Купание в шторм

КУПАНИЕ В ШТОРМ


И все-таки это огромная удача, можно сказать, везение, непонятно чем нами заслуженное, что жизнь не дает нам ни секунды на размышление, а накатывает, как высоченная волна, и тащит за собой по песку и гальке на глубину, и мы, обдирая в кровь  ноги и локти, бьем руками по воде, выныриваем, рывками заглатываем воздух – и тут уже не до рассуждений, не до обдумывания целесообразности собственных поступков. А если бы нам не повезло так ярко и крупно и мы должны были бы сами каждую минуту определять дальнейшее течение нашей жизни, это какая же сумасшедшая ответственность легла бы на наши плечи, причем ответственность не только перед самими собой, но и, хоть это звучит высокопарно, перед будущими поколениями: ведь каждая минута нашей жизни цепляется за другую такую же, и за следующую, и вся эта цепочка тянется в глубь времен, причем не в ту, мрачную, что позади, а в ту, которая еще только будет, и на каком-то этапе к ней неминуемо присоединятся новые жизни так называемых  новых поколений, а проще говоря, наших детей, а потом и внуков, которые могли, не дай Бог, и не родиться, если бы в определенное мгновение покатилась бы жизнь не по этому, а по другому тоннелю, и ответственность за это искривление маршрута лежала бы исключительно на нас самих.
Нет, повезло, повезло, что и говорить!
Именно громадная волна высотой, наверное, с десятиэтажный дом и притащила Лёвушку в этот белый, невиданный даже во сне город, окаменевший от ежедневного тридцатиградусного зноя, точно так же, как всё, что движется и дышит, и торопится куда-то – цепенеет и замирает на тридцатиградусном морозе.
А до этого Левушка жила себе в необъятном по длине, по ширине, а также по количеству снующих людей, городе Москве, и жила, надо сказать, совсем неплохо, даже лучше очень многих, потому что вполне могла удовлетворять все, или почти все свои желания с помощью зарабатываемых ею самой и ее мужем  Лёней денег, и для этого ей не надо было вставать рано на рассвете, когда слаще всего спится и снятся светло-сиреневые и душистые сны. А ведь что такое на самом деле счастье? Это когда твои потребности и возможности совпадают – только и всего! Ну и еще, конечно, когда не надо рано вставать.
Тут мы должны кое-что пояснить, поскольку не сомневаемся, что вдумчивый читатель давно уже решил, что в рассказ вкралась опечатка, заключающаяся в мужском имени Лёвушка, употребляемом с глаголами женского рода. Так вот, никакая это не опечатка. Просто еще в детстве мама Лёвушки, назвавшая   по настоянию своей мамы только что появившуюся среди человечества розовую девочку Алевтиной, так ни разу и не произнесла этого имени – до того оно ей не нравилось. А назвала она так дочку, потому что, видимо, ее тоже в тот момент волокла по гальке волна в виде железного характера матери, и возможности противостоять этому бешеному напору не было, прямо скажем, никакой. Но когда ей в родильном доме в первый раз принесли ее сморщенное и орущее, туго запеленатое чудо, мама, заранее смирившаяся с неудобоваримым именем дочери, проворковала: «Сейчас, Лёвушка, сейчас, маленькая!» – и торопливо стала освобождать ребенка от смирительной рубашки. С того самого момента и до сегодняшнего дня никто, кроме официальных лиц в официальных учреждениях, не называл Лёвушку ее полным, облюбованным бабушкой именем, зато имя, наспех придуманное мамой, настолько срослось с ней, что мы, затеяв этот рассказ, даже не сразу сообразили, что ситуацию, пожалуй, все же надо объяснить.
 А уж коли речь зашла об именах, то не лишним будет сообщить, что и мужа  Лёвушки  Лёню на самом деле тоже звали иначе: он-то был как раз Львом – Львом от рождения, истинным, а не каким-нибудь самозванцем, – но как-то само так получилось, что после появления рядом с ним Лёвушки, видимо, следуя естественному стремлению как природы, так и языка, к гармонии и разнообразию,  его имя тоже претерпело метаморфозу: два Льва в одной семье, согласитесь, это было бы уже слишком.
