Сирый

Он сидел на берегу моря и смотрел вдаль. Вокруг никого не было, отдыхающие разъехались, пляж был пуст. Волны тихонько плескались у его ног.
Это место и пляжем-то назвать было трудно: небольшое пространство, окруженное невысокими скалами из песчаника. С двух сторон скалы уходили в море, образуя лагуну.  На этом скромном берегу каждое лето собирались те, кто любил дикий отдых вдали от городского шума и был непритязателен в отношении удобств. Но вот лето кончилось, все разъехались. Стояла уже середина октября, но было еще тепло. Он был один на берегу.
Что привело его к морю в этот час? Этот вопрос не беспокоил человека. Дела были все переделаны. Захотелось вот пойти к воде. Спустился со скалистого берега по тропе, где ноги сами находили знакомые уступы.
Усевшись у самой кромки воды, опершись руками на колени, он смотрел на море, которое любил и знал. Какой-то неясный зов тянул его сюда. Никогда ему не приходило в голову определить смысл этого зова. Ему просто хотелось идти сюда, и он шел. Подолгу сидел на берегу, плавал, нырял глубоко. Только он один знал о подводном гроте, где можно было переждать шторм. Как будто море само рассказало ему об этом убежище.
 Он вообще никогда не задумывался о том, что его зовет в ту или другую сторону. Кто его там ждет, и что ему там надо будет делать. Просто шел туда, куда его «тянуло», порой, не зная дороги. Но он всегда оказывался там, где был нужен в данный момент, и помогал тем, кому нужна была помощь, не ожидая каких-то словесных приглашений.
Он. Вообще-то у него, конечно же, есть имя. Все в деревне его звали Сирый. Так повелось с той поры, когда умерла его мать. Ему исполнился тогда всего один год. Отец погиб еще раньше. Бабушка Наталя, держа его на руках, стоя у могилы дочери, сказала: - Один ты теперь остался, сиротинка. А я умру, и вовсе осиротишься. Сиротушка, ты моя ненаглядная. Сирый, - С тех пор его так и звали все деревенские. И детвора, которой в деревне было уже немного, тоже кричали, зовя его во двор: - Сирый, пойдем купаться. Сирый, айда в степь. Он был одним из последних, родившихся в этой деревне.
В школе и интернате его звали Колей, Николаем. Когда ему вручали аттестат, назвали даже Николаем Александровичем. Но для всех он остался Сирым.
В школе учился легко, с ребятами не конфликтовал. Его уважали. Он был всегда спокоен  и сдержан. В драки не лез, девчонок не дразнил. Обидеть его никому и в голову не приходило. За советом или помощью, когда подрос, обращались запросто, и он никому не отказывал. Помочь справиться с домашним заданием – да, пожалуйста. Но списывать никому не давал.  За лето после восьмого класса одолел сам все предметы за девятый, и, вернувшись с каникул, попросил перевести его сразу в десятый. Выдержав экзамен по всем предметам, получил добро на обучение в десятом классе и окончил школу на год раньше своих сверстников. Отгуляв выпускной, собрал свои пожитки в рюкзачок, попрощался со всеми в интернате и отправился домой. Путь неблизкий. Учился-то в городе, в деревне школы давно уже не было по причине малого количества детворы. Пошел пешком по знакомой с детства дороге через поля, голую степь до самого обрывистого берега, где стояла его родная деревня. Его туда тянуло.
Его сверстники и ребята постарше не возвращались в деревню. Старались пойти учиться дальше или находили работу в городе.  А ему в городе было неуютно. Хоть и учился в школе почти на одни пятерки, выбрать специальность так и не смог. Его тянуло домой. К моменту его возвращения в деревне остались одни старухи да дед Иван. Сирый так и остался жить в своем родном Зажитово.
