Гл. 1. Несгораемый шкаф. Конец детства-12

…Мне было четыре года. В то лето мы жили с бабушкой в Орехове не одни: у нас гостила моя названная сестра Марина, немногими месяцами меня старше, но значительно сильнее меня и ярче характером, и я перед ней, уверенной и смелой, невольно силилась хоть как-то преодолеть свою робость, неопределенность, как-то выказаться, быть хотя бы такой же веселой и смелой, как она… И я нарочито храбрилась и готова была выкидывать такие коленца, на которые никогда бы без нее не подвиглась.

В одно не очень прекрасное утро мы с названной сестричкой, даже не сговариваясь, начали вдруг саботировать кашу – а год-то был 49-ый, трудный, - прятаться и убегать от бабушки, да еще и поддразнивая ее, хохоча, веселясь, и не желая замечать того, как вскоре начало меняться выражение ее всегда спокойного лица. Мы вели себя жестоко и нагло. Нам было невдомек, что бабушка уже далеко не молода – ей уже было изрядно за шестьдесят, и здоровье ее окончательно подорвано, и что ей не так-то легко было, оставив свою любимую работу, взять на себя на несколько месяцев заботу о двух маленьких девчонках, о старшей сестре Вере Александровне – она жила в Орехове и зимы, и лета, - да впридачу еще и все деревенское хозяйство с огородом.

Сколько же лет прошло, - вся моя жизнь почти, а я ясно помню, как, намучившись с нами, устав от просьб и уговоров, бабушка тихо и молча села где-то в углу и долго-долго сидела так, пока мы не устали беситься, а я не дошла до самой предельной точки терзания моей сожженной совести… Помню жгучий стыд, помню решимость идти на казнь (хотя не могу себе представить, чтобы бабушка кого-нибудь когда-нибудь наказывала, напротив, она всегда бросалась изымать меня из рук моей мамы, которая умела ремень употребить…), и – освобождение. А за ними очистительные, счастливые слезы прощеного грешника и возвращение к нашему с бабушкой вечному, нерушимому взаимному союзу любви.

Теперь я понимаю, что мое младенческое предательство стало, видимо, последней каплей: вся горечь ее одинокой жизни (она-то всех любила, всем помогала, но что видела взамен?), все потери, скопившаяся в бездонных глубинах ее терпения усталость, –  все это в тот миг сошлось воедино и вонзилось ей в сердце. Уж если и я, ее единственная внучка, с такой легкостью ее предала…

Удивительное дело: человек долго-долго терпит, смиряется, но вот вдруг кто-то близкий или тот, от кого ты вовсе не ждал жестокости, подбрасывает и свой прутик в огонь, и  что-то у терпящего обрывается: «На мя шептаху вси врази мои, на мя помышляху злая мне. Слово законопреступное возложиша на мя: еда спяй не приложит воскреснути? Ибо человек мира моего, на негоже уповах, ядый хлебы моя, возвеличи на мя запинание» (Псалом 40:8-10).

Конечно, мы потом совершенно с бабушкой примирились, и она меня совершенно простила. Но эпизод этот все-таки имел продолжение. Когда приехали проведать нас наши родители (моя мама и Маринина моложавая бабушка), разборка все-таки состоялась. И я сказала что-то вроде того, что причина моего безобразного поведения – в сестренке. Та же сию трактовку категорически отвергла. Тогда ее бабушка уверенно и категорично заявила, что Марина «вообще никогда не врет». И на этом «разбор полетов» прекратился. Может, и зря тогда взрослые среди двух четырехлеток стали искать зачинщика. На самом деле, ни Маринка, ни я не знали толком, кто из нас начал… Согрешили обе.

Но мне на сердце тогда на всю жизнь легли два пятна. Во-первых, трусости: я еще не понимала тогда, что надо брать вину на себя и выгораживать другого. А я как чувствовала, что вела себя худо из-за подавлявшей меня морально Маринки (в чем она, разумеется, вовсе не была повинна, причина была в моем самолюбии, в чувстве своей ущемленности, но я тогда еще ни одного из этих слов не знала…), так и сказала. А во-вторых,  осталось вполне осознанное мною умозаключение, что, если Марина всегда говорит правду (а я старшим и не только старшим, а наверное, вообще всем - верила), то я-то – есть отвратительная маленькая врушка, и, значит, всегда лгу. Странно, но тогда все это было мной принято априори - как неоспоримый факт.

