Записки Солнечного Города

        "Дело репортера Хайма"



  Впрочем, как всегда, виной тому была женщина. Может быть, и вы когда-нибудь смотрели на ее лицо обложки? Вам все равно, как ее зовут. Вы примерно догадываетесь, сколько она стоит. Дорого, подумаете вы, разглядывая идеальный, безукоризненный снимок. Прочтете это тонкую, стильную, манящую похоть в выражении ее лица. И с опаской читаете у себя в голове мысли, о том, за сколько бы вы ее купили.  Сквозь нее, как через посредника, прошли бы все изъяны вашего либидо.
Она живет где-то там, по ту сторону баррикады из газет. Туда, куда вас не пропустит охрана, потребуют пропуск или попросту засмеют. Мало, кто знает, что она живет в обычной съемной квартире в северной части города. У вас с ней много общего. Вы смотрите с ней одни и те же телеканалы, слушаете ту же музыку, и мечтаете о том же самом  — о красивой жизни.  У нее нет сверхцели. Простушка, красивая простушка, которая за сто пятьдесят долларов снимается для Vouge. Она не знает иностранных языков, не изъяснится с вами на французском, зато знает особенный язык, за который вы будете  ценить ее трижды и платить деньги.  И она знает ваши потребности лучше вас самих. Вам станет жутко, когда почувствуете ее движения прямо в такт вашим извращениям.  Она не претендует на звание первой леди страны, хотя, будьте осторожны — вы делаете ей столько комплиментов, кормите своими желаниями, — может быть, завтра этой болезнью  ее обожествления заразится сам президент.   
Он живет в другой части города. Мистер Середина, школьный человек-невидимка. Затрапезный студент колледжа, которому суждено было утонуть в массе, слиться с хором. С фантастическим нюхом на попсу. Если он купит себе новую, яркую вещь, то, как назло стены аудиторий перекрасили бы в тон его новой одежды, дабы стереть его видимость в поле зрения.
В их мысленном армрестлинге, он проигрывал каждый день, с завидной регулярностью. Под сухую. Он думал о ней каждый день, каждую ночь, фантазировал их встречи. Их поцелуй. Их постель. Она не замечала его. Если бы он взорвался прямо по середине аудитории, она бы, заболтавшись с подругами, механически бы переступила через его обугленный труп и прошла мимо. Она стала офис-менеджером неплохой фирмы.  Ей нужны только  сильные мужчины. А он стал репортером скандальной газеты, превосходящей по своей желтизне само Солнце. Занимая положение обычной ищейки городской грязи, любителя покопаться в помойках у вилл кинозвезд, он по крайней мере обрел свой цвет — желтый. Это пошлый цвет, яркий, вульгарный, но он заметнее чем цвет дисцилированной воды.
Школьные годы давно поросли плесенью. Школа оставила лишь формальный, муниципальный отпечаток в биографии. С ее первой любовью-неумейкой. С первой подлостью, первой бравадой, первыми забитыми мячами под визг полуголых Лолит — она осталось далеко позади. Только не для него. Он все еще мечтает о ней. Он так и не погрелся о ее беседы в городских кафе, так и не наелся ее любовью, так и не напился ее потом в постели. Он ставит свой размащестый автограф под статьями, но она не читает газет, и тем более не изучает маленькие шрифты с незнакомыми фамилиями авторов. Он дарит городу грязь, он научный руководитель для докторской диссертации «Сплетни Этой Столицы», но для нее он опять никто. Хватит уже этой игры в прятки! На желтой помятой бумажке в цвет его натуры,  красным гелем выцарапаны 10 цифр.
Ну надо же, узнала! Не с первого дубля, естественно, но практически сразу! Конечно же, она рада слышать, но и трижды «конечно же», она занята. Ее встречает на очередной розовой машине очередной сын Столицы. Она появляется за стеклянными стенами офисного здания, ее ждет фигура с букетом цветов, в котором спрятаны бриллианты, наверное. А она, как бездонная бочка, куда же девает все эти подарки? Деньги тратит на одежду, гасит ими кредиты на мебель, технику, тысячидолларовые наряды, проигрывает в игровых аппаратах по пятницам. Их черные силуэты образуют форму сердца. А красный букет светится в ночи, как таблоид. Букет, подаренный не им. Букет, подаренный ей.
Остается только закинуть отрывной купон в лохотрон и ждать своей очереди, если когда-нибудь ее кто-то вытащит.  Нужно просто быть настырнее — звонить, звонить, звонить. Она сейчас принимает ванну, с телефонной трубкой в руках и треплется с парнями из «высшего общества среднего звена».
Но ей никуда не деться — и таким, как она, отменяют свидания. Да и номер ее, помимо ухажеров, знают еще и менеджеры банков, которые, быть может, вовсе и не разбираются в эталонах женской красоты. С кредитной задолженностью ты чувствуешь себя вдвойне одиноко в те вечера, когда  не с кем выйти в свет. В те ночи, в которые твоя кровать становится щедрой, как спонсор, и разрешает тебе спасть одной. И он, как удаленный телохранитель, наблюдает за каждым кадром кинопленки ее жизни. Чтобы выждать нужный момент, подкараулить ее одинокой. И только потом позвонить, пообещать, придать уверенности. Игрок запаса выходит на футбольное поле. Наконец-то. Это его выход. Выход репортера Хайма.

