Глава 2. Фёдор Андреевич и Лена

Федор Андреевич проживал в типовой двухкомнатной «хрущевке» на четвертом этаже. Квартира его была небольшая, но отвечающая всем требованиям неприхотливого одинокого вдовца. Скудный интерьер его жилища составлял далеко не новый набор мебели: диван в каждой комнате, шкаф, трюмо с телевизором в спальне и два зеленых кресла с журнальным столиком, над одним из которых задумчиво склонился застрявший во времени торшер без лампочки. На старом потертом паркете лежал некогда модный ковер, израненный дырками, а его нарядный и немного пыльный собрат с изображением оленей украшал стену в комнате, где должна была расположиться Лена.
Как и случается в таких квартирах, все выключатели были обрамлены самодельными дощечками, предостерегающими обои от истирания. Выглядели выключатели грязными, имея лишь незначительную белизну размером не более отпечатка большого пальца.
Кухня шесть квадратных метров и маленький санузел с ванной – то последнее дополнение спартанских удобств, которое могла предложить человеку хрущевская эпоха.
Федор Андреевич гармонично существовал в такой обстановке, будучи сызмальства приученным к аскетическому и лишенному всяких излишеств образу жизни. Роста он был выше среднего и с годами немного сгорбился. Глаза потеряли былую зоркость, и теперь крупные роговые очки являли Федору Андреевичу мир таковым, каков он есть. Мальчишки в школе дали ему кличку «папа Карло», которая как нельзя кстати характеризовала его внешность и внутренний мир, полный добродетели.
Федор Андреевич провел пятницу в страшной и непривычной для себя суете, находясь в ожидании приезда Лены. После четвертого урока он вместе с близким приятелем, учителем рисования Иваном Павловичем Казаковым, представляющим из себя полную противоположность Федору Андреевичу, посвятил все свободное время на приведение своей обители в порядок.
– Вот ты, Федор Андреевич, физику преподаешь, казалось бы, точная наука, а в жизни у тебя никакого порядка нет, – причитал Иван Павлович, доставая старые, пожелтевшие от времени газеты из ящика в диване и из шкафа. – Зачем тебе столько газет? Потом купишь себе на старости лет учебник истории и почитаешь. Выбрасывать, нет?
– Что вы, Иван Павлович! Не вздумайте! Такое в учебниках потом не напишут. Я с 85-го года собираю, все основные события. Все, что после перестройки произошло. Газеты даже не думайте выкидывать! – кричал из кухни Федор Андреевич.
– Послушай, Федор Андреевич, а как так вообще случилось, что эта твоя племянница решила вдруг у тебя пожить? И откуда она у тебя только взялась? – Иван Павлович сел на старое кресло и принялся бегло рассматривать заголовки газет.
– Что значит вдруг? Вовсе не вдруг. Я же тебе рассказывал, что в сентябре был на похоронах двоюродного брата, ее отца, – Федор Андреевич говорил, занимаясь мойкой посуды. – Помню, она тогда была сильно подавлена. Отца очень любила, и его внезапная смерть…
– А что с ним случилось? – перебил Казаков.
– Кажется, сердце, – Федор Андреевич на мгновение сбился с мысли, но тут же нашелся. – Так вот его преждевременный уход, мне показалось, был для нее настоящим ударом. Так получилось, что мы на поминках сидели рядом, и она постоянно что-то рассказывала про него. На ней лица не было. Переживала и порой бредила. Каждую мысль она заканчивала тем, что говорила: «А теперь его нет». Постоянно плакала. Слезы, слезы целый день слезы. У меня очень тяжелые воспоминания об этом дне. Сначала в морг, потом крематорий… очень тяжело.
– А где хоронили-то?
– На Митинском кладбище в Москве. В Москве сейчас так хоронят: сначала кремируют, а потом в течение года выдают урну с прахом. Знаете, Иван Павлович, мне показалось, что вся эта трагедия застала их семью врасплох. У них и места для захоронения не было. Урна с прахом осталась в крематории.
– А потом что выдадут? Насыплют в баночку черт знает чего? Вот дают, христиане, блин, православные! – возмущался Казаков. – Сколько же ему лет то было?
