Завтра была война

Б. Васильев


ЗАВТРА  БЫЛА  ВОЙНА
(Инсценировка А. Радочинского)


Действующие лица:


Искра Полякова

Зиночка Коваленко

Вика Люберецкая

Лена Бокова

Сашка Стамескин

Артём Шефер

Жорка Ландыс

Пашка Остапчук

Валька Александров

Полякова (Мать Искры)

Валендра (Валентина Андроновна )

Директор (Ромахин Николай Григорьевич)

Люберецкий  Леонид Сергеевич

Представитель райкома
 




СЦЕНА  ПЕРВАЯ

Коридоры школы.

ЖОРКА (читает).  «Список приглашенных на день рождения Артёма Шефера». Ну, кого записывать будем?  Не весь же класс звать.
АРТЁМ.   Ты, я, Валька Александров, Пашка Остапчук.
ЖОРКА.  Девчонок пиши сам.
АРТЁМ.   Нет, нет, зачем это?  У тебя почерк лучше. С кого начнем?
ЖОРКА.   Задача!  Лучше скажи, кого записывать, кроме Зинки Коваленко.
АРТЁМ.  Искру.  Ну, кого еще? Еще Лену Бокову, она с Пашкой дружит. Еще…
ЖОРКА.  Еще Сашку Стамескина. Из-за него Искра надуется, а без Искры…
АРТЁМ.   Без Искры нельзя. Пиши Стамескина.
ЖОРКА.  И Вику Люберецкую.

«…почта сработала быстрее, чем рассчитывал Артем».

ИСКРА.   Эта открытка не розыгрыш?
АРТЁМ.  Ну, зачем?  Я, это… Шестнадцать лет. Дата.
ИСКРА.   А почему не твой почерк
АРТЁМ.   Жорка писал. Я — как курица лапой, сама знаешь.
ВИКА.  У нашей Искры недоверчивость прокурора сочетается с прозорливостью Шерлока Холмса. Спасибо, Артем, я обязательно приду.


СЦЕНА  ВТОРАЯ


ВАЛЕНДРА (Директору).  На первом этаже  у нас  первые и вторые классы; на втором, соответственно, третьи и четвертые и так далее по возрастающей. Чем старше учащийся, тем более высокий этаж он занимает. Это удивительно точно, даже символично в прекрасном, нашем смысле этого слова. Вам, Николай Григорьевич, как будущему директору школы, будет полезно знать, что мы всё сделали согласно приказу, добавив по
своей инициативе дежурных на лестничных площадках со строгим уговором: никого из   учеников не пускать ни вниз, ни вверх…

ДИРЕКТОР.  Кадетский корпус, Валентина Андроновна.

ВАЛЕНДРА.  Распоряжение гороно.

ДИРЕКТОР.  Жить надо не распоряжениями, а идеями. А какая наша основная идея? Наша основная идея — воспитать гражданина новой, социалистической Родины. Поэтому всякие распоряжения похерим и сделаем таким макаром. Пишите:
«1-й этаж. Первый и шестой классы.
2-й этаж. Второй, седьмой и восьмой.
3-й этаж. Третий и девятый.
4-й этаж. Четвертый, пятый и десятый».
Вот. Все перемешаются, и начнется дружба. Где главные бузотеры? В четвертом и пятом: теперь на глазах у старших, значит, те будут приглядывать. И никаких дежурных, пусть шуруют по всем этажам. Ребенок — существо стихийно-вольное, и нечего зря решетки устанавливать. Это, во-первых. Во-вторых, у нас девочки растут, а зеркало — одно на всю школу, да и то в учительской. Завтра же во всех девчоночьих уборных повесить хорошие зеркала. Купить и повесить.

ВАЛЕНДРА.  Кокоток растить будем?

ДИРЕКТОР.  Не кокоток, а женщин.

ВАЛЕНДРА.  Страсти преждевременно будим.

ДИРЕКТОР.   Страсти — это прекрасно. Хуже нет бесстрастного человека. И поэтому надо петь!

( Ребята моментально выстроились  хором. «У Искры  не было ни голоса, ни слуха, но она старалась громко и четко произносить слова, от которых по спине пробегали мурашки:
                Мы — красные кавалеристы,
                И про нас
                Былинники  речистые
                Ведут рассказ -
                О том, как в ночи ясные,
                О том, как в дни ненастные
                Мы смело и гордо в бой идём!..»

ИСКРА. Николай Григорьевич, а как вы рассматриваете заключение Договора о ненападении с фашистской Германией? Вот мы с ребятами  рассматриваем  это как большую победу советской дипломатии. Мы связали руки самому агрессивному государству мира.

Директора обступили. Вопросы, расспросы посыпались на него градом. Никто и не заметил, как вышла из класса, оставленная без внимания, Валендра).



СЦЕНА  ТРЕТЬЯ


ИСКРА.  Саша Стамескин из школы ушел.
ЗИНОЧКА.  Как ушел?

ИСКРА.   Совсем. Ты же знаешь, у него только мама. А теперь за ученье надо платить, вот он и ушел.

ЗИНОЧКА.  Вот ужас-то!

ИСКРА.  Представляешь, Саша — с его-то способностями! — не закончит школу. Ты соображаешь, какая это потеря для всех нас, а может быть, даже для всей страны! Он же мог стать конструктором самолетов. Ты видела, какие он делал модели?

ЗИНОЧКА.  А почему Саша не хочет пойти в авиационную спецшколу?

ИСКРА.   А потому что у него уши!  Он застудил в детстве уши, и теперь его не принимает медкомиссия.

ЗИНОЧКА.   Все-то ты знаешь, и про модели, и про уши.

ИСКРА.  Нет, не все.  Я не знаю, что нам делать с Сашей. Может, пойти в райком комсомола?

ЗИНОЧКА.  Господи, ну при чем тут райком?  Искра, тебе за лето стал тесным лифчик?

ИСКРА.  Какой лифчик?

ЗИНОЧКА.  Обыкновенный. Не испепеляй меня, пожалуйста, взглядом. Просто я хочу знать: все девочки растут вширь или я одна такая уродина?

ИСКРА.   Не тем ты интересуешься, Зинаида. Совершенно не тем, чем должна интересоваться комсомолка.

ЗИНОЧКА.  Это я сейчас комсомолка. А потом я хочу быть женщиной.

ИСКРА.  Как не стыдно!  Нет, вы слыхали, ее мечта, оказывается, быть женщиной. Не летчицей, не парашютисткой, не стахановкой, наконец, а женщиной. Игрушкой в руках мужчины!

ЗИНОЧКА.  Любимой игрушкой. Просто игрушкой я быть не согласна.

ИСКРА.  Перестань болтать глупости!  Мне противно слушать, потому что все это отвратительно. Это буржуазные пошлости, если хочешь знать.

ЗИНОЧКА.  Ну, рано или поздно их узнать придется. Но ты не волнуйся, и давай лучше говорить о Саше.

ИСКРА.  Может быть, мы соберем ему эти деньги?

ЗИНОЧКА.  Вот ты — то умная-умная, а то — дура дурой!  Собрать деньги — это ты подумала. А вот возьмет ли он их?

ИСКРА.  Возьмет.

ЗИНОЧКА.  Да, потому что ты заставишь. Ты даже меня можешь заставить съесть пенки от молока, хотя я наверняка знаю, что умру от этих пенок. Это же милостынька какая-то, и поэтому ты дура. Дура, вот и все. В смысле неумная женщина. Ему нужно устроиться на авиационный завод!

