Чем жил...

Из "Записок о минувшем"

Кроме преходящих детских увлечений и развлечений были у меня такие, интерес к которым не только не угасал, но, наоборот, с каждым годом становился всё крепче. Книги, музыка, кино – вот триада немеркнущих интересов, три страсти, владевшие мной целиком.


ЧТЕНИЕ

Читать я начал рано, читал  без всякого разбору всё,что попадалось на глаза: будь то русские народные сказки или тёти Асина «Пропедевтика внутренних болезней». Постепенно  научился читать очень быстро,  выхватывать взглядом целые абзацы, видеть сразу всю страницу. Это помогало бегло просматривать текст и быстро определять, интересен ли он мне. Диапазон чтения был широким, выбор – стихийным: что добывалось, то и читалось. От книжек про войну и сыщиков-шпионов до Чехова и Толстого, от Ник. Шпанова до Гюго и  Дефо.

Книг тогда было мало, в основном, это были довоенные издания, попадались также и дореволюционные с твёрдыми знаками и ятями, они были пропитаны ароматом старины. Книги передавались из рук в руки, зачитывались до дыр.
 Читал так называемые новинки, их приносила мама из библиотеки, когда доходила её очередь. Я никогда не дочитывал их до конца, бросал, удивляясь, за что этим Бубенновым, Бабаевским и пр. присуждают Сталинскую премию.

Библиотеку я не любил, ходил туда неохотно: мне не нравилась казённая атмосфера, длинная, как в магазине, очередь, угрюмая, занудливая библиотекарша, каждый раз настырно требовавшая рассказать содержание прочитанного. Да и книг интересных там почти не бывало, что ни спросишь, ответ один: «на руках».
 Стоишь подолгу в очереди у прилавка, разглядываешь издалека одни и те же корешки на полках. Надпись на одном из них каждый раз приводила меня в недоумение: что это за «Костзр» такой? Крутил головой так и этак, щурился. Наконец, осенило: так это же «Костёр»! Просто буква «е» такая вычурная.

 Однажды библиотекарша, предлагая мне книгу, спросила, читал ли я из Пушкина «Луну»? Мне не хотелось брать Пушкина, и я соврал, сказал, что читал. Она дала мне другую книгу. Потом выяснилось, что речь шла о книге Жюля Верна «Из пушки на луну».
 Кстати, ни Ж.Верн (кроме «Таинственного острова»), ни В.Скотт, ни М.Рид меня не захватили. Даже, сверхмодный тогда «Всадник без головы» почему-то оставил равнодушным. Зато мушкетёрскую сагу А.Дюма я читал запоем, проводя ежедневно по нескольку часов в читальном зале.

К поэзии я был глух. Нет, конечно, я прочитал все сказки Пушкина, почти все его поэмы, многое из Лермонтова, любил басни Крылова. В поэтических произведениях меня интересовало содержание, сюжет. Стихотворения без сюжета, где на первом месте настроение, чувства, игра звуков и слов (то-есть, то, что, по-видимому, и есть настоящая поэзия) меня, увы, так и не увлекли. Очень любил прозу Пушкина и Лермонтова, а также, в отличие от моих сверстников, с удовольствием читал пьесы, например, Гоголя и  А. Н. Островского.

Иногда братья приносили откуда-то потрёпанные книжки, зачастую ещё дореволюционные, например, выпуски о Нате Пинкертоне, или сборники рассказов Конан Дойла. Книжки давали почитать часто на один день или даже на несколько часов. Мы разбирали книжки на отдельные тетрадки и читали, обычно лёжа на полу, передавая их друг другу. Я читал быстрее братьев, приходилось ждать.
Когда попадалась интересная книга, я мог целыми днями не выходить из дома. Напрасно друзья звали меня гулять, обзывали домоседом – я не выходил, не мог оторваться от книги.

Тяга к чтению была такой сильной, что иногда я даже прогуливал школу.
Выходя утром из дому, я поднимался по вертикальной лесенке возле нашей двери на чердак, садился на пыльную деревянную балку рядом с люком и ждал. Последним уходил на работу отец. Слышно было, как он запирает дверь на ключ. Вскоре его шаги затихали, хлопала выходная дверь.
 Выждав некоторое время (вдруг забыл что-нибудь и вернётся), я спускался, заходил в квартиру, стелил на пол у батареи одеяло, брал книгу и читал, читал, читал... Назавтра в школе справки у меня никто не требовал: примерный ученик был вне подозрений.

