Как я провёл тем летом... Эпилог

Повторю вкратце уже известное читателям.

В ту пору – оттепель! - передовая советская общественность бредила йети, снежным человеком, и я обещал разыскать его. Я приводил безупречные доводы. Где мог обитать наш советский йети? Только на Памире, этой Крыше мира, как принято было выражаться в партийной печати, не допускавшей мысли о том, что Крышей вправе называться лишь Тибет, размещавшийся вне наших государственных границ. Все рекорды - советские! И было очень досадно, что ни пик Коммунизма, ни пик Победы каких-то полтора-два километра не дотягивают до высоты Эвереста.
Строго говоря, собирался я не на сам Памир, а северо-западнее, на Памиро-Алай, в скрещение Гиссарского и Зеравшанского хребтов. Но литгазетовский спец, курировавший науку, тут же пересобачил название на нечто фантастическое – Памиро-Алтай, так что я уже не стал уточнять.
Итак, Крыша мира. Кстати, называл я снежного человека не йети, как принято было (тогда им увлекалась и западная пресса), но местным памирским названием галуб-яван. Это убеждало.
- Представьте только, - я сам зажигался своим пафосом. - За первым в мире советским Спутником настороженно следят белесые глаза галуб-явана, снежного человека!
Белесые глаза - опять же, картинно и убедительно.

Короче, в "Литгазете" выписали командировку "специальному корреспонденту". Я должен был присоединиться к экспедиции (как было обозначено в командировочном удостоверении) студентов МГУ, совершавшей первопрохождение по сложному горному маршруту. Конечно, и они не прочь были наткнуться попутно на следы галуб-явана. Но маячила перед ними куда более конкретная цель - выполнение нормы мастеров спорта.
Я оказался впервые в горах. Впервые взвалил на себя рюкзак, пригнувший меня к земле. Как я прошел с этими бравыми парнями маршрут в течение месяца с лишком, не свалившись ни разу, - разговор особый. Меня поддерживала мысль о том, что проезженные и проеденные деньги я редакции уже не смогу вернуть; что я, бомж в столице нашей Родины, вдруг удостоен такой чести - спецкор "Литературки"; что, если бы открылось мое бомжество, мне, определенно, и милиции не миновать. Так что иметь при себе пусть временное, но законное командировочное удостоверение, да еще и быть опубликованным нашей партийной печатью, было для меня не только делом чести, но также делом доблести и геройства.
Думаю, каждый советский человек поступил бы точно так же на моем бы месте.

Итак, я прошел маршрут, сдал свой очерк и закрыл командировку. Галуб-явана я не нашел, но деньги возвращать не пришлось. Мне было неловко появляться в редакции, и я там не появлялся. Тем более что у меня в Москве опять возникли ежедневные проблемы с пропитанием, и ежевечерние - с поисками ночлега. Правда, эпоха на дворе была поистине благодатная - хрущевская. Пришествие коммунизма еще только ожидалось, но, как уже говорилось, залогом его в московских студенческих столовых (куда я по возрасту пока был вхож) уже были на столах бесплатные хлеб, соль и горчица. Чай без сахара тоже был бесплатный. Помимо прочего стояла поистине золотая осень - "бабье лето".

Вначале я с надеждой пробегал глазами на газетных щитах всякую очередную "Литературку" (газета выходила тогда трижды в неделю и была четырехполосной). Но пыл раз от разу угасал, становилось ясно: материал не пошел. Понятно, почему: там ни словом не упоминалось о галуб-яване. Без него очеркишко был так себе, серенький. Зато (утешал я себя) в походе больше месяца побыл фактически на казенных харчах. Даже, несмотря на походные тяготы, слегка подкормился...

Но вот в зените осени вместо обычного родительского письма из Киева, приходившего до востребования, получаю паническую телеграмму: "Что случилось? Тебя ищет милиция? У нас письмо из Москвы. Ничего не понимаем. Волнуемся. Телеграфируй".
Паника - худший советчик. Что я могу сообщить, если сам ничего не понимаю? Позвонить родителям в Киев невозможно: в их трущобном околотке (Глубочица) о телефоне знают лишь понаслышке. Телеграфирую на предпоследний рубль: "Вышлите полученное письмо". Через два дня в конверте вместе с папиными наставлениями нахожу листок с грифом "Литгазеты": "Маркс Самойлович! Почему не оставили в редакции московский адрес и телефон? Срочно ждем. Г. Гулиа".
Впервые ко мне обратились по имени-отчеству, не упустив при этом последнюю букву в моем имени и правильно написав отчество.