Он всегда подчинялся какому-то необъяснимому зову. Что-то его звало, гнало туда, где он оказывался нужен. Никто его ни о чем не просил, но его помощь, его присутствие было кому-то нужно. И все это было рядом с домом, с его родной деревней. Только один раз пришлось уехать в далекие края. Один только раз в жизни он услышал от постороннего «Ты должен быть там-то и делать то-то». Призвали парня в армию. Два года отслужил, как в школе отучился – легко и без приключений. Хоть и не нравилась ему служба в армии, оружие жгло ему руки, но раз надо, значит надо. Против долга он никогда не выступал. Принимал все всерьез и спокойно. Но тянуло его в степи, что вокруг его родной деревни, тянуло к людям, вырастившим его, сироту. И вспоминать о службе в армии он не любил.
Еще на каникулах, приезжая домой, он не мог усидеть без дела. Так повелось с раннего детства. Его все зазывали к себе угостить чем-нибудь сироту:
- Сирый, возьми подаруню, - и протягивали ему немудрящий гостинец из конфетки, печенец или горсти абрикос.
 А он обязательно, чем ни то, да поможет. То двор подметет, то завалившуюся штакетину в заборе на место сладит, то дрова в поленницу управит. Да мало ли мелких дел в любом хозяйстве, до которых у людей не всегда руки доходят. А подаруни складывал в карман, отведав на глазах у дарителя чуть-чуть, остальное же нес домой, чтобы поделиться с бабушкой Наталей.
Бабушка Наталя частенько «гоняла» его в огород:
 - А ну, Сирый, слётай на грядки, натырь моркошки в суп. Да себе, зубы поточить, прихвати потолще.
И он бежал на грядки, по дороге постучав по огромной бочке с водой для полива, выбирал самую толстопопую себе на «зубок» и пару-тройку пожиже – в суп. Позже, когда вошел в силу, бочка эта перешла в его ведомство. По вечерам бабушка поливала огород, а потом на долю Сирого оставалось наполнить ее водой  на завтрашний полив. Обточив морковку, бежал к деду Ивану, чтобы угостить  ботвой Меринка. Ну, и деду помочь: почистить жеребца, воды ему принести.
Дед Иван, выбираясь в город, непременно звал его с собой:
- Сирый, вали со мной. Меринок застоялся.
И Сирый, с легкостью перемахивая через крыльцо, а потом и через забор, вскакивал в телегу, на которой важно восседал дед Иван. Из деревни выезжали степенно, но за околицей вожжи переходили в руки Сирого, и они мчались по накатанной дороге через степь. У парня дух захватывало от простора. Ветер раздувал его светлые, выгоревшие на палящем солнце кудри. За телегой пыль столбом поднималась, Меринок рвался вперед, а Сирый, стоя в телеге, свистел от радости и кричал:
- Ого-го-гооооо!!! Вперед, дружище!
Дед Иван не оговаривал парня, сам  смолоду так лихачить любил. Правда, когда подъезжали к полям, засеянным рожью, Сирый осаживал Меринка. Это было уже традицией, что через поля надо ехать не спеша, наслаждаться видом бескрайних посевов, пыль не поднимать. Хлеб ведь он «суеты да поспешайства» не любит», так говорил дед Иван еще в первые поездки в город. Его слова Сирый запомнил на всю жизнь.
Когда Бабушка Наталя пекла хлеб, Сирый сидел рядом и терпеливо и вдумчиво наблюдал за ее действом, ожидая момента, когда на стол ляжет горячий румяный каравай. Но и тут он не выказывал нетерпения, знал, что хлебушку отдохнуть надо. Бабушка накрывала каравай чистым полотенцем, а уж спустя еще сколько-то, говорила:
 - Ну, вот теперь и срок подоспел, можно и поесть, - аккуратно отрезала горбушку, вручала ее внуку и, по первости строго, а потом уж просто по привычке командовала:
- Ешь за столом, не кроши повсюду.
