Ангел Меф Гл. 7 Жизнь

    
         
    Глава 7
                Счастье – в предчувствии счастья.

     Залезая на печь, старуха ещё долго кряхтела и причитала, но, затем, голос её неожиданно изменился, - стал мелодичным и звонким. Мефодию, даже показалось, что на печи есть ещё кто-то, другой. Но, когда она, отодвинув занавеску и усевшись на верхнюю ступеньку лестницы, снова заговорила с Мефодием, тот опешил. И взгляд, и говор, а самое главное, - её голос, напоминали ему что-то до боли родное и знакомое:

     -   Ну, что, Мефушка, - амнистия мне вышла, - потом, цокнув языком, задумчиво добавила, - не полная, правда. Другая дорогу перешла, а то бы я с тобою жизнью умаялась. А так – только поглядеть и придётся. Да только, видать, без маяты всё едино не обойдётся – уж больно ты брыкастый. Нет, нет, покоя с тобой всё едино не увидишь, хочь ты и собираешься сады разводить.
 
     -   Так уж! Это, что же, по телефону вам про меня такое сказали, или сами придумали?
     -   Ежели бы ты, родимый, зараз узнал про себя то, что я сейчас увидела и услышала, то враз бы жить и передумал.
 
     А, потом, покосившись на Мефодия, уже с сожалением добавила: «Это, если б ты не побывал в руках у Графини. А так…»
     -   Да что так, что так? Что вы все ополчились на неё, - и всё только из-за того, что она рассудка, да памяти не лишилась.
     - Вот, вот! И ты будешь долго помнить то, что уже наутро надобно было забыть, - а оно тебе всё душу царапать, да твою жизнь калечить будет.

     -   Кто прошлое отринет, сам, будущим будет отринут, - не достойно это человека.
     -   Достойно, не достойно – достойно помнить лишь то, что достойно этого самого будущего.
     -   Человеку не по силам того решать, оттого, что он своего будущего не знает.
     -   А я тебе могу, прямо сейчас, всё о нём и поведать, - али убоишься.

     -   Мне уже предлагали.
     -   И ты, конечно же, отказался – как же идти в жизнь с пустой затеей!
     -   Так вы тоже не верите? Зачем же тогда со мною засобирались – полюбоваться на промахи, да позлорадствовать над моим умыслом.
     -   Умысел – это хорошо. Без него любое дело не поднимешь, только, ведь, он правильным быть должен, для всех полезным, а не только для тебя одного. Иначе – не устоишь. Потому как, жизнь тоже во всём свой умысел имеет и спорить с нею – себе дороже. Лучше - понять её и действовать с нею и с собою заодно.

     -   Ну и как, - пойму я её или нет? Что там говорит моё будущее?
     -   Понять – копейка, сделать – рупь, - уклончиво пробормотала старуха, слезая с печи.
     -   Да и не бывает так в жизни, чтобы всем было хорошо, - всё едино, кто- то крайний будет.
     -   Бывает, бывает, - это ты просто запамятовал, - примирительно забаяла старая, - да ещё как бывает. Вот – смотри: и овцы целы, и волки сыты.

     С этими словами она остановилась на нижней ступеньке, пошарила в кармане своего передника, достала какой-то клубок пряденых ниток и кинула его в ту самую стену. Стена заиграла щемяще знакомыми красками жизни и Мефодий, тут же узнал поле соседа – родного и близкого ему человека. Поле не успело ещё зарасти лесом, - лишь тут и там виднелись кустики чистотела, череды, да зверобоя. Стоял и молоденький дубок в хороводе ладненьких сосёнок, а на пригорке виднелся орешник, - всё это показалось Мефодию сиротливым и печальным, потому что сразу пахнуло запустением.