Честно говоря, ни Левушка, ни Леня – никто и не собирался никуда переезжать, и вряд ли бы им, уже не таким молодым, вообще пришла в голову  подобная безумная мысль, если бы их дочь Зоя (это официально, а на самом деле, как вы правильно догадались, Заяц), поддавшись неведомо какому зову, не оглоушила  не ожидавших ничего плохого родителей сообщением, что они с Сережей, ну и, естественно, с Настькой, отправляются на свою, извините, историческую родину, а если конкретнее, то в самое сердце ее – Иерусалим, а от них, от родителей, требуется только лишь поставить свою подпись вот здесь в анкете – все остальное они уже сделали для своей единственной дочери за те двадцать семь лет, которые прошли с момента выдачи ее  в родильном доме в виде свертка с розовым бантом счастливому папаше.
- Какой Иерусалим? Какая историческая родина? – изумился этот самый папаша, а проще говоря, Леня, обычно в присутствии дочери и зятя помалкивавший, поскольку не имел на семейных советах даже совещательного голоса, но на этот раз удивление его было слишком велико и неподдельно. – Вы ведь даже не знаете, где находится ваша «историческая родина»!
-  Узнаем, - ничуть не обидевшись, пообещал Заяц.
-  На Ближнем Востоке, - блеснул эрудицией зять.
Больше крыть Лёне-Льву было нечем, и они тоже стали собираться, потому что без внучки, которой к тому времени как раз исполнилось четыре года, жизнь Левушке казалась дикостью и абсурдом.
Вот так и накатила на нее та самая волна, сопротивляться которой  нечего было и думать, и полгода спустя обнаружила она себя в странном, белоснежном, ослепшем от солнца восхитительном городе среди лесистых гор и каменных нагромождений. Особенно волновали ее, никогда не жившую в горах, ночные огоньки светящихся окон где-то высоко, рядом со звездами, и игрушечные, отчетливо очерченные селения на склонах, словно построенные из кубиков сахара-рафинада. «Только подумать – и там живут люди! – с удивлением говорила она сама себе. –  Везде жизнь!»
Поселились они с Леней отдельно от дочери в не Бог весть каком заманчивом районе, но квартиры здесь были значительно дешевле, а к балкону подступал такой невероятный простор, что перехватывало дыхание, а Израиль казался огромным и надежным государством.
«И как я сюда попала?» – каждый раз удивлялась Левушка, выходя утром на балкон, и каждый раз не находила ответа, потому что фразы типа «Прилетела на самолете» или «Приехала с Настенькой» – разве же это объяснение?
Странная жизнь началась тогда у них, впрочем, такой же странной показалась бы Левушке  и любая другая, кроме привычной московской. Всё было не так, не в том ритме, не той интенсивности, не на том языке, хотя каждый из элементов по отдельности был лучше, чем в Москве: дни текли медленнее и спокойнее, без изматывающей душу спешки; краски вокруг были ярче, фрукты – слаще, не говоря уже о том, что просто – были, причем в любое время года; чужой язык, кроме недоверия и страха, вызывал еще и любопытство: обыденные фразы звучали на нем таинственно и многозначительно, хотелось его взять да выучить, чтобы, приведя на рынок какую-нибудь гостью из Москвы, небрежно бросить на иврите продавцу: «Да ты с ума сошел, приятель, вон там такие же помидоры по шекелю!» – и чтобы подруга ахнула («я бы так никогда не смогла!») и тайно позавидовала. Еще нравилась, конечно,  теплынь, и курортный образ жизни, которым жили здесь почти все приехавшие после пятидесяти, а еще лучше –  после шестидесяти лет: сносное пособие, экскурсии, фантастический рынок, ну а остальное – кто во что горазд, у кого на что хватает фантазии: один подрабатывает, прогуливая какого-нибудь аккуратненького старичка, другой плевал на заработки и стал заядлым читателем, пытаясь наверстать то, что не успел прочесть за долгие и нудные годы сидения в конторе, а третий вообще вдруг ни с того ни с сего занялся писательством. Известно же, что Иерусалим располагает к перемене судьбы, и  многие, очень многие, сбросили здесь с себя, словно змеи, старую, всю в трещинах и пупырышках кожу и затеяли совсем новую, ни на что не похожую жизнь: всё та же сумасшедшая волна, но слегка успокоившаяся, на гребешке которой можно какое-то время полежать понежиться, подставив лицо солнцу.
