Светлый календарь

         С В Е Т Л Ы Й   К А Л Е Н Д А Р Ь
                ( п а с т о р а л ь )


      Дом мой – на краю деревни. Сразу за огородом струит тихие воды речка Бачатка; в правые окна глядит сосновый бор, а прямо – изба бабки Леконидихи; а за ее огородом – луга и луга с редкими перелесками. Так получается, что не выходя из дома, можно встретить рассвет и проводить закат вечерней жизнью…
      Раньше я жил одиноким, теперь я не один: со мной Птица и черт. Правда не совсем черт – чертенок, этакий смуглолицый мальчуган с зелеными глазами. Должен заранее предупредить, что он не любит, когда его называют настоящим именем, поэтому я зову его Степой.
     Птица прилетела ко мне из-за синего моря, где произошла революция. Там  поменяли цвета на противоположные и все птицы, в ком наличествовал белый цвет, перекрасились. Моя Птица не пожелала меняться, за что и была изгнана из родных мест. Ко мне она попала случайно – загнали охотники. Я вышел на крыльцо и увидел ее на ступеньках, обессилевшую, с капельками крови на правом крыле. В воротах ограды стояли охотники и потребовали отдать добычу. Я поднял Птицу на руки и громко заявил им: «Это – редкой породы птица и она занесена в Красную книгу. И если вы ее убьете, то по закону вас не только оштрафуют, но и могут лишить охотничьих билетов и ружей!..». После чего, они, недовольно ворча, удалились. К тому же они меня побаивались, так как я довольно часто печатал в районной газете свои стихи и заметки.
      В доме я осмотрел крыло Птицы. Рана оказалась неглубокой и ничего
существенного не повредила. Шилом я выковырял дробинку, а затем, смазав ранку йодом, заклеил лейкопластырем. Я накормил ее пшеном и налил в блюдце молока. Жить она стала на верхней полочке в углу горницы напротив телевизора.
      Степа оказался тоже изгнанником. Подозреваю, что он и есть тот самый чертик из мультфильма, который не захотел делать людям неприятностей и строить им всякие пакости. А может и так: попала к ним туда видеокассета с мультиком, как у нас попадает на экраны всякая мерзопакость и мура, вот и Степа, видимо, посмотрев на героя мультфильма, загорелся желанием делать только добрые дела, за что и поплатился. Как он мне позднее признался: сородичи, пребывая во гневе,  раскрутили его за хвост да так, что оторвав его, зашвырнули на землю. Упал он на просеку возле деревушки Мамонтово. Он пришел в нашу деревню после того, как помог бабке Шмонихе пригнать заблудившуюся корову. Увидев его чумазого, в рваной одеженке, Шмониха подумала, что это цыганенок и, наверно, вознамерился воровать подсолнухи в огороде. За помощь она всё-таки угостила его кружкой молока и дала пирожок с рисом  и яйцами.
       Когда Степа перекусил на скамеечке возле калитки, Шмониха велела ему бежать домой и ни в коем случае не лазать по огородам, после чего захлопнула калитку и скрылась в доме. Степе очень понравилось молоко и пирожок и ему захотелось остаться у Шмонихи жить, но дверь закрыли перед самым носом, и ничего не оставалось делать, как идти дальше.
      Уже в сумерках он проходил по Телефонной улице, когда в домике  неподалеку от «шестнадцатого» магазина,  услышал шум, жалобные вопли и стоны. В домике этом жил известный всей деревне пьяница Фрол Деревянкин. К его жалобам и воплям давно привыкли, поскольку приступы белой горячки его одолевали неоднократно после очередного затяжного запоя. Вот и в этот раз он мучился с перепою и ему опять стали мерещиться черти, от которых он отбивался, размахивая клюшкой. Степа вошел, когда он обессиленный валялся на затоптанном полу и жалобно стонал. Степа, жалея и сочувствуя, погладил его по разлохмаченной голове. Деревянкин враз успокоился и жалобным голосом вопросил: «Ты хто?». «Я твой друг.» –ответствовал Степа. «Ежли ты друг, то прибуробь бутылочку беленькой, а не то помру…».
     Надо сказать, что Степа мог делать всякие чудеса и фокусы, особенно если его просили об этом. Вот и в этот раз он вышел за ограду и захотел, чтобы появилась «бутылочка беленькой» и тут же она прямо из воздуха опустилась к нему в руки. Он вошел в домик и протянул страждущему Деревянкину. Тот прямо из горлышка ополовинил содержимое, вытер рукавом рот и хрипло произнес: «Спасибо, друг. Выручил, я уж думал кранты приканали…». Затем Деревянкин стал рассказывать Степе всякую ерунду. Вообще-то, это со стороны трезвого человека может показаться так, Деревянкин же считал, что он говорит о чем-то главном и существенном. Степа, по правде сказать, так ничего и не понял из невнятной речи, лишь догадался, что правительство и Ельцин изгаляются над народом и не выплачивают вовремя пенсию…
     Пенсию Деревянкину платили по достижении им пенсионного возраста. Рабочего стажа у него за 62 года жизни набралось, в общей сложности, только год и семь месяцев. Остальная жизнь потратилась на пребывание на казенных нарах, и на бесконечные пьянки.
     В отпуске Деревянкин был всего раз, когда он крепился и не пил целых восемь месяцев и дождался-таки отпуска! В профкоме он взял путевку в Дом Отдыха, что в Салаире, но до место отдыха не доехал. Доехал только до деревни Шанда, где решил выпить пива со знакомым шандинцем. То ли пиво оказалось свежим и неразбавленным, то ли друг-шандинец – душевным человеком, а скорей всего, погода в этот день была любезной к людям и природа поманила в свое лоно..
      Лоно было рядом, неподалеку от магазина среди лопухов и крапивы на берегу речки. Словом, Деревянкин загулял и, не покидая окрестностей Шанды, пропил все деньги, а затем с другом-шандинцем стали воровать на местной сушилке зерно и комбикорм с последующим обменом на самогон. Там же они попались участковому Ускоеву, который препроводил их куда следует. Судили Деревянкина вместе с другом-шандинцем в этой же деревне и присудили им на двоих шесть лет с отбыванием в колонии общего режима. С той поры жизнь Деревянкина пошла на перекос и к нынешнему моменту до встречи со Степой у него в голове было всего две извилины, прямых, как черенок лопаты. Надо заметить, что извилин в голове Деревянкина было не столь и много, чтобы здорово жалеть о потерянных, но они были и, к сожалению, заросли разной сорной травой, как и огород самого Деревянкина.
     Степа остался жить у него, наивно полагая, что помогает ему вылечиться от болезней, проявляя сочувствие и доставая водку на похмелье. Степа приносил беспрекословно, что требовалось, а заодно и закуску: хлеб, селедку и зеленого луку. На большее у Деревянкина не хватало фантазии, а скорей всего, памяти,так как в последние годы он окромя селедки, хлеба и лука ничего не ел.
    Закуской он кормил Степу, отчего у того, особенно после селёдки, стал побаливать живот. В такие минуты Степа со светлой печалью вспоминал о молоке и пирожке бабки Шмонихи.
     Жил Степа, а точнее спал, на покореженном от старости и буйных выходок
Деревянкина, громоздком шифоньере. Там он, забившись в уголок, печально посматривал на Деревянкина, слушая его очередные жалобы и ругань в адрес правительства и президента. Затем он начинал ругать поселкового мэра Русакова и участкового Голынкина. Дескать, они вечно придираются и не дают честным людям спокойно жить. Ругал он также почтальонку Степановну, уличая ее в том, что она специально не носит пенсию, чтобы опять же специально его, Деревянкина позлить.
      Однажды Степановна принесла пенсию. Деревянкин, шевеля губами, долго пересчитывал деньги, а затем разделил их на две половины. Одну половину он вручил Степе с наказом сбегать в «шестнадцатый» магазин и купить пять бутылок белой. Вторую засунул в карман на черный день – на опохмелку.
     Со временем Степа стал понимать, что Деревянкину надо помочь другим способом: перестать пить водку. И однажды, когда Деревянкин после жуткого похмелья приказал ему немедля подать выпить, Степа принес бутылку газировки. С пьяных глаз Деревянкин не разобрал, что ему принесли, и лишь по привычке опорожнив половину, понял, что ему подали не то. С дикой бранью он набросился на Степу и швырнул в него бутылкой. Она больно ударила по руке. Степа мигом заскочил на шифоньер и там, забившись в угол, в страхе смотрел на взбесившегося Деревянкина. Видя, что его угрозы не действуют, Деревянкин схватил клюшку и пытался ею достать Степу. Достать не получалось и он, матерясь, поволок к шифоньеру чурбан, чтобы встав на него, достать клюшкой Степу и как следует проучить.
     Надо еще заметить, что из мебели в доме Деревянкина были только никому не нужный шифоньер, трехногий стол и этот увесистый березовый чурбан вместо табуретки. Остальную мебель, доставшуюся от покойной матушки по наследству, Деревянкин пропил. В том числе табуретки и железную кровать. Спал он на полу, на изодранном и грязном, как паровозная труба, матраце, а сидел на чурбане за столом. Все остальное, что бывает в доме нормального человека, считал излишней роскошью…
      В этот момент я и услышал крики Деревянкина и детский плач, когда пошел в «шестнадцатый» за хлебом. Я, может быть, и прошел мимо, зная Деревянкина
и его пьяные выходки и причуды, но детский плач… Словом, когда я вошел в
избу, то увидел на шифоньере испуганного и плачущего Степу и рассвирепевшего Деревянкина, который стоял на чурбане и колошматил бедного Степу клюшкой, приговаривая: «Слазь, скорпоидол!.. Неси водку, сволочь, а то  прибью!..» – и жутко матерился. Плакал Степа, может, не от боли, как от страха, что и неудивительно. Вид у Деревянкина был самый что ни есть ужасный, страшней самого страшного черта, которого можно только выдумать и представить: дикие глаза, злобно вытаращенные и пылающие желтым огнем, всклокоченные волосы, перекошенный рот с торчащими гнилыми зубами. Весь он грязный, заросший щетиной, в затасканной рваной фуфайке одетой на одно плечо, в одном сапоге, на другой ноге волочилась грязная, дурно пахнущая портянка, - свирепо размахивал клюшкой и изрыгал самые скверные и отвратительные ругательства на Степину голову.
       Я решительно отобрал у Деревянкина клюшку, а самого отшвырнул в угол,куда он с грохотом и пылью рухнул, словно поленница дров. Я осторожно снял Степу с шифоньера и стал успокаивать. Деревянкин, не поднимаясь с полу, подал голос: «Не трожь!.. Моя собственность, чё хочу, то и сделаю!..». Я отдал ему десятку денег и вознамерился уйти вместе со Степой, но Деревянкин потребовал еще десятку. Пришлось отдать и мы ушли.
