Ничья

30 января 2001 года
Одновременный громкий плач четырех детских голосов в доме на другой стороне улицы напротив нашего дома, где жила с семьей сестра нашей мамы тетя Павла, насторожил всю нашу семью. Почти сразу после услышанного плача пришла Рая, дочь Павлы, моя сверстница.
; У нас мамка умерла, чего делать-то? – сообщила она, не унимаясь от плача. Наша мама оказалась дома и тут же ушла вместе с Раей. Заплакали и мы, толком не осознавая происходящего. Старшая моя сестра Валя, ей было уже около шести лет, может быть, понимая больше, чем я, сказала, что у них ведь теперь мамки совсем не будет, с кем они ночевать-то будут. О том, что троих девочек и старшего сына Павлы Валентина кормить теперь стало некому, до нас пока не доходило. В какую пору года это произошло, я не могу восстановить, мне тогда было около четырех лет. Остались дети без матери, а об отце ничего не знали. Еще до начала войны забрали его, и где он теперь, и жив ли, никто не знал. Двух сестренок: старшую Машу и младшую Шуру увезли в приют. Валентин уже в школу ходил. Ему  лет девять было, должен был за старой бабкой Верой ухаживать, в приют он не пошел сам. С ним еще Рая осталась. У той, мы уже тогда знали, была золотуха, всегда болели уши, шея и подбородок. Видимо, по этой причине не взяли ее в приют. Не зажилась после этого и бабка Вера. Остались Валентин и Рая одни.
В школу ходить тут уж некогда, надо работать, пенсии для детей врага народа государство и не собиралось платить, выживайте, если сможете, сами. И выживали. Какой работник получается из мальчика в девять лет, оценивали быстро, по первой работе: как лошадь запрягает в телегу или в дровни, пашет, боронит, снопы убирает, дрова рубит и возит. Валя оказался настоящим мужчиной. Сам выжил, сестренку Раю по миру не отправил.

Детские дома в те годы приютами называли. Кормили, одевали бедных сирот, и слава Богу, а нас,  домашних детей, голодавших наравне со взрослыми, еще и пугали приютами. Хотя мы и не знали, что там за жизнь, но страху нагоняло немало. Не послушаешь иной раз маму, а она и пригрозит, вот ужо отправлю в приют, там послушаешься. Нет уж, лучше с мамкой жить, хотя и голодно дома. Она, вон, вечером прядет куделю да рассказывает нам всякие бывальщины, песни поет, про уточку луговую, а мы лучины от полена, знай, откалываем да успеваем заменять догоревшую, не дай только погаснуть. Спичек ведь в доме нет, надо будет к соседям идти, там угольки разжечь да в сковородке бегом домой нести, а дома раздуть чуть тлеющие угольки и от них снова подсветить лучину. Весь день мама дотемна на работе, насидимся одни, больше на печи, там тепло, тараканы по щелям шуршат, а мама придет с работы, ужинать все вместе будем, а потом около мамы весь вечер. И спать ляжем все вокруг мамы, обхватим ее со всех сторон. А в приюте-то, знаем, нет мам. Сестренок Машу и Шуру, видимо, в разные приюты отправили. Маша повзрослей была, от той года через два письмо пришло, видимо, запомнила адрес, а, может, его в бумагах нашли. Пишет не сама, а девчонки постарше, домой просится. Ладно, хоть адрес узнали, эта теперь не потеряется. Брата Валю и сестру Раю называет, может, не забудет, потом в письмах стала и нас вспоминать, даром что, дома в школу еще не ходила. О Шуре в ее письмах ни слова, значит, не вместе живут, а где та, никто не знает, да хотя бы и знали, так не съездишь, да и она почти годовалая была, никого не запомнила. Жива ли? Вспоминали мы ее, когда очередное письмо от Маши читали все вместе. Потом как-то привыкли, забывать стали, все реже и реже Машу и Шуру вспоминали. Своих проблем да горя за годы войны у всех накопилось. Не напоминали и они о себе. Вот уже закончилась война, стали возвращаться домой отцы, но впереди нас ждало еще суровое испытание голодом, какого не видели и в годы войны. Вот когда умирали у нас люди от голода, даже те, кто выжил и уцелел в боях, в трудармии, не говоря уж о колхозниках. В эти годы в деревне научились есть то, что для человеческого пропитания не предназначалось природой: всякие травы, коренья. Так что не очень сытная жизнь в сиротских приютах в сравнение с нашей жизнью и не шла, хотя, чтобы сравнивать, надо знать и о жизни в приюте. Это когда мы уже в школе учились, у нас в классе двое детдомовских было: Леня Ражов и Лиза Киселева. Одетые всегда аккуратно и по сезону, они резко выделялись среди нас, деревенских сорванцов, зимой и летом носивших одну одежду и каждый день месивших грязь до деревни сапогами не по ноге, вечно растиравших ноги до крови. Одно у нас было перед ними преимущество: у нас были родители, у них ; не было. Кому лучше жилось и обсуждать не стоит. У всех вволю только нужда да горе было.