И Левушка тоже нежданно-негаданно занялась здесь сочинительством. Правда, и в Москве она принадлежала, так сказать, к пишущей братии, но там она писала главным образом очерки и музыкальные обзоры для журналов, а тут вдруг развернуло ее на стихи, да так круто, что стала писать она по несколько стихотворений в день, как завзятая графоманка, и остановиться не могла. И это в возрасте, когда у настоящих поэтов наступает творческий кризис, превращаясь из временного в пожизненный, и они вынужденно переходят на прозу. Но она не считала себя настоящим поэтом и случившееся принимала даже без удивления, а только с благодарностью.
«Господи, как повезло!» – думала она уже в который раз.
Почти те же слова прошептала она про себя однажды, но в другом, прямо противоположном смысле, когда в их квартире раздался звонок и на пороге появился незнакомый человек. Странно: видела его Левушка впервые, но уже через минуту напряженно пыталась вспомнить, откуда все-таки его знает.
Леня тоже выполз на звонок из своей комнаты и тоже застыл вопросительно.
- Извините… – смущенно проговорил человек. – Я не знаю, как это называется здесь, но в России  я назывался бы агитатором.
И улыбнулся: дескать, да, вот такая нелепость!
«Господи, как повезло! Как повезло, что я уже старая!» – необъяснимо подумала Левушка и сказала почему-то вопросительно:
- Садитесь?
Агитатор послушно сел.
- И за кого же вы агитируете? – спросил Лёня, уютно усаживаясь в кресле напротив гостя и радуясь хоть какому-то разнообразию.
Гость произнес имя одного из претендентов на завидную должность мэра, но произнес как-то автоматически, не вкладывая в сказанное никакого чувства, и странным взглядом посмотрел на Левушку.
«Тоже радуется, что старый, - поняла она. – Или нет, наоборот – жалеет...»
- Ну и что он за человек? – попытался помочь агитатору Леня. – Годится в мэры?
 Так сердобольный профессор на экзамене подталкивает студента к правильному ответу.
- А хрен его знает, - пожал плечами агитатор и встал. – Я, пожалуй, пойду.
Худой и нескладный, он как-то косо обошел кресло и взялся за ручку двери.
- Странно вы агитируете, – укорил его Леня, настроившийся на длительную беседу. – Подождите. Расскажите нам о нем еще что-нибудь. Как вас зовут? Может быть, чайку?
- Да чего о нем рассказывать? – агитатор безнадежно махнул рукой. – Все они одинаковые.
- Может быть, действительно чаю? – нерешительно предложила Левушка, заранее, впрочем, зная, что гость откажется.
- Нет, спасибо, я пойду, – мотнул головой агитатор, потом коротко, как бы мельком, взглянул еще раз на Левушку и решительно шагнул в черный квадрат подъезда.
- Как вас хоть зовут? – крикнул ему вслед разочарованный хозяин дома.
- Георгий, – донеслось с первого этажа, после чего дверь парадного  с силой выстрелила.
Левушка и Леня ошеломленно посмотрели друг на друга.
- Странный какой человек, –  пожал плечами Леня. – Много он так наагитирует! – И пошутил: - Боюсь, что его протеже обречен.
- А ему все равно, - сказала Левушка и пошла к себе в комнату, не пояснив, кому все равно: мэру или агитатору.
