Гений Одного Дня, глава 24

 Глава двадцать четвёртая
«Меланхолия» авторства Гая раздавалась на всю округу. Прохожие с немаленьким любопытством смотрели снизу вверх на худого парня с гитарой, сидящего на подоконнике и распевающего свои шедевры. Гезенфорд вообще не стыдился никого, поэтому его песни слышались на другой улице – он позабыл уже всё на свете. В Париже стоял запах осенних цветов, и всё предвещало лишь одни положительные эмоции. Всё, но не для всех.
Сам автор песни, скромно посиживая на своём подоконнике, безучастно смотрел на мир. Тот самый мир, который так давно его отвергнул. Этому миру он был не нужен, этот парень из уэльских трущоб. Да и сейчас, кому он нужен? Пора бы уже осознать, что эту жизнь он проживает только для себя, и не факт, что всё может поменяться к лучшему.
Здесь он окончательно убедился в том, как тесно ему в этом мире. Он был одинок, и это одиночество так давило ему на сердце, так сковывало душу, что иногда хотелось просто взвыть от досады. Но он никогда не признает своего поражения. Не, этот капиталистический мир ещё сильно заблуждается относительно всего произошедшего! Он не сдастся никогда. Не, не на того напали!
Палец скользит по струнам гитары, сам Гай качает в такт своей песне головой, пытаясь хоть на чуть-чуть уйти от своих проблем. Но проблемы не уходят, они всё продолжают лезть в голову. Противное состояние – когда чувствуешь себя таким уничтоженным… Ну что, что полезного сделал он за эту жизнь, что уходит безвозвратно? Есть ли ему какой-то смысл продолжать путь свой далее? И есть ли у него этот путь?
Раздаётся на всю округу песня. Одинокая, с печальным мотивом. Как будто её писал человек, потерявший всякий смысл существования. Ещё никогда ему не было так плохо. Это как последние стихи Ницше… Человек, которого окончательно охватило отчаяние. Который разучился верить людям, которого общество выкинуло за борт, который одинок, так одинок. Для которого нет спокойного места в любом уголке этого бренного мира. Для которого любая дорога ведёт в никуда.
«Меланхолия» продолжает напеваться, но постепенно затихает, затихает. Нет, так ела никуда не пойдут! Надо что-то менять. Пока ещё не стало слишком поздно. Сколько лет тебе, парень? Мно-ого! Двадцать семь лет. Молодость куда-то уходит, и ты даже ничего не можешь сделать. Ты лишь песчинка, управляемая ветром! Твоя судьба и обрела тебя на столь жестокое поражение. Она стала кидать тебя с самого детства в замкнутый круг всего этого людского коварства и лицемерия.
Но круг не должен быть замкнутым. Где-то должен быть выход. Знать бы только – где? Сколько будет продолжаться этот бессмысленный путь через множество проб и ошибок. Он ведь даже не знает, что такое радость или счастье. Одинокая, брошенная на лоно судьбы жизнь. Никому не нужен, никому. И мир нисколько не изменится без него. Всё те же лицемерие, коварство, подлость…
Он знал всю эту подковырную сторону блестящего общества. Добродетель, любовь, все эти слова звучат как жалкая насмешка! Но разве кто-то из этих людей задумывался о бесполезном мальчишке в оборванной одежде, который спал в трущобах и голодал? Они презирают таких людей. Они недостойны их внимания. Жалкие отбросы общества.
Гай в задумчивости провёл рукой по гитаре, после чего опустил свой музыкальный инструмент вниз, полностью разочаровавшийся в этом мире. Грусть и одновременно злость вспыхнули в его глазах. За что, за что он обречён на эти страдания? Кому он сделал плохо?
Взгляд скользил по улицам этого города. Все куда-то спешат, суетятся. Один он здесь сидит, и никуда не торопится. Словно бы у него вообще не осталось дел в этом мире. Мысль… Что там говорил этот Николас про мысли? Ах да, все мы лишь мысли, приходящие в этот мир в одиночестве, и уходящие тоже в одиночестве. И наша цель зачем-то блуждать по пространству.
А ведь он даже не знает ничего толком о себе. Какая-то Мораль... мораль общества...что это такое? Кто ее придумал? Каждый волен жить так, как считает нужным. Почему человек должен отказывать себе в чем-то ради общества? Мы живем только раз. И каждый сам решает как прожить ему этот один единственный раз. Но зачем нам дан этот один раз?
Гай Гезенфорд встал с подоконника, в конце концов, придя к выводу, что уже ничего не изменит в этой жизни, если будет и дальше продолжать так сидеть и гнуть свою печальную линию жизни. Ему было с сегодняшнего дня явно как-то не по себе. Что так повлияло на смену его настроения? С чего это он стал искать свой жизненный путь? Нет, пора кончать со всем этим. Эта жизнь никуда не убежит и найдёт тебя всё равно без чьей-либо помощи. Надо просто жить и заниматься своими делами. Куда-нибудь его тропа выведет. Жаль, люди не могут предвидеть будущее.
Не могут? Гай слегка усмехнулся и взглянул на часы. Что ж, его кажется, уже давненько заждались. Нельзя заставлять ждать людей, решил он. Решение его было абсолютно верным, как выяснится впоследствии. Через некоторое время свершится то, ради чего он вообще оказался в этом городе, этой чужой стране, которой он, естественно не был нужен. Вот и думай что хочешь – он сейчас пытается как раз предсказать будущее, говоря о своих планах. Парадоксы – они повсюду.
Вылив всю свою злость и бессилие в песне, теперь Гай окончательно успокоился, собрался с мыслями, и вышел в этот новый мир, на этот раз уже полный надежд и чувствуя, что ему суждено стать свидетелем чего-то грандиозного и великого. Не каждому человеку выпадает такое счастье в жизни. Хватит ныть! Пора вспомнить о своих бутербродах и забыть уже обо всём плохом в этой мерзкой гадкой жизни.
Судьба, она такова, ей надо плевать порой в её длинную мерзкую бороду.

Генри Читтер важно восседал на своём стуле. Злорадство мелькало на его лице, в этот день он чувствовал себя богом. Простучав на столе пальцами свой победный марш, он окончательно успокоился, и стал радостно потирать руки. Наконец-то среди всех этих грозных грозовых туч мелькнул луч солнца в его сторону и осветил его! Может, всё, что он делал, не так уж и напрасно на самом деле.
Грайам в весёлом расположении духа, с которым он не расставался никогда, особенно тогда, когда писал что-либо в свою газету, которая имела свои отличительные особенности. В то время, как все нормальные редакции отличались самой серьёзностью, этот славный малый любил размещать эпиграммы и пародии. Любил выдумывать. Может, именно поэтому вся его литературная деятельность так плачевно оканчивалась?