«Не вешай нос на квинту», - говорила мне бабушка, всегда ободряя меня. А я жалела ее: и что она больна, что вечная ее серая шаль вся исштопана, хотя ни одежда, ни богатство бабушку даже и в молодости вовсе не привлекали: «было бы прочно, чисто, удобно и не безобразно»  - бабушка никогда не стремилась иметь более трех одежд: «приличную», «полуприличную» и вовсе «неприличную» - шаровары и куртку (это в юности), чтобы одежда не мешала лазить по оврагам, собирать редкие породы камней, окаменелости, бродить по лесам… Что вокруг нее в ее маленьком кабинете – все такое ветхое и запущенное, пыльное. Что ее небольшое окно выходит к северо-западу, и у нее никогда не бывает ликующих утренних лучей. Что под окнами - улица и остановка скрежещущих тормозами троллейбусов… Что к бабушке много людей приходит за советом и помощью, а для нее помощников никогда нет… Что у нее столько неопубликованных работ, но похлопотать о них некому. Все устраивают только свои дела… Что она так часто перебирая старые фотографии и письма, хотела бы наверное, чтобы и я приняла их в сердце, чтобы их жизнь, давно ушедшая, продолжалась не только в ней, но и во мне. А я-то слушала, но душа моя была тогда на стороне: хотелось бежать во двор, играть с ребятами в футбол, взвиваться, лихо раскачавшись, под небеса на качелях… 

Окно в бабушкиной комнате было, как я уже говорила, ориентировано на северо-запад в сторону старинных труб фабрики «Красный Октябрь» или, как ее раньше называли, - шоколадной фабрики Фердинанда Эйнема. Оттуда через форточку время от времени доносился до нас обворожительно крепкий запах настоящего шоколада. Из своего уголка бабушка смотрела на открывшийся ей кусочек московского неба и вспоминала свою долгую жизнь…

«Всё это было и минуло... А теперь, когда смотрю в окно, вижу угол высокого дома напротив, немного неба, серенького, московского, светло-розового ночью. Облака и клубы дыма указывают направление ветра».
Так начинались бабушкины воспоминания о прожитых годах, - ее последняя, предсмертная работа. И так заканчивался ее удивительный, исполненный невероятными испытаниями, трудами и заботами земной путь.

Очень не вскоре, спустя годы после кончины бабушки, начала я осознавать, что мир вокруг меня, оказывается, совсем иной, что людей, таких как она, и мира такого, как царил в нашем доме, вокруг меня нет, что все живут и чувствуют, и проявляют себя совсем иначе. Что и сама я совершенно незаметно для себя уже погрузилась в этот, не бабушкин, мир и стала его частицей.

В годы моего детства и юности, прожитые рядом с бабушкой, ничто не подталкивало меня к тому, чтобы относиться к окружающему с приглядом, испытанием и недоверием, чтобы искать в нем скрытые подтексты, изведывать подлинные сущности, как вещей, так и людей, давать всему осмысленные оценки и анализировать, анализировать, анализировать… 

В нашей семье никто - не в лицо, не заочно не разбирал людей: этот, мол, таковой, а тот – сяковой. Разве что, мать моя, человек задорный, особенно в молодости и особенно после фронта, могла еще сказануть, но это случалось очень редко и всегда весело, а, значит, не зло. Тогда в доме последних потомков Жуковских еще держался старый, добрый и неотменный порядок, который и без высокого богословия можно было определить очень просто, как заведомо доброе и доверчивое расположение к людям. И для человека, выросшего в этой среде, эти отношения с миром, конечно, тоже были единственно возможными, естественными, как воздух, как родная речь, звучавшая вокруг.

…В старину сказали бы: это не учтивое поведение, то есть, тут не почитается (не бережется) честь  ближнего, как того всегда требовала от нас христианская этика и старинное христианское воспитание. Оно, между прочим, заботилось о том, чтобы приучить детей говорить внятно и понятно, выказывая тем уважение слушающему тебя человеку. Не любили шептунов. Таковых даже государи осаживали. Во всем – куда не глянь, чувствовалось присутствие христианской меры, взгляда и навыка. А он заключался в том, чтобы во всем была забота о другом, о ближнем, чтобы ему было хорошо и удобно. А себя ставили на второе место – ближнему в услужение… И это действительно было – у кого осознанно, по глубокой и внятной вере, а у кого - в привычке, на уровне наследственного инстинкта. Иначе сказать – «сигнальной наследственности».