«Откуда я его знаю? – пыталась вспомнить она. – Эта белая отметина чуть ниже локтя?.. – И обрывочно, без всякой логики: – Хорошо, что мы уже старые…»

Дня через два, вечером, когда муж был на собрании шахматного клуба, в дверь снова позвонили, и Левушка удивилась, как нерешительно и смущенно может звучать обычный звонок. Она подошла к зеркалу, хотела подкрасить губы, но передумала и строго посмотрела на свое легкомысленное отражение.
-    Вы одна? – спросил Георгий.
-    Одна, - кивнула Левушка.
-    Это хорошо. Мне нужно с вами поговорить.
-    О мэре? – сострила она.
-    Да нет… – не принял шутки Георгий и покачал головой. – При чем тут мэр?.. Я хотел узнать, как вас зовут.
- А в ваших списках разве нет имен избирателей?
- Нет, там только инициалы. Я знаю, что ваше имя начинается на «а»… Анна? Александра?
На этот раз он не избегал взгляда, был собран, спокоен, с хорошей координацией движений, и его даже можно было рассмотреть. Перед ней стоял совсем другой человек: складный, несмотря на высокий рост, загорелый, скуластый, похожий на арабского скакуна. И с густой шевелюрой, обильно окрашенной сединой. Он был настолько хорош, что Левушка от неожиданности даже смутилась. Однако преодолела себя:
 - В прошлый раз вы были на десять лет старше и на десять сантиметров ниже, – сказала она.
- Прошлого раза не было, ладно? – попросил Георгий. – Абсолютно дурацкая роль. Я  отказался. Хотел немного заработать, но это не для меня.
- А что для вас?
- Боюсь, что уже ничего…
- Ничего? –  удивилась Левушка. – И вы пришли мне это сказать?
Георгий улыбнулся, улыбнулся грустно и даже обречено:
 – Честно говоря, я и сам не знаю, зачем пришел.
Разговор завял.
Океанская волна, собравшаяся было взметнуться к потолку вместе с купальщиками, передумала и улеглась, как собака, у ног Левушки. 
- Так как вас все же зовут? – встрепенулся гость, почувствовав, что если пауза продолжится, ему придется уйти. – Алла?
- Алевтина, – неохотно призналась Левушка.
- Алевтина? – удивился Георгий. – Впервые встречаю женщину, которую зовут Алевтина. Это от буквы «алеф»? – он попытался с помощью шутки вернуть ее интерес к себе.
 - Вряд ли… – с сомнением покачала головой Левушка. – Алевтина пишется через «в». И, кстати сказать, меня никто так не зовет. Это только в паспорте.
-  А как  зовут?
- Ну, этого я вам не скажу. Это знают только близкие.
- Да, конечно, - огорченно согласился Георгий. – Кто я такой?
Левушка огорчилась вместе с ним, что он действительно для нее никто, причем по какому-то явному недоразумению, по непростительному недосмотру судьбы. Видимо, судьба просто заблудилась – так бывает и, к сожалению, нередко. Левушка чувствовала, она знала совершенно точно, что это именно тот человек, который был написан ей на роду, но почему-то так и не встретился.
И тут она поняла, кто он.

Каждый раз, когда она болела, но не просто болела, а тяжело, с жаром и бредом,  он приходил в ее сон, причем всегда в ту ночь, когда в болезни наступал кризис, когда она плыла в расплавленном океане боли, и громадная, наверное, та самая, яростная волна накатывала на нее, чтобы смыть с лица земли. И тогда появлялся он, спокойный, уверенный, и уговаривал ни в коем случае не поддаваться вздыбившемуся океану, а колотить изо всех сил по воде руками и выплыть, потому что впереди самое важное – их встреча, и надо во что бы то ни стало доплыть… И она била руками по воде, выныривала, жадно глотала воздух – и с этого момента начиналось выздоровление. Она привыкла к его приходам, и удивлялась не тогда, когда он возникал ниоткуда, раздвинув завесу бреда, а когда однажды не появился, и пришлось выздоравливать без него, что  оказалось значительно труднее – в тот раз океанская волна чуть не проглотила ее. Путая явь и бред, она тревожилась: куда он исчез, почему не приходит, жив ли? – и  успокоилась, лишь когда через день или два он все же появился возле ее постели, уже после   того,  как температура упала, и она, взмокшая от слабости, но с почти ясным сознанием, лежала ночью при свете затененной настольной лампы. «Вот и молодец!» – похвалил он ее и поправил одеяло – белый шрам блеснул в темноте. Потом он погасил лампу и растворился во мраке.
