Вечная весна

Ольга Мартова – из ответов на анкету веб-сайта Мурманской областной научной библиотеки (региональный центр чтения «Открытая книга).

Ольга Мартова (Ольга Андреевна Андреева) автор семи поэтических книг: «Нить» (1988), «Чистые неги» (1990), «Лунная дорожка» (1996 и 1997), «Бал» (2000), «Светлячки» (к 200-летию А.С. Пушкина, 2000), «Двери» (2005), сборника избранных стихотворений «Добро пожаловать в весну» (2007).  Автор книги прозы: «Преображение» (1990), романов «Исфахань» (1996),«Сон-Хель и сонгелы: история поселения на краю света» (2005), «Петербургский квадрат» (2006), эссе «Анти-ад» (2008).

- Кто вы, откуда, как оказались на севере?
- Я родилась в Сибири, в Иркутске. Детство провела на Байкале, в сказочном по красоте и мистически значительном месте: побережье Малого моря у острова Ольхон (по преданиям, это один из магических центров планеты, где сберегается в секрете буддистами могила Чингисхана, сакральное место, исполняющее желания…) Байкал – огромный голубой магнит, излучающий удаль и веселье, и посейчас. Окончила филологический факультет Иркутского университета. Вот уже четверть века живу в Мурманске, приставлена к этому месту, как солдат на царской службе. Мурманск меня заполонил – наверное, по некой разнарядке свыше, положен хотя бы один поэт на сто тысяч населения. Метод «вербовки» был традиционным – я влюбилась и  вышла замуж за мурманчанина. Север для меня сначала (в сравнении с Байкальской сказкой) казался адом на земле, первым кругом преисподней. В восточной Сибири один дождливый день приходится на десять солнечных. А здесь, почти по Даниилу Андрееву – круги возмездия грешникам в «Розе мира»: тундра, промерзшая почва, карлики-растения, холод, нестихающие ветра, чернота полярной ночи. Уже не удивляюсь, что с течением времени депрессивный север превратился в обретенный рай (так, по мифу: дойдя до края ойкумены, перешагнув Полюс, оказываешься в Гиперборее). Объяснить, как это произошло – значит, объяснить саму себя, что я и пытаюсь сделать в книгах. Жизнь для меня это путешествие, в котором есть надежда обрести некий ее секрет, для каждого особый (святой грааль; панацея; эликсир жизни; рецепт вечной юности; аленький цветочек; философский камень; тетраграмматон – что кому больше нравится…) «Победившее смерть слово и разгадка жизни своей».
- Что значит для вас родина?
- Самое ценное, что есть в России – ее многообразная культура (а не «рыночная» экономика или базарная политика). Для меня родина – это, прежде всего, чудный язык,  сказки, песни, музыка Чайковского и Рахманинова, балет, книги… И русская поэтическая речь – это счастье. Сегодня говорят, что наше время не создано для поэзии. Я в это не верю. Поэтические минуты жизни – самое ценное, что в ней есть, и интуитивно все люди это понимают. Это необходимый фермент, витамин в организме общества, без которого мы перестанем быть людьми. Поэзия, впрочем, самодостаточна и самоценна, без какого-либо прикладного значения. Она не нуждается в оправданиях и даже в цели, как бы широко эту цель ни понимать. Гениально когда-то сказал Василий Жуковский: «Поэзия есть Бог в святых мечтах Земли». Хорошее стихотворение бессмертно, нас не станет, а оно будет существовать, пока вертится Земля, будет прочитано, «доколь на белом свете жив будет хоть один пиит». Я счастлива, что мне в моей жизни дано прикоснуться к русской поэзии.
- Интересовались ли вы своей родословной?
- Своей «исторической родиной» считаю Санкт-Петербург. Оттуда происходит один из моих прадедов, со стороны матери, Семен Георгиевич  Александровский. Он был близок к знаменитой организации «Народная воля» (если вы помните из российской истории, народничество делилось на три ветви: одну возглавлял Нечаев (бесы-террористы), другую Ткачев (первые марксисты), третью Лавров). Прадед мой примыкал к Лавровскому кружку. Просвещали крестьян, строили школы, больницы; распространяли революционную литературу – Сен-Симона, Фурье и Герцена. Насколько я теперь могу судить, в их деятельности кроме филантропического элемента присутствовало «подстрекательство к насильственному свержению существующего государственного строя». Группа была выслежена охранкой (донос на них написали сами облагодетельствованные ими крестьяне). Прадеда арестовали, судили и отправили в Акатуй (ныне г. Чернышевский) в каторжные работы, потом на вечное поселение в Иркутск. Там  он женился на местной дворяночке Маше Нелюбиной, у них было пятеро детей, одна из которых – моя бабушка Августа Семеновна. Александровский многое сделал для Иркутска, основал там одну из первых женских гимназий. Светлая личность. В Иркутске его помнят и как одного из дарителей редких книг. Семейству Нелюбиных принадлежал дом на набережной Ангары, сложенный из практически вечных лиственничных бревен – он стоит там и по сей день.
Лишь на фотографиях довелось мне видеть прабабушку с отцовской стороны, Людмилу Владиславовну Снегоцкую, старую даму. Аристократическое лицо, с выражением какого-то нездешнего достоинства, очень меня впечатлило, а также ее руки, неправдоподобно изящные, словно выточенные художником. Людмила Владиславовна была польских кровей, закончила Смольный институт благородных девиц. Замуж вышла за штабс-капитана  царской армии, погибшего смертью храбрых  на фронте, в первой мировой войне. Оставшись одна с тремя маленькими дочками, она перебралась в Сибирь, к сестре. Одна из ее дочерей стала балериной, супругой театрального режиссера, другая актрисой, третья (мать моего отца) – врачом. 
О моих предках можно сложить сагу: история семьи вплетается в большую историю, причудливо и небанально. Два брата моей бабушки Августы убиты были в гражданскую войну (один воевал на стороне белых, другой – на стороне красных). Сестра Анастасия, воспитывавшаяся в семье дяди-полковника, оказалась с волной русских беженцев в Харбине (Китай). У нас сохранились в семейном альбоме и ее снимки – греческий профиль и корона волос: Афродита эпохи модерна. Она вышла замуж за американского авиатора, уехала с ним в США, там вскоре умерла от родов. Еще один брат бабушки, Виктор Александровский – прозаик, много лет возглавлял писательскую организацию в Хабаровске (трагическая судьба – покончил жизнь самоубийством). Моя бабушка образование получила до революции, хорошо говорила по-французски, резко выделялась на фоне своего (советского) окружения. Работала  всю жизнь в школе, преподавала русский язык и литературу, ее очень почитали ученики. Дед мой Филипп Дмитриевич Дутов происходивший из донских казаков, покорявших Сибирь, называл себя с гордостью челдоном (сибирское прозвище, «человек с Дона»). Из того же рода происходит и исторический атаман Дутов, который в 20-е годы понимал крестьян против большевиков. Дед был врачом-рентгенологом и живописцем, окончил Красноярское художественное училище имени Сурикова, всю жизнь рисовал пейзажи, несколько хранятся в Иркутском художественном музее, один, «Исток Ангары» есть у меня в доме. Воевал на японском фронте (писал оттуда детям письма, в которых больше рисунков, чем слов) потом работал в онкологическом диспансере. Умер от рака крови, который получил на войне, из-за того, что в полевых условиях делал снимки без свинцового фартука, облучался рентгеном – сам себе поставил диагноз, знал, что умрет, но держался очень мужественно. Дед по отцовской линии, Иван Васильевич Галкин родился в крестьянской семье, пробивался из низов, стал крупным партийцем, главой Восточно-Сибирского Крайплана. По сценарию той эпохи, был репрессирован в 1937-м и расстрелян, как «шпион четырех государств», после смерти Сталина реабилитирован «за отсутствием состава преступления». В 90-х годах в Иркутске местное общество «Мемориал» отыскало и обустроило братскую могилу, где он похоронен. Я была там, положила на гранитную плиту цветы. 
Один из прадедов служил штейгером (горным инженером)  на золотых приисках в Бодайбо (Иркутская область), в знаменитой кампании «Лена Голдсфилд» (помните Ленский расстрел?) Нажил на золотом песке большое состояние, (в тех краях, как рассказывала бабушка, даже дети, играя, могли «намыть» за лето спичечный коробок золота) но все проиграл в карты, вплоть до бриллиантовых серег жены. Умер от пневмонии – ранней весной заночевал в тайге на голой земле. От этой ветви рода у меня в жилах есть немного монгольской крови: если присмотреться, я несколько скуластая и раскосая. Сохранилось фото нашего легендарного штейгера, надменного, как Чингисхан, непреклонно-брового, а рядом – его молоденькая жена, слегка испуганная и не от мира сего, с васнецовскими глазами-озерами. Когда я вижу этот снимок, мне кажется, что это портрет двух составляющих моей натуры, двух лиц моей судьбы. У меня в наследственности очень намешано очень много элементов, противоречивых, даже взаимоисключающих, но это вообще свойственно русским, мы сложные люди и, может быть, поэтому редко живем в согласии с самими собой.
Мама моя – журналистка, папа был научным сотрудником института Сибизмир, по специальности физика Солнца. С детских лет помню солнечную обсерваторию в Саянах, огромный шар солнца, с вскипающими протуберанцами, в окуляре телескопа. Дорогого моего отца уже нет на свете, но в Иркутском академгородке его многие помнят, как доброго человека, бессребреника, идеалиста (были такие партийные идеалисты в советское время – известный феномен эпохи). К нему в Академгородке мог подойти любой незнакомый человек и попросить взаймы – и он отдавал все, что есть в кошельке, а сам годами ходил в одном костюме и не хотел покупать новый. Отец в международной группе ученых принимал участие в III полярной экспедиции, год провел в Антарктиде, на станции Мирный, плавал на научно-исследовательском судне «Заря» вокруг света. В нашем доме совсем не водилось мещанства, быта. Родители много читали, собрали прекрасную библиотеку, слушали классическую музыку, говорили о литературе, искусстве, мировых проблемах. Истинные интеллигенты, таких теперь редко встретишь. Брат Иван пошел по стопам отца, окончил Массачусетский технологический институт, доктор наук, сейчас живет в Лоуэлле недалеко от Бостона, занимается разработкой программного обеспечения для американских искусственных спутников Земли. Написал математическую работу, которая была удостоена в США престижной премии. Когда я вижу в ночном небе американский спутник – пульсирующий, скоро пробегающий среди звезд –  я всегда вспоминаю моего брата. 