- Нет, ты только прочти! – лицо Читтера светилось так, словно бы оно было освещено электрическими лампами. – Я всё-таки добился того, чего так жаждал и хотел, представляешь?
Берг не спеша взял в руки газету и на первой же полосе прочёл такой заголовок, который без внимания он оставить просто не мог.
- «Александр Вингерфельдт – мистификатор и шарлатан!» Ты это хотел услышать?
- Да-да! – загорелись глаза Читтера. – Мы растоптали его авторитет. Но!
И на столе появилась ещё одна пачка газет. У Илайхью, что сидела рядом, округлились от удивления глаза. А Генри Читтер уже ничего не видел кроме своего триумфа. Триумф над Вингерфельдтом, победа над домом Моргана, а значит, хорошее положение дел. Просто, как дважды два. Поэтому Читтер себе позволили даже в этот день положить свои книги не строго по линейке. Оно того стоило!
- «Флайер или лайер», - это про финансирование авиации, «Шарлатанство века», - он ещё долго перечислял в своей радости названия различных статей, но особенно заострил внимание на самой толстой газете в пачке. – Обратите внимание! «Вингерфельдт наживается на состоянии своих спонсоров, которые уже учатся не верить в его фееричные мечты». Это из лекции того самого профессора. А вот ещё: «Вингерфельдт в темноте». Никакого освещения в поле зрения! Надежды на электрический свет утопают в темноте. А этот твой любимый учёный сходится во взглядах: «Вингерфельдт – обманщик!»
Последнюю газету он повернул так, чтобы оба его товарища увидели этот говорящий о себе заголовок на газете. После этого дикий смех сотряс маленькую комнату на Уолл-стрит!
Смех и одновременно грусть доносились с другого конца этой улицы тоже.
- Что я тебе говорил, электрическое освещение невозможно! – вздохнул Морган. На него давила совесть за те самые деньги, которые он отдал так беззаветно в проект. – Как я мог поверить в это!
Великий магнат в задумчивости разложил колоду карт на такой же стопке газет, которой обладал и Читтер, но заголовки так пестрели перед глазами, что он был вынужден удалить их с глаз посредством сбрасывания на пол. Тогда он остался один со своими картами. Именно в эти минуты он мог что-то решить, когда мешал свои карты и раскладывал их.
В этот день решения не последовало. Вернее, оно просто заключалось в бездействии. Надежда. Она осталось единственной после всех этих вынесенных решений. И ей единственной поверил Морган, находящийся сейчас в далеко не лучшей позиции. Он чувствовал себя обманутым, и его стала немного подогревать злость от бессилия.
Лишь бы не оплошал этот парень из Праги. На него все надежды. И деньги.
Рокфеллер как всегда ответил молчанием, никуда не вмешиваясь, но, как всегда оказываясь в центре внимания любой ситуации. Он продолжал копать яму для своего соперника, не забывая, однако же, следить за событиями на Уолл-Стрит и во всём мире. Ведь это касалось всё его в первую очередь! Правда, Читтеру было уже явно не до него…
- Сегодня журналисты допросят нашего прекрасного дядю Алекса, после чего мы все тут будем явно счастливы, - возвестил Читтер, или как сам он себя называл, «оракул наших дней» (кстати, именно так и называлась газета Берга). – Представляю, как чувствует себя мой старый коллега из банкирского дома, когда читает ту же стопку газет, что и я! Какое же счастье наверное испытывает он. Я хочу, чтобы Вингерфельдт публично признал своё поражение. Тогда одной пешкой в игре будет меньше. И мне будет легче поставить свой коронный мат некоронованному королю!
- Королям, - поправила было Илайхью.
- Эти двое для меня одно и тоже лицо: лицо врага! А какая прекрасная сегодня погода нынче!
И он зло расхохотался. Это был смех дьявола! Сегодня был воистину его, королевский день! И вероятно, день бы так и остался бы в его принадлежности, если бы не Рокфеллер, который упрямо гнул свою линию, несмотря ни на какие события вокруг. Берегись, Читтер! Жизнь на пороховой бочке не самая лучшая в этом свете, поверь!
Зато для Моргана день ожидания плавно перетёк в ночь. Дождаться бы утра, а там будет видно, что делать, и куда девать свои резервы. Дождаться бы!

События развивались просто стремительно. И даже бешеной скоростью. Так эта волна зла, охватившая Америку, докатилась и до Европы, а именно – до маленького домика в пригороде Праги. Именно этот дом сейчас находился в эпицентре самых важных событий, можно даже сказать, в нём решалась судьба мира!
Сегодня здесь необычайно шумно. Очень много всяко-разных людей. Они здесь стоят перед этим домом и чего-то ждут. Вернее, кого-то. Наверное, никогда ещё этому дому не уделялось так много внимания. Один из этих господинов, самый сварливый, оборачивается назад, и грозит фотографу заготовленной заранее ручкой:
- И попробуй только пропустить этот момент для фотографии! Я тебя уже давно знаю, противный!
Фотограф приводит своё оборудование в порядок и ждёт. Но он недолго ждёт. Вскоре из дома показывается грандиозная фигура великого изобретателя, на лице которого светится явное недовольство и гнев. Он дышит злостью, при этом внешне оставаясь спокойным. Момент истины наступает. Журналисты, все, как один, достают свои блокноты, куда что-то спешат записать, после чего снизу-вверх смотрят на мировую легенду, вокруг которой уже соткана невероятная паутина легенд и слухов.
- Господин Вингерфельдт! Господин Вингерфельдт! Вы читали вчерашние газеты?!
После утвердительного кивка дяди Алекса, который здесь чем-то напоминал Зевса, готового метать молнии, журналист развернул принесённый с собой экземпляр этого печатного издания и громко прочитал:
- «Вингерфельдт – хвастун и подлец, который надувает спонсоров, верящих в его достижения, сотканные из лжи и шарлатанства! И в его наивные мечты» - журналист, ожидая реакции, взглянул на Вингерфельдта, и чуть не был поражён громом из его глаз.
Алекс просто дышал лютой ненавистью ко всему вокруг него происходящему! О да, сейчас он был похож на громовержца. Все журналисты резко уткнулись в свои блокноты, чтобы не видеть этого злобного взгляда, который щедро раздаривал в их сторону стоящий на крыльце Вингерфельдт.
- Этот Читтер! Он уже успевает везде, куда только может сунуть свой нос! Какое коварство тут вокруг меня… - он собрался с мыслями, выкинув все эмоции в дальний угол своей души и приготовился произнести здесь свою решающую фразу. Он произнёс её, как и ожидалось. – В канун Нового года я освещу это место двумя тысячами электрических огней!