И Сирый ел хлеб, подставив ладонь, чтобы не упала ни одна крошка, так, как ели старики, молча и неторопливо. Запивал водой. И не рвался сразу из-за стола. Надо было передохнуть, отдать дань уважения хлебу и  хозяйке, что испекла хлебушек.
У городской окраины бразды управления Меринком переходили в руки деда Ивана. Тут опять ехали потихоньку, с достоинством. Далеко в город, правда, не заезжали, в знакомых магазинах отоваривались бакалейной продукцией да чего для хозяйственных нужд покупали. Вот и все покупки их были. Раз в год заезжали на базар, чтобы купить мёду на всю деревню. А уж огородной всякости в деревне хватало своей. Каждый держал огород, сад, - тем и кормились. Да еще и живность была почти в каждом дворе. У кого овцы да куры, кто-то коз держал на молоко да шерсть. Не бедствовали. Так что на овощные ряды на базаре они и не заглядывали.
Деревня Зажитово когда-то оправдывала свое название. Стояла, правда, уж больно на отшибе, далеко от города. Через степь по накатанной когда-то дороге добираться часа четыре на лошади. На машине, конечно, быстрее выходило. Но народу оставалось все меньше, и бывшие сельчане не часто наведывались в родные места. Хоть у многих здесь оставались матери, тетки, не спешили к ним дети. Хорошо, раз-два в год заедут проведать. Навезут всяких гостинцев, поживут день, другой, и обратно в город. Не держала их родина. А матери, тетки старели, уходили в мир иной. Порой, и на похороны никто из родных не приезжал. Потом уж, спустя полгода наведывался кто-то из детей, узнавал, что померла мать, да и в обратный путь отправлялся. На погост, что недалеко за околицей был, сходит, постоит у самодельного креста. И все. Могилы копали дед Иван с Сирым на пару, они же и кресты ладили.
Даже почта в эту когда-то заметную деревню стала приезжать раз в месяц. Доберется почтальон, чтобы пенсию старикам привезти, и до следующего раза забывали об этом населенном пункте. А народ в деревне и не сетовал на судьбу. Сами справлялись, ничего у людей не просили.
Из всех удобств одно электричество. Этим пользовались. Но телевизоров не покупали. Считали пустым времяпрепровождением. Радио слушали, а телевизоры – зачем? Некогда людям было перед ящиками сидеть. И огород и скотина времени занимала с утра до позднего вечера. А зимой книги читали. Собирались по нескольку человек у кого-нибудь в избе и читали вслух. А кто хотел, так дома в одиночку зачитывался. Вот чего-чего, а книг было много. Со временем, когда глаза стариков стали слабеть, Сирый читал им вслух. Ух, и нравилось ему это занятие. Потихоньку так случилось, что все книги перекочевали в избу бабушки Натали, где жил Сирый. Приходили старушки, степенно отряхивали снег с валенок, раздевались, рассаживались в большой горнице и заводили неспешный разговор о том, о сем. А Сирый тем временем самовар поставит, бабушка Наталя на стол соберет нехитрое угощение. И тут доставалась очередная книга, завернутая в газету или в бумагу. Читал Сирый самозабвенно, с выражением. И слушали его, затаив дыхание. И посмеются, и всплакнут. А уходя, книги оставляли на столе, приговаривая:
- Пусть у тебя полежат, у тебя глаза молодые, нам уж не читать самим.