Она украла свое имя из добротного эротического фильма. Ее зовут Дженни. Как ей подходит это имя — распространенное, не вызывающее никаких удивлений, не оттеняющее внешность и голос. Сначала она, а только потом ее имя. Сначала ее волосы — потом характер. Сначала шелк и бархат — только затем тело. Ее тумбочка — весы для мужских денег. Они не платят ей, а безвозмездно одалживают на погашение кредитов. Это ее вторая работа тогда, когда деньги из ее сумочки улетели, а в обмен на свой побег принесли ей очередные ароматные флаконы из новых коллекций, стразы, которые так искренни. Это самый обыкновенный день. Он, как и все другие дни похож на бродячего кота, подожженного хулиганами — серый, отливающий красным пламенем афиш. Но репортер Хайм ждал этого дня еще со школьной скамьи. И только сегодня календарь открыл ему нужную страницу. Он говорит с самой Дженни. Она смеется над его шутками. Сегодня ее парфюм создан специально для него. Она делала укладку для него персонально, красила губы для него — сегодня она живет для него. Теперь она знает, где стоит его подпись. Теперь она знает, сколько стоит фотография ребенка знаменитости и почему губернатор загораживает лицо руками, дабы не попасть в кадр к нему — к рыцарю круглого стола прессы, репортеру Хайму.
Дженни легкая собеседница. Она легкий человек, она желанна. Нет мужчины, который бы не захотел ее.
Репортер Хайм нравится далеко не всем женщинам в силу своей сальности, грубости, профессии.
Сегодня разговаривают между собой их сигареты, их запахи, их одежда.
В углу душной комнаты вышли на перекур ее сумка Luis Vuetton и его футляр для камеры «Norris». В комнате есть они. В комнате есть город. Тени. Предвкушение. Накал. Он боялся ложиться с ней в постель. Как девственник-переросток, он оттягивал момент до последнего, прикасался к ней робко, буквально на словах.  Ожидание праздника наконец-то переплыло в сам праздник. Неужели там, за волшебной дверцей ничего больше нет, кроме ее постели?
Ее мобильный телефон перебивает всех, кто имел честь вести беседу в этой комнате. На дисплее подозрительно мигает имя «Роджер».
Кролик Роджер! Ведь в твоей записной книжке полно женских имен и на букву «А» — Анна, Алекса, затем Бэтти, Барбара… почему он звонит именно Дженни? Репортер Хайм наблюдает, с каким удовольствием она берет трубку. Словно забыв, что он находится с ней в комнате, она ложиться на кровать, беззаботно болтает ногами и треплется с ним. Рассказывает, что она сейчас «с другом», закуривает сигарету… и… и назначает с ним встречу! Что?! Только не сейчас! Что значит «да, подъезжай, рванем куда-нибудь!». Хайм достает свой тугой, набитый наличностью бумажник, и вываливает горсть стодолларовых купюр на тумбочку. Он набрасывается на нее, но она лишь игриво выскальзывает из его рук, закрывает ладонью телефонную трубку: «Хайм, что ты делаешь? Ты с ума сошел — убери деньги!».
Хайм сидит на полу, положив голову на кровать, уткнувшись ей в ноги. Взгляд опустошен. Ее косметика, парфюм и укладка так запросто ушли к другому. И она вслед за ними.
— Дженни, я заплачу тебе!!  — орет он, ударяя кулаком по столу.
— Да что ты себе позволяешь? — Она стряхивает деньги с тумбочки, как пыль. — Я что, какая-то шлюха? Ты всегда был мерзким ничтожеством еще со школы, и нисколько не изменился!
Она ходит при нем голая, как при подружке. Тонкий ход. Если бы не Роджер, она бы сейчас ползала по нему, так как наутро в эту квартиру придут банковские коллекторы. А теперь можно вести себя вот так вот!
Хайм ползает по полу, собирая купюры. Она надевает другое, более роскошное платье и красные туфли на каблуках. Дефилируя своими длинными ногами перед его лицом, она кидает ему на голову газеты.
— Это твои статьи? Да кому это нужно? За них платят не больше пятнадцати долларов!
Хайм выходит из квартиры, как побитая собака. У подъезда блестит своей чопорной чернотой «Bentley», а молодой хмырь, провонявший дороговизной, ждет свою ненаглядную у подъезда. Конечно, они поедут в отель, поужинают на тысячу долларов, и он деликатно, незаметно и по-джентльменски переведет со своей кредитки на ее счет. Репортер Хайм уходит во чрево ночи, повесив голову и поджав хвост.    

Ничего удивительного! Если заниматься такими вторичными, сырыми репортажами, скоро мухи засмеют. А воробьи не поленятся каждое утро залетать в форточку, чтобы нагадить на голову. Нужна свежатина, и тогда Дженни будет локти кусать.
Но город сам направляет на истинную дорогу. Выстрел на другом конце улицы. И еще один. Хайм несется через шоссе, перепрыгивает автомобили. Всего-лишь дворовая шпана балуется петардами. Каждый раз, когда происходит настоящее убийство, способное вызвать бум СМИ, Хайм успевает к шапочному разбору, когда полицейские уже завернули тело, а на месте преступления остается утешительный приз — просто обведенная мелом пустота. Другие издательства публикуют чернуху, а он приносит своему хозяину-боссу жалкие остатки с барского стола.
А что если самому совершить убийство и самому его сфотографировать? Кто может быть первее самого убийцы? Это и будет его фортуна! Главное правильно выбрать жертву. Ничего личного — нужны знаменитости.
Миллионы окон. Равнодушных лампочек чьих-то судеб. Лицо Хайма искажается в ужасной ухмылке.  Хайм самодовольно закатывает рукава. На крепкой руке натянуты дешевые часы. Горсть мятых денег торчит из кармана джинс, а на поясе появляется новый предмет его инвентаря  — пистолет. Хайм смотрит на себя в зеркало. Репортер-убийца — это то, что ему нужно сейчас. Подбавить немного красной крови в его желтую жизнь.
Теперь это уже не город, а паутина, где необходимо найти свою жертву. Пистолет сильнее камеры. Хайм останавливает свой старый BMW напротив виллы Кетти Розфельт — известной кинозвезды. Королева глянцевых изданий, дочь нефтяного магната, сегодня должна умереть именно она. С ней у нее свои счеты. Она грубо послала его, когда он пытался задать ей пару вопросов на церемонии вручения Оскара. Все свои комплексы Хайм уместил в куске холодного железа у него в кобуре.
Телохранители курят по углам сада. Двери как всегда легкомысленно открыты. Тень репортера Хайма крадется к входной двери. Роскошь… Они живет в роскоши, поэтому желание спустить курок все удваивается. Сердце, как хронометр перемен в его жизни, колотится со скоростью вечного двигателя. Глушитель не позволит выстрелу кричать. Глушитель сдержит его пыл… он уговорит выстрел остаться сдержанным. Она выходит из ванной. Прямо как в триллере Альфреда Хичкока. Хайм встречает ее на лестнице. Он приставляет ствол пистолета к ее лбу, нажимает на курок. Кровь щедро разливается по периллам и коврам. Затем он вооружается фотокамерой.
— Самая дорогая фотосессия,  — цедит Хайм сквозь зубы.