Я с удовольствием читал хрестоматии за любой класс. Содержавшиеся в них отрывки возбуждали интерес к прочтению оригиналов. К счастью, я  прочитал многие произведения школьной программы задолго до того, как их начинали проходить в школе. На уроках литературы эти произведения препарировались, как лягушки в лаборатории. Их живая плоть подменялась сухими схемами, казённым анализом «идейного содержания», нудным описанием «образов». Если книга не была прочитана мной «по доброй воле» до её изучения в школе, она, как правило, не прочитывалась никогда.

В зимнее время уроки физкультуры редко проводились в спортзале: то из-за недостаточного отопления, то из-за разбитых окон. Как бы то ни было, зимой в зале стоял жуткий холод, заниматься в нём было невозможно.
 В коридоре или прямо в классе мы для понту делали несколько физических упражнений, после чего рассаживались по партам и занимались своими делами. Условие было одно – сидеть тихо. Сан Саныч, наш физрук, садился за кафедру с книгой. Иногда он читал нам вслух.

 Однажды Сан Саныч по обыкновению спросил:
— Есть что почитать?
Валька Рябинкин достал из портфеля растрёпанную книгу без начала и конца и протянул её физруку. Тот повертел книгу, полистал.
Через некоторое время с кафедры донеслись странные звуки: это Сан Саныч трясся от хохота. Глядя на него, начал смеяться весь класс. Сан Саныч вытирал слёзы, причитал:
 — Ой, не могу! 
Класс ржал.
 — Вот послушайте! — давясь смехом, сказал Сан Саныч. —  Бани бывают разные…
Он читал без остановки до конца урока. Класс то и дело взрывался хохотом, стонал, Сан Саныч прерывал чтение, осаживал нас.
 — Тихо, — говорил он, — а то всю школу взбаламутим!
И тут же, продолжая чтение, снова начинал хохотать вместе с нами.
Отдышавшись, он, повертев в руках книгу, спросил, ни к кому не обращаясь:
 — Кто же, всё-таки, автор?
Наконец, на нижней кромке одной из страниц он прочитал: «Мих. Зощенко. Юмористические рассказы».
 
Так я познакомился с одним из моих самых любимых писателей. В ту пору, после постановления партии о журналах «Звезда» и «Ленинград» книги Зощенко были фактически под запретом. К счастью, ни мы, ни Сан Саныч ничего об этом не знали.

Лет с двенадцати я начал регулярно читать «Известия» и «Литературную газету» (мы их выписывали). Знал имена всех президентов и премьеров, любил острые фельетоны в «Литгазете». Примерно с этого же возраста начал задумываться о смысле бытия, искать в книгах ответ на переполнявшие мою голову «мировоззренческие» вопросы.
 Ответы удавалось находить далеко не всегда.



МУЗЫКА. РАДИО

Не помню, когда зародилась моя любовь к музыке, наверное, ещё в младенчестве. С самых ранних лет музыка органически слилась с моей жизнью, стала её неотъемлемой частью. До войны, в Днепродзержинске, у нас был патефон и много грампластинок. Мои самые ранние воспоминания связаны с песнями Л. Утёсова. Его чуть хрипловатый ласковый голос мёдом растекался в моей душе, лечил, когда я болел, укрощал капризное настроение, приводил в радостное возбуждение.

Были, конечно, и другие пластинки: чудесные песни К. Шульженко, я их очень любил, украинские песни, арии из оперетт, танцевальная музыка, еврейские песни (помню, одна из них начиналась словами «Ды хасэнэ гивен ин дер казармэ», а другая – «Зай  гезунд, майн тайере нышомелэ»). Но песни Утёсова занимали в моём сердце особое место, я любил их больше всего. Любовь и трепетное отношение к Л. Утёсову я сохранил на всю жизнь.

При эвакуации, несмотря на то, что вес багажа был строго ограничен, мы взяли с собой патефон, пожертвовав чем-то более необходимым. Пластинки мы рассчитывали купить на новом месте. В Магнитогорске нам было не до пластинок, да и патефон вскоре пришлось продать, заставила нужда.