- Ваше первое поэтическое слово?
- Первым состоявшимся стихотворением считаю «Объяснение в любви»:

Накиньте маленькой иве
На голые плечи манто.
Купите жгучей крапиве
Билеты в цирк-шапито.
 <…>
Облако, встаньте в очередь!
Женщины, воробьи!
Не напирайте очень,
Хватит на всех любви.

Этим признанием я (того не подозревая) с самого начала определила себя как поэта радостей бытия. «Всякое дыхание да славит Господа» – псалом царя Давида. Я, как, если угодно, жаворонок или певчий дрозд, непрестанно объясняюсь в любви к миру, к его красоте.
В России принято в стихах лирическому герою быть глубоко несправедливо обиженным, униженным, обойденным – и страдающим. Почти обязательно (хороший тон)  жаловаться на несовершенства жизни, плакать, ощущать себя жертвой судьбы, рока, эпохи, других людей. Этаким  неприкаянным горемыкой, «былиночкой в поле», объектом действия враждебных сил. Это вообще русский стиль жизни: быть несчастным. Мне же в стихах чуждо самосожаление. Я себя чувствую (вне связи с обстоятельствами жизни) – королевой, принцессой, счастливым человеком. Хотя, конечно, как всякий смертный, знаю, что в жизни есть боль.
- Самоопределение в поэзии?
- Не принадлежу ни к какой литературной школе, вообще никогда не ставила себе задач в поэзии, не пыталась ничего «выражать» или «отображать», доказывать преимущества какой-либо эстетической системы над другой. Никому поэзия ничего не должна, и свобода, «вольность» в пушкинском понимании ее главное достоинство. Но с течением лет выяснилось, что я романтик, со всеми неизбежными атрибутами: педалированная эмоциональность, впадение в высокий штиль, поклонение вечной женственности, природе. Я трубадур, менестрель. Отдаю себе отчет, что по нынешним временам это выглядит довольно дико, никак не вписывается в журнальный  мэйн-стрим. Что делать – такая я по сути, а искажать себя по чужому подобью, в угоду критикам смысла нет. Кстати говоря, литературная мода на моей памяти менялась чаще, чем силуэты платьев. Может кто-то думает, что оттого я «вся такая весенняя», что не случалось в жизни больших испытаний – забудьте. Я  ведь тоже тут жила, и в советское время, и в 90-е годы и по сию пору – вынося все унижения, бескормицу, и т. д. Зарабатываю сама на кусок хлеба, сражаюсь с болезнями, от которых нет лекарств. При всем том, внутри меня, видимо, предусмотрено наличие некой небьющейся капсулы, а в ней заключен «март». 