ИСКРА.  Думаешь, это так просто? Это совершенно секретный завод, и туда принимают только очень проверенных людей.

 ЗИНОЧКА.  Сашка шпион?

ИСКРА.  Глупая, там же анкеты. А что он напишет в графе «отец»? Что? Даже его собственная мама не знает, кто его отец.

ЗИНОЧКА.  Что ты говоришь?

ИСКРА.  Нет, знает, конечно, но не говорит. И Саша напишет в анкете — «не знаю», а там что могут подумать, представляешь?

ЗИНОЧКА.  Ну, что? Что там могут подумать?

ИСКРА.  Что этот отец — враг народа, вот что могут подумать.

ЗИНОЧКА.  Это Стамескин — враг народа?  Где это, интересно, ты встречала врагов народа по фамилии Стамескин?  Слушай, а Вика Люберецкая? Папа Вики  главный  инженер авиационного завода. Я сама попрошу! Вика - золотая девчонка, честное комсомольское!

ИСКРА.  У тебя все золотые.
ЗИНОЧКА.  Ну, хоть раз, хоть разочек доверь мне. Хоть единственный, Искорка!

ИСКРА.  Ну, хорошо.  Но не откладывать.

ЗИНОЧКА.  Вот спасибо!  Увидишь сама, как замечательно все получится. Дай я тебя поцелую за это.

ИСКРА.  Не можешь ты без глупостей.



СЦЕНА  ЧЕТВЕРТАЯ



На дне рождения Артёма.  «..танцевали только Лена с Пашкой да Зиночка с Искрой. Остальные танцевать стеснялись…».
ВАЛЬКА.  А если я к водопроводному крану примусную горелку присобачу?
ЛЕНА.  Чтобы чай был с керосином?
ВАЛЬКА.  Нет, чтобы подогревать. Чиркнешь спичкой, труба прогреется, и вода станет горячей.
ЗИНОЧКА.  Ну, собачь.
ИСКРА.  У Эдисона тоже не все получалось.
ПАШКА.  Может, мне Вальку разок за уши поднять?  Эдисона один раз подняли, и он сразу стал великим изобретателем.
ЛЕНА.  Эдисон кого-нибудь спалит!
ИСКРА.  А я считаю, что человеку нельзя связывать крылья.  Если человек хочет изобрести полезную для страны вещь, ему необходимо помочь. А смеяться над ним просто глупо!
ВИКА.  Глупо по всякому поводу выступать с трибуны.
(«…ее услышали, несмотря на смех, разговоры и шум»).
ИСКРА.  Нет, это не глупо!  Глупо считать себя выше всех только потому, что…
ВАЛЬКА.  Девочки, девочки, я фокус знаю!
ВИКА.   Ну, договаривай. Так почему же? Потому что у меня папа крупнейший руководитель? Ну и что же здесь плохого? Мне нечего стыдиться своего папы…
ЗИНОЧКА (Артёму).  Артемон!  Налей мне ситро, Артемон…
«Все хохотали долго и весело, как можно хохотать только в детстве. И Зиночка хохотала громче всех, неожиданно назвав Артема именем верного пуделя, а Сашка Стамескин даже хрюкнул от восторга, и это дало новый повод для смеха. А когда отсмеялись…».
ИСКРА. А давайте читать стихи!
«Искра читала своего любимого Багрицкого, Лена-Пушкина, Зиночка— Светлова, и даже Артем с напряжением припомнил какие-то четыре строчки из хрестоматии. А Вика от своей очереди отказалась, но, когда все закончили, достала из сумочки тонкий потрепанный томик».
ВИКА.  «Шаганэ ты моя, Шаганэ!
              Потому что я с севера, что ли,
              Я готов рассказать тебе поле,
              Про волнистую рожь при луне…».

ИСКРА(когда Вика замолчала ).  Это Есенин. Это упадочнический поэт. Он воспевает кабаки, тоску и уныние.
ЗИНОЧКА.  Это изумительные стихи, вот и все. И-зу-ми-тель-ны-е!
И вновь музыка. И вновь танцы. Вика  подошла, спросила вдруг:
ВИКА. Ты умная, Искра?
ИСКРА.  Во всяком случае, не дура.
ВИКА.  Да, ты не дура. Я никому не даю эту книжку, потому что она папина, но тебе дам. Только читай не торопясь.
ИСКРА.  Спасибо, Вика.  Верну в собственные руки.
ВИКА.  Кажется, ты хотела, чтобы Стамескин работал у папы на авиационном заводе? Можешь ему передать: пусть завтра приходит в отдел кадров.
ИСКРА.   Спасибо, Вика.


СЦЕНА  ПЯТАЯ


ИСКРА.  Саша, тебе понравились стихи?
САШКА.  Ничего я в этом не смыслю, но стихи мировецкие. Знаешь, там такие строчки… Жалко, не запомнил.
ИСКРА.  «Шаганэ, ты моя, Шаганэ…».
САШКА.  «Шаганэ, ты моя, Шаганэ…».
ИСКРА.  Почему ты улыбаешься?
САШКА.  Ну, не знаю. Просто улыбаюсь.
 ИСКРА.  Эй, Стамескин, это не по-товарищески. Ты хитришь, Стамескин. Ты стал ужасно хитрым человеком.
САШКА.  Я не хитрый. А улыбаюсь оттого, что мне хорошо.
ИСКРА.  Почему это тебе хорошо?
САШКА.  Не знаю. Хорошо, и все. Давай сядем.
ИСКРА.  Понимаешь, если рассуждать логически, то жизнь одного человека представляет интерес только для него одного. А если рассуждать не по мертвой логике, а по общественной, то он, то есть человек…
САШКА.  Знаешь?  Ты не рассердишься, если я…
ИСКРА.  Что?
САШКА.  Нет, ты наверняка рассердишься.
ИСКРА.  Да нет же, Саша, нет! Ну же? Ну?
САШКА.   Давай поцелуемся.
…
САШКА.  Ну вот. Я же ведь просто так…
ИСКРА.  Давай.  Пусти… Ну же.
(пауза)
ИСКРА.  Страшно, да?  У тебя бьется сердце?
САШКА.  Давай еще, а? Еще разочек…
ИСКРА.  Нет. Со мной что-то происходит и… И я должна подумать.


