Жена убийцы

Будь она так же прекрасна, как ее младшая сестра, или так же умна, как сестра средняя, выйди она замуж по взаимной любви за особу хоть бы даже королевской крови – она все равно осталась бы неизвестной и никому не интересной русской женщиной Екатериной, урожденной Гончаровой. Но она вышла замуж почти чудом, за родовитого (но не слишком) француза и осталась в веках как… жена убийцы. Ибо её обожаемый до самозабвения супруг, Д'Антес, барон Геккерн смертельно ранил на дуэли не просто другого – русского – дворянина, а Александра Сергеевича Пушкина. И Екатерина Николаевна, Катрин, Коко до самой смерти носила на себе клеймо «жены убийцы» и страдала от того, что родные отказались от нее.
 
Точно в старой сказке – «жили-были три сестрицы…». Жили они вместе со старшим братом, властной, непредсказуемой матерью и сумасшедшим отцом в Калужской губернии, в обширном имении со странным названием Полотняный Завод, где был огромный парк с оранжереями, прудами и известным на всю губернию конным заводом. Явно богатое поместье, но все три сестры могли рассчитывать на очень скромное приданное. Матушка не любила выпускать из рук деньги.
Девочки были погодками: старшая родилась в 1809 году, младшая – в 1812 году. Так что вовсю муссировавшиеся впоследствии разговоры о «старых девах» Гончаровых были, мягко говоря, преувеличением потомков. Катрин была всего на три года старше Натали, и когда та выходила замуж за Пушкина, старшим сестрам было соответственно восемнадцать и девятнадцать лет. Это – для справки.
 Хотя на образование дочек не скупилась. Как и всех барышень в то время их учили специально нанятые учителя и гувернантки - французскому языку, танцам, истории и изящной словесности. По-французски все три барышни Гончаровы изъяснялись безукоризненно, танцевали – легко и грациозно, но историей интересовалась лишь средняя – Александрина, старшая – Катрин – очень много читала: в усадьбе была огромная библиотека; а еще слыла замечательной наездницей. И Александрин, и Катрин прекрасно играли на рояле. И только младшая – Натали – была просто красавицей, равнодушной к чтению, музицированию, даже верховой езде. Похоже, барышня была невеликого ума, о чем сохранилось немало свидетельств современников.
Красоту, а также имя, младшая дочь унаследовала от матери – прекрасной фрейлины императрицы Елизаветы Алексеевны Натальи Загряжской, прославившейся многочисленными романами при дворе и стремительным выходом замуж за Николая Гончарова, молодого дворянина во втором поколении, чья семья владела бумажной фабрикой в Полотняном Заводе. Брак был достаточно удачным до тех пор, пока Николай Афанасьевич, страстный лошадник, не получил ушиб головы, решив объездить норовистую лошадь.
Он был вполне безобидным сумасшедшим, только его жене, привыкшей к безделью и роскоши, пришлось взять в свои руки управление всем имением, включая конный завод и знаменитую фабрику, поставлявшей, между прочим, бумагу императорскому двору. И без того вспыльчивая, властная и гордая, Наталья Ивановна вскоре сделалась настоящим тираном не только для крепостных, но и для домашних: три дочери частенько выходили из  комнаты матери с красными щеками и заплаканными глазами. Пощечины миновали только сыновей, которых, кстати, тоже было трое.
Жить все время под гнетом матери трем умным и  двум еще и гордым барышням было тяжело. Они подрастали, их вывозили на балы: в Калугу, Москву. Но ни Катрин, ни Александрина красотой не блистали, а немногих возможных женихов отпугивало мизерное приданное и… будущая теща, которая стала частенько прикладываться к рюмочке и «амурничать со всеми лакеями», а в провинции все быстро становится всем известным.
И вдруг – как гром среди ясного неба – пылкое, напористое, сметающее все преграды сватовство знаменитого поэта к младшей сестре. Нужды нет, что не слишком богат и совсем не красив. Зато обещал забрать к себе в Петербург и старших сестер жены, только бы грозная Наталья Ивановна смилостивилась и отдала за него прекрасную Натали. Кто же мог предположить, какой дьявольский узел завяжется в этой семье по прихоти судьбы!
Катрин, более других тяготившаяся материнской мелочной опекой, мечтала о том, что в Петербурге ее жизнь волшебным образом измениться к лучшему. Увы!
На первых порах она чувствовала себя явно не в своей тарелке: попасть из глухой провинции сразу в высший свет и стать там своею – на такое была способна только пушкинская Татьяна, а не реальная женщина. Да еще не блещущая красотой и трудно сходившаяся с людьми из-за гордости и застенчивости. Современники вспоминали о ней, как о тщеславной молодой женщине, ищущей восхищения и поклонения… но кто из женщин этого не ищет?
Благосклонный к семейству Пушкина император сделал сестер прекрасной Натали фрейлинами императрицы. На первых порах они упивались придворными развлечения, слали в Полотняный Завод матери и братьям письмо за письмом с описанием балов и раутов и… с просьбами о деньгах. Нужны были роскошные туалеты, шляпки – да мало ли чего нужно придворным красавицам, ждущим женихов?
Екатерина Николаевна была очень замкнутой, трудно находила общий язык с людьми, поэтому о ее девической жизни почти не сохранилось воспоминаний современников. И неудивительно, что старшая Гончарова не стремилась с кем-то сблизиться: при первом «большом выезде» в свет, на прием к знаменитой графине Фикельмон, хозяйка представила их с Александрин всем гостям, как «сестер мадам Пушкиной». Да они в глазах света на самом деле и были только сестрами прекрасной жены знаменитого поэта.