…С эоловых уст менестрели
Слетают, уносятся в дали:
Марина в каскадах свирели
И Анна с букетом Азалий,
Сережа в плаще из капели
И Осип, и Лорка, И Шелли…

Перси Биши Шелли, любимый автор моего детства, был, со своими друзьями, Байроном и Китсом, основателем литературного течения под названием романтизм.  Конечно, Гарсия Лорка, Цветаева, Вознесенский – великие романтики. В нашем Отечестве последним романтиком, мне кажется, являлся, гордясь этим, как пристало, Булат Окуджава (еще Борис Гребенщиков – но он ушел на поиски Шамбалы и не вернулся). Современной российской поэзии эта традиция чужда, возобладала рифмованная проза: бытовизмы, чернота всех оттенков, умствования бесконечные, а также игры, цитаты – «постмодернизм». По-видимому, русская поэзия должна пройти сии дороги в своем развитии. Но убеждена, что как один из главных способов отношения к жизни, романтизм неистребим, и он еще переживет возрождение.
- Критерии художественности для вас?
- Почему одно стихотворение хорошо, а другое плохо? Требований, конечно, много, в поэтическом тексте все должно быть совершенно – «это лучшие слова в лучшем порядке». Но у меня есть собственный критерий: оригинальность, неповторимость текста, непохожесть автора на всех других, узнаваемость творческой манеры. В идеале – собственная эстетика, создание собственной художественной вселенной, со своими звездами, планетами, черными дырами (так бывает у большого поэта). Свои темы, свои рифмы, размеры, лексика, синтаксис. Или хотя бы своя узнаваемая интонация. Она есть и у маленьких лириков, но подлинных. Самобытность, конечно, не ради пустого оригинальничания, а как органическая черта. Это само по себе, может быть, даже и не критерий, но атрибут всякого состоявшегося явления в искусстве (и в живописи так, и в музыке). Всегда, читая текст, обращаю внимание, что в нем нового. Обычное впечатление: «стихи хорошие, открытия нет». Должно быть открытие. Удивление, которое испытываешь, читая – вот самый верный признак. Поэзия удивляет (и еще она утешает тебя, при том, не обманывая). Большинство авторов, увы, основываются на достижениях предшественников, и только у единиц – озарение,  прорыв (и в науке так, у исследователей, ученых).
            - Ваш самый значительный литературный успех?
- Публикация трех стихотворений из книги «Нить» в национальной антологии "Русская поэзия ХХ века", изданной под редакцией Евгения Евтушенко в Москве и Нью-Йорке (1999.) Мы с ним встречались в Мурманске, где он побывал во время своего  юбилейного турне по городам России, никогда не забуду этой встречи. Евгений Александрович колоссально много делает для поэзии. Он необыкновенный человек, в нем отразилась, как в «магическом кристалле» эпоха, вся планета. Его творчество, его совершенно необыкновенная личность, это просто борхесовский «Алеф» – маленькая хрустальная пирамидка, вместившая в себя земной шар. Такого еще не было в мировой культуре, он первый, и не знаю, будет ли второй. Нужно огромное личное мужество, и фантастическая энергия.  Я думаю, если есть на свете маги, то он один из них, «тайно причастный» к очень многим жизням и судьбам.
 В стихах моих  очень много игры слов, внутренних рифм, ассонансов. У меня все эти игры (Осип Мандельштам – «поэзия это игра детей с Отцом») в тексте происходят совершенно спонтанно, без установки на них, как черта стиля. Для поэта стиль – и есть он сам («будь самим собой»).  Это не я играю с языком, а он оказывает мне честь, играя со мной, ему это нравится. Я просто купаюсь, как  рыба, как русалка, в потоке русской речи:

Слова-струи,
Словечки-поцелуи,
Наречий град,
Междометий звездопад.

Целует меня предложенье
И делает предложенье.

Обнимает глагол,
Беззастенчив и гол.