Вот говорили у нас деткам, если уж очень расшалятся: вот я тебя отдую! Понятно, что речь шла о возможном применении к шалуну силы. Но почему «отдую»? У Даля «отдуть» - это прежде всего сдувать, или оживлять дыханием, согревать, дыша… Отдували еще и порчу, сглаз, напуск; у плотников отдувались, бывало, доски – то есть, вспучивались. Но вот и наше словоупотребление у Даля, наконец, встречается: «отдуть на обе корки» . Выпороть, значит… Но причем же здесь дутье? Где корневая, глубинная связь? И впрямь не из старинного ли, духовного начала брало это слово свой исток: отдуешься своими боками за что-то, переможешься и смиришься и, глядишь, ушла от тебя та самая порча или напуск.
А еще говорили: «не куксись!» , «не разоряйся», которое у нас всегда употреблялось именно с нравственным оттенком в ответ на потоки многоречия, пылкие словесные излияния, инсинуации, обычно, в свое оправдание и кому-то, напротив, в обвинение. Так мягко и нечувствительно обличалось поведение, разоряющее не что-нибудь и кого-нибудь, а собственную душу «протестующего» человека .

Говорили: «береженного Бог бережет». На том семейная любовь стояла – не больше, не меньше. Постоянная, неусыпная забота друг о друге, да, и тревоги тоже, когда даже для них, казалось бы, и причин особенно не было. Но все знали: жизнь – штука превратная, все под Богом ходим, а любили и дорожили близкими трепетно. Особенно детьми. Вот и крестили неустанно уходящих, вот и молились сугубо о путешествующих, об отсутствующих, где-то на сквозных ветрах холодного мира обитающих… Верили, пока человек в твоем сердце, твоею  молитвою укрыт, - Бог, эту любовь и молитву слыша, родного твоего человека в обиду не даст.

Или говорили: «скрепя сердце»… Как это было красиво, по-русски. «Подыми руку, да опусти, а сердце скрепи», - старинная поговорка. Теперь, ежели, бывает, и упомянут какое-нибудь подобное выраженьице, то почему-то как-то безжизненно, сухо, - ну, не звучит оно! - видимо, потому, что «скукоживается», попав  в чуждое ему окружение холодно-отчужденной, нередко вычурной, претенциозной, а то и просто вульгарно-грубой речи. Не русской вовсе речи.

В этих присловьях хранились очень дорогие запасы родовой памяти, можно даже сказать нравственный и духовный ее код, и уж во всяком случае – все самое самобытное и яркое из тесных семейных обиходов. Так тихо, незаметно и ненавязчиво передавались от поколения к поколению, от человека к человеку (предание – передавание) обычаи, строй, тон и нравственно-духовный окрас жизни семьи, рода, народа. Теперь это называют «менталитет». А раньше бы сказали – тон или строй души. И действительно: невозможно было вот так любить и беречь ближних, благоговеть к жизни, Богом данной, и рядом с этим вдруг заговорить каким-нибудь жестко-насмешливым, язвительным тоном с тем, за кого пять минут назад болело твое сердце. Эта любовь и задавала «тон», «тон» созидал «строй», а «строй» слагал и «лад» всей жизни.

Удивительно было и то, что родители, выросшие в советское время и учившиеся читать, понятно, не по Псалтири, то и дело бессознательно поминали не только все особенные семейные выражения, но даже и псаломские речения, вряд ли отдавая себе в том отчет. «Помяни, Господи, Давида и всю кротость его », - это звучало, как непроизвольная молитва в трудный или опасный момент; или «Темна вода во облацех» , и многое-многое другое, что со временем я с изумлением «узнавала», начав читать святую книгу Псалтирь…
И Орехово еще было с нами, о поездке туда начинали говорить задолго до весны; еще в обиходе были вещи, когда-то принадлежавшие или Николаю Егоровичу, или даже его отцу Егору Ивановичу; на старых кузнецовских тарелках, купленных когда-то Жуковским на первые его жалования ели по всяк день; за его столом – просто за неимением другого - я делала уроки, висели старые портреты и дагерротипы в подлинниках, а в приданной шкатулке Анны Николаевны Жуковской – прапрабабушки, мама хранила все нитки и всю мелочь для шитва.
Возможно ли было среди всего этого прожить почти треть жизни – все ранние и самые восприимчивые годы, и ничего не услышать, не познать, и не дать всему этому прописки на вечное поселение в одном из самых сокровенных уголков своего сердца? Ведь не мелочи то были, а живые, близкие отголоски еще не успевшей исторически омертветь жизни. Это и были голоса, дыхания подлинной жизни, живого предания, которое, благодаря Бога, достигло и до моего сердца. Но до времени то, что схоронено было в этих заповедных уголках сердца, жило там, как в усыпальнице, как нечто неопознанное, неосмысленное, своего рода, инстинктивное нравственное и эстетическое чувство. Прошлое было воздухом детства, а кто его замечает и о нем думает, когда он есть, когда он хорош и сладок? Но пересади человека после этого  в ящик без окон, без дверей, где еще и газом попахивает, так вспомнит, пожалуй, чем раньше дышал…