* * * * *
Готовясь к визиту в кабинет члена редколлегии Георгия Гулиа (лауреата, между прочим, Сталинской премии, сына, что тоже небезынтересно, еще живого тогда классика, основоположника абхазской литературы и, кстати, депутата Верховного Совета СССР Дмитрия Иосифовича Гулиа), - так вот уже перед дверью соображаю, как объяснить мое московское проживание при иногородней прописке. Припас в уме кое-какие варианты. Они не пригодились. При моем появлении Георгий Дмитриевич (нос сливой, круглые щечки) поднялся из-за стола, не став от этого выше ростом, и пожал мне руку.
- Вот вы какой, - лучезарно заулыбался он вместо приветствия, сразу располагая к себе. - Тема ударная, поздравляю! - В его голосе зазвучали интонации кавказского тамады. - Но... (тут он развел полными ручками и выдержал паузу) надо еще попасть в яблочко. Не так ли?
Еще бы! Так, конечно, так! У меня камень свалился с сердца.
- Вот и отлично! В сущности, вы все там герои. Я знаю, что говорю, сам в некотором роде горец. Вы поминутно рисковали жизнью, думая не о себе, а о других. Кому я это объясняю? Вам, преодолевшему камнепады, лавины, обвалы, селевые потоки?.. Но где все это на бумаге?

Я хотел возразить. Жизнью рисковали мы все-таки не поминутно. Даже не ежедневно. И думал я все-таки, прежде всего о себе. О товарищах тоже, - но не поминутно и не прежде всего.
Георгий Дмитриевич, метр, заглядывал, однако, мне прямо в душу.
- Скромность похвальна, но профессия журналиста требует жертв. Читателю нужны маяки. Живой пример, - вот чего всем нам, в сущности, недостает. Не обязательно мужество, это всегда в дефиците, но непременно чувство локтя. Без этого в горах нечего делать. Сам погибай, а товарища выручай, не так ли?

Наверное, так. Горцу, наверное, виднее. Наверное, я сплоховал тогда, на маршруте, когда мысленно прощался со своей собственной единственной жизнью. Вот так, жизнь – единственная, а прощался я с ней, между прочим, не один раз. Вероятно, всякий раз в дефиците было именно мужество...

И в том походе первое прощание случилось на второй же день. На полдневном привале у реки Ханака, пока в тени утеса варились макароны, я завернул по бережку за этот самый высившийся над водой утес. Припекало. Солнце, надо сказать, действует на меня, как на язычника: Ярило-Солнце. До сих пор, спустя более полувека, оно ярит меня, как спиртное. Утес с изнанки показался заманчивой целью. Позабыв усталость, я стал взбираться наверх, точно подстегиваемый нуждой. И опомнился тогда лишь, когда оказался метрах в сорока над стремниной. Выше была уже совершенно отвесная стена. Надо было возвращаться, но я уже не мог понять, как забрался сюда. Где эти выбоины и выступы, за которые только что цеплялся?..

Меня, конечно же, хватились бы и нашли. И, вбивая крюки, забрались бы наверх. Но как бы я объяснил этим парням, к которым лишь вчера прибыл с официальными полномочиями, свой поступок? Так уж не захотелось предстать в роли жюльверновского Паганеля с его непременными чудачествами...
Мысленно вздохнув, прощаясь с жизнью, нашаривая ногой едва ощутимые упоры, я начал спуск...