– Около шестидесяти, – Федор Андреевич задумался. – Когда хоронили, даже время какое-то неуместное было. Помню, только наступала осень в самых ярких нарядах: поутру еще немного холодновато, но к обеду солнышко такое, что жить и петь хочется. В лесу птички щебетали, и вдруг смерть… – не увязывается у меня это все в голове. А в крематорий вообще очередь, представляете? Все по времени, по записи. Попробуй только опоздай, и батюшку потом не сыщешь.
– Видишь, как у людей? На тот свет и то по расписанию, а ты, Федор Андреевич, как был романтиком, так им и остался. Кладбище, птички, наверняка одни вороны, скажешь тоже, – Иван Павлович усмехнулся и еще раз повторился, – кхе, птички…
– Что я, ворон что ли не знаю, – смутившись, возразил Федор Андреевич.
– Ну, хорошо, хорошо, птички, – Иван Павлович засмеялся, – что дальше-то было?
– Я потом ездил на девять дней и на сорок, буквально неделю назад. Лена выглядела уже лучше, но мне показалось, что мать ее, Зоя Андреевна, вдова покойного, злоупотребляла спиртным. Лене было очень неловко, очень. Мы тогда с ней разговорились, и я ей рассказал, что живу один, преподаю в школе физику и иногда математику. Что у нас замечательный коллектив и прекрасный город. Ну, в общем, описал все как есть.
– Вот она к тебе и напросилась, что ты один живешь. Ах, Федор Андреевич, Федор Андреевич, – вздохнул Иван Павлович. – Учу, учу тебя всю жизнь, а все без толку.
– Да что вы! Не напрашивалась она! – Федор Андреевич аккуратно поставил посуду на полку. – Она попросилась пожить у меня совсем недавно, буквально несколько дней назад. Позвонила и рассказала, что мама выпила лишнего и заснула с сигаретой. Ну, вроде как случился пожар, но маму, слава Богу, спасли, и сейчас она находится в больнице и пробудет там не меньше месяца. У нее там ожоги и с легкими что-то. Да и квартира пришла в негодность. Надо ремонт делать.
– Где же в это время твоя Лена была? – язвительно спросил Иван Павлович.
– Это днем случилось, она была в академии.
– Значит, мамаша днем напилась? Вот дает! – Иван Павлович принял самый нравоучительный вид, с которым он обычно отчитывал учеников младших классов. – Никто, стало быть, не работает. Тогда все понятно. Сидят и от безделья коньяки попивают и сигареты курят. Откуда только у них деньжищи-то такие на безделье? Федор Андреевич, ответь!
– Напрасно ты так, Иван Павлович. У людей горе, а ты все со своими нравоучениями. Не дай Бог с нами такая беда случится.
– Ничего с нами не случится. Мы же не курим, – уверенно ответил Казаков.
– Если у людей есть деньги, это совершенно не значит, что их всех одной грязью надо мазать.
– Да что ты! Что же эти хорошие люди с тобой при жизни не поделились? Тебе что, деньги не нужны? У тебя тут и без пожара квартира ободранная. Тоже мне родственнички. Ох и наплачешься ты с этой племянницей, вот попомни мое слово, – Иван Павлович отложил газеты, – точно, какая-нибудь избалованная московская штучка. И зачем ты только согласился? Приключений ищешь на старости лет?
– Люди должны помогать друг другу. Если у нее беда, как я могу отвернуться от нее? Мы всегда будем в ответе за тех, кого приручили, – философски закончил Федор Андреевич.
– О! Гляди-ка, Экзюпери нашелся! – засмеялся Иван Павлович. – Хочешь обманываться этими афоризмами и цитатами, пожалуйста, дело твое. Потом еще вспомнишь меня.
Жизнь для Казакова была лишена тех премудростей, которыми себя окружают люди, подобные философствующему Федору Андреевичу. Он отвергал все слишком высокое как «бессмысленно недоступное». Несмотря на то, что он преподавал рисование и частенько сам писал картины, в силу искусства не верил уже давно и решительно.
Иван Павлович проделал невероятно тернистый профессиональный путь. Ему довелось пройти настоящие круги ада через все три школы Города, причем проделал он это несколько раз. Такая «карьера» позволила ему обрести известность во всех его уголках Города и сразу у нескольких поколений учеников. О его существовании были осведомлены практически все группы населения независимо от социального положения, происхождения, возраста и профессии.