В квартире постоянно звучало радио – чёрная тарелка на белой стене. По нескольку раз в день передавались сводки советского информбюро, последние известия и много музыки. Наряду с новыми песнями передавалась довоенная музыка, песни из кинофильмов, иногда исполнялись американские мелодии.
Часто звучало слово «джаз»: джаз Утёсова, джаз Варламова, джаз Цфасмана, джаз Скоморовского… «Передаём концерт джазовой музыки», «Играем джаз» - такие передачи можно было нередко слышать по радио в те годы.
Мне очень нравилась эта жизнерадостная музыка, её упругий ритм. Она обладала необъяснимым обаянием, задевала какие-то потаённые струны в моей душе.

В 1947 году джаз в СССР запретили. Он был заклеймён как чуждая, порочная музыка, был объявлен идеологической диверсией американского империализма, направленной на растление душ советских людей.
 Настала пора «эстрадной» музыки, вялой, невыразительной, анемичной. Пресекалось исполнение любых мелодий, хотя бы отдалённо напоминавших джаз. Изгонялась, затушёвывалась ритмичность, всё чаще сочный оркестровый аккомпанемент песен заменялся фортепианным, сухим, безликим.

 Кроме ежедневных ритуальных песен и ораторий о партии и великом вожде, по радио постоянно передавались лубочные народные песни и визгливые частушки, а также песни советских композиторов, в большинстве своём пресные и скучные.

Однако львиную долю музыкальных программ составляла классическая музыка, в основном, русская, но и зарубежная тоже. Партия и правительство, оградив советский народ от тлетворного влияния западной заразы, решили привить ему «правильный» музыкальный вкус, но при этом сильно перегнули палку. Было такое ощущение, что классическая, симфоническая музыка звучит по радио целыми днями напролёт. Нормальное человеческое ухо было неспособно выдержать такого натиска. Люди чертыхались, выключали радио.

Я не отличался оригинальностью, тоже терпеть не мог эти бесконечные симфонии, в лучшем случае воспринимал их, как досадный шумовой фон. Но поскольку чёрная тарелка у нас никогда не выключалось, то постепенно я невольно начал различать мелодии, узнавать арии, исполнителей, словом, начал прислушиваться, а потом и слушать.
 Надо сказать, что классический репертуар, передаваемый по радио, был крайне однообразным, почти ежедневно звучало одно и то же. Хотя я и не стал настоящим любителем и ценителем «серьёзной» музыки, но благодаря радио познакомился с популярной классикой, а многие вещи принял всем сердцем.
 Нет худа без добра: если бы не агрессивное антизападное культуртрегерство с его назойливым навязыванием классики, мой музыкальный кругозор был бы значительно беднее.

В детстве я был пропитан музыкой. Она пёрла из меня: я постоянно что-то насвистывал, напевал. Мелодии звучали у меня в голове, я импровизировал, расцвечивал их.
 Мне нравились духовые инструменты, я мечтал научиться играть. О моём приобщении к «живой» музыке я ещё расскажу.


КИНО

Далеко не все окружавшие меня сверстники были ярыми книгочеями, некоторые вообще почти ничего не читали. Что касается музыки, то и к ней отношение не у каждого было таким горячим, как, скажем, у меня. А вот кино любили все. Оно было тем воздухом, которым тогда дышали и малолетки, и взрослые.
 Во время войны кроме «боевых киносборников» демонстрировались по большей части довоенные картины, новых было очень мало, и каждая из них становилась событием.

Нас с Раей в кино водил отец, иногда с нами ходила мама.
Вспоминаются жутко холодные зимы, снежные сугробы, толпы на остановке у кинотеатра, долгое ожидание трамвая после кино, вереницы мужчин, орошающих снег после сеанса, битком набитые вагоны.
 Когда отца забрали на фронт, мы стали ходить в кино гораздо реже. Начиная с третьего класса, я тайком от мамы ходил в кино с друзьями. Однажды кто-то меня продал, и я, вернувшись из кино, прямо в дверях был встречен увесистой оплеухой.