* * * * *
Почему-то с этого эпизода принялся я за отчет метру. Он терпеливо выслушал и внезапно рубанул:
- Форменная херня. Поймите главное: поменьше самокопаний, прощаний с жизнью, максимум - общественного пафоса. Наша газета, - тут он понизил голос, - особенная. Наш клиент не чугунный пролетарий, которому все равно податься некуда, а рефлексирующий интеллигент, пуще всего дорожащий собственной маленькой жизнью. Он стремится забиться в свою тесную раковину – мы же взываем к его гражданской активности. Как психотерапевт исцеляет импотента? Он будит его воображение. Тут метр неожиданно заговорил стихами:
- Человек никак не успокоится
Все судьбу пытает и пытает:
Под водой на хищных рыб охотится,
В лабиринтах под землей плутает.
Он таежной чащей пробирается,
Он сидит на льдине месяцами
Или на плоту переправляется
Через океан под парусами... –
и так далее, - неожиданно заключил он. – Стишата хреновенькие, но тенденция – правильная. Активный пафос, романтика созидания.
- Все понял, - быстро сказал я и, подогретый стихами, едва ли не зачревовещал:
- ...Вмиг занепогодило. Туча вывалилась из-за ближнего снежного хребта и накрыла нас. Все заволоклось мглой. Туча, улегшись в тесное ущелье, уже не могла пролиться дождем. Мы на дне ее набухали влагой. Земля под ногами раскисала, поток в двух шагах от нас зримо прибывал. Все это совершалось не в потоках ливня, не в громах и молниях, а таинственно и бесшумно...
- У Пушкина гораздо короче, - заметил метр. – «Все было мрак и вихорь». Вполне ложится на тесную газетную полосу.

Но я был в ударе - вот как юный Пушкин перед Державиным, меня несло:
- ...Палатку пришлось ставить, не сходя с места, - на узкой полочке у самой воды. Риск был очевиден, но выбирать не приходилось. Мгла была кромешной, так что не разобрать: уже ночь или еще вечер. Кое-как отжали одежду и легли спать.
Просыпаемся все разом. Что-то прошумело мимо палатки в наших головах и свалилось в реку. Потом ближе к ногам... С раскисшего склона скатываются камни; мы невольно поджимаем ноги и вбираем головы в плечи. Я тогда первым подал голос. Чуть выше по течению ледяной козырёк, по которому мы перебрались на этот берег. Может, там, наверху, как-нибудь скоротаем ночь?..

- Опять – Я-Я, - перебил метр. - Опять получается, что вы озабочены собственной маленькой жизнью. Да наплюйте на нее! В общем, ближе к телу, как говорят классики. Предлагаю название: «Люди вместе». Вот вам ориентир. Дарю эпиграф: «Если хочешь узнать друга, поднимись с ним на высокую гору». Идите и дерзайте. Утром текст должен быть вот здесь.
И он пристукнул пухлой ладошкой по столу.

* * * * *
Дерзал я всю ночь. Выдул полторы пачки «Беломора». Готовые название и эпиграф действительно давали ориентир; я, что называется, держал нос по ветру...

- Оставьте материал. Посмотрим, что с ним делать, - почему-то сухо встретил меня наутро Георгий Дмитриевич.
Что-то происходило в редакции. По коридорам носились вихрем. У окон никто не курил. Я уловил обрывок разговора:
- Что загоним в подвал? Шеф закусил удила!
Откуда-то вынырнул взъерошенный Георгий Дмитриевич с моими листками в руках.
- Вы еще здесь? Ну, кажется, все в порядке. Хвост, само собой, отрубился; он лишний. Я ведь говорил вам: пишите, как Пушкин, - покороче. В общем, поздравляю. Читайте завтрашний номер.

...Утром в субботу 25 октября 1958 года в киоске на Пушкинской площади «Литературной газеты» не было. Все прочие газеты были.
- Может, к вечеру подкинут, - беспечно сказал киоскер.
Я обошел по периметру площади еще несколько гезетных точек и побрел мокрыми бульварами в редакцию.
Кстати, золотая осень завершилась (как это обычно бывает) самой обыкновенной – дождливой. И мне, пока я брел, не давала покоя мысль о том, что у меня вот не только жилья нет, но и зонтика тоже. Мысль удивительная, потому что о зонтике я никогда прежде не думал; этот предмет вообще был вне круга моих обиходных представлений, как, скажем, кольца Сатурна.
Думаем ли мы когда-нибудь об этих кольцах, хоть и знаем, что они есть?..

