Полеты в интернете в поисках парка Сергиевка

  Чтобы дождаться утра, я нашла самый простой способ, когда даже и дожидаться ничего не надо, утро наступает само, и даже не успеваешь сделать всего задуманного. Я засиживалась за статьями  ночи напролет перед  компьютером, и зачастую, уточняя ту или иную фразу, в своих поисках уходила далеко от текста. Ссылка вела за ссылкой и по этим ссылкам, как по белым камушкам Малчика-с-пальчика я  выбиралась из чащобы…сама не знаю куда, наверное, все-таки  к дому, к себе прежней или к себе лучшей, к жизни, такой какой хочется ее видеть, к прежнему – мечтам, мечтам… 
Иногда мне приходило в голову, что современный интернет и есть  что-то вроде древа познания добра и зла, ну, в любом случае, древо познания. Я  не искала никаких запретных знаний, а обращалась к самым невинным вещам, которые меня всегда интересовали, но сразу  получить информацию  о которых раньше было не таким простым делом, — находила сведения о любимых с детства и юности книгах и их авторах, о  любимых фильмах,  об истории зданий и городов.
Особенно притягивали меня группы  в социальной сети «вконтакте», объединявшие любителей  и знатоков заброшенных старинных усадеб. Я с головой погружалась в эти  виртуальные путешествия, бродила по неведомым уголкам бескрайней и удивительной России, в реальной жизни из огромной географии которой я знала только Петербург и ближайшие его окрестности, да и о них далеко не все.
Перелистывая электронные  фотоальбомы, я встречала фотоснимки такие удивительные, что  иногда вздрагивала, когда они полностью загружались и раскрывались передо мною. Среди таких были фотографии старинного парка  с  удивительными скульптурами львов — не традиционных   львов, стерегущих почти каждый второй барский дом в дореволюционной России, а  совершенно не классических, жутковатых львиц, окруженных выводком тощих каменных львят.
Где этот парк, в какой глубине России, в листве каких кустарников возникают перед изумленным путником эти львицы, скорее похожие на окаменевших геен? Где та усадьба, где грустит бронзовая копия царкосельской  девы, разбившей сосуд и праздно держащей черепок?
Где этот каменный мираж, стрельчатые очертания готического храма в чистом поле? Где эта помпезная театральная декорация фасада, за которым только буйство трав и обрушившиеся в небытие этажи – для какого зрителя разворачивается на фоне нее неведомое театральное действо?   
Не могу объяснить от чего так волновал  меня вид этих разрушенных  зданий, когда-то таких прекрасных, чем  притягивали меня  узкие винтовые лестницы, обрывавшиеся под обвалившимися сводами,  широкие многоступенчатые лестницы, некогда роскошные и величественные, спускавшиеся от господского дома к пруду, обратившегося  из ясного зеркала в болото, и более всего загадочные архитектурные знаки из прошлого, назначение которых было и вовсе не объяснимо, но когда-то было значимо для тех людей, что создавали их и жили здесь много лет назад.
Полуразрушенные гранитные постаменты — оставалось только теряться в догадках, что за статуи украшали их, обломки античных колонн, почти скрытые в траве, каменная кладка  фундамента, на который  уже ничего не опиралось, и какие-то и вовсе таинственные детали — круглый гранитный столбик с гранитной фигурной шляпкой на берегу залива и конечно, садовые скамьи, вырубленные прямо  в камне...
Одну из таких каменных скамеек я знала с  самого раннего  детства  - она  располагалась справа от дороги, ведущей к Финскому заливу. Это был совсем низкий каменный диванчик, сделанный в  целом валуне. Никаких других памятников и диковинок  вдоль  этой дороги не было. С одной стороны, я больше ни где такого тогда не видела, с другой — я воспринимала      этот необычный заброшенный  памятник, как данность — в моей жизни он существовал всегда, я не помнила, когда увидела его впервые.  Я воспринимала его для своего понимания окружающей жизни как особый  занятный знак,  как памятную меточку.
Я встречалась с ним летом каждую пятницу, когда мы с бабушкой вечером приходили  из  дачного поселка вниз, к Ораниенбаумскому шоссе встречать родителей, когда они приезжали со станции Старый Петергоф на автобусе номер пять на выходные.
Это было радостное ожидание. Потом, когда в семидесятые была построена железнодорожная станция Университет, мы ждали родителей на  бетонной площадочке у поля, засеянного экспериментальными сортами пшеницы и гороха, разделявшего парк и лес ( в нашем понимании), а на самом деле территории двух старинных усадеб – Сергиевки и Мордвиновки.   
И тогда я окончательно поняла, что  все это время думаю о парке Сергиевка, где прошло моей детство. Именно он вспоминался мне, когда я разглядывала чужие фотографии, рассказывающие о заброшенных усадьбах.   Именно он был наполнен загадками и таинственными архитектурными  находками и знаками.
Я говорю «мое детство», но точнее будет сказать — каждое лето моего детства,  и даже юности, больше двадцати лет. Но ведь в детстве, да и вообще в жизни больше всего запоминается лето — именно оно служит центром всего года, главным временем  году.