     Казалось, что не остыла ещё дорога, в которой так нуждались когда-то люди и которая теперь уже начала покрываться густой щетинкой меленькой травы, из-за своей ненадобности и неухоженности колёсами повозок и телег. Чуть поодаль остановилась драга с нехитрыми домашними пожитками. Правил повозкой ещё довольно молодой мужчина, лет тридцати пяти, - про таких в деревнях обычно говрят: «мужчина в полной силе». Рядом сидела молодая ещё, но, очевидно, уставшая от прежней нелёгкой жизни, красивая своим естеством и простотой, женщина. Маленькая девочка сидела позади, - среди перин и одеял. Она хныкала и отчего то, всё время, просила куклу, хотя, наверняка, была ещё и голодна.Женщина, указала на дом:
 
     -   Сходи, Миша, туда, - он наверняка без хозяев, - может, там чего сыщешь для нашей девочки. Да, череды и чистотела собери, когда будешь возвращаться, - у меня ноги что-то разболелись. И зверобоя, не забудь, захватить – к чаю.

     -   Да и где ж тут волки с овцами, - простовато хохотнул Мефодий.
     -   Кто ж их поймёт, - всё смешалось у них в жизни! Только,  поле то, чище, пожалуй, станет, когда он по нему пройдёт, да и дом, возможно, новых хозяев обретёт. Тогда, может, и волки с овцами появятся, - добавила старуха, хитровато взглянув на Мефодия. И словно повеселев от этой мысли, вдруг свалилась прямо ему в руки, охнув при этом звонко и озорно.

     «И эта туда же!» - только и успел подумать тот, почувствовав, однако при этом, упругость тела молодой женщины.

     -   Сев, на самой нижней приступке лестницы, и лукаво взглянув на Мефодия, старуха заговорила вкрадчиво и мудрёно:
     -    Стало быть, чудо задумал сотворить? А, сам то, обеднеть от этого не боишься?
     -    Не боюсь, да, мне это и не грозит, - мои карманы пусты и меня это, вовсе, не волнует.
     -     А зря! Речь то не о карманах, а о душе – твоей душе, Мефодий. Не мной сказано: «Чем больше чудес порождает человек, тем меньше их остаётся в нём самом».

     -    Это как же?!
     -    А, вот так! Полю отдашь кусочек своей души, саду – тоже, животине всякой, тем, кто рядом будет, - и что от неё останется, а?
     -     Меня учили, что, отдавая, взамен получаешь больше.
     -    Вот, видишь! И ты уже не супротив, - получать. Всяк, под себя гребёт, даже курица. Кто-то не понимает этого, кто-то не хочет понять, а если и понимает, то делает вид, что трудится бескорыстно, для блага других. Для таких похвала, да доброе имя – важнее палат каменных. Пока!

     -    Что же в том плохого, ежели я буду отдавать свой труд и заботу другим, - на этом мир стоит.
     -    Это, - ежели правильно отдавать! Да, и то, - не всяк добро понимает и помнит, потому, как понимание добра у каждого своё. Вот и выйдет, что ты будешь навязывать другим свою волю, - неволить, стало быть.
     -    Поле – есть поле. Для него одна забота нужна – зерно посеять, да урожай убрать.
     -    А, ежели, оно отдохнуть желает, да пошуметь листвою берёзовою?

     -    Так, я сад там и посажу, - пусть шумит, мало будет – рощу берёзовую. Лишь бы моё поле богатым было, - мне другого богатства не надо.

     Старая поглядела на Мефодия, как смотрит мудрая мать на неразумное дитя – понимающе и, одновременно, прощающе, затем промолвила:
     -   Но, пару – тройку вопросов, я, всё ж, задать тебе должна, и не супротивься!
 
     -  Какие ещё три вопроса, – напрягся Мефодий, - там – три песни, тут – три вопроса, попробуй, вырвись. Лучше бы уж достойную мать поискать.
     -  Погоди, не горячись, - там тебя пытали любовью, а я тебя жизни поучу, тому, что в жизни тебе поможет быстрее и надёжнее всего. Потом, опять же,  что, если с матерью не повезёт, отец вдруг пьяницей окажется, поколотить может, детского сада не дадут, учителя никчемные попадутся. И потом, у вас уже есть мать, вы её сами выбрали, - там, у Окон, разве забыли?

     - Вовсе нет, но к чему эти все испытания и как, же тогда быть со свободой выбора жизни? Это же главный закон и его никто ещё не отменял и не отменит, пока на Земле существует жизнь. Или вы хотите его нарушить?
     -  Э, милёк, дак ты, выходит, дверью ошибся и даже не одной! За этим законом надобно не сюда ходить, а добрую мать и умного отца себе в жизнь подыскивать.