На фотографии: Марина и Катя (справа) – названные сестры, маленькие героини этого отрывка. Фото сделано очень известным в то время фотографом (имела персональное разрешение делать фотопортреты Сталина), – первой женщиной-«цветником» (снимала в цвете), Елизаветой Игнатович – бабушкой Марины и в то время супругой Катиного дяди – Кирилла Домбровского.

Продолжение следует…


От автора: Восстанавливаю утраченную при редактировании структуры книги по тех. причинам переписку с читателями под этой главкой:

Рецензии на произведение «13. Воздыхания окованных. Продолжение 4 главы»
На странице отображаются все рецензии к этому произведению в обратном порядке, с 4 по 1
Показывать в виде списка | Развернуть сообщения
Рецензия на «13. Воздыхания окованных. Продолжение 4 главы» (Екатерина Домбровская)

Уважаемая Екатерина, простите, что не пишу после каждой главы - просто хочу читать. Но про фотографию высказаться не могу - характеры на лицо.)

Екатерина Журавлёва   08.12.2011 20:50   •   Заявить о нарушении правил / Удалить
Добавить замечания
Спасибо, дорогая тезка - а Вы разобрали - кто есть кто? Не правда ли все Екатерины чем-то похожи?

Екатерина Домбровская   08.12.2011 20:55   Заявить о нарушении правил / Удалить
Похожи, уверена!

Екатерина Журавлёва   08.12.2011 21:34   Заявить о нарушении правил / Удалить
Вот и я так думаю...

Екатерина Домбровская   08.12.2011 21:51   Заявить о нарушении правил / Удалить
Добавить замечания
________________________________________
Рецензия на «13. Воздыхания окованных. Продолжение 4 главы» (Екатерина Домбровская)

Поначалу запомнилось в этой главе, как маленькая девочка получила первую отметину в сердце, с которой, наверное, рождается в человеке личность. Запомнить в четыре года обиду, нанесённую тобой любимой бабушке, испытать потом стыд, боль, чувство сопереживания, дано немногим. Точнее, или есть в человеке эта душевная утончённость, или её нет и не будет.
Но тогда же отметила удивительную способность автора выразить достаточно лаконично то, что стало нашей сущностью, рождённой нелёгкой жизнью в жёсткой, а порой жестокой среде.

"В годы моего детства и юности, прожитые рядом с бабушкой, ничто не подталкивало меня к тому, чтобы относиться к окружающему с приглядом, испытанием и недоверием, чтобы искать в нем скрытые подтексты, изведывать подлинные сущности, как вещей, так и людей, давать всему осмысленные оценки и анализировать, анализировать, анализировать…"

Это ведь тончайший психологический портрет современного человека, отразившийся и во внешности. Наверное, мы искренней, но вот это недоверчивое, порой угрюмая маска на лице-этот след, оставленный эпохой, она ведь приросла к нам "анализирующим везде, всегда и всюду".

Дорогая Екатерина, Вы употребили слово учтивость, оно ушло из оборота вместе с тем временем. Бесследно, казалось, ушло. Вы возвращаете его не только книгой, но и своей манерой отвечать читателям. Когда прочла впервые Вашу переписку с ними, была потрясена, честное слово. Это свежий как морской ветер, принесший прохладу, радость и спасение в душные закоулки приморских окраин.
Странное ощущение, но именно оно не покидает меня при чтении.
Ваша Т.