      Поначалу я побаивался, что Деревянкин будет шантажировать меня, угрожая
рассказать всем, что у меня живет Степа, умеющий из ничего доставать водку и селедку с луком и хлебом, но он у меня не появлялся и люди, знающие меня, не обращали внимания на Степу, считая, что это мой сын и живет со мной со дня рождения. Причина подобного мне стала понятной позднее: внушение Степы.
      Мы пришли домой и первым делом я решил привести Степу в нормальный вид. За время пребывания у Деревянкина он страшно исхудал, износился и был чумазым, как сам Деревянкин или точней его рукавица, в которой он подбрасывал уголь в печку. Я набрал теплой воды в большой таз и стал мыть Степу намыленной мочалкой. Тогда же я подробно разглядел его.
      Должен сказать вполне официально: все эти россказни и претендующие на научные доказательства утверждения разных лиц насчёт чертей, ничто иное, как сплетни и вымыслы. Не было у Степы никаких копыт, свиного рыла и хвоста, хоть он и утверждал, что хвост был, но его оторвали сородичи. В том месте, где полагалось ему быть, я обнаружил лишь незаметное утолщение позвонка и родимое пятнышко. Не было и рожек явно выраженных. Под густой черной шевелюрой я нащупал лишь наподобие шишек, но это, вполне возможно, могли быть шишки, полученные от клюшки Деревянкина. Степа ничем не отличался от детей своего возраста, разве что смугл лицом да еще странные зеленоватые глаза. О таких глазах поет певица Кадышева в своей песне «Я колдунья». Я тщательно обмыл его, причем мыло Степе не понравилось – попало в глаза и он тихонько хныкал. После обтер сухим полотенцем и задумался: во что его одеть?
     До моей одинокой жизни со мной жила жена, но она ушла строить новое семейное счастье к другому человеку, прихватив с собой совместно нажитое имущество и более-менее значащее белье. Я вспомнил, что у нас в кладовой был чемодан с детской одеждой, оставшейся, как память о детстве нашего сына. Мы надеялись, что повзрослев, сын обзаведется семьей и детьми, то тогда нашим внукам потребуется эта старая, но еще хорошо сохранившаяся детская одежда.
     Сын, повзрослев, перебрался жить в город, но семьей обзаводиться не спешил.
     Я сходил в кладовку и, обнаружив чемодан на месте, втащил его в дом и начал примерять одеженку на Степу. Не все подошло по росту, но кое-что было. В частности, синяя матроска с широким откидным воротником с белыми полосками. Такие же полоски имелись на груди, они как бы означали тельняшку. Был еще пришит галстучек с двумя концами, на которых также имелись белые полоски. Матроска Степе понравилась и он сказал, что всегда будет носить её. «Теперь я похож на юнгу с корабля!» – это он сказал про себя, даже не раскрывая рта, может, даже мысленно произнес, но я услышал, точнее, понял мысленно. Я недоуменно посмотрел на Степу и мысленно вопросил: «Ты можешь разговаривать мыслями?». Вместо ответа Степа кивнул, и я стал догадываться, что Степа не совсем обычный мальчик и наделен силой и волей неведомой мне природы. Я подумал о преисподней и мысленно спросил: «Ты оттуда?». «Да..»- мысленно ответствовал он и печально посмотрел мне в глаза…
     Потом он поведал о себе и обо всем, что с ним было, когда его выбросили, оторвав хвост, на землю, в просеку возле деревушки Мамонтово.
   - Ты хочешь творить добрые дела, чтобы стать человеком? – спросил я Степу
голосом, посчитав, что о таких вещах надо говорить человеческой речью без
всякой мистификации.
   - А я могу стать человеком? А вдруг узнают, что я оттуда и скажут нельзя? -
Степа понял, почему надо говорить голосом и спросил меня, вкладывая в свои
вопросы и ответы гораздо большее, чем видно на первый взгляд.
- Конечно, можно! – бодро заговорил я, хотя не был совсем уверен. – Если
делать только добрые дела, то, возможно, люди это поймут и, возможно, поймет
сам Боженька и, простив, снимет свое проклятье…
     Степа воспрянул духом и даже заулыбался. Потом он искренне заверил меня,
что непременно докажет свою полезность людям. Но затем добавил, что нужно
найти новые слова для понимания его намерений и между людьми, и между
Боженькой. Я согласился с ним ибо уже догадывался, что нужно искать новое Слово… Но где его искать? Придумать, что ли?.. «Новые слова на пустом месте не происходят...» – это сказала Птица, вернувшись из очередного плавания в окрестном небе.
   - Это что же, выходит, нужен поступок? – вопросил я их.
   - Этот поступок – наша жизнь! – твердо сказала Птица и посмотрела на
Степу.
   - Совместная! – так же твердо заявил я и начал собирать ужин.
     Рассказывая о Степе, я совсем позабыл о Птице. Она удачно прижилась у меня, более того, помогала мне в сочинительстве. Обычно, когда я писал какое-нибудь стихотворение или очередной философский трактат, она прохаживалась по столу, размахивая одним крылом: то прикладывая его к голове в задумчивости, как совхозный бухгалтер Воробьев, то жестикулируя им, словно размышляла и декламировала что-то про себя и после этого она подсказывала мне сюжет или слово. Необходимо, также заметить, что Птица была совершенно белой и только бусинки глаз отливали синевой; да еще ярко-синий клювик, словно этим клювиком пила из синего моря или клюнула в утреннее небо. Говорить со мной мысленно или голосом она не умела. А общались мы посредством цветозвука, что разработал еще давно поэт Хлебников. Когда Птице надо было что-то сказать, она испускала сияние. Сияние преломлялось и начинали появляться разные цвета. Каждый цвет и оттенок соответствовал букве, а совокупность цветов означала слова и предложения. Впрочем, научиться этому несложно, достаточно почитать стихи Хлебникова, и поэтому пишу об этом без всяких претензий на авторство и открытие. Я воспользовался птичьим алфавитом Хлебникова, что, пожалуй нехорошо – могут заподозрить в плагиате, – но цель у меня иного плана. Я надеюсь, что люди нас правильно поймут и не осудят за невольное заимствование…
     Птица, помимо лётных прогулок над окрестностями деревни, научилась играть на зеленой дудочке. Я изладил ее из тальникового побега. Дудочка получилась маленькой, с тремя отверстиями. Я повесил ее за веревочку на шею Птицы. Когда я сам попробовал играть на дудочке, то у меня получалось не очень. Лучше всего удавалось исполнить «Калинку-малинку». Но вот Птица, несмотря на примитивность инструмента и ограниченность звуковых возможностей, умудрялась вполне прилично исполнять менуэты Моцарта и ноктюрны Шопена. Она довольно часто улетала со своей дудочкой в березняк у Соколовских прудов, где располагалась совхозная летняя дойка. Там она играла красивые мелодии и они нравились дояркам, отдыхавшим в тенечке под березами. Они слушали и умилялись, становились чище и возвышенней душой. Перестали даже ругаться и сквернословить – стеснялись. Хотя до этого матерки из их уст считались нормой, как мухи около коров. Доярки слушали, мечтали о красивом и необыкновенном, они с хорошим настроением шли доить коров и у них сразу возросли удои. В благодарность за музыку они давали Птице поклевать комбикорм и наливали в консервную банку молока…
    
    …Поначалу Птица встретила Степу не совсем радушно. Она сразу догадалась, кто он и с недоумением посмотрела на меня. Пришлось подробно объяснить. Она вроде бы поняла, но все равно была со Степой осторожней, чем следовало бы живущим одной семьей. Однажды, когда Степа, утомившись играми с местными ребятишками, задремал на своем диванчике, я показал на тьму, возникающую всякий раз над спящим Степой. Тьма была похожей на ночь и даже горело в ней несколько звездочек. Птица вошла в эту ночь и я дал ей посмотреться на себя в зеркало. Увидев в зеркале себя на фоне Степиной ночи, она осталась довольной собой: своим сиянием она так выразительно подчеркнула силу своего света, элегантную, нет, скорей,  грациозную форму тела, линии крыл и шеи, что невольно возгордилась. Спустя время я написал стихотворение, начав его строчками: «Свеча нуждалась в мраке, чтоб видели свечу…». Стихотворение я посвятил Птице и отдал ей, так и не показав читателю.
      Птица летала по окрестным лесам и играла на зеленой дудочке; Степа гонял футбол с местными ребятишками, купался в речке, но еще больше совершал полезные деяния: помогал бабке Леконидихе таскать воду и поливать грядки, загонял во дворы припозднившийся скот; помогал учителю биологии Синкину городить забор. А еще он не пускал маленьких ребятишек в лес, куда они норовили удрать со спичками. Степа всякий раз останавливал их в лесу перед каким-нибудь сумрачным местом и возвращал обратно жутким хохотом, скрипом сухих сучьев и шевелением кустов. Ребятишки опрометью мчались обратно по домам, теряя по дороге спички и всякие желания попутешествовать по лесам. Нет, Степе было не жаль леса для них, просто он беспокоился, что они могут заблудиться или проявить по несмышлению шалость и подпалить лес.
     В свою очередь я взялся искать новое Слово. Я решил, что надо написать новый Календарь для людей, по которому следовало бы жить, не противореча заповедям Христа, но учитывал бы прогресс и смену общественно-политического строя, но у меня никак не получалось… Вернее, получалось, но как бы недолговечно, временно, ибо понимал, что за сменой правительства и политико-экономического курса потребуется новый Календарь. Календарь должен быть наделен особым устойчивым смыслом и способностью противостоять веяниям моды и режимов и может даже, прилагательным… Прилагательным, который бы оправдывал своим названием свою необходимость требованиям  нового времени. Ветхий Календарь мной был уже написан и оглашен в одной из книг. Степа подсказал назвать его Новейшим, но мне показалось это слишком высокопарным и чересчур самонадеянным. Новым назвать тоже не годилось – есть «Новый Завет»… И тогда мне подсказала Птица, просияв своим оперением: «Светлый».
      Я воспрянул духом, увидев за этим словом новую философию, а за ней жизнь долговечную и праведную, но затем понял, что судьба Светлого Календаря  весьма проблематична и его ожидает масса непонимания, критики и разного рода толкований, ибо несет в своей основе нечто невозможное, даже еретическое, затрагивающее устои нашей морали и этики. Такого мне не простят…
      Я стал сомневаться, и чем больше плутал в разных сферах нашей жизни и истории, тем неожиданней для себя стал укрепляться верой в идеи и прописи своего Календаря. Я был бы не прав, если измерять слово Светлого Календаря традиционными мерками и логическими выкладками дежурного ума, но если…Если осмысливать сердечным умом и сознанием, то меня могут понять и поверить мне… Только все равно нужно Слово, через которое приходит понимание… Поступок! И еще раз поступок!..
