Повесть о Святом Человеке

…И вновь он пошел по земле. Он приходил сюда много раз, и всякий раз не переставал протестовать.

- Нет! - кричал он, взирая на все изумленными глазами. Вникал, вглядывался, вслушивался. Наконец он постиг страшную истину: его не поняли! Он хотел не этого! Но и это не самое страшное. Самое страшное – что его образ оказался искаженным! Он не хотел, чтобы в него верили, как в Бога. Напротив – он был послан Богом, чтобы люди, погрязшие в мелких дрязгах и кровавых распрях, вспомнили о Святой и Вечной Красоте. Он хотел, чтобы вместо соблюдения сотен занудных правил люди пришли к пониманию главного - что нет перед ликом Всевышнего “высших” и “низших” в усеченном человеческом понимании, по рангу или по богатству, и каждому предстоит вершить отчет в том, что доброго и полезного он сделал в земной жизни. А вместо этого тот, который упоминается в священных книгах, призывает своих учеников не искать сокровищ на земле, а только на небе, за добро даруя какое-то “царствие небесное”, а за зло – проклятие и вечные муки.

- Это неверно! – в сердцах возмущался он. – Не научишь человека вершить добро столь несовершенным способом, как не научишь несмышленое дитя законам жизни и правды одними шлепками и сластями. Лишь вышколишь, а человек так и останется ребенком, который как только надзор строгого учителя ослабнет, тут же забудет вбитые в ягодицы запреты и начнет с удовольствием их нарушать.

Я же говорил о другом – о том, что у человека с ранних лет надо развивать стремление к самостоятельному духовному росту. Не принуждать к учению, угрожая концом света – Боже, да я о нем никогда и не говорил! – ибо всякое принуждение недолговечно и обречено, – а сделать все для того, чтобы человек сам захотел учиться святым и важным для него вещам. Чтобы каждый сам выбрал учителя и сказал бы ему: “Помоги мне постичь свет, чтобы затем излучать его самому!”

И что такое ты написал обо мне, Левий Матфей! – сокрушался он. – Ну, написал бы и никому не показывал. И смоковницу за “непослушание” я не иссушал; напротив, в ответ на твою просьбу совершить чудо, заставив смоковницу плодоносить среди зимы, я сказал тебе, что чудо уже свершилось, и это чудо – смоковница! Плодоносящая летом и замирающая зимой, дабы накопить силы для следующего плодоношения. Ты, Левий, можешь сотворить даже неплодоносящую смоковницу? Нет?! Разве тебе мало того, что она просто есть, уже сотворенная из частиц света и времени? Тогда ты ничего не понял, Левий Матфей. А не понимая, не прикасайся к пергаменту, ибо осквернишь его на века.

И фарисеев я не называл – “порождения ехидны” и не грозил им “гееной огненной”! И торговцев из храма насильно не выдворял – я лишь говорил им простые человеческие слова! Вспомни, Левий, что сказал я фарисеям: “Не священнодействуйте, но живите! Ибо не пристало людям, как заводным деревянным человечкам, исполнять в точности всё, что записано в священных книгах, не сообразуя это с сердцем своим. Сердце, в котором главное – искра Божия любви ко всему живому и к себе как к образу и подобию лика Господня, – вот главное в человеке!”

Слишком много запретов придумали вы для обуздания своей живой натуры, слишком часто говорите: не делай того или другого, так часто, что и сами запутались в этих запрещающих правилах и забыли, для чего именно следует “не делать”. В запретах утонуло главное – то, что надо делать. И ради чего. О нем просто забыли: не до того было, чтобы помнить такую “мелочь”. Вот не ошибиться бы где, не согрешить… А делать надо благое. Сотвори благо и при этом не навреди – вот и вся истина! Вот что сказал я фарисеям.  И добавил: “А не услышите того, что сказал я вам, – в конце жизни вашей постигнет вас разочарование”.