Гордая Катрин проглотила обиду молча. Александрин, склонная к самоиронии, не преминула упомянуть об этом в одном из писем к родным. А вот дочь историка Николая Карамзина Софья в своих письмах к брату язвительно прошлась насчет того, что «сестрам мадам Пушкиной» для выездов на бал приходилось то и дело одалживать у знакомых дам то перчатки, то веер, а то и вовсе – бальные туфельки. Катрин откровенно бесила эта «благородная бедность», в одном из писем к старшему брату она открытым текстом пожаловалась:
«Так больно просить!..»
В какой-то степени это был упрек: брат, управлявший к тому времени всем имением, был, как и матушка, мягко говоря, скуповат и сестер подарками не баловал. Чаще всего выручала тётушка – Екатерина Ивановна Загряжская, ну и, разумеется, супруги Пушкины, сами давно запутавшиеся в колоссальных карточных долгах Александра Сергеевича. Александрина старалась быть полезной: следила за хозяйством, развлекала умными беседами свояка. Катрин проводила вечера за игрой на фортепиано и чтением – замкнутая, молчаливая, невеселая.
Оживлялась она только на балах, хотя и там находилась в тени своей младшей сестры. И на одном из балов встретила, наконец, свою судьбу, хотя в момент встречи и мечтать не осмеливалась о том, что назовет красавца-кавалергарда своим мужем. Но сердце ее было покорено мгновенно и навсегда.
Д'Антес, высокий, атлетически сложенный белокурый красавец был любимцем женщин, а по слухам, и самой государыни. Впрочем, император тоже отличал молодого француза. Князь Александр Васильевич Трубецкой, однополчанин Д'Aнтеса, вспоминал в своих «Записках» спусте полвека:
«Въ 1834 году Императоръ Николай собралъ однажды офицеровъ Кавалергардскаго полка и, подведя къ нимъ за руку юношу, сказалъ: «Вотъ вамъ товарищъ. Примите его въ свою семью»… И прибавилъ по-французски: «Этотъ юноша считаетъ за большую честь для себя служить въ Кавалергардскомъ полку; онъ постарается заслужить вашу любовь и, я ув;ренъ, оправдаетъ вашу дружбу».
 Это и былъ Дантесъ — племянникъ Голландскаго посланника Геккерна, родная сестра котораго была замужемъ за французскимъ chevalier Дантесомъ. Онъ былъ статенъ, красивъ; на видъ ему было въ то время л;тъ 20, много 22 года. Какъ иностранецъ, онъ былъ пообразованн;е насъ, и, какъ французъ, — остроуменъ, живъ, веселъ. Онъ былъ отличный товарищъ и образцовый офицеръ. И за нимъ водились шалости, но совершенно невинныя и свойственныя молодежи, кром; одной, о которой, впрочемъ, мы узнали гораздо поздн;е…
Въ то время въ высшемъ обществ; это было достаточно распространено, но судя по тому, что Дантесъ постоянно ухаживалъ за дамами, надо полагать, что въ сношеніяхъ съ Геккерномъ онъ игралъ только пассивную роль. Онъ былъ очень красивъ и постоянный усп;хъ въ дамскомъ обществ; избаловалъ его: онъ относился къ дамамъ вообще, какъ иностранецъ, см;л;е, развязн;е, ч;мъ мы, русскіе, а какъ избалованный ими, требовательн;е, если хотите, нахальн;е, нагл;е, ч;мъ даже было принято въ нашемъ обществ;».
Интересная деталь, на которую, как ни странно, почти никто не обращает внимания: через какое-то время после появления молодого француза в Петербурге Пушкин, посмеиваясь, писал в своем дневнике:
«О том, что Дантес предается содомскому греху, стало известно мне первому, и я с радостью сделал эту новость достоянием общества. Узнал я об этом от девок из борделя, в который он захаживал».
В который они оба захаживали – так будет точнее. И не слишком-то благородно со стороны Александра Сергеевича радостно разносить сплетни, полученные от шлюх, по светским гостиным. Стоит ли удивляться тому, что и Геккерен, и его приемный сын относились к Пушкину, мягко говоря, без особой симпатии?
Тем не менее, вскоре Д'Aнтеса уже запросто принимали не только у полкового командира Полетики, но и в салонах Карамзиных, Вяземских, Мещерских. Он умел к месту рассказать пикантный анекдот, достать запрещенную в России книгу, отменно вальсировал, виртуозно поддерживал любой светский разговор. Кроме того, неплохо фехтовал, был прекрасным наездником и великолепным стрелком. Последнее, мне кажется, стоит запомнить.
Мысль о женитьбе, пусть даже и выгодной, молодому повесе пока и в голову не приходило: мало кто из светских красавиц мог устоять перед его обаянием и напором. К слову сказать, он никогда не хвастался своими победами и не скомпрометировал ни одну из своих многочисленных замужних любовниц. Более того, он ухитрился не вызвать ревности ни в ком из петербургских великосветских мужей. Но однажды его познакомили со «смуглой мадонной», красотой которой восхищались все, включая императора. Было бы странно, если бы Д'Aнтес не начал тут же волочиться за прекрасной мадам Пушкиной.
Кстати, «мадонной» Наталью Николаевну прозвали в петербургском свете из-за ее практически непрерывных беременностей, а вовсе не из-за «небесной чистоты лица». Прозвище сохранилось, о его происхождении предпочли забыть: ведь речь шла о жене САМОГО ПУШКИНА.
Современники же относились к ныне знаменитому «любовному треугольнику» совершенно по-иному, ибо собственными глазами видели главных действующих лиц, а многие так и вовсе были с ними довольно близки знакомы.