Татьяна Алейникова   17.11.2011 15:46   •   Заявить о нарушении правил / Удалить
Добавить замечания
Учтивость и все то, о чем Вы - было у НИХ... а я это вижу, потому что гораздо более, к сожалению, давно уже отношусь сама к нашему времени и даже не пытаюсь тем моим родным подражать. истинной учтивости меня учили в Церкви. Был святой серб - дивный богослов Иустин (ПОпович). Опубликовали его молитвенные дневники, которые произвели на меня неизгладимое впечатление. То , что у моим предков было отзвук древнего православного благочестия, что таяло на моих глазах уже в поколении родителей и в моем поколении, пожираемое средой, то воскрешала как вечное святая Церковь. В свое дневнике св. Иустин сделал запись еще совсем в молодые годы своей жизни, в начале духовного пути - как постулат: ни одного человека не встречать, ни провожать без молитвы.
Это выше чем учтивость - это святая Любовь, это Божия заповедь истинно христианского отношения к другому человеку, как к образу Божию.
Уверена, что Вы согласитесь со мной.
Ваша К.

Екатерина Домбровская   17.11.2011 17:39   Заявить о нарушении правил / Удалить
Да, соглашусь, мой взгляд был обыденно -поверхностным, житейским отношением человека, выросшего в среде, лишенной веры, забывшей дорогу к духовной наполняющей жизни. Не бездуховной, но ограниченной понятием духовности, как определённой системы нравственных ценностей, культуры, воспитания. Ваше понимание духовности выходит за эти рамки, Вы опираетесь на то, что не поддаётся логическому объяснению, на то, что выше обыденного разума., там где духовное неразрывно связано с Божьим промыслом. Не знаю, смогла ли внятно выразить своё понимание.
Ваша Т.

Татьяна Алейникова   17.11.2011 17:56   Заявить о нарушении правил / Удалить
Да выше крыши Вы выражаете такие вещи, дорогая Таня! Я же училась от старца - как он бросает взгляд мимолетный на незнакомую девочку, подавшую на стол где-то на общей трапезе и как расцветает ее лицо, как вдруг остановится и два слово скажет какой-то старушечке незнакомой - и та долго-долго провожает его вслед глазами, и так всем... Еще пример ... Был в 20 годы прошлого века в Москве один батюшка замечательный - отец Василий Постников, кажется. Он где-то рассказывал, как невесту выбирал и как ее наставлял, что она будет женой священника и что главное для нее в жизни мопогать батюшке любить людей: "кому слово, кому - пирожок"... Запомнила я эти слова навсегда. И хотя сама-то я редко получала эти пирожки, но почему-то не сомневаюсь, что лучше такого отношения в мире ничего быть не может.
Кому слово - кому пирожок... святые слова...

Екатерина Домбровская   17.11.2011 18:15   Заявить о нарушении правил / Удалить
С редкой деликатностью встретилась я на Вашей странице, дорогая.Старалась ей соответствовать.Может, это и было учтивостью.Галина.

Галина Алинина   17.11.2011 18:33   Заявить о нарушении правил / Удалить
Галина, не буду повторяться, Вы точнее и тоньше определили манеру общения уважаемой Екатерины, спасибо!

Татьяна Алейникова   17.11.2011 18:35   Заявить о нарушении правил / Удалить
Сестрицы дорогие, давайте все доброе приписывать Богу, а себе оставлять исключительно немощи.Ведь и вправду все Его. А мы-то какие слабые, неуверенные, все сомневающиеся - но как же хочется всех Вас обнять и расцеловать!!!

Екатерина Домбровская   17.11.2011 19:10   Заявить о нарушении правил / Удалить
Какие же тёплые вы люди!

Татьяна Алейникова   17.11.2011 19:19   Заявить о нарушении правил / Удалить
Добавить замечания
________________________________________
Рецензия на «13. Воздыхания окованных. Продолжение 4 главы» (Екатерина Домбровская)

Как я умудрилась, внимательно прочитав эту главу, не оставить отзыва! Что-то помешало, или я в душе переговорила,
пережила с Вами вместе, то давнее страдание вины перед верной,
незабвенной бабушкой.Вот когда, в младенческом возрасте, закладывается способность сострадать. И не всем.Вам удалось получить в наследство это чувство, а нынешним читателям редкий образец отношений бабушки и внучки. И неожиданные образцы "сигнальной наследственности":
- говорить внятно,чтоб удобно было слушающему,
- забота о ближнем, а себя - ближнему в услужение,
- красивые русские присловья,и неожиданное исследование их.