Двоеточья, тире
Льнут как к родной сестре…

- Ваша формула счастья?
- Люди, со времен античности в этом вопросе делятся на циников, стоиков и эпикурейцев. Цинизм – это не мое. В нашем отечестве в почете стоицизм. Но я эпикуреец: считаю, что надо радоваться всему в жизни, каждой мелочи. Не исполнять суровый долг жизни, не приносить себя в жертву – а любить жизнь, любить себя,  как часть ее, как божье создание, как часть божественного промысла и совершенства. Если вы не любите себя, то не возлюбите и ближнего своего, по слову Писания – ибо ближнего надо любить именно «как самого себя». Даже в горе искать радость (это уже завет не Эпикура, а, если помните, старца Зосимы – Алеше Карамазову). Я не к вульгарному гедонизму призываю, а к принятию бытия, которое, по-моему, отличает состоявшуюся личность. Если точнее, я  исповедую стоицизм в эпикурействе – быть счастливым, вопреки всему. Счастливый человек не причиняет зла ни себе, ни другим.
- Кредо?
- В отношении к вере  я, видимо, вечный богоискатель. Ищущие Бога мне ближе и симпатичнее, чем те, кто уже нашел. Верю в Создателя, в бессмертие души, без этого жизнь была бы бессмысленна и страшна. Восхищаюсь Буддой и Магометом. Очень люблю Христа, особенной любовью, как никого в мире – Нагорная проповедь, заповеди блаженства, это для меня и есть святое. Сколько раз в самые трудные моменты жизни я произносила
«Блаженны плачущие, ибо утешатся» - и действительно утешалась…Но к православию, также как и ни к какой другой конфессии или секте не могу себя отнести. Ближе всего изумительная религия бахаи – самая молодая из мировых религий, самая светлая, и приняв ее, не надо отрекаться от Христа или Будды.
Склоняюсь к экуменизму: может быть, только мы все вместе – все человечество, все религии «правой руки» можем понять, что такое Бог
- Вы ненавидите…
- Насилие, предательство. Пошлость во всех видах.
- Главное событие в Вашей жизни?
- Начала писать стихи, на рубеже 20 лет. Это шаг к обретению мира и себя, и буквально все меняет. В жизни человека и хорошее, и плохое определяет его стиль. Для писателя это равнозначно рождению.  Но мой сын для меня – событие не менее важное. В моей жизни был период конца 80-х – начало 90-х, когда мы с друзьями вдохновенно боролись за свержение коммунистического строя, в первой в Мурманске легальной антисоветской организации «Гражданская инициатива» (ее возглавлял мой муж, Олег Андреев, оттуда вышли многие общественные деятели). Олега до сих пор в городе называют «отцом мурманской демократии» и «прорабом перестройки». Это было чувство причастности к большой истории, вспоминаю о нем с ностальгией. Знамя новой России, которое водрузили над драмтеатром, палатка протеста на площади Пять углов… На самом деле, то, что Мурманский регион проголосовал тогда за демократию, против коммунизма – во многом, заслуга «Гражданской инициативы».  Тогда казалось, что дракон навеки повержен, настало царствие свободы и т. п. Не хотела бы вернуться в прошлое, но гламурная ледяная пустыня тоже неприемлема.  В юности я была беспечно-аполитична, потом исповедовала диссидентские взгляды, теперь я не могу отнести себя ни к одному политическому течению. «Быть может поэт тот – кому не вписаться в ряд…»
- Ваши пожелания начинающим поэтам?
- Никому не подражайте, подражание это самоубийство. Боритесь в своем творчестве с литературными влияниями. Воспитайте в себе чувство собственной правоты, это не менее важно, чем дар. Когда вы пишите, перед чистым листком бумаги, для вас нет авторитетов выше, чем вы сами, ваша душа, Бог в вашей душе. Талант – это своя правда. Спросите свое сердце, в чем правда. И стойте крепко на этом. Никогда не служите никакой идее, пусть самой, на ваш взгляд, благородной (общественной, религиозной, патриотической…), если не хотите, чтобы ваша поэзия превратилась в безликое общее место, в пропаганду. Если сделать искусство не целью самой по себе, а средством, оно теряет смысл, изначально ему предначертанный, перестает искусством быть. Живые строчки просто утрачивают аромат, пахнуть начинают присутственным местом. Если Богу вообще нужна поэзия, то только самодостаточная. Просто хорошие стихи, а не стихи с моралью и идеей. Поэт – реально, а не только по античной метафоре, служитель вольных муз, и они не терпят измены.
Талант это вообще-то, один из самых эффективных способов разрушить себя, свою жизнь и жизнь близких. Я помню в разные годы в Мурманске очень многих талантливых мальчиков и девочек, с интересными стихами, прозой, но из огромного большинства ничего не вышло, не потому, что не было дара, а потому, что они не знали, как им распорядиться. «Жизнь довела», «среда заела»… В России погибший поэт, несостоявшийся гений – это узнаваемый тип, привычная и даже типичная фигура. Что очень больно. Я бы преподавала на ЛИТ-объединениях, в литинститутах курс выживания для молодых поэтов. Один из постулатов: не зацикливайтесь на признании и славе. «Поэт, не дорожи любовию народной… ты сам – свой высший суд… иди дорогою свободной туда, куда тебя влечет свободный ум…» – кредо Пушкина, уж он-то понимал в этом толк. Правда и то, что поэт должен видеть одобренье себе «не в славословиях толпы, а в диких криках озлобленья». Славу, как ни парадоксально, создают не похвалы, а разносы.
Мне, впрочем, дорог каждый отклик, я устаю в Мурманске от того, что нет компетентной критики и нет читателя. Меж тем, лирика без резонанса вообще немыслима. Рукопись, лежащая в столе еще не литература, нужен «посыл», «прием», контакт. Стихи, вызвавшие отклик современников, начинают иначе звучать, более значительно. В этом смысле – читатель соавтор поэта. Вне литературной среды даже гений не может развиться в полную силу. Нельзя всю жизнь играть в теннис «со стенкой», нужен партнер, а у меня этого чувства, что кто-то «отбивает мяч» нет годами. Не хватает воздуха, кислородное голодание.
- Какое место занимает в вашей жизни работа  журналиста?
- Много лет это было не просто способом зарабатывать деньги на жизнь, но и творческими проектами. Я автор и ведущая (уже в прошлом!) циклов авторских радиопрограмм "Сказки и были снежной Лапландии" (о саамских мифах и легендах) "Росяница" (культура русского Поморья), "Дорога к Полюсу". Жителям Мурманска и области больше известны мои радиоочерки и композиции, чем книги – таковы роль и значение СМИ в современном мире. Пользуясь случаем, хочу поблагодарить всех моих радиослушателей за внимание к моим передачам, за добрые слова – и попросить у них прощения, что в последние годы не смогла отстоять свое право на авторские программы. Дело в том, что  после реформы регионального радиовещания 2005-го года  наше столичное руководство резко сократило количество местных передач. Это коснулось всех субъектов федерации. По стране 10000 журналистов остались без работы. Мы в ГРТК «Мурман» не смирились с ущемлением наших прав на свободу слова, писали президенту страны, проводили собрания, пикеты в защиту свободы печати. Сама стояла с плакатом «Свободу –слову!» на площади Пять Углов. Нас поддержал Союз