     -  Зачем же мне мать, коли она у меня есть, и другой мне не надобно.
     -  Как зачем? Чтобы выносила тебя, родила, выкормила, уму- разуму научила, от лиха уберегла, душе твоей любовь и покой привила. А второй раз к одной матери отсюда в одиночку не ходят. Она тебя не признает, а признает – не простит. В одну реку дважды не войдёшь, разве что, посидишь только на берегу, да на лёд плывущий полюбуешься.

     -  Не надобно мне другой матери, я вновь детства не вынесу, с его пелёнками -  распашонками. Нет у меня для этого ни времени, ни желания, - мне дело делать  надо.
     -  Какой ты, однако, торопыга, да к тому же – себе на уме. А другие, выходит, не для дела рождаются. А кто же тогда тебе дело присоветует, ежели, что откроется не по твоему загаду? Или у тебя уже всё наперёд решено и ошибки, быть не должно? Разве не слыхивал, что один в поле не воин?

     -  Нет, нет! В «миру» никак нельзя одному, – ради чего ж тогда огород городить. Всё делается только по любви к кому то или к чему то.
     -  Выходит, тебе совет не нужен, - ты и так всё знаешь, а потребна будет лишь любовь. А коли и её, вдруг, не станет?
     -  Ну, тогда ещё может помочь вера.
     - А ежели…

     - Тогда, только надежда, - она умирает последней, уж без неё – никуда!
     -  Знавала я этих трёх девиц, неразлучная троица, только ведь с девиц то, что возьмешь – одни лишь грации, обнадёжат, обольстят, а передумывать и переделывать самому придётся. А то и вовсе разбегутся – добро, ежели одна надежда и останется.

     - Да разве ж этого мало? Постой, уж не ты ли, старая, мне в попутчицы набиваешься, - неужто, ты так уверовала в себя, лёжа на печи. А что, коли у тебя самой сил только до околицы? Проверить бы тебя - уж больно ты необычная. А вдруг, - «лягушкой – царевной окажешься». Только мне это ни к чему – какой из меня царевич. Тогда, кто ж ты такая будешь? И зачем тогда на мой путь вышла?
     -  Скажи каков – ну молодец! Сам ко мне припёрся и на меня же пеняет! Эх, лежала бы себе на печи и горя не знала, - обиженно забурчала старуха, - проверишь ещё, погоди, с тебя станется и мне достанется!

     -  Ладно, ладно - примирительно заговорил Мефодий, - давай твои вопросы, старая, - уж больно времени у меня мало.
     -  А что, коли была бы помоложе, - небось, тогда и времени бы не наблюдал? И не зови меня наперёд старой - здесь о возрасте по душе судят. Тебя ,ведь, никто не называл калекой, когда ты на костылях ковылял, - а когда душа твоя отдохнула, выправилась и ты выправился.

     - Как же мне ещё тебя называть, - обиженно забубнил теперь уже Мефодий, - отчего же ты тогда не выправилась? Или душа твоя ещё не отдохнула и никак не отойдёт от старости. А может, просто не хочет? Чем уж эта старость тебя так повязала, что ни молодость, ни жизнь ей не к лицу. Неужто, старое, да неживое может быть желаннее нового и молодого?
     -  Сам поймёшь, когда время придёт, - грустно, чуть слышно ответила старуха, - много будешь знать – скоро состаришься.

     - Видать, вы так много знали, что состарились навсегда, - тут Мефодий не выдержал и рассмеялся.
     -  С чего это ты, вдруг, перешел на «вы», - я, пожалуй, в душе буду помоложе вас, - и старуха насмешливо взглянула на Мефодия, - уж, не на аванс ли надеетесь?! Тогда вам надобно было идти в ту дверь, что рядом, - там можно было бы многое и наперёд заполучить.
При этих словах она тоже не сдержалась и, зажимая рот  обеими руками, чтобы громко не рассмеяться, опустилась на пол у своей печи.

