Гений Одного Дня, глава 29

Глава двадцать девятая
Возвращение своего старого соседа домой Николас встретил просто неслыханной радостью. Все его горести остались позади, и он даже смог простить Гаю тот разговор в кругу старых товарищей. В конце концов, даже такой человек, как Гай, имел право хоть раз в жизни слить все свои страдания наружу. Прежний Гай обрёл себя дома. Как это странно не звучит…
- А! – видно было, как он притворно нахмурил брови. – Устроил тут такой кавардак, что и подумать плохо. Просто сил нет, и всё тебе тут. Нет, ну кто так ставит сковородки? Они же должны стоять строго по периметру столешницы, а то нет, не будет тебе удачи, Фэн-шуй говорит. Так, а куда ты переставил мою соль? Ах, на буфет? Ты думаешь, твои гости захотят налить себе в солянку виски или что-то в этом роде? Тогда ты ошибаешься!
Гай ещё долго распекал его в подобном стиле, но было видно, что сегодня он радостен, как никогда. Поэтому все его замечания обошлись без привычной язвительности и сарказма, которые особенно проявились в последнее время. В конце концов, установив свой порядок, Гай довольно присел на стул и внимательно стал поглядывать на Николаса. Так он несколько секунд собирался с мыслями, после чего поспешил задать первый пришедший ему на ум вопрос:
- Так что, Вингерфельдт изобрёл свою лампочку? Эх, я ведь так давно не читал газет.
- Так что же ты читал тогда? – удивился Николас, зная, что тот не читать просто не может.
- Да вот. Всякую дребедень в физическом стиле, просто техническом. В общем, сюжет этих произведений завораживающий, главное, не предсказуемый, и что самое интересное, в них нет единого главного героя. Представляешь, как интересно такое читать?
- Что это тебя так потянуло в эту сторону? – продолжал допрашивать Николас, а затем вдруг вспомнил о вопросе Гая. – Да, лампочку изобрели. Но дядя Алекс по-прежнему говорит, что у них много работы.
- Изобрели всё-таки? – пролепетал с вожделением Гай. – Ну и слава Богу! У этого тирана Вингерфельдта всегда много работы. «Жизнь так коротка, что надо торопиться». Впрочем, это положительная черта его характера, зато, поэтому сейчас у него так много патентов.
- Заметь, - усмехнулся Николас, скрестив руки на груди. – Столько же патентов и у вымышленных изобретателей, шарлатанов по типу Кили.
- Тем не менее, известный миллионер Астор финансирует именно его, а не более какого-то перспективного изобретателя, заметь. Гораздо больше мне нравится изобретение одного умника, ей-богу, не помню имени, - в общем, кладёшь в его изобретение бумагу, а взамен получаешь двадцати пятидолларовые хрустящие купюры. Правда, посадили его за это. Как это там говорится? Государство не любит конкурентов, что-то вроде того.
Николас усмехнулся этой весёленькой истории, которые так любил коллекционировать Гай. А последний в это время решил полностью предаться отдыху, прикрыв глаза, и погрузившись куда-то очень далеко, куда Николасу не было входа. Эта мелкая беседа немного оживила долго пустовавшее помещение, да и всю квартиру в принципе. Ведь Николас возвращался сюда поздно, потому как был завален доверху своими книгами и заботами.
А потом прибавилась ещё одна. Его деньги кончились на учёбу, и предстоял весьма трудный выбор, который состоял, правда, из одного составляющего: бросить учёбу в этом университете. Сбережений семьи не было вовсе. А работа в компании Вингерфельдта пока оплачивалась недорого: на тот миг восемнадцать долларов (именно долларов, ибо так легче будет показать соразмерность денежных единиц, получаемых за работу). За низкую и тяжёлую работу (копание канав для прокладки кабелей) платили два доллара, чтобы снимать жильё, элементарно, в одну комнату, платили четыре-пять долларов неделю. Двенадцать долларов платили начинающим актёрам, и в общем-то, жизнь была весьма и весьма дешёва в те года.