      Предвижу недовольство читателя только что изложенным: ну вот, мол, автор заранее подстраховывается, призывая читать его сердечным умом… Признаюсь, и сам думал об этом и пребывал в сомнениях, и вообще хотел обойтись динамичным сюжетом, но подумал, что могу быть интересен в своих размышлениях над построением сюжета. А потом, мне не хотелось походить на писателя Платонова. Это мой любимый писатель и его манера письма и поэтика оказывают на меня влияние. Вот, чтобы как-то скрыть это, я прибегаю к умозрительным заключениям и дефинициям. (Написал последнюю фразу и опять задумался: а стоило ли это вносить в Календарь, к тому же выполненный в пасторальной манере?..).
     Днем друзья мои жили обычной для них жизнью, наполняя ее всякими полезными свершениями, а по вечерам мы втроем выходили на охрану рубежей нашей деревни. Птица брала с собой милицейский свисток, а Степа в неизменной синей матроске одевал на шею пионерский барабан и брал в руки колотушку. Колотя ей по барабану, он таким образом объявлял тревогу и одновременно отпугивал воров, хулиганов и контрабандистов, везущих в деревню к цыганам наркотическое зелье. А еще он брал с собой сигнальный рожок. Такими рожками пользуются монтеры пути, когда ремонтируют железную дорогу. Степа бесстрашно носился по подлескам и речному кустарнику, выслеживая неприятеля, дудел в рожок и стучал колотушкой по барабану. Бодрствующие жители выходили во двор и проверяли запоры, а воры и хулиганы убегали восвояси. Это нравилось Степе, в такие минуты он воображал себя храбрым юнгой, и сердце его наполнялось отвагой и желанием свершить что-нибудь еще героическое во благо справедливости. Те воры, которые ничего не боялись, а тем более Степиного треска и шума, так как у них были отморожены страх и совесть, - и продолжали следовать намеченной цели,  внезапно попадали в странные для них ситуации. Лезли они, например, в стайку к Миняевым или Лахтиным, чтобы украсть корову или курей, то оказывались вдруг перед строгим лицом участкового Голынкина… Тот немедля их арестовывал и увозил на своём уазике в райотдел милиции.
       Птица несла охрану на другом конце деревни, летая над перелесками, а чаще над скотными дворами и сушилкой, куда любили шастать желающие похитить зерно или комбикорм из фуражного склада. Птица в таких случаях свистела в свисток, и похитители испуганно бросались врассыпную, думая что это участковый Голынкин нагрянул с проверкой. Воры и хулиганы Голынкина боялись, так как он спуску никому не давал да и был он принципиальным и неподкупным. Его не могли подкупить даже цыгане, которых он регулярно прижучивал за торговлю наркотиками.
       Мне отводился район зеленых холмов. Обычно я взбирался на вершину и оттуда оглядывал в бинокль с приставкой для ночного видения подходы к деревне. Если мне удавалось обнаружить что-то похожее на криминальное, то пускал в небо сигнальную ракету. Степа и Птица срочно принимали меры и начиналось то, о чем я сообщал выше.
      Чаще всего я забывал о своих обязанностях и начинал сочинять стихотворение. Причем одно и тоже, начинающееся строчками: «На зеленом холме одиноким, я люблю вечерами сидеть». Начало я оставлял таким, а вот продолжение каждый раз менял, надеясь, что таким способом мне удастся написать шедевр.
      Один раз моя мечтательность, а если по справедливости, рассеянность и
халатность, привела к одной печальной истории. Дело в том, что помимо охраны рубежей, мы еще боролись с охотниками, стреляющих в наших лесах зверей и птиц. Когда они выходили на охоту, мы уже знали благодаря бдительности Птицы. Она каким-то образом узнавала о намерениях охотников и своевременно оповещала меня и Степу. Запретить им охотиться мы не имели права, но вот помешать убивать зверушек и птиц удавалось, опять же с помощью Степы и Птицы. Они им то кружили головы и их ружья стреляли мимо цели; то превращали пули и дробь в бумажное конфетти; то они выдавали старый пень за медведя, и охотники начинали палить в него из ружей пока не израсходуют боеприпас. А еще Степа водил их за нос, заставляя блуждать в зарослях боярки, крапивы и шиповника, а то и по буреломам. Но самое интересное: заблудившись в дебрях, они вдруг выходили в огород Деревянкина, где с удивлением озирались, чесали в затылках, а затем начинали смеяться друг над другом.
      Вот в один из таких дней я сидел в засаде у заимки Андрея-китайца и сторожил подходы к лесу. Склонность к сочинительству привела к тому, что я проморгал одного охотника, Владимира Петровича. Охотника очень опытного и хитрого, поскольку он работал завгаром на нашей ферме. Он прошел незамеченным в ближайший распадок, где жила косуля. Эту косулю знали все жители деревни за ее красоту и одинокость. Никто ее не обижал, наоборот помогали: накашивали травы и ставили несколько стожков, чтобы косуля могла зимой прокормиться. Степа же вообще считал, что она – душа Андрея-китайца. Степа частенько общался с косулей и, видимо, знал, что говорил. Вас, наверно, заинтересует: кто такой Андрей-китаец?
     К сожалению, ни я и никто толком не знает. Знают лишь, что жил он в прошлом веке. А пришел жить то ли из Китая, то ли из Индии. Был он наполовину русским, а наполовину китайцем или индийцем. И вероисповедания он был не нашего, возможно, он был язычником. Он поселился в нескольких верстах от деревушки Мамонтово, за местом, где Юрман впадает в речку Бачатку. На пригорке в березнячке срубил себе избушку, завел огородик и сад. В саду у него росли смородина, малина и даже яблони с грушами. В саду он еще развел пасеку и регулярно раз в год привозил местному фельдшеру Сидельникову Афанасию Поликарповичу деревянный бочонок меду для лечения больных. Его очень уважали в деревне, никогда не обижали и не мешали жить одинокой жизнью. К тому же он сам нередко помогал больным, вылечивая их снадобьями из трав и прополиса. Еще он выкопал небольшой пруд и развел в нем золотистых карасей. Иногда наловив их целое ведро, он обменивал в деревне на муку и масло. Умер он там же, на заимке и похоронен там же. Вместо креста на могилке посадили рябинку. Так, якобы, распорядился батюшка, сославшись, что Андрей-китаец веры не нашей и крест ему не положен. От той избушки и сада ничего не осталось, все истлело и заросло, а вот имя осталось: заимка Андрея-китайца…
      Косуля не испугалась охотника. Возможно, обрадовалась в надежде получить из рук человека корочку хлеба. Вместо хлеба ударила картечь в левый бок, в район косулиного сердца. Охотник Владимир Петрович направился к ней с ножом в руке, но последним предсмертным взглядом косуля глянула в глаза охотника и тот остолбенел то ли от ужаса, то ли во внезапном раскаянии от содеянного. Он выронил нож и, сломя голову, бросился бежать, не разбирая дороги. Дома он слонялся из угла в угол, приговаривая: «Что же я наделал?.. Как же мне дальше жить?!..».Он подошел случайно к зеркалу и не обнаружил в нем своего лица. Все было видно в зеркале: и рубаха, и руки, и туловище, а вот лица не видно – пустое место! Охотник испуганно начал шарить по лицу…Вроде, все на месте: глаза, нос, губы, подбородок, а в зеркале не видно… В сильном беспокойстве он начал заглядывать во все зеркала, даже в ведра с водой, но лица там не находил.
      Всю неделю он только и делал, что бродил по улицам, как неприкаянный, заходил в дома и заглядывал в зеркала. Тяжело вздыхая и покачивая горестно головой, он бормотал что-то невразумительное и бросался бежать прочь. Встречные иногда спрашивали, не понимая, что с ним происходит: «Что с тобой, Владимир Петрович?.. Заболел никак?.. На тебе, прям, лица нет…».
   Услышав такое, охотник начинал стонать и, закрыв лицо руками, опять бросался бежать.
      Разговоры о странном поведении охотника дошли до меня и я понял, что тут не обошлось без Степиного участия. И хотя он очень тяжело переживал смерть косули и даже один раз высказал мне свои обиды: дескать, это я виноват – проморгал охотника и допустил убийство, я решил серьезно с ним поговорить.
      Степа последние дни никуда не выходил, молча лежал на диванчике, устремляя печальные взоры куда-то за окно. К нему приходила бабка Леконидиха с беспокойством о его самочувствии. Увидев грустного Степу, она решила, что он заболел и принесла банку малинового варенья и каких-то травок со зверобоем и бессмертником. Леконидиха сама заварила травки и велела Степе пить по полстакана три раза перед едой. Степа, чтобы уважить старушку, добросовестно пил отвар и горячий чай с вареньем. Понемногу он стал как бы оттаивать сердцем и даже иногда улыбался невесть чему. И вот, когда Степа вроде пришел в норму и, лежа, играл с кошкой Васеной, я спросил его, намекая на охотника: «Твоих рук дело?». Он согласно кивнул головой. «Зачем ты это сделал, коль беда случилась и было уже поздно?».
     - Он убил душу Андрея-китайца, - сурово ответствовал Степа, перейдя с
мысленного языка на обычный.
     - У тебя нет прав судить человека!.. Ты превысил свои полномочия!.. Это только человеку позволено да и то не каждому!.. И еще Богу дано право судить человека по его поступкам и помыслам! – высказав это, я надеялся  завершить разговор               
               
    - Боженька мог его жестоко покарать… Может, даже лишить жизни.
    - Вот как! – удивленно воскликнул я, не ожидая такого поворота. Более того, я пребывал в некоторой растерянности от Степиных слов, смутно догадываясь, что в его словах есть правда. Ведь и в самом деле Господь мог жестоко покарать охотника и отправить его душу на вечные мучения, а Степа был более милостив к нему: дал шанс искупить вину через угрызения совести и найти путь к искуплению греха.
       Путь ему указал Степа через стволы ружья, куда охотник заглянул в
попытке увидеть в очищенных стволах свое изображение. Там вроде что-то промелькнуло, может, глаза косули, а может его собственные, полные боли и отчаяния, но он понял куда следует идти.
      Охотник отправился на заимку Андрея-китайца и начал убирать разный
мусор и хлам, натасканный городскими жителями, любителями природы и
развлечений на ней. Затем он принялся выдирать дурную траву, очищать березняк от сухостоя, поваленных деревьев и сучьев, после чего взялся очищать пруд, который после смерти Андрея-китайца превратился в густое болотце, заросшее ряской, камышом и осокой. Однажды, очищая пруд, он увидел в воде свое лицо. Правда, не целиком: нос, щеки и подбородок. Он воспрянул духом и с новыми силами взялся за облагораживание заимки.
     В один из дней мы навестили его, увлеченного вытаскиванием мусора, тины
и прочей дряни из воды. В березнячке было тихо, светло и уютно, на одной из березок висела табличка: «Здесь жил добрый человек Андрей-китаец».
     Лицо охотника светилось тихой радостью, будто у него внутри была
молитва. Он встретил нас радушно и сказал, что теперь видит все лицо. Осталось
увидеть только глаза.