В коридорах редакции было пусто. Заглянуть в кабинеты зава, отправлявшего меня в командировку, или самого Гулиа я не решался. Я надеялся каким-то косвенным путем выяснить судьбу моего номера. Пока что я стоял и курил у торцового окна четвертого этажа, смотрел на деревья Цветного бульвара (так он называется) внизу, на убогую шашлычную с мутными оконцами при выезде на Садовое Кольцо (тоже одно название: ни цветов, ни садов)...

В шашлычных за все годы моего московского бомжества я не едал ни разу, хотя и там на столах определенно были бесплатные хлеб и горчица. Но я подозревал, что нравы там строже, и к хлебу с горчицей надо было решиться на что-то такое, что было шире моих финансовых возможностей. Короче, к шашлыкам я впервые приобщился много позже - в Киргизии, где на правах (опять же) столичного спецкора присоседился к инспекционному турне по тамошним реликтовым орехово-плодовым лесам союзного Министра лесной и деревообрабатывающей промышленности. Тогда там на каждом привале прямо на кострах готовились шашлыки. Теперь, конечно, я знаю, что это называется шведским столом: бери, сколько влезет. Не поверите: набирали по пятнадцать-двадцать шампуров! Когда я отваливался после четвертого-пятого, очень удивлялись: бесплатно же...
Но это уже другая история.

- Опять мордой в говно, - услышал я слева от себя. – Попомни мои слова: вечером об этом загудит весь мир.
В углу, ближе к урне, остановились двое пожилых литгазетовцев. Один предлагал другому раскрытую пачку «Казбека». Они закурили. Я прислушивался, глядя в окно, понимая уже, что мой сегодняшний номер чем-то необыкновенно значителен. Не поверите, - но я поначалу понимал так, что это мой очерк наделал такого шороху. Скандальная известность? Так и быть! Готов пострадать.
- «Быть знаменитым – некрасиво, не это подымает ввысь» – прозвучало вдруг ответом в душе, и я как-то не сразу понял, что слова эти произнесены рядом.
Что ж, всю жизнь мне твердили, что герой обязан быть скромным, и один из куривших возле урны в углу, интимно наклонясь к другому, негромко вторил этому завету:
- И окунаться в неизвестность, и прятать в ней свои шаги, как прячется в тумане местность, когда в ней не видать ни зги...

Тьфу, чертовщина... Он же стихи читает! Лишь осознав это, я стал выделять ритм:
- ...Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь –
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать...

Пожилые (по моим тогда понятиям) газетчики читают друг дружке свои назидательные стишки. Мне это не понравилось.

- ...Ты должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым – и только,
Живым и только – до конца.

Стихи, надо сказать, мне тоже не понравились. «Ни единой долькой не отступаться от лица...»
Но раздумывать не пришлось: возник Георгий Дмитриевич и на бегу сказал:
- Возьмите в приемной авторские экземпляры. Преподнесёте знакомым девушкам.
Я вмиг очутился возле крашеной, как кукла, секретарши, точно крылья у меня выросли.
- Тартаковский? – скучно сказала она. – Три экземпляра.
- Можно - пять?
- Возьмите пять.
Я взял семь.

* * * * *
...Свой очерк я обнаружил сразу же, перевернув газету. Он занимал едва не половину четвертой (последней) полосы. Его украшали два рисунка: альпинист, отчаянно цепляющийся ледорубом за выступ скалы, и романтическая группа, встречающая восход солнца на горной вершине. За первый рисунок я получил потом взбучку от товарищей по походу: какой идиот взбирается на скалы с помощью ледоруба?.. Будто сам я это нарисовал! Тем более, вообще редчайший случай: газета с рисунками вместо фотографий.

За очерк в целом взбучку получила вся группа. Ссылаясь на текст, высокая квалификационная комиссия по альпинизму и горному туризму сочла, что в походе не соблюдались элементарные нормы безопасности и «лишь по дикой случайности не была усугублена статистика смертей (так формулировалось в протоколе) в отечественном спорте».
Но все это к делу не относится.