Самое удивительное, что с годами ее странный визитер тоже становился старше. Когда он явился к ней впервые, это был молодой и кудрявый парень с раскосыми цыганскими глазами, лихой и бесшабашный, а уже здесь, в Израиле, когда она заболела той безумной ангиной, он пришел  седой, слегка отяжелевший, усталый. Но шрам чуть ниже левого локтя оставался неизменным, словно для того, чтобы она ни с кем не спутала ночного пришельца…

- Не расстраивайтесь, – сказала Левушка. – У каждого человека много в жизни ролей. Ведь вы кому-то тоже близкий человек, ну а мне… - она запнулась.
- Агитатор? - подсказал Георгий.
- Но ведь вы уже не агитатор? Вы же отказались?
- Тогда кто я вам?
- Не встреченный человек…
Сказав это, Левушка испугалась, что проговорилась: ни к чему было постороннему человеку знать о ее глупостях и фантазиях! Однако, взглянув на странным образом преобразившееся лицо Георгия, поняла, что та же самая неразбериха царит и в его голове.
-  Не встреченный человек, –  повторил Георгий и умолк.
Всё было сказано, можно было уходить. Ну, допустим, оставались еще какие-то две-три вежливые фразы, но говорить их было совсем не обязательно.
 В подъезде, как взрыв, хлопнула входная дверь, однако было ясно, что вовсе это не дверь, а океанская волна со всего маху разбилась о стену Левушкиного дома, намереваясь увлечь за собой, унести подальше от греха забредшего к ней невесть по какой надобности незнакомца.
В замке повернулся ключ.
- О-о, у нас гость! – обрадовался Леня и, прицелившись, метнул прямо от двери вглубь комнаты папку с шахматными журналами. Самодельная летающая тарелка послушно легла на тумбочку. – Попал! – удовлетворенно объявил он и, улыбнувшись гостю как старому знакомому, уселся в то же самое кресло. – Ну-с, что у нас новенького на предвыборном фронте?
На этот раз он твердо намеревался побеседовать с агитатором о политике, а еще бы лучше – о шахматах, не говоря уже о том, что в идеале можно бы  и сыграть одну-две партии.
- Георгий пришел записать наши имена, у него в списке только инициалы, – поспешно сказала Левушка, опережая гостя. И добавила казенным голосом: – До свидания, Георгий. Не беспокойтесь. Мы будем голосовать за вашего кандидата.
- До свидания, – покорно проговорил Георгий и, не взглянув на хозяина дома, направился к двери, сбив стул и став мгновенно, как и в прошлый раз, угловатым и неуклюжим.
- Как это так, до свидания? –  возмутился Леня. – А агитировать?
- У Георгия, кроме нас, больше ста квартир, – внятно и непререкаемо, как учительница тупому ученику, объяснила Левушка. – Не может же он в каждой сидеть по полчаса!
Муж неодобрительно взглянул на гостя, потом на жену, поставил на место стул и, пожав плечами, отправился в свою комнату. Георгий растерянно посмотрел ему вслед и, не сказав ни слова, вышел из квартиры.
Громадная волна накинулась на него, как изголодавшаяся акула, накрыла с головой и потащила на глубину, в ночь, все дальше и дальше от пристани, от теплых таинственных огоньков, к которым он плыл целую жизнь,  доплыл наконец, да так и не причалил.