Но Николас всё не решался сделать этот выбор. Он всё откладывал, хотя чувствовал, что не может сводить концы с концами. Конечно, Гай – это чертовски славный малый, но за него он платить не будет, и вряд ли давать в долг. В этом мире каждый был сам за себя, и этим, пожалуй, всё сказано. А проблема оставалась чёрным грузом висеть на шее Николаса.
Гай проснулся, и в его глазах отразилась ясность ума. Вся его привычная полуулыбка, к которой привык Николас, куда-то исчезла буквально с момента переезда. Было ясно, что-то произошло в характере этого неукротимого валлийца с производительностью труда, как у черта, после чего он резко замкнулся в себе и перестал показывать то, что его всегда так характеризовало.
Но Николас виду не подал.
- Лампочка накаливания… Это ведь триумф, Николас! – глаза его загорелись. - Знаешь, что это значит? Когда мы доведём до промышленного использования эту вещицу, мы все разбогатеем. И возможно, все те лишения, что сносили мы тут, наконец, испарятся в прошлое. Как бы я хотел этого! Мне надоели мои бесконечные скитания в мире неопределённости.
Он говорил одно, а сам думал совсем другое. Это были лишь призрачные иллюзии туманного будущего, которое так же поворачивается лицом, как и задом. Гай это прекрасно понимал, но нельзя было сразу переключаться на чёрные мысли.
После этого он предложил Николасу помочь расправиться с багажом, привезённым в квартиру. Николас сразу почувствовал запах чего-то нового, и немало удивился, когда вскрыв чемоданы, развязав узлы, на столе стали появляться груды всяких книг. Книги, книги, книги. И ничего уже кроме них!
И наконец одно небольшое письмо, написанное корявым почерком на пожелтевшей бумаге, которое Гай тут же выхватил из рук опешившего серба, заявив, что эта бумажка представляет историческую ценность в недалёком будущем. Немного откинув в сторону свой хлам на столе, Гезенфорд быстро забил свободное пространство наукой, и только после этого стал чувствовать себя счастливым. С чувством выполненного долга он вновь пошёл на кухню, где вновь занял свой стул и долго всматривался в собаку, свернувшуюся у ног хозяина, и давно привыкшую к его частым отлучкам.
- Всё течёт. Всё меняется. Но мы порою остаёмся прежними, вместо того, чтобы бежать вслед за временем. Может, в этом-то и заключаются все трагедии людских судеб?
На этот вопрос Гай вовсе не требовал ответа, и было видно по всей его фигуре и задумчивому лицу, что это скорее мысли вслух, чем попытка возобновить разговор. Но Николас откликнулся, чем привёл Гая в некоторое недоумение:
- А тебе не казалось никогда, что люди меняются вместе со временем бессознательно? Просто некоторые не замечают этого, а другие – да. Разве ты не изменился за тот короткий период времени, что я тебя не видел?
Гай удивлённо поднял голову, долго думая, отвечать на этот вопрос или нет. Никогда на его мысли вслух никто не отвечал тем же, и теперь он смутно пытался понять, что в таких случаях надо делать.
- А разве я должен оставаться прежним со своей собачьей жизнью? Судьба обеспечила мне счастливую жизнь, только вот, что с ней делать дальше, я уже не знаю. Меня, Нико, знаешь, не зовёт никакая звезда, как других. Все эти мои работы – это лишь попытка уйти от себя, своей жизни. А ведь если хорошенько вдуматься, я ведь так и не жил по-настоящему. Я работал на многих предприятиях, где труд делал из человека животное, и знаешь что? Самым лучшим для меня оказалась та работа, которая требует нечестности и ловкости. Теперь я опять её потерял, и теперь вынужден вновь бежать от себя в этих каменных джунглях. Но я по-прежнему одинок, я по-прежнему бесполезно думающая машина, единственная в своём роде из-за её неповторимости.
