О-2

           Когда мне хочется записать свои мысли на бумагу, то получается сплошной крик. Но кто это кричит? Моя душа? Кто-то, кто находится вне бумаги, на другой стороне моей Вселенной? Мне это стало отчасти интересно. Часто, когда я начинаю заниматься писательским делом, мне кажется, что со мной беседует какой-то человек, которому в этой грязной никчёмной жизни хуже, чем мне. Незнакомец замерзает от непонимания близких. Почему? Всё просто: у него НЕТ ни близких, ни далёких. Он рождён ночным кошмаром, в котором летал мой крик. Незнакомец часто приходит ко мне, обнимает меня за плечи… Долго-долго плачет. А что мне остаётся делать? Я шепчу ему в ухо, что всё хорошо, что наша жизнь не такая плохая. Сам про себя думаю: она – ещё хуже.
                И я уже не имею права бросать писать прозу. Всё время думается, что вот, если я перестану записывать свои размышления, то он, этот неизвестный мне человек, умрёт. Он тогда задохнётся без воздуха. Потому как мои мысли на бумаге – это и есть кислород для жизни кого-то, кого мне не дано знать. Мимо меня проносятся последние дни сентября. Нынешняя осень не щадит моих воспоминаний. Промозглые дни осени жгут костры разочарования на площадях мой юной души. Дым. Едкий, тягучий, обволакивает всё вокруг и во мне обрывается последняя надежда на победу. Победу над самим собой.  Я всё больше возвращаюсь к тем минутам, в которых, думал, что нет больше места мне и моим дыхательным упражнениям. Бывает так, что наши прошлые действия выцветают в свете нынешних и превращаются в рентгеновские снимки нашего существования. Так даже лучше! Ведь через рентген точнее видно те места, которые прохудились от наших болезней. Места, которые нуждаются в диагностике и лечении. Сейчас осень спускается по ступенькам моей жизни и обездвиживает моё время. Я тогда становлюсь таким дряхлым-дряхлым. Всё смешивается в один монолитный крик. Моя голова разрывается под непрекращающимся напором звуков. Тогда я прислушиваюсь. Я становлюсь партизаном собственных мелодий. Я тихонько ступаю по узенькой тропинке своей памяти. Скрежет тормозов раздирает в кровь бархатную поверхность моих внутренних тканей.    
              Мне становится больно. Я питаюсь болью. Но продолжаю двигаться вглубь ужасных криков в моей голове.  Я уверен, что пока иду, меня невозможно обнаружить. Идентификация моего нахождения в тылу врага - не под силу никаким высокотехнологическим приборам. Пока я в движении. Мне нужно двигаться. Только так меня нельзя схватить живьём. А мёртвый кому я нужен? Осенью я обычно сижу в пиале, наполненной крошками белых и серых облаков. Я похож на птенца могучего времени, который ещё без крыльев, но уже готовый пуститься в полёт. Время в моём организме течёт как-то совершенно по-другому  нежели в реальности. Отчего это зависит, не могу и представить. Некоторые утверждают, что если человек одинок, тогда ему ничего не грозит. Если человека никто не любит, тогда ему нечего бояться. Человек пьёт своё одиночество, как хмельное вино и не пьянеет. Может, так и со мной? В рукавах моего времени всегда одно и то же: мягко, обволакивающе течёт кисельный туман. Нет ни любви, ни предательств, ни радости. Есть какая-то гнетущая боль и спокойная грусть.
            Я – словно икона нашего столетия. В нём тоже нет ни любви, ни радости, ни улыбок. Война одного народа схлёстывается с надеждами другого, землетрясения поедают почву. В рытвинах ничего не остаётся, кроме разве что разбитой чашки с недопитым кофе и газета с текстами, смысл которых затерялся в сквозном ветре разрушений! А как же хочется вдохнуть свободы! Неужели мне так и придётся изображать всю свою сознательную жизнь воина потерянного момента счастья? Не уж-то я буду вынужден привыкнуть навсегда к никому не нужной боли? Я так и останусь сидеть в пиале с крошками давно высохшего неба? Кому это надо? Это кто-то оценит? Вряд ли…
            Добротолюбие теперь встречается только в книгах. Да и то, которые никто не читает…