   - Это Бог меня наказал за грех мой… Вот ведь как бывает-то. Закончу работы, может тогда и глаза появятся. А потом схожу к батюшке исповедаться да причаститься, - сказал охотник и снова взялся за ведра.
     Мы не стали его разубеждать и согласились с ним, причем Степа как-то даже пристально посмотрел на охотника и мне показалось, что по лицу его промелькнуло нечто похожее на удовлетворение…
 
      Я продолжал искать Слово для своего Календаря и попутно изучал процесс
перехода Степы в нормального человека. Где-то в глубине души я надеялся, что за этим, возможно, скрыт ключевой момент, способный наделить меня в своих исканиях новым светом и перспективой, открывающей дорогу к новому Слову.
      Со Степой я провел ряд экспериментов, не посвящая его в их суть, хотя он,
благодаря своим способностям, мог и догадываться о моих намерениях, но виду не показывал. Я стал приобщать его к высокому искусству. Включал музыку и показывал картины великих художников. А еще давал читать Библию. В эти минуты я украдкой поглядывал на него, но ничего необычного в лице его не замечал. Степа читал внимательно и после прочитанной страницы немного задумывался, как бы осмысливая прочитанное. Однажды он спросил меня: «Как это понимать?» и протянул Библию, открытую на Евангелие от Матфея.
      Я взял книгу и прочел указанный Степой текст: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня, и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня». (гл.10. п.37).
     «Что же тут непонятного?» – мысленно вопросил Степу.
    -  А если мать или отец больны?.. А если дитя умирает? Как же их не любить?.. У больных родителей и детей нет никого, кроме них самих…
    - Но у них у всех есть Он, Господь…Он поможет все страждущим.
    - Зачем же Ему одному столько много любви?.. Ведь у Него много людей, а у больного ребенка только мать… Разве справедливо его бросить и уйти любить Бога? Богородица не бросила своего Младенца и любила Его больше всего на свете…
     Я решительно не знал, что возразить, и Степины сомнения невольно перешли ко мне и я стал себя мысленно вопрошать: мог ли такое сказать Христос? А может, евангелист чего недопонял и на свой лад истолковал сказанное Им?.. Или же впоследствии, богословы-переводчики постарались, проявив излишнее усердие и рвение дабы возвеличить его, наделить неограниченной властью и подогнали эти слова в ранг непогрешимых истин?.. Такое нередко происходит и в нашей жизни. Стоит появиться какому-нибудь вождю или кумиру, как тут же последователи и обожатели такого насочиняют, такого наговорят о своих кумирах, что впору в небеса возводить или в святые..
      Чем больше я задавался вопросами и подвергался сомнениями, тем сильнее
утверждался во мнении, что все делается на земле только ради подтверждения Его истин. И причем не посредством природных стихий и катаклизмов, а поступками самих же людей, даже если они не праведны. Вот, взять хотя бы, к примеру,  вечную борьбу Добра со Злом? Будто бы нельзя без нее?!.. Будто необходимо регулярно подтверждать библейскую истину, потому у нас нет конца бесконечным войнам и распрям. И доколе?.. 
      Словом, сомнения у меня появились, к сожалению, не без Степиного участия, хотя он сделал это без всякого на то умысла, лишь поделившись со мной и у меня же попросив объяснений. Конечно же, объяснения на сей счет имеются и весьма авторитетные, но мы решили доходить только собственным умом, а не пользоваться готовыми истинами и рецептами.
Значит, мы с тобой не дошли до понимания этой главы в Библии! – заявил Степе после продолжительного молчания и размышлений по поводу вышесказанного.
     - Может опять требуется новое Слово, чтобы полней постичь Слово Божье? Слово порожденное, может даже, жертвенным поступком, с высоты которого откроются новые пути и цели?.. Ведь мы тогда сможем говорить о том, что другим не ведомо и не позволительно… Ведь еще надо заслужить право говорить истину, выстрадать ценой мучений… Это что же выходит: мы должны пройти путь Христа?..
     - А разве это возбраняется?.. Может это и есть главная цель людей на земле.
     - А если все люди пойдут путем Христа до Голгофы, то кому они будут
доказывать необходимость и праведность выбранных путей? А если вдруг между ними конкуренция возникнет: кто из них праведнее?..
      Я собрался было ответить, что конкуренция меж праведниками идет давно и повсеместно, только цели, ценности и истины у всех свои, но не стал. Однако, Степа прочел мои мысли и по лицу его промелькнуло подобие усмешки: «Ох, уж эти праведники".    
     - Единства мнений не будет, – голосом ответствовал Степа и продолжил чтение Библии.
       Его вопросы и рассуждения неоднократно ставили меня в тупик, что я иногда думал, что он пришел сюда вовсе не за тем, чтобы творить дела праведные и стать после этого человеком, а искушать и ввергать в сомнения меня. Особенно после того, как он прочел первые строки «Экклезиаста», где говорилось о том, что все произошло из праха и все обратится в прах. Он будто прочел смертный приговор себе: внезапно замер с полуоткрытым ртом, затем встал, подошел к окну и долго всматривался вдаль. Он медленно повернулся ко мне и я не узнал его лица. На лице читалось нечто надменное, задиристое,он будто собирался подвергнуть жесткой критике весь человеческий опыт в сферах науки, культуры и философии. Его насмешливый взгляд замерцал зеленым светом, идущим из природы порожденной дистилированным разумом, лишенного эмоциональной окраски. Я внезапно понял, что сейчас он не оставит камня на камне от Нового Завета, доказав его ущербность и ложность, применительно к жизни человечества. «Зачем тебе эта поза? – сбросив оторопь, спросил его, - Ты же собираешься стать человеком?».. «В чем же тогда главная цель человечества, коли все смертно? – мысленно ответствовал Степа, принимая обликом своим прежнюю кротость и детскую непосредственность. - Ведь бессмертия-то нету?..».
    - Но люди не статичные предметы Природы, а наделенные созидательными творческими началами… Бессмертие – это процесс передачи опыта познания поколениями.
    - Но это так зыбко, хрупко…И люди еще несовершенны,хотя и видят            

прекрасную цель познания… Как же это грустно и нелепо идти к высокой цели, спотыкаясь об атомные бомбы! – в голосе Степы прорезались грустные интонации. Он помолчал, а затем продолжил сбивчивым голосом. – Идут и спотыкаются, падают лицом в смрад, встают и опять падают… Они ведь взорвут бомбой дорогу к великой цели. Бессмертие-то, под угрозой самоуничтожения.
    - Есть еще душа, а она бессмертна и не подвержена распаду ...
    - А у меня есть душа?
      Степин вопрос застал меня врасплох…
    - А разве не душа велит тебе делать полезные дела? - придя в себя после
замешательства, спросил я его.
    - Я не знаю… Это, наверно, желания мои и они не имеют отношения к душе.
    - Как раз твои желания и продиктованы душой… Есть она у тебя, есть! - это
было бездоказательно, тем не менее, я посчитал нужным сказать это Степе.
       Признаться, я и по сей день не знаю: есть ли у Степы душа? Может в нем живет сердце, способное мыслить и наделенное состраданием и любовью, и оно движет его поступками? Бывает ведь, что и у людей нет души, а вместо нее –компьютерная программа…
    
    Обычно Степа, да и Птица тоже, любили слушать песни в исполнении Валерия Меладзе. Он подолгу слушал одни и те же песни и вполголоса напевал их вслед за исполнителем. По правде сказать, мне самому нравился его голос, его песни, красивые и мелодичные, как сама фамилия артиста. Степе нравилась песня про середину лета, но особенно - «Ночь накануне Рождества». В эти минуты Степа как бы обмирал душой и, видимо, воображал себя певцом или ангелом. Я знал, что он мечтает стать ангелом и летать в небесах. Ангелов
он видел на картинах художников Ренессанса. Как-то я показал ему «Сикстинскую мадонну» кисти художника Рафаэля. Степа пришел в неописуемое волнение, он буквально перестал дышать и глазами полными умиления и восторга уставился на Деву и Младенца. «Кто это?» - шепотом, словно боясь вспугнуть видение, спросил он. «Это Богородица со своим сыном Иисусом». «Так вот, Она какая!.. Красивая...»- мысленно воскликнул Степа  и внезапно опечалился.
    «Ты бы хотел, чтоб и у тебя была такая мать?»- мысленно спросил я его.
     Вместо ответа он согласно кивнул головой. «Она теперь Мать и Заступница всех людей на земле. Она теперь и твоя Мать». «Но ведь я же – другой?..» – Степа взглянул еще раз на картину, протяжно вздохнул и сел на диванчик. Он некоторое время молчал, а затем спросил о том, что меня волновало в последнее время: «Ты найди, пожалуйста, Слово, после которого меня поймут и позволят стать таким же, как они…».
    Я подумал, что надо внести в свои черновики мысль о том, что Степе присуще чувство прекрасного и этот факт существенно поможет мне в поисках нового Слова. Степа, прочтя мои мысли, подал голос:
   -Как же это возможно – жить среди Прекрасного и сделаться негодяем?..
    Я продолжал эксперименты по перевоплощению и как-то поставил ему грампластинку с песней Шуберта «Аве Мария» в исполнении, теперь уже забываемого повсеместно, Робертино Лоретти. Признаюсь, что я даже испугался за Степу и пожалел, что поставил  эту пластинку. Степа страшно заволновался, задрожал всем телом и, затаив дыхание, слушал и слушал этот высокий детский голос и божественную музыку. И вдруг я увидел, как на Степины глаза накатились крупные слезы и он сделал попытку, как бы переродиться что ли! Или сбросить с себя некую тяжесть, что мешала ему воспарить и раствориться целиком в музыке!.. Я знал это состояние. Оно почти на грани физических мук, когда с обнаженной душой наблюдаешь полет птиц в небе, машинально делаешь попытку взлететь, будучи абсолютно уверенным, что это возможно, но вдруг пронзительно и остро осознаешь, что не дано! И тогда начинаешь клясть свою беспомощность и несовершенство!.. Нечто подобное происходило со Степой. Ему даже не помогла демоническая сила, доставшаяся от темного мира. Она помогала ему в благовидных делах, но вот перейти грань, незримо воздвигнутую меж людьми и темным миром, грань между ним и небом; преодолеть вето, проклятье, наложенное Всевышним на это племя, откуда произошел Степа, он не мог и страшно мучился, осознавая эту разницу, эту непреодолимую преграду… Может в этот раз он осознал, что никогда и ни за что на свете и даже после смерти, ему не стать ангелом!..
     Он упал на диванчик вниз лицом в подушку и заплакал. Заплакала и Птица.
Она наблюдала за ним и, конечно, понимала Степу и его муки…
     Больше я не ставил эту пластинку и даже спрятал ее в укромное место, чтоб
не расстраивать Степу. Однако временами я заставал его печальным, с
покрасневшими глазами. Видимо, он тайком от меня ставил пластинку и слушал.