Из «Записок» князя Трубецкого:
«Въ то время Новая Деревня была моднымъ м;стомъ. Мы стояли въ избахъ, эскадронныя ученья производили на той земл;, гд; теперь дачки и садики 1 и 2 линіи Новой деревни. Все высшее общество располагалось на дачахъ по близости, преимущественно на Черной р;чк;. Тамъ жилъ и Пушкинъ.
Дантесъ часто пос;щалъ Пушкина. Онъ ухаживалъ за Наташей, какъ и за вс;ми красавицами, но вовсе не особенно «пріударялъ», какъ мы тогда выражались, за нею. Частыя записочки, приносимыя Лизой (горничной Пушкиной), ничего не значили: въ наше время это было въ обыча;. Пушкинъ хорошо зналъ, что Дантесъ не пріударяетъ за его женою, онъ вовсе не ревновалъ, но, какъ онъ самъ выражался, ему Дантесъ былъ противенъ своею манерою, н;сколько нахальною, своимъ языкомъ, мен;е воздержаннымъ, ч;мъ сл;довало съ дамами, какъ полагалъ Пушкинъ.
Надо признаться, при всемъ уваженіи къ высокому таланту Пушкина, это былъ характеръ невыносимый. Онъ все какъ будто боялся, что его мало уважаютъ, недостаточно почета оказываютъ; мы конечно боготворили его музу, а онъ считалъ, что мы мало передъ нимъ преклоняемся. Манера Дантеса просто оскорбляла его и онъ не разъ высказывалъ желаніе отд;латься отъ его пос;щеній.
Nathalie не противор;чила ему въ этомъ. Быть можетъ, даже соглашалась съ мужемъ, но, какъ набитая дура, не ум;ла прекратить свои невинныя свиданія съ Дантесомъ. Быть можетъ, ей льстило, что блестящій кавалергардъ всегда у ея ногъ. Когда она начинала говорить Дантесу о неудовольствіи мужа, Дантесъ, какъ пов;са, хот;лъ слышать въ этомъ какъ бы поощреніе къ своему ухаживанію.
Если-бъ Nathalie не была такъ непроходимо глупа, если бы Дантесъ не былъ такъ избалованъ, все кончилось бы нич;мъ, такъ какъ, въ то время, по крайней м;р;, ничего собственно и не было, — рукопожатіе, обниманія, поц;луи, но не больше, а это въ наше время были вещи обыденныя».
Вот так просто все объяснялось: прекрасной Натали не хватало ума и такта перевести «ритуальные» ухаживания Дантеса в область легкой интрижки, весьма распространенной в ту пору в высшем петербургском свете. А Пушкин… Пушкин был патологически ревнив, хотя сам супружескую верность сохранял от силы первые полгода после женитьбы, и о его связях судачили все, кому не лень. Правда, он и сам не делал из своих романов большой тайны, а его любовницы были достаточно умны и хорошо воспитаны, чтобы все это оставалось в дозволенных светскими приличиями рамках.
Сосредоточившись на скандальных ухаживаниях красавца-кавалергарда за «смуглой мадонной» общественное мнение проморгало другой роман, куда более серьезный, разворачивающийся в непосредственной близости от прекрасной Натали. Катрин Гончарова следовала взглядом за Д'Aнтесом во всех светских гостиных, на всех балах. Она шла на всевозможные ухищрения, чтобы побыть со своим кумиром несколько минут, обменяться с ним двумя-тремя фразами. И очень скоро ее усилия были вознаграждены: страстный поклонник младшей сестры стал… тайным любовником старшей. Вот это от пристального внимания светского общества уже не ускользнуло.
Прекрасно воспитанный, абсолютно светский Андрей Карамзин писал одному из друзей: «…из сводни Катрин превратилась в возлюбленную... которую принимали у себя почти как супругу, в самом невыигрышном неглиже».
Из-за частых и очень неосторожных визитов любовницы Д'Антес сплошь и рядом отказывался принимать друзей и знакомых, заходивших без предупреждения. Тому же Андрею Карамзину, кстати.
Обо всем этом можно прочитать в книге итальянской исследовательницы-историка Серены Витале «Пуговица Пушкина». Там же впервые опубликовано несколько писем барона Жоржа Д'Антеса к Катрин. Это, безусловно и безоговорочно, любовные письма, хотя в них нет и намека на какое-то «неземное чувство». Все было очень реально, включая и то, что Катрин достаточно быстро оказалась в интересном положении. Серена Витале приводит убедительные доказательства этого.
Рискну предположить, что тайна Катрин каким-то образом стала известна мужу ее младшей сестры. И первый вызов на дуэль, посланный Пушкиным Д'Антесу, обусловлен именно стремлением защитить честь свояченицы, не скомпрометировав ее при этом. Хотя это парадоксально и забавно: записной дамский угодник, неисправимый «бабник», как бы сейчас сказали, решил напомнить легкомысленному кавалергарду о том, как надлежит поступать честному человеку. Тем не менее…
Тем не менее намек был понят мгновенно и правильно: Д'Антес сделал официальное предложение Екатерине Николаевне вовсе не потому, что намеревался заслониться женитьбой от взбешенного Пушкина. Он просто обязан был это сделать, как честный человек и, главное, дворянин. К тому же Екатерина Николаевна была фрейлиной императрицы, шутить с обольщенной девицей такого ранга было рискованно.
Посему Жорж  испросил высочайшего дозволения на брак с мадемуазель Гончаровой.  Разрешение Двора было почти немедленно получено, братья невесты Сергей и Дмитрий, спешно привезли материнское благословение и… приданное. Это Пушкин мог сделать широкий жест и сам выплатить себе приданное своей Мадонны, без которого маменька Гончарова отказывалась благословить дочь. Д'Антес – француз, а представители этой нации на бесприданницах, как правило, не женились никогда.