Номер «Литературки», как я это не сразу разглядел, перечитывая раз за разом собственный очерк, весь был необычным. Разворот газеты (целиком, с переходом на мою четвертую полосу) был заполнен статьей «Провокационная вылазка международной реакции» и "Письмом членов редколлегии журнала «Новый мир»" двухгодичной давности, датированным еще сентябрем 1956 года. Члены, возглавляемые А. Т. Твардовским, извинялись, в сущности, перед неким автором за то, что отклонили рукопись его романа. Я бы гордился, если б мои рукописи отклонялись в столь изысканных выражениях. Я творил бы с еще большим энтузиазмом, получая вот такие письма. Они были бы мне дороже читательского признания.
Это к вопросу о том, что все в жизни относительно.
Если бы этому Пастернаку (о котором я и сам уже что-то слышал) своевременно, тогда, два года назад, ответили, как надо, как обычно мне отвечали, его бы определенно предостерегли от очередного ложного шага (если первым считать само создание романа) – от передачи рукописи на Запад.

Тогда как статья, предварявшая Письмо, уже самим названием била в цель. Провокационной вылазкой международной реакции было награждение Пастернака Нобелевской премией:
«Присуждение награды за художественно убогое, злобное, исполненное ненависти к социализму произведение – это враждебный политический акт, направленный против советского государства... Бесславный конец ждет воскресшего Иуду, доктора Живаго, и его автора, уделом которого будет народное презрение».

Материал этот не имел подписи, чем особо подчеркивалась его общественная значимость. Весь советский народ, в целом, гневно осуждал предателя.

На таком вот неприглядном фоне сам я (не какой-то там московский бомж, вздрагивающий при виде милиционера, но – мужественный первопроходец, покоритель гор) выглядел стопроцентным советским патриотом. Я мог быть только благодарен члену редколлегии «Литературной газеты», лауреату Сталинской премии Георгию Гулиа за его заботу.

Я был ему благодарен.

Перечитывая Письмо редколлегии «Нового мира», я все глубже понимал направление мыслей своего метра. Скромное мужество и самоотдача советских людей были решительно противопоставлены антиобщественной позиции героев романа. Члены редколлегии упрекали Пастернака:
«Пожалуй, трудно найти в памяти произведение, в котором герои, претендующие на высшую одухотворенность, в годы величайших событий столько бы заботились и столько бы говорили о еде, картошке, дровах и всякого рода житейских удобствах и неудобствах, как в Вашем романе...»
Макароны и тому подобные удобства были тщательно изъяты из моего очерка, точно весь поход был проделан на одном дыхании.

«...Их (героев романа - М.Т.) единственная цель – сохранение собственной жизни, и, прежде всего во имя этого они и совершают все свои главные поступки», - тогда как герои моего очерка беспрерывно и неумеренно рисковали своими жизнями.
Члены советской редколлегии с возмущением цитировали роман:
«Всякая стадность – прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки».

А я вот, как и положено советским людям, понятия не имел о Соловьеве, правда, слыхивал о Канте и знал, конечно, кто такой Маркс, мой, в некотором роде, тёзка. Но уже самим названием своего очерка, подаренным мне метром, я гордо отрицал всяческий индивидуализм: «Люди вместе».
«...В Москве оказалось голодно, холодно и трудно, - и вот „ищущая истину одиночка" превращается в интеллигентного мешочника, желающего продолжить свое существование любыми средствами».
Мы, конечно, утерли нос пастернаковским героям, задавшись, кажется, единственной целью: сократить свое пребывание на этом свете. Что и было отмечено позднее членами квалификационной комиссии, недоумевавшими, как это мы вообще выжили.

«Все это, вместе взятое, - обращались в Письме члены редколлегии «Нового мира» к будущему Нобелевскому лауреату, - проистекает из Вашей позиции человека, который в своем романе стремится доказать, что Октябрьская социалистическая революция не только не имела положительного значения в истории нашего народа и человечества, но, наоборот, не принесла ничего, кроме зла и несчастья».

Герои моего очерка должны были, видимо, послужить живым упреком Борису Леонидовичу.