     -  А вы, а ты почему на «вы»? Неужто это я сейчас выгляжу старше вас, то есть тебя, - и Мефодий, несмотря на почтенный сумрак комнаты и ответственность момента, тоже, продолжая смеяться, сел рядом.
     И только спустя некоторое время, они вдруг осознали, что для того, чтобы вот так смеяться, сидя на полу у печи, у них всё же должна быть причина. Причиной тому, конечно же, была молодость их душ, да ещё готовность к жизни, с её победами и поражениями.

     - И вы продолжаете считать, что я в трудную минуту могу положиться на ваш опыт, - прервав их дружный смех, вдруг вымолвил Мефодий, указывая на печь.
     -  Полагаю, что вы можете положиться на меня во всякую минуту, -  весело произнесла старуха и тут же, глядя ему в глаза, тихо добавила, - и уж тем более, когда мне придётся называть вас на «ты».

     Мефодий задумался, - такая резкая перемена в её поведении несколько обескуражила его. Мысли начали, было, роиться в его голове, но он отогнал их прочь, памятуя, что их здесь не утаишь. И тут внимание его привлекла чуть заметная дверь на той самой стене, что прежде показалась ему такой удивительной.
   
     -  Скажите, а куда ведёт та дверь на вашей сказочной стене? Уж не в сказку ли?
     -  Вы угадали - в сказку.
     -  И как же называется эта сказка?
     -  Жизнь! И вы уже сделали к ней первый шаг, - ответили на первый вопрос.

     -  Интересно, а я и не заметил. Так в чём же заключался этот вопрос, и каков был мой ответ?
     -  Вы умеете смеяться.
     -  Только то и всего! Разве это настолько важно для человека - на свете так много шутников.
     -  Шутников то – пруд пруди, да они, кстати, для большего и не годятся, а вот посмеяться для пользы и, особенно над собой, - могут не многие. Стоит только посмеяться над своими бедами, да напастями, как они живёхонько падут и разрушатся. Только вот, посмеяться то надо правильно и лишь тогда, когда познаешь беду, да захочешь от неё уйти. Тут то и будет смех тебе верный и скорый помощник, если, конечно, будешь точно знать, что и как надо для этого сделать. Да вот попусту не смейся ни над собой, ни над другими, - иначе, жизнь сама над тобой посмеётся.
 
     -  Только то и всего? Стало быть – радостный смех над моим полем убережет его от разорения и подарит ему вечную жизнь?
     -  Не будет пасечника, придёт медведь, всё едино – мёд отберут. В природе живёт только то, что даёт жизнь другим.
     -  Зачем же при этом разорять и допускать запустение?! Ведь, сколько сил и времени при этом уходит в песок. И потом, зачем человека сравнивать с пчелой – он, ведь и рассуждать может, - что хорошо, а что – плохо.
     -  Это я так – к слову, для образности. Так, ведь и ты на своём поле не книжки читать будешь, а будешь трудиться, как та пчела. Ну, а что касаемо рассудка, так, ведь, жадности и зависти у человека завсегда поболе бывает. Особливо у тех, кто привык трудиться лишь для своей пользы, да корысти.

     -  Выходит, -  человеку никак нельзя без войн и разорений?
     -  Вовсе нет! И нужен то для этого всего один пустячок – не надо желать лишнего, да чужого!
     -  Но человеку, стало быть, это не по силам.
     -  Пока не по силам! И тебе будет не по силам – потому как тебе и сейчас пока ещё не ведомо чувство меры. Разве не так? Ведь, тебе же известно, Мефодий, что в вечности и бесконечности, как раз и не бывает меры.  Я уже не говорю о лишнем, - ты не успел ещё и в люди выйти, а с едой уже перебрал. И сюда ты попал с фронта, а воевать – это тебе не с соседом ссориться или мёд у пчелы отнимать.

     Поведение старухи, её доводы и рассуждения всё больше и больше обескураживали Мефодия, но ему ничего не оставалось делать, как продолжать этот затянувшийся поединок, победой в котором была сама  жизнь.
     -  Стало быть, без поводыря мне никак нельзя, - не унимался Мефодий.
     -  И то, правда, - таких упёртых, как ты никак нельзя отпускать без сопровождения. Делов можете натворить – опосля не разгребёшь. Себя замордуете, и другим достанется. А ежели, в самоволку уйдёте – быстрёхонько вернут. Детей неразумных, да безгрешных и то возвращают, а по вам и так уже многие тревогу забили.