СЦЕНА  ШЕСТАЯ


ВАЛЕНДРА («плотно прикрывая дверь 1 "А", в котором принимала для разговоров наедине»). Садись, Искра.  Ты ничего не хочешь мне рассказать?
ИСКРА.   Ничего.
ВАЛЕНДРА.  Жаль. Как ты думаешь, почему я обратилась именно к тебе? Я могла бы поговорить с Остапчуком или Александровым, с Ландысом или Шефером, с Боковой или Люберецкой, но я хочу говорить с тобой, Искра. Я обращаюсь к тебе не только как к заместителю секретаря комитета комсомола. Не только как к отличнице и общественнице. Не только как к человеку идейному и целеустремленному, но и потому, что хорошо знаю твою маму как прекрасного партийного работника. Ты спросишь: зачем это вступление? Затем, что враги используют сейчас любые средства, чтобы растлить нашу молодежь, чтобы оторвать ее от партии, чтобы вбить клин между отцами и детьми. Вот почему твой святой долг немедленно сказать…
ИСКРА.  Мне нечего вам сказать.
ВАЛЕНДРА.  Да? А разве тебе неизвестно, что Есенин-поэт упадочнический? А ты не подумала, что вас могли собрать под предлогом рождения  для того,  чтобы ознакомить с пьяными откровениями кулацкого певца?
ИСКРА.  Есенина читала Люберецкая, Валентина Андроновна.
ВАЛЕНДРА.   Люберецкая?
ИСКРА.  Да, Вика. Зина Коваленко напутала в своей информации.
ВАЛЕНДРА.  Значит, Вика?  Да, да. Коваленко много болтала лишнего. Кто-то ушел из дома, кто-то в кого-то влюбился, кто-то читал стихи. Она очень, очень несобранная, эта Коваленко! Ну что же, тогда все понятно, и… и ничего страшного. Отец Люберецкой — виднейший руководитель, гордость нашего города. И Вика очень серьезная девушка.
ИСКРА.   Я могу идти?
ВАЛЕНДРА.  Что? Да, конечно. Видишь, как все просто решается, когда говорят правду. Твоя подруга Коваленко очень, очень несерьезный человек.
ИСКРА.  Я подумаю об этом.

СЦЕНА  СЕДЬМАЯ

ЗИНОЧКА (Искре).  Куда ты меня тащишь?
ИСКРА.  Ты кто - идиотка, сплетница или предатель?
«Зиночка тут же вызвала на помощь слезы».
 ИСКРА.  Значит, ты предатель.
ЗИНОЧКА.  Я? (« враз перестала плакать»).
ИСКРА.  Ты что наговорила Валендре?
ЗИНОЧКА.  А я наговорила? Она поймала меня в уборной перед зеркалом. Стала ругать, что верчусь и… кокетничаю. Это она так говорит, а я вовсе не кокетничаю и даже не знаю, как это делают. Ну, я стала оправдываться. Я стала оправдываться, а она — расспрашивать, подлая. И я ничего не хотела говорить, честное слово, но… все рассказала. Я не нарочно рассказала, Искорка, я же совсем не нарочно.
ИСКРА.   Утрись, и идем к Люберецким.
ЗИНОЧКА.  Куда?
ИСКРА.  Ты подвела человека. Завтра Вику начнет допрашивать Валендра, и нужно, чтобы она была к этому готова.
ЗИНОЧКА.  Но мы же никогда не были у Люберецких.
ИСКРА.  Не были, так будем. Пошли!


СЦЕНА  ВОСЬМАЯ

У Люберецких.

ИСКРА (Вике).  Извини, мы по важному делу.
ЗИНОЧКА.  Какое зеркало!
ВИКА.  Старинное. Папе подарил знакомый академик.
«…на голоса вышел папа — Леонид Сергеевич Люберецкий».
ЛЮБЕРЕЦКИЙ.  Здравствуйте, девочки. Ну, наконец-то и у моей Вики появились подружки, а то все с книжками да с книжками. Очень рад, очень! Проходите в столовую, я сейчас подам чай.
ВИКА. Чай может подать Поля.
ЛЮБЕРЕЦКИЙ.  Может, но я лучше.
ИСКРА.  Вика, Валентина Андроновна узнала о том, что на дне рождения у Артёма, ты читала Есенина. Ей это не понравилось. Возможно, она захочет поговорить с тобой…
ЛЮБЕРЕЦКИЙ.  Девочки, это все несерьезно. Никто Сергея Есенина не запрещал, и в стихах его нет никакого криминала. Надеюсь, что ваша учительница и сама все понимает, а разговор этот, что называется, под горячую руку. Если хотите, я позвоню ей.
ИСКРА.  Нет. Извините, Леонид Сергеевич, но в своих делах мы должны разбираться сами. Надо вырабатывать характер.
ЛЮБЕРЕЦКИЙ.  Молодец. Должен признаться, я давно хотел с вами познакомиться, Искра. Я много наслышан о вас.
ВИКА.  Папа!
ЛЮБЕРЕЦКИЙ.  А разве это тайна? Извини. (снова к Искре). Оказалось, что я знаком с вашей мамой. Как-то случайно повстречались в горкоме и выяснили, что виделись еще в гражданскую, воевали в одной дивизии. Удивительно отважная была дама. Прямо Жанна д'Арк.
ИСКРА.  Комиссар.
ЛЮБЕРЕЦКИЙ.  Комиссар. А что касается поэзии в частности и искусства вообще, то мне больше по душе то, где знаки вопросительные превалируют над знаками восклицательными. Восклицательный знак есть перст указующий, а вопросительный — крючок, вытаскивающий ответы из вашей головы. Искусство должно будить мысли, а не убаюкивать их.
ЗИНОЧКА.  Не-ет. Искусство должно будить чувства.
ИСКРА.  Зинаида!
ЛЮБЕРЕЦКИЙ.  Зиночка абсолютно права. Искусство должно идти к мысли через чувства. Оно должно тревожить человека, заставлять болеть чужими горестями, любить и ненавидеть. А растревоженный человек пытлив и любознателен: состояние покоя и довольства собой порождает леность души. Вот почему мне так дороги Есенин и Блок, если брать поэтов современных.
ИСКРА.  А Маяковский?  Маяковский есть и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи.
ЛЮБЕРЕЦКИЙ.  В огромнейшем таланте Маяковского никто не сомневается.
ВИКА.  Папа был знаком с Владимиром Владимировичем.
ЗИНОЧКА.  Знаком?  Не может быть!
ЛЮБЕРЕЦКИЙ.  Почему же?  Я хорошо знал его, когда учился в Москве. Признаться, мы с ним отчаянно спорили, и не только о поэзии. То было время споров, девочки. Мы не довольствовались абсолютными истинами, мы искали и спорили. Спорили ночи напролет, до одури.
ИСКРА.  А разве можно спорить с гением?
ЛЮБЕРЕЦКИЙ.  Спорить не только можно, но и необходимо. Истина не должна превращаться в догму, она обязана все время испытываться на прочность и целесообразность. Этому учил Ленин, девочки. И очень сердился, когда узнавал, что кто-то стремится перелить живую истину в чугунный абсолют. Но мне пора. Всего доброго, девочки. Пейте чай, болтайте, слушайте музыку, читайте хорошие стихи. И, пожалуйста, не забывайте о нас с Викой.


СЦЕНА  ДЕВЯТАЯ


«Искра шла домой, раскладывая по полочкам услышанное, а Зиночка щебетала рядом».

ЗИНОЧКА.  Я же говорила, что Вика золотая девчонка, ведь говорила же, говорила! Господи, восемь лет из-за тебя потеряли. Какая посуда! Нет, ты видела, какая посуда? Как в музее! Наверное, из такой посуды Потемкин пил.
ИСКРА.   Истина. Зачем же с ней спорить, если она — истина?
ЗИНОЧКА.  «В образе Печорина Лермонтов отразил типичные черты лишнего человека…» Попробуй, поспорь с этой истиной, а Валендра тебе «оч. плохо» вкатит.
ИСКРА.  Может, это не истина?  Кто объявляет, что истина — это и есть истина? Ну, кто? Кто?
ЗИНОЧКА.  Старшие. А старшим — их начальники… А мне налево, и дай я тебя поцелую.


СЦЕНА  ДЕСЯТАЯ


«Мама была дома…».