Этот вездесущий человек вел глубоко общественный образ жизни. Застать его дома было практически невозможно, за исключением редких часов отдыха от самого себя. Заканчивая работу, вечерами его неуемная энергия находила выход на улицах. Ежедневно до семи вечера он шатался по Городу, поучая уличную шпану. После семи он всецело акцентировался на городских пройдохах, бомжах и мелких уголовниках. Иногда даже ночами он пытался бороться с некоторыми наименее опасными представителями криминального мира городского и районного масштаба.
Почти каждый вечер он заходил в милицию – место им безмерно почитаемое – и докладывал в дежурную часть вчерашние «проработки». Методичные посещения городского отделения внутренних дел обыкновенным учителем выглядели бы странно, не будь этим учителем Иван Павлович Казаков. В Иване Павловиче присутствовала непреодолимая, иной раз фанатичная вера в порядок, которая и толкала его в милицию, тем более что на прошлой неделе ему было выдано удостоверение внештатного сотрудника, троекратно умножившее его значимость и ответственность.
Выглядел Иван Павлович всегда неряшливо. Пиджак, никогда не покидавший его за все годы скитаний, брюки с треугольной вставкой по боковым швам, несколько рубашек с поникшими воротниками и всесезонные ботинки производили удручающее впечатление. К тому же, по данным учительницы истории Вероники Ипполитовны, Иван Павлович часто выпивал, отчего иной раз появлялся в школе небритым и с синяками, «тем самым подрывая образ учителя в глазах детей».
К сожалению, многие из правонарушителей совсем не обращали внимания на документ, который предъявлял Казаков, и, учитывая отсутствие каких-либо формальных признаков милиционера в его облике, доказывали последнему свою невиновность с помощью грубой физической силы. Иногда ему действительно крепко доставалось, и порой от нескольких человек сразу, в связи с чем его внешний вид не мог не пострадать, хотя и терпел он за правое дело.
Кабинет рисования, где преподавал Иван Павлович, состоял из обыкновенной школьной утвари вперемешку с фрагментами различных помоек города. Старые самовары, прижимаясь друг к другу округлыми боками, восседали на школьных шкафах, наполненных желтыми рулонами ватмана. В углу кабинета, возле окна, стыдливо спряталось неизвестно где найденное веретено. Первое стекло в одном из окон кабинета было разбито. По заверениям Ивана Павловича, камень, лежавший между стеклами уже год, есть не что иное, как вещественное доказательство, и вот-вот на днях его «коллеги» из ОВД должны снять с камня отпечатки пальцев, дабы обличить хулигана.
Повсюду под партами валялись рисунки учеников, исчерканные безжалостной красной ручкой Ивана Павловича. На стене позади учительского стола с разных сторон доски висели две грубо отрецензированные им самим репродукции картин классиков, на которых до варварского вторжения Ивана Павловича были изображены обнаженные женские тела. На участках стен кабинета и некоторых партах виднелись нелицеприятные народные разоблачения сущности Казакова как учителя и человека, а при входе в кабинет кто-то, сильно рискуя пострадать от «коллег» Ивана Павловича, написал: «Кабинет рисования Ивана Палача».
По сути своей (по крайней мере, так считал директор школы, стоявший за Казакова горой), человеком он был неплохим, но несколько суетным и шумным, да к тому же не в меру энергичным. Другие учителя имели свое мнение на счет Ивана Павловича. В любом случае, что бы ни думали о нем окружающие, Казаковым двигала беспредельная и фанатичная вера в порядок и самая возвышенная любовь к школе и детям.
– Иван Павлович, вы мне лучше скажите, а мы юбилей Сомова завтра справляем? – неожиданно спросил Федор Андреевич.
– Нет, в понедельник. В 18:00 в учительской, – ответил Иван Павлович и, протирая полки небольшого книжного шкафа, обратил внимание на донышко бутылки, торчавшее среди книг. Он аккуратно извлек бутылку с армянским коньяком. – Федор Андреевич, чего это ты коньячком не угощаешь?
– Каким коньячком? – Федор Андреевич посмотрел на Ивана Павловича, который в свою очередь рассматривал этикетку и что-то бубнил себе под нос. – Ах, это! Так это мне один папаша на первое сентября в прошлом году подарил. Год лежит без дела.
– Давай-ка за приезд племянницы, да и тебе для храбрости не помешает.
– Давайте, – Федор Андреевич принес две рюмки и яблоко, – ваша правда, для храбрости самое то…

***
Лена одиноко сидела на лавке в павильоне метро. Она бесцельно и устало посмотрела на часы и поняла, что Артем прибудет в лучшем случае еще только через тридцать минут. Лена приподнялась с лавки и медленно зашагала по платформе, вслушиваясь в гул прибывающих поездов. Сделав несколько кругов, она решилась покинуть подземку.