     -  Так нельзя ли как то открыть эту самую дверь?
     -  И уйти самовольно?
     -  Я, что же, жизни совсем не видел? У меня, может, дело к ней есть. Или мне без охраны, да советников уже и шагу ступить нельзя. Бюрократия какая то! И с чего это вы меня так мурыжите? С таким то умом, да талантом – и на печи. Да в жизни по вам столько доходных мест плачет! Открыли бы давно сами эту дверь – и айда в жизнь! А то сидите здесь на печи, в грязи, да бедности.
     -  Нельзя мне в жизнь одной, никак нельзя, - разве, только на прицепе, - сверху, за плечом.

     -  Я вас, ой как понимаю – эта извечная женская доля – быть на прицепе, вроде телеги за лошадью.
     -  Немножко не так, пожалуй, будет. Женская доля – быть хозяином телеги, - и тихо добавила, - и лошади тоже.
     -  Так вы меня запрячь вздумали!? Это, чтобы я стал жить не по своей воле, а по вашей указке. А приманите меня тогда чем и какие – такие права у вас на меня есть? А может,  дадите что взамен?
     -  А что бы вы хотели, Мефодий? Для вас у меня всё есть, говорите, всё предоставлю: и яблоко молодильное, и золотую рыбку, – всё дам. Невод дам, у моря жить будете.

     -  А зачем? Ведь всё это надо будет добывать самому, да и служить оно будет лишь вашим прихотям, которым и конца то не будет. А потом, конечно же, закончится всё разбитым корытом. Не для этого я иду в жизнь, - глупо всё это. Пожалуй, с вами, ещё хуже проживёшь, чем с талантом. Вначале буду маяться, а потом, даже если всё и получится, - останется только жить – поживать, да добра наживать.
     -  Да разве ж этого мало!? На что же тогда ты хочешь положить свою жизнь? И ради чего или кого? Ладненько, коли будет твоя воля - нажитое добро можно раздать или вовсе не наживать его. Ну, ты хотя бы видел свою жизнь? Или побоялся, а может – показали, да запамятовал? Так, ведь, у жизни норов един для всех – поиграется она с тобой, да потом ещё и посмеётся напоследок. А то и поиздеваться удумает.

     -  Да, с такими мыслями идти в жизнь, пожалуй, и вправду не стоит, - забурчал Мефодий, - тогда, зачем же ко мне в ангелы набиваетесь? Или не отомстили еще, кому вполне и моей жизнью довершить своё дело хотите. А, может, и вправду обо мне заботитесь, - так я и сам могу за себя постоять.
     -  Супротив судьбы не устоишь, даже на своём поле, Нужен какой–никакой загад, а он только сверху и посылается. А не будет никого сверху, - и ты один в поле, даже если вокруг тебя жизнь кипеть будет. Стороной будет жизнь идти и рано или поздно не твоей окажется, даже если ты её и породил. Заслуги и удачи завсегда новым загадом подкреплять надобно, - иначе жизнь без тебя вперёд уйдёт, а ты один останешься.

     -  А ну, как не соглашусь, - как–никак, а жить придётся по чужой воле. Опять сказка о «Золотой рыбке» получится, а я не для этого сюда пришёл.
     -  Да разве ж мать может помешать своему ребёнку?
     -  Ну вот – теперь ещё и мать, а потом недалеко и до одного одеяла на двоих.
     -  Э, да ты, видать, жизни то совсем не видал и книжки не те читал! В жизни то, оно как:  сегодня ты - мать, а завтра – уже ангел. А потом и вовсе – жена. Не может душа так–то просто покинуть суженного ей человека – так и вьётся подле него, не может надышаться им, долюбить, отблагодарить за что, а то и просто - грех свой давешний отмолить, да отслужить.

