В тюрьме

   В тюрьме творилось настоящее столпотворение: весь приемник и коридоры были заполнены арестованными, всю ночь беспрерывно прибывало новое пополнение. Встретился один из наших шефов из управления Дальрыба, одетый в новый костюм и при галстуке. Его забрали прямо на дне  рождения друга. Производилась «санобработка» - снимали волосы под машинку, а я заодно лишился своей бороды. При регистрации писарь из уголовников, прочитав мою фамилию,  по секрету шепнул мне на ухо: «такие, как ты, обратно не возвращаются». Тут же я сдал под расписку именные ручные часы от наркома обороны « За успехи в боевой и политической подготовке» и наличные деньги. Периодически арестованные выкликались по фамилиям. Прозвучала моя фамилия, которую малограмотный надзиратель не мог правильно выговорить: «Шарим-бурим-бай», и я был препровожден на 4-ый этаж и впихнут в камеру 39.

   Камера представляла собой нишу с полукруглым сводом, рассчитанную на 2-х человек, по бокам стояли две железные койки, в камере полумрак, свет через окно едва проникал из-за деревянного козырька, надетого  в виде раструба кверху, называемого «намордником». Этот намордник мешал  проникновению воздуха в камеру, люди были наподобии рыбы на суше, сидели, обливаясь потом, плотно, впритирку. Их было 31 человек, я стал 32-м. Мне сказали, что свободных мест для сидения нет, свободна только параша и мне пришлось довольствоваться сидением на крышке параши.

   Началось знакомство: Кто и откуда?  Я ответил: «Коммунист с Тихоокеанского флота». Из-под койки раздался хриплый голос: «Был коммунистом, а теперь к нам пожаловал, к врагам народа». Начались подковырки насчет сорванных знаков различия. Мне было до того тошно, что я не обращал на это никакого внимания. Сидя на параше, я вспоминал, как в далеком детстве о тюрьме говорили как о страшном пугале, куда запирают убийц, грабителей и воров, а сейчас тюремная камера стала моим уделом. Скоро моя очередь продвинулась: несколько человек вызвали на допрос, к ночи увели еще несколько человек, обстановка разрядилась, всем удалось улечься, хотя лежали как сельди в бочке. Хотя мое место было у двери, вблизи параши, но я так крепко заснул, что не чувствовал, как ночью через меня переступали вызываемые на допрос и возвращавшиеся обратно.

     Утром, около 6-ти часов - Подъем! Выходи! - В коридоре нас построили и погнали в уборную. Мне и еще одному новичку пришлось тащить парашу, в уборной ее опростали и вымыли.  жадно набрасывались на соски умывальника, но не для умывания, а для утоления жажды грязной, не предназначенной для питья водой. Впоследствии я проделывал то же самое, к счастью, дизентерия меня миновала. После утреннего «туалета» в камеру принесли по дневной пайке хлеба и чайник с кипятком – всем по кружке. В обед принесли по мисочке баланды (суп из рыбных отходов и протухшей соленой рыбы), а вечером опять чайник кипятку. «Обслуживали « нас заключенные – уголовники, которые нас очень остерегались как политических.

   Иногда, очень редко, в качестве профилактики от цинги, приносили по кружке отвара из хвои. Один раз в три месяца разрешали пользоваться буфетом, по записи, за деньги, которые снимали со счета. Один раз свели в тюремную баню, несколько раз выводили во двор на прогулку. Главное, что угнетало, это плотность населения в камере, однообразная форма сидения – на корточках или скрюченном виде, Двигаться и ходить было негде, не хватало воздуха, в сильную жару (июль и август) обливались потом, сидя в одних трусах или кальсонах. Ко всему еще присоединилось такое бедствие, как нашествие клопов, их были тысячи, все стены были вымазаны кровью от раздавленных клопов, а они продолжали жечь беспощадно. Жизнь в камере была сущим адом. При каждом пощелкивании ключа в замочной скважине казалось, вот сейчас меня вызовут, но в течение трех месяцев меня ни разу не вызывали. В камере таких было несколько человек, некоторые до меня сидели уже по несколько месяцев. Видимо, следователи были загружены более серьезными делами, а, возможно, это был метод психического воздействия, чтобы сломить волю заключенного.

   Фамилий своих сокамерников я не запомнил, но многие образы сохранились в памяти. Большинство было арестовано по подозрению, ложным доносам, а иногда и просто по недоразумению. Сидел один милиционер, обвиненный в злостной дескридитации Сталина, выразившейся в том, что он случайно задел его гипсовую статуэтку, а она упала со стола и разбилась. Прибыл в нашу камеру бывший начальник особого отдела Биробиджанской дивизии. Против него было сфабриковано обвинение в участии в подпольной организации, планировавшей открыть  манжурскую границу для бегства евреев. Он сам был по национальности еврей и мне пришлось дать отпор некоторым сидевшим в камере антисемитам, пытавшимися над ним издеваться. Однажды после долгого отсутствия его втолкнули в камеру сильно избитого, он тяжело дышал и рыдал, как ребенок. Ночью, прижавшись ко мне, он шепотом мне говорил: «Понимаешь, как позорят наше прославленное знамя ВЧК ГПУ, запятнав его кровью невинных людей!»