Выйдя из метро, Лена огляделась и обратила внимание на церковь, располагавшуюся прямо за зданием метрополитена. Церковь символично стояла среди шумного людского потока и близко возведенных домов с подошвами из цветных магазинов. На глаза ей попалась похабная улыбка торговца, который лениво бродил с объявлением о покупке золота, небрежно написанном фломастером на куске картона. Пытаясь увернуться от этого мерзкого взгляда, она опустила глаза и прошла в ворота забора, огораживающего церковь. Сделав несколько шагов, она наткнулась на пятерых нищих и юродивых, сидевших на ступеньках возле входа в церковь. Взгляды каждого из них впились в нее, как в копилку, которая должна была явить миру свои запасы и осчастливить страждущих. Словно по команде они начали тихо причитать, стонать, молиться и креститься, не забывая при этом протягивать грязные, больные руки, которые как на подбор имели форму ложки. Лена растерялась, не зная кому из юродивых подать первому. Остановив свой выбор на калеке с костылем и обмотанной серыми бинтами головой, она протянула ему пятьдесят рублей и быстро прошла к массивной двери, чтобы не видеть ненасытных взглядов остальных бродяг.
Войдя в церковь, она купила у монашки свечку. Не зная точно, к какой иконе следовало ставить «за упокой», она прошла немного вглубь, встав возле окна в самом углу полумрачного зала. Лене стало очень спокойно. Она стояла возле горящих свечей и наслаждалась непривычной тишиной и умиротворяющим запахом, которым была наполнена вся церковь. Как и всякий страждущий человек, случайно попавший в церковь, она испытала удивительное и неведомое доселе чувство. Ей было трудно понять себя, понять то спокойствие, которое вдруг овладело ею, то смирение и покорность, к которым она была готова, хотя за порогом храма это ей было чуждо. Она украдкой рассматривала окружающих, думая, что и они рассматривают ее, но редкие прихожане не обращали на нее ровно никакого внимания.
Лена вспомнила об отце и почувствовала, как слезы наполнили ее глаза. Безмолвные лики икон и беспомощные огоньки свечей слились в единый золотой цвет. Она сильно сжала свечку в руке и почувствовала боль от ногтей, впившихся в ладонь. Разжать пальцы она смогла лишь тогда, когда как к ней подошла сгорбившаяся, пахнущая ладаном старушка.
– Дочка, миленькая, с непокрытой головушкой нельзя. Не гневи Бога, – промолвила старушка.
– Бабушка, простите, я не специально. Я… я… не знала об этом, – Лена с трудом сдержала слезы: лицо ее загорелось, а руки задрожали. Ей хотелось провалиться сквозь землю от смиренного взгляда старушки. – Я только свечку хотела поставить и не знала, к какой иконе.
– Ничего, доченька, ты дай мне свечечку, я ее сама поставлю, а ты ступай с Богом, – старушка протянула руку в ожидании свечи.
– Хорошо, – Лена вложила свечу в руку старушки и, резко развернувшись, торопливо пошла к выходу, стараясь не поднимать взгляда на людей. На улице Лена глубоко вдохнула и посмотрела на выкрашенное в «мокрый асфальт» московское небо, затянутое поздними осенними облаками, набухшими от первого снега.
– За здравие или за упокой? – услышала Лена и, обернувшись, увидела высунувшуюся из дверей церкви старушку. – Дочка, я говорю за здравие или за упокой ставить?
– За что хотите, за то и ставьте, – резко ответила Лена и пошла к метро.
Выйдя за ограду церкви, она снова остановилась, чтобы еще раз посмотреть на ее золотые купола, но кто-то из прохожих толкнул ее, вернув в сырую столичную суету. Лена машинально что-то фыркнула в адрес исчезающего прохожего и смешалась с толпой.
Она вернулась на небольшую площадь возле метро и стала ждать Артема. В нескольких десятках метров от входа в метро находилась конечная остановка нескольких маршрутов троллейбусов и автобусов. Лене приходилось противостоять людскому потоку, стремившемуся в метрополитен каждый раз, когда ленивые троллейбусы и автобусы останавливались и выдворяли пассажиров. Ожидая очередной человеческой реки, она услышала голос Артема.