- Это ведь Нобель сказал? – оживился Николас. И после кивка Гая он поспешил ответить на этот длинный монолог. – И ты жалеешь о том, что бросил свою работу вора?
- Нет! – с жаром воскликнул Гай. – Я даже рад, что именно так всё получилось! Но теперь меня съедает изнутри некая тоска, с которой я справиться не в силах. Здесь, у Вингерфельдта я обрёл себя, и в то же время потерял. Я так и не нашёл истинную утёху своей жизни. И весь этот мир кажется мне таким ничтожным, таким маленьким. Почему я стал вором? Так меня вынудила судьба. Ты видел когда-нибудь голодающих в трущобах? Это грозило и мне, если я что-нибудь бы не предпринял.
- Но разве у тебя не было честных путей к достижению успеха?
- Наверняка были, - задумался Гай. – Но на тот момент все места, где я работал, давали доход, который не позволял мне даже сводить концы с концами. Да, я рисковал своей головой, ввязываясь в этот уголовный мир, но иначе было нельзя. Судьба обозлилась против меня. И ей надо было забить меня до конца. Знаешь, ей это здорово удалось!
Он опустил голову, снял кепку, и солнце поиграло на его светлых волосах. Весь вид Гая выдавал в нём какого-то деревенского парня, он относил его к тому классу, что считался нищим – что состоял сплошь из фабричных работников и матросов. Но он стоял их всех выше по лестнице разума и выводов.
- Знаешь, чтобы быть философом, вовсе не обязательно читать множество заумных книг. Порой хватает трезвости и ясного взгляда, совмещённых с жизненным опытом, чтобы делать правильные опыты. В книгах все наиграно – потому что те, кто их писали, не видели жизни. Они пишут о том, о чём сами не имеют ни малейшего представления. Знаешь, я ведь тоже пробовал писать. Но меня забраковали. Потому как в моих рукописях дышала жизнь. А эти редакторы, что и писатели, все из одного теста, все они – бесчувственные автоматы, целью которых являются лишь деньги.
- Да, - вздохнул Николас, выслушивая эту исповедь. – В нашем мире деньги куда важнее человека. Главное преуспеть. Неважно, что ты теряешь этим жизнь.
- Вот именно! – загорелся Гай. – Люди теряют жизнь на поприще денег, а нас учат ими ещё восхищаться. Мы должны идти все по стопам людей, которые становятся просто животными. Одно дело рабочие – их вынуждает судьба переменить привычный уклад жизни, заставляет опуститься до первобытного состояния. Для меня до сих загадка – как я сам не спился и не испортился в этом мире, где столько соблазнов. Многие давно уже забили на эту жизнь, ибо она их кинула в такие дали, где жизнь для них, как безделушка в доме и не приносит никакой радости. Наверное, так правильно, как думаешь?
Серб согласно кивнул, чувствуя себя как-то не по себе при всех этих разговорах. Гай глядел вперёд глазами, повидавшими жизнь, но как далёк был этот человек с соломенными волосами от этого мира, полного утёх, и отвергшего его! Назад его уже не примет никто. И ему приходилось жить с этой мыслью в разбитом сердце, молча переживая своё состояние.
- Это когда-то пройдёт, - заключил Гай весьма устало. – И прежний Гай снова будет работать как чёрт, успевая всем из компании надавать подзатыльников, подсчитывая доходы, провёртывая свои хитроумные аферы в маленьком часовом магазине, и потихоньку будет продолжать грызть ножки стульев великих титанов-господ вроде Рокфеллера с Морганом.
После этого он несколько минут гладил собаку. Вдруг в нём проснулось вдохновение. Он подошёл к окну, и глаза его загорелись одержимостью.
- Я хочу взлететь в небо! Это так ново и так притягивающее! Всегда всё новое притягивает людей, и я, я тоже хочу затянуться от этого нового занятия! Может, в этом и будет заключаться моё призвание? Кто знает.