Желтые ленты, как змеи обвивают ее тело. Полицейские ковыряются в ней своими руками. Очкарик-фотограф делает один снимок за другим. А теперь время порисовать мелом на полу, как дети рисуют квадратики цветными мелками.
Но первое фото уже размещено в утренних газетах. Редактор поверил лживой истории Хайма. Якобы ему поступила информация, что к ней должен придти продюсер-извращенец, и Хайм спрятался на дереве, напротив окна виллы, и приготовил фотоаппаратуру.  Но вместо продюсера пришел человек в маске и расстрелял ее. Взрыв сенсаций. Теперь он — репортер номер один. Гонорар превзошел все свои ожидания. Затем приглашения в самые кассовые редакции…
Хайм вписался в этот город. Теперь  бутики дорогих маганинов, витрины лучших турфирм и автосалонов открыты и для него. Шапка-невидимка перед блондинками-фотомоделями слетела с его головы. Но зачем они ему? Его фетиш — Дженни. Белокурая сучка Дженни… Он набирает ее телефонный номер:
— Дженни. Ты берешь трубку с первого раза? Что-то изменилось?
— О, Хайм… Мне кажется, я не совсем корректно с тобой поступила. Нам надо встретиться, — щебечит Дженни. Конечно, до нее дошли слухи о самом известном криминальном репортере Хайме. Было бы странно, если бы она ответила ему отказом. Он открывает дверь своей квартиры, направляется к лифту, когда полицейские нападают на него сзади и скручивают ему руки. Какого черта?!

Дженни. Жизнь проходит с легкостью, быстро, безболезненно, а Дженни так и остается не более чем мечта. Студентка-практикантка юридического университета лежит на полу так же, как в крови лежала Кетти Розвельт. Прокурор с интересом слушает рассказ сознавшегося после недельного допроса Хайма, как он стрелял в нее.


Судья зачитывает приговор спокойно, ровным голосом, как молитву. Садистки называет статью, и все обстоятельства. Решение присяжных единогласно. Когда судья озвучил сам приговор — «смерть через повешение», Хайму показалось, что его губы дрогнули в едва заметной улыбке.
Виселица. Видимо Хайм не заслужил, чтобы страна потратила патрон, газ и тем более, электричество. Петля уже обвила его горло. А там, за стеклом, собрались все желающие на это посмотреть. Молодой прокурор в галстуке в тон синих глаз, хохочет ему в лицо. Это его первое раскрытое дело. 
— Приятной смерти, мистер Хайм,  — читает по губам приговоренный репортер. Но вот металлическая дверь открывается, и в зал входит она, виновница всего этого — Дженни. Разодетая как на свадьбу, она пришла посмотреть на предсмертные судороги репортера Хайма. Прокурор целует ей руку и предлагает сесть на стул. Палач, обыкновенный верзила, пристроившийся работать на государственной службе, выбивает табуретку из-под ног. Петля заживает горло…
— Хайм! — кричит Дженни.
В зал входит ее новый герой. Успешный папарацци, который получил разрешение на видеосъемку казни. Последнее что видит Хайм, это очаровательную улыбку Дженни, подаренную ее новому персонажу — кассовому репортеру, пришедшему поглумиться над своим бывшим коллегой.




        "Коммивояжер"