ИСКРА.  Мама, а что такое истина?
ПОЛЯКОВА.  Где ты была?
ИСКРА.  У Люберецких. Что такое истина?
ПОЛЯКОВА.  По-моему, ты небрежно сформулировала вопрос. Уточни, пожалуйста.
ИСКРА.  Тогда скажи: существуют ли бесспорные истины. Истины, которые не требуют доказательства.
ПОЛЯКОВА.  Конечно. Если бы не было таких истин, человек остался бы зверем. А ему нужно знать, во имя чего он живет.
ИСКРА.  Значит, человек живет во имя истины?
ПОЛЯКОВА.  Мы-да. Мы, советский народ, открыли непреложную истину, которой учит нас партия. За нее пролито столько крови и принято столько мук, что спорить с нею, а тем более сомневаться — значит предавать тех, кто погиб и… и еще погибнет. Эта истина — наша сила и наша гордость. Искра. Я правильно поняла твой вопрос?
ИСКРА.  Да, да, спасибо. Понимаешь, мне кажется, что у нас в школе не учат спорить.
ПОЛЯКОВА.  С друзьями спорить не о чем, а с врагами надо драться.
ИСКРА.  Но ведь надо уметь спорить?
ПОЛЯКОВА.  Надо учить самой истине, а не способам ее доказательства. Это казуистика. Человек, преданный нашей истине, будет, если понадобится, защищать ее с оружием в руках. Вот чему надо учить. А болтовня не наше занятие. Мы строим новое общество, нам не до болтовни.  Почему ты спросила об этом?
ИСКРА.  Просто так.
ПОЛЯКОВА.  Не читай пустопорожних книг, Искра. Я хочу проверить твой библиотечный формуляр, да все никак не соберусь.


СЦЕНА  ОДИННАДЦАТАЯ


У Люберецких.

ИСКРА.  Я хочу вернуть Есенина. Спасибо, Вика.
ВИКА.  Пожалуйста.  Надеюсь, теперь ты не станешь утверждать, что это вредные стихи?
ИСКРА. Это замечательные стихи. Я думаю, нет, я даже уверена, что скоро их оценят и Сергею Есенину поставят памятник. Я никогда не задумывалась, что такое любовь…Наверное это стихи заставили меня задуматься.
ВИКА.  Папа говорит, что в жизни есть две святые обязанности, о которых нужно думать: для женщины — научиться любить, а для мужчины — служить своему делу.  Как ты представляешь счастье?
ИСКРА.  Счастье? Счастье — быть полезной своему народу.
ВИКА.  Нет. Это-долг, а я спрашиваю о счастье.
ИСКРА.   А как ты представляешь?
ВИКА.  Любить и быть любимой.  Нет, я не хочу какой-то особой любви: пусть она будет обыкновенной, но настоящей. И пусть будут дети. Трое: вот я - одна, и это невесело. Нет, два мальчика и девочка. А для мужа я бы сделала все, чтобы ему всегда было со мной хорошо. И чтобы мы жили дружно и умерли в один день, как говорит Грин.
ИСКРА.  Кто?
ВИКА.  Ты не читала Грина? Я тебе дам, и ты обязательно прочтешь.
ИСКРА.  Вика, а тебе не кажется, что это мещанство?
ВИКА.  Нет, это никакое не мещанство. Это нормальное женское счастье.
ИСКРА.  А работа?
ВИКА.  А ее я не исключаю, но работа — это наш долг, только и всего. Папа считает, что это разные вещи: долг — понятие общественное, а счастье — сугубо личное.
ИСКРА.  А что говорит твой папа о мещанстве?
ВИКА.  Он говорит, что мещанство — это такое состояние человека, когда он делается рабом незаметно для себя. Рабом вещей,  удобств, денег, карьеры, благополучия, привычек. Он называет мещанами тех, для кого удобства выше чести.
ИСКРА. Честь — дворянское понятие. Мы ее не признаем.
ВИКА.  Я знала, что ты это скажешь.   Я хотела бы дружить с тобой, Искра, не могу. Потому что ты максималистка.
ИСКРА.  Разве плохо быть максималисткой?
ВИКА.  Нет, не плохо, и они, я убеждена, необходимы обществу. Но с ними очень трудно дружить, а любить их просто невозможно. Ты, пожалуйста, учти это, ты ведь будущая женщина.
ИСКРА.  Да, конечно. Мне пора. Спасибо тебе… За Есенина.
ВИКА.  Ты прости, что я это сказала, но я должна была сказать. Я тоже хочу говорить правду и только правду, как ты.
ИСКРА.  Хочешь стать максималисткой, с которой трудно дружить?
ВИКА.  Хочу, чтобы ты не ушла огорченной…( Хлопнула входная дверь). А вот и папа! И ты никуда не уйдешь, потому, что мы будем пить чай.
Вошел Люберецкий.
ВИКА.  Мы с Искрой немного поспорили о счастье,  да так и не разобрались, кто прав.
ЛЮБЕРЕЦКИЙ.  Счастье иметь друга, который не отречется от тебя в трудную минуту. А кто прав, кто виноват…Как вы думаете, девочки, каково высшее завоевание справедливости?
ИСКРА.  Полное завоевание справедливости — наш Советский Союз.
ЛЮБЕРЕЦКИЙ.  Пожалуй, это скорее завоевание социального порядка. А я говорю о презумпции невиновности. То есть об аксиоме, что человеку не надо доказывать, что он не преступник. Наоборот, органы юстиции обязаны доказать обществу, что данный человек совершил преступление.
ВИКА.  Даже если он сознался в нем?
ЛЮБЕРЕЦКИЙ.  Даже когда он в этом клянется. Человек — очень сложное существо и подчас готов со всей искренностью брать на себя чужую вину. По слабости характера или, наоборот, по его силе, по стечению обстоятельств, из желания личным признанием облегчить наказание, а то и отвести глаза суда от более тяжкого преступления. Впрочем, извините меня, девочки, я, кажется, увлекся. А мне пора.



СЦЕНА  ДВЕНАДЦАТАЯ


ПОЛЯКОВА.  Что это такое?
ИСКРА.  Это? Это статья в стенгазету.
ПОЛЯКОВА.  Кто тебя надоумил писать ее?
ИСКРА.  Никто.
ПОЛЯКОВА.  Искра, не ври, я устала.
ИСКРА.   Я не вру, я написала сама. Я даже не знала, что напишу ее. Просто села и написала. По-моему, я хорошо написала, правда?
ПОЛЯКОВА.  Кто рассказал тебе об этом?
ИСКРА.  Леонид Сергеевич Люберецкий.
ПОЛЯКОВА.  Рефлексирующий интеллигент!  Что он еще тебе наговорил?
ИСКРА.  Ничего. То есть говорил, конечно. О справедливости, о том, что…
ПОЛЯКОВА.  Так вот.  Статьи ты не писала и писать не будешь. Никогда.
ИСКРА.  Но ведь это несправедливо…
ПОЛЯКОВА.  Справедливо только то, что полезно обществу. Только это и справедливо, запомни!
ИСКРА.  А как же человек? Человек вообще?
ПОЛЯКОВА.  А человека вообще нет. Нет! Есть гражданин, обязанный верить. Верить!