– Лена, привет. Ну как ты, девочка моя? – сказал Артем, обнимая ее. – Прости, я немного задержался.
– Нормально, – неохотно ответила Лена и, обняв, поцеловала.
– Как мама? Ты была у нее сегодня? – спросил Артем.
– Мама… как может быть мама? Ты еще спрашиваешь. Мама плохо. Врачи говорят, сильное отравление дымом, ожоги и, как ты знаешь, голова не в порядке. В целом, ничего не обещают.
– Надолго они ее положили?
– Месяц-два, может и больше. Все зависит от того, сколько заплатить. Так что лечить будут ровно столько, сколько «занесешь». Тупая страна, бесплатно можно только сдохнуть.
– Девочка моя, ты ошибаешься. Сдохнуть у нас дороже, чем родиться. Ладно, давай не будем о грустном. Знаешь, я уже договорился с одним своим знакомым врачом, и как только она немного придет в себя, мы переведем ее в нормальную клинику. Я хочу, чтобы Зоя Андреевна полностью обследовалась. Здоровье у нее ни к черту, ты права. – Артем остановился перед автомобилем. – Что ты собираешься делать в ближайшее время?
– Не знаю, может, поеду к Федору Андреевичу, – Лена нарочно вскользь кинула эту фразу, желая увидеть реакцию Артема до того, как она окончательно примет решение. – Я ему сегодня звонила. Он ждет меня. Сказал, что с каким-то товарищем убирает полдня квартиру.
– К какому Федору Андреевичу? – удивленно спросил Артем. – О чем ты?
– Это двоюродный брат отца. Высокий, сутулый такой. Помнишь, он был в смешной байковой рубашке и больших роговых очках на похоронах? Я еще на поминках рядом с ним сидела. Он сказал, что я могу пожить у него в Городе.
– Лена, ты что, серьезно? Ты два с половиной раза его видела. Что ты будешь делать в этом городе? Ты что?! Никуда ты не поедешь! Хватит чушь пороть, – Артем заметно рассердился. – Поехали ко мне.
– К тебе я не поеду – это исключено.
– Почему?
– Я даже говорить об этом не хочу. Ты прекрасно знаешь, почему, – Лена села в автомобиль и захлопнула дверь.
Артем обошел внедорожник, пытаясь найти убедительные слова, которые могли бы сломить упрямство Лены.
– Федора Андреевича я видела не два с половиной раза, не говори так. В конце концов, он мой дядя, пусть и двоюродный, – продолжила Лена и отвернулась, посмотрев в стекло автомобиля. – Он на похоронах обещал мне помочь.
– Послушай, на похоронах, свадьбах и юбилеях все друг другу что-нибудь обещают и целуются. Если не хочешь жить у меня, давай я сниму тебе квартиру до выписки Зои Андреевны из больницы или хотя бы на время ремонта? В конце концов, сгорела одна комната. Там ремонта на месяц. Я на понедельник уже зарядил бригаду.
– Тема, я тебе очень благодарна… нет, правда, спасибо, но мне надо отвлечься, понимаешь, просто ненадолго сменить обстановку. Ну что из того, что я поживу у дяди? Он мне все-таки не чужой человек, а в академию я и от него смогу ездить. Он не так уж и далеко живет – полчаса на маршрутке и я в Москве. Квартиру ты ни на месяц, ни на два месяца все равно быстро не найдешь. Не воюй с пустяками.
– Раз уж ты так решила, то, пожалуйста, делай что хочешь, тебя переубедить как… – Артем не нашелся что сказать. Он прекрасно знал упрямство Лены и понимал, что переубедить ее все равно не удастся.
Артема порой невыносимо раздражал ее характер. Он не привык сдаваться, но Лена всякий раз настаивала на своем и он предпочитал не вступать с ней в полемику, прежде всего желая сберечь собственные нервы.
– Хорошо, может, ты и права, – продолжил Артем, – он действительно твой дядя, и пожить у него месяц-другой это не та проблема, которую имеет смысл обсуждать на фоне ситуации с матерью и последними событиями в целом. Я с тобой согласен. Только я хочу, чтобы твое состояние не усугубилось, потому что в каком бы городе ты ни была, ты не сможешь убежать от себя, и в этом ты должна давать себе отчет.
– Я об этом читала у кого-то, знаю, – пробормотала Лена, укутавшись в шарф.