Так и жили старушки и дед Иван, и их молодой воспитанник в большой и когда-то богатой деревне. Однажды Сирому пришлось в одиночку ехать в город. Не за продуктами, а по бумажной надобности. Когда умирал кто-то в деревне, приходилось ехать в город сообщать о смерти, оформлять какие-то документы. Раньше этим занимался дед Иван, но тут заболел старик, не было сил отправиться в город. И Сирый взвалил на свои плечи и эту обязанность. Оседлал каурую кобылку, взлетел вихрем в седло и помчался в город. Надо было побыстрее вернуться обратно. Могилу копать уж в одиночку придется. Дед слаб стал. А когда вернулся, его ждало горе. Еще отправляясь в обратный путь, почувствовал Сирый недоброе. Необъяснимое, темное чувство поселилось в груди. Гнал Буланку во весь опор. Никогда раньше так не понукал кобылу, давал ей роздых на полпути. А тут летел быстрее ветра. Зубы сжаты, ничего вокруг не замечает: скорее, скорее. Что гнало его вперед? Он не знал. Чувствовал только, что надо быстрее добраться до дома. Подлетев к калитке, осадил Буланку, соскочил с седла, рванулся в дом и увидел свою любимую бабушку Наталю лежащей на полу у стола. Каравай, что она вынула из печи, валялся рядом, подкатив к ней под бок, как будто хотел согреть ее бесчувственное уже тело. Сирый опустился рядом с бабушкой на колени, склонил голову и как будто окаменел. Простояв так сколько-то на коленях, он поднялся и направился к деду Ивану в избу. Сначала к нему. Он поймет, ему ничего говорить не надо. Не до слов было Сирому. Да и зубы как клеем склеило, и все крепче сжимались они, хотя, уж куда крепче. Дед Иван, действительно все понял. Встал с постели, выпрямился во весь свой могучий рост. Его болезнь, как ветром сдуло. Когда нужна твоя помощь кому-то, уж не до собственных хвороб.
- Пойдем на погост, сразу две могилы копать придется. Документы уж потом оформим. Не до них сейчас.
Так и работали они вдвоем на погосте, пока старушки обмывали тело бабушки Натали. Сирый рыл могилу для нее. Стенки выровнял, дно утоптал, слетал в степь, нарвал ковыля, чтобы дно выстлать. И все молча, не проронив ни слова. Только глаза выдавали его состояние. Боль застыла в глазах.
Когда вернулся в избу, тело бабушки уже лежало на столе, одетое в ее любимое серое платье. Платок на голове. Руки на груди. Все, как полагается. Подошел, постоял рядом. Ни вздоха, ни слова. Как окаменел парень. Старушки, что в избе были на тот момент, попричитали, поплакали над телом подружки, но Сирому никто ничего не сказал. Только подходили по одной, да тихонько гладили его по плечу. Да и что скажешь? Что ни скажи – все будет не так. К вечеру он остался в избе один. Принес из сарая доски, уселся в изголовье  бабушки, стал мастерить крест, что поставит на могилу. Три дня до похорон он не ел, не пил, сидел рядом с умершей - все крест ладил. Никогда раньше особым изяществом не отличались изготовленные им кресты. А это аж ажурный вышел.
А когда пришло время хоронить, вынесли они вдвоем с дедом гроб, грубый, ничем не украшенный, поставили на телегу рядом с другим, где лежало тело подружки бабушки Натали, и потихоньку поплелись в сторону погоста. Дед Иван Буланку под уздцы вел, Сирый шел за телегой, такой же молчаливый и посеревший, теребил в руках зачем-то прихваченную в дорогу кепку. Остальные старушки, тихонечко всхлипывая, шли следом. Так вдвоем с дедом Иваном и опустили гробы в могилы, засыпали землей. Только последние комья земли не дал дед Сирому на могилу бабушки положить. Не положено. И так все традиции нарушили. Нельзя родным ни гроб выносить из горницы, ни могилу копать, ни зарывать гроб. Но так уж вышло, больше некому было, а дед и так стар. Пришлось Сирому помогать, хотя, скорее, дед помогал молодому парню в такой работе. И когда последние комья земли легли уже на могилу, когда старушки обложили холмик ковылем, Сирый сорвался. Он завыл, подняв глаза в небо, прижав к груди стиснутые в кулаки руки. Завыл жалобно, горько.А за спиной у него стояли старушки и тихо плакали, шепча про себя молитвы. Никто не бросился успокаивать Сирого. Все знали, ничем не успокоишь парня в такую минуту. Не найдется ни у кого слов, чтобы прекратить этот поток выплескиваемого горя. Только выплакать его можно. Но Сирый стоял с сухими глазами и выл. Спустя немного вой стал затихать, голова парня опускалась на грудь, плечи поникли, руки безвольно упали вниз, и из глаз потекли спасительные слезы. Он упал на колени, зарылся лицом в ковыль, покрывавший могильный холм и зарыдал. Он плакал, вздрагивая всем телом. Это была его первая в жизни невосполнимая потеря. Первая осознанная потеря. Когда хоронили его мать, он ничего толком не понял, да и не помнил он этого. А тут он хоронил ту, что вырастила его.  Когда, немного успокоившись, Сирый поднялся с колен, к нему подошел дед Иван, взял его за плечи, посмотрел в мокрые глаза и сказал:
- Сирый ты Сирый. Один ты теперь на белом свете. Так один и проживешь.