СЦЕНА  ТРИНАДЦАТАЯ


Полусон  Искры, совсем неформулярного характера.  Хор одноклассников, в квартире Люберецких, в начале жизнерадостно поёт, а затем начинает крушить уют большой квартиры, как несоответствующий настроению и атмосфере песни. Новость, вернувшая  Искру в действительность, была страшной и абсолютно реальной: «Отца Вики Люберецкой арестовали!»


СЦЕНА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ



ВИКА.  Зачем вы пришли?  Я не просила вас приходить.
АРТЁМ.  Ты, это, не просила, а мы пришли. Мы верно сделали. Ты сама, это… потом скажешь.
ВИКА.  Ну, проходите.
«Она посторонилась, ребята вошли и остановились у порога; в комнате было неприбрано, шкаф раскрыт; белье и книги валялись на полу, точно сброшенные в нетерпении и досаде».
ЗИНОЧКА.  Ты уезжаешь?
ВИКА.  Обыск.
ИСКРА.  Во всех комнатах так?
ВИКА.  Они что-то искали.
(пауза)
ИСКРА.  Так.  За дело, ребята. Все убрать и расставить. Девочки — белье, мальчики — книги. Дружно, быстро, аккуратно!
ВИКА.  Не надо. Ничего не надо.
ИСКРА.  Нет, надо! Все должно быть, как было. И — как будет!
«… это было реальное занятие и реальная помощь».

ИСКРА.  Как же ты одна?
ВИКА.  Ничего. Зинин папа  приходил.  Хотел, чтобы я к ним перешла жить. Пока.
ЗИНОЧКА.  Это же замечательно, это же…
ВИКА.  Замечательно?  Уйти отсюда — значит поверить, что папа и в самом деле преступник, А он ни в чем не виновен, он вернется, обязательно вернется, и я должна его ждать.
ИСКРА.  Ты абсолютно права.
ВИКА.  Почему вы пришли? Ну, почему?
ИСКРА. Мы пришли потому, что мы знаем Леонида Сергеевича и… и тоже уверены, что это ошибка. Это кошмарная ошибка, Вика, вот посмотришь.
ВИКА.  Конечно, ошибка, я знаю. Он сам сказал мне на прощанье. И знаешь что? Я поставлю чай, а? Есть еще немного папиных любимых пирожных.
ИСКРА.  А ты обедала?
ВИКА.  Я чаю попью.
ИСКРА.  Нет, это не годится, Зина, марш на кухню! Посмотри, что есть. Вика сегодня не ела ни крошечки.
ЗИНОЧКА.   Я вкусненько приготовлю!


СЦЕНА  ПЯТНАДЦАТАЯ


Директор и Полякова.


ДИРЕКТОР.  Чушь какая-то!  Это же чушь, это же нелепица полная!
ПОЛЯКОВА.  Возможно. Поправят, если нелепица.
ДИРЕКТОР.  Пока поправят, девочка, что же, одна будет?  Есть насчет этого указания? Хотя, что указания, когда она — человек взрослый, паспорт на руках.  А родным написать надо, только не в этом же дело, не в этом! Вот мы — коммунисты, так?  Так вот, вопрос ребром: верите Люберецкому? Лично верите? А я так уверен, что напутали там. И Люберецкому я верю.  Ну, а раз мы, так считаем, то наш долг поставить в известность партию. Правильно я мыслю, товарищ Полякова?
(пауза)
ПОЛЯКОВА.  Прошу пока никуда не писать.
ДИРЕКТОР.  Это почему же?
ПОЛЯКОВА.  Кроме долга существует право. Так вот, право писать о Люберецком есть только у меня. Я знала его по гражданской войне, по совместной работе здесь, в городе. Это аргументы, а не эмоции. И сейчас это главное: требуются аргументы. Идет предварительное следствие, как мне объяснили, и на этом этапе пока достаточно моего поручительства. Поэтому никакой самодеятельности. И еще одно: никому о нашем разговоре не говорите. Это никого не касается.


СЦЕНА  ШЕСТНАДЦАТАЯ


«Возле дома Искру ждал Сашка Стамескин».

САШКА.  Где ты была?
ИСКРА.  У Вики Люберецкой.
САШКА.   Ну, знаешь…Знал, что ты ненормальная, но чтоб до самой маковки…
ИСКРА.  Что ты бормочешь?
САШКА.  А то, что Люберецкий этот — враг народа. Он за миллион чертежи нашего самолета фашистам продал. За миллион!
ИСКРА.  Сашка, ты врешь, да? Ну, скажи, ну…
САШКА.  Я точно знаю, поняла? А он меня на работу устраивал, на секретный завод. Личным звонком. Личным! И жду я, чтоб специально предупредить.
ИСКРА.  О чем?  О чем ты хотел предупредить меня?
САШКА.  Вот об этом.
ИСКРА.  Об этом? Спасибо. А Вика что продала? Какой самолет?
САШКА.  Вика? При чем тут Вика?
ИСКРА.  Вот именно, ни при чем. А Вика моя подруга. Ты хочешь, чтобы я предала ее? Даже если то, что ты сказал, правда, даже если это — ужасная правда. Вика ни в чем не виновата. Понимаешь, ни в чем! А ты…
САШКА.  А что я?
ИСКРА.  Ничего. Может быть, мне показалось. Иди домой, Саша.
САШКА.  Искра…
ИСКРА.  Я сказала, иди домой. Я хочу побыть одна. До свидания.