– Как ты не поймешь, что я просто хочу заботиться о тебе, потому что ты многое значишь для меня, – Артем улыбнулся и припарковал автомобиль.
Он некоторое время смотрел на молчаливую Лену, не произнося ни слова. Протянув к ней руку, он аккуратно тыльной стороной ладони вытер слезу на ее щеке. Ему было тяжело смотреть на нее в такие минуты. Он понимал, что она продолжала страдать из-за смерти отца и даже по прошествии нескольких месяцев боль ее не утихла. Артем знал ее настолько глубоко, что почти единственный видел, как тщательно она прятала свои чувства за повседневной маской, не желая выслушивать и принимать чужое, даже самое искреннее сочувствие.
Лене было двадцать четыре года, и с Артемом они были знакомы уже восемь лет. Последние три года Лена значительно менялась, по мере того как отец занимался ее образованием. Она практически не выбиралась «на улицу», как это происходило с ее бесполезными сверстниками. Ныне покойный Анатолий Петрович много средств истратил на репетиторов, считая базовое школьное образование очень средним. Он был твердо убежден в том, что такие дисциплины, как история, литература, музыка, нуждаются в дополнительном изучении вне рамок школьной программы, которая не позволяла раскрыть всю их глубину и красоту. Постоянная занятость и бдящий отцовский глаз свели подростковую личную жизнь Лены на нет.
К восемнадцати годам мировоззрение ее было уже довольно твердым и по многим «вечным» вопросам она имела непоколебимую пессимистичную позицию, несвойственную молодой девушке. К двадцати годам она читала исключительно классическую русскую литературу, которая в значительной мере повлияла на ее становление в последующие годы. К сожалению Лены, ей не удавалось обсуждать эти знания с кем-то из своих и без того малочисленных знакомых. Ее нельзя было найти в Интернете, встретить за стойкой бара в ночном клубе, так же как и познакомиться за кружкой пива в городском парке. Только отец в выходные мог часами сидеть с ней и слушать ее наивные умозаключения. Лена еще неловко философствовала и в силу возраста многое из познанного пыталась максимизировать и превратить в аксиому, но каждый раз Анатолий Петрович старался объяснить и показать ей оттенки того многогранного и разноцветного мира, в котором живет человек.
Такое воспитание стало причиной проблем в школе, где Лена слыла белой вороной. Многие из одноклассников, впрочем, как и учителей, считали Лену заносчивой, упрямой и горделивой девушкой. Нередко она вступала в неприемлемую для преподавателей полемику, нарушая каноны образовательного процесса.
Будучи девятиклассницей Лена попала в скандальную историю, ставшую впоследствии самым неприятным воспоминанием о школьной поре. Директор школы, где обучалась Лена, решил внедрить «новые» методы работы и провести анкетирование среди учащихся. Вопросы были весьма разносторонние: от качества питания в школьной столовой до «качества» работы классных руководителей. Желая получить объективную картину развития и существования вверенного ему мира, предусмотрительный директор сделал анкетирование анонимным. Более того, он даже позаботился о вариантах ответов с целью формализации, обобщения и осмысления полученных результатов. Ученикам требовалось лишь поставить галочку напротив необходимого ответа. Лене этого показалось мало, и она втиснула «всю правду» в скромное поле «Ваши пожелания», состоящее всего из двух невинных строчек, и подписалась. Правда порой не требует много места.
Классным руководителем Лены была грузная и неопрятная учительница литературы Софья Фридриховна Меладмед, приверженка Серебряного века. Софья Фридриховна являлась также самым отъявленным оппонентом непокорной ученицы в вопросах литературы. Их противостояние усугублялось тем, что Лена дала резкий отпор в ухаживаниях ее бесхарактерному и тряпичному сыну из параллельного класса. Узнав об этом от отпрыска, упрямая учительница никогда не ставила Лене оценку выше четверки, мотивируя это всякий раз, как ей вздумается. Сочинения Лены, по ее мнению, часто «не раскрывали образа главного героя», а порой и вовсе «слабо развивали тему и глубину произведения». Лену это выводило из себя и приводило в бешенство, но она упорно терпела и продолжала прилежно писать сочинения лучше всех в классе. Как это случается, одной прилежности оказалось недостаточно. Заметив настроение дочери, отец решил прояснить ситуацию и заявился в школу, где и «уладил» большинство литературоведческих разногласий с Софьей Фридриховной. Вскоре после визита Софья Фридриховна стала абонентом городской телефонной сети, что, в свою очередь, незамедлительно сказалось на успеваемости Лены. Она неожиданно для себя открыла Софью Фридриховну с другой стороны и была искренне удивлена той преподавательской заботе и участию, на которые стала «способна» своенравная дама. Случилось так, что через некоторое время история вскрылась, и об истинных причинах своих успехов узнала Лена, когда вдруг Софья Фридриховна передала через нее благодарность отцу.