Иуда, мой верный ученик, не предавал меня никогда. Просто в рассказе обо мне тебе потребовалось оттенить высоту моего учения низостью кого-либо из моего окружения. Для остроты сюжета – чтобы лучше запомнилось… Иначе как ты, Левий, можешь объяснить следующее: если я образцовый учитель, равви, то как мог я обучить своего ученика… трусости и предательству? Не в Библии ли сказано: от дурного дерева плоды – дурные, от доброго – добрые?

О ком писал ты, Левий, обо мне ли? Нет, ты писал не обо мне. Ты писал о богочеловеке, какого хотела толпа, оравшая: “Осанна!”, а потом – “Распни его!” Это она, толпа, водила твоей рукой, когда вырисовывал ты буквицы на пергаменте.  У тебя вышло, что я говорил: “Возлюби ближнего, как самого себя!” Но разве я призывал любить себя? И что это за мерило любви к ближнему – любовь к себе?! Не себя, а человека в себе призывал любить я, человека, созданного по образу и подобию Бога. И это самая твоя страшная ошибка! Ибо десятки поколений, заучившие эту фразу, ели отравленный хлеб себялюбия. Они любили себя больше, чем человека в себе, а потом они стали любить только себя, забыв о человеке и о Боге. Но вправе ли ты, Левий, поставить им это в вину? Ведь то, что произнес я, исказил ты сам.

Ты хочешь сказать, что в другом месте ты записал иное? Но ты и тут допустил искажение, ибо не учил я любить “Меня” (с прописной буквы – как Бога) больше, чем ближних своих. Ты будешь это оспаривать, Левий? Как мог ты изобразить меня столь безумным, чтобы я требовал любви к себе? Как вообще можно требовать – любви? Или ты опять слукавишь, сказав: “не требовал, а учил”? Но форма, в которой ты передал это “наставление”, слишком категорична для иного восприятия. Поэтому – “требовал”, Левий, “требовал”! А если любви к себе требует человек, то он просто невежда, не знающий, что любовь – это цветок естества и внутренней веры, который не вырастает по приказу. Если любви к себе требует бог, то мне жаль такого бога. Что это за бог, который вместо того, чтобы излучать свет, сам требует света!

Что ты наделал, Левий! Зачем пошел ты на поводу у толпы? Толпе нужен не Бог – толпе нужна кукла. Ты нарушил Слово, переданное тебе, ты солгал, бытописатель, повело твоё стило!..

А что сказал я торговцам в храме? “Торгуя в храме, убиваете святое в себе, – сказал я им, посему деньги ваши обратятся в прах и принесут вам погибель”. Да и как вышло у тебя, чтобы я, сказавший: “Поднявший меч от меча и погибнет!”, мог поднять на них даже руку свою?! Разве насилием утверждается правда?

“Не мир, но меч пришел я принести вам”, “Пусть мёртвые сами хоронят своих мертвых”, – так передаёшь ты мои слова.  Но не слишком ли много оружия в учении о мире и любви? Не слишком ли много равнодушия к пока еще живым и надеющимся на спасение людям? Эти слова настолько жестоки, что в течение многих веков апологетам этого твоего книжного лжеучения приходилось бормотать нечто вроде: “Нельзя эти слова вырывать из контекста”. И пускаться  в длинные и пустые объяснения, пытаясь доказать, что чёрное – это белое, просто вы его не так поняли… Но чего стоит любовь к человеку вообще, если в доме твоём, под родной крышей, началась война? Чего стоит любовь к человеку, если ты в разладе с человеком, с которым делишь кров и пищу твою? Не лги, Левий, никакие мир и любовь никого тогда не спасут.

“Говори: да – да, нет – нет, а что сверх того, то – от лукавого”, – приписал ты мне и такие слова, которые задолго до меня изрекли глупые киники, утверждавшие, что могут доказать и это, и противоположное. Они даже приводили такой пример. Обречённому на казнь давали последний шанс быть помилованным, если он правильно ответит на вопрос: вводили его в комнату, где под белым покрывалом находился некто, и задавали ему вопрос: “Это чёрное или белое?” “Белое”, – отвечал он, а затем резко сбрасывали белое покрывало с того, кто был под ним, и перед изумленным взглядом вошедшего появлялся чернокожий араб...

