Последняя надежда Эдварда

Эдвард сидел в своей небольшой двухкомнатной квартире, где всё словно застыло во времени. На подоконнике стояли цветы в керамических горшках — старые фиалки и толстянка, выросшая в нечто древовидное, с глянцевыми листьями, — их он поливал по утрам с той же педантичностью, с какой читал газету. Стены были выкрашены в тусклый беж, местами потемневший от времени; в углу стоял добротный книжный шкаф с застеклёнными дверцами, внутри — старые тома, пожелтевшие журналы, аккуратные стопки газет, перевязанные шпагатом. В воздухе витал запах кофе, старой бумаги и табака, хотя сам Эдвард давно бросил курить. На полу лежал потертый ковёр с восточным орнаментом, а на журнальном столике, помимо газеты, стояла пепельница, в которой теперь хранились пуговицы, гайки и случайные мелочи. Всё здесь дышало размеренным одиночеством, порядком и какой-то почти музейной неподвижностью.
Он пил кофе из толстой белой чашки, задумчиво перелистывая страницы утренней газеты, когда в дверь без стука, как обычно, вошёл соседский мальчишка Кен.
Кен был двенадцатилетним парнишкой, нескладным и угловатым, как все ребята в этом возрасте, когда рост опережает тело. Его лицо — веснушчатое, с живыми глазами цвета неба перед грозой — светилось вечным любопытством. Волосы, светло-русые и непослушные, торчали во все стороны, будто он только что вылез из-под электростатического купола. Кен всегда носил джинсовку поверх клетчатой рубашки, на рукавах которой остались пятна от перманентного маркера — следы его «научных экспериментов». В руках у него неизменно была или книга, или что-нибудь разобранное — микросхема, радиодеталь, магнит от старого динамика.
Он был одержим всем, что хоть отдалённо касалось тайн мироздания: верил в инопланетян, летающие тарелки, снежного человека, Атлантиду и даже вампиров. Причём верил искренне, с той детской страстью, в которой ещё нет ни сомнения, ни усталости. Школа, конечно, не помогала — скорее наоборот: телевизор и журналы подливали масла в огонь. Но Кен был не просто мечтатель: он ходил в кружок юных биологов, в клуб астрономов, пробовал себя в программировании и даже завёл блог, где выкладывал свои догадки и фотографии ночного неба.
Эдвард поднял на него взгляд — человек на вид лет шестидесяти, хотя, если присмотреться, его лицо казалось старше, чем тело. Морщины легли мягко, как тени — больше от раздумий, чем от возраста. Седина в висках поблёскивала серебром, а густые брови нависали над внимательными глазами серого цвета, в которых теплилось нечто вроде усталого всеведения. Он был плотен, но не дряхл — движения точны, походка твёрдая, спина прямая. На нём был домашний свитер грубой вязки и старые брюки, которые, казалось, пережили несколько десятков зим. Его можно было принять и за бывшего инженера, и за военного, и за профессора — впрочем, никто точно не знал, кто он такой.
Соседи гадали: одни говорили, что он профессор химии, другие — бывший автомеханик, третьи даже шептали, будто он когда-то летал в космос. Сам Эдвард лишь улыбался и отшучивался, уходя от прямых вопросов. Из всех соседей он ближе всех сошёлся с Кеном — мальчишкой, который умел задавать те вопросы, на которые взрослые давно перестали искать ответы.
— Какие новости? — спросил Эдвард, едва Кен переступил порог.
— Читайте, новости в газете! — выпалил тот, кидая свёрнутую газету на стол. Он был взволнован, глаза блестели.
Старик улыбнулся уголком губ, но к газете не прикоснулся. Вместо этого хитро прищурился и сказал:
— Уж лучше ты расскажи мне.
Кен с готовностью кивнул, раскрыл газету на нужной странице и, волнуясь, начал:
— Новое открытие астрономов Южной Европейской обсерватории Ла-Силла, в Чили. Они нашли новую экзопланету — самую близкую к нам из всех известных! Слушайте: «Планета вращается вокруг звезды в системе Альфа Центавра, всего в 4,3 световых годах от нас. Она по размерам почти как Земля, но находится слишком близко к своей звезде — жара там такая, что всё сгорает. Ни воды, ни жизни. „Это не только ближайшая к нам планета, но и первая с массой, близкой к земной, вращающаяся вокруг звезды, подобной Солнцу“, — говорит Стефан Удри из Женевской обсерватории. Учёные предполагают, что в той системе могут быть и другие планеты малой массы…»
Он замолчал, перевёл дух и посмотрел на Эдварда с тем ожиданием, с каким ученики смотрят на учителя, готового объяснить тайну.
Старик лишь медленно поставил чашку на блюдце и посмотрел в окно, где над домами висело серое небо. Его глаза на миг блеснули — странным, глубоким блеском, как будто в них отразилось далёкое солнце из системы Альфа Центавра.
Непонятно, что могло служить причиной такого беспокойства — может быть, особое напряжение в голосе мальчишки, а может, то странное чувство, когда привычная газетная новость вдруг кажется не просто новостью, а чем-то большим, чем-то, способным изменить ход вещей. А тем временем Кен, увлечённо размахивая руками, продолжал, читая вслух с бумажных страниц:
— «Новая планета получила название Alpha Centauri Bb. Полный оборот вокруг своей звезды она делает за три целых и две десятых дня, а удаление от звезды составляет всего шесть миллионов километров. Следует отметить, Земля удалена от Солнца на сто пятьдесят миллионов километров. С учётом такого близкого расположения специалисты полагают, что поверхность Bb представляет собой выжженные