Тихий ропот прошёлся не только по толпе журналистов, но и по тем товарищам, что стояли позади своего босса. Такого поворота явно не ожидалось в этой ситуации. Но Вингерфельдт ещё не закончил свою фразу, добив журналистов окончательно:
- … Тогда и встретимся! Тут!
После этого он развернулся, выразительно хлопнул дверью, показывая, что ни с кем не желает общаться. Тучи сгущаются. Всё сильнее и сильнее. Приняв задумчивую позу, он принялся думать о том, чтобы его могло ждать к тому самому кануну Нового Года. Он начал в себе бороть все сомнения, явно злой на всё. Но постепенно злость спала, уступив место умственной деятельности. Надо было решать что-то. Вингерфельдт чувствовал, что это уже вопрос жизни и смерти! И если он его не решит, то уже никто не возьмётся за эту проблему! Время…
- Но Алекс, ты мало дал нам времени, - тихо произнёс Альберт Нерст.
- Нам оно и не нужно. Если Бари достанет нам насос!
Лёгкий намёк на торжество засветился в глазах Вингерфельдта. Должно было свершиться что-то великое, он это чувствовал всем сердцем!
Париж. Снова этот печальный город. Вернее, печальный для него, для Гая Гезенфорда. Ему уже не терпелось отсюда уехать. Но сначала надо завершить то самое дело, ради которого он приехал сюда из Австро-Венгрии! Но что же всё-таки это за город, в котором суждено состояться чему-то воистину грандиозному и великому?
Как это и случалось в большинстве крупных городов Европы, его сплошь стали заселять эмигранты. Ради образования, ради лучшей жизни. Кто для чего сюда шёл – лишь бы не оставаться в своих чахнувших деревнях! Эти эмигранты, начавшие своё движение сюда из девятнадцатого века, выходцы из деревень и маленьких городков, приехали в надежде получить работу. Но сейчас не то время!
Люди ютились в подвалах и мансардах, по-прежнему сохранялся принцип: чем выше этаж, тем беднее семья. Город почти не менял свой облик до середины девятнадцатого века, и растущее население ютилось в узких рамках старого города. Затем Наполеон Третий приказал раздвигать границы этого города дальше – ибо, к слову сказать, вместе с растущим населением пришло и население, идущее на убыль – кладбища просто наступали на Париж, и надо было что-то делать.
Грязная вода текла по улицам, тротуаров не было, поэтому прогулка вряд ли доставляла приятное удовольствие. К тому же постоянно бушевали болезни по всему этому городу. Чтобы пешеходы могли перейти улицу нормально, подметальщики клали на мостовую доски и проводили людей по ней за плату, что хорошо сказывалось на капитале и без того обделённых эмигрантов.
Различны были и жилые кварталы. В западных частях города жили люди богатые, в восточных – рабочие и эмигранты. Почему так? Западный ветер, что в основном дул в Париже, нёс на восток дым и копоть от фабрик, что ещё больше услаждало жизнь рабочим, итак обречённых на далеко не прекрасные жизненные условия.
Дефицит воды, света, воздуха, грязные улицы, всё это порождало эпидемии, косящие людей тысячами. А потом их, безымянных, свозили на теплоходе прочь, и их родные даже не знали места их могил. Холера и туберкулез властвовали над восточной частью Парижа. Больниц не хватало, люди умирали в полной нищете. Беспризорность детей и преступность – две характерные черты того времени!
Высокая детская смертность, женщины-работницы, которым даже отпуска не давалось, чтобы ухаживать за больными детьми… Какая прекрасная картина была скрыта за блеском и великолепием высших слоев общества! Ладно хоть, они оказались настолько благородны, что даже позволяли спать этим рабочим. Нравственное чувство!
Широкие улицы, зелёные аллеи, сравнительно чистый воздух, и приличное уличное освещение. Какое дело жителям этого западного рая до востока? Как вообще могут эти журналисты так писать: «Города стали могильщиками для людей»? Тут же так хорошо и прекрасно. Как где-то может быть плохо?
А потом перестройка города: старые кварталы рушатся, сносятся узкие улицы, где раньше строили баррикады. Стройки дают рабочие места. Двадцать лет перестройки – ровно столько Париж – строительная площадка. Барон Османн придал городу тот современный вид, что мы видим сейчас. Он увеличил Париж, присоединив к нему 11 соседних общин. Благодаря нему появились широкие улицы, скверы, парки, тротуары. Строились общественные здания: больницы, школы, театры.
Тогда и появилось знаменитое здание Оперы, созданное по проекту талантливого архитектора Шарля Гарнье.
Появляется транспорт. Этот технический бум, охвативший весь мир, это время изобретательство, можно сказать, спасает людей. Но трущобы остаются, и люди гибнут. Только на это уже не обращается внимание – не оно самое главное. Опять Нравственное чувство!
Железные дороги взяли Париж в кольцо. Появились транспортные узлы, город словно бы пробудился от своего сна. Используются металлические конструкции. Из них был построен ансамбль из торговых павильонов – Центральный рынок, «чрево Парижа». Появились универсальные магазины, кафе и рестораны, книжные развалы букинистов на набережной Сены…
И тут высится сооружение великого Эйфеля – башня, названная его именем, ставшая пусть и не сразу, но всё равно символом Парижа. Тогда она считалась самым высоким сооружением мира. Многие ругали её архитектуру, многим она не нравилась, и лишь спустя какое-то время парижане окончательно с ней свыклись и прекратили ворчать, мгновенно превратив её в свой символ.
Но это было лирическое отступление. Так выглядели многие города того беспощадного времени, в том числе и Прага. И наконец, переходим к самому событию.
Место действия – Париж. Главные роли – Сантос-Дюмон и братья Райт! Они творили историю в этот момент. И теперь настало время обратиться к ним.
… Свистит налетающий с Атлантического Океана ветер. Он плотен и упруг, толкает в грудь, слезит глаза, а если отвернуться, то чувствительно давит в спину. Воздух пропитан солью и шумом прибоя, кипящего на краю пляжа.

Пляж — настоящее песчаное поле. В наклонной его части уложены рельсы, на которых стоит странная конструкция. Возле неё — шестеро взрослых и мальчик. Двое мужчин подбрасывают монетку, и один из них счастливо улыбается.

— Повезло тебе, Орвилл! — с завистью говорит другой — его брат Уилбер.
Орвилл забирается внутрь конструкции из еловых планок, ткани и тросов, похожей на большую этажерку. Раздаётся громкое тарахтение мотора — и, скользнув по рельсам навстречу океанскому ветру, странный аппарат взлетает в воздух.
Немногочисленные зрители разражаются радостными криками:
— Летит! Летит!