Екатерина Ивановна Загряжская писала Жуковскому:
«Жених и почтенный его батюшка были у меня с предложением... К большому щастию за четверть часа перед ними приехал из Москвы старшой Гончаров и объявил им родительское согласие и так - все концы в воду…»
Почему-то принято считать, что «концами», старая дама иносказательно называла ухаживания француза за Натальей Николаевной. А ведь имелось в виду совсем другое: беременность Катрин.
Князь Трубецкой вспоминал в своих записках о том, как относился к своей женитьбе Д'Антес, и что происходило сразу после бракосочетания:
« — Cath;rine мн; нравится, и я буду радъ сд;латься ея мужемъ...»
Единственным человеком, пытавшимся отговорить Катрин от брака, была… Наталья Николаевна. Ревность или все та же глупость? Ведь в «безумную любовь» кавалергарда-француза к прекрасной Натали верила только она сама, да некоторые охочие до романтики дамы высшего света. Так считала, кстати, Анна Ахматова, и добавляла, что «…этого, как ни удивительно, оказалось достаточно, чтобы потомки получили эту легенду во всей своей неприкосновенности».
Воля ваша, Анна Андреевна, прекрасно понимавшая самые тонкие движения женской (да и вообще человеческой) души, мне кажется, абсолютно права: не было безумной любви хотя бы потому, что  Д'Антес был на подобное чувство просто не способен. Он волочился за мадам Пушкиной, как за каждой красивой дамой, попадавщей в поле его зрения, ну и, возможно, его забавляла «арапская ревность» ее мужа. Во Франции ничего подобного увидеть было невозможно, а тут такая смешная экзотика!
Нет, все читавшие письмо Д'Антеса Геккерну, свято убеждены, что там написана «правда, вся правда и ничего, кроме правды»:
 «Петербург 20 января 1836 года. Я безумно влюблен! Я тебе ее не назову, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты будешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня, и мы не можем видеться до сих пор, так как ее муж бешено ревнив».
И все-таки со стороны обоих это – только увлекательная игра, не более того. Д'Антес спустя две недели в новом письме Геккерену буквально захлебывается от восторга, описывая свой разговор с прекрасной Натали:
 «Если бы ты знал, как она меня утешала, потому что она видела, как я задыхаюсь, и что мое положение ужасно, а когда она сказала мне, я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливой иначе, чем исполняя свой долг, пожалейте меня и любите всегда так, как вы любите сейчас, моя любовь будет вам наградой…»
Любой здравомыслящий мужчина (не поэт!), услышав, что женщина предлагает ему свое сердце, но решительно отказывает во всем остальном, поставил бы крест на подобном романе и перенес свое внимание на более осязаемые и доступные предметы страсти.  К тому же в момент этого признания Наталья Николаевна была на седьмом месяце своей пятой беременности – не самый подходящий момент для сексуальных приключений.
Но… Д'Антесу приятно щекочет самолюбие то, что его «роман» с мадам Пушкиной обсуждается во всех светских гостиных, где чуть ли не держат пари: уступит «мадонна-поэтша» (прозвище, данное Натали острой на язык княгиней Вяземской) блестящему кавалергарду или останется верной своему мужу. Кстати сказать, записочки, пожимание рук и даже мимолетные поцелуи в те времена не считались чем-то зазорным, а были просто непременными атрибутами любого флирта в высшем свете. Тот же Пушкин писал:
«…Как легкий бег в санях с подругой быстр и волен,
Когда под соболем, согрета и свежа,
Она вам руку жмет, пылая и дрожа…»
Но впоследствии именно записочки и будут выставлять основной причиной и ревности Пушкина, и роковой дуэли, ибо нравы стали куда более строгими. Но во времена Пушкина это было чем-то вроде фигуры в танце – не более того. Господи, да вспомните сцену деревенского бала в «Евгении Онегине», когда Евгеней от скуки, танцует с Ольгой, пожимает ей руку и шепчет «какой-то пошлый мадригал»! Взбесился только восемнадцатилетний романтик и ревнивец Ленский, остальные на все это и внимания-то не обратили.
Существует и опубликован удивительный документ, четко рисующий картину нравов того времени – дневник Алексея Вульфа, соседа Пушкина по имению в Михайловском и довольно близкого приятеля. Дневник этот напечатан в сборнике М.Л.Гофмана «Пушкин и его современники». В нем — настоящее откровение о чувствах и чувственности в России въ 1820—30 годах. «Частыя записочки, рукопожатия, обнимания, поцелуи» — все это были вещи обыкновенныя, из которых пуританское воображение потомков сложило искаженную картину прошлого.
Тем более, что почти одновременно Д'Антес пишет другому адресату:
«Позвольте мне верить, что Bы счастливы, потому что я так счастлив сегодня утром. Я не мог говорить с Вами, а сердце мое было полно нежности и ласки к Вам, так как я люблю Вас, милая Катенька, и хочу Вам повторять об этом с той искренностью, которая свойственна моему характеру и которую Bы всегда во мне встретите».
Вот в это отчего-то верится больше, чем в пафосные восторги по поводу неземной платонической любви к «смуглой мадонне». Тем более, что это письмо от Жоржа к Катрин было далеко не единственным.
А потом была темная и до сих пор не вполне ясная история с присланным Пушкину «дипломом». Четвертого ноября 1836 года городская почта доставила Пушкину и нескольким его друзьям анонимный пасквиль;— диплом о присвоении поэту титула рогоносца. Там же содержался и косвенный намек на внимание к Наталье Николаевне не только Дантеса, но и самого венценосца, Николая I.