     -  Стало быть, опять – чужая воля, да помеха в деле.
     -  Так ведь и дерево за дерево в лесу ветвями цепляется, а то, что на свободе – до другого перебраться мечтает. И ты своё поле в одних руках не удержишь, - ни сил, ни жизни твоей не хватит для того. У поля жизнь должна быть подлиннее, чем у одного человека – иначе у него истории правильной не получится.

     -  Теперь, кажется, я понимаю, отчего ты так за меня цепляешься, - в этом, как есть, твой личный интерес будет. А я, стало быть, - так, лишь орудие для тебя, как тот мальчик для таланта.
     -  Запомни, Мефодий, личный интерес у каждого, хоть на донышке, но в любом деле есть. Но это касается лишь жизни, только жизни.
     -  Так, ведь, ты ещё не в жизни, старая.
     -  Уже в жизни, заразил ты меня, Мефодий, ею! Ежели не возьмешь меня с собою – убегу сама.

     -  И там будешь надоедать мне.
     -  Помогать буду, чем смогу. А откажешься - виноватым будешь и грех свой, потом предо мной отмаливать придётся.
     -  А ты опять будешь на печи вопросы задавать, да наставлять - не надоело?
     -  Зато глупостей меньше натворишь и корить себя в результате меньше будешь – всё на судьбу, да на меня свалишь. Что, идёт?

     -  Вовсе нет! Не желаю быть игрушкой в чужих, пусть и ласковых руках. Такие люди бездушны, в них нет божьей искры, освещающей путь к истине и совершенству.
     -  Ну что же, вот ты справился со вторым вопросом, - в жизнь идёшь смело и не с пустыми руками. Вопрос хочешь ей задать и ответ получить. Но, ответит ли на него жизнь так как ты мечтаешь, - посмотрим, - у многих этого не получилось. Покуролесишь чуток, да и угомонишься, - с кем такого не случалось. Опять же, опыт для своей души, какой-никакой получишь. 

     Но, мне по душе твои слова, да и мысли - тоже. Вижу, что жизни ты не страшишься, а это главное. Потому как, убояться жизни не грех, а предел, за которым уже, собственно, нет самой жизни, с её мечтами, дерзновениями и открытиями. Да и ей тебя нечего бояться, - не опасен ты ей, законов её не преломишь. Потому как, разрешит она тебе только то, что сама сочтёт нужным открыть. И тебе надобно так же поступать: пока дело твоё не «выгорит» - никому не открывай даже загаду своего. Иначе, - сглазят или умыкнут и тебе путь перейдут, и полю твоему, тоже.

     -  Выходит, - моё поле никому не нужно? Природе и людям, стало быть, более по душе дикость и разорение.
     -  Не всем, и не везде, и не всегда! Но, некоторым разорение очень даже необходимо – они только с этого и живут. А природе красота нужна, но, лишь избранные могут понимать и создавать эту красоту.

     -  Что-то никак в толк не возьму твоей мудрости, прямо, - ни в сказке сказать, ни пером описать.
     -  Видать, ты много сказок то, начитался, а зря – ведь, придуманы они часто не для ума и учат большей частью не тому, в чём душа нуждается. В жизни чудес «по щучьему веленью» не бывает, а если и бывают, то они скорее ведут, не к добру, а служат предвестниками горя, а то и самой причиной его.

     -  Так уж! Что же, бегать что ли от чудес? Сама жизнь – это уже само по себе чудо, только многие этого не понимают или не знают как ею распорядиться.
     -  Жизнью, Мефодий, не распоряжаются - в ней живут, принимая каждый день, как бесценный подарок, радуясь ему и используя лишь для того, чтобы отблагодарить саму жизнь, сделать её лучше, добрее, истиннее. А иначе, дни твои будут становиться всё более скудными, бесполезными и безрадостными.

     -  Зачем же так сгущать краски! Разве не бывает в жизни и так всё звонко и радостно?
     -  Только потом, часто наступают ранние осенние заморозки, и приходит зима, которую мы совсем не ждали.