Довоенные приключенческие картины («Остров сокровищ», «Пятнадцатилетний капитан» и др.), к которым мы причисляли некоторые фильмы о гражданской войне (включая «Чапаева») и фильмы о шпионах-вредителях, за неимением ничего другого мы смотрели по нескольку раз, так же, как и новые фильмы, вышедшие в военные и первые послевоенные годы.
Выйдя из кино, пацаны, захлёбываясь, обмениваясь впечатлениями, возбуждённо пересказывали друг другу только что виденное. Отдельные эпизоды смаковались, изображались в лицах. Комедии пользовались особым спросом. Довоенные «Весёлые ребята», «Волга-Волга», «Цирк» смотрели при каждой повторной демонстрации. «Весёлые ребята» я смотрел не менее 10 раз.

Во время войны иногда демонстрировались американские фильмы (мы тогда были союзниками, друзьями): «Тётка Чарлея», «Джорж из Динки-джаза», «Большой вальс»…  В госпитале, где лежал отец, я посмотрел «Лисички» и «Сестра его дворецкого», в них не было приключений, и они не были комедиями, но, тем не менее, произвели на меня большое впечатление. В первые послевоенные годы большим успехом пользовались то ли германские, то ли венгерские фильмы с Франческой Гааль: «Петер» и «Маленькая мама».

В городе был единственный настоящий кинотеатр – «Магнит», шикарный по тем временам. Ещё несколько кинозалов располагались во дворцах и клубах. В «Магните» было два зала: большой и малый, большие экраны, хороший звук. В фойе перед сеансами играл оркестр, продавалось мороженое, вверху, на галереях, были буфеты, на столиках лежали газеты и журналы. «Магнит» был кинотеатром первого показа, после него новые фильмы перемещались в другие кинозалы.

Достать билет на хороший фильм, да ещё на премьеру, не имея блата в кассе или у администратора, было почти неразрешимой задачей. Кассовый зал «Магнита» набивался так, что нельзя было ни зайти, ни выйти. Зимой, при открывании дверей, пар густыми клубами вырывался наружу. Очереди не существовало, пробиться к кассе сквозь спрессованную толпу было невозможно, шпана ползла к кассовым окошкам по головам… Всем хотелось поскорее, первыми, посмотреть  новый фильм, но, в конце концов, приходилось его смотреть на спаде ажиотажа в каком-нибудь заштатном клубном кинозале.

Через два года после окончания войны в стране началась компания «борьбы с космополитизмом и низкопоклонничеством перед западом». Новейшие достижения американских и европейских учёных были объявлены лженаукой, генетика – «продажной девкой империализма». Заклеймили и запретили «упаднические» искусство и литературу, запретили джаз: «сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст». Началось превозношение всего русского, советского, провозглашение приоритета во всех изобретениях: от паровоза и самолёта до радио и электрической лампочки. «Россия – родина слонов» - небезопасная шутка тех времён.

Немногочисленные, сплошь «идейные» фильмы той поры для нас, пацанов, были скучными. Один за другим на экраны выходили фильмы о русских полководцах, учёных, композиторах. Пресные, натужно многозначительные, они не пользовались успехом у зрителя, их смотрели за неимением ничего другого.

 И вдруг случилось то, что иначе, как чудом, не назовёшь. В самый разгар оголтелой борьбы с растленной буржуазной идеологией и лжекультурой на зрителя обрушился водопад этой самой лжекультуры в виде так называемых трофейных фильмов. Идеология идеологией, а денежки казне не помешают!

«Фильм взят в качестве трофея в годы Великой Отечественной войны» — такая надпись предваряла каждый из этих фильмов. Картины были американские, их в своё время у Штатов купила Германия. Для нас, пацанов, да, наверное, не только для нас, это был настоящий праздник. Появление таких «кинух» в те пуританские времена было подобно ливню во время засухи, пиру после голода… Захватывающие ковбойские приключения, остросюжетные истории, стрельба, погони, интриги, ужасы… Одни названия фильмов чего стоили: «Башня смерти», «Королевские пираты», «Индийская гробница», «Гладиатор», «Капитан армии свободы», «Путешествие будет опасным», «Знак Зорро», «Невидимый идёт по городу» ...

Эти картины пользовались огромным успехом, подолгу не сходили с экранов. Дубляжа не было, фильмы сопровождались субтитрами – переводом диалогов и реплик героев. С экрана звучала иноземная речь, это было наше первое знакомство с английским языком, мы невольно запоминали отдельные словечки и целые фразы. На сеансах случались забавные моменты. Например, один персонаж фильма говорит другому: «Sit down». Сидящий рядом со мной парень объясняет подруге: «Приглашает сесть, говорит «сидАй». А когда умирающий от жажды Квазимодо умоляет: «Water, water!», сосед растолковывает: «Бедняга пить хочет, просит: «вОды, вОды!»

К моему горячему кинопристрастию мама относилась прохладно. Кино дозволялось смотреть один раз в неделю, деньги на билет выдавались со скрипом, о непременном спутнике кино, мороженом, я и не заикался. Знала бы мама, что, начиная с шестого класса, наша компания почти каждое воскресенье колесила по городу в поисках хороших, новых фильмов, и что в удачные дни мы смотрели по два, а то и по три фильма! Деньги на кино собирались по копейкам: утаивалась сдача, не съедался пирожок…  Случались дни, когда в кинозалах шли уже не раз виденные фильмы, и мы в досаде возвращались домой. Такие выходные дни считались прожитыми зря.

В конце сороковых годов произошёл пожар в драмтеатре. Горела закулисная часть - гримёрки, мастерские, пострадала сцена, сгорел занавес. Зал остался цел. Его наскоро оборудовали для показа кино.
 Нет худа без добра: в городе появился ещё один, хороший, вместительный кинозал. Это событие совпало с чудесным пришествием в город «трофейных фильмов». В новом кинозале, к нашей радости, демонстрировались исключительно эти фильмы. Порядки во временном кино сохранились театральные: перед сеансом нужно было раздеваться в гардеробе. Колька Балавас однажды потерял бирку из гардероба перед самым  началом фильма. Он уронил её, когда в зале погас свет. Весь сеанс Колька ползал у нас под ногами в поисках бирки и нашёл её как раз в тот момент, когда на экране появилась надпись «The End» и в зале зажёгся свет.

Народ обожал киноартистов. Поклонницы вырезали из газет блёклые, неразборчивые изображения своих кумиров («звёздами» их тогда ещё не называли), вклеивали их в самодельные альбомы, записывали сыгранные роли и скудные сведения о личной жизни артистов.

Но случилось так, что однажды любимые артисты разочаровали городскую публику. В начале 1951 года в Магнитогорск приехала группа популярных артистов кино. Цирк, в котором выступали артисты, был заполнен до отказа. Один за другим известные артисты выходили на сцену, то бишь на арену, декламировали стихи, читали юморески, пели… Всё это было в меру интересно, в меру скучновато, но, во всяком случае, на наш взгляд, не имело никакого отношения к кино. Бурные аплодисменты, которыми гости были встречены в начале выступления, становились всё прохладнее.

Последним выступал Николай Крючков. Ну, подумали мы, сейчас изобразит блатного уголовника из фильма «Котовский», с его коронной фразой: «Кто-то шьто-то сказал, или мне это просто послышялось?»
Крючков прочитал басню Михалкова «Арбуз» и под аплодисменты удалился. Требовательные аплодисменты не стихали, он вышел снова, прочитал ещё одну басню Михалкова и ушёл за кулисы. Жидкие хлопки смешались с недоумённым ропотом. Под настойчивые рукоплескания публики Крючков вышел в третий раз, поднял руки, прося тишины.
 Зал затих. Крючков выдержал паузу, прижал руку к сердцу и своим хриплым голосом сказал:
 — Спасибо, дорогие товарищи!
 И ушёл. Поднялся возмущённый гам, топот и свист… Поняв, что ждать больше нечего, публика начала расходиться. Вскоре все артисты вышли на общий поклон, но это уже никого не интересовало. Зрители покидали цирк.

Надо сказать, что этот эпизод никак не повлиял на моё благоговейное отношение к кино. Экранные герои и те маленькие фигурки на арене цирка в моём сознании не связывались воедино.
 «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». Не знаю, как для кого, но для нас, малолеток военной поры, это изречение вождя было справедливо на все сто процентов.