     После случившегося, Степа стал более задумчивым и несколько уклончивым. Я стал подозревать, что он хочет вернуться к своим сородичам и там, как бы начать путь, избранный Иисусом Христом. Он вознамерился на своей родине сеять разумное и доброе; нести свет и истину; нести Слово Божье к своим сородичам. Он, видимо понимал, что его может ожидать там и готовился к этому, потому что спросил меня как-то: «А меня могут окрестить?». Я лишь в растерянности пожал плечами. «Ну если я целиком приму веру, докажу людям, что я полезен им, то могут и окрестить меня, правда ведь?..»
   - Ты хочешь заслужить веру? – спросил его, приходя в некоторое волнение.
   - Чтобы совершить поступок, надо иметь Слово, которое бы руководило тобой и говорило: какие поступки надобно совершать. – Степа не ответил на прямой вопрос, а перешел к рассуждениям иного плана. – Нам надо найти слово, ведущее к Начальному Слову. Наше Слово – дорога!.. Дорога к Начальному Слову… Если меня и моих сородичей забросают камнями, то затем они начнут бросать камни друг в друга…
   - Отчего ж ты так решил? – удивленно спросил его.
   - Надо бороться не со Злом, а с желанием видеть Зло… И вы, и мы, и все,
что есть на земле и дальше - произошли от Начального Слова. Я, может быть,
полезней, как родственник зла, нежели просто добрый человек, - Степа
перешел на печальную интонацию, а я всерьез засомневался в своей гипотезе, предполагающей, что Зло можно обратить в свою противоположность посредством нового Слова. «Это только от вас зависит: быть нам добрыми или нет» – угадав мои мысли, мысленно ответствовал Степа и стал собираться к бабке Леконидихе помогать окучивать картошку. Уже открыв двери, он повернулся и сказал:
   - Он, Создатель, как охотник Владимир Петрович, видит Себя в людях, как в
зеркале, а лица своего не видит… Его лицо – Свет, Любовь и народное счастье…

     В выходной день в деревню пожаловал крупный бизнесмен из Белова по
фамилии то ли Кулигин, то ли Кулагин. Он ехал на синем «Вольво», следом
катила белая «Волга» из районной администрации, затем «Тойота» поселкового
мэра Русакова, а замыкала кортеж «Газель» с крытым тентом кузовом, откуда
высовывался пиломатериал.
     Через каждые двести-триста метров машины останавливались, из «Вольво»
выскакивал беловский астроном-философ Кинельский и подзорной трубой
оглядывал окрестности, смотрел в небо и в землю, сверяя свои действия с чертежами, что были при нем. Этот Кинельский жил в 3-м микрорайоне, на четвертом этаже панельного дома и занимался дни и ночи напролет тем, что с балкона своей квартиры смотрел подзорной трубой в небо, наблюдая движение небесных тел. Он регулярно производил расчеты, чертил схемы и карты и делал научные открытия. Об очередных открытиях он выступал с докладами в
аудитории центральной библиотеки.
     …Наконец машины остановились за трансформаторной будкой, где располагался заросший бурьяном пустырь. Опять же первым выскочил Кинельский, повертел подзорной трубой по сторонам, сверил с чертежами, а затем радостно замахал рукой и начал чертить каблуком ботинка черту. Из «Вольво» вылез бизнесмен Кулагин иль Кулигин и телохранители; из «Волги» сошел землеустроитель из районной администрации; из «Тойоты», пыхтя и отдуваясь, выбрался поселковый мэр Русаков; из «Газели» посыпался на землю пиломатериал, строительный инвентарь, а затем поспрыгивали рабочие в одинаковых униформах и с нашивками на рукавах, где значился фирменный знак «К и К»…
     Мы втроем возвращались из очередного задания: на всех дорогах и тропах, ведущих в лес, устанавливали столбики и вешали плакаты с призывами беречь лес от пожара и не мусорить в нем. Птица сидела у меня на плече и дула в дудочку, Степа с лопатой в руке шел чуть позади и напевал песенку о веселом сапожнике, подгоняя слова под мелодию дудочки. Кинельский еще издали углядел нас в подзорную трубу и, узнав меня, замахал рукой, подзывая к себе. С Кинельским я давно уже был в приятельских отношениях, к тому же, одно время вместе работали в городской газете «Знамя коммунизма» корреспондентами. Я был рад увидеть его и мы направились к ним. 
     Отдав Птицу Степе в руки, я поздоровался с Кинельским и он с жаром стал
рассказывать об очередном научном открытии. Оказывается, он открыл энергетическую широту. Наблюдая положение звезд, он обратил  внимание на их странное местонахождение. Он взглянул подзорной трубой в глубь времен и в историческом небе обнаружил аналогичное расположение небесных тел. Более того, если их соединить линией, то эта линия полностью повторяла «Великий шелковый путь». Кинельский произвел срочные расчеты и с помощью теоремы Ферми и диалектического закона Фейербаха установил, что так называемый
«Великий шелковый путь» сместился на полторы географической широты на север. А еще он установил и доказал, опять же с помощью теоремы Ферми, что под нынешним расположением звезд проходит энергетическая широта. Именно благодаря ей, возникли и процветали в прошлых веках города и культурные центры. Такое же процветание и благополучие сулит и нынешний энергетический путь. Он немедля выступил с докладом в библиотеке, а на следующий день к нему прибыл бизнесмен Кулагин иль Кулигин с деловым предложением: показать конкретно на местности эту самую энергетическую широту, предложив взамен новый телескоп для научных исследований и сервисную карту для льготного обслуживания в его магазинах и ларьках. Кинельский согласился и они ударили по рукам.
    - Вот почему мы здесь, и вот она широта. – кивнул Кинельский на черту оставленной каблуком ботинка. – А сама широта начинается от Амстердама, проходит по городам Европы, затем по Украине, выходит на Москву, затем делает зигзаг в сторону Ставропольского края, выходит на южную часть Урала, - Кинельский подзорной трубой изобразил движение широты и указал на запад, откуда выходит та самая энергетическая широта.
    С Урала она устремлялась на юг Западной Сибири, пройдя отвалы Бачатского разреза, пересекала кукурузное поле, затем шла вдоль забора фуражного склада, палисаднику дома ветврача Глазкова и выходила на пустырь у трансформаторной будки. Из под наших ног широта уходила по филатовскому броду на ту сторону речки в переулок улицы Лесной, затем в мамонтовский бор, а оттуда в Красноярский край…
    - Этот бизнесмен хочет здесь установить торговые киоски, - шепотом заговорил Кинельский, - обещал, как будет первый коммерческий успех, то привезет мне телескоп… А еще обещал, что если и в будущем дела пойдут в гору, то возьмет к себе на работу референтом-консультантом по научно-техническим вопросам… Обманет, поди. Ишь, он какой деловитый, - кивнул Кинельский в сторону Кулагина иль Кулигина.
      Рабочие дружно выдирали с корнем бурьян, затем рулеткой замеряли землю и вбивали колышки. Поселковый мэр Русаков, пыхтя и отдуваясь, подсказывал, как надо работать; сам Кулагин иль Кулигин о чем-то переговаривался с землеустроителем, тот согласно кивал головой и что-то записывал в официальной бумаге. Кулагин иль Кулигин расписывался в бумагах, затем они подзывали поселкового мэра Русакова и тот, пыхтя и отдуваясь, ставил на бумагах поселковую печать.
      Кулагин иль Кулигин, видимо, заинтересовался нами и подошел. Был он в строгом костюме темно-зеленого цвета, в ярком галстуке на белой рубашке и в темных очках. Он внимательно посмотрел на меня, а затем устремил взор на Степу, а точнее, на Птицу в его руках.
    - Хотите я куплю ее у вас? – неожиданно предложил мне Кулагин иль Кулигин, – Я дам за вашу птицу пятьсот баксов… Это хорошие деньги, уверяю вас!..
      Я отрицательно, с еле скрываемым негодованием, закачал головой и сказал:
    - Птица не продается!.. Она, если хотите, - душа ребенка и занесена в Красную книгу!..
     Кулагин иль Кулигин пристально посмотрел на меня, снял очки и обнаружилось некоторое несоответствие лица с глазами. Они неожиданно оказались грустными, даже по-детски беззащитными. Он в растерянности заморгал ими и вдруг обиженно осенним голосом произнес:
    - Почему вы решили, что я не могу быть добрым? Вы, верно, подумали, что я
хищник-эксплуататор, озабочен только выгодой и не думаю о других?..
    - Да нет, не думаю, что только выгода у вас на уме… Читаю в газетах о ваших
благотворительных акциях. Вы даже спортивные мероприятия спонсируете. Только за всем этим стоит реклама вашего имени и она вам помогает в коммерческих предприятиях.
     Кулагин иль Кулигин криво усмехнулся и чуть повеселевшим голосом начал говорить:
    - Не вижу ничего предосудительного в том. Все так делают. Мир, экономика
мировая на том стоит, позволю вам заметить. И все-таки, что ж тут плохого,
если я строю свое счастье коммерческой деятельностью? Да, я хочу быть богатым, чтоб иметь возможность отдавать людям больше… Я вам честно признаюсь, что я хочу и других сделать счастливыми…Дать им работу, возможность хорошо зарабатывать. Покупать, что им заблагорассудится в моих магазинах!.. Разве это плохо?..
    - Но ваше счастье это одно, а счастье других будет с вашим фирменным клеймом, - я кивнул на рабочих, занятых возведением фундамента из кирпича. (Забыл  упомянуть вам, что фирменный знак имелся также на всех досках, кирпичах, строительном инвентаре и даже на шляпках гвоздей значилось клеймо: «К и К»).
    - Вы полагаете, что можете сделать их по-настоящему счастливыми, постоянно упоминая фирменным знаком: кто их благодетель?..
    - Сдается мне, что вы идеалист, - снисходительно улыбаясь,         
 
Кулигин одел очки и продолжил, - Неужели вы продолжаете верить, что на
земле возможно равенство среди людей?..
    - Но равенство это одно, а счастье, оно не определено в рамки законов, правил и инструкций… Это совсем другая субстанция и от равенства перед законом, правом и ответственностью не зависит… Существует сама по себе.
      Молчавший все время разговора Степа неожиданно подал голос:
    - Люди могут быть равны только счастьем…
      Мы невольно замолчали, повернув к нему головы. Степа засмущался, а затем продолжил:
Когда у Деревянкина есть водка, то он бывает счастливым, как и вы, когда
заработаете много денег…И по счастью вы с ним одинаковы и равны…
      Кулагин иль Кулигин первым нарушил молчание. Он присел перед Степой,
улыбнулся и, погладив его по голове, сказал, обращаясь ко мне:
    - Симпатичный мальчуган… А знаете, он в чем-то прав. Хотя… хотя и он
все-таки склонен к идеализму… Я бы рад с ним согласиться, но, к сожалению,
в жизни все не так и от меня мало что зависит. – Он поднялся и направился к своей машине.