Израненное самолюбие Лены бунтовало до самого анкетирования, которое предоставило ей возможность в нескольких емких и неуважительных фразах талантливо описать ситуацию, уличив Софью Фридриховну во лжи и пожелав ее скорейшего изгнания из «храма науки». Скандал докатился до директора школы, и классное руководство поручили другому учителю.
Анатолию Петровичу дорогого стоило выпросить прощения у дочери, поведение которой изменилось и она стала еще более нетерпимой в отношении учителей. В старших классах дерзкие диспуты Лена позволяла себе уже не только с Софьей Фридриховной, но и с учителем истории и даже с директором. Очевидно, что возникавшие на глазах у всего класса споры выводили учителей из себя, и тогда отца Лены вызывали в школу в установленном порядке.
Каждый раз, когда он бывал у директора, он бесконечно гордился своей дочерью, которая не мирилась с серостью и убогостью школы и выражала свое мнение, не боясь быть «побитой» за это. Он даже не слушал обиженных учителей, а лишь давал им выговориться, принимая озадаченный вид, и возвращался домой в самом прекрасном настроении, успокаивая Зою Андреевну.
Аттестат с золотой медалью Лена не получила, поскольку среди пятерок все же затесались несколько обидных четверок, не без помощи злопамятных преподавателей. Увидев четверки в аттестате, она не пошла на выпускной вечер и вскоре после поступления в экономическую академию забыла «прыщавые» школьные годы как необходимое недоразумение.
Артем, будучи другом семьи, с годами обращал внимание уже не только на интеллектуальное развитие Лены. Лена была необыкновенно красивой девушкой. Она была высокого роста и обладала очень стройной и спортивной фигурой. Ее прямые густые длинные волосы восхищали мужчин. Лена часто собирала их в хвост, что, по мнению Артема, было слишком агрессивно, хотя ее становившееся открытым лицо, бархатные глаза и аккуратные, чуть припухлые губы покоряли его всякий раз, когда он видел ее такой.
Она не стремилась быть «модной» и «стильной» и предпочитала одежду в стиле casual. В ее гардеробе присутствовали вещи исключительно известных брендов. Лена приобретала все сама при частых выездах с семьей за рубеж, но делала это в основном из-за качества, а не в силу религии глянца. Мода влияла на нее настолько, насколько она позволяла ей это делать. Не более двух недель назад, она покрасила свои роскошные темно-русые волосы в черный цвет, просто желая увидеть себя другой, чем вызвала негодование Артема и мамы.
Артем иногда ловил себя на мысли о том, что не может вспомнить цвета ее глаз и хотя сама Лена утверждала, что они были зелеными, то ему казалось, что цвет ее притягательных глаз менялся в зависимости от настроения.
Артем нежно положил руку ей на шею, а потом провел ладонью по волосам.
– И зачем ты покрасилась в черный? Никак не пойму. У тебя были такие чудесные волосы. – Артем внимательно посмотрел на Лену и решил ее немного развеселить. – Знаешь, у тебя сейчас такой образ от которого, наверное, шарахаются твои сокурсники. Я бы тоже побоялся познакомиться с тобой. Настоящая, свободолюбивая кошка.
– Можно и перекраситься, не волнуйся, – шутка Артема не возымела воздействия на Лену, которая шмыгнула носом и утерла слезы. – У тебя нет салфетки?
– М-да, – смирился Артем и протянул Лене салфетку, – раз тебя не переубедить, то расскажи, что хоть там за условия: какая квартира, что за город?
– Федор Андреевич говорил, что квартира «не очень», но для временного проживания сойдет. Тем более, сейчас конец семестра и дел полно, так что я думаю, там придется только ночевать. – Лена немного ободрилась тем, что Артем хотя бы выслушал ее.
– Хорошо, пусть так, – Артем тем не менее никак не мог смириться, – а ты не думала, на что он кормить тебя будет? На зарплату учителя? Сколько это? Десять тысяч рублей или меньше?