Коридор. Двери. Офис номер двести тридцать.
За окном пекло. Кирпичные бараки, отданные под корпоративы, и редкие деревца своей симметричной расстановкой могут послужить учебным пособием по рисованию перспективы.
За белым полупрозрачным стеклом показывается силуэт человека. Мэри отрывается от монитора.
— Да, да. Проходите.
В офис входят мешок и коробка. Из емкостей торчат пассатижи, упакованные в целлофан канцелярские товары, трубы CD дисков. Только затем входит человек.
— О, нет, мы не заинтересованы в приобретении канцтоваров, у нас все это есть.
— Но это же Eric Crauser, — жалобно говорит мужчина. — К тому же в наличии есть ручка-невидимка, летающая бумага, готовая заменить внутренний факс и выручить в ту минуту, когда завис интернет. 
— Какая бумага?
— Летающая. Вы пишите письмо, а внизу пишите номер кабинета, и бумага сама летит туда.
—Бред какой-то!
— Ничего не бред. Но надо писать только ручкой-пультом, которая продается в комплекте. Если вы напишите обычной ручкой, бумага не полетит.
— Какой неотесанный бред, — Мэри скучающе сползает в кресле.
— Кстати ручка-пульт пишет по голосовым командам. Вы можете делать упражнение для рук после долгой печати текста на клавиатуре и диктовать текст ручке-пульту. — Он копается в мешке и достает брошюру: «Йога для офисных рук. Перевод с китайского Эрик Забновский».
— Очень интересно… думаю, в электричках вы король коробейников, особенно если устраиваете шоу полета ваших причиндалов.
— Я настаиваю на презентации, мисс.
Он садится на корточки и достает непонятные предметы, отдаленно напоминающие ручки и карандаши яркого элэсдэшного раскраса. Вокруг них воздух преломляется и предметы видны как будто сквозь воду. Она замечает его лицо — до боли знакомое. Где она могла видеть его? В этом же офисе? Нет, вряд ли. Он не приходил. В общественном транспорте? Она уже три года ездит в офис на автомобиле. Тогда где — где это немолодое, но приятное лицо она могла видеть? Как где?! В кино, в ее любимом «Городском Искушении», куда она ходила три дня подряд на свидания с разными парнями. Четыре года назад. Это Питер Брамс! Собственной персоной. Он замечает ее изумленный взгляд, и догадывается:
— Вы смотрели «Городское Искушение», что ли?
— Все смотрели! Вы! — она прихлопывает в ладони. — Вы Питер Брамс?
— Ну да, да, — угрюмо отвечает он. — Какое это имеет значение?
— Как какое? Питер Брамс! Питер Брамс!!  — она, как маленькая девочка сжимает кулаки и хлопает в ладони. Быстро сканирует взглядом кипы бумаг, находит журнал и маркер:
— Автограф, автограф! Пожалуйста, автограф!
— Если только ручкой-пультом.
— Да чем угодно!
— Вот смотрите. Ручка, я бы хотел расписаться на этом журнале.
Ручка вырывается из его рук, летит к журналу и ставит размашистый автограф Питера.
— Прекрасно! Потрясающе! Великолепно. Мистер Брамс, никуда не уходите, стойте! — она выбегает из офиса и тарабанит в соседнюю дверь. — Глория, угадай кто у меня в кабинете! Брамс! Как какой?! Тот самый, из «Городского Искушения!» Заходи!
Питер угрюмо садится на ящик и перебрасывает  пружину-радугу в руках.
Вторая девушка подбегает к нему с блокнотом.
— А мне автограф?
— Только если ручкой-пультом.
— Чем хотите! Вот здесь вот, на этой странице!
— Я вам не рассказывал про ручку-пульт. В продаже появилась ручка-пульт, вы просто говорите ей, что делать, а она сама пишет, а руки у вас свободны. Между прочим, есть еще и специальная летающая бумага, она прилагается в комплекте к ручке-пульту.
— Как интересно, — Глория раскрывает рот. — Какой вы модный… Ручка-пульт. Представляешь, Мэри?
— Что самое интересное, вы тоже можете купить такую ручку, — предлагает Питер.
— Да? Ой, сам Питер Брамс, как забавно! Как раз недавно пересматривала «Городское Искушение» по телевизору! А где вы были все это время? Вы же должны были сниматься в «Моей компании», почему вместо вас отца Тони играет этот противный мужик с огромными бровями?
— Это не ко мне, это к «Юниверсал». Так как вам ручка? Она стоит всего…
Дверь резко открывается и в офис входит мужчина:
— Девочки, что это за собрание вы тут устроили? Все по местам! И сколько раз говорить — не пускайте вы этих карабейников!
— Мистер О’Гилли! — возмущается Мэри. — Вы посмотрите, кто к нам пришел!
Босс внимательно окидывается взглядом коммивояжера.
— Питер Брамс?! Ой, простите, пожалуйста, — он протягивает ему руку. — Я видел вас только со спины, и думал, что это ваш хлам. Большая честь для нашего офиса. Присаживайтесь.
— Распишитесь для мистера О’Гилли! — Мэри, расплываясь в улыбке, протягивает ему еженедельник.
— Только если ручкой-пультом. Мистер О’Гилли, вы слышали когда-нибудь о ручке-пульте? Смотрите, я отдаю ей голосовую команду, а она пишет.
— Ха! Так вы фокусник, Питер! — он похлопывает его плечу. — Здорово, здорово, то-то я вас давно не видел! А вы видимо ушли в фокусы. Признаюсь, я не очень интересуюсь фокусами и фантастикой, но ваш талант, он виден везде. Как же вы зажгли в «Городском Искушении»!
— Мистер О’Гилли! — удивляется Глория. — Вы тоже смотрели этот фильм?
— Все смотрели…
— Так как вам ручка-пульт? — настаивает Питер. — К ней есть еще летающая бумага.
— Ручка-пульт? Впечатляет, впечатляет, — хвалит босс. — Вы как всегда на высоте. Чем мы можем вам помочь? Наверное, вы уже наслышаны про нашу систему безопасности?
— Да, безусловно. И, думаю, будет не лишним весь ваш офис перевести на ручки-пульты.
— О, пусть это будет вашим трюком, — вежливо отказывает О’Гилли.
— То есть вы не будете у меня ничего покупать?
— У вас?! А, — все трои весело смеются. — Вы, видимо, учувствуете в телерозыгрыше. Тогда позвольте воспользоваться этим случаем! — О’Гилли машет рукой в дверной прием, где, по его мнению, установлены скрытые камеры: — Мы любим Питера Брамса. Пользуйтесь нашей системой безопасности! Спасибо!
— Я пойду? — расстраивается Брамс.
— Как? Уже? Вы не хотите кофе?
— Нет, у меня очень много дел.
— Обязательно заходите.
— Непременно.
Он тащится по коридору вниз, жалко скрипя по полу мешками.
«Еще одни! — злится он. —   И когда уже снимут с проката этот чертов фильм! Такими темпами мне не заработать даже на печенье!»




"Детектор «Правда»