журналистов России и международная журналистская организация Баренц-пресс, а также депутаты мурманской областной Думы, профсоюзы, многие общественные организации. И вы, мурманчане, чьи подписи стояли под воззваниями в нашу поддержку. Спасибо вам! Благодаря общим усилиям, мы почти выиграли битву. Нам удалось отстоять рабочие места многих людей, а также объем вещания. Я тогда получила грамоту «Баренц-пресс» «За честную журналистскую позицию», у меня много разных грамот и дипломов за радиопередачи, это единственная, которой я горжусь. Но кое-чем пришлось поступиться – авторскими программами. Их отменила Москва. Я работала на ГТРК «Мурман» в новых условиях, как репортер, дающий информацию (в основном, короткие сюжеты) о событиях культуры в регионе. Редакция новостей, это что-то вроде вечного прифронтового штаба. Только войны рано или поздно кончаются, а  «последние известия» – никогда не последние, если завтра встанет солнце – будут и новости. Люблю свою работу за то, что она сжигает калории лучше всякой Спорт-плазы. И за то, что незнакомые люди, встречая меня на улице говорят:  «Мы так привыкли слушать по радио ваш родной голосок…»
- Продолжите фразу  "Библиотека – это…"
- То, без чего я жить не могу; модель Вселенной («Вавилонская библиотека» Борхеса).
             - Кто в Вашем представлении читатель?
- Человек есть не «то, что он ест», а  то, что он читает. Мне близок образ из Гадких лебедей» Стругацких – особый класс людей (элита) – питающаяся книгами, вместо хлеба насущного. И чуть не половина читающих – писатели. Европейцев сейчас определяют, как сверх-нацию писателей – по некоторым данным, каждый седьмой или восьмой взрослый гражданин объединенной Европе является автором книги. 
            - Каков ваш читатель?
- Романтик, как я. Человек, влюбленный в красоту, поклоняющийся ей. Бэль-хантер (см. ниже)
- Расскажите о вашей прозе.
- В первый  сборник «Преображение» вошли две повести «Русалка», «Рояль, Часы, графин» и два рассказа «Колыбельная» и «Летучая мышь». Это мои детство, отрочество, юность». К сожалению, выход этой книги совпал хронологически с развалом Советского Союза и соответственно, Мурманского книжного издательства, и почти весь тираж ее исчез, никто этой книги, в сущности, не читал, но несколько экземпляров вы можете найти в фондах Мурманской областной научной библиотеки. «Летучая мышь» это новелла о ребенке, его фантастическом восприятии действительности. Повесть о юной музыкантше «Рояль. Часы. Графин» – подступы  к теме о тайнах ремесла, о судьбе творческой личности в мире. Действие романа "Исфахань" происходит в наши дни, герои ее, «нищие духом» и просто нищие идут на поиски Града Божьего, и попадают в параллельную реальность, в пограничное пространство-время, между тем и этим светом. Роман опубликован во втором номере альманаха «Мурманский берег». Он посвящен другу юности поэту Василию Галюдкину, который так именно и живет – в поисках Града небесного.
В сказочной повести для детей «Александрина или Сад в тундре» я рискнула рассказать о соблазне наркотиков очень юному читателю. Мне думалось, что я знаю об этом больше, чем другие люди, знаю какой-то секрет, надо найти для него слова. И может, кто-то, перед тем, как попробовать «радость в порошке», вспомнит старую детскую книжку. Как всегда у меня, действие происходит на стыке двух миров, реального и сказочного. Александрина – это псевдоним поэзии, и в то же время, девочка. Улыбка, сияние бытия. Моя «Александрина» победила на конкурсе для детских писателей Баренц-региона, переведена на шведский и финский языки, но на русском так и не была издана (правда, на мурманском радио был записан и звучал в эфире радиоспектакль по мотивам повести). Русский текст вообще утрачен: исчез в один прекрасный день из компьютера и не открылся на дискете. Хотелось бы верить, что вместе с этим текстом  «растворилась в воздухе» и самая большая проблема моей жизни.
Роман «Сон-Хель и сонгелы: история поселения на краю света» – философско-историческая притча по мотивам фольклора малых народов севера. Среди предшественников могу указать на Борхеса, Милорада Павича, Орхана Памука.  Произведение начинается как детская сказка, а заканчивается пост-модерном. Текст содержит в себе также «книгу в книге» – рассказ о судьбе рукописи, о ее странствиях по  миру. Вот зачин одной из сюжетных линий:
26 ноября 1589 года гамбургский иудей Соломон Ривкин ехал по заснеженному суземку в усовершенствованной им самим кереже, запряженной пятеркой резвых оленей (саамскую лодку-санки он поставил на широкие лыжи, подбитые шкурой сохатого, которая не давала повозке при подъеме на снежные вараки скатываться вниз, а  на скользких спусках прибавляла ей ходу). Кережей правил старый слуга Соломона, преданный Густав. Внук его, молодой Альфонс сидел на задней скамейке, прижимая к груди, дабы она не разбилась в дорожной тряске, драгоценную поклажу – ящик флаконов, тщательно запечатанных воском, обернутых в оленью замшу и снабженных ярлыками. Сам ящик можжевелового дерева, с двойной крышкой, был семиярусным, в каждом этаже по тридцать гнезд – таким образом, в него помещалось двести десять бутылочек (плюс еще одна, особая, утопленная в гнездо под крышкой). Это была коллекция колдовских зелий Саамедны. Здесь присутствовала и настойка на глазах лемминга, способствующая скорейшему открытию третьего глаза во лбу, и сыворотка молока оленьих важенок, взбитая с дроздовыми яйцами, возвращающая взрослых людей в детство, и вытяжка морских огурцов, приправленная слезами сверхъестественного существа Роука (неотвратимого рока всех погостов) – дающая страждущим душам  примирение с жизнью. В ячейках сундука соседствовали вино православного причастия, подымавшее больных с постели, забродившая желчь оленьих кентавров, очищающая душу от тридцати трех преступлений и греховное приворотное зелье – березовая брага, сгущенная секретом самок в орхале. Яд желтых мухоморов, соединенный, в строгой пропорции, с потом бога войны – смесь, будящая силу и злость, делающая жалких жертв охотниками. И тут же – морошковое шампанское (шаманское), от которого на лопатках  у людей прорезывались крылышки, возбуждая  желание улететь в заоблачные сферы. Желчь чернозубого людоеда Фудно, используемая злокоз¬ненными ведьмами двенадцати погостов в их ужасных опытах, и  кровь чистой девушки-уточки Чуэдьк, любимый ингредиент ведьм-добродеек.