Просто оказываешься в добром забытом времени.И моя прабабушка, потому что бабушки не было, встаёт перед глазами.Никогда в жизни не повысившая голоса.Всем дОлжная. Всем услужить готовая.Работавшая, не покладая рук, на многодетные семьи своих дочерей,в своё время, оставшаяся без угла во время "раскулачивания". И, когда окончательно состарилась, и стала бесполезной в хозяйстве, младшая дочь,у которой она постоянно жила,и в которой души не чаяла, потребовала,чтобы её забрала вторая сестра. Жили сёстры через небольшой переулок. И, улучив минутку, когда её не видят, тайком с палочкой пробиралась она к любимой Маньке , где встречал её гневный окрик вечно пьяного зятя.
Господи! Какое тяжёлое для меня это воспоминание. И как перекликается оно с Вашим,моя дорогая Катя. Именно, у гроба бабушки я, ничего не понимающая в религии,вечная хохотушка и насмешница, встала вместе со старухами и пела "Святы мощи...",надеясь что она слышит меня. Вот такой горький отклик получился. До свидания,наставница моя дорогая. Ваша Галя.

Галина Алинина   07.09.2011 14:55   •   Заявить о нарушении правил / Удалить
Добавить замечания
Спасибо, дорогая Галя. Вот люди-то какие были - наши бабушки-пробабушки... Это ведь и была незабвенная и неповторимая Россия.
Очень важно Ваше замечание про способность сердца сострадать - наверное и это бывает врожденным, возможно, наследственным - но не прямыми путями переданное, а чаще витиеватыми. Вот мамочка моя была крутого нрава, но с сострадательным сердцем. Могла и сказать прямо и нелицеприятно, могла быть и суровой, но если что с кем (даже неважно!) отзывалась подлинным состраданием - и делом в том числе. Я всегда видела, что она жалела не формально, а подлинно, "глубоким сердцем". Это все-таки от наших православных духовных корней - выработался такой русский жалеющий, теплый сострадательный генотип. Вырабатывался веками, а на ветер пустили в распыл - а несколько десятилетий. Хотя военное поколение еще по инерции хранило эту сострадательную способность. А потом постепенно наступила... душевная глухота. И холод отношений.
Спасибо Вам, дорогая Галя!

Екатерина Домбровская   02.09.2011 15:16   Заявить о нарушении правил / Удалить
Сколько души рядом с Вами,Катя, на страничке.Так ли уж много глухоты?

Галина Алинина   02.09.2011 19:39   Заявить о нарушении правил / Удалить
Вы правы, дорогая Галя, но я воспринимаю это как чудо Божие, поверьте!

Екатерина Домбровская   05.09.2011 12:01   Заявить о нарушении правил / Удалить
Добавить замечания
________________________________________
Рецензия на «13. Воздыхания окованных. Продолжение 4 главы» (Екатерина Домбровская)

Замечательный урок нравственного воспитания.
Шитво. Меня муж называл шитвицей, за мое мастерство в шитве.
Не вешай нос на квинту»,
«Помяни, Господи, Давида и всю кротость его »
«Темна вода во облацех»
Я тебя отдую. Все эти речения из моего детства, тоже. Так говорили в Коврове.
Мне как то один человек сказал, что я родом Владимарская.он это определил по моему виду. Такие женщины во Владимирской земле. Вы тоже сразу видны.

Кенга   19.04.2011 22:59   •   Заявить о нарушении правил / Удалить
Добавить замечания
Спасибо, всещедрая Галина! А еще из Коврова мой любимый новомученик, теперь канонизированный святой Владыка Афанасий (Сахаров) - он был епископом Ковровским ( более 30 лет с молоду провел в лагерях). Сначала был похоронен в Петушках, где доживал, когда отпустили, а потом мощи во Владимир перенесли. Это был дивный человек. Если не слышали, осмелюсь порекомендовать посмотреть на него в Интернете - одно лицо дивное чего стоит. Это был никогда не унывающий человек. Знаменитый уставщик. Знаток богослужения. Он написал по лагерям замечательную книгу: "Поминовение усопших по уставу православной Церкви" - написано замечательно интересно. Он много мне дал для этой книги...

Екатерина Домбровская   19.04.2011 23:36   Заявить о нарушении правил / Удалить
/ Удалить