Движется

  ..Она не придет. Я думаю; я чувствую это. Было ясно по голосу: скорая, почти незаметная дребезжинка металла.  Пыталась замаскировать, скрыть, но нет  - от меня не укроешься.  Зачем ей это, не пойму. Почему бы просто не сказать, что не хочет.  Игры ни к чему, хотя бы со мной.  Я могу играть только наедине. Нет, не так, как тот парень с мобильником в руках.  А бывает и так, зачем себе-то врать.  Копаться в себе противно и притягательно одновременно. Как прыщ на голове, который напоминает о своем существовании только если на него надавить. И вот ты давишь, давишь, несильно, чтобы не потерять.  Привкус боли особо пикантен.  Иногда боль  хороша, но не сейчас. Не в эту минуту и не тут среди стольких людей. Пока о боли нечего говорить  - позже придет. Не чистая, а с примесью обиды, горькой.  Горечь сложно уловить, когда вокруг тебя не могут уловить сами себя сотни людей. Вот они ждут кого-то, спешат, скучают.  Больше тех, кто спешит. Тех, кто скучает меньше,  только потому, что дома для таких людей уютнее.  Я бы ни за что не стал тут читать книгу: шумно и суетливо. Терпеть не могу отвлекаться.
    Он говорит ей что-то терпко-неприятное,  лицо на секунду ее схватывает и тут же разжимает. Печать разочарования следом размывает черты, и теперь она становится похожа на пятно с густыми волосами.  Течет плавно и неторопливо,  словно в магазин за хлебом, когда не голоден.  Солнечные лучи падают на лицо и разбиваются о водяную пленку, обволакивающую лик страдалицы. Он в раздражении потирает небритую щеку, поворачивается, что-то бурчит и уходит,  стараясь отвести взгляд на других. Не нужна больше, люблю другую, наши прямые стали параллельными, прости, шаблоны, шаблоны, точное слово. Ранит прямо в сердце. Она ранена, ей нужна помощь. Люди, пожалуйста, помогите ей – умирает. Лицо размыто, сердце разбито. Все! Я не могу, у меня назначено свидание! Отойду и все пропало.  Снежной пеленой окутает меня лавина. Застывшим найдут, может быть, когда-нибудь.  Как сейчас австралопитеков разных. Скажут: вот он спас ее, пожертвовав собой. Какая туристам разница кого спас, нужна интересная история, а разукрасить ее – дело десятое.
    Кто-то шепчется за спиной, где-то в двух шагах от меня. Подвинуться и послушать. Да и покончить с собой заодно. Только идиот станет подслушивать; меньше знаешь – крепче спишь. Это я так себе говорю. А что любопытство говорит мне. Просто сделай пару шагов. Пара шагов сидя – смешно. Зад подвинь, да. Еще. Все еще спиной, но можно будет услышать что-то. Прошу тебя, оставь нас, я заплачу.  Только не сейчас, не могу сейчас, мы с Кристиной едва сводим концы с концами. Конечно, я тебя понимаю, обстоятельства; если не вернешь – сводить концы будешь на коляске.  Я сообщу в полицию! Никуда ты не сообщишь, ты не будешь, повторяю, не будешь вредить себе и своей семье.  А как работает наша полиция, ты знаешь.  Можешь плакать до завтра, но чтобы деньги БЫЛИ. Я…я…я… До завтра. Ясно?  Ясно, мне ясно.  Ясно, что мои умственные способности имеют яркую особенность. Главное должно быть, что меня никто не видел. Никто не заметил, что я подслушал. Нервная и крепкая женщина с телефоном, подросток на велосипеде, представитель офисного планктона в костюмчике. Куда мне до них. Но вроде бы все спокойно, те двое не заметили, можно двигать свои булки правее, на свое прежнее положение. 
     Права была Вера, и правильно. Женщины. Понимают друг друга, не понимают сами себя.  Она слышала мой с ней разговор и тут же мне начала намекать. Забавно было смотреть, как она кривляется, чтобы что-то мне доказать. Встала на одну ногу, вторую за ухо и прыгает. Показал ей средний палец, едва не выронив трубку, и указал на лист бумаги.  Стремглав Вера понеслась к листу, споткнулась и чуть не упала на наш древний ковер.  Через секунду на листе кривыми буквами маркера появились слова «не придет».  Потом приписала -  «дура». Рад, что она так за меня переживает. Младше меня, а такая умница. Однако же - горе от ума, и я действительно расстроился.  Но на встречу пошел, как договаривались, в полосатой рубашке и сборником рассказов Чехова с большим портретом автора на обложке. По нему и должна была узнавать.  Но как она узнает, если ее тут нет?
   Жду тут уже сорок минут. Что могло с ней случиться, если она, разумеется, не солгала. Ей незачем лгать, заставлять мучиться незнакомого человека глупо.  Хотя не знаю, не знаю.  Понятие глупости растяжимо. Сильно.   Кому я нужен,  невысокий, очень худой и невзрачный.  Она сказала, что ей понравился мой голос.  То, о чем я говорю. Ораторскими способностями я не блещу, но кто сказал, что их у меня нет.  Как этот фонтан в центре площади. Зимой выключается, дабы ледяные сталагмиты не свисали ни арками, ни каким-либо другим образом.
   Странно, почему она смотрит. Я, наверное, неопрятно одет. Да, именно так. На меня смотрели и в автобусе, и в метро.  Чем она лучше. Ничем. Все одинаковые, одни смотрят, другие – нет. Это не их вина. Захотелось – посмотрели. Кажется, что человека можно начинать считать взрослым, когда он перестает раскидываться взглядами направо-налево. Утыкается в книгу или в пол. Или спит. Приятно сидеть рядом со спящими людьми. Представляешь, что залезаешь к ним в сон. И живешь там.  Но я не сплю. А она смотрит, да еще так пристально. Намек на улыбку, уголки губ слегка дрогнули, мимолетное движение глаз. Она смотрит на то, что у меня в руках, а что там у меня. Да, у меня там Чехов. Она смотрит на него.  Вот ступор схлынул, так легче.  Лицо стало четче. Встала со скамейки у фонтана. Она идет. Ко мне.