Он вдруг достал гитару, и стал задумчиво набирать на гитаре грустный мотив:
В наших глазах крики вперёд
В наших глазах окрики стой
В наших глазах рождение дня
И смерть огня.
В наших глазах звёздная ночь
В наших глазах потерянный ра-ай!
Он резко прервал свою песню, взглянул куда-то в сторону и поспешил немного переключить тему, затянув совсем другую по мотиву и смыслу песню, но тоже подходившую его настроению:
В небе над нами горит звезда-а!
Нету кроме неё, кому нам помочь.
В тёмную-тёмную лу-унную ночь!
Продолжает съедать меня тоска,
Верная подруга моя-а!
После этого он отложил в сторону свою гитару, и глаза его метали молнии.
- Уйди! Оставь меня. Я хочу побыть один. Разве ты что-то понимаешь в этой жизни? – он горько усмехнулся. – Вон!
И Николас поспешил исчезнуть, изумляясь перемене в характере своего друга и соседа. Гаю могло помочь только время…
В конце концов, наконец, для Гая произошло то, что окончательно испугало его, и заставило посмотреть на себя с другой стороны, с которой на него обычно смотрели все остальные люди из его окружения.
В этот день он сидел на лавочке, наклонив голову. И его лица совсем не было видно, сидел он в своей привычной для себя одежде: штанах, уже помятых и кое-где износившихся, рубашке, давно нестиранной, и выглядевшей на деревенский лад, жилетке и кепке, тоже видевших время. Он сидел так долго, погружённый в свои невесёлые думы о туманном будущем…
В этот миг подошёл жандарм.
Гай, которого чутьё приучило к тому, чтобы страшиться и опасаться этих людей в форме, резко насторожился и обмер. Хотя он и знал, что ничего не совершил преступного, чутьё настроило инстинкт самосохранения, и теперь они вдвоём убеждали разум что-то предпринять, например, сбежать.
- Ваши документы?
- Мои документы.
- Так дайте их мне.
- Чтобы что-то взять, надо сначала что-то отдать.
- Так я вам не продавец, чтобы что-то давать.
- Так я вам не покупатель, чтобы это что-то брать! – Гай так и не поднял голову.
- Вы больной?
- А вы что, доктор?
Это окончательно вывело из себя жандарма, и он решил во чтобы то ни стало подчинить себе этого прохиндея на лавочке, явно смахивающего на мафиози. Он присел на лавочку и поспешил продолжить разговор:
- Какая хорошая погода.
- Прекрасная погода!
- А документы есть?
- Прекрасные документы!
- Так есть?
- Так не про вашу честь! – Гай опять вошёл в свой репертуар.
- Вы нигилист?
- А вы домогающийся до людей? – он всё же поднял голову. Ему уже надоел этот разговор, особенно после того, как он взглянул на часы. – Извините, вы отняли моё драгоценное время.
- Но участок…
- Но время…
И всё же Гай достал свои документы, хотя это никакого удовольствия ему не доставило. Жандарм было протянул за ними руки, но Гезенфорд тут же убрал руку. И тоном адвоката, держащего в страхе весь суд, поспешил продолжить темы разговора:
- Сначала я должен убедиться, что вы не примете как взятку мой паспорт. Разве могу я дать первому попавшемуся человеку свой паспорт? А, хотя берите, мне уже терять нечего…
Жандарм наконец добился того, что хотел. Открыв паспорт на первых страницах, он подозрительно прищурился, сравнивая лицо Гая с фотографией в паспорте. Лицо его выразило злорадную усмешку, словно бы он раскрыл преступление века. Гезенфорд остался абсолютно равнодушен ко всему происходящему вокруг него.
- Это не ваш паспорт, - заметил жандарм.
- Да, ведь это паспорт Гая Гезенфорда. А он немой. Он абсолютно слеп, представляете? Ну, хорошо. А если так? – и он выдавил на своём кислом лице улыбку. Но она смотрелась на его лице весьма скромно и теперь уже не подходила его нынешнему образу жизни.
