Мясурочка

   Жили-были дед да баба. И не было у них детей. Уж и так, и этак они изворачивались — нет, пусто! Бабка себя здоровой по этому делу считала: по молодости, в девках еще, понесла, да испужавшись позора скинула плод грешной любви. Оттого и была уверена, что вся проблема в деде, все-то его чехвостила и попрекала пустым семенем. Дед, когда молодым был, даже проверятся несколько раз ходил к вдовым, да солдаткам. Все нормально оказалось с его семенем, живое. В соседних деревнях можно теперь встретить детишков, как две капли на деда лицом схожих. Но видать сильно любил дед свою суженную, коли не оставил и не ушел в другую семью. А бабку видно Боженька наказал пустобрюшием за давний грех молодости: неча скидывать данное Богом. Однакож дед надежды не терял и пока в силах был, все старался над бабкой, ровно грядки на огороде окучивал. Да с таким усердием, что бабка иной раз и отмахивалась уже от поползновений стариковых. А то, наоборот, сама попросит деда потрудится.

   Дело осенью было. Народ по деревням скотину бить стал — заготовки на зиму делать: колбас навертеть, засолить или подкоптить мясо впрок. С каждого двора дух сытный мясной идет: тут тебе и свежанину жарят, и борщ мясной наваристый, и кровь с салом на сковородах шкворчит. У деда с бабой хозяйство никудышное, худобы какой — и той нету, одна курочка рябая с петушком по двору хороводится. Захотелось и деду мясного когда-никогда поесть. Пошла бабка по соседям. Одни подарили немного говяжьего фарша, другие оделили свиным, а хлебушек у них и свой был. Дед с бабой зубы-то давно растеряли, потому и мясо провернутое нужно было. Решила баба котлетками побаловать деда, а заодно и себя.

   Вот стоит старуха, котлеты лепит, в мучице обваливает, да на сковородку масляную укладывает одну к одной. А у самой-то в голове все думы о своей пустой женской доле. Ей бы уже внуков тетешкать, а она до сих пор и деток на руках не ненькала. Так-то вот задумавшись, и не заметила бабка, как руки сами из фаршу слепили маленькую фигурку и в горячее масло отправили. Только и пришла в себя старая, когда крик тонкий раздался:

   — Ай, горячо!!!

   Глядь, а на сковородке, середь котлет, девочка махонькая, как карась подпрыгивает и пищит. Выхватила бабка кроху из пекла, ладонью принялась обмахивать — холодный воздух нагонять, чтобы поостыла крикуха. Да этак ласково приговаривает всякие успокоительные слова. А тут на шум и дед со двора в дверь сунулся. Потянул носом, довольно крякнул и спрашивает:

   — Ты с кем это бабка лясы точишь? Али гости к нам на котлеты пожаловали?

   — Каки гости! — счастливо смеется бабка. — Доченька у нас появилась, дед.

   — Это же каким святым духом ты забрюхатела, пока я дрова колол? — удивляется старик.

   — Нешто я дева Мария, чтобы дух ко мне в кровать лез барАбаться? Вот этими вот рученьками взяла и слепила нам из фаршу дочурку.

   Тут уж дед в избу целиком влез, да к бабе с новоявленной дочкой подошел. Поглядел с одного боку, поглядел с другого, пальцем ткнул, да тут же палец в рот и сунул — уж больно горяча дочурка, не остыла еще.

   — Лучше бы ты бабка, лишнюю котлету слепила. Забыла что ли, в дальней деревне Большие Выпендрежки в прошлом годе вот так же дед с бабой слепили себе дочку из снега, ладная вроде получилась да пригожая, а весной возьми и растай на солнышке, одна лужа и осталась от ней.

   — Да как забыть? Помню, — отмахивается бабка, — на деревне об том долго судачили. Так у них, дурней, дочка из снега, а наша глянь-кось какая крепенькая, да румяная. Как мы с тобой, мясная. Ее, как ту, и жар не берет. Я и имя ей придумала. Мясурочка.

