Влюбленность

Когда Маша начинала скучать по празднику влюбленности, она вспоминала двоих - юношу и девушку, которые друг друга не знали, хотя были в ее представлении братом и сестрой, прекрасные, как язычники, поклоняющиеся светилу.
Она, Аста – с татуировкой на солнечном сплетении, «молочница моей мечты», как назвал ее однажды высоколобый машин любовник.
И он, Павел – кучерявый блондин со сказочными веснушками, и четкой, невероятной улыбкой, к которой, пожалуй, привыкнешь, в отличие от ослепительного торса, в котором никак нельзя было заподозрить его открытое, неискушающее лицо.
Торс внезапно обнаружился на пляже, выскользнув из синего гольфа.
Маша была застигнута врасплох, неподготовлена, но старалась собраться – это обман, он не может не знать о своей красоте, это только притворство, иностранное, вот она и не догадалась.
За ужином они оказались за одним столом, Павел разливал из графина домашнее вино, и был со всеми любезен.
Самозабвенная улыбка вблизи оказалась еще нестерпимее.
Маше хотелось куда-нибудь скрыться, пока не поздно, пока ее талость не стала совсем очевидной, как у девушки по соседству.
После ужина начались танцы под народные песни, и все разбредались по парам.
Маша очень любила танцевать, но ни с кем не успела еще подружиться, и никто на нее не смотрел.
Оглядывая группу, она увидела, что и Павел тоже еще не танцует, но весело подскакивает в такт музыке, и не успела подумать, как двинулась к нему (вино ли в ней двинулось), взяла за руку и сказала на чужом языке, снова забыв о существовании двойственного числа: pojdemo plesati!
Он улыбнулся, немыслимо, как всегда, но уже только ей, и они понеслись вприпрыжку.
Скакали так, что на третьей песне ее дыхание сбилось и закололо под ребрами.
Павел проводил ее до скамейки, подхватил другую девушку, украинку, ту самую, окружившую его за ужином своими большими глазами, и они понеслись.
Маша была очень счастлива, очень несчастна, и старалась выглядеть равнодушной.
Потом всю неделю она пыталась его не разглядывать, замечать только  утром, здороваясь.
Однако стоило ему попасть в поле бокового зрения, как все ее существо непроизвольно сосредотачивалось на этом смутном объекте.
На его орбите все время кружилась влюбленная украинка.
В прощальный вечер летней школы, когда все сидели на ступеньках стадиона, пели и пили, Павел оказался соседом Маши, и они заговорили о чем-то, впервые за две недели.
Спустя время она расслабилась, почувствовала усталость в спине и откинулась, облокотившись о верхние ступеньки, а он продолжал сидеть и только, не прерывая беседы, положил свою руку ей на живот, на солнечное сплетение.
Его рука так и лежала, как будто ей просто было удобно.
Павел рассказывал, как на бесплатных завтраках в гостинице незаметно запасался едой на весь день, а стипендию, выдаваемую на обеды, откладывал, чтобы поехать, когда все закончится, к друзьям в Черногорию.
Говорил, что в номере у него скопилось много персиков, и что, если она захочет, он сходит и принесет.
Маша смеялась, как смеялась очень редко и только в темноте, становясь самим смехом, отдавая себя без остатка, и ее живот ходил ходуном под его рукой, превращаясь в ханг.
Павел не пригласил ее в свой номер, а она отказалась от персиков, чтобы он никуда не ходил, не отнимал ладони от ее живота.
Но если бы пригласил, она бы пошла и ела бы персики, хотя с ними счастья не могло бы быть больше.
Наоборот, все бы закончилось угрызениями совести при встрече с мужем, внутренней борьбой – честно убить или лживо помиловать.
Влюбляться в женщин было куда безопаснее.
Да и кому бы пришло в голову ревновать Машу к девушке, похожей на детеныша рабочей лошадки и единорога?
Асту можно было прилюдно обнимать у костра, когда становилось зябко, или лежать рядышком на кровати, приобнимая лишь потому, что некуда вытянуть руку.
И знать, что все это тебя ни к чему не обязывает, и что по крайней мере один из присутствующих археологов хотел бы оказаться на месте любой из вас, а лучше всего – между вами.
Хотя делить комнату с Астой было более чем возможно, такое плотное счастье казалось непосильным – какой бы был смысл тогда выходить во время отдыха к остальным?
Иногда, когда по вечерам все сидели в холе после семичасового рабочего дня на раскопках, ловкие пальцы Асты заплетали на Маше десятки маленьких косичек, а женатый археолог смотрел, не скрывая восторга.
Однажды вечером после всеобщего купания в реке он подойдет к каждой из них по отдельности и скажет: если бы я был скульптором, я бы хотел тебя вылепить.
Но изменить своей жене ему доведется чуть позже, накануне отъезда, с такой же отчаянной археологиней.
Заплетание косичек показалось Маше блаженством, не испытанным прежде ни с одним мужчиной – те всегда желали длинных волос, хотя понятия не имели, что с ними делать.
Они постоянно путались в этих волосах, в порыве нежности путали их бородой, обнимая во сне, зажимали в тиски – так, что невозможно было повернуть головы, не проснувшись.
Аста, хозяйка душистой пшеничной косы, была чуткой к чужим волосам.
С ней можно было всю ночь говорить о прошлом и настоящем, не пытаясь предстать моногамной, а потом - нежно расстаться, не сожалея о том, что умирает еще одно вероятное будущее.
Маше нравилось думать, что Аста и Павел встретились, и идут, взявшись за руки, с лицами, обеленными солнцем, как прообраз воображаемого человечества, как Адам и Ева ее личной вселенной, где влюбленность переливается из живота в живот, как из одного золотого сосуда в другой.
И совершенно неважно, что в действительности Павла привлекают хрупкие брюнетки, Асту – коренастые мужчины с жесткими волосами, а Машу, что самое удивительное, ее собственный муж.