Он стоит в дверном проеме. Там, прямо перед ним, их комната, когда-то служившая бомбоубежищем от всех проблем. За окном бушует недостроенная карьера, необъяснимые обиды и все, что отложено на потом. В городском сумраке, как монстры из «Тумана» Стивена Кинга, кишат все сложности, бюрократические потоки, женская независимость, и все эти институты тянут свои щупальца, пытаются проникнуть в вентиляционные дыры, но всегда остаются снаружи. 
А ведь они говорили, что никогда, ни при каких обстоятельствах, нельзя впадать в блаженную эйфорию, отметая предубеждения здравого смысла. Ни в коем случае не следует ощутить себя по ту стороны рекламы страховых компаний, сайтов корпоративных программ, променивать свое лицо на белозубую улыбку с отфотошопленными яркими глазами. Они предупреждали, что какая бы программа бы не была предложена, как бы лояльно не предлагали ему финансовую дисциплину, никогда нельзя доверять этим программам безукоризненно, всегда нужно держать резерв и, по крайней мере, представлять свою жизнь хотя бы без одного из постоянных элементов.
О стиле жизни всегда могут рассказать запахи. Запах автомобильного ароматизатора, запах свежей оргтехники, выстиранного белья, парфюмерии и бытовой химии.
Алкоголя. Сигарет. Наркотиков. Похоти. Алкогольной одышки, отдающей чем-то вишневым и забродившим.
Это неправильно. Нужен здоровый образ жизни. Что бы ни случилось, какие бы трагедии не произошли, нельзя курить. Нельзя напиваться, и тем более прибегать к психотропным. Максимум, что можно себе позволить — это безвредный поход к психоаналитику и фанатичный отказ от всей фармацевтики, которую прописывает доктор. Даже если близкий друг умирает от рака и хочет попрощаться, нужно ответить «я тебе перезвоню», когда ты совершаешь утреннюю пробежку вокруг парка. А еще лучше оставить телефон дома и поставить его на режим автоотвечика. Даже если над работой повис рейдерский захват или глобальный кризис, не следует работать во время ланча и отменять корпоративы. На корпоративах надо шутить. Больше шутить не надо. Это так думаешь сначала, когда еще есть силы впитать в себя социальные проповеди, довести их до максимализма, пытаться быть равнодушным и эгоцентричным. Чаще всего у всех есть такой период, когда человек упивается своим непробиваемым равнодушием. Однажды ему даже хотелось, чтобы кто-то умер из близких, дабы проверить, насколько равнодушно он переживет эту смерть. Зажмурившись от этих мыслей, он входит в комнату.
В комнате порядок. Потому что порядок больше одобряется, чем хаос. Потому что в порядке лучше работается, чем в беспорядке. Потому что гости положительно одобрят порядок, а срач посчитают результатом девиантного поведения.
В комнате она. Она сидит дома, потому что хочет показаться домашней. Потому что все процедуры уже сделаны, напитки выпиты, музыка прослушена, наиболее зажигательные ритмы оттанцованы. Вчерашнее уже потрачено. Завтра еще не началось, а сегодня больше нет наличных денег.
На ней футболка с длинным рукавом и трусы-шорты. Потому что так опять же домашнее. Потому что так эротичнее, беспомощнее, компромисснее. Волосы не убраны в хвост, а сползают по плечам. Она оглядывается и улыбается ему. Он проходит мимо, берет ноутбук и идет по квартире дальше, обходя предметы быта, переступая через лежащие на полу бренды, минуя висящие на стенах репродукции произведений искусства. Монстры за окном покрасили небо в желтый цвет, а рожа Солнца медленно спустилась за тело земли, украдкой выглядывая с самого краешка.
— Сразу за работу? — спрашивает она, и подходит к нему. — Ты будешь обедать?
Обедать нужно вовремя. Поменьше, но почаще. До шести. Отказать сейчас не следует.
— Нет, позже, — отвечает он. — Ким, я знаю, что ты изменила мне четыре раза. Соврала сто девяносто шесть тысяч пятьсот восемнадцать раз. Была не рада меня видеть тысячу пятнадцать раз, а слышать двадцать восемь тысяч и еще шестьсот тридцать раз. Думала о том, что если бы я умер, ты бы вышла за Кларка один раз. А о том, что если бы я признался, что изменил тебе, ты бы ушла к Кларку больше ста раз.
— Что ты несешь?
— Извини, неточность: девяносто раз. До ста еще не дошло. Пропорция твоих инсценированных оргазмов и настоящих равна три к одному. Зачем тогда ты кормишь меня? Предлагаешь обедать? Зачем?   
— Что за оскорбительные шутки! Пошлятина какая-то, самая настоящая пошлятина!
— Сядь, — он встает из-за компьютера и ходит вокруг нее. Водит руками по ее волосам, по лицу, по шее. — Вот такая вот ты… лживая. Игрушечная. Собранная непонятно кем. Я теперь все про тебя знаю, Ким. Я накопил на детектор «Правда»
— Господи, так вот куда уходили деньги, — она удрученно садится на диван.
Сколько раз они проходили под рекламным щитом детектора «Правда», и сколько раз он с замиранием сердца прикидывал, как заветно он возьмет его в руки, настроит на нужную волну — на волну Ким, и узнает абсолютно все.
— Ведь бесполезно отступать, абсолютно бесполезно! — ликует Рей. — Детектор все сразу покажет. 
— Ты доверяешь какой-то смутной машине?
— Нет, ну, конечно, она может ошибиться в просчетах, но ведь откуда всплыло имя Кларк?! И почему ни меня, ни тебя не удивляет цифра четыре? Давай посмотрим на календарь? У детектора есть календарь… и есть еще замечательная прога (ее надо дополнительно установить), где все будет показано в увеличенной видеозаписи со спутника.   
— Достаточно, — перебивает Ким. — А почему ты рад?
— Я рад, что знаю правду.
Ее показное спокойствие ломается.
Они учили, что в любых ситуациях надо просто поговорить.
Другие учили, что слезы — лучшее лекарство от депрессий.
Третьи запрещали сквернословить, сравнивая мат с дыханием сатаны.
У Ким истерика. Слишком большая порция безукоризненной правды, добытой неестественным путем. Не было подготовительного периода стадии подозрений, не было вопросов с надеждами услышать желанные ответы, не было стадии «сладкой лжи», сразу «бац!» — и он все знает, и кроет правдой, как джокером.
Ким со своим сенсорным складом личности часто представляет, на что похожа та или иная эмоция. На что похожа правда? Явно что-то очень грубое. Что-то в стиле большой пушки или танка. Ядерной боеголовки. Поскольку правда всегда исходит из прошлого, то металлический корпус этой ракеты слегка ржавый. Но у правды меньше деталей, она состоит только из одной литой части, готовой изрезать, исколоть и изорвать не только настоящее, но еще и вернуться в прошлое, аннулировать все былые радости, превратить их в тупую боль и ударить ей, но уже сейчас. Правда не интеллигентна, потому что не бывает виноватой. Она не интеллектуальна, потому что ее кругозор всегда узок. Она не добра, потому что всегда, в любом случае, судит. Не современна, потому что всегда раскрывает в человеке дремучую, животную, первобытную сущность. Грязна, так как годами была зарыта на дне. Поэтому правда похожа жуткую большую булаву.
Человек, говорящий правду, становится палачом, сей булавой размахивающей. Либо глупцом, который пошел в атаку булавой против атомной бомбы. Для Ким Рэй стал палачом. Прокурором, который пригвоздил ее уликой. Она спасается от атаки маленьких невидимых монстров отчаяния, зарываясь в подушку, а Рэй упивается тем, что знает теперь все даже самые незначительные детальки. Он чувствует такую неограниченную власть, что ему хочется схватить ее за волосы, потащить по квартире к раковине, и окунуть в воду. Начать топить, наслаждаясь ее агонией, паникой, асфиксией.
Они учили не судить. Не желать зла, и уметь прощать.
Он хочет причинить ей боль. Он не будет сожалеть, если убьет ее. При виде ее мертвой, наоборот, он получит странное и вычурное удовольствие.
— Я все знаю, — продолжает ликовать Рэй. — Я все про тебя знаю! Все!
— Тогда дай и на тебя посмотреть через детекор! — Ким убирает подушку со своего лица. Только что затронули честь ее женственности, ее как будто назвали проституткой, а ей нечего ответить, но и соглашаться нельзя. Она уже падала в пропасть позора и безысходности, ее крах уже успел вызвать аритмию и спазмы в горле и груди, практически привел к  астматическому припадку, который в тот момент готов был лишь сексуально раззадорить Рэя, но она нашла канат, за который зацепиться. Быть голой при одетых ужасно. Быть голой при голых — неинтересно. Быть голыми вдвоем — равноправно. Так пусть он разденется, пусть тоже укажет на все свои промахи. Пусть признается во всем, всем, всем.
— Пусть детектор скажет все! О ком ты думал. Чего желал. Чего боялся. Когда у тебя не встал член! Когда ты убого мастурбировал на образ женщины, которую не смог добиться. Когда изменял мне, а когда был влюблен в меня до потери пульса, ревновал, но стеснялся это показать. Раздевайся, Рэй.
— Ты никогда этого не узнаешь, — выводит по буквам рот Рэя. — Никогда!
Он не может понять, как же дальше распорядится правдой. Она тяжелая, громосткая, холодная, неприятная, и он не в состоянии удержать ее. У железного куба правды начинаются вырастать лапы паука, дергаться, выпускать из себя вонючую слизь. Он роняет это чудовище на пол. Стекла окон трескаются, и уличные монстры врываются в комнатный вакуум. Осьминоги, пауки и рептилии витают по комнате, мошкара витает вокруг компьютера и цветка. А Ким остается стоять в стороне, как жертва. Чистые слезы стекают по ее гладкому лицу. Рэй падает на пол, отбиваясь от нападающих на него гигантских тварей.
Ким уходит в коридор. Раскидывая тварей по комнате, Рэй догоняет ее, роняет на пол и хватает за горло.
— Ты уничтожила мой дом! — он душит ее, крепко зажимает нос и рот…
… он лежит на полу. Правда стоит в коридоре, рядом с сидящей на стуле Ким со ссадинами на шее. В комнате снова пусто. Рэй улыбается. Штиль. Никаких монстров, никаких галлюцинаций. Все, что прошлое зарыто, там и осталось. Все, что в будущем притаилось, еще далеко и пока безопасно в силу неактуальности. В настоящем ничего не происходит. Пустота чистого листа манит нарисовать что-нибудь новенькое. Обиды нет, так как она осталась в прошлом.
— Разведемся? — подмигивает Рэй.