Кого в семье сами похоронили, того, уж знали, не воротишь, поплакали на раз да делать нечего, жить надо, плачь – не плачь, сыт не будешь. Одно воспоминание о прежней жизни у людей и оставалось. А как быть с теми, кто на войну молодой уходил и не вернулся, никакой весточки не пришло. Слухи от деревни к деревне кочуют, где-то опять человек с войны вернулся, то ли в плену был, то ли по госпиталям возили. Этих матери и жены все ждали, ждали.
У Валентина с Раей отца не стало до смерти матери. Вроде не на войну ушел, а где он, жив ли, Бог знает, но раз у других отцы возвращаются, надо ждать и им. И тем приятнее известие от родного человека, когда никакой надежды на возвращение больше уже, кажется, нет. Письмо от Григория пришло на имя жены, которой уже не один год в живых не было. Пишет, что оказался далеко от дома не по своей воле и живет в Киргизии, городе Токмак. Справляется, все ли живы, о себе больше ничего не сообщает. Рая сама еще читать не умела, ходила с письмом из дома в дом, где просила прочитать письмо, а где не было грамотных, сама из слова в слово рассказывала. Теперь они ждать отца стали, знали: раз живой, то вернется. И дождались. Приехал Григорий с подарками для всей семьи, видно, давно их собирал. Одежда, нам всем незнакомая. Счастливая Рая, вся в новеньком: и платье, и башмачки из всего, привезенного для дочерей, только ей достались. Разыскать Машу в приюте оказалось несложно, адрес ее сохранился. Стала семья собираться в дальний путь. О Шуре вспомнили, да искать ее некогда, времени отцу от пущено мало. За опоздание на работу в послевоенное время строго спрашивали. Взрослые, может быть, и успели расспросить Григория, что с ним все эти годы было, как оказался от дома за четыре тысячи километров, почему вестей о себе не давал. Все это интересно было знать взрослым, но не нам, ребятишкам. Только это так и осталось тайной. И почему Шуру не искали больше, тоже осталось невыясненным.

Прошло еще много лет. Мы успели вырасти и стали разлетаться из родительских домов, каждый по своему разумению создавая свои дома. В родительский дом всегда тянет, тем более, что родители всегда ждут своих детей, какими бы взрослыми они ни становились. Моя бабушка Устинья однажды стала просить меня поискать Шуру, видимо, безвестное ее положение не давало ей покоя. Я к тому времени жил своей семьей и учился в Вологодской партийной школе. Это был 1962 год, и, значит, Шуре должно быть более двадцати лет, она могла выйти замуж, сменить фамилию. Не могу теперь представить, какие меры я тогда предпринял. Молодость, энергия, наивность, а иногда и натиск, но поиск увенчался успехом. Я наконец получил справку о месте жительства Шуры, моей двоюродной сестры. Поехать к ней сразу не представилось возможным, поездка затянулась до весны. Многоэтажный дом почти в центре Череповца, прекрасная квартира. Дверь открыл нам муж Шуры, провел в комнату, где я и представился им. Что мы увидели дальше, было трагично. Шура! Бедная Шура! Она лежала в постели и не смогла встать для встречи с нами, хотя старалась улыбаться нам, когда я рассказывал ей, кто я, кто из ее родственников есть в живых, где ее отец, брат, сестренки. А она, страдая от боли, улыбалась смущенно и говорила, как и где жила, думала, что у нее никого нет в живых, что в детдоме ко всем приезжали родственники, только к ней никто не приезжал, и она говорила воспитателям, что она ничья. Жена моя, медицинский фельдшер, успела заметить, чем лечилась Шура, и, когда мы вышли из квартиры, сказала мне, что долго Шура не проживет. Я срочно написал письмо домой и настаивал на немедленной поездке бабушки. Сопровождать ее вызвалась моя сестра Роза. Они выехали незамедлительно. Бабушка Устинья, как только увидела Шуру, сразу нашла удивительное сходство ее с Павлой, матерью Шуры. Еще день при них Шура была жива и в сознании, разговаривала и держала руку бабушки в руках и под щекой, говорила, что теперь она не ничья, знает, что у нее есть отец и такая милая бабушка. На руке бабушки, подложенной под щеку, она тихо умерла, такая успокоенная и умиротворенная. В письме в Киргизию я рассказал о случившемся. И на этом ставим точку в трагической истории простой семьи моих земляков.