Сам Пушкин подтверждал, что пасквиль написан не Д'Антесом и не Геккереном. Тем не менее, вызов на дуэль был послан именно им, хотя подлинные авторы так и остались неведомыми.
Князь Трубецкой, впрочем, слегка приоткрывает завесу тайны:
«Пушкинъ все настойчив;е искалъ случая поссориться съ Дантесомъ. Случай скоро представился. Въ то время н;сколько шалуновъ изъ молодежи, — между прочимъ Урусовъ, Опочининъ, Строгановъ, мой consin, — стали разсылать анонимныя письма по мужьямъ-рогоносцамъ. Въ числ; многихъ получилъ такое письмо и Пушкинъ. Въ другое время онъ не обратилъ бы вниманія на подобную шутку и, во всякомъ случа;, отнесся бы къ ней, какъ къ шутк;, быть можетъ заклеймилъ бы ее эпиграммой. Но теперь онъ увид;лъ въ этомъ хорошій предлогъ и воспользовался имъ по своему...»
Вот так все просто: «шалуны из молодежи», поименно перечисляемые разсказчиком, шутки ради рассылаютъ анонимныя письма обманутымъ мужьям. Вполне обыденная вещь для общества, где честь женщины — предмет для дружеской беседы в казармах, а все подробности любовного романа тотчасъ же подвергаются совместному обсуждению. Не случайно же кавалергарды после роковой дуэли горой стояли за полкового товарища и защищали его во всех великосветских гостиных. С их точки зрения, все было абсолютно нормально и никакой трагедии в произошедшем они не усматривали. Да и светским наблюдателям было очевидно, что сам Пушкин не был образцом супружеской верности.
Княгиня Вера Федоровна Вяземская вспоминала впоследствии, что даже апатичную и холодную Натали раздражали отнюдь не платонические ухаживания мужа  за А. О. Смирновой и графиней Соллогуб. Подозревала она и о нежных отношениях между ним и сестрицей Александриной. Насчет последней в свете ходило немало сплетен и слухов, похоже, имевших под собой достаточно твердую почву.
«Д;ло въ томъ, - читаем мы в «Записках» князя Трубецкого, - что Гончаровыхъ было три сестры: Наталья, вышедшая за Пушкина, чрезвычайно красивая, но чрезвычайно глупая; Екатерина, на которой женился Дантесъ, и Александра, очень некрасивая, но весьма умная д;вушка. Еще до брака Пушкина на Nathalie, Alexandrine знала наизустъ вс; стихотворенія своего будущаго beau fr;re и была влюблена въ него заочно. Вскор; посл; брака Пушкинъ сошелся съ Alexandrine и жилъ съ нею.
Фактъ этотъ не подлежитъ сомн;нію. Alexandrine сознавалась въ этомъ г-ж; Полетик;. Однако,  связь Пушкина съ Александриною мало кому была достоверно изв;стна…»
Общеизвестно, что первый вызов на дуэль закончился свадьбой: 10 января 1837 года Екатерина Гончарова и Жорж Д'Антес-Геккерн сочетались узами брака;— в Исаакиевском соборе по православному обряду и в костеле Св. Екатерины;— по католическому. Это была настоящая великосветская свадьба, причем многие присутствовавшие отмечали, что и жених, и невеста выглядели счастливыми.
Натали Пушкина присутствовала лишь на православном венчании. Пушкин приехал на свадебный обед, где у него состоялся короткий разговор с бароном Гекереном. Тот выразил надежду на то, что теперь Александр Сергеевич, вероятно, изменит свое негативное отношение к оболганному Жоржу на родственное. Пушкин  крайне сухо ответил, что не желает никаких отношений между его домом и семейством Д'Антесов-Геккерен…
И немудрено: несмотря на соблюденные, казалось бы, приличия, и отказ от дуэли, 21 го ноября Александр Сергеевич написал Геккерну:
«Если дипломатия есть искусство узнавать о том, что делается у других, и раскрывать их намерения, то вы должны отдать мне справедливость, признав, что были побеждены по всем пунктам… Поединка мне уже недостаточно…Я сделаю все, чтобы вы и ваш так называемый сын были обесчещены в глазах дворов вашего и нашего»!
Объясните мне, что такого сделал Д'Антес, чего на протяжении всей своей жизни неоднократно не проделывал сам Александр Сергеевич? Покажите мне «Донжунский список» француза. Ах, его нет, кавалергард не вел письменного учета своим амурным победам! А вот подобный список пушкинских побед существует и почему-то никто и никогда не назвал поэта «безнравственным человеком». Почему?
А ведь предполагалось, что брак Жоржа с Катрин должен был бы автоматически прекратить и флирт, и сплетни вокруг него. Но новобрачный, кажется, искренне не понимал, почему он должен прекратить танцевать на балах со своей уже родственницей и обмениваться с нею записками.
Кстати, Д'Антеса, приехавшего к Пушкиным с визитом, поэт не принял. Тогда тот написал ему письмо. Пушкин, не распечатывая письма, вернул его. Но как! На вечере у тётушки Загряжской попытался отдать послание… старшему Геккерну. Тот, однако, отказался его принять. Тогда Пушкин вскипел и бросил его в лицо своему визави с криком:
- Ты его примешь, негодяй!
Как прикажете это истолковывать?