     -  Отчего же тогда говорят, что счастливому часы не бьют.
     -   Вы надеетесь быть счастливым - а зря. Для этого надо быть, как бы это сказать, чтобы вас не обидеть, - ну да вы поймёте. Для этого надо быть достаточно ограниченным, - в желаниях и возможностях от природы. Ну, а вы с ней пока на одной ноге, - она вам пока открывает сегодня многое, манит, но это пока. Так, ведь, это – пока открывает свои закрома, да сулит! Но, вы, как я понимаю, ничего из этих закромов взять не захотите, - у вас свои ценности и путь свой, особенный. Только, Мефодий, - уж вы мне поверьте, -  ничего нового вы не откроете. Всё уже открыто и определено, записано и узаконено.

     -  Разруха и запустение, стало быть, тоже узаконены?
     -  А то! Возьми, например, пчелу, - уж, какая труженица, - приходит медведь и забирает весь мёд, а её жилище рушит. Если же они летят на пасеку, - то мёд отбирает пасечник. И ты не захочешь жить долго на своём поле, - уйдёшь со своего поля и будешь жить, как все.

     -  А разве на моём поле не будет других, близких мне людей, чтобы помогать, беречь, продолжать ухаживать за ним без меня?
     -  Не люди к тебе придут и останутся на твоём поле, а ты пойдёшь к ним и законам их порочным подчинишься. Где кнутом, где пряником, где девицей молодой, - всё едино, загонят тебя в общее стадо. А ежели они к тебе сами жить нагрянут, то тогда и законы свои с собой принесут и поле твоё тогда уже перестанет быть твоим, даже если и будет принадлежать тебе. Можно изменить поле, но нельзя изменить человека, пока он не захочет измениться сам. Один захочет измениться, а два других - не пожелают и первого отговорят. Лихой уговор то, пока посильнее доброго примера. А уж про ночную кукушку я и не говорю – слаб ещё человек и не желает, при том, сил душе своей добавить. Всё больше о суетном да преходящем заботится. А когда судный час то настаёт, гол, как сокол оказывается, - одни грехи, как перья мокрые и торчат.

     -  Это уже речь зрелого человека, - отчего-то перешёл на шутливый тон, Мефодий. С вами, пожалуй, не попразднуешь ни так, ни эдак.
     -  Праздник, Мефодий, должен быть всегда с тобой, - в твоей душе. Это она должна петь каждую минуту и если песня в тебе стала горестной, а то и совсем стихла, - ищи, в чём ошибся.
     -  Будешь честно трудиться и правильно жить, - тогда и радость тебя не покинет.
     -  Человек, Мефодий, может всю жизнь трудиться и даже, жить «по-правде», а душа его при этом опустеет и измельчает. Иной же, может не пожалеть себя ради других - и душой возвыситься.

     -  А разве ради моего поля я, тоже, не могу пожертвовать собой? Разве поле не имеет своей судьбы, своей души?
 Старуха закряхтела, отвернулась от Мефодия и, вздохнув, полезла на печь, приговаривая:
     -  Опять промашка вышла, а я уже, ненароком было, засобиралась. Ишь, удумала, что это он, - вот промашка, так промашка.
     И уже сверху строго спросила:

     -  Так ты один, всё же, пойдёшь или заберёшь с собою кого? Хотя бы ангела с собою захватил. Или ангел ангелу не товарищ? Так ведь тебе придётся то, свой ангельский чин в жизни на гвоздик повесить. А как без ангельской подмоги, коли жизнь к стене припрёт? Самому не подняться уже ввысь, разве что только во снах  и можно беду упредить, да для радости ворота открыть. Только вот, сны то душе тоже ангел навевает, вот и выходит - без него никак нельзя. Он и нужного человека к тебе подгонит и от беды отвернёт. И чем выше будет твой ангел, тем дальше будет простираться и сама жизнь.

      Мефодий от этих слов совсем, было, сконфузился, но, постояв в растерянности и раздумье с минуту, неожиданно для себя выпалил:
      -  Ладно, старая, собирайся! Будь, по-твоему, - может, ты и вправду чего полезного для меня и для других присоветуешь, только, чур – обещай, что под одеяло ко мне не полезешь.
      -  Больно нужно, - сам, смотри, первый не залезь, - старуха как-то по-новому хохотнула и быстро-быстро начала спускаться с печи, - Вот и молодца, вот и молодца! А то я уж, было, порешила, что на третий вопрос у тебя не найдётся ответа, - уж, больно ты чураешься других, - не доверяешь, что ли?