   Долгое время сидел один старик, видимо, получивший прекрасное образование, сохранивший бодрость, энергию и прекрасную память, хотя было ему больше 70-ти лет. В период Русско-Японской войны 1905 года он служил офицером связи штаба обороны Порт-Артура. Он мог часами увлекательно рассказывать о событиях тех дней, о героизме русских солдат, матросов и офицеров и бездарности и предательстве генералов. Он лично знал Стесселя и других генералов. Его рассказы я вспоминал позднее, читая книгу «Порт-Артур».

    Однажды в камеру втолкнули молодого стройного моряка в новеньком комсоставском обмундировании со следами недавно споротых знаков  различия. Это был начальник отдела физподготовки флота. Он сразу рассмешил нас своим рассказом. После стрижки при разводке по камерам его ошибочно вместо камеры политических впихнули в камеру несовершеннолетних уголовников, которые сразу принялись его разобмундировывать: один начал расшнуровывать ботинки, другой примерять форменную фуражку, третий зарился на новенький китель(клифт).  В это время главарь этой камеры спросил: за что посажен? Когда он сказал, что он политический и стал « травить баланду» (врать), что посадили его за намерение взорвать тюрьму, уголовники раскрыли рты, прекратив его раздевать, а в это время раскрылась дверь и его увели в нашу камеру. Как новенький он принес много новостей с воли. Оказалось, шли бои наших войск с японцами у озера Хасан, в госпитале было много раненых, в городе  продолжались аресты.

   Информацию о происходящих событиях мы получали не только от вновь прибывших, но и от тех, кого вызывали на допрос и кто побывал в «чижовке». Кроме того, информация шла путем «телеграфной» связи с соседними камерами. Во время такой связи «телеграфист» залезал под кровать и начинал работать «ключом» - или чайной ложечкой. В это время в камере воцарялась абсолютная тишина, все были настороже. Таким телеграфистом у нас был один старожил, бывший геодезист, житель Владивостока. Все новости, особенно о вновь прибывших, сразу передавались в соседние камеры. В день моего поступления в камеру моя фамилия сразу была передана соседям, оттуда сразу поступил запрос: такой-то (это бывший преподаватель объединенной школы) просит сообщить о судьбе его семьи. После того, как было передано, что семье был выдан проездной литер до Краснодара и она благополучно выехала, оттуда передали «Спасибо». Так с бывшим соседом по квартире я оказался соседом по камере.

  Наш телеграфист, несмотря на его незаурядные способности, оказался морально сломленным человеком, попавшим под влияние враждебных настроений. Ведь в камере были и действительные враги советской власти: бывшие кулаки, купцы и другие, которые открыто ругали наш строй и коммунистов. Иногда дело доходило до драки. Состав заключенных в камере менялся: одних уводили, других вселяли. Так проходили дни и ночи.
   По ночам в коридоре часто раздавался шум и крики, иногда с ругательствами кричали: «Фашисты!» - это вели или волокли приговоренных к расстрелу, а однажды кто-то кричал: «Вам история этого не простит!».

   Заканчивался третий месяц моего пребывания в тюремной камере без единого вызова на допрос. За это время много дум передумал и натерпелся мучений от клопов и нехватки воздуха, хотя под конец в порядке очереди передвинулся от порога к противоположной стене под окном, где немного чувствовался приток свежего воздуха.

   В одну из ночей открылась дверь камеры и раздался голос надзирателя: «Шифельбайн, с вещами, выходи!». Я быстро собрался и стал пробираться к дверям. Товарищи, прощаясь, пожимали мне руку, а лежавший в углу кулак пробубнил: «Докомиссарничался, а теперь на луну…», «на луну» означало расстрел. В коридоре стояли мои однополчане – Садовничий и Белоконь, у ног которых лежали личные вещи. Мне была дана команда: «Не  разговаривать, стать рядом и положить на пол вещи. Вещи подверглись осмотру. Затем последовала команда: «Взять вещи, направо, шагом марш!» Нас вывели в тюремный двор, где нас ожидала машина «черный ворон» с оперуполномоченным Кохановым, его помощником Алексеевым и охраной в составе 4-х вооруженных бойцов.
   
   Когда дверь захлопнулась и машина тронулась, мы начали перешептываться. Оказалось, что за все это время их тоже ни разу не вызывали на допрос. Начали гадать: куда нас везут? Белоконь прошептал: «Наверно, расстрел. Я слышал, что многих увозят на катере в море и там уничтожают». Чувствовалось, что машина повернула влево на улицу Ленина, проехав некоторое расстояние, она повернула направо. Когда машина остановилась и мы вылезли, оказалось, что мы на хорошо знакомом 36-ом причале, где нас уже ожидал катер. На катере вокруг нас сидела охрана, пере-говариваться не было возможности, мы только переглядывались. У Белоконя лицо было бледное, глаза испуганные, он думал, что сбывается его предположение и нас везут в море на погибель. Через полчаса хода я через иллюминатор заметил, что мы идем вдоль Русского острова, а катер поворачивает в бухту Новик.