Но молодая баронесса Д'Антес выглядела совершенно спокойной и не делала ни малейшей попытки прекратить встречи своего супруга и младшей сестры. Катрин была откровенно счастлива, она буквально купалась во внимании мужа и свекра, наслаждалась роскошными на ее взгляд апартаментами в голландском посольстве. В письмах к родным повторяется снова и снова: «я абсолютно счастлива». И противоречит этому только одно-единственное письмо сестрицы Александрины к старшему брату:
«Катя, я нахожу, больше выиграла в отношении приличия».
Это было сочтено пушкиноведами достаточным основанием для утверждения, что брак был заключен для отвода глаз ревнивому мужу, а на деле все осталось по-прежнему. Только вот в чем дело: сама-то Александрина «в отношении приличий» находилась в крайне щекотливом положении. И жгуче завидовала старшей сестре, сумевшей сделать вполне достойную партию: сама-то Александрина все еще оставалась в девицах. А Пушкин продолжал беситься от ревности и… регулярно изменять своей жене не только со свояченицей, но и со многими другими дамами. И неуклонно подготавливать казалось бы отмененную дуэль. Хотя дал слово самому императору более этого дела не продолжать.
Дело в том, что Жуковский доложил Николаю I о предполагаемой дуэли. Тот вызвал Пушкина «на ковер» и пообещал лично защитить честь семьи поэта. Взамен взял слово, что тот не пошлет нового дуэльного вызова, не известив об этом царя. Пушкин слово дал – а что ему оставалось делать? Но 26 января 1837 года, через две с небольшим недели после свадьбы Катрин и Жоржа, написал чрезвычайно оскорбительное письмо Геккерну. И… послал ему вызов на дуэль. Именно барону Геккерну, а не его приемному сыну. Он же не давал императору слова не вызывать на дуэль голландского посланника.
В письме Пушкина была определена степень виновности каждого, про Дантеса, например, сказано, что «он только подлец и шалопай». Сам же поэт был чрезвычайно доволен тем, что  «заставил вашего сына играть столь жалкую роль».
И добавил:
«Всем его поведением (довольно, впрочем, неловким) руководили вы!»
Его уверенность подтвердил впоследствии и военный суд, постановивший, что «Министр (т.;е. Геккерн), будучи вхож в дом Пушкина, старался склонить жену его к любовным интригам со своим сыном и…  поселял в публике дурное о Пушкине и жене его мнение…»
Уж будто бы! А то, что Пушкин направо и налево болтал о противоестественных наклонностях Жоржа Д'Антеса, о его многочисленных связях «недостойных благородного человека» и о том, что голландский посланник злоупотребляет своими дипломатическими привилегиями (читай, занимается контрабандой) – это ничего? Он этим не «сеял в публике дурное мнение» об отце и сыне Геккеренах? Нет? Просто, как мог, защищал свою честь и честь своей жены? Странные, однако, способы защиты…
Вызов был послан старшему барону, хотя Пушкин прекрасно знал, что дипломат не может по своему статусу стреляться на дуэли и его вынужден будет заменить приемный сын. Судя по всему, он ни минуты не сомневался в том, что убьет или ранит своего противника (как было в тринадцати предыдущих дуэлях), государь-император погрозит ему в очередной раз пальчиком и сошлет на какое-то время в деревню, а ненавистных Геккеренов вышвырнет из России. А через пару лет все забудется. Но сценарий оказался совершенно другим.
Трудно догадаться, знала ли Екатерина Николаевна о предстоящей роковой дуэли. Надо полагать, знала. И можно только попытаться себе представить холодный ужас молодой женщины, только что обвенчавшейся со страстно любимым человеком и ждущей первенца. А если, не дай Бог… Если долгожданное счастье закончится, едва начавшись? Рискну предположить, что о свояке и его жене, своей родной сестрице, Катрин думала меньше всего. И мне трудно осуждать ее за это.
Впоследствии многие посчитают ее записку к Марии Валуевой, дочери князя Вяземского, верхом цинизма:
 «Мой муж дрался на дуэли с Пушкиным, ранен, но слава Богу, легко! Пушкин ранен в поясницу. Поезжай утешить Натали».
Не вижу здесь никакого цинизма – лишь безмерное облегчение от того, что самого страшного не случилось. И нежелание ехать «утешать Натали», которая фактически и заварила всю эту кашу своим бестолковым кокетством, говорить слова соболезнования Пушкину, который несколько лет фактически травил беднягу Жоржа – все это по-человечески очень понятно.
Понимаю, что поклонники «нашего всего» будут предельно возмущены тем, что я сейчас напишу, но давайте все-таки попробуем быть объективными. Представьте себе, что роковая дуэль на Черной речке закончилась легким ранением Пушкина и смертельным -Д'Антеса. Что вдовой осталась не прекрасная  Натали, а обыкновенная Катрин. Которая, скорее всего, не вышла бы вторично замуж, а посвятила бы себя памяти мужа, ребенку и престарелому свекру. Ничего поэтичного, разумеется, не о чем писать стихи и исследования. Только стала ли бы после этого Наталья Николаевна «женой убийцы»? Сомневаюсь. Дуэль – она и есть дуэль.
Потом был арест Д'Антеса, суд, формальное разжалованье в солдаты, чужая страна, холодные стены замка в Сульце – родовом имении мужа, затерявшемся на северо-западе Франции. И – почти полная изоляция, ибо связь с Россией фактически прервалась. Брат Дмитрий был практически единственным, кто как-то поддерживал с ней переписку. Екатерина жаловалась, что сестры ей не пишут и даже мать и единственная тетка, видимо, не желают компрометировать себя связью с ней. При всей своей гордости, Екатерина Николаевна дает понять, что ей горько чувствовать себя отрезанным ломтем. Да и в чем, собственно, она была виновата перед своими родными?