Полёт на высоте три метра продолжался 12 секунд, аппарат пролетел 39 м и… вписал в историю авиастроения имена братьев Райт — Уилбера и Орвилла, которые разыграли в орлянку, кому лететь первым. Они осуществили самую дерзкую и самую возвышенную мечту человечества о полёте. Случилось это 17 декабря 1903 года.

В августе 1908 года это событие должно было повториться вновь – но уже для другой публики, а именно – для Парижского общества. Просто так это мировое событие не могло пройти мимо. Начнём с того, что первый полёт протёк в деревушке Китти-Хоук, причём газеты (ах, эти газеты!) проигнорировали сообщения о первом в мире полёте на самолёте. Сами братья Райт старались избегать публичности до того самого момента, пока их полёт не станет безопасным для людей. Они первые разработали и внедрили систему управления своим изобретением, в то время, как в задачу других изобретателей входило просто заставить подняться в воздух своё творение. Вероятно, это и сгубило Отто Лилиенталя, не менее известного изобретателя.
Именно его гибель (он упал с пятнадцатиметровой высоты во время очередного испытания своего планера) сподвигла братьев Райт к этому открытию. В то время они содержали небольшой магазин, где продавали свои велосипеды. Но уже к этому времени в них просыпался тот дух, который превратит их в великих изобретателей.
Как-то раз отец принёс им довольно интересный сувенир, который мог подниматься в воздух за счёт вращения лопастей. Тогда это произвело просто огромное впечатление на обоих. Может, это и было решающим событием в их жизни, кто знает.
К тому времени невероятно возрос интерес к авиации со стороны всего мира. Проводилось множество полётов, но, ни один из них не был удачным. Изобретатели пытались подражать летучим мышам, птицам, они не думали так же о том, что сделают после того, как взлетят на своём аппарате в воздух. Может, это их губило.
А потом появились братья Райт, которым суждено было внести гигантский вклад в мировую историю и наконец сделать то, к чему человечество шло так много времени. Первые полёты были коротки и непродолжительны. Много поражений выпало на их долю, но они были уверены в себе. На расчетах Отто Лилиенталя они строили свой планер (планер, не самолёт!) и здесь применили принцип, впоследствие ставший знаменитым. Он назывался крутка крыла.
В чём он, собственно заключался? С помощью него птицы сохраняют равновесие. Они выкручивают крылья. Когда тело птицы начинает наклоняться, она выворачивает верхнее крыло, чтобы поймать ветер. Когда выворачивается нижнее крыло, происходит торможение, и тело птицы вновь приходит в равновесие.
Использовав этот принцип, подсмотренный Уилбером у птиц, они строят свой планер, однако, продолжая ориентироваться на расчёты Лилиенталя, к тому времени до своего падения считавшегося одним из самых удачных изобретателей, совершившего множество удачных полётов. Но он не использовал крутку крыла. Её использовали братья Райт, и надо добавить, весьма удачно.
Бросив свои велосипеды, они увлечённо занялись этой новой для них работой. Планер – это только начало пути, они мечтали о моторном аэроплане. И их мечте суждено было осуществиться, но не сейчас. Сейчас надо было мастерить планер, что они и делали. Они прошли через две попытки привлечь внимание к своему полёту. Но обе провалились. А потом ещё Сантос-Дюмон. Но о нём речь пойдёт у нас дальше.
Повзрослев, братья стали собирать литературу об авиации и размышлять о создании послушного, хорошо управляемого самолёта. За основу они взяли опубликованные чертежи биплана Октава Шанюта и принялись разрабатывать систему управления. В поисках наилучшей конструкции Уилбер и Орвилл использовали в расчётах формулы аэродинамики и данные испытаний планеров Отто Лилиенталя. Но самое главное — они построили собственную аэродинамическую трубу, в которой испытывали разные конструкции крыльев.

В 1900 году братья Райт вывели из ангара управляемый планер и начали его испытывать. Они совершили множество полётов и добились самого главного. Их аппарат успешно управлялся по трём осям: перекосом крыла достигался крен относительно продольной оси; носовым элеватором — поднятие и опускание носа самолёта относительно поперечной оси (тангаж) и хвостовым рулём — повороты вокруг вертикальной оси (рыскание). Этот способ управления до сих пор остаётся главным для всех типов самолётов.
И тогда они стали искать двигатель для своего аэроплана. Ведь мечта напоминала им периодически о том самом моторном аэроплане…. Как же они его нашли? Согласно расчётам, мотор будущего самолёта должен быть лёгким и обладать мощностью в восемь лошадиных сил. Но никто из производителей не мог выполнить такую задачу. Братья предложили построить двигатель Чарли Тейлору — механику, чинившему велосипеды и моторы в их магазине. За полтора месяца Тейлор, руководствуясь грубым эскизом братьев, создал лёгкий двигатель мощностью в двенадцать лошадиных сил!
Удивительно, но братья Райт практически сразу нашли талантливого механика, который сумел изготовить спроектированный ими мотор. Кажется, вот повезло! Но дело тут не в везении, а в упорстве и правильном подходе к работе.
Пока в Европе началась возня с авиацией (ведь тогда Франция считалась мировым светилом авиации), они продолжали совершенствовать свой аэроплан. Отец им говорил, чтобы они никогда не летали вместе, пока не убедятся, что полёт безопасен абсолютно для них. И ради этой безопасности они пока и не стремились освещать свои успехи в прессе. Когда же они с этим покончили, и им наконец удался свой полёт (1905 год), они решили осветить свои успехи в прессе и получить патент.
Американское правительство отнеслось к этому с большим недоверием. Недавно они получили самолёт конструкции профессора Лэнгли, но он разбился и пилот чуть не погиб. А американцы выкинули на этот проект пятьдесят тысяч долларов. Неужели два велосипедных механика оказались умнее этого известного профессора?
С ещё большей опаской к сообщениям о самолёте братьев Райт отнеслись в Европе. Французские газеты сочли эту информацию блефом, а братьев Райт называли не «flyers» — «летуны», а созвучным английским словом «liars», то есть «лжецы».
И наконец на арене действий появляется Альберто Сантос-Дюмон. Ему так же предназначена великая роль в нынешней мировой истории. Он создал удачный самолёт-моноплан, названный «Демуазелью». В 1906 году 23 октября при большом скоплении парижан Альберто пролетел на нём 60 м на высоте два-три метра. В отличие от аппарата братьев Райт, самолёт Сантос-Дюмона взлетал без рельсов и встречного ветра. Многие, особенно бразильцы, считают именно его создателем первого самолёта.
И это действительно так – ибо ему принадлежит первый управляемый полёт в мире.