– У меня есть золотой пластиковый друг, – Лена улыбнулась, понимая, что он злился. – Тема, ты даже не представляешь, как я обожаю тебя в такие минуты. Не получилось, да?
– Черт, убедила! – Артем улыбнулся. – У меня в четыре часа встреча, около семи я тебя заберу и поедем к твоему Федору Андреевичу. Надеюсь, ты сама быстро устанешь от этой аферы и сбежишь через неделю ко мне.
    Договорившись о вечерней встрече, Лена вышла из автомобиля и попрощалась с Артемом. Бесцельно побродив по улице несколько минут, она зашла в ресторан быстрого питания и купила себе картофель фри, фруктовый коктейль и села возле окна, наблюдая за жидким снегом, безуспешно пытавшимся завоевать столицу.
Лена, чувствовала себя уставшей после утреннего посещения больницы и спонтанного похода в церковь. Сейчас, ей даже было немного неловко за свое поведение в церкви и она всячески старалась забыть неприятный эпизод со старушкой. Размышляя на отвлеченные темы, она снова вернулась к своему положению, а, в сущности, к тому одиночеству, которое теперь стояло перед ней, прямо за окном ресторана. Сейчас надо было бы кому-нибудь позвонить или куда-нибудь сходить или с кем-нибудь… увы, ничего этого не хотелось и не моглось.
Смерть отца изменила жизнь Лены. Смерть оказалась рядом с ней так неотвратимо, бесцеремонно и победоносно, что разрушила мгновенно практически «все», перевернув ее бытие насколько это вообще возможно было представить. Уход отца стал для Лены настоящей трагедией. Сердечный приступ, случившийся с ним, был столь внезапным и скоротечным, что Лена едва успела понять произошедшее. Со слезами она вспоминала слова врача, констатировавшего смерть, который разводил руками и выражал соболезнования. Не зная, что сказать и он бесконечно повторял дежурные слова: «Мы сделали все, что могли». Несколько дней смиренного молчания и похороны, поминки и гнетущая скорбь невыносимой утраты разрывала сердце Лены изо дня в день.
Жизнь стала иной, но ничуть не короче, как порой ей того хотелось. Она переживала смерть отца очень болезненно. Вечерами, возвращаясь из академии, она не торопилась домой, задерживаясь на улицах, так или иначе связанных с ним. Она невольно проходила по тем местам, где они вместе гуляли после школы. Иногда она останавливалась в таких местах и несколько минут безмолвно стояла, с трудом известным только ей одной, сдерживая слезы. Все эти «куски» Москвы из разрушенной мозаики жизни стали ей ненавистны. Именно тогда, впервые, в ее голову и закралась мысль покинуть Москву. Лена понимала, что, убежав из столицы ей, конечно, не спрятаться от переживаний, но укрыться хотя бы на время от «вещей», постоянно порождающих в ней тоскливое уныние, она решила окончательно.
Около семи часов вечера, когда Лена спала, в дверь раздался звонок. Она вспомнила, что назначила встречу Артему и, едва очнувшись ото сна, направилась к двери. Артем, словно сошедший с обложки солидного мужского журнала, внимательно смотрел на нее. Весь его вид противоречил ее состоянию. Дорогой костюм, галстук, запонки, безупречные ботинки… столь любимый ею образ был холодным и чужим, несмотря на то, что Артем это первый и единственный мужчина.
– Лена, как ты, девочка моя? – нежно спросил он.
– Плохо, мне очень плохо, – ответила Лена и обняла его. – Тема, мне страшно.
– Любимая моя, не бойся. Терпи, ты должна быть сильной, иначе нам с тобой не выжить, понимаешь? – спокойно ответил Артем, обняв ее. – Это большое горе, но его надо пережить.
– Да, ты прав, – тихо ответила Лена, уткнувшись ему в плечо. – Но сделать это очень нелегко, очень…
Артем крепко обнял и поцеловал Лену. Она ответила ему взаимностью. Он сбросил на пол пальто и снял пиджак, лишь немного освободившись от крепких объятий Лены.
– Девочка моя, ты справишься, и я буду с тобой. Только позволь мне быть с тобой, – Артем нежно провел пальцами по ее лицу и посмотрел ей в глаза. – Я люблю тебя.
– Я знаю. У меня никого нет кроме тебя. Тема, ты все, что у меня есть сейчас.
– Я очень, очень люблю тебя …