               

                Что было в коробке?


1

— Я вообще-то не очень верю в смерть. Это такая же перетасовка места, как, скажем… законодательство. Или переезд. Гомер просто переехал. Разве нужно плакать, когда человек переезжает?
— Бедняжка… — Маргарет шепчет на ухо сестре. — Она пока что не хочет даже осознавать.
Сестра кивает, увлеченно ковыряясь вилкой в салате.
Маргарет берет Мону за руку.
— Садись, Мона… Да, он просто уехал. Остаться у тебя до конца уикендов?
— Нет, Маргарет, что ты. Спасибо, но это лишнее. Правда. Спасибо…

Когда он умрет, все думали, что дом погаснет и потухнет изнутри. Но дом предательски продолжал гореть уютным теплом многочисленных бра.
Когда он умрет, все думали, что больше не будет ни одного праздника. Но календарь, как последний хам, забыл перекрасить запланированные каникулы с красного на черный.
Когда он умрет, все думали, что это будет совсем другая эпоха. Все тот же век. Такая же плавность текучки времени.
Мона закрывает дверь за последним гостем. Еще одно набившее оскомину за последнюю неделю соболезнование. Гомера нет. Она осматривает дом. Не притаился ли он всем своим интерьером, как подлый хищник, нападая на нее психозом только потом? Подозрительно долго не хотелось плакать. Не хотелось кричать. Было только состояние ускоренности. Все хотелось делать быстро, резко. Да, и было еще душно. А так, все даже слишком правильно: сидеть напротив человека, почему-то похожего на шахматы — такой же черно-белый и до противности логичный, и выбирать гроб. И выбор гроба, и свидетельские показание инспектору, и ночной визит врача, который приехал на черной машине вместо белого фургона, и прием отштампованных соболезнований — все это было выдержанно великолепно, как нельзя лучше. Ни единого срывчика. Все истерики были растрачены невпопад, на мелочи, расфуфырены на дешевые детские обиды, проиграны при бытовых ссорах. И вот когда можно и нужно все их выплеснуть, вылить, искупаться в них, и было бы намного лучше их не скрывать, эмоциональная заначка оказалась пуста.
И дом пуст. Зря она тактично отказала Маргарет? Господи, в ванной зеркало еще осталось завешенным. Черный, траурный занавес. Она срывает черную тряпку. Смотрит на себя в запачканные стекла. Будто бы умерла она, а не он. У него на фотографиях остались живые глаза, а у нее пустые, мертвые, потухшие. Кокаин, наспех спрятанный в ящик стола, радостно пританцовывает в предвкушении быть нужным. Но она даже не думает о нем. Когда врачи делали негативные прогнозы, день, ночь, режим, правильные слова, дипломатия, формы общения с тем или иным человеком, все как-то спуталось, перетусовалось как колода карт после партии. Хотелось бы верить, что впереди новая партия.

— Маргарет?
— Да, да, дорогая…
— Маргарет, он никуда не переехал. Он умер. Ты слышишь меня? Он умер.
— Мона… я знаю. Мы знаем… если тебе проще думать, что он переехал, нет смысла расставлять все по своим местам.
— Как ты думаешь, я любила его?
Маргарет с ужасом смотрит внутрь телефонной трубки, затем осторожно говорит:
— Мона, может быть, мне вернутся? Тебе совсем плохо.
— Ответь мне на вопрос: я его любила? Я не любила его. Это так ужасно… он всю жизнь жил без любви. А без любви не живут. Без нее существуют, а сколько, сколько можно просто существовать?
— Ты любила его. И ты это знаешь.
— Ему не надо уходить от Келли.