Известен интересный случай из биографии Сантос-Дюмона. Однажды он пожаловался своему другу, известному часовому мастеру и ювелиру Луи Картье, что во время полётов ему трудно пользоваться традиционными мужскими часами на цепочке, хранящимися в кармане жилета. Картье разработал для Сантос-Дюмона наручные часы на кожаном ремешке. Теперь пилот мог узнавать время, не отрывая руки от штурвала. С тех пор мужские наручные часы стали столь же популярны, как и женские. (Женщины стали носить часы на руке гораздо раньше, в основном как украшение.) Сантос-Дюмон охотно разрешал желающим копировать свой самолёт и даже публиковал его чертежи в популярных журналах. Он наивно верил, что авиастроение станет мирным и всеобщим занятием.
Сантос-Дюмон так же с недоверием отнёсся к сообщениям о двух удачных полётах братьев Райт. Он не мог поверить, что два велосипедных механика сделали то, к чему даже он пока не пришёл. Всё Парижское общество требовало ответа. Оно хотело добиться публичных полётов. Даже то, что один из этих полётов заснял знаменитый Александр Грэхэм Белл, не сыграло абсолютно никакой роли. Одно дело летать в какой-то неизвестной деревушке в Америке, а другое дело – здесь, где собралась вся авиационная элита общества.
Тем более, если учесть, что совсем недавно Сантос-Дюмон совершил полёт вокруг Эйфелевой башни, заверив, что теперь Париж точно станет столицей авиации. Но братья Райт поняли, что ждать уже нечего, и тогда решились показать свои все достижения публике.
Уилберу суждено было полететь в Париж для показательных выступлений, Орвилл готовил самолёт для публичных выступлений в Америки, в Вирджинии.
И вот настал этот момент. 8 августа 1908 года. Париж. Недалеко от столицы Франции сегодня столпилось чрезвычайно много народа. Все ожидали этого события достаточно долгое время. Они ждали объяснений. Но чаша кипения одновременно с доведением самолёта «до рыночных кондиций» (совершенства) была переполнена, и вот наконец люди дождались того момента в истории, когда могут всё увидеть и разглядеть воочию.
8 августа 1908 года вошло в историю.

Но только лишь в авиации. Вингерфельдту своего восьмого августа ещё надо было ждать и ждать. Но он верил, что когда-нибудь оно придёт, полностью его время! Он справится. Он должен справиться. В дневнике господина Алекса Вингерфельдта появилось оптимистическое замечание: «Мы не терпели поражений. Мы просто нашли 10 000 способов, которые не работают». Подумав, он заменил слово «мы» на «я».
Наконец-то он снова смог вернуться в свою мастерскую. Нет, ничего ему не надо кроме его лаборатории! Здесь так хорошо и прекрасно. Только здесь. Вингерфельдт провёл рукой по длинному столу в лаборатории и просто присел. Он кого-то ждал. Так как без дела торчать он просто не мог, он открыл лежащую здесь книгу и увидел в ней ежедневник. Интересно, чей?
С любопытством просматривая его, Вингерфельдт отметил хороший и приятный слог того, кто всё это здесь излагал. Методом дедукции он вычислил, чей это ежедневник. Увидев свёрнутые спирали для лампы накаливания, он ещё больше подтвердил свою догадку. Он сидел на месте Альберта Нерста.
От этого открытия как-то радостно Вингерфельдту не стало, что он поспешил оставить чужое место и вернуться к своему, полностью заваленному книгами. Стопками книг. Самых различных и толстых. Это адская работа, но она идёт на благо человечества!
Если вспомнить цель…
В «Кёльнише Цейтунг» за 1818 год было помещено воззвание, адресованное тем гражданам, которые являлись сторонниками уличного освещения. Оно гласило:
1. Уличное освещение с теологической точки зрения есть вмешательство в божий распорядок: ночь нельзя превращать в день.
2. С медицинской точки зрения — ночное пребывание на улицах будет увеличивать заболевания.
3. С философской точки зрения — уличное освещение должно способствовать упадку нравов.
4. С полицейской точки зрения — оно делает лошадей пугливыми, а преступникам помогает.
5. С общественной точки зрения — публичные празднества имеют назначением создать подъем национального чувства, важное значение при этом имеет иллюминация; существование же постоянного уличного освещения значительно ослабит эффект, производимый иллюминацией.
А если залезть в историю освещения…
Тепловые действия электрического тока были замечены уже вскоре после открытия Александром Вольта в 1800 году гальванического элемента.
В 1802 году профессор физики петербургской Военно-медицинской академии В. В. Петров при опытах с батареей из большого числа медных и цинковых кружков получил вольтову дугу. Так лампы и делились на две категории – вольтову дугу и лампу накаливания. Алекс Вингерфельдт, понятно, выбрал последнее.
Впервые вне лаборатории и классной комнаты вольтова дуга была применена в 1845 году в Парижской опере, чтобы производить эффект восходящего солнца. Появление вольтовой дуги в этой роли произвело такое сильное впечатление, что более предприимчивые директора театров решили применить ее для того, чтобы при помощи линз и оптических призм воспроизвести эффект светящихся фонтанов, искусственной радуги и молнии.
Еще в 1872 году русский ученый Александр Лодыгин сумел заставить светиться угольный стержень в стеклянном сосуде с откачанным воздухом. Год 1874. Русский инженер Александр Лодыгин получил патент на изобретение электрической угольной лампочки накаливания.
В 1875 году П.Н. Яблочков изобрёл электродуговую лампу (электрическую свечу). Вместо того чтобы помещать стержни вольтовой дуги вертикально один над другим, Яблочков поставил их рядом, разделив тонким слоем изолирующего вещества. Благодаря такой форме вольтова дуга, образующаяся между концами стержней, напоминала пламя свечи. Угли сгорали подобно тому, как сейчас сгорает свеча. Это изобретение вскоре получило широкую известность как «свеча Яблочкова».
Необходимо подчеркнуть, что многие выдающиеся физики и химики Европы и Америки решительно возражали против самой возможности «дробления световой энергии». В Англии парламент назначил даже специальную комиссию из крупнейших ученых для решения этого вопроса. Заключение ее было крайне неблагоприятно. Комиссия высказалась в том смысле, что деление электрического света представляет собой задачу, для человека непосильную.
«Свеча Яблочкова» не только открыла эпоху электрического освещения, но и была первой точкой, в которую поступала только небольшая порция всей электрической энергии, создаваемой генератором.
Эти лампы стали использоваться в общественных местах, в магазинах, театрах. Но дуговые лампы были опасны для населения (впрочем, как и газовые фонари), а кроме того, свет в них струился с периодичностью. Из-за этого в домах по-прежнему господствовало газовое освещение. Следует сказать так же, что газ боролся со светом где-то полвека…
Потом появился англичанин Джозеф Суон (Сван). Он поместил угольную нить в колбу и высосал из неё воздух. Но всё равно лампа была недолговечной.