Нет, Левий, не мог я такого сказать и не говорил никогда!  Ибо не может смертный знать в точности, что есть “да”, а что – “нет”, и каждый имеет право на неведение, сомнение и ошибку.

Некий грек поведал тебе сказочное предание о божественном зачатии мудреца по имени Пифагор, который жил за пятьсот лет до меня. И ты изложил ее слово в слово, повествуя о моем рождении.  Зачем ты солгал, Левий? Разве не говорил я тебе, как и где я родился? Разве не знал ты, что мою мать, Марию, взял силой римский воин по имени Пантера? И разве вина за это лежит на моей матери? Вина за это легла на Рим, который жестоко поплатился за свое преступление, ибо не только мать мою, а всю Иудею он взял силой. “Взятое силой – убивает!” –  говорил я, но вместо того, чтобы передать людям это предупреждение, ты подсунул им историю о “непорочном” зачатии. Солгав обо мне “из высших побуждений”, ты унизил меня стократ. Чего хотел ты добиться этой ложью? Выделить меня из всех людей, на которых лежит клеймо из Ветхого Завета, и снять с меня “порок” не только моего рождения, но и всего рода человеческого?.. И ты думаешь, что тебе это удалось? Несчастный! Если верить тебе, то зачинал меня не только “Дух Святой”, но и моя мать – потомок Евы и Адама, согрешивших перед ликом Творца. А если так, то как подобное зачатие могло стать непорочным? 

Но кто вообще сказал тебе, что зачатие бывает порочным? Да, Бог изгнал первых людей из Эдема, но разве сказал Он: “Отныне ваше зачатие будет порочным”?

“Да, я солгал, но так было надо!” – возможно, скажешь ты.  Но и тут будешь не прав, ибо так было надо не Богу, а толпе. Это она, толпа, говорит устами твоими, оправдывая собственную бесчеловечность некими “высшими побуждениями”! “Так надо!” – кричала толпа, бросая первых христиан в пасть к голодным львам. “Так надо!” – орала она устами тамплиеров и Игнатия Лойолы, устраивая беспощадные избиения иноверцев – сарацин, мавров и евреев.  “Так надо!” – в исступлении шипела она устами Томаса Торквемадо, бросая людей в костер. “Так надо!” – безумствовала толпа, сжигая живьем Джордано Бруно. Ах, он – еретик? Посмел заявить, что земля круглая? Да ведь не в Библии ли записано: “И повесил Бог круг земли ни на чём?”

С этим “так надо!” толпа убивала язычников, католических и православных священников, да и просто верующих и думающих не так, как “надо”! Устами суемудрого писаки из далекой северной страны толпа произнесла слова дичайшей сделки: “Во имя счастья миллионов можно пожертвовать жизнями сотен тысяч”. “Так надо!” – это последнее, что слышали гугеноты во Франции и евреи в Испании, Германии и России.

Вот что произошло, Левий, из-за подделки, изготовленной тобой в самом начале.

И теперь, пролив моря крови и растлив миллионы человеческих душ, платные жрецы в бессердечии своем изрекают: “История не знает сослагательного наклонения, что было – то было! И какие бы кровавые подлости ни совершались, теперь они – в прошлом, это уже – НАША ИСТОРИЯ!” А раз так, то и бремя ответственности за всё, совершенное ими и такими, как они, эти фальсификаторы возлагают на всех, то есть, по сути, ни на кого. Убили – и забыли. Но если слепые не видят, то у неба есть глаза! Если глухие не слышат, то у неба есть уши! И если беспамятные не помнят, то у неба есть память, и память эта неистребима, и она хранит всё.
 (1992)