в окне - утро

Мама и я. Подходим. У дверей мужик в тапках курит. Переминается с ноги на ногу.  Докурив, растирает розоватый огонёк о голову чугунного льва, того который ближе к двери,  затем виртуозным движением пальцев отправляет бычок в сугроб. Следом за ним летит пропущенная сквозь носоглотку сопля. Замер. Мы проходим мимо в дверь. Толпа. Запах. Гардероб.  Пирожки в алюминиевых с вмятинами по бокам поддонах. Нам на четвёртый этаж.
 
Лестница наверх со сквозным пролётом.  Почти на каждой лестничной площадке на подоконнике кто-нибудь сидит. Ищут уединения. Хоть так. Никто же не задерживается рядом. Не дойдя до нужного этажа, мы видим старинного маминого друга, у которого в одном отделении с моей бабушкой лежит мать с инфарктом. Он позавчера был у нас в гостях. Халат  у него нараспашку, шапка в руке, и шарф развевается, потому что он бежит. «О! Людк! – ужасно громко кричит он на ходу,  завидев маму, и все, конечно, начинают на нас смотреть, - да нормально, нормально, привет. Бегу, золотая, некогда. Вроде нормально, врачи говорят. Позвоню потом». Поднимаемся дальше. Мама качает головой: «Тёть Маша, наверное, совсем плохая». У неё этот инфаркт - третий.

Заходим в мужскую палату, куда два дня назад, за неимением мест, определили нашу бабушку, и где ещё вчера она была, весёлая. Теперь её здесь нет.
- Здравствуйте. Где Андрейкина?
- В четвёртой – не поднимая от журнала головы, цедит медсестра. – Как положено, лежит.

Находим четвёртую. Входим.

Первое – глаза бабушки Маши, как два угля. Она тянет к подмышкам одеяло, горячо и дробно с порога шепчет нам : «Люда, я их звала много раз, много раз. Никто не подходит. Люда…».
И как раз напротив наша бабушка. Шерстяные жёлтые носки, которые она сама связала, из-под одного края одеяла, ситцевая ночная рубашка, которую она сама сшила, из-под другого. Лежит лицом к стене и часто дышит. «Мама, ну привет, мы пришли». Услышала. Голову к нам воротит. «Ты как? Давай я тебе помогу перевернуться к нам. Ну что перевели тебя к дамам?» Она радостно хватает маму за руки. Перевернули. Трепещет вся как воробей. «Люда, та Даша, скажи, скажи, чтоб радио выключили, скажи». «Бабушка, какое радио, нету ничего?» «Даша, Даша, а… , - глаза её голубые, почти прозрачные, долго смотрит на меня, то ли смеётся, то ли плачет, не пойму - Даша, сколько ж кохта эта твоя стоить?» – Теребит в кулаке старую  кофту, в которой я пришла. «Бабушка, Господи, какая кофта, кофте этой сто лет». Ничего не понимаю, я ничего не понимаю. «Люда, Люда…». Оборачиваюсь на маму, которая возится позади меня с больничным одеялом. Высвобождает его из-под бабушкиных ног, мы видим, что вся простынь мокрая и бабушка вся мокрая. «Описалась» -  сдавленно шепчет мама, и я чувствую, что её душат слёзы. Пакет с продуктами мешается под ногами. Цепляется ручками  за ноги совершенно некстати.  Бабушка елозит на жёлтом белье и дышит, как щенок. Мама вырывается из палаты в поисках хоть кого-нибудь.  Возвращаются. Медсестра на ходу тараторит: «Кризис, женчина, ну понимать же надо, возраст, ну что…». Несёт какую-то другую чушь, зачем-то вставляет бабушке градусник. В дверях появляется дежурный врач и начинает на нас всех орать, чтобы мы выметались, и не нервировали тяжёло больных людей. Медсестра тоже получает своё, за то, что пустила нас. Мама не успевает даже слово вставить. Бабушка Маша плачет. Мы оказываемся в коридоре, вслед за нами за дверь выставляется истоптанный продуктовый пакет. В коридоре рядом с холодильником прищукла санитарка. Мама, захлёбываясь, отдаёт ей уцелевший стакан сметаны и  пятьсот рублей: «Пожалуста, я очень вас прошу, поменяйте ей бельё».   Санитарка мелко трясёт головой и суёт сметану в холодильник.   Мы очень быстро уходим. На улице полы маминой шубы развеваются от бега.

До сих пор у меня лежит открытка с репродукцией картины Александра Александровича Дейнеки «Из окна», на которой красивым маминым подчерком с оборотной стороны записан телефон кардиологической реанимации, куда мы в эту ночь через каждые три часа звонили.

Конечно, она умерла. В пять утра.  И я забирала  шерстяные жёлтые носки, и разрезанную надвое ночную рубашку, и полотенца, и платок, и гребешок, и всё на свете. А медсёстры на меня с интересом смотрели.
 
Я готовила себя к её смерти всю сознательную жизнь. И, кажется, не могу приготовить до сих пор.