В задачу Вингерфельдта входило сделать так, чтобы свечи могли жечь только богачи. А ведь до этих деяний великого изобретателя люди спали по десять часов в сутки! Но создать надежную, долговечную и недорогую лампочку, а кроме того, наладить ее производство мог лишь Вингерфельдт а так же его команда дилетантов с широким кругозором. На них была вся надежда, посмотрим, оправдают они их или нет.
Пролистывая многотомные труды, записываемые Авасом Бекингом, где упоминаются все их опыты с подходящим материалом для лампы накаливания, он невольно вздыхал. Да, действительно не по себе, когда читаешь все эти 10 000 опытов! Вдумайся, читатель, это не просто пять цифр, поставленных рядом, а это целая жизнь – люди три года работали в этих лабораториях, чтобы изобрести такое нечто стоящее. И у них должно получиться! Должно!
А вот и главная рабочая сила дяди Алекса наконец пожаловала на работу! Вот они, блеск и надежда эпохи. Эти молодые необразованные парни возможно, не понимают, что вершат здесь вместе со своим боссом историю. Они идут вперёд. Слишком вперёд! Ведь то, ради чего они тут сидят, раз и навсегда изменит жизнь всего населения планеты!
Альберт Нерст первым заметил присутствие Алекса – хотя за такой стопкой книг его было заметить весьма сложно. Вингерфельдт развернулся и поспешил вставить несколько фраз:
- Авас, будь другом, задёрни шторы! Я хочу посмотреть на то, чего мы добились за всё это время!
Мгновенно темнота воцарилась в комнате, вырубили даже газовое освещение. Потом послышался лёгкий скрип и все увидели синеватый свет, исходящей от лампы. Он то и дело мигал, расширялся и гас, мгновенно водворяя подвал в прежнюю обстановку темноты, тем не менее дальнейшим опытам это нисколько не мешало. Когда синий свет отражался на лицах всех находящихся тут людей, то можно было увидеть напряжённость и некоторую долю грусти у них.
- Да тут ещё работать и работать, - вздохнул дядя Алекс.
- Мы хотим осветить весь мир, а не можем даже осветить света в этой комнате, - возмутился Альберт и мгновенно включил газовое освещение. Сегодня он явно был настроен на работу. Глаза его горели.
Через некоторое время вновь воцарилась темнота в комнате, Авас вновь дежурил у выключателя. Все склонились над лампой. Она издала лёгкий с синеватым оттенком свет, погорела пять секунд, затем взорвалась и дым с искрами поспешил повалить куда-то вверх комнаты, к потолку, что пришлось срочно тушить этот маленький пожар, а затем выметать осколки ещё одной неудавшейся лампы.
- Сейчас мы ближе к результату, как никогда! – шептал, словно заговоренный, дядя Алекс. – Я чувствую нутром, что ответ где-то близко, нам просто нужно терпение и здравый смысл. Настойчивость! Вот чего нам не хватает в данный момент.
Вновь на миг воцаряется тишина в напряжённом подвале этого маленького уютного домика в Праге. Вингерфельдт подложил подбородок под свою руку, причём задумчивость его лица говорит лишь о том, что тут все останутся весьма надолго. Он ещё покажет всем этим Морганам, Рокфеллерам, Читтерам.
- Авас, зажги газовое освещение!
Поворот рукоятки и в люстрах загорается газ. Вновь в подвале стало светло, практически как днём. Дым от потушенной лампы продолжает идти вверх. Но Вингерфельдт неутолим. Он забит этой целью. Это то, чему стоит посвятить свою жизнь. Либо он откроет тайну этой лампы, либо упадёт замертво! Вопрос жизни и смерти.
- Мы не позволим темноте победить нас! – рычит Вингерфельдт. – Мы выясним, чьё изобретение будет последним.
- Боюсь, если взрывы не прекратятся, это будет последним, что мы сделаем, - заметил Нерст, собирая в кучу свою бумаги и готовя новые спирали для следующей лампы накаливания.
В этот момент появляется Бариджальд, и Нерст спешит наградить его самой достойной репликой, нисколько не унижая его достоинства:
- А, вот и наш математик главный пришёл! Мы уже взорвали одну лампу. К несчастью, не фатально. Кто знает, может, ты нам принесёшь счастье? Добро пожаловать в ад дяди Алекса!
- Так в чём вся твоя математика заключается? В те разы я был так занят, что я уже ни черта не помню, - вздохнул Вингерфельдт. - Голова моя сейчас страшно гудит под напряжением.
Бари понял, что сейчас решается для него чуть ли не самое главное. Определяют то, чем он будет заниматься всё своё дальнейшее время. Алекс таков – лоботрясов не любит. У него все прилично испачкаются в поту, прежде чем получат его благословение на тот или иной подвиг. Таков был Алекс – не человек, а сверхчеловек! Он мог заряжать своей энергией любые группы людей. Он легко их подсаживал на те вещи, которыми интересовался сам.
- Я когда-то заканчивал одно весьма приличное заведение. Политехническое училище в Граце.
- А! Одно из старейших в Европе! – загорелись глаза Альберта Нерста, который то и дело нервно протирал свои пенсне от напряжённой работы. – Кажется, мы найдём общий язык.
- А ещё я обучался у профессора Эмгольца в Германии.
- Когда ж такое было и, почему я нашёл тебя в числе простых рабочих, копавших канавы? – поинтересовался Вингерфельдт, закуривая дорогую сигару.
- Алекс, ведь успех к тебе не сразу пришёл, я прав? Я долгое время обучался математическим наукам, и хотел было посвятить себя полностью им, но случилось то, с чем я не мог смириться. Не было денег. И, следовательно, дальнейшее обучение, а следовательно, и карьера легендарного математика оказались мне не под силу. Увы, всё именно так. Ради денег пришлось и канавы порыть. И даже здесь я чуть не оказался на грани жизни и…
- Довольно! – резко оборвал дядя Алекс. – Мы все тебя прекрасно поняли. Ты знаешь нас: работа у нас постоянная, а заработок лишь на бумаге. Странно, почему ты тут задержался, с нами?
- А почему задержались все остальные здесь? – поспешил спросить Бари.
В глазах Вингерфельдта загорелись весёлые искорки. Опять это его обаяние? Которое позволяет жертвовать людей временем и работать за копейки в тиши его лаборатории? Но они верили в своего дядю Алекса! И в этом была вся удивительная сила этого загадочного феномена, пожалуй.
- Могу ли я с вами приступить к работе? Книги мои уже давненько здесь лежат.
- Что ж, прекрасно, дорогой друг! Это значит, что нам ничего не стоит начать всю нашу весёлую работу!
