Отражений сетчаток

/Без зачатков положительного и прекрасного нельзя выходить человеку в жизнь из детства, без зачатков положительного и прекрасного нельзя пускать поколение в путь./
Федор Михайлович Достоевский.



       Смутные очертания деревьев, выгнувшись дугой, проходили черной цепью по глазному яблоку. Перерастая к низу серыми, давно отцветшими, лугами. Кроны деревьев путались в густых облаках, или, может, это были те же поля, заведомо подвешенные к небу. От краев к центру глаза извивались паутины кровяных сосудов, испещряя и уродуя карту серых отражений природы. Опускаясь, время от времени, веко сбивало в кучу верхние и нижние поля, как неумолимый тканевый пресс. Но через мгновение картина снова источала прежний вид. Кровяные сосуды с глазного белка переползали на кожу и разрастались вереницей морщин по всему лицу. Пробив годами глубокие рытвины вокруг носа и глаз, морщины, как трусливые весенние ручьи, равномерно обтачивающие полувековой залежалый лед, скрывались в редких, рыжеватых усах. Под ними они собирались в параллельные русла, проходящие по обе стороны подбородка, свисали с лица вольной бородой и торчали во все стороны зигзагами изгибающихся волос. Как высохшие нервы или изголодавшиеся по крови сосуды, они подчинялись ветру и ощупывали ту пустоту, в которую привел их человек. Над большим пергаментным лбом на ветру раскачивались такие же редкие, жидкие волосы, обнесенные залысинами, после которых снова начинались длинные, сальные волосы. Они, подобно деревьям, обвившим этого идущего по полю человека, подчинялись ветру и гнулись тысячами в его направлении.
       То начинался, то переставал мелкий дождь, в воздухе висела мягкая сырая дымка, отчего его одежда, намокнув, висела мешком и сковывала тело. Трава становилась все реже. К ногам приставали комья липкой земли. Накапливаясь до критической массы, они отваливались, обнажая подошву сапог. Которая наступала тяжело, без разбора, двигая человека вперед по пути его немого взгляда. Где пока ничего не было, кроме туманной пустоты спереди и голых деревьев, скинувших листву, по сторонам. Под которыми плешинами виднелась желтая трава.
       Посадки вокруг гнулись под межсезонным, порывистым ветром, и в ту же секунду его глаза отбрасывали измененную карту отражений обратно в пустоту. Будто не желая ее хранить в себе. Так продолжалось снова и снова, уходя в бесконечность опускающихся и поднимающихся век. Именно здесь это являлось единственным изображением жизни, той безрассудной, нелепой борьбы с миром.
       Постепенно деревья разъезжались в стороны, забирая с собой скрежет и стон корявых крон. Теперь только свист тонких, редких стеблей травы пронизывал тишину, постепенно обволакивающую его со всех сторон. Огромное, черное море земли стало единственно твердым и хладнокровным существом в их отношении с миром. Это существо липло и всячески хотело оставить его дольше на своем теле, изнуряя и мучая в каждом шаге. Словно через его ноги питалось хоть каким-то теплом, дающим ему жить. В его глазах не осталось ничего кроме холодного, серого неба и черной, вспаханной земли. Они ровно делили территории отражений его глаз между собой. Это был незримый союз природных сил, противостоящих идущему. И, случись ему умереть, здесь и сейчас, в ту самую секунду пути, как они бы безжалостно выиграли, оставшись навсегда четкой картиной на его тлеющей сетчатке глаз. Поглотив жизнь, и сделав ее собой, они стали бы спокойно выжидать того, следующего, кто решится идти этим путем, пережевывая поверженную жизнь своими телами.
       Он двигался дальше, быть может, не зная ни о каком союзе, ни о каких отражениях, вот уже не меняющихся долгое время в его глазах. Он целенаправленно шел вперед, покачивая руками, вторя движениям ног и смотря только вперед стеклянными зрачками. Зная куда идет, зная, что нужно, и необходимо двигаться, рассекая лезвием ножа воздух, держа его вдоль своего тела и раскачивая им словно продолжением руки. И, быть может, земля, пусть и не видя, но чувствуя нутром, блеск холодной стали в руке идущего человека, уважала его, как дитя, собою рожденное, и непременно ожидая его возвращения обратно в любящее лоно природы. И съедая его тепло, хотела оставить своего сына дольше на теле, дать возможность устать и повернуть обратно, или же навсегда обнять его тело своими руками. Как всякая любящая мать, не желала отпустить его от себя, годами скидывая траву, пролегающую между их соприкосновениями. Зная, что когда-нибудь встретит своего сына, идущего этой обреченной дорогой. И жалела его, суша землю под ногами, утихомиривая пыль легким дождем, пробиваясь травой из подтаявшего снега, светясь яркими красками восхитительной весенней зелени, летним солнцем и приторно синим небом из глаз его возлюбленной. Из года в год это повторялось, пока время не выпило жизнь из его глаз, пока он сам не насытился дарами яркой вспышки прожитой жизни, пока он не стал похожим на свою мать, она оберегала его. Но всей ее заботы и тревоги было не достаточно, чтобы сегодня он остановился, свернул. Не способна она своей любовью затмить волю идущего к цели, как не способна знать истинное стечение мыслей в голове человека. И, словно чувствуя беспредельную заботу матери, он шел еще упорнее, еще безрассуднее, стремясь выполнить начатое, закончить, что должно быть незыблемо сделано.