   Ну, Мясурочка и — Мясурочка. Стала девочка жить, да взрослеть не по дням, а по часам. Дед с бабой не нарадуются. Уж до того пригожа, да помощница справная. И все-то в деревне полюбили ее. А особливо кошки да собаки. Так и крутятся вокруг Мясурочки, всюду сопровождают. Собаки, те так и норовят лизнуть девочку то в нос, то в подрумяненные щечки. Подружки у ей, ясное дело, появились, парни заглядываться начали. Довольны дед с бабкой: год-другой и внуков будут нянчить.

   Так зима прошла, весна пролетела. Незаметно и лето жаркое подошло. Послали как-то Мясурочку в лавку за хлебушком. Лавка в деревне не продовольственная, а смешанная. Тут тебе и хомуты продают, и деготь, гвозди разные, мыло хозяйственное и щелочь, а и крупы тож рядом на полках всякие, хлебушек и аржаной, и пшеничный — какой хошь.
 
   Повстречались Мясурочке на пути подружки милые. Известно, дело молодое: заболталась-заигралась с ними, пока до лавки дошла, а там уж обед. У продавщицы дома тоже дела есть — своя, чай, деревенская — и свиньям корм задать, и курочкам пшена сыпануть из горсти, так перерыв в лавке на два часа и растягивается, а то и поболе бывает. Мясурочке нет бы домой идти, да лавка на другом краю деревни находится — по жаре лень возвертаться. Да и побоялась, что заругаются тятенька с маменькой, что без хлебушка вернулась. Решила дожидаться, когда лавка откроется. Села на камушек, прислонилась к стене лавки, да и ждет-пождет.

   Тут-то девушку на жаре и сон сморил. Заснула — рот во сне раззявленный к небу, посапывает. А мухи, ровно дожидали момента. Зеленые, жирные. Жужжат вокруг Мясурочкиной головы, словно германские иропланы. То на лицо ей садятся, как на эрадром, а то и прямо в рот залетают, будто к себе домой или в мясобойню. Поползают там чево-то во рту и сызнова вылетают. А тут и продавщица пришла. Мясурочка проснулась, потянулась сладко, сплянула изо рта зазевавшуюся муху и в лавку за продавщицей вошла. Купила хлебушка, как радетели поручили, да и домой пошла.

   И все хорошо, все ладно у девушки, а вот только несколько ден проходит и стали окружающие замечать, что у Мясурочки запах изо рта неприятный вдруг пошел. А там и сама она прознала про это. Уж что только бедная девушка не делала, чтобы от запаха того избавиться. И «Колгейтом» зубы чистила, и настоем из еловой хвои рот полоскала, и листья мяты жевала — ничего не помогает, есть запах и все тут. Сторониться стали ее люди, парни уже к устам сахарным не тянуться, чтобы поцелуй нечаянный сорвать, подружки верные рожи брезгливо воротят. Собаки с кошками и те перестали толпами бегать за Мясурочкой. Пыталась было девушка приласкать какую собаку. Так та хвост подожмет, в сторону отскочит, морду лапами трет и чихает. Да так потешно, что при другом раскладе и от смеху не удержаться. Одни мухи только над головой у ней вьются-кружат. Уже будто и не иропланы, а как ангельский нимб над головой в полете строят.

   Загрустила совсем красна девица, перестала из дому выходить. А и не век же в избе вековать, вышла Мясурочка через еще сколько-то ден во двор. Мухи будто дожидали ее, налетели скопом, цыганским табором — не отбиться. Отмахнулась девушка что было сил от настырных, а рука возьми и оторвись. Полетела и посередь двора на землю шмякнулась. Лежит и шевелится. Подошла Мясурочка к своей руке, чтобы поднять и на место приладить. Глядь, а в руке червей-то, червей! Тьма татарская, басурманская! Копошаться-ползают, руку шевелят. Наклонилась Мясурочка руку поднять, а и не удержалась на ногах, рухнула и кучей гниющего мяса, смердящей и подвижной от червяков, по земле расползлась.

   Дед только и сказал бабе:

   — Это все твой бабий ум! Говорил, лучше лишнюю котлету пожарить. А так, ни себе, ни собакам, — и сплюнул.