И все вновь набросились на эту несчастную лампу накаливания. Они вмиг окружили её, подобно тому, как коршун окружает свою добычу, и решили уделить ей весьма большое время. Вингерфельдт крикнул Авасу, и вновь свет погас в подвале. Жуткая темнота, хоть глаз выколи. Вновь пробивается слабый свет от лампы. И тут же потухает. Вингерфельдт, в виду своего грубого характера, тут же спешит выругаться, после чего уходит полностью в задумчивость, а Авас вновь включает газовое освещение.
- Должно. Должно сработать! – говорит дядя Алекс сдавленным тоном, скорее не себе, а этой лампе, словно произносит над ней какое-то заклинание, которое обязательно должно исполниться.
- Но не работает, - вздыхает Нерст, но послушно готовит следующую спираль, и что-то попутно записывая в свою книжку.
В это время Бариджальд роется в своих многочисленных книгах. Кажется, ещё немного, и у него глаза полезут на лоб от столь обильного чтения всех этих фолиантов, исполненных интегральными исчислениями, формулами и специальной научной терминологией. Но он тоже не сдаётся. Он верит дяде Алексу. И все верят ему. Если сломается Алекс – значит, сломаются все. Но Вингерфельдт не ломается. Он словно бы железный.
- Платина… Платина… Платина! – шепчет, словно заговорённый, Бариджальд. Теперь он уже не похож на того оборванного человека, каким казался раньше, ещё до того, как стали проходить эти опыты с лампой.
- Что ты там вычитал? – спросил грустно Нерст.
- Платина! Тугоплавкий металл. Он не должен плавиться!
- Но он же плавится, - Нерст грустно стукнул пальцем по стеклу следующей лампы, явно раздосадованный в себе и во всех достижениях их маленькой компании.
- В книге ошибка, - глухо поясняет Вингерфельдт, продолжая пожирать взглядом этот несчастный огрызок стекла, словно бы на нём было запечатлено решение всех их проблем.
- У вас имеются какие-нибудь математические теории или вычисления?
Нерст и Бекинг встретили этот вопрос презренным смехом. Такое ощущение, словно бы Бари заново попал к ним на работу. Может оно так и есть – ведь до этого их пути редко пересекались, в основном голландец работал со своими машинами и больше уже никуда не старался вмешиваться. Но так ведь никогда не бывает.
- Какая там теория! – махнул безнадёжно рукой Алекс. – Мы же все экспериментируем, и этим всё сказано. Вот, их уже десять тысяч, этих ваших экспериментов.
- Значит, пойдём другим путём. Как физику, вам должен быть известен закон Ома, не так ли?
- Ну да, я прекрасно понимаю его. Георг Ом, ведь, да? – Вингерфельдт слегка постучал по стеклу пальцем, что оно издавало несколько слабых, тоненьких и дрожащих звуков.
- Сила тока прямо пропорциональна его напряжению, - продолжал блистать своими знаниями Бари.
- Ой, ну хватит умничать! – вздохнул Бекинг. – Все тут умные сидят, но что-то ничего не выходит.
Глаза Вингерфельдта пригвоздили своего личного механика к стене, и он с уже равнодушным видом взглянул на Бариджальда, который уже запасся изрядной порцией научных знаний. Которые до этого момента где-то покоились далеко в его голове. Лишь бы этот башковитый математик не оплошал. Зря Вингерфельдт так мало ему внимания уделял. Ох, зря!
- И эта же сила обратно пропорциональна сопротивлению.
- О! Вот как он, оказывается, называется! – смеются глаза Альберта Нерста.
- Мы зовём его просто «вещь», - пояснил Авас Бекинг.
К Бариджальду вернулось творческое вдохновение, и он полез в дебри науки, о которой до этого мог только догадываться. Со своей книгой он действительно резко преобразился и стал сам на себя не похож. Но ему шла роль профессора математики, к которой он, сделаем предположение, наверное, стремился. Лёгкое удивление скользнуло на его лице. Он поражался невежеству этих учёных людей.
- Невероятно! Ведь вы имеете дело с разряжённым воздухом!
- Конечно, я понимаю закон Ома. Так, подождите, - Вингерфельдт резко ушёл в себя, соображая, и мгновенно что-то перебирая в своей памяти. – Разряжённый воздух… Разряжённый воздух!
С видом открывшего вновь закон Ньютона, он подошёл к лампе и чуть-чуть постучал по её стеклу. Видно было, что его осенила гениальная мысль. Все замерли, и решили подождать, что же сейчас он такое скажет гениальное. Ждали недолго.
- Альберт! Что находится внутри электролампы?
- Платина, - как-то невнятно побормотал Нерст.
- Что ещё, Авас?
- Ну, что ещё? Ничего. Только воздух! – как-то растерялся от этого расспроса главный помощник Вингерфельдта во всех его начинаниях.
- Воздух! Кислород! Он помогает гореть огню! – дошло до Нерста.
- Всё, что мы должны сделать - это откачать отсюда воздух! – с просветлённым лицом сказал Алекс. – Теперь я наконец понимаю, причём здесь идеи с насосами. Если мы выкачаем воздух из лампы, то тем самым создадим вакуум.
- Всё дело в насосе, - многозначительно произнёс Нерст.
Все посмотрели как-то странно на Бариджальда. А что Бари? Голландец прекрасно понял все их мысли и идеи, покрывшие так разом их умные головы. Он прекрасно понял, что эту идею с насосом целенаправленно вешают на него. Впрочем, он и не возражал. Ведь это его работа – заниматься техническим оборудованием. Он и сам как-то обмолвился, что имеет множество знакомых в таких поверенных делах.
- Чего же мы ждём? – нарушил тишину задумчивый голос Вингерфельдта. – Бари, мы тебе намекнули. Иди, отправляйся за ним! И поскорее.

На следующий день (и где он только успел!), Бари принёс громадный деревянный ящик, в котором и лежало то самое сокровище, которого так ждали Вингерфельдт и вся его команда. Они положили его на пол в лаборатории, причём, как они его донесли (а именно Авас и Бари) до пункта назначения, минуя дверные косяки и ступени, осталось непостижимой загадкой.
- Как только ртуть пройдёт через трубку, насос выкачает воздух, - произнёс с умным видом Бекинг.
Перед ними стоял громадное сооружение из множества колб и труб, которому и выпадала такая честь делать всю эту непростую работу. Собирали они его быстро – работа не требовала промедлений. Вингерфельдт облокотился на стол и с напряжённым видом принялся наблюдать за всеми ними. Теперь осталось запустить весь этот механизм в действие, что было очень непросто.
Машина заработала, Нерст налил ртути в трубу. И пошло действие. Бари всё это время провёл на корточках возле указателя и внимательнейшим образом принялся следить за стрелкой на приборе, которая очень даже лихо поворачивалась в сторону. Он поднялся с колен с просветлённым лицом, словно бы открыл что такое, что ещё никто до него никогда не делал.