- Вас пугает прошлое? – спросил вдруг жандарм.
- Меня пугает настоящее, - вздохнул Гай. – И будущее.
- Извините, я ошибся, - он вручил паспорт обратно в руки валлийца и поспешил уйти.
Гай так и остался стоять с прижатым к груди паспортом, где на фотографии продолжал красоваться парень с молодым лицом, у которого глаза были ещё полны Больших Надежд. Этот парень ещё не ведал жизни в полной мере, и у него всё ещё было впереди. Гай словно бы что-то вспомнил и побрёл вперёд. Солнце ярко очерчивало силуэт забитого, усталого человека, которому жизнь круто насадила и загнала в тупик, из которого приходилось обороняться.

«Лучшая рифма к слову работать – «не надо», - так решил Николас, когда раздумывал над своим сложившимся положением. – Но работать надо». Средств к существованию явно не хватало на дальнейшее образование, а мать итак обременена долгами после смерти отца и сама едва сводила концы с концами. Что в такой ситуации оставалось делать? Бросить учиться и пойти работать – иного выхода не дано, если хочешь выжить в этом капиталистическом мире с его страшными и жестокими законами, призывающими к равенству, и его же, равенство, разрушавшие.
Так или иначе, но третий курс был последним для Николаса в Карловом Университете. Надо было работать. И эта потребность в деньгах закрыла все великие помыслы и заставила бросить все проекты, чтобы пойти заработать себе на хлеб и не просить милостыни. Работа на Вингерфельдта огромного дохода не приносила, всего восемнадцать долларов, сумма весьма скромная для той работы, что он вынужден был проходить.
Мало того, в связи с тем, что ему требовалось заработать денег, он посвящал всё своё время – работе, а не учёбе! Экзамены поставили свою точку в споре, когда Николас с треском провалился по всем. Впрочем, его это не сильно пугало. Нужны были деньги. А образование он сам себе сделает…
Николас как-то заикался о прибавке зарплаты, выставляя своё совсем уж нищенское положение, но это привело Вингерфельдта и его «министра финансов» к яростному гневу. А Витус даже закричал гневно: «Да я за эти восемнадцать долларов найду полным-полно таких людей, как Фарейда в лесу! И которые не будут требовать денег за свой нечестный труд!!!»
Так разрушилась ещё одна Большая Надежда Николаса. Он забросил свои эксперименты и решил попытаться усидеть на двух стульях. Для этого он стал искать работу, любую работу во всех концах Австро-Венгрии. Так, в Мариборе ему предложили подрабатывать учителем, а сам дядя Алекс с радостью перевёл его туда, ибо в этом городишке так же был один из филиалов компании, где Николас мог продолжить свою деятельность.
Работа учителя была Николасу не по плечу, но делать было нечего – кушать очень хотелось. Первое время было очень тяжело – он жил впроголодь, и с этими горящими от голода глазами он преподавал математику рабочим. Да, именно рабочим в вечерней школе. С утра и весь день эти люди пахали на своих работах и фабриках за жалкие гроши, а вечером ещё и шли в школу, чтобы выучиться на какую-нибудь профессию, которая позволила бы подняться выше своего низкого сословия.
Николас много уставал, преподавая в этой школе. Впрочем, уставали и ученики, жизненный опыт которых гораздо превосходил его собственный. Но этого одержимому сербу, как всегда, казалось мало, и он решил продолжать и здесь свою старую наболевшую идею. Ему грозило переутомление. Он работал на пределе своих сил и возможностей, стараясь как можно больше вырвать драгоценных минут у сна, и тем самым сократил свой сон до целых четырёх часов. Это сказывалось на нём в полной мере.
Голова кипела, сам он был страшно худ и бледен, как смерть, но, ни на секунду не задумывался, что всё делал правильно. Рано или поздно система должна была дать сбой. Так и случилось, когда вечером он снова пришёл в школу. Прямо на уроке, видя, как его «ученики», что были старше учителя в несколько раз, писали контрольную, погрузился машинально в сон.