Они с Келли оба были научными работниками. И они бы всегда поняли друг друга. Только научным работникам придет в голову выводить формулы любви и смерти. Только научные работники могут говорить о раке легких во время еды. Смотреть, как насекомые пожирают друг друга. Найти плюсы в атипичной пневмонии с какой-то там демографической точки зрения. Сначала написать к своей жизни синопсис, а потом уже начать жить — так могут только научные работники. И войти в этот вонючий реактор тоже могут только они!
Их союз с Келли распался из-за нее. Она — это все, что было у него не от науки. Ей ненадолго удалось пригласить его в жизнь без анализа, с ее глупостями и пошлостями. Только зачем, будучи неготовой стать его научной музой? Каждую ночь вместе со звуками дождя и ветра были слышны щелчки клавиш. Всегда горел свет. У докторской диссертации не было начала — идея зародилась еще до первой курсовой, и не было конца. Она стала его проповедью, а научный руководитель стал его пастырем. А Моне всегда казалось, что там что-то примитивное, и испытания, им проводимые — материал для детских комиксов. Рисунки чудовищ похожи на наброски для дешевого ужастика, еще дешевле и примитивнее чем осьминог из «Невесты Монстра». А он считал, что именно они и могут быть запущены на спутнике и стать первыми космонавтами, которых можно запустить на шесть галактик.
В лаборатории произошел взрыв. И он вошел туда, хотя службы предупреждали о возможных последствиях. Он не спас ничего. Он умер. Диссертация брошена. Все его научные статьи превратились в один большой некролог. А она сама превратилась во вдову.

За окнами слоняются эти люди-призраки в комбинезонах. Надо рвать из этого научного городка! На следующий же день! Уже вот здесь эти медицинские халаты, ангары, лаборатории, заводы и ночные патрули с головами-противогазами. Какой-то короткий, бессмысленный, чужой брак. Соблазнить тихого молодого ученого, разрушить чужую семью, похоронить его, а потом уехать на побережье, и для приличия посещать могилу, как экскурсию. Там, на Побережье — там всегда шум воды. Там ночи теплые, свои, летние, алкогольные. Там ходят в ярком. Там все весело. И даже перестрелки в барах, и постоянные налеты на местное отделение банка, и героиновые поставки в порту — все равно там ярче. Спасатели с латинскими именами, студенты туристических, загоняющиеся на практиках… как все это воспримется после постоянного промышленного гула промзоны? Она все равно собирает вещи, только самые необходимые. Здесь рассветы имеют цвет ультрафиалетовой лампы. Если за окном полигон отдает синей белизной, значит, начинает светать. Красные лампочки предприятий загораются, город еще больше начинает трещать, дымить, пахнуть столовыми и капустой, звенеть стекольными переработками, шуршать шинами и вибрировать гусеницами танков. Жены профессоров обычно деградируют в магазинах, в бассейнах или на дачах. А она торчит здесь… Пользуясь первыми лучами солнцеподнобной звезды и первым автобусом к вертолетной площадке, она покидает дом за час до сегодня.
Человек в противогазе перегораживает ей путь.
— Сегодня проезд на площадку закрыт. Испытательные работы. Возвращайтесь домой или езжайте в город.
— А почему вы в противогазе? Что, что-то случилось?
— Нет, мэм, ничего не случилось.
— А почему вы всегда ходите в противогазе? Для красоты?
Она разворачивается. Дом повернулся к ней спиной. Окна закрыли глаза. Рот крыльца искривился в презрительной ухмылке. Ведь это е ее дом, это дом Гомера. И после смерти хозяина, он как преданный пес, уже не пустит ее туда, будет мстить, разведет полтергейст. Где же провести этот день? Она замечает, как у ее дома стоит незнакомый автомобиль. Кто это успел подкрасться, только стоило ей отойти? Она с интересом возвращается к зданию.
Молодой человек в черном костюме курит у двери.
— Мона Треччи?
— С кем имею честь, мистер?
— Я Томас Шарп. Я юрист. Я рад, что застал вас дома. Вы не отвечаете на телефон. Мне необходимо обсудить с вами вопросы наследства.
— Наследство? — Мона прислоняется к двери. — Неужели Гомер что-то оставил? Какая неожиданность…

— Какая все-таки неожиданность, — пластиковые перегородки офиса Шарпа светят в глаза. Жалюзи пошатываются от легкого ветра и издают звук хруста поп-корном. На стульях висят белые пиджаки, а вентиляторы поют свою гармонь. Шарп покручивается в кресле:
— Сумма небольшая, но она оставлена вам. Он был ученым, насколько я понимаю?
— Да, мистер Шарп. Ученым. БЫЛ.
— Мэм, наследство, оставленное вам достаточно необычно. Вы можете оформить эту сумму денег, или… — Шарп подходит к сейфу и извлекает оттуда бежевую картонную коробку: — или взять это, но при этом отказаться от денег.
— Что это?
— Я не знаю, здесь же написано не вскрывать. Наша экспертная служба проверила, что это безопасно, а что это мы не имеем право знать. Вам нужно время, чтобы подумать?
— То есть нужно выбрать?
— Да. Если вы выберете деньги, то коробку я вынужден буду уничтожить. Если коробку, то деньги я переведу на фонд НИИ, где он работал. И то, и другое, по условию завещания вы выбрать не можете.
— Так, что же тут думать? Столько расходов были связаны с похоронами. Я выбираю деньги.
— Точно?
— Да. Не миллионы, но все же. Оформляйте, мистер Шарп…