Потом родные и вовсе перестали ей писать, она узнавала о них все новости через третьих лиц... И начала считать эту обструкцию наказанием, ниспосланным ей свыше за…неумеренную страсть к мужу, которого не переставала любить и после почти пяти лет супружеской жизни, рождения трех дочерей и потери четвертого ребенка – родившегося мертвым мальчика.
Она тяжело ждала пятого ребенка, горячо, со слезами молилась о том, чтобы родился долгожданный сын! Босой ходила в католическую часовню, подолгу стояла на коленях на холодном каменном полу. Ей так не хотелось огорчать любимого мужа. Она с болью вспоминала его сдержанные поздравления на другой день после рождения третьей дочери. Свекор, барон Геккерн, кажется, обрадовался рождению ребенка больше, чем отец...
Своих немногих знакомых, а родных - особенно, она старалась потом всегда успокоить видимым безразличием к тому, что их с Жоржем принимают не везде, и не все из бывших ее русских соотечественников могут скрыть гримасу отвращения, случайно узнав чья она супруга. Так, она писала из Вены брату Дмитрию (в гончаровском архиве сохранилось всего два ее письма из австрийской столицы, где они провели зиму благодаря приглашению свекра, снова, после долгой опалы, получившего дипломатическое назначение):
«Я веду здесь жизнь очень тихую и вздыхаю по своей Эльзасской долине, куда рассчитываю вернуться весной. Я совсем не бываю в свете, муж и я находим это скучным, здесь у нас есть маленький круг приятных знакомых, и этого нам достаточно. Иногда я хожу в театр, в оперу, она здесь неплохая, у нас там абонирована ложа...»
И еще, другое письмо ему же:
«Я в особенности хочу, чтобы ты был глубоко уверен, что всё то, что мне приходит из России, всегда мне чрезвычайно дорого, и что я берегу к ней и ко всем Вам самую большую любовь!»
Добавим – безответную. Почти все пушкинисты, словно сговорившись, сквозь зубы цедят, что Екатерина Николаевна, уехав во Францию, порвала все связи с Россией и знать о ней не желала. Муж и жена – одна сатана, убийца поэта и жена убийцы не заслуживают добрых слов. Они даже правды о себе не заслуживают. К тому же Катрин всегда ставили в вину слова, сказанные ею при отъезде из России:
- Я прощаю Пушкина.
Да как она посмела!
А если посмотреть на все беспристрастно? Если представить себе, что Пушкин был не знаменитым поэтом, а просто мужем светской красавицы? Вспомнили бы о его «убийстве» через пару лет? Простите, сомневаюсь. И о кончине-то Пушкина в то время сообщила только одна газета;— «Русский инвалид», причем издатель получил за это строжайший выговор от министра просвещения графа Уварова.
Но зато все крупные европейские газеты известили о гибели Пушкина. Дуэль трактовалась как «политическая акция», а Пушкина называли главой русской национальной партии. Именно с этого момента Европа узнала о существовании «величайшего русского поэта», а до его нелепой гибели, увы, даже и не подозревала…
Но баронессе Д'Антес не было дела ни до Европы, ни до славы ее погибшего свояка. Заветной мечтой Екатерины было подарить мужу наследника. Забеременев первый раз, она была абсолютно уверена, что носит мальчика, и писала уже покинувшему Россию супругу о еще не рожденном ребенке:
«Как и подобает почтенному и любящему сыну, он сильно капризничает, оттого что у него отняли его обожаемого папашу».
Но ее надеждам не суждено было немедленно сбыться: одна за другой родились три дочери - Матильда, Берта и Леони-Шарлотта. Четвертый ребенок – мальчик – родился мертвым. И, несмотря на увещевания врачей, Катрин снова готовилась стать матерью.
Пушкиноведы ставят Екатерине Николаевне в вину то, что ни в одном письме на родину она хотя бы намеком не высказала ни малейшего раскаяния или просто сожаления о петербургской трагедии. Но… в чем она должна была раскаиваться? В том, что вышла замуж по страстной любви за человека, который был вызван на дуэль САМИМ ПУШКИНЫМ? В том, что сестры вычеркнули ее из своей жизни и запретили даже упоминать ее имя? Удивительное жестокосердие со стороны Натальи Николаевны: ведь сестрицу Александрину она ни в чем не винила, хотя прекрасно знала о ее связи с покойным первым мужем. Наоборот – терпела  все ее капризы: характер у Александры Николаевны с годами становился все невыносимее.
Вот что писала дочь Пушкина, Александра Александровна Арапова, в своих воспоминаниях:
«Мать до самой смерти питала къ сестр; самую н;жную и, можно сказать, самую самоотверженную привязанность. Она инстиктивно подчинялась ея властному вліянію и часто стушевывалась передъ ней, окружая ее неустанной заботой и всячески ублажая ее. Никогда не только словъ упрека, но даже и критики не сорвалось у нея съ языка, а одному Богу изв;стно, сколько она выстрадала за нее, съ какимъ христіанскимъ смиреніемъ она могла ее простить!
 «Александра Николаевна принадлежала къ многочисленной плеяд; восторженныхъ поклонницъ поэта; совм;стная жизнь, увядавшая молодость, не пригр;тая любовью, незам;тно для нея самой могли переродить родственное сближеніе въ бол;е пылкое чувство. Вызвало ли оно въ Пушкин; кратковременную вспышку? Гд; оказался пред;лъ обоюднаго увлеченія? Эта неразгаданная тайна давно лежитъ подъ могильными плитами.