Чёрная пелена долго не прерывалась у него перед глазами, и лишь когда он очнулся, то понял, до чего себя доводит. Николаса объял ужас, но он поспешил тут же прогнать его как можно дальше прочь, чтобы не мешал творить ему великие дела. Но на следующий раз всё повторилось тоже самое, и бедный серб просто не знал, как ему с этим совладать.
Немного подзаработав на жизнь, он и дальше продолжал преподавать, а весь день чинил всякие электрические машины, находясь в поте лица. В конце концов один из преподавателей в этой школе не выдержал, и как-то подметил своему коллеге совсем не здоровый вид:
- Господин Фарейда, вы бы видели себя в зеркало! Вы хуже тени. Вам нельзя больше преподавать – вы ведь себя доведёте до могилы. А ведь это не надо ни вам, ни мне. Скажите, вы чем-то заняты ещё помимо своих обычных забот? Что вас гложет?
Голодные и яркие глаза Николаса впились в лицо молодого преподавателя.
- Понимаете, я должен доказать этому миру, что он не прав! Я физик. И моя задача изобрести совершенно новый индукционный мотор… - начал он сгоряча.
- Мир может и не прав, - задумчиво кивнул собеседник. – Но так можно напороться на мину. Оно вам надо? Ведь вы на человека не похожи. Сама смерть! От вашего лица остались лишь одни глаза, да и те, смотрят на меня, как в лихорадке, и сияют, как у голодного зверя. Вы где-то учились?
- В Карловом Университете. Бросил.
- О! – только и мог сказать преподаватель.
Это был совершенно молодой, ещё не ведавший жизни человек. Пусть не канцелярская крыса, но его общественный статус был выше его, Николаса. Он не происходил из когорты рабочих, коих было в мире большинство, и тем не менее, всегда держался сдержанно и просто. Название заведения, в котором раньше учился Николас, произвело на него должное впечатление, и он стал несколько секунд переваривать всё сказанное сербом. Потом, наверное, именно это обстоятельство заставило преподавателя посмотреть на Николаса несколько по-другому, и вызвало в его душе сочувствие.
- Вы сделайте свой мотор, я уверен.
- О! – настала очередь Николаса удивляться.
- Но для начала, - продолжил человек. – Вам надо бросить все ваши старые занятия, иначе вы себя доведёте до летального исхода. Вы должны перестать так неустанно работать, слышите? Я знаю, как работают в кузницах Вингерфельдта. Это конечно не сахар, но всё же лучше большинства фабрик и даже этого местечка, согласитесь? Вот что.
- Вы мне хотите помочь?! – ужаснулся Николас. – Не надо!
- Надо! – отрезал преподаватель. – Я человек, и вы не машина. Неужели вы такой мазохист? Не надо насиловать себя. Смотрите в будущее светло.
- Трудно быть оптимистом, когда ты пессимист, - отозвался серб.
- Так вот! – продолжал гнуть свою линию преподаватель. – Я вам дам свои деньги на билет, и вы поедете к себе, отоспитесь, и, в общем-то, станете человеком. Это не ваша работа, согласитесь!
- Но… - ком встрял в горле у Николаса.
«Я не могу принять этих денег! Не моих денег!» - хотелось крикнуть ему. Преподаватель только рассмеялся мелодичным и звонким смехом, словно бы понял мысли Николаса, и предостерегающе поднял указательный палец вверх:
- Не надо возражений! Я делаю это чисто из человеческих побуждений. Не чувствуйте себя таким уж обязанным мне. Забудьте. Мне просто вас жалко. Сейчас вы пойдёте узнать расписание ваших поездов и немедленно отправляйтесь домой, ясно вам?