СЦЕНА  СЕМНАДЦАТАЯ


ДИРЕКТОР (ведет урок географии).   Берем Сальские степи.  Что характерно? А то характерно, что воды мало, и если случится вам летом там быть, то поите коня с утра обильно, чтоб аж до вечера ему хватило. И наш конь тут не годится, надо на местную породу пересаживаться, они привычнее…
( В класс вошла Валендра. Что-то негромко переговорила с Директором. Затем сказала всем выйти, а Искре остаться ).
ВАЛЕНДРА.  Где вы были вчера?
ИСКРА.  У Вики Люберецкой.
ВАЛЕНДРА. Ты подговорила ребят пойти туда? Или Шефер?
ИСКРА.  Предложила я, но ребята пошли сами.
ВАЛЕНДРА.  Зачем? Зачем ты это предложила?
ИСКРА.  Чтобы не оставлять человека в беде.
ВАЛЕНДРА.   Она называет это бедой! Вы слышите, Николай Григорьевич? Я уважаю ваши боевые заслуги,  но считаю ваши методы воспитания не только упрощенными, но и порочными. Да, порочными! Я заявляю откровенно, что буду жаловаться.
ДИРЕКТОР.  Идите и пишите. Скорее, пока пыл не прошел.
ВАЛЕНДРА (Искре).  Значит, организовала субботник? Как благородно! А может быть, ты считаешь, что Люберецкий не преступник, а невинная жертва? Почему ты молчишь?
ИСКРА.  Я все знаю.
ВАЛЕНДРА.  Мы не будем делать выводов, учитывая твое безупречное поведение в прошлом. Но учти, Полякова. Завтра же проведешь экстренное комсомольское собрание.
ИСКРА.  А повестка?
« Она все время ловила взгляд Николая Григорьевича. Но он прятал глаза».
ВАЛЕНДРА.  Необходимо решить комсомольскую судьбу Люберецкой. И вообще я считаю, что дочери врага народа не место в Ленинском комсомоле.
ИСКРА.  Но за что? За что же? Вика же не виновата, что ее отец…
ДИРЕКТОР.   Да, конечно. Конечно.
ИСКРА.   Я не буду проводить этого собрания.
ВАЛЕНДРА.   Что ты сказала?
ИСКРА.   Я не буду проводить собрания…
ВАЛЕНДРА.  Что-о?..
ДИРЕКТОР.  Да ей же плохо!
«Он успел подхватить Искру, а то бы она грохнулась»
ДИРЕКТОР (Валендре).  Сестру!  Что вы сидите как клуша?
 ( Ворвались,  ждавшие в коридоре,  Зиночка, Лена, Пашка, Жорка, Артём и Валька Александров. Обступили  Искру, поддержали. Валендра вышла  из класса ).
ДИРЕКТОР.  Как дела, хороший человек?
ИСКРА.  А откуда вы знаете, что хороший?
ДИРЕКТОР.  Ох, и трудно же догадаться было! До дома дойдешь, или, может, машину где выпросить?
ИСКРА.   Дойду.
ДИРЕКТОР.   Да и провожатых у тебя достаточно. А собрание… будет через неделю, так что не волнуйся пока. Я сам в райком позвоню.
ИСКРА.  А Вика?
ДИРЕКТОР.  А с Люберецкой пока ничего хорошего не обещаю.  Я поговорю, сделаю что смогу, но ничего не обещаю. Сама понимаешь.
ИСКРА.  Понимаю.
(Директор ушёл).
ИСКРА.  Ничего я не понимаю.
ЗИНОЧКА.  Собрание через неделю. Может быть, удастся…
ВАЛЬКА.  Ничего не удастся, потому что всех сожрет Валендра.
ЖОРКА.  Стерва.
ИСКРА.  Так о старших не говорят!
ЖОРКА.  Я не о старших. Я о Валендре.
(В класс вошла Вика).
 ВИКА.  Спасибо тебе, Искра. Папа не зря говорил, что ты самая лучшая.
ИСКРА.  С комсомолом будет очень трудно, Вика.
ВИКА.   Я знаю. Мне все объяснила Валентина Андроновна. Мы поговорили с ней наедине.
ИСКРА.  С комсомолом будет трудно.
ВИКА.   Да, да. Собрание только через неделю. А давайте с осенью попрощаемся.
ЗИНОЧКА.  В лес!
ЖОРКА.  На речку!
ВИКА.  В Сосновку!  Там и лес и речка.
ЖОРКА.  В Сосновку!
ИСКРА. Давайте! А там есть магазин или столовая?
ВИКА.   Я все купила. Хлеб возьмем утром, а поезд в девять сорок.


СЦЕНА  ВОСЕМНАДЦАТАЯ

« Сосновка была близко: они даже не успели допеть любимых песен. Спрыгнули на низкую платформу и притихли, пораженные прозрачной тишиной».

ВАЛЬКА.  Куда пойдем?
ВИКА.  За дачным поселком лес, а за ним речка.
ЛЕНА.  Ты бывала здесь?
ВИКА.   Да.
ПАШКА.  В речке купаются?
АРТЁМ.  Сейчас холодно.
ПАШКА. Нет, я вообще.
ВИКА.  Там купальня была.  А вон  наша дача.
ЗИНОЧКА.  Красивая.
ВИКА.  Папа сам красил. Он любил веселые цвета.
ИСКРА. А сейчас…
ВИКА.  Сейчас все опечатано.  Я хотела кое-что взять из своих вещей, но мне не позволили.
АРТЁМ.  Пошли.  Чего глядеть-то?
« Шли по заросшему лесу, шуршали листвой …». Вика и Жорка отстали от остальных.
ВИКА.  Ты очень занят?
ЖОРКА.  Я? Нет, что ты! У нас Артем главный по кострам.
ВИКА.  Хочешь, я покажу тебе одно место? Я любила читать здесь.
(пауза)
ВИКА.  Ландыш. Ты любишь меня, Ландыш?
«Жорка глубоко вздохнул, шевельнул губами и кивнул, глядя строго перед собой: теперь он боялся смотреть в ее сторону».
ВИКА.  Ты долго будешь любить меня?
ЖОРКА.  Очень.
ВИКА.  Спасибо тебе. Поцелуй меня, Ландыш.  И обними. Пожалуйста, обними меня покрепче.
« Он сграбастал ее двумя руками — неуклюже, за плечи, — прижал, осторожно целуя что подвертывалось: то щеку, то случайную прядку, то маленькое ухо. Вика приникла к нему…».
ВАЛЬКА (кричит издали). Вика, Жорка, где вы там? Кушать подано!
«Потом пели песни, беспричинно смеялись… Вернулись в темноте и поэтому прощались торопливо…»
ИСКРА (Вике). Завтра понедельник.
ВИКА.  Я знаю. Может быть, я не приду на уроки, но ты не волнуйся, все будет как надо.
ИСКРА.  Значит, на собрании ты будешь?
ВИКА.  Да, да, конечно.


СЦЕНА  ДЕВЯТНАДЦАТАЯ


«У дома Искру  опять ждал Сашка Стамескин».

САШКА. Значит, не взяли меня.  Лишний я в вашей компании.
ИСКРА.  Да, лишний. Нас приглашала Вика.
САШКА. Ну и что? Лес не Вике принадлежит.
ИСКРА.   Тебе хотелось поехать с Викой?
САШКА. Мне хотелось поехать с тобой!
ИСКРА.   Не сердись, просто я не подумала вовремя.
САШКА. Завтра увидимся?
ИСКРА.   Завтра, Саша, никак. Завтра комсомольское собрание.
САШКА. Ну не до вечера же!
ИСКРА.   А что с Викой после него будет, представляешь?
САШКА. Опять Вика?
ИСКРА.   Саша, ну нельзя же так. Ты же добрый, а сейчас говоришь плохо.
САШКА. Ну, ладно. Ну, я вроде не прав. (вослед уходящей Искре). Но послезавтра-то увидимся?


СЦЕНА  ДВАДЦАТАЯ

«Кончился последний урок, класс пошумел, попрятал учебники и остался, поскольку был целиком комсомольским». Вошел Директор.