Можно даже  сказать, я и появилась на свет здесь летом, под Старым Петергофом,  потому что именно здесь мои родители ожидали меня, хотя фактически родилась на Васильевском острове.
Васильевский, как ни парадоксально, я знаю хуже всех других исторических мест города, и не ощущаю его родным. Например, таким, какой я ощущаю Коломну, близ которой мы жили до переезда в новостройки, и конечно, парк Сергиевку, парк  усадьбы Лейхтенбергских. Тогда, все эти двадцать лет проведенных близ парка, я не знала его названия. Для нас, дачников, это был просто исторический (а что у него за история, никто отчего-то не задумывался – старинная история, и все тут) парк с большим прудом, где можно было купаться, гулять по дорожкам, ездить на велосипедах, любоваться  дворцом, где  располагался  Биологический институт,  прекрасными ухоженными клумбами и альпийскими горками биологов, полными диковинных растений – среди них особенно хороши были синевато-серые, на высоких упругих стеблях  шарики колючек, мы тайком собирали их для зимних букетов.
Самым удивительным в этом парке, его чудом, какого ни где не отыщешь,  была, конечно, Голова.
Огромная каменная валун-Голова, открывавшаяся на спуске по склону дорожки, ведущей к дворцу, тоже была для меня всегда, с тех пор как существовал для меня мир. Я не задумывалась, тогда, чье это изображение – Петра Первого или бедного рыцаря из пушкинской поэмы  «Руслан и Людмила», поверженного злодеем братом, карликом Черномором.
Как это ни удивительно, всерьез обо всем я задумалась только сейчас, как раз когда на мое счастье уже есть интернет, и в нем  можно отыскать информацию обо всем на свете. И конечно, я принялась  искать и искать ее, и находила все новые и новые фотографии и фотографии на Яндексе, и статьи, и заметки в Живых Журналах, и комментарии «вконтакте».
 
На самом же деле здесь,  в «Университете», в Сергиевке,  было много чудес, и большинство воспринималось детьми, проводившими  долгие каникулы в парке и его окрестностях, как  неотъемлимая часть удивительного и прекрасного летнего мира.
Такой  диковинкой была  старинная водокачка на краю дачного поселка, высокая, красного кирпича, и сводчатые кирпичные винные погреба Мордвиновки  ( мы ничего не знали о  былом предназначении погребов, и названия Мордвиновка было нам не известно). Два поросших травою каменных холма, двери в глубь которых  были сокрыты и закрыты, можно было отыскать на соседних  полянах с дубами. А  в третьем,  за поворотом от водокачки, раз в неделю торговали керосином – дачники отправлялись туда с  жестяными канистрами. На керосинках готовили еду. У нас их было две – круглая, металлическая, с огненным глазком, затянутым слюдой и  вторая, более современной конструкции - состоящая из двух прямоугольных жестяных башенок, с квадратными окошечками по обе стороны.
Помню  протяженный кирпичный свод помещения, настоящую норку хоббита, о которых,  впрочем,  еще тогда никто и не слышал,  открывавшуюся взору, когда входил за керосином. Керосин  продавщица черпала жестяным ковшом и наливала через воронку в  отверстие в канистры. Канистры тоже были двух типов –  большие круглые жестяные банки и квадратные, плоские, в формах такого типа  и сейчас продают  техническое горючее.      
Маленькое отверстие  круглого жестяного бидона закрывалось круглой пробочкой. Когда мы несли ее домой, керосин немного расплескивался через пробочку.
     Удивительным был  и  сам  берег Финского залива в  сияющих на солнце золотыми  блестками  гранитных камнях, розовых, сиреневатых,  серых  и  теплых, почти  оранжевых. Финский залив,  чья вода, как ни удивительно,  подчинялась луне, с его отливами и приливами. Об этих приливах и отливах я узнала от родителей именно здесь, удивляясь тому, что серая, пронизанная солнцем  вода то плескалась у самой кромки песка, то отступала далеко-далеко, обнажая камни и ракушки и полосу желтых, в мазуте стеблей тростника. Детьми мы собирали разноцветные  витые ракушки, которые,  высохнув, теряли свою акварельную красоту, гасли, но стоило их окунуть  в воду, снова приобретали нежные оттенки от коричневато-зеленого до бело-розового и сиреневого. Здесь же мы находили обломки  длинных плоских двухстворчатых раковинок-беззубок, шершавых коричневых снаружи и нежно синевато-перламутровых внутри, а в воде сновали маленькие рыбки, которых  называли колЮшками. 
В то время на пляж приходило отдыхать множество дачников с детьми,  здесь было оживленно и весело, зачастую люди проводили здесь целый день. Играли в волейбол, загорали, читая книги. Дети плескались в воде с надувными мячиками и кругами.
Пляжная (именно пляжная, а песчаная была везде по  берегу залива)  полоса тянулась на приличном расстоянии – от устья канала, впадавшего в залив и дальше, в направлении Ораниенбума. Вполне возможно, что свои пляжные места были и дальше по берегу в сторону Петергофа, но мы не ходили туда, и оттого я совершенно не знаю побережья, раскинувшегося  в сторону маяка.