Оставалось только подчиняться. Вечером Николас купил себе билет на поезд, и последний раз пришёл в школу, чтобы попрощаться и последний раз провести урок. Вдоволь со всеми наговорившись и с пожеланиями удачи, он пошёл на свой поезд, уже даже не думая о своём будущем. Но почему-то он был уверен, что всё будет хорошо, и поэтому жил настоящим, то есть, по обстоятельствам. Самое интересное даже не в этом. На своём последнем занятии вместо математики он рассказывал рабочим простым человеческим языком о том, над чем сейчас работает – над мотором переменного тока. Рабочие слушали его, даже не перебивая. И хотя они понимали немногое, но этого уже хватило им, чтобы понять, что это что-то будет грандиозное и очень-очень полезное в быту. По крайней мере, в помещении была тишина.
С этим лёгким удовлетворение он и сел в поезд, и всю дорогу до Праги просидел возле окна, печально глядя на проносящиеся пейзажи. Поезд был забит битком, и соседей у Николаса хватало, но он не обращал ни на кого из них внимания, хотя попытки завязать разговор, конечно же, с их стороны были. Он машинально опустил руку в карман за табаком и тут вспомнил, что уже давно не курил. Не то, чтобы бросил, а просто не хватало денег на эту привычку. А деньги нужны, особенно сейчас…
Так или иначе, без особенных приключений, он добрался до своего дома. Вернее, до съёмной квартиры. Какая-то сила свыше заставила его заглянуть в почтовый ящик, и он послушно выполнил это требование, хотя бы потому, что жутко не выспался за последнее время. С удивлением для себя он обнаружил два письма в ящике. С ещё большим изумлением он отметил, что эти письма адресованы ему.
Несколько раз он прочитал имя того, кому письмо адресовано, и понял, что не ошибся. Глаза не могли ему врать. Тогда он взял эти два письма и окрылённый своими надеждами, поспешил в квартиру.
Он надеялся застать там Гая, но тут было пусто. Так что Николас был абсолютно один и мог абсолютно беспрепятственно прочесть всю свою почту. Интрига захватила всю его сущность. Что там, в этом конверте?
Он вскрыл ножом первый конверт и достал аккуратно сложенную бумагу, на которой весьма элегантным почерком было выведено его имя. Когда взгляд Николаса скользнул в конец письма, он понял, от кого это. Сэмюель Клеменс! Марк Твен! Пот выступил на лбу от неожиданности. Он так давно ждал этого письма. И вот, оно пришло. Пришло за ним!
Сияющими глазами он быстро прочёл письмо, руки слегка дрожали от напряжения. Он был счастлив. Ещё бы! Наверное, знаменитому писателю приходило много писем со всего света, но почему-то он предпочёл его, безызвестного серба из какой-то Австро-Венгрии. Николас дрожащей рукой стал писать ответ, и наконец справившись с этим делом за полчаса, сложил готовое письмо на край стола, и вскрыл второе.
Это второе письмо окончательно заставило его подумать, всё ли в порядке со своим рассудком, потому как адресат был совершенно неожиданный. Николас перечитал два или три раза письмо, но от этого смысла таинственных фраз так и не смог понять.
«Г-ну Николасу Фарейде,
Я надеюсь, вы помните нашу старую встречу в Швейцарии. Я уверен, вы должны помнить того смышлёного парня, который просто мечтал об электротехнике. Если не помните, попросите к письму дядю Алекса, он напомнит.
Я обращаюсь не просто так, заметьте. Я не люблю кидать слов на ветер и заниматься бессмысленными переписками. Я обращаюсь именно к вам. Вы спросите почему? Хорошо. Это вам невероятно должно польстить, но иначе я не могу. Это одна из моих целей письма к вам. Я, работник Континентальной Компании Читтера, после того удачно проведённого вечера крайне заинтересовался именно вами. Да, вами, а не той знаменитостью, что представляет собой король Электричества.
