкой:
- А ты, Витюша, одет во что-то странное… Ты же уходил совсем в другом, а теперь вот всё какое-то не твоё…
Виктор Павлович осмотрел себя с ног до головы:
- А-а-а… Это мама так – мелочи… Ерунда в общем! Но не это сейчас главное, мама, а то, что я теперь могу всё здесь купить и поехать куда захочу, и вас с сестрой с собой взять! Ты представляешь?
Мама, наливая борща в тарелку, ответила:
- Представляю, Витюша… Ты борщ-то будешь?
«Витюша» махнул рукой, он понял, что его мама, сейчас, ни во что, из того, что он так хочет ей рассказать, не поверит, если в этих историях не будет каких-нибудь жутких чьих-то мук и страшных бед – такой она у него человек, а потому лучше было отложить весь этот «кошмарный» разговор на потом, когда можно будет уже, без всяких там лишних слов, предоставить всем им (этим, его сомнительным родственникам…) вполне вещественные доказательства своего нового положения в обществе и ничем не ограниченного могущества…
А потому Виктор Павлович сел за стол и взял в руки ложку…
В кармане у Виктора Павловича что-то зазвонило.
Он вздрогнул и сунул руку в карман, а там, в его ладошке завибрировал, неизвестно как попавший туда чужой телефон…
Виктор Павлович вынул находку и посмотрел на монитор.
На нём высветилось «се-ля-ви»…
Виктор Павлович схватил трубку и нажал на кнопку!
- Витя, это я! – раздался хорошо знакомый ему голос.
Виктор Павлович онемел…
- Витя, ты меня слышишь? Это я! Ты где был, почему ко мне не зашёл?
Виктор Павлович понемногу приходил в себя и возвращал себе дар речи:
- Ты откуда звонишь? Тебя же того – убили…
- Кого убили? – послышались удивлённые нотки в голосе. – Ты о чём, Витюша? У тебя что-то случилось? Ты где?
Виктор Павлович молчал…
- Ты где, Витенька? Я за тебя волнуюсь! Ты почему мне не перезвонил? Почему не заехал? Мы же с тобой договорились!
Несчастный психолог нажал кнопочку отмены звонка. Посмотрел на монитор незнакомого ему аппарата, а потом, развернув его на обратную сторону, вынул из него батарею питания…
Мама посмотрела на Витеньку и спросила:
- Это кто?
Виктор Павлович облизал пересохшие губки и посмотрел в дальнюю комнатку, где за круглым столом сидели три чёрные фигуры…
- Конь в пальто… - прошептал Витюша и уронил голову на руки, успев отодвинуть тарелку с недоеденным борщецом…
14.02.2012г.
Доработки и коррекция до 22 марта… 25марта… 27марта… 28 марта… 30 марта…
1 апреля… 2 апреля… 3 апреля… 4 апреля… 5 апреля… 6 апреля… 9 апреля… 10 апреля… 11 апреля… 12 апреля… 13 апреля… 16 апреля… 17 апреля… 18 апреля… 19 апреля… 20 апреля… 23 апреля… 24 апреля… 25 апреля… 26 апреля… 27 апреля… 30 апреля… 2 мая… 3 мая… 4 мая… 7 мая… 8 мая… 9 мая… 10 мая… 11 мая… 15 мая… 16 мая… 18 мая… 22 мая… 23 мая… 24 мая… 25 мая…
17 сентября... 18 сентября... 19 сентября… 26 сентября… 11. октября…
Ну, и как мы будем дальше жить?
© Copyright: Два Андрея, 2012
Свидетельство о публикации №212101600343
Свидетельство о публикации №212101600343
Рецензии