2

Желтые облака тащатся по небу и стеклопакетам.
Автомобили вплывают в искажения своих отражений, расплываясь по всему городу визуальным эхо. Здесь нет смерти. Солнечный Город слишком мультимедийный, чтобы кого-то хоронить. Слишком новый, чтобы думать о забытом. Чересчур эстетичный, чтобы кого-то убивать или воскрешать. Ему все равно. Город смотрит в одну сторону, люди в другую. Он давно им не родитель, он просто дал им право здесь существовать. Он стерпит все, ведь он никогда не причем.
Он устроил хоровод проповедников и адвокатов, проституток и ортодоксальных старух, театралов и пьяниц, полицейских и судей, безработных и богачей и размешал в своем  безумном коктейле. В этом хороводе Мона теперь кружится с Ричардом — мужчиной из давно забытого прошлого, который, как он утверждает, всегда выделял ее из толпы и был уверен, что она бросит мужа и сделает правильный выбор. Он рад, наверное, что все так и вышло. Ведь он победитель. Проигравший мертв.
В Солнечный Городе вовсе не грустно, и трагедии здесь растворяются довольно быстро. Трагедиям здесь просто нет места,  они смываются трелями клавиш, музыки и рекламы. За окном отчасти даже жизнерадостно торчат здания, а снизу беспрерывный шум моторов говорит о бесконечной эстафете жизни. Он никогда не прекращается, как будто обманывает смерть. Квартира Ричарда располагается в самом интеллигентном дистрикте Силленса. С разных сторон она зажата тисками издательств и театров, консерваторий, богемных ночных клубов. Прямо из окна спальни видна повисшая в воздухе афиша оперного театра. А на стене развешены фотоработы именитых фотографов. Зачем любоваться ими? Они признаются в любви своим женщинам, своему городу, своим родителям — а потом продают все это с молотка. По просьбе Моны, среди этих фотографий и казенных кадров мегаполиса, скромно висит фотография Гомера.
— Он был великим ученым, — в один из дней, просто посередине случайностей замечает Ричард. — Ты думаешь, я рад, что так случилось? Нет.
— Ричард? — удивляется Мона. — Я так не думаю, это неправильно. Почему ты взял?
— Мне так кажется, — он постукивает пальцем по стеклам фоторамок. — Это твой бывший муж. И я всегда уважаю твой выбор.
— Так говорят только тогда, когда не любят.
Ричард молчит.  Огромный плюс, за что его любят женщины, как умные, так и глупые, это молчание вместо «детка, ну что ты!».
— Ты так долго ждал меня, что успел себе внушить, что я та еще дрянь. А когда я сама пришла к тебе, ты открыл мне дверь по инерции… на резервах старых чувств.
Модная обстановка в доме Ричарда, розовый халат Моны, ее красная помада, сияние афиши за окном — все  делает ее слова гламурными и лишь добавляет интеллектуального арт-хауза в эту бренную совместную жизнь. И только тогда, когда этого требуют не только обстоятельства, но и правила элементарного человеческого этикета, тогда только Ричард отвечает:
— Это не так. Это уже твои фантазии. — Далее штамп: — Ты же знаешь, я тебя люблю.
Во-избежании конфронтации она отвечает:
— Я тоже тебя люблю. Хочешь, я расскажу тебе историю, связанную с Гомером? Она до сих пор не дает мне покоя.
— Конечно. Мона, мне интересно все, что тебя беспокоит.

Мона вспоминает события совсем казалось бы недавнего прошлого. Ее последний день в промзоне. Тогда Томас Шарп предложил ей этот чудовищный выбор в наследстве, как два мешочка из телеигры. И как же было ей больно смотреть, когда прямо перед ней адвокат разбивал коробку, которую она так и не открыла, взяв деньги, которые с легкостью можно спустить за две недели.
Он взял бейсбольную биту, подвинул коробку в центр стола. Замахнулся и ударил. Потом еще раз. И тогда ей показалось, что из коробки полилась кровь.
— Там было что-то мягкое… — зажмурившись, рассказывает она Ричарду. — Что-то живое. Как будто бы Томас убивал кого-то по моему заказу.
— Не может быть, это эмоции. Ты тогда была в очень подавленном состоянии, и это были всего лишь эмоции, — старается успокоить ее Ричард. 
— Я понимаю, но все же, мне кажется, адвокат знал что-то.
— А почему ты тогда взяла деньги? Чтобы мучить себя потом? Не такая уж и сумма.
— Чтобы все то, чего я ожидала от Гомера, вложить в ту коробку и закрепить за ним самую светлую память…А теперь, мне кажется, что там умерло что-то сокровенное, и это когда-нибудь еще вернется за мной. Мне страшно.
— Мона, я знаю, что было в коробке.
— Что? — ее начинает колошматить. — Ричард… Рич! Что там было? И откуда ты знаешь?
— Там не могло быть крови, и там не могло быть ничего живого. И трудно сказать, что бы оказалось тебе лучше — деньги, которые ты взяла или содержание коробки. Это абсолютно неравноценные понятия.
— Рич! Ты часто меня пугаешь своей излишней осведомленностью, но это уже слишком! Откуда ты знаешь? Не блефуй, пожалуйста! Кокетничай перед прессой, не нужно трогать такие серьезные темы!
— Мона, я общался с Гомером. Не о тебе. Просто так случилось. И я знаю, что там было.
— Ричард! — Мона возмущена. — Как ты мог там быть?! Как ты мог быть в промзоне?!
— Промзоны нет! Открой карту, промзоны нет! Ее закрыли, когда ты была еще маленькой. И если бы ты выбрала коробку, очень много того, чем ты жила, лопнуло бы, как мыльный пузырь, но не знаю, стоило ли. А теперь просто забудь. Закроем этот разговор.
— Стой, это незакрываемо!! Я еще миллион раз вернусь к этой теме, я же теперь не успокоюсь. Ты жесток, ты…
— Я?
— Ты жестоко разыгрываешь меня! Что значит нет?
— Найди промзону на карте, и попробуй купить туда билет… Попробуй, Мона. Гомер был великий ученый. И если ты будешь меня допрашивать, я буду все ближе к предательству, так как при всей моей любви к сплетням, есть вещи, которые говорить не стоят. Рассказав их, ты полностью изменишь свою жизнь, что-то не поймешь, что-то сломает тебя, а если мы сейчас поставим точку, то… кстати, уже половина седьмого! Нам надо собираться на встречу. Клинстоны считают опоздания моветоном.
— Этим не шутят! Я позвоню Томасу Шарпу!
— Томас Шарп будет у Клинстонов. Но не говори с ним на эту тему на приеме. Я прошу тебя. Давай просто жить. Давай жить сегодняшним. Давай жить счастливо.
Она сощуривает глаза. Что-то не так. Это чувство потусторонности преследует ее давно. Сон, из которого так трудно проснуться. Ее давно как будто принимают за сумасшедшую, словно пичкают психотропным. И началось все после того, как она увела Гомера от жены…
— Да, Ричард. Забьем. Этого разговора не было. Как ты считаешь, будет не очень вычурным, если я одену это черное платье?
— Самое оно.