Парень уткнулся в плечо деда лицом и прошептал:
- Так и будет.
Как положено, помянули усопших. И жизнь потекла по-прежнему. Огороды, сады, дров наколоть, воды наносить, за скотиной ходить, в город съездить. Зимой опять читать собирались всей деревней. Хотя, это громко сказано. Человек с десяток оставалось во всей деревне. И книги, что приносили с собой для чтения старушки, потихоньку перебрались в дом Сирого. Но, по старинке, изба считалась бабушки Натали.
А по весне умер дед Иван. Нелегко пришлось бы Сирому в одиночку хоронить деда. Хорошо, что в тот момент почтальон оказался в деревне, помог гроб из избы вынести и в землю опустить.  Забрал документы деда, обещал все оформить, как положено, и денег за то не взял. 
А жизнь продолжалась. Своего хозяйства Сирый не держал. Только огород, взлелеянный бабушкой Наталей, не запускал. Да и сажал немного, -картошки да овощей, чтоб на зиму одному хватило. Все тянуло его - то к одной старушке, то к другой. Каким-то непонятным чувством чуял, что он нужен то в одной хате, то в другой. Вон у бабушки Василины печь зачудила. Вся хата полна дыму.
- Не волнуйся, бабушка, справим, - и спустя чуть времени печь давала в хату тепло, а дым, как ему и положено, выходил в трубу.
У тети Ясины крыша потекла. Никому не жаловалась, только в сильные дожди ведерко под капель подставляла. А сразу после дождей заявился к ней Сирый и полез, ни слова не говоря, на крышу. Спустился, притащил инструмент, опять на крышу взгромоздился. В следующий дождь ни одна капелька не протекла в хату.
И ведь никто не учил парня таким премудростям. До всего сам доходил, руки сами как будто делали то, что надо. И не думал он о том, как узнает, что помощь кому-то нужна. Ведь не принято было в деревне жаловаться на тяготы. Что могли, сами подправляли, а уж если не могли, то как-нибудь доживали. Старухи так и говорили промеж собой: «много ль нам осталось, доживем как-нибудь». Но Сирый не давал им «доживать как-нибудь». Прилетал, чинил, подправлял так, что, кажется, на века делал.
А управившись с делами, шел к морю. Его туда тянуло. Это его выражение. «Тянет и все тут». Но никому не открывал он своего секрета. Его не просто «тянуло», его звало. Он слышал неясный голос, который именно звал его на помощь кому-то или вот так к морю. Как будто само море его звало: «Сирый, приходи, поговорим». И он шел на берег, усаживался так, что легкие волны подбегали к самым его ногам и слушал море. И часто сам говорил ему что-то. Рассказывал о своих переживаниях, вспоминал свою жизнь. Потом раздевался и входил в воду. Уплывал  далеко и лежал, покачиваясь на волнах, смотря в синее небо.