Коллекция языческих снадобий за год странствий по маловероятной и неправдоподобной тундре, стала для Ривкина не только выгодным  помещением капитала, но и его личным триумфом, к которому летел он в разного рода повозках, каретах и санках всю жизнь. Как многие торговцы того времени, Соломон был немножко аптекарем, немножко алхимиком, немножко врачом и более всего пройдохой. Он возгонял масла из лаванды и жасмина, набивал лепестками роз изящные саше, изготовлял  пудры для париков и помады для губ, небезуспешно лечил подагру и сифилис, снабжал худощавых фройляйн особыми каплями для приманки женихов, а пухлых фрау – микстурами  для устранения мужей, производил в тайных апартаментах выкидыши, и даже одно время поставлял свеженьких сельских простушек в публичные дома родного Гамбурга. По роду разнообразной деятель¬ности иудей умел обращаться с ретортой, перегонным кубом и тиглем, знал толк в египетских и левантийских мумиях, и, обладая тонким вкусом, умел различать букеты дорогих, столетия выдержанных вин. Именно он, как никто другой, мог оценить дикие самоядские зелья, несравнимые с ассортиментом, производимым просвещенной Европой. Посматривая через плечо на дра¬гоценный ящик, Соломон порой позволял себе даже тоненько хихикнуть от  счастья, но тут же  благоразумно взлаивал в притворном каш¬ле – дабы не спугнуть фарт и не уронить своего  достоинства в глазах слуг.
Но за одним из вертких поворотов санного пути передний олень пятерки дико всхрапнул и крепко закусил сыромятную хигну. Вслед за ним четыре его собрата закричали по-детски, по-девчоночьи, и вся упряжка понеслась несообразными скачками по сугробам, не разбирая дороги, теряя наезженную колею. Соломон привстал в кереже, силясь разглядеть сквозь клубящуюся пургу источник внезапного бешенства оленей – и увидел сзади, шагах в ста, быстро приближающиеся по следам лыжных полозьев три темных клубка. Альфонс, тоже изогнувший шею назад, в обнимку с ящиком, задрожал так, что драгоценные флакончики зазвенели на всех семи ярусах.
- Катастрофа, господин! Волки! – крикнул он, и крик его скомкала, понесла, ударив о ближнюю вараку и вернув жалким обрывком эха, обнаглевшая  пурга.
Волки, черти Саамедны, единственные из живых тварей созданные не златорогим небесным богом Юммелем, а пауком Фудно, повелителем потемок, волки, за неимением бесов, населяющие местный ад! Убедившись в их реальной близости, Ривкин завыл и укусил из-под рукава русского овчинного тулупа собственную голую руку, как будто это могло помочь ему избавиться от напасти. В несколько прыжков проклятые  настигли летящую на подбитых лыжах кережу –  и Ривкин, мертвея, увидел их глаза  цвета горячего морошкового варенья, радостные, кусачие глаза. Передний, самый крупный самец, правя, как рулем, поднятым  хвостом-поленом, пролетел над сидящими и приземлился на холку передового оленя, тут же перекусив ему, заржавшему смертным ржанием, яремную вену. Кровь брызнула на снега. Кережа, подпрыгнув, перевернулась набок, вывалив пассажиров, один старый Густав, не выпустив поводья, поволокся следом за санками, обдираясь в кровь, но тут же ударился смаху затылком о подвернувшуюся березовую корягу – и дух вышибло из него. Волки-подручные, не такие сильные, как их атаман, намертво вцепившись в ноги младшего оленя, стали валить его, остальные трое хирвасов, ревя, грызли хигну, силясь освободиться из упряжи. Соломон, сидя в снегу, молча, задыхаясь ,оттягивал на себя ящик с коллекцией – из сведенных нервной судорогой рук Альфонса, нипочем не отпускавшего дорогой груз. Опамятовавшись, молодой слуга сам отпихнул от себя проклятый сундук и, вскрикнув по-петушиному, побежал в заледеневший инистый суземок, вслед за перекусившим хигну одним из оленей.
Надо влезть на дерево… дерево, дерево… – заметалось в голове у Ривкина. Воя с горя, коммерсант нашел в себе силы оторваться от ящика. Обжигая ладони о грубую кору сосны, он, в смертном страхе, сам не зная как, сумел вскарабкаться по стволу достаточно высоко, и, стуча зубами, устроился в тесной развилке ветвей. Там, понемногу леденея на морозе, просидел он почти сутки, пока пирующие волки не ободрали до костяков трех заваленных  хирвасов и верного Густава, пока, на глазах у торговца, не выгрызли они восковые пробки из двухсот десяти соблазнительно пахнущих бутылочек  и не высосали все двести десять драгоценных нектаров, эликсиров и панацей уникального собрания. Долизав до конца содержимое последнего флакончика, адские твари устроили  оргию – плясали на задних лапах вокруг сосны с сидящим на ней Ривкиным, пели человеческими голосами и беспорядочно совокуплялись неведомыми животному миру способами. Картина сия стала известна просвещенному миру из показаний Альфонса, наблюдавшего ее, схоронившись в недальнем сугробе (к счастью для него, хоронился он против ветра, который в ином случае непременно донес бы до адских тварей его запах). Чуть позднее молодому слуге удалось подманить к себе уцелевшего оленя, и, где верхом на нем, а где, держась за его хвост, добраться до столицы магии, погоста Лу-явра. Спасла лакея от переохлаждения фляжка русской водки, припрятанная в кармане полушубка – не зря он предпочитал ее всем вонючим ведьминским коктейлям из хозяйского сундука. Волки, по словам Альфонса, то становились необычайно кротки, и проливали слезы умиления, глядя на мерзнущего иудея, то, напротив, распалялись бесовской яростью, то дрались меж собой, то целовались взасос, валь¬сировали, и даже неуклюже вспархивали над снежной поляной. Утомившись от избытка противоречащих друг другу эмоций, они таки-съели  павшего с сосны к их ногам,  замороженного до состояния деревянной чурки Соломона. 
Увы, никто никогда не рискнул снова осуществить коммерческий проект Ривкина, в случае удачи спасший бы для человечества бесценные сокровища тайных сонгельских напитков, рецепты которых утрачены для нас навсегда (а ведь, по преданию, именно смесь всех этих двухсот десяти сложных ингредиентов и давала, в итоге, эликсир бессмертия…)               
- Есть у вас хобби?
- Изобрела новый вид досуга, belle-hunting –  «охота за красотой». Я первый и пока единственный в мире belle-hunter. Это чисто виртуальное приключение, но у него имеются и точки соприкосновения с реальностью.  Я охочусь в поисковых системах типа «Яндекс-фотки», «Фотолетопись нового поколения» и т.п.  Мои охотничьи угодья. Из миллионов фото выбираю самые суперские (по своему вкусу, конечно, в этом  вся «фишка»), и виртуально присваиваю их, «делаю меткий выстрел». У меня в коллекции уже более десяти тысяч снимков (Байкал, Венеция, Сен-Поль де Ванс и так далее, и просто фантазийные композиции («приход весны», «путь каравана», «регата «Алые паруса»…) На  моих флэшках – вся красота мира, лучшее, что в нем есть. Коллекции радуг, сережек вербы, водопадов, бабочек, атриумов и патио, глицинии и плюща, снежинок, росинок, водяных лилий, лунных дорожек, рождественских елок, авторских игрушек и музыкальных инструментов… Каждый бэль-хантер вправе и должен найти свой объект охоты, что-то именно для себя. Я бы хотела взять эти флэшки в мир иной, как когда-то фараоны брали с собой на тот свет золотые колесницы, диадемы, папирусы и мумифицированных рабынь. Думаю, что бэль-хантеров на свете миллионы, но они еще не знают об этом. Они бредут по свету, на всех континентах, счастливые, сквозь спектр его чудес, очарованные странники, с «мыльницами» и «смартиками». Наши пути иногда пересекаются – помню, к примеру, девушку в Екатерининском парке, присевшую на корточки,  чтобы «щелкнуть»  Камеронову галерею…Их выдает взгляд – острый (охотничий) и в то же время, мечтательный.  И ники: palomnik, April, madam Bovari, rusalochka… Бэль-хантеры всего мира, соединяйтесь! – впрочем, они и так уже почти все  друг друга и любят, в Сети.