Знаю только одно, что, настойчиво разспрашивая нашу старую няню о былыхъ событіяхъ, я подм;тила въ ней, при всей ея р;дкой доброт;, какое-то странное чувство къ тет;. Что-то недоговаривалось, чуялось не то осужденіе, не то негодованіе. Когда я была еще ребенкомъ, и причуды и капризы тети разстраивали мать, или, поддавшись безпричинному, непріязненному чувству къ моему отцу, она старалась возстановить противъ него д;тей Пушкиныхъ, — у преданной старушки невольно вырывалось:
- Бога не боится Александра Николаевна! Накажетъ Онъ ее за черную неблагодарность къ сестр;! Мало ей прежнихъ козней! Въ новой-то жизни — и то покою не даетъ. Будь другая, небось не посм;ла бы. Такъ осадила бы ее, что глазъ передъ ней не подняла бы! А наша-то ангельская душа все стерпитъ, только огорченія отъ нея принимаетъ... Мало что простила, — во всю жизнь не намекнула!
Вот так. Одной все простила и ни словом не намекнула, другую – просто вычеркнула из  жизни, хотя, пожалуй, из двух сестер Александрина принесла Натали больше горя, нежели Катрин. Которая оказалась без вины наказанной самыми близкими людьми.
Бог был, впрочем, милостив к ней: она не дожила до того дня, когда младшая дочь, неведомо какими путями в совершенстве овладевшая русским языком и выучившая наизусть все стихи Пушкина, бросила в лицо отцу роковое слово «убийца». Леони до обожествления любила Пушкина и его поэзию, в ее комнате висело несколько портретов поэта. И, наконец, она узнала «петербургскую историю».
Леони была помещена в психиатрическую лечебницу, где и закончила свои дни. Диагноз звучал так: «Эротическая пушкиномания, загробная любовь к своему дяде». Вторая невинная жертва в этой истории…
Но это было много позже. А пока Мадонна, наконец, вняла молитвам Катрин: в сентябре 1843 года она родила мальчика, названного Луи-Жозеф-Жорж-Шарль-Морис. А вскоре в Россию полетело письмо с известием, что Екатерина находится в тяжелом состоянии: у нее послеродовая горячка. Катрин умирала тяжело, но и во время агонии никто не слышал от нее жалобы или стона. Привычка терпеть, ничем не выдавать своего страдания до конца осталась при ней.
Есть предание, что умирая, она шептала слова, написанные мужу в 1837 году уже после дуэли и высылки:
«Единственную вещь, которую я хочу, чтобы ты знал ее, в чем ты уже вполне уверен, это то, что тебя крепко, крепко люблю, и что одном тебе все моё счастье, только в тебе, тебе одном!»
Пятнадцатого октября 1843 года Гончарова - Д'Антес скончалась и была похоронена в Сульце. На могиле - крест, обвитый четками. Ее обожаемый муж, ставший вдовцом в тридцать два года, так больше никогда и не женился.
«Она принесла в жертву свою жизнь вполне сознательно», - эти слова из воспоминаний внука Дантеса Луи Метмана не дают покоя исследователям-пушкинистам. Второй век они ломают голову над тем, что стоит за ними. Может быть, Екатерина Николаевна «сознательно сделала выбор между ребенком и собой, устав быть игрушкой в руках черствого, холодного семейства и поняв обреченность своих надежд растопить ледяное равнодушие мужа»? Но откуда взялось мнение об этом «ледяном равнодушии», если Д'Антес никогда не изменял своей жене и даже перед смертью, пятьдесят лет спустя, просил позвать  к нему «милую Коко»?
Пушкинисты твердят, что Наталья Николаевна с ее невосполнимой потерей, ранним вдовством все же познала сначала пушкинскую любовь, потом самоотверженную преданность своего второго мужа, Петра Ланского. Про пушкинскую любовь особенно интересно, если учесть, что за неделю до свадьбы Александр Сергеевич писал пламенные любовные письма польской красавице Каролине Собаньской, а после свадьбы изменял супруге направо и налево.
Тем не менее, участь прекрасной Натали старались облегчить родня, друзья поэта, она не отрывалась от привычной почвы, среды, от тех связей, которые незримо держат человека на плаву, лечат, дают силы. А вот Катрин всего этого была лишена. В одном из писем брату у нее чуть ли не впервые вырвались горькие слова:
«Счастье мое уже безвозвратно утеряно, я слишком хорошо уверена, что оно и я никогда не встретимся на этой многострадальной земле, и единственная милость, которую я прошу у Бога, это положить конец жизни столь мало полезной, если не сказать больше, как моя».
Вывод пушкинистов: Екатерина Николаевна сознательно искала смерти, поняв всю тщету и бесполезность своей жизни. К сожалению, они не удосужились посмотреть на дату написания письма – спустя неделю после рождения первого, мертвого, сына. Покажите мне женщину, которая после такого не впала бы в депрессию.
Да, Катрин сознательно принесла себя в жертву, желая, вопреки советам врачей, подарить мужу наследника. Но таких женщин можно насчитать сотни, если не тысячи. И если бы баронесса Д'Антес не была «женой убийцы», кто обратил бы внимание на ее смерть от родильной горячки на исходе четвертого десятка лет жизни и после шестых родов?
А Д'Антес продолжал жить, хотя пушкиноманам это и казалось преступлением. Детей взялась растить его незамужняя сестра, а сам он сосредоточил свое внимание на политическом и финансовом поприще. Стал богатым промышленником, сенатором, уважаемым в обществе человеком. И умер в своей постели на восемьдесят четвертом году жизни, более чем на полвека пережив свою русскую жену.
Кстати, на смертном одре он вспоминал «милую Коко», а вовсе не прекрасную Натали или окровавленного Пушкина.
Какой чудовищный цинизм, не правда ли?