      Слова Степы дошли до Кинельского, рассматривающего в подзорную трубу какой-то объект в небе. Он подошел поближе и, вынув карандаш, прямо на звездной карте написал: «Люди равны счастьем» - (сказал, -тут он обратился к Степе, спросив, как его зовут, а затем дописал: Степа истину). Слово «истину» он подчеркнул, а затем вслух вопросив себя: «А так ли это? Ведь существует еще объем!» – поставил за словом «истина» вопросительный знак.
    - Какой, однако, у тебя смышленый сынишка!.. А вырос-то, вырос, а ведь
был-то – в подзорную трубу не рассмотришь!..
      Кинельский лет десять назад был у меня в гостях и тогда точно также
говорил моему сыну, который сейчас достаточно взрослый и живет самостоятельной жизнью в Ижевске. Вероятно, Кинельский посчитал Степу за моего сына. Впрочем, рассеянность была ему присуща, как и всем астрономам-философам.
     Вернулся от машины Кулагин иль Кулигин с коробкой в руках. В коробке были яблоки крупные и розовые.
    - Возьмите яблоки… Мне их из Украины доставили. – Видя мою нерешительность, он снял очки и почти умоляюще произнес, - Пожалуйста, я от чистого сердца, ради сына вашего, возьмите..
     Мне стало неловко за свою нерешительность и гордость. Я поблагодарил и
взял протянутую коробку. У Степы в глазах засветилась радость и он заулыбался…
     Рабочие уже заканчивали возводить фундамент, а Кулагин иль Кулигин, привстав на обломок мельничного жернова, стал всматриваться вдаль. Сейчас он напоминал фигурой и позой Петра Великого: сосредоточенный и серьезный, он смотрел в ту сторону речки, куда уходила открытая Кинельским энергетическая широта. Возможно, он глядел сквозь мамонтовский бор в Красноярский край, а может быть, в саму Японию…
     От коробки с яблоками пахло душистым зноем Украины. Я никогда не был на Украине, но всегда считал, что она пахнет яблоками.
    …Возвели фундамент. Ровная кирпичная кладка размером три на восемь метров смотрелась приятно и презентабельно. В правом верхнем углу каждого кирпича стояло четкое клеймо «К и К». Кулагин иль Кулигин остался доволен работой. Он собрал всех присутствующих вместе и произнес речь о будущем процветании нашей деревни и государства. А в основу нового счастья решил заложить яблоко. Он достал его из кармана и показал присутствующим.
Присутствующие отозвались аплодисментами, а затем началась церемония закладки символа процветания и прогресса в основание нового бизнеса Кулагина иль Кулигина.
     Кинельский подзорной трубой определил золотое сечение основания ларька и с помощью теоремы Пифагора вычислил центр, куда следует закопать символ нового счастья – яблоко. Копать ямку доверили поселковому мэру Русакову. Он снял кожаную кепку, с которой не расставался, как только стал мэром, сунул ее в карман и, поплевав на руки, взялся копать, весьма польщенный порученной миссией. Земля пустыря была мягкой и жирной. Я вспомнил, что на этом месте когда-то стояла кузница. Пыхтя и отдуваясь, поселковый мэр выкопал ямку, надел кожаную кепку и сказал:
    - Здесь раньше была колхозная кузница. Ковали счастья ключи!.. Может, в этот раз удастся построить счастье? Будем надеяться, уважаемые господа! Будем надеяться, уважаемые товарищи рабочие. И приложим силы!..
      Кулагин иль Кулигин подозвал Степу и попросил опустить яблоко в ямку. Степа от такого доверия растерялся и посмотрел вопрошающе на меня. «Иди же, не бойся» – мысленно сказал ему. И Степа взял яблоко и, поцеловав его, опустил в ямку. Не поднимаясь с колен, взял горсть земли и посыпал сверху. Присутствующие последовали примеру и ямка была засыпана. Кулагин иль Кулигин посмотрев на символический центр золотой середины, вознамерился было обозначить его фирменным клеймом, но районный землеустроитель, догадавшись о намерениях  бизнесмена, сказал, что основа счастья должна быть безымянной. После чего Кулагин иль Кулигин с официальными лицами отошли в сторону, стали совещаться и подписывать документы; рабочие устроили перекур, а Кинельский стал рассказывать об открытии, которое еще не подтверждено научным анализом и пребывает пока в качестве рабочей гипотезы.
     Проснувшись, как обычно, в семь часов, Кинельский вышел с трубой на балкон и не обнаружил на месте солнца. Нет, оно взошло строго по расписанию, но на месте его не было. Кинельский взглянул трубой еще раз и увидел, что недавно возведенный панельный дом загородил солнце. Он посмотрел в прошлое, дома там не было, а солнце висело над Инскими холмами и садилось вечером за лесопосадками. Вечером того же дня Кинельский проследил за закатом и выяснил, что солнце опять же прячется за новой девятиэтажкой. После чего он пришел к выводу, что время сократилось и люди живут со скоростью 18 часов в сутки.
   - Сутки стали короче на шесть часов!..
   - Послушай, если тебе здания загораживают восход солнца, то это не повод для подобных выводов, - не удержался я, не видя никакой логики в рабочей гипотезе Кинельского. – Солнце все равно встает по расписанию и время движется с той же скоростью…
   - Не скажи… Не скажи. Ты забываешь о теории относительности. А потом, посмотри в историю. Что видим там?.. А?.. То-то и оно!.. Прогресс-то едет на телеге, а сейчас на чем?.. Правильно – на космической ракете!..
     Мне все равно было непонятно и я недоуменно пожал плечами.
     Видя мое недоумение, Кинельский сокрушенно вздохнул и, сунув трубу под мышку, начал вновь доказывать, жестикулируя пальцем:
   - Если раньше от телеги до паровоза потребовалось тысячи веков пройти, а затем от паровоза до двигателя внутреннего сгорания – полтора века, а от двигателя до компьютера – десятки лет!.. Улавливаешь закономерность? –Здесь Кинельский задумался и уже с печалью в голосе закончил мысль, - Время движется с ускорением, а мы не замечаем и живем в этой орбите… Сейчас у нас осталось 18 часов в сутках, завтра -10, а затем… А затем мы дойдем до минуты и будет коллапс… Останется от Земли и от нас одна точка, великая боль
Вселенной…
     Последнюю фразу он произнес упавшим голосом и, скрестив на груди руки, устремил взор на обломок мельничного жернова.
   - Но ведь в природе так просто ни что никуда не исчезает?.. Куда-то подевалось и время, что оказалось, как бы выброшенным  из орбиты жизни? - после затяжной паузы вопросил его.
   - Вот и я об этом думаю: куда же оно делось?.. Мне думается, что эти шесть часов живут своей орбитой в параллельном мире. Организуют свою жизнь.
   - Но как быть с пространством, с материальной основой, наконец?..
     Кинельский задумчиво посмотрел на меня, протяжно вздохнул и, вновь
устремив взор в обломок жернова, заявил:
   - Эти часы, выброшенные из нашей орбиты, - рядом. На обочине прогресса. Сутки распадаются на часы, часы на минуты, те на секунды, а те – на тысячи мельчайших мгновений!.. Они материализуются, вот!.. В лишних людей, преступников, наркоманов и… и в беспризорников, - последнее слово Кинельский произнес, глядя на внезапно расстроенного Степу.
     У Кинельского были основания для подобного вывода: в прошлую осень у него на садовом участке в Дуброве крохоборы-мародеры утащили с грядок все овощи и даже срезали капусту.
     Вскоре его окликнули и велели садиться в машину. Кавалькада автомобилей перебралась по филатовскому броду и, поднявшись по спуску у дома Мелехиных, проследовала по другой стороне речки до угла переулка с улицей Лесной, где пролегала энергетическая широта…
     Спустя четыре дня на пустыре у трансформаторной будки и на углу переулка, как из сказки появились аккуратные, окрашенные в зелено-желтые и в оранжевые цвета, торговые ларьки с символической вывеской «К и К». В ларьках присутствовал богатый ассортимент продовольственных товаров, было чисто, уютно и презентабельно. Миловидные продавщицы встречали покупателей рекламными улыбками и вежливо благодарили за покупки. Мы со Степой решили ходить только в новый ларек за провизией, хоть «шестнадцатый» магазин был и ближе, и цены процентов на десять ниже, но в ларьках так мило улыбались и разговаривали, что было стыдно не купить что-нибудь и не зайти в следующий раз. К тому же, нам хотелось, чтоб у бизнесмена Кулагина иль Кулигина пошли дела в гору и он смог бы привезти Кинельскому обещанный телескоп…

    Вечером, когда мы собирались выступить на охрану границ деревни, к нам пожаловал участковый Голынкин. Он прогромыхал самурайским мечом по ступенькам крыльца, долго шарил в дверях и наконец ввалился: огромный, в полном обмундировании, с мечом на левом боку и кобурой со штатным револьвером на правом. Он снял фуражку, уселся на табуретку и облегченно вздохнул…
     Пришел он к нам за словом. Участковый  вытащил из кармана листок бумаги с каким-то текстом, написанной рукой Голынкина.
   - Вот! – сказал он и протянул листок мне. – Надо написать воззвание к нашей молодежи, чтоб она не употребляла наркотики… Не могу я с ними справиться милицейскими силами!.. Уж кажется прижучил этих цыган, курьеров ихних, - нет, все равно где-то добывают дурь!..
    Надо сказать поподробней об участковом Голынкине, так как личность он самая, что ни на есть героическая. Его хвалят руководящие коллеги и даже представили к премии, но денег тогда в наличности не оказалось, и ему дали самурайский меч. Меч этот в свое время привезла для себя в качестве сувенира заведующая культурой Малкина из-за границы, где находилась в творческой командировке. Однако, меч на таможне сочли за холодное оружие, что запрещено  для ввоза в страну. Меч конфисковали, составили протокол, а затем переправили в нашу Беловскую таможню, где он ожидал дальнейшей участи. Вот об этом мече вспомнили руководящие работники райотдела и решили наградить им Голынкина за доблесть и бесстрашие в борьбе с правонарушителями. Участковый Голынкин был доволен наградой, к тому же меч ему пригодился: вместе со Степой они порубили окрестную коноплю, из которой местные, а также пришлые из других населенных пунктов наркоманы готовили зелье. Правда, после этого наркоманы перешли на другой вид дури: мочили шапочки в бензине, надевали их на головы и бродили, как сомнамбулы, по улицам и задворкам, ловя кайф. Голынкин горестно развел руками, увидев подобное, и невольно замечтал о том, как бы превратить бензин в нечто бесполезное для наркоманов, но вовремя одумался, посчитав, что без бензина остановятся машины и может развалиться совхозная ферма, а вслед за ней и экономика государства. И правильно сделал, что одумался, так как Степа мог пойти навстречу мечтам Голынкина, не осознавая последствий: основы экономики и все, что с ней связано, Степа не знал да и я пока не просвещал его по этой теме.