ДИРЕКТОР. Ну, как вы?
ЛЕНА. Хорошо.
ДИРЕКТОР. Это хорошо.
(пауза)
ИСКРА.  Николай Григорьевич, а почему вы больше не поете? Почему вы баян домой унесли?
ДИРЕКТОР.  В каждый класс захожу, всем говорю: счастливо, мол, вам жить, хорошо, мол, вам учиться. А вам, девятый "Б", этого сказать мало. Были бы бойцы, а командиры всегда найдутся. А в этих бойцов я верю: они первый бой выдержали. Я верю в вас, слышите? Верю, что будете настоящими мужчинами и настоящими женщинами! Верю, потому что вы смена наша, второе поколение нашей великой революции! Помните об этом, ребята. Всегда помните!
«Директор медленно, вглядываясь в каждое лицо, обвел глазами класс, коротко, по-военному кивнул и вышел». После некоторого замешательства ребята кинулись было за ним: «Николай Григорьевич!», но в дверях  уже появилась  Валентина  Андроновна с  представителем райкома».
ВАЛЕНДРА. По местам!  Где Люберецкая?
ЗИНОЧКА.  Еще не пришла.
ВАЛЕНДРА.  Так я и знала!  Коваленко, беги сейчас же за ней и тащи силой! (к представителю райкома). Может, начнем пока?
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ РАЙКОМА. Придется обождать.
(пауза)
ВАЛЕНДРА.  У нас есть время поговорить и поразмыслить, и, может быть, то, что Люберецкая оказалась жалким трусом, даже хорошо. По крайней мере, это снимает с нее тот ореол мученичества, который ей усиленно пытаются прилепить плохие друзья и плохие подруги. Да, да, плохие друзья и плохие подруги!  Хороший друг, верный товарищ всегда говорит правду, как бы горька она ни была. Не жалеть надо — жалость обманчива и слезлива, — а всегда оставаться принципиальным человеком. Всегда! С этих принципиальных позиций мы и будем разбирать персональное дело Люберецкой. Но, разбирая ее, мы  не должны забывать и об увлечении чуждой нам поэзией некоторых чересчур восторженных поклонниц литературы. Мы не должны забывать о разлагающем влиянии вредной, либеральной, то есть буржуазной, демократии. Далекие от педагогики элементы стремятся всеми силами проникнуть в нашу систему воспитания, сбить с толку отдельных легковерных учеников, а то и навязать свою гнилую точку зрения. Тихо! Тихо, я сказала! Вопрос о бывшем директоре школы решается сейчас…
ПАШКА.  О бывшем?
ВАЛЕНДРА.  Да, о бывшем!  Ромахин освобожден от этой должности и…
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ РАЙКОМА. Минуточку. Зачем же так категорически? Николай Григорьевич пока не освобожден, вопрос пока не решен, и давайте пока воздержимся.
ВАЛЕНДРА.  Возможно, я не права с формальной стороны.  Да, я форсирую события, но как честный педагог я свято убеждена в том, что…
«Распахнулась дверь, и в класс влетела Зина Коваленко…».
ВАЛЕНДРА.  А Люберецкая?  Ну, что ты молчишь? Я спрашиваю: где Люберецкая?
ЗИНОЧКА.  В морге.


СЦЕНА  ДВАДЦАТЬ  ПЕРВАЯ


ИСКРА (выходя от следователя к ребятам, ожидавшим её на улице).  Вика оставила записку: «В смерти моей прошу никого не винить. Я поступаю сознательно и добровольно». 
ЖОРКА.  Что она сделала с собой?
ИСКРА.  Снотворное. Много было снотворного в доме, а она— одна.
ЗИНОЧКА.  Ей было… больно?
ИСКРА.  Она просто уснула.
ЛЕНА.  Что же нам делать?  Может, в милицию?
ИСКРА.  В милицию?  Конечно, можно и в милицию: пусть Вику хоронят как бродяжку. Пусть хоронят, а мы пойдем в школу. Будем учиться, шить себе новые платья и читать стихи о благородстве.
ЛЕНА.  Но я же не о том, Искра, не о том, ты меня не поняла!
ИСКРА.  Можно и в милицию. Можно…
ЗИНОЧКА. Только что мы будем говорить своим детям?  Чему мы научим их тогда?
ИСКРА.  Да, что мы будем говорить своим детям?   Прежде чем воспитывать, надо воспитать себя.
ЛЕНА.  Я дура.  Дура и трусиха ужасная. Я сказала так потому, что не знаю, что нам теперь делать.
ЗИНОЧКА.  Все мы дурры.  Только умнеть начинаем.
ИСКРА.   Я  знаю только одно: Вику должны хоронить мы. Мы!
АРТЁМ. Мы на руках ее понесем.
ЗИНОЧКА.  Далеко.
ПАШКА.  Ничего. Нас много.
ИСКРА. Кончилось наше детство.


СЦЕНА  ДВАДЦАТЬ  ВТОРАЯ


ПОЛЯКОВА.  В жизни будет много трагедий. Я знаю, что первая - всегда самая страшная, но надо готовиться жить, а не тренироваться страдать.
ИСКРА.  Может быть, следует тренироваться жить?
ПОЛЯКОВА.  Не язви, я говорю серьезно. И пытаюсь понять тебя.
ИСКРА.  Я очень загадочная?
ПОЛЯКОВА.  Искра!
ИСКРА.  У меня имя — как выстрел.  Прости мама, я больше не перебью.
ПОЛЯКОВА.  Самоубийство — признак слабости, это известно тебе? Поэтому человечество исстари не уважает самоубийц.
ИСКРА.  Даже Маяковского?
ПОЛЯКОВА.  Прекратить!
ИСКРА.  Прости, мама.
ПОЛЯКОВА.  Сядь. Ты, конечно, пойдешь на похороны и… и это правильно. Друзьям надо отдавать последний долг. Но я категорически запрещаю устраивать панихиду. Ты слышишь? Категорически!
ИСКРА.  Я не очень понимаю, что такое панихида в данном случае. Вика успела умереть комсомолкой, при чем же здесь панихида?
ПОЛЯКОВА.  Искра, мы не хороним самоубийц за оградой кладбища, как это делали в старину. Но мы не поощряем слабовольных и слабонервных. Вот почему я настоятельно прошу… нет, требую, чтобы никаких речей и тому подобного. Или ты даешь мне слово, или я запру тебя в комнате и не пущу на похороны.
ИСКРА.  Неужели ты сможешь сделать это, мама?
ПОЛЯКОВА.  Да. Да,  потому что мне небезразлично твое будущее.
ИСКРА.   Мое будущее!  Ах, мама, мама! Не ты ли учила меня, что лучшее будущее-это чистая совесть?
ПОЛЯКОВА.   Совесть перед обществом, а не…
«Мать вдруг запнулась. Искра молча смотрела на нее, молча ждала, как закончится фраза, но пауза затягивалась. Мать обняла дочь, крепко прижала к груди».
ПОЛЯКОВА.  Ты единственное, что есть у меня, доченька. Единственное. Я плохая мать, но даже плохие матери мечтают о том, чтобы их дети были счастливы.  Ты умница, ты все поняла …


СЦЕНА  ДВАДЦАТЬ  ТРЕТЬЯ


На кладбище. «Начался мелкий осенний дождь, но все стояли не шевелясь…»

ДИРЕКТОР.  Товарищи!  Парни и девчата, смотрите. Во все глаза смотрите на вашу подругу. Хорошо смотрите, чтобы запомнить. На всю жизнь запомнить, что убивает не только пуля, не только клинок или осколок — убивает дурное слово и скверное дело, убивает равнодушие и казенщина, убивает трусость и подлость. Запомните это ребята, на всю жизнь запомните!..
«И снова стало тихо. Лишь дождь шуршал».
ИСКРА (шагнула к гробу).

До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди…

Дождь усилился. «А потом …все стали расходиться…И расстались молча».


СЦЕНА  ДВАДЦАТЬ  ЧЕТВЕРТАЯ


ПОЛЯКОВА.  Ты устроила панихиду на кладбище? Ты?..
ИСКРА.  Мама…
ПОЛЯКОВА.  Молчать! Я предупреждала!
«Ремень расстегнулся, конец его гибко скользнул на пол, пряжку мать крепко сжимала в кулаке».
ИСКРА. Мама, подожди…
«Ремень взмыл в воздух. Сейчас он должен был опуститься на ее голову, грудь, лицо — куда попадет. Но Искра не закрылась, не тронулась с места».
ИСКРА.  Я очень люблю тебя, мама, но, если ты, хоть раз, хоть один раз ударишь меня, я уйду навсегда.
«Ремень хлестко ударил по полу рядом». Пауза.
ПОЛЯКОВА.  Переоденься. Все переодень — чулки, белье. Ты насквозь мокрая. Пожалуйста.
ИСКРА.  Хорошо.
ПОЛЯКОВА.  К горю трудно привыкнуть, я знаю. Нужно научиться расходоваться, чтобы хватило на всю жизнь.
ИСКРА.  Значит, горя будет много?
ПОЛЯКОВА.  Если останешься такой, как сейчас, — а я убеждена, что останешься, — горя будет достаточно. Есть натуры, которые впитывают горе обильнее, чем радость, а ты из их числа. Надо думать о будущем.
ИСКРА.  О будущем.  Какое оно, это будущее, мама?