- Творческие планы?
- Я написала прозаическую вещь «Петербургский квадрат» (полное название «Фэнсион Трапеция: опыт мистической топографии») об одном из районов Санкт-Петербурга: сто домов, культурная история каждого из них. Открылись, как следовало ожидать, тайны неизъяснимые. С районом, где я люблю фланировать, связаны драматические моменты жизни многих (в моем списке более 70) поэтов, музыкантов, художников. «Без иллюзии, Фата-морганы, Петербург не существует. Это паноптикум визионерства, реестр бессмертных фантомов, открывающихся лишь вольному фэнсионеру – «гуляке праздному», коллекционеру пустяков. Он читает город, как раскрытый фолиант (питерское «Руководство по магии», с вокабулами заклинаний, с рецептами зелий и эликсиров), он перепархивает из эпохи в эпоху в трансе (кокаинистам не угнаться) в медитации (йогам не светит) солнечных  days-dreems, снах наяву. Его видения порой ярки, словно фейерверки петровских ассамблей на непривыкшем к ним российском небе. Но некая интимность набрасывает покров. Так, вуаль «Дамы в голубом» с полотна забытого художника, затеняет черты ее облачком тревоги и грусти от любопытства зевак, от кошмара общедоступности. Невидимой хрустальной пирамидой – тысячегранником – подымающийся над петербургскими туманами-гранитами, фэнсион – бессмертен.» В таком вот духе. Вышел журнальный вариант, но хотелось бы эту книгу издать в полном объеме.
- «Анти-ад»?
- Очень важный для меня проект: философский трактат о неприемлемости христианского ада. Сама идея воздаяния вечными муками за временные земные прегрешения мне кажется абсолютно абсурдной и безнравственной, противоречащей самому духу христианства – духу прощения, милосердия, любви. Не думаю, что Бог может быть так жесток, чтобы не оставить «всем сюда входящим»  надежды. Не принимаю образ Бога, как карающего, мстительного садиста. Христиане, с которыми доводилось беседовать, надеются, что они лично в Ад не попадут, и не нарушают заповеди господние, из страха. Но на страхе нельзя основывать нравственность (а только на любви). Нельзя запугивать себя и других. Жизнь в страхе загробного наказания, в убеждении, что жестокость выше милосердия – это одна из причин (может быть, главная) темных эксцессов в истории, войн и насилия. Источник разрушительных привычек и реакций. Не могу представить себе, как можно наслаждаться радостями рая, когда кто-то из твоих друзей и близких страдает в геенне огненной.
Я готова возглавить движение за отмену Ада. Мы все, человечество, должны молиться о том, чтобы его не стало. Каждый день, медитируя, представлять себе, что выводишь из преисподней все новых грешников, прощая их и отпуская на свободу. «Иди и не греши больше». Мы можем сделать мир лучше. Пусть то хорошее, что есть в каждом человеке, даже самом темном будет спасено, а зло в нем – присоединится к мировому злу, которое до Страшного Суда все равно – увы – неуничтожимо.
Я изложила все здесь очень схематично, неизбежно вульгаризировала идею. Журнальный вариант книги вышел в альманахе «Мурманский берег» № 13, отсылаю к нему читателя.
- Расскажите о проекте «Thank you, no».
- Эта мысль меня посетила на плато Гиза, я смотрела на пирамиды и вспоминала Владимира Соловьева, его поэму «Три свидания», Елену Блаватскую, Андрея Белого с Асей Тургеневой и так далее. А вокруг плясали продавцы сувениров, хватали за руки, совали каких-то плюшевых сфинксов и пластмассовых Анубисов, портили дорогие минуты. Я подумала, что было бы нормально, если бы те, кто не хочет, чтоб его «по жизни», или в данный момент беспокоили – надевали бы  майки с надписью «Ничего не покупаю» или «Спасибо, ничего не покупаю» или просто «Спасибо, нет». Эта надпись должна быть выполнена  запоминающимся логотипом на майке (куртке, сарафане и т. д. ) Конечно, надо разъяснить через СМИ, зачем человек надевает подобную одежду, какого отношения к себе ждет от окружающих.
В какой-то мере это облегчило бы задачу уличных продавцов, они сразу будут видеть в толпе тех, кто не станет их клиентами, ни к чему тратить на них время. Разумеется, те, кто надел подобную майку, могут купить что-то, если захотят, но они должны сами проявить желание (стать субъектом сделки, а не объектом).
Думаю, что это будет очень полезный предмет для многих, возможно, для трети всего человечества или даже больше. Это поможет оградить людей не только от сетевого маркетинга, но и от общения с продавцами наркотиков, алкоголя, зазывалами игорного бизнеса, сутенерами, разного рода мошенниками и т. д. так что моя идея имеет гуманитарный смысл, повышает личную безопасность. Родители будут рады, если их сын или дочь-подросток, наденут такую майку, отправляясь на экскурсию. Кстати говоря, слоган «Спасибо, нет!» используется в программах по профилактике наркомании, в молодежных психологических тренингах. И еще, по этой надписи люди одного образа мыслей смогут узнавать друг друга. Я эту мысль изложила на форумах, она вызвала виртуальный ураганчик, пишут, что такое могло придти в голову только поэту и что она представляет собой угрозу для общества потребления, что это хорошая коммерция, на предмет вложения капитала и сюжет для романа-антиутопии. Собираюсь запатентовать.
- Что движет Вами  на жизненном пути?
- Кажется, что я пребываю в Мурманске в ссылке (добровольной), «на вечном поселении», как прадед когда-то в Сибири. В сущности, я здесь в изоляции, культурной и личной. В местную областную культуру я со своими стихами и прозой никак не вписываюсь, и даже не надеюсь вписаться. Здесь процветает стихотворство краеведческое, «традиционная» лирика с педалированным патриотизмом, с православно-славянофильским пафосом. От такого понимания поэзии я далека. Поначалу чувствовала себя эдаким гадким утенком среди «нормальных» гусей и уток: клевали меня, щипали, – но гадкие утята вырастают.*
Рада, что не написала в жизни ни одного стихотворения на заказ, каков бы он ни был. Ни одной строчки не исправила в тексте в угоду кому-то, против своего желания. И не получила в жизни ни копейки гонорара, ни каких-то привилегий за стихи. Позволяла себе роскошь любить поэзию только ради нее самой. Не осуждаю тех, кто получал дивиденды, кому случалось ломать себя, среди таких имеются замечательно талантливые, и вообще, нет двух одинаковых жизней, и счет у каждого разный. Но я такая вот, как есть. Я, может, одна  на белом свете такая, и без меня «народ не полный».
Известное выражение «красота спасет мир» понимаю так: только красота делает мир выносимым.  Когда б он не был так красив, я не смогла бы жить, уничтожила бы себя (а значит, и мир). Мир без поэзии мне не нужен, ничто в нем меня бы не радовало.
У меня есть некая тайная миссия, которую я сама себе придумала. Трудно это объяснить в нескольких словах, но здесь присутствует  желание создать в стихах тот мир, в котором я хотела бы жить – всегда. Это  некая страна вечной весны (из моего сборника «Добро пожаловать в весну», сто стихотворений о радостях жизни).
 