Кстати, он вскоре публично отказался от вышеназванной премии. Но я стал чуть-чуть старше и уже не знал, гордиться ли мне тем, что в этом была, возможно, и моя микроскопическая лепта...

1958 г.

*/ Из Википедии: Дмитрий Александрович Поспелов – профессор, доктор технических наук. Являлся руководителем двух международных проектов по созданию прототипов ЭВМ новых поколений — проекта ЛИВС (Логическая информационно-вычислительная система) и проекта ПАМИР (Параллельная архитектура. Микроэлектроника. Интеллектуальный решатель).
В 1998-2003 гг. — председатель программного комитета ежегодной международной конференции «Мягкие вычисления и измерения». Был заведующим Международной лабораторией ЮНЕСКО по искусственному интеллекту, руководителем ВНТК «Интеллектуальные системы» РАН, членом редсоветов ряда издательств, главным редактором созданного им в 1991 г. журнала «Новости искусственного интеллекта». В 1989 г. стал президентом советской (позднее — российской) Ассоциации искусственного интеллекта, в 1991- м — председателем Совета советской (российской) Ассоциации нечётких систем, а в 1994-м — президентом Ассоциации «Информационные технологии и компьютерные системы в медицине».
Среди его учеников пять докторов наук и более 50 кандидатов наук.

СПУСТЯ БОЛЕЕ ПОЛУВЕКА...
«...Лида Комова, самая красивая девушка на свете (она, повидимому, таковой не была) объявила, что не любит меня, И не собирается отдаваться без любви. Она объявила мне это уже под утро, - хотя сама ночь не принесла мне ничего, кроме бессонницы. Я ворочался на узком заднем сиденье троллейбуса, припаркованного на ночь в Орликовом переулке у Трёх вокзалов (дверь гармоникой не закрывалась снаружи, и водители на ночь оставляли салон открытым) .

Я ворочался от кошмарной навалившейся на меня любви – и решил, подобно Александру Македонскому, разом разрубить Гордиев узел – решить проблему. Встал под утро с заднего сдвоенного жёсткого лежака (всё равно через час-полтора должен был появиться сменный водитель) и пешком со своим неизменным чемоданчиком (как ядерный при президенте) попёрся куда-то в Сокольники в дряхлый деревянный домишко (в окружении таких же), где жила моя возлюбленная.

Поскрёбся в дверь. Она открыла мне заспанная (ещё более пленительная) в мятой нижней сорочке (что очень шло ей), удивилась (но не очень) – и, не пустив в дом, тут же деликатно, понимая моё опасное состояние, объявила, что, к несчастью, любит кого-то другого, что не желает в тот же миг расставаться со своим статусом девственницы, а желает вернуться в постель – спать...»

Биче (Москва, Россия) - Марку Тартаковскому:
- Спасибо, Марк, за память!

Марк Тартаковский - Бегущей по волнам:
- Биче Сениэль... "Неподражаемо, безупречно и картинно произошло сошествие по трапу неизвестной юной девушки, по-видимому небогатой, но, казалось, одарённой тайнами подчинять себе место, людей и вещи...
...- Добрый вечер! - услышали мы с моря. - Добрый вечер, друзья! Не скучно ли на тёмной дороге? Я тороплюсь, я бегу..." ("БЕГУЩАЯ ПО ВОЛНАМ". Александр Грин).
Я был влюблён во многих. Кого-то я называл этим именем. Бога ради, напомните о себе - назовите себя!

Биче - Марку Тартаковскому:
"Как я провел тем летом..." Воспоминания о молодости в какой-то точке оказались общими.. .
А я думала,что ты только меня так называл!

Марк – Лиде Комовой.
Не думаю, что упрёк справедлив. Героине "Мокрых парусов" (там же, в "Прозе") больше бы годилось имя "бегущей по волнам", - но, как можно видеть, использовано не было.
Я не слишком разбрасывался - разумеется, с учётом того, что мужская логика (и судьба, соответственно) просто по факту физиологии не совпадает с женской.
Был достаточно разборчив (что очевидно и по этим путевым заметкам) - так что в итоге жалеть не приходится.
Вы, надеюсь, тоже не разочарованы прожитым?
2014 г.