СЦЕНА  ДВАДЦАТЬ  ПЯТАЯ

«А потом пришел Сашка».

САШКА.  Я за тобой. Я билеты в кино купил.
ИСКРА.   Ты почему не был на кладбище?
САШКА. Не отпустили. Вот в кино и проверишь, мы всей бригадой идем. Свидетелей много.
ИСКРА.   Только в кино мы не пойдем.
САШКА. Понимаю. Может, погуляем? Дождя нет, погода на «ять».
ИСКРА.   А вчера был дождь. Цветы стали мокрыми и темнели на глазах.
САШКА. Черт дернул его с этим самолетом…
ИСКРА.   Саша, а ты точно знаешь, что он продал чертежи?
САШКА. Точно. У нас на заводе все знают.
ИСКРА.   Как страшно!.. Понимаешь, я у них пирожные ела. И шоколадные конфеты. И все конечно же на этот миллион.
САШКА.  А ты как думала? Ну, кто, кто может позволить себе каждый день пирожные есть?
ИСКРА.    Как страшно. А Николай Григорьевич  на кладбище много хорошего сказал.
САШКА.  Вот это он зря.
ИСКРА.    Почему же зря?
САШКА.  Хороший мужик. Жалко.
ИСКРА.    Что жалко? Почему это - жалко?
САШКА. Снимут.
ИСКРА.   Значит, по-твоему, надо молчать и беречь свое здоровье?
САШКА.  Надо не лезть на рожон.
ИСКРА.    «Не лезть на рожон!».  Сколько тебе лет, Стамескин? Сто?
САШКА.  Дело не в том, сколько лет, а…
ИСКРА.    Нет, в том!  Как удобно, когда все вокруг старики! Все будут держаться за свои больные печенки, все будут стремиться лишь бы дожить, а о том, чтобы просто жить, никому в голову не придет. Не-ет, все тихонечко доживать будут, аккуратненько доживать, послушно: как бы чего не вышло. Так это все — не для нас! Мы — самая молодая страна в мире, и не смей становиться стариком никогда!
САШКА.  Это тебе Люберецкий растолковал?  Ну, тогда помалкивай, поняла?
ИСКРА.    Ты еще и трус к тому же?
САШКА.  К чему это — к тому же?
ИСКРА.     Плюс ко всему.
САШКА.  Это, знаешь, слова все. Вы языками возите, "а" плюс "б", а мы работаем. Руками вот этими самыми богатства стране создаем. Мы…
«Искра вдруг повернулась и быстро пошла…».
САШКА.  Искра!..  Искра!..


СЦЕНА  ДВАДЦАТЬ  ШЕСТАЯ

Начало урока. Отсутствует Искра. Входит Валентина Андроновна.
ВАЛЕНДРА.  Коваленко, кто тебе разрешил пересесть?
ЗИНОЧКА.  Я… Мне никто не разрешал. Я думала…
ВАЛЕНДРА.  Немедленно сядь на свое место!
ЗИНОЧКА.  Валентина Андроновна, раз Искра все равно не пришла, я…
ВАЛЕНДРА.   Без разговоров, Коваленко. Разговаривать будем, когда вас вызовут.
АРТЁМ.   Значит, все же будем разговаривать?
ВАЛЕНДРА.  Что за реплики, Шефер? На минутку забыл об отметке по поведению?  Что такое, Коваленко? Ты стала плохо слышать?
ЗИНОЧКА.   Валентина Андроновна, пожалуйста, позвольте мне сидеть сегодня с Боковой. То парта Вики и…
ВАЛЕНДРА.   Ах, вот в чем дело? Оказывается, вы намереваетесь устроить памятник? Как трогательно! Только вы забыли, что это школа, где нет места хлюпикам и истеричкам. И марш за свою парту. Живо!
ЗИНОЧКА.   Не смейте… Не смейте говорить мне «ты». Никогда. Не смейте слышите?…(выбежала из класса).
ВАЛЬКА.  А ведь вы не правы, Валентина Андроновна. Конечно, Коваленко тоже не защищаю, но и вы тоже.
ВАЛЕНДРА.  Садись, Александров!
«Валька продолжал стоять».
ВАЛЕНДРА.   Я, кажется, сказала, чтобы ты сел.
ВАЛЬКА.  А я еще до этого сказал, что вы не правы. У нас Шефер, Остапчук да Ландыс уже усы бреют, а вы — будто мы дети. А мы не дети. Уж, пожалуйста, учтите это, что ли.
ВАЛЕНДРА.   Так. Уяснила. Кто еще считает себя взрослым?
«Артем и Жорка встали сразу. А следом — вразнобой, подумав, — поднялся весь класс».
ВАЛЕНДРА.  Понятно. Садитесь.
«Класс дружно сел. …Молчание затягивалось…».
ВАЛЕНДРА.  Мы сегодня почитаем. Сон Веры Павловны. Бокова, начинай…те. Можно сидя.
( В класс ворвалась Искра. Следом за ней Зиночка.).
ИСКРА.  Леонид Сергеевич вернулся домой!..

«Все молчали… когда закричал Жорка Ландыс. Он кричал дико, громко, на одной ноте и изо всех сил бил кулаками по парте. Артем хватал его за руки, за плечи, а Жорка вырывался и кричал; Все повскакали с мест, о чем-то кричали, плакали…».  Валендра стремительно покинула класс.
АРТЁМ.   Тихо! Пошли. Мы должны быть настоящими. Настоящими, слышите?
ЗИНОЧКА.  Куда?
АРТЁМ.   К нему. К Леониду Сергеевичу Люберецкому.


СЦЕНА  ДВАДЦАТЬ  СЕДЬМАЯ

«Никто не открыл дверь, никто не отозвался, и Артем не стал еще раз звонить. Вошел в дом, и все пошли следом. Шторы были опущены, и поэтому они не сразу заметили Люберецкого…»

ИСКРА.  Мы друзья Вики.  Мы хотели рассказать. Мы до последнего дня были вместе. А в воскресенье ездили в Сосновку.
(пауза)
АРТЁМ.  Вы были на кладбище?
ЛЮБЕРЕЦКИЙ.   Да. Ограда голубая. Цветы.
(пауза)
ВАЛЬКА (шепнул).  Уходить надо. Мешаем.
АРТЁМ.   Послушайте, это… нельзя так! Нельзя! Вика вас другим любила. И это… мы тоже. Нельзя так.
ЛЮБЕРЕЦКИЙ.  Что?  Да, все не так. Все не так… Милые вы мои. Милые мои ребятки…Какой тяжелый год!
ЗИНОЧКА.  Знаете почему? Потому  что тысяча девятьсот сороковой  -  високосный. Следующий будет счастливым, вот увидите!



ЗАНАВЕС