     Я прочел текст на листке. Это был набор призывов и требований к молодежи.Писал Голынкин явно от сердца, от сердца трепещущего и пламенного, как флаг коммунистов, но язык у сердца был чересчур прямолинейным, лишенным душевной мудрости и искренней естественности.
     Увидев, что я прочел листовку, Голынкин заговорил о необходимости придать воззванию литературный стиль и наделить живым проникновенным словом
   - Напишите так, чтобы сердце трепетало!.. Вы ведь можете, не зря ж вас даже
районная газета печатает…
     Мне очень хотелось помочь Голынкину и проявить каким-нибудь образом уважение и признательность. Я уселся за печатную машинку, Птица стала переливаться цветами, от Степы понеслись мысли, а Голынкин, подивившись сиянию Птицы, начал рассказывать про двух сорок, которые клевали подсолнух в огороде тракториста Суходолова, где неподалеку в бурьяне он находился в засаде.
…  - сижу, значит, наблюдаю. А они, бестии, выбрали самый широкий подсолнух и сидят кумекают меж собой, значит, вроде оперативное совещание проводят: как им, дескать, поклевать семечек? А подсолнух-то большущий, голова у него вниз смотрит. Тяжелая, значит, голова, как у нашего пастуха Семшина, когда он с похмелья в землю смотрит… И вот, значит, садится одна сорока на край шляпки, а шляпка-то под весом сороки – раз! и поднимается, значит, вот так вот, - с этими словами Голынкин изобразил своей фуражкой подсолнух и показал в каком положении очутилась шляпка. – Эта сорока, значит, сидит, а вторая – прых на другой край и клюет!.. И клюет бестия, значит, чужое добро!.. А потом-то что, а потом!.. Эта, значит, поклевала и – раз! поменялись местами!.. Эта, значит, на ее место,  а та, значит, на ейное! Вот ведь какое дело!.. А дело-то о чем говорит?.. О коллективизьме!.. Даже у сорок он есть, а мы заборами огородились… Коллективизьм, он в природе зародился и в природе живет. Это о чем говорит? А говорит, что у природы надо учиться жить! - последние слова участковый Голынкин произнес с пафосом, в полной уверенности в правоте сказанного им.
    Спустя несколько минут мы закончили писать воззвание, придав призывам Голынкина яркость, темперамент и проникновенность. Голынкин остался довольным, сказав, что воззвание размножит в бухгалтерии сельсовета на ксероксе и развешает на всех столбах и заборах. Уходя, он похвалил Птицу, назвав ее светлым буревестником, а затем Степу за его помощь в борьбе с наркоманией, и пообещал, что как тот вырастет большим, то непременно возьмет к себе в помощники бороться с преступностью. У дверей он зацепился рукоятью меча за косяк. Освободившись, он сокрушенно проговорил:
    - Хороший меч. Жаль, достойного врага у него нет… Одна мелочь пакостная осталась…
    - Достойный враг не может быть врагом, – сказал вслед уходящему Голынкину Степа.
      Голынкин закрыл за собой дверь, а затем вернулся. Через порог в открытую дверь он внимательно посмотрел на Степу и сказал мне:
    - Хороший у вас сын, товарищ писатель. Умный мальчишка… Ведь это, значит, честь и достоинство, - кивнул на меч Голынкин и, не скрывая разочарования, произнес – А мы им коноплю рубим… Да-а…
     Участковый ушел, а у меня в груди теплой волной заходили отцовские чувства гордости за Степу.

     Степа стал чувствовать боль. Не просто душевную, о чем я уже знал, но физическую. В один из дней, когда он окучивал картошку у Леконидихи, то нечаянно поранил ногу тяпкой. Степа сморщился и застонал, схватившись за ногу. Леконидиха остановила кровь листком подорожника, а затем перевязала рану марлей.
     Дома Степа сказал, что чувствует физическую боль. В свою очередь я удивился, полагая, что боль ему присуща и ничего особенного в том нет. Я спросил:
   - Когда тебя били твои сородичи и отрывали хвост, разве ты не чувствовал боли?
   - Чувствовал, но не такую…
   - А разве она бывает разной?..   
   - Там на родине, когда меня били, болела только та часть, которая страдала. А потом я мог отключать боль и она переставала быть моей…
     «Как ты можешь это объяснить?», - задал вопрос уже мысленно.
   - Я не знаю… Это, наверно, только вам дано объяснить. Я только могу чувствовать, что у меня в ноге и от этого болит все тело, - Степа немного помолчал, а затем продолжил, - Когда больно Птице, то и у меня начинает болеть тело. Я теперь знаю, что это – физическая боль…
   - Ты можешь чувствовать физически даже боль других людей? – спросил его, пытаясь объяснить себе: какая же здесь взаимосвязь?..
   - Только тех, кого я вижу..
   - И даже Деревянкина и наркоманов?
   - Нет… Не получается… Они говорят на другом языке боли и страданий, а я этот язык еще не знаю…
     Я подумал о воззвании Голынкина и вновь пришло в голову, что нужно искать и искать Слово, способное ещё понимать язык больных алкоголизмом и наркоманией. 
   - Не надо бояться выглядеть слишком великим и слишком ничтожным, потому что и там, и здесь отражается народ… Вождь Сталин стал таким, каким его  хотел видеть народ, потому что люди разговаривали на разных языках радости, печали и боли…
    Степа долго смотрел в окно, а затем отправился помогать Голынкину расклеивать листовки.
    Листовки возымели-таки действие! Некоторые наркоманы раскаялись и пошли к управляющему фермой Лямцеву проситься на работу. Однако остальные продолжали шастать по улицам со стеклянными глазами, в которых кроме мути белой ничего не наблюдалось. Я строго-настрого запретил Степе влиять на наркоманов посредством демонической силы. Я убедил его, что влиять и помогать Голынкину надо обычными, как и положено нормальным людям, средствами. Мы лишь поспорили об исключительных случаях и ситуациях, когда требовалось только чудо, чтобы исправить положение. Мои доводы оказались решающими: если чудо необходимо, то оно возможно и среди обычных людей, благодаря их истинной вере и сильным желаниям сотворить благо ближним. Степа на мои доводы лишь пространно возразил, дав понять, что он в принципе согласен, но только если часто будут возникать исключительные ситуации, то мы превратим дома в тюрьмы, а огороды опутаем колючей проволокой.
     Степа все-таки нарушил уговор…
     Это было днем. По улице шел наркоман с подушкой в руке. Подушку он утащил из дома и хотел обменять на «травку». Следом шла плачущая мать и просила вернуть подушку и не ходить травиться к цыганам. Наркоману надоели причитания матери, он взял камень и швырнул в нее со словами: «Пошла вон, старая!.. Надоела!..» В это мгновение из глаз Степы вырвался зеленый свет, и, камень, летящий в женщину, рассыпался в пыль. Следом подняло наркомана вверх и он начал кувыркаться в воздухе наподобие пропеллера. Затем он стремительно, продолжая кувыркаться, умчался в заросли черемухи, что возле горы Чеснуха и усадьбой Сафроновых. Наркоман заблудился в черемухе и там, утомившись, завалился спать в полынь.
     Гневно глянул я на Степу, еле сдерживаясь: нарушил слово да к тому же мой
эксперимент по перевоплощению его в нормального человека оказывался под угрозой.
   - Он бросил камень в мать! - Степа сидел насупленный, брови угрожающе сдвинулись к переносице, из глаз продолжали сыпаться зеленые искры.
   - Мы могли его проучить сами!.. Набить, например, морду!..
   - Тебе нельзя бить людей – ты писатель… А я бы не мог с ним справиться: он большой и сильный…
     Степа, не скрывая обиды, лег на диванчик, отвернулся к стене и уже мысленно, возможно, самому себе, сказал: «Им нужен страх!.. Мы им нужны, чтоб они в нас, как в зеркале, видели свои пороки. А еще пишут: «Каждая женщина – Богородица, каждый младенец –воскрес». – последние слова Степа сказал уже мне мысленно, продолжая таить обиду и разочарование…
     Мы недавно прочли книжку стихов поэта Озерова из Новокузнецка и поспорили о приведенных выше строках поэта. Я сказал, что это – авторская вольность, а не истина; Степа же возразил, заявив, что здесь он видит глубочайший смысл. Я тогда не стал особо переубеждать его, хоть и видел жизнь такой, какая есть она на самом деле, но Степа с наивной душой видел то, о чем мечтал увидеть…
      
      Сегодня самый печальный день.
      Во-первых, вернули мой «Светлый календарь» из столичного толстого журнала. Месяц назад я закончил свой труд и отправил в Москву, в надежде опубликовать его и получить приличный гонорар. Приближалась осень и надо было обзавестись теплой одеждой для Степы. Критик с известной фамилией в пух и в прах разгромил рукопись, сочтя ее богохульной, и назвав мой язык наивным и примитивным. Упрекнул также, что я, хоть и на свой лад, трактую известные мысли и утверждения классиков литературы и философии…
     Во-вторых, покалечили Птицу. В последнее время она повадилась летать на площадь перед сельсоветом. Там после смены правительства каждый день собирались жители и начинали плакать над народным горем. Вместе с ними плакала и Птица. Однажды кто-то уличил ее в неискренности: мол, плачет не так горько, как следовало. Ее поймали и начали крутить голову и выламывать крылья. Птица вскрикнула от боли, и Степа услышал. Внезапно над площадью залетала норковая шапка и из нее посыпались листовки с предвыборными обещаниями одного из претендентов на пост главы поселка. Жители отпустили Птицу и с жадностью накинулись читать листовки. И кто-то вдруг громко сказал: «А почему мы плачем?.. Руки и ноги у нас целы!.. Пойдемте работать!..» Все разом заговорили и отправились по домам приводить в порядок дворы и огороды, которые уже успели зарасти осотом и краснокоренкой.
     Птица не могла лететь и до дома добиралась пешком, волоча по земле покалеченные крылья. По дороге ее чуть не истерзали собаки, но Степа был начеку: одна из дворняжек подставила спину, другие помогли Птице взобраться и она доехала верхом до калитки. Обычно она влетала в комнату через открытую форточку, но в этот раз у нее не было сил даже допрыгнуть до подоконника… Она постучала клювом в дверь и мы ее впустили. Я посадил ее на спинку Степиного диванчика. Она сидела печальная, положив голову на крыло, так как прямо держать голову было больно. Степа подставил ей блюдце с молоком, а затем побежал к бабке Леконидихе за лекарствами. Степе было тоже больно и он даже стонал, чувствуя физически боль Птицы. Вскоре он вернулся с Леконидихой. Она осмотрела крылья и устранила вывихи, после чего Птице немного полегчало и она попыталась улыбнуться сиянием. Сияние получилось тусклым и блеклым, как осенний листок в пасмурную погоду. Леконидиха заварила травок и велела Степе добавлять по чайной ложке в блюдце с молоком. Ночью Птица стала петь песню. Цвета она излучала, грустные, но с пронзительными и щемящими тонами и оттенками. Я понял, что она поет песню Градского: «Печальной будет эта песня, о том как птицы прилетали…» У меня навернулись слезы и я подумал, что она умрет…
      А спустя два дня, после происшествия с Птицей, пострадал Степа…
      Он помог донести сумку женщине, у которой на руках был грудной ребенок.