      -  Тоже мне, - ответ, - забрать с печи старого человека. С тепла – да на дождь и холод.
      -  Знаю, знаю, - девица скорее бы сгодилась. Три девицы, о которых ты давеча баял, - Вера, Надежда и Любовь, - они, ведь, для души. А для жизни непременно верный друг нужен, надёжный спутник в деле. Ты поддержишь его, а он, в трудную минуту, - тебя. Будет с кем, и поспорить, и поладить, дело трудное решить, посоветоваться о чём. Человеку никак нельзя одному, даже, если он и не воин. Да что там говорить, кто не борется – тот и не живёт-то по-настоящему.

     Она продолжала ещё что-то говорить, но тут неожиданно сильно громыхнуло, потом ещё и ещё, порывом ветра распахнуло дверь в той самой стене; пахнуло сырым, напоенным дождём ветром и Мефодий сообразил, что это настоящая, земная, летняя гроза. Гроза, которую можно ощутить до испуга и умиления, гроза о которой так мечтал и  соскучился он.
     -  Ну чего же ты стоишь, - заторопила его старая, - или тебя ущипнуть, чтобы ты, наконец, понял, что уже живой, иди уже!

     Мефодий ступил в дверной проём, за которым сразу, без крыльца, убегала вдаль, чуть заметная в мокрой траве, тропинка. Впереди, в бесконечных отблесках грозового неба, в разрывах туч, сияла, привлекая его внимание, словно маня за собой, яркая звезда. И ему не надо было оборачиваться назад, чтобы убедиться, что позади него нет той, которая только что кряхтела на печи, так строго испытывала и наставляла его. Она была уже впереди, призывно маня и указывая ему путь.

     Такой сильной грозы давно не знала «Золотая Долина», но приняли её все с радостью и пониманием:
     -  Это наш Мефодий, - подумал каждый, прислушиваясь к далёким раскатам грома, - уходит от нас, принося нам веру и в нашу будущую жизнь.

     Он же шёл и шёл, без колебаний и устали, ощущая приятную тяжесть мокрой одежды, упругость влажного воздуха, которым никак не мог надышаться. Трава, то расступалась перед ним, обозначая уже до боли знакомую тропинку, то вновь смыкалась у его ног. И, лишь, когда он уверенно нырнув под знакомый куст, обнаружил на открывшейся вдруг лесной полянке её чёткий след, - сердце его радостно забилось:
     -  Это тропинка к моему полю и дальше - к моему дому. Не заросла ещё, родимая, как же я скучал по тебе, если бы кто знал.

     Когда же расступились последние редкие кусты, и обозначилось поле, Мефодий опустился на колени - благодарные слёзы, смешиваясь с каплями дождя, катились по его щекам. И из его груди вырвались такие долгожданные и уже весомые слова: «Вот оно - моё поле, в жизни, а не в мечтах!»

     И только потом, проходя по густой одичавшей траве, и поглаживая стволы молоденьких берёзок, Мефодий, вдруг почувствовал у себя на плече тепло её ладони. Он и не заметил, как потекла их прерванная, когда-то, беседа:

     -   Корчевать берёзки, однако, придётся! Волчье, всё же, это будет дело.
     -   А мы их пересадим, - рощицу из них сотворим – пусть там хоровод себе водят. А мы по той роще гулять будем, да грибы собирать и оттого «Гуляевой» её назовём. Новый дом рядом построим, сад заложим, пчёл разведём.

     Ничего на это не ответила старуха, а лишь подумала про себя:
«Хорошо, что не будет у него здесь той стены, которую не пожелал тогда посмотреть до края. А то увидел бы ещё, ненароком, себя на развалинах того дома, да рощу, срубленную на дрова. А так – пусть себе живёт, не ведая того, от чего бывают многие печали. Авось, и догадается, как их избежать. Дай то, Бог, нашему теляти, да волка-судьбу съести».

                Конец первой части.

                (продолжение следует)