- Работает, Алекс! В лампе не осталось и капли воздуха!
- Завтра к этому времени мы все будем знамениты, - предсказал Альберт Нерст, внимательно следивший за ходом работы.
- Лучше прикрыть глаза, - предупредил Вингерфельдт. – Свет очень яркий. Я не хочу лишних травм в своей и без того малочисленной когорте народа.
Работа продолжилась. И всё внимание сосредоточилось на лампе накаливания. Если бы сейчас снимали фильм, то в такой момент обычно играет напряжённая музыка, и обязательно должно что-то произойти. Словно замечая эту связь времён, действительно что-то произошло. Вингерфельдт повернул рукоять выключателя, и лампа вспыхнула синим цветом.
Она прогорела секунд десять и вновь выключилась. Резко поникли у всех плечи. Но не у Вингерфельдта. Он упёр руки в бока и поспешил произнести свою коронную фразу:
- И мы снова на один вариант ближе к верному решению!
Тут Алекс, сам того не зная, установил решающее значение вакуума. В апреле 1907 года он проделал следующий опыт: сначала накаливал платиновую нить в воздухе и получил силу света в 4 свечи. Когда же он нить такой же длины стал накаливать в вакууме, то получил силу света в 25 свечей. Собственно, это и описывалось выше, ниже же – наукообразные факты.
Никто Вингерфельдту не ответил. Все прекрасно знали, что в этот раз его негасимый оптимизм начинает таять, поэтому эти слова скорее служат ему самому для своего собственного успокоения, чем говорят о его неколебимой вере в самого себя. Нерст взглянул на часы и кивком головы поспешил отметить, что рабочий день окончен. Несмотря на то, что рабочего расписания не существовало в принципе, тем не менее время как-то обозначалось. Даже не как-то, а таким вот способом: когда силы участников этой группы подходили к концу и они входили в тупик, то это означало, что нужен отдых.
На улице уже давно была беззвёздная ночь, разом окутавшая мраком всё пространство. А значит, тем более, надо идти домой и высыпаться. Хоть раз за неделю! На свежую голову думать гораздо лучше, чем так, уже ни черта не соображая. Поэтому люди, повинуясь этому знаку Нерста, стали собираться домой.
Выходя на улицу, было видно, что эти люди не довольны этим рабочим днём. Они были уставшие, поникшие, словно бы уже потерпели поражение. Из них выделялся один лишь Альберт Нерст, который со взглядом философа подходил ко всем таким вещам.
- Ах, Аль, ты опять всё накаркал! – вздохнул Бариджальд, напоминая Нерсту про его гениальное пророчество относительно знаменитости.
- Я-то тут причём? – брови Аля поднялись вверх.
- Ну, ты же всегда такой пессимист! – стал объяснять ситуацию Авас.
- Я тут вообще не причём, - он опустил голову, и теперь никто видеть выражения его глаз. Пенсне загадочно сверкнули во тьме ночи. Он взглянул на Бари и таким тоном, каким обычно произносит свой окончательный вердикт судья подсудимому, продолжил разговор. – Ты во всём виноват! Я назначаю тебя сегодня виноватым.
- Аль, нам ведь и так не сладко. Что ты так нас всё развеселить пытаешься?
- Я вам не клоун, чтобы вас веселить. Хотите – плачьте. У нас полная свобода! Просто мне не хочется портить себе настроение. Я не пессимист по своей натуре…
- А кто? – насторожился Авас.
- Своими репликами я подогреваю вас. Борьба противоположностей (меня и Алекса) должна вам помогать. Ведь она накачивает ионосферу особым воздухом, энергетикой, которая заставляет вас работать. Я вот скажу пару таких фраз, а потом у какого-нибудь Бари что-то переключится в мозгу, и он загорится таким желанием: «Хочу творить! Хочу работать!». Тоже относится и к воде, с которой я предварительно перед этим поговорил.
- А, ты ещё и с предметами говоришь?
- А иначе как бы я работал?
Так они все посмеялись, и поспешили разойтись. Но гнетущее настроение всё равно осталось во всех их душах. Что-то неприятное, грызущее их изнутри. Как будто что-то не доделано до конца, как будто где-то они допустили чудовищную ошибку. Такое чувство осталось у Нерста, когда он побрёл в свою квартиру. Чувство вины. Знать бы только, отчего, и как это можно исправить?

Из лаборатории в подвале доносились какие-то сильные звуки. Их слышали все трое, но они уже не обращали на них внимания. Обратить на них внимание надо именно нам.
Александр Вингерфельдт, когда терпел какое-то поражение (вернее, находил способ, который не работает, - вспомним его же слова!), имел обыкновение отвлекаться куда-то в сторону. Как раз одним из таких предметов для отвлекания ему служил его собственный орган, поставленный в подвале. Это был его любимый инструмент. И когда он за него садился, то уже стремился забыть всё на свете, кроме музыки.
Тогда музыка как-то приводит мысли в порядок, уносит далеко-далеко от прежних дум и страданий, и он может наконец-то отдохнуть за весь этот ужасно трудовой день. Но ведь он имеет на это право, наверное…
В такие минуты к нему и приходит творческое вдохновение. Тогда он начинает творить, и тогда к нему приходят гениальные и простые мысли (ведь всё гениальное – просто!), до которых в нормальных рабочих условиях, он, естественно дойти не мог. Так и в этот раз произошло.
Громко играет орган, наполняет очаровательной музыкой весь дом, отдаётся в ушах слабыми звуками (дефекты его слуха), и сливается с общей гармонией уюта. Иногда ему, Алексу Вингерфельдту, кажется, что в эти минуты предметы оживают. Каждый из них имеет свой неповторимый голос, свои слова, мнение. Но надо их только разбудить. Едва вся эта игра музыки и ярких красок прекращается, как все иллюзии растворяются, и он возвращается в мрачную действительность…
Вот проблема, вот ты, а вот нерешённая задача. И всё вновь возвращается в свои прежние места. И ничего тут не поделаешь.
В этот миг Вингерфельдт перестаёт ударять пальцами по клавишам органа, резко встаёт с места. Да, его опять осенила идея! Он взглянул наверх и увидел ту самую колбу с газом, что сейчас олицетворяла весь свет. Свет… Ведь его открытие способно изменить весь мир! Если бы только научиться управлять этим светом!
Алекс очень внимательно глядит на эту колбу, поднимается на стул, чтобы достать её, прикасается к стеклу. После этого он стремительно опускает руку в карман и ищет платок. Найдя, спешит протереть им лампу, а затем и снять её (ведь стекло просто здорово нагрелось!). Сняв с помощью платка осторожно эту колбу, чтобы не потушить огня, он вновь опускается вниз с чувством выполненного долга.
Теперь он всё понял! А завтра начнётся новый рабочий день…