Возвращаясь домой, он решил заглянуть в нашу церковь. Ему очень понравилось пение хора да и сама церковь так радужно и заманчиво переливалась золочеными куполами. Степа вошел и остановился у дверей, пораженный великолепием иконостаса, что сотворили художники-декораторы из Красноярска.
      Наверно, он неплотно прикрыл за собой дверь, потому что свечка, стоявшая с краю перед иконой Божьей Матери, вдруг погасла. Может быть, от сквозняка из-за неплотно прикрытой двери, может быть, от того, что сильно дышал и потел грузный не по годам местный предприниматель Бутаев со своим телохранителем Фоминым, но свечка погасла. Свечу эту затеплила доярка Болдырева за упокой души своего сына, погибшего в чеченской войне. «Что это, Господи!»- воскликнула она, увидев свою погасшую свечку, и в это время все вдруг пристально посмотрели на Степу, тихо стоявшего у двери. Из толпы женщин в черном взвился возглас: «Да он, никак, бес!.. Смотрите, какие у него глаза-то ненормальные!..» Толпа всполошилась и мигом окружила Степу. Он от неожиданности вздрогнул, пролил из глаз зеленый свет и непроизвольно заслонился рукой, чем привел в ярость толпу, узрев в его облике и жестах нечто несвойственное обычным людям. Старухи завизжали и бросились царапать ногтями и щипать его, приговаривая: «Черт!.. Бейте сатану проклятого!..»
      В сердце, словно игла, вонзилась боль и я беспомощно взглянул на Птицу, чье сияние буквально рвалось ослепительным светом, со звоном рассыпаясь в оконных стеклах! Из глаз Птицы полились красные слезы и я понял, где он.
      Я мигом завел машину и на бешеной скорости погнал свою «Волгу» к церкви…
      В разодранной в клочья матроске, исцарапанный, в синяках и в кровоподтеках, Степа уже не заслонялся от ударов. Он словно онемел от ужаса и боли, почти не обращая внимания на удары, сыплющиеся со всех сторон на его голову и тело. Старухи вошли в раж, визжали и царапали его, рвали с него последние клочья одежды. Телохранитель Фомин, как бы упражняясь, отрабатывал на нем удары ребром ладони и с разворота бил ногой в лицо и грудь. Особенно усердствовал батюшка: он колотил Степу крестом, норовя попасть острыми концами в голову. Она и так была рассечена в нескольких местах и оттуда сочилась красная кровь. Из глаз Степы волнами исходило зеленое сияние, словно душа из умирающего человека…
      С громкими ругательствами я бросился в толпу, отталкивая старух и батюшку. Вставшему передо мной телохранителю Фомину в ярости сломал руку и отбросил к ногам своего хозяина, предпринимателя Бутаева. Я подхватил Степу на руки и, заслоняя своим телом, выбрался во двор. На меня посыпался град ударов и ругательств. Мы заскочили в машину и я погнал домой, прижимая Степу рукой к груди. Вслед «Волге» полетели камни. Один из камней, скользя, задел ветровое стекло, и в двух местах, как вспышки молнии, прорезались трещины.
      Уже дома Степа пришел в себя и, обняв меня ручонками за шею, разрыдался,
захлебываясь плачем и слезами. Пришла Леконидиха и, увидев окровавленного
Степу, всплеснула руками и запричитала: «Да что они, ироды, с мальчонком-то
утворили!.. Да как у них руки-то поднялись на дитя!..»
     Спустя час, Степа стараниями Леконидихи был обмыт водой с марганцовкой. Мы осторожно промыли раны, смазали йодом и забинтовали. В итоге только глаза выглядывали из-за бинтов. Степа молча переносил мучения, затем, поморщившись, выпил приготовленный Леконидихой отвар и затих. Он тихо лежал на своем диванчике и безучастно смотрел в потолок. Я попытался мысленно обратиться к нему, но ничего в ответ не услышал. Степа не прореагировал ни жестом ни взглядом, словно он не слышал меня и не понимал. От него также ничего не доходило, как я не напрягал мысленный слух. Вскоре Степа уснул и я не увидел над ним ночи…
      Вечером пришел участковый Голынкин при полном параде. Он намеривался составить протокол об избиении Степы телохранителем Фоминым. У Голынкина давно горел зуб на этого прохвоста, бывшего мафиози, и как следует прижучить его, но всякий раз, благодаря своему хозяину и покровительству высоких инстанций, Фомин ускользал от карающих рук Голынкина.
    - Теперь-то он от меня не уйдет, изверг привилегированный!.. Я его на всю катушку раскручу вместе с хозяином! - свирепо приговаривал Голынкин, доставая из папки бумаги и авторучку.
    - Не надо ничего писать, - слабым голосом проговорил Степа, услышав о намерении Голынкина составить протокол.
    - Да как же ничего не писать, сынок? - удивленно воскликнул Голынкин, - Они ж тебя изувечили лет на семь строгого?..
    - Не надо! – еще раз сказал Степа и замолчал, вновь уставясь в потолок.
      В этот момент я заметил, что глаза у Степы потеряли былой зеленый цвет, а стали темно-карими.
      Голынкин растерянно посмотрел на Степу, затем окинул взглядом меня и Леканидиху и с досадой выдохнул:
    - У меня сердце клокочет, кровью обливается, а эта мразь мафиозная глумится над правдой и совестью!.. Эх, довела демократия людей до крайности!..
    - Не надо никакого протокола. Раз он так решил, значит так надо и нам, и ему, - сказал я Голынкину, после чего он понятливо покивал головой и стал убирать в папку бумаги.
      Леконидиха с сумрачным лицом вдруг заговорила, глядя на Голынкина:
    - А разве ж демократия виновата, что люди обозлились друг на друга?.. А?.. И социализьм, он, что был виноват, что люди скромно жили?.. Люди во всем виноваты!.. Какие люди – такой и социализьм, такая и демократия! Вот, что я скажу тебе, Николай Григорьич!.. Если у них нет ничего святого, то они и демократию превратят в гулаги и чечню! - Леконидиха села на краешек Степиного диванчика с раскрасневшимся лицом, которое затем медленно стало наполняться сумерками.
      Уходя, Голынкин погладил Степу по голове, пожелал скорейшего выздоровления и вновь пообещал взять его к себе на службу, а заодно подарить самурайский меч.
    - Я б его тебе сейчас вручил, но ты еще мал и холодное оружие тебе не полагается.   
Обращаясь ко мне, добавил, - Я присмотрю за вашим домом, товарищ писатель. А то не ровен час и сюда пожалует эта сволочь…
      Я рассказал Леконидихе о Степе все, что знал. Она с недоумением выслушала  меня и вдруг заплакала, обнимая Степу за плечи.
    - Да какой же он демон? Он – ребенок еще!.. И добрый, и отзывчивый… Разве что рассудительный, так разве ж это грех?.. В голове у них безмозглой черти!.. А еще крестики напялили, бестолочи! Сами виноваты, а валят на чертей! Ох, прости меня, Господи!..
     Степа разучился говорить со мной мысленно и понимать язык Птицы. И вообще он утратил свои способности, полученные им от сумрачного мира. Он немного поправился и теперь потихоньку, прихрамывая, ходит по комнате, слушая песни Валерия Меладзе. Часть повязок мы сняли, но еще оставались забинтованной голова и левая рука.
     Ожила и Птица. Она уже свободно летала по комнате, а иногда вылетала на
улицу. Вернувшись с прогулки, клевала из Степиных рук пшено и пила из блюдца молоко, принесенное заботливой Леконидихой. В один из дней, когда Степа кормил пшеном Птицу, он вдруг сказал, что хочет учиться.
    - Когда мне будет 15 лет, то отдай меня в ПТУ учиться на каменщика. Я выучусь и построю на ферме новый коровник… А то старый совсем развалился и никому нет дела…
 
      Я слышу, как падают на Украине яблоки…  Как падает дерево в лесосеке, как глухой вздох, просквозивший в кронах тополей за палисадом, гаснет пожелтевшим листком.
Наверно, мне это надо видеть и слышать. Может от того, что в мои глаза смотрит Начальное Слово. За этим Словом – плач ребенка…
      Может быть, это ваш ребенок…
      Я вижу Начальное Слово и знаю, где мое. Это – дорога!
      Дорога в сердце Степы, в сердце Птицы, в сердцах бабки Леконидихи и
участкового Голынкина. В сердце старика-пенсионера, стонущего от боли и унижения на крыльце своего дома. Его внук-наркоман штакетиной методично выколачивает из него пенсию, чтобы купить «дури» и уколоться!.. Старик хочет умереть! Но умереть так, чтобы внук осознал и перестал колоться!..
      Мне видно, что современная демократия, олицетворяющая собой свободу, равенство и общечеловеческий прогресс – лукавит! Ибо в основе ее экономики отдельной строкой прописано производство и экспорт вооружения. За Начальным Словом – плач ребенка. Когда во имя необходимости торжества демократии, плач ребенка заменят на автомат Калашникова, то тогда упадет мост через Темзу, комета с рекламой «Мицубиси» или сотовой связи «Би Лайн» заденет плащом небоскребы Нью-Йорка; итальянский сапог Европы ударит Сицилией в ворота Бискайского пролива и тогда перестанут падать яблоки…
     Одно из них стало законом всемирного тяготения, второе – нашей Землей…
     В моей душе живут глаза собаки. Эта собака принадлежала изменнику Родины, жившему в нашей деревне. Его разоблачили и увезли сотрудники КГБ. Собака осталась одна. Местными мальчишками она была приговорена к повешению за то, что верой и правдой служила предателю. Я не помню имени того предателя, ни имен и лиц мальчишек, но до самой смерти буду помнить глаза собаки, повешенной на старом тополе во дворе дома своего хозяина!..
     На моей части света солнце встает из-за леса и садится за зелеными холмами.
Ночью над мамонтовским сосновым бором бродит месяц, а небо смотрит в речку
Бачатку, чтобы посчитать: все ли звезды на месте… На моей части света время движется так же, как и на остальных.
     Сейчас я боюсь умереть, потому что не закончил то, ради чего стоило родиться и жить на этой земле. Я боюсь, что после моей смерти охотники застрелят Птицу, а религиозные фанатики заколотят кулаками и крестами, затопчут ногами  телохранителей, Степу. И тогда я услышу их плач и стоны и вновь переживу казнь собаки, муки старика-пенсионера на крыльце своего дома, и я боюсь, что могу воскреснуть!.. Неважно, в черной ипостаси иль в белой. Не это страшит! Страшит, что я начну мстить…
                Старобачаты, 30. 10 – 06. 11. 98 г.