       Вдалеке, постепенно смягчая черную землю, появился клочок травы, дав продолжение веренице травяных островков, которые становились все плотнее и больше. И вот его ноги, ступив на мягкую, хрустящую, мертвую траву, замедлились. Земля отпустила его, она поддалась его стремлению, отвернулась и стала ждать, дав волю его желаниям. Шаги стали размереннее, взгляд более мягким, появилась тоненькая струйка блеска на окраине глаз. И что-то  большое, живое и теплое, постоянно увеличиваясь, становилось крупнее, отвоевав большую часть глазного яблока. Он остановился. Перед ним, посреди большого травяного острова стояла, не шевелясь, корова. Чуждо смотрелось это животное посреди голой земли и травы, не пригодной ей в пищу. Оно, будто потерянное, стояло и смотрело на него огромными стеклянными глазами, прикрытыми лучами длинных ресниц. В них не было удивления или вопроса, они покорно смотрели на долгожданного гостя. Она знала, что однажды приведенная человеком на это место, он вернется за ней снова, и заберет с собой. На земле даже не было следов копыт, все время она не сходила с одного и того же места, куда ее поставил хозяин. И ждала, вглядываясь большими серо-коричневыми глазами в сторону, откуда дул ветер. Именно туда ушел ее хозяин, после того, как оставил ее одну среди сухой травы, серого неба и тумана вдалеке, от которого слезятся глаза. Большие, по-человечески грустные глаза.
       Они смотрели друг на друга, и лишь изредка, корова медленно и робко моргала. Молча, не отрываясь, он смотрел добрым отцовским взглядом на большое животное. Губы подернулись, стиснули морщины, и на некоторое время на его губах появилась едва уловимая легкая улыбка. Означала ли она любовь к животному, или просто облегчение от достигнутой цели. Но она быстро пропала, снова сковав лицо маской безвыходной обреченности. Он сделал шаг в направлении существа и оказался совсем близко к нему. положив свободную руку на голову, он аккуратно поглаживал короткий ворс животного. Теперь его глаза подернулись влажным блеском на нижнем веке и в уголках, а взгляд по диагонали уходил в проплешину земли. Все это время он держался несколько боком, пряча правую руку, она и сейчас уходила вдоль спины, и терялась в складках его пальто. Прекратив гладить, и помедлив пару секунд, он посмотрел на животное. И медленно, как проплывает вдалеке, парящая птица, провел ножом по горлу коровы, врезаясь все глубже в мягкую плоть. Густая, липкая кровь заструилась по лезвию, заливая собой крепко сжатые пальцы руки, и мерно капала на траву и носы его сапог. Животное смирно стояло, подняв глаза и ощущая смертельную рану на своем теле. Оно чувствовало неминуемость своего бессмысленного существования, принимая смерть из рук хозяина, как изголодавшаяся по жизни, выжженная солнцем земля принимает дождь. Она упивалась собственной кровью, рождением смерти, новым, сладким запахом внутренней свободы. Ее ноги стали слабеть, сгибая их, она опускалась телом ближе к земле, давно просящей, и только что разбуженной теплотой ее крови. Яркими полосами кровь расползалась вокруг животного, уходя в землю, окутывая траву своей теплотой. Своим цветом она вызывала восторг, взгляд на секунду радовался новым оттенкам в однообразной тусклой жиже, и пусть даже это будет смерть, если ее цвет много прекраснее картины сепии на многие мили вокруг. Человек, все это время не выпуская голову коровы из рук, опустился вместе с ней. Он сел прямо на траву, держа голову в руках и кладя ее себе на колени. Кровь впитывалась в ткань его одежды, оставалась багряным пятном на подоле пальто, стекала внутрь сапог и разливалась теплом по уставшим ногам.
       Животное слабело, все медленнее моргая, оно спокойным взглядом отражало своего убийцу в больших и глубоких глазах. Его отражение становилось все прочнее в потухающем взгляде коровы, все отчетливее были очертания его лица, все глубже в коричневых глазах становились его морщины. Глаза животного покрывало отражение человека, и вся грусть и тоска этого человека теперь угасала жизнью ее глаз. Они смотрели, друг на друга и в отражениях видели себя, жизнь и смерть, и бесконечность, вертлявым хвостом стремящегося вдаль времени, носилась с бешеной скоростью в их глазах. На мгновения, отведенные смертью, их покинуло время, сделав единым воплощением прекрасного. Они уплывали отсюда в бесконечность отражений сетчаток тоскливых глаз.