Вы много говорили о своих экспериментах с переменным током. Меня тогда это крайне заинтриговало. Оно стоило мне всех разговоров в швейцарском обществе. Мне ещё не попадались такие одержимые люди, я верю, у вас всё должно получиться. Главное, не сведите себя в могилу своими идеями. Вы нужны обществу. Я увидел в вас новую звезду физики, электричества. Я ещё никому не рассыпал таких похвал, как вам, так что, думайте.
Я долго размышлял над сказанными вами словами. И пришёл к выводу, что это возможно. Творите, сударь, я в вас верю! Пусть заблуждается весь этот гнусный мир, но вы должны указать ему на заблуждение – в этом ваша доля в этом мире людишек и проходимцев. В небе горит ваша звезда, и вам надо за неё ухватиться.
Я скоро буду проездом в Праге, и в мой план входит посещение компании Вингерфельдта. Его знаменитой освещённой усадьбы. Так что, ждите. И да, передайте от меня этому пламенному наэлектризованному гению в поте привет!
П.с. Во время Промышленной выставки в Париже, я буду там представлять нашу компанию. Может, наши дороги сойдутся ещё раньше, чем я предполагал. Думайте. Творите.
Искренне ваш, Э М С.»
На следующий день это же письмо лежало на столе Вингерфельдьта. Закуривая с Николасом папиросы, он задумчиво произнёс, выстукивая победные марши на столе:
- А ведь этот Эмс – чертовски славный парень! Из него ещё будет толк, вот увидите, - глаза Алекса засверкали – он говорил правду, ведь кто-кто, а он выбирать людей умел. И славился этой своей точностью.
- Значит, нас ждёт промышленная выставка в Париже? – спросил только серб.
- Пожалуй, - кивнул головой Вингерфельдт, и глаза его сузились до маленьких щёлок. – Разве твой сосед не говорил с тобой об этом! Хватит уже с него – нагостился он там в Париже – теперь наша очередь подошла. Должны же мы показать миру, чего стоим, чёрт побери!
Он подошёл к одному из столов, стоящих в лаборатории и кивнул на фонограф, стоящий на нём. Николас с восхищением взглянул на это простое изобретение, которым хотел обеспечить себе старость Вингерфельдт. Дядя Алекс раскурил ещё одну папиросу, но весь его оптимизм только прибавился. Письмо его вдохновило на то, чтобы показать то, чего он добился.
- Вот это, - и он нежно провёл рукой по фонографу, как по голове своего ребёнка, - я покажу всему миру. До этого все о нём читали в газетах, а теперь все увидят воочию. О! Понимаешь, о чём я? А потом мы осветим всю выставку лампочками. Я даже продумал все варианты электрических схем для освещения. Придётся с собой динамо брать.
- В общем, нас ждёт что-то грандиозное, - подмигнул правым глазом Николас.
- О, каждый год не знаешь, чего ожидать от этих промышленных выставок. Всё время что-то неожиданное. Я думаю, тебе запомнится эти незабываемые дни в Париже...
Так и окончился разговор Николаса. И серб впервые задумался о том, как много городов он повидал благодаря этому тучному человеку с таким хитрым взглядом лисы. И сколько ему ещё предстоит повидать под его благословлением.
Теперь Вингерфельдт стоял возле крыльца своего дома, а рядом с ним что-то высчитывал в своей записной книжке Альберт Нерст. Этих книжек у Альберта было такое несчётное множество, что все книжные шкафы в его доме ломились от них, а не от книг. Книги пришлось закинуть на чердак.
- Знаешь, мне не нравится эта идея с Фарейдой. Он опять там что-то мудрить со своими изобретениями. Вот из-за этих своих времяпрепровождений он тут снова с нами.
- Пока он ещё ничего не запатентовал. Знаешь, мне кажется, ты не справедлив к юности.
- Потому что сам уже юн только в душе, - согласился Вингерфельдт. – А впрочем, поживём, увидим. Кто знает, может ещё и переманим того башковитого парня у Читтера к нам. У него суп-то в головке варится, вот что я тебе скажу…
… Не дремал Париж, ожидая прибытия ванных гостей со дня на день.