Понятно, что и в сторону  города Ломоносова мы не ходили по побережью. И неизвестно, можно ли было бы таким образом дойти до него, не запутавшись в зарослях прибрежных деревьев. Но на велосипеде по дорожкам, параллельно шоссе доехать было можно. И несколько раз, уже будучи в сознательном  подростковом возрасте мы это путешествие проделывали.      
Странной особенностью этого места, которой почему-то дачники не придавали никакого  значения, было то, что в  густых кустах черемухи – в наши дни она стала  еще выше и  гуще, и еще более  прекрасна, –  то там, то здесь можно было увидеть прямоугольной формы   старинные каменные  плиты ( точнее, хотя и  с ущербом для романтики, будет сказать -  параллелепипеды) с узкими цветниками – это были остатки захоронений немецкой Ораниенбаумской колонии.
Они были заметны и в шестидесятые, и в семидесятые, и в моей памяти оставались до начала восьмидесятых, потому что, как мне, помнится в 1981, году мы снимали дачу в Петергофе последнее лето. Позднее, когда мы бывали в Петергофе по работе в ЛенНИИпроекте, ничто не напоминало о них, кроме  остатков от каменной кладки, обрамлявшей  центральную площадку. Искусствовед, специалист по Петергофской дороге и автор книг о ней и ее памятниках,  Сергей Горбатенко тогда объяснил это тем, что камни  растащили для хозяйственных целей на участки. Это было поразительно и даже страшно слышать, хотя  и в то еще, теперь далекое время,  «кладоискатели» беспрерывно вырывали и отодвигали плиты ( скорее плиты эти были похожи на  длинные крышки каменных сундуков) в поисках сокровищ, о которых, впрочем, ничего известно не бывало.
Позднее на одном из форумов интернете я нашла упоминание о том, что немецкое лютеранское кладбище было размыто сильными приливами воды Финского залива в пятидесятые годы двадцатого века. А в конце семидесятых  напротив этого  места  появился корабль и  ржавел  в водах залива. Железный корабль-призрак имел и печальный и страшный вид, словно был  вестником  будущего запустения этих мест.    
      
В  60-ые  и 70- ые годы в центре пляжной полосы ( эта пляжная  полоса простиралась по ширине  предварявшего ее поля)  была  заметна площадка,  далеко выступавшая  с травянистого высокого берега   над песчаной полосой, и как бы обрамленная кладкой из крупных камней розового гранита. Позднее от нее оставался только длинный каменный выступ, а в наши дни  почти разрушен и он.  Сейчас я думаю, что, возможно, это была не площадка, а остатки фундаментной кладки храма. Но католический костел, ( в который, по уверениям историка, по воскресным дням съезжалась вся польская шляхта)  упоминаемый в литературе и в исследованиях, посвященных этим местам, находился гораздо дальше в сторону маяка. И насколько я понимаю, располагался недалеко от спуска, ведущего от дворца Лейхтенбергских, стоящего на возвышенности, гребне, как  называют в литературе этот перепад уровня земли  по отношению к заливу.

Мне так хотелось снова  увидеть этот парк, парк моего детства, мой парк, который я помню с рождения, без которого бы я и не существовала и не мыслила  себя.
И это было возможно сделать практически в ту же минуту, как я осознала это. Почти как по-настоящему. Почти.
Но ведь вернуться в парк, каким он был  больше двадцати лет назад, все равно можно только в памяти.
И я нашла  на карте в Интернете поочередно Петергоф, и железнодорожную станцию Университет и,  наконец, парк Сергиевку, и всю ночь летала над ним. Какое удивительное это было чувство! Парк простирался передо мною, весь в темно-зеленой кудрявой листве деревьев, с прудами, протоками, линиями дорог.
Я могла разглядывать парк и прилегающий к нему  дачный поселок  с высоты, но совсем снизиться и спуститься на землю и пройти по парку и по поселку я не могла – карта не давала такой точности изображения. Технические возможности  - или может быть что-то еще! не позволяли этого, делая  это путешествие удивительно похожим на  сказочный полет или даже на апокрифические странствия души по любимым и дорогим сердцу местам.
Иногда  как  новичок в настоящем  полете, я, как водится, теряла навигацию и неожиданно оказывалась в незнакомых местах, а парк оставался где-то в стороне. Тогда я, уменьшая масштаб карты, поднималась выше и вновь находила мой парк, и  снова снижалась над ним так низко, что были видны улицы поселка и даже крыши домов, и иногда на отмеченных другими пользователями местах возникали фотографии  местных  достопримечательностей – каменной арки ферм, водокачки, и, конечно Головы. Фотографии не отвечали тому душевному состоянию, какое я испытывала, ожидая их увидеть, но все же несли печать достоверности.
Правда, мне отчего-то становилось как-то не по себе, когда выпадали зимние снимки – быть может, потому что раньше я не бывала в Сергиевке зимой, это было летнее место, казалось бы там зима и не наступает вовсе, и от того зима Сергиевки меня страшила. Однако вскоре, к счастью, я узнала, что это место прекрасно, наполнено жизнью и зимой.