Счастья, любви и творчества, вечной весны всем моим читателям!
Ольга Мартова.

*Уже после этого интервью я уехала с Севера в Варну (Болгария), с чувством, что, наконец, вышла на свободу, помилованная судьбой-самодержицей  («этапы долгие, срока огромные…»). Прилетела на Балканы, по милому совпадению, 3 марта, в национальный День Освобождения, который в народе называют еще День Ласточки. Всюду в этот день звучат веснянки, девушки «закликают пролетье», близкие люди дарят друг другу красно-белые ленточки, их надо носить, как браслет, на запястье, целый месяц март, а потом завязать на ветке ивы, чтобы радость тебя не покинула. Теперь 3 марта  и мой личный праздник освобождения. В самолете вспоминала, опять-таки андерсеновскую, Дюймовочку, сбежавшую на крыльях ласточки, из кротовой норы. Все-таки, стихи сбываются, и вечную весну я сама себе в своих строчках напророчила. Такова  сила поэзии – она материализует желания. Живу теперь, если цитировать земляка Веничку Ерофеева, среди жасмина, который не увядает ни летом, ни зимой, и соловьев, которые не умолкают ни ночью, ни днем. Эдакие Петушки, вернее, Мартинички (ласточка по-болгарски  мартина ). Сколько я оголтелых веснянок сложила за Полярным кругом, где солнце не встает из-за горизонта по три месяца, и то снег валит, то дождь «мурмансит» – и вот, получай на блюдечке, что заказывала.  Здесь во Фракии, в Родопских горах пел Орфей, и не только люди, а звери дикие выходили из лесов, птицы замирали, чтобы послушать его голос. Также сюда (в Томы,  теперяшнюю Констанцу, но это один с Болгарией регион) в свое время сослали Назона Овидия, автора «науки страсти нежной» – мне в утешение. Отсюда он писал свои «Письма с Понта», римскому другу.
Не скрою, жизнь последних лет в «городе Тридевятом» была тяжела, как сказал мне один друг, «мы с тобой, Ольга пытались отогреть ледяную глыбу теплом своего дыхания – но она, как была ледяной, так и осталась». Это так и не так. Что вообще меняется от того, что отдельный человек, хотя бы и со стихами в заплечной сумке, приходит на землю, от его вдохов-выдохов? Может, хоть на капельку счастья станет больше. «Что б ни было, а все-таки нести три нотки посеребренных в горсти, три грошика в копилку радости…» – из моего стихотворения о музыканте. И пусть, «летучие рыбы до берега не долетают, им воздуха не хватает  – но ледяные глыбы от дыхания тают». Свои злоключения я высмеяла в  иронической прозе «Ледяной кубик или прощание с Севером», и «Мемуарах Гадкого Утенка». Но остаюсь (навсегда!) гражданкой России, и прописана в Мурманске – с севером совсем расстаться не могу. Стихи писать не бросила, с полным  убеждением, что лучшего своего стихотворения еще не написала и главного не сказала. И – «все-таки, я жила – чтобы ушла зима».