Настал день, когда Сирый похоронил последнюю старушку. Справиться в одиночку с гробом было ему неудобно, так вынес тело тети Кристины на руках из хаты, положил на телегу рядом с гробом и отвез на погост. Там уж уложил ее в гроб, прибил крышку и потихоньку по доскам, уложенным наклонно, спустил гроб в могилу. Закопал, припорошил холм ковылем, вернулся в опустевшую деревню. Посидел в хате покойной, помянул чаркой водки, прибрал вокруг. Вышел на крыльцо, оглянулся вокруг, посмотрел, что еще надо сделать. Ничего не надо. Кругом порядок. Дрова аккуратно сложены, вода в бочке есть, дорожки подметены. Огород живет своей жизнью. Да и кому теперь есть то, что вырастет и созреет в свое время на земле? Закрыл дверь, закинул крючок, чтобы ветром не сорвало с петель. И пошел прочь. Куда? Он не задумывался. Ноги несли его к морю.
Сегодня море его позвало. Позвало громче обычного, даже как будто требовательно. И вот он сидит на берегу, опершись руками на колени. О чем он задумался? Да и думал ли  чем-то? Он смотрел на воду и как будто чего-то ждал. Вроде задремал, сидя на берегу, и слушая шелест волн, подносящих к его ногам легкую пену. Когда очнулся, свечерело. Небо потемнело и только там, далеко, на горизонте сияла яркая полоса, отделяющая море от неба. И тут он услышал голос: «Пора, пойдем, тебя ждут». Сирый не оглянулся, ища того, кто мог бы так явственно позвать его. Он знал - его звало море. Не раздумывая, он скинул рубашку, ботинки и вошел в ласковую воду. Шел, не торопясь, уходя дальше от берега. Вот он уже поплыл в сторону сияющей полосы. Все дальше и дальше от берега. А море стало шуметь, волны стали все выше подбрасывать его. Но это не пугало Сирого. Сколько раз он приходил к морю в шторм, стоял, прижавшись к скалам спиной, и радовался каждой новой волне, осыпающей его пенными брызгами. Радовался каждой волне, набрасывавшейся на него и пытающейся утянуть его с собой при отступлении. Но волны только играли с ним. Они только делали вид, что хотят утянуть его вглубь. Вот и сейчас они только играют с ним, подбрасывая его все выше на своих спинах. Он плыл все дальше, не оглядываясь в сторону берега. Да и что он мог там сейчас разглядеть? Скалистый берег? Деревню свою с моря он видеть не мог. Да и темнело уже быстро. Но темнело еще и от туч, заклубившихся на небе. Вот-вот пойдет дождь. Дождь  Сирый тоже любил. Особенно - сильный, с грозой. И гроза не заставила себя ждать. Разразилась молниями с громом. А он плыл все дальше, хотя светлая полоса уже пропала на горизонте. И в какой-то миг Сирый перевернулся на спину, отдался воле волн, что качали его и несли в неизвестном направлении. Дождь хлестал по лицу упругими струями так, что пришлось зажмуриться. Сирый закрыл глаза и вздохнул. Он давно уже забыл, как мама и бабушка укачивали его на руках. А сейчас ему показалось, что он чувствует их ласковые руки, слышит колыбельную, что пела ему бабушка Наталя. Сквозь закрытые веки он различил яркую вспышку молнии. И в этот миг большая волна накрыла его с головой. Ни страха, ни жалости не испытал Сирый в этот миг. Никакие мысли и воспоминания больше не тревожили его. Он отдался морю Душой и телом.
А на  берегу в это время хозяйничала гроза. Молнии зигзагами чертили небо, гром сотрясал все вокруг.  Одна шальная вспышка попала в хату деда Ивана, что стояла, закрытая заботливой рукой Сирого после похорон. Она занялась сразу. Огонь перекинулся на соседнюю, а там пошло полыхать. Вся деревня Зажитово сгорела дотла в считанные минуты. Сирый этого уже не видел и никогда не узнает, что случилось с его малой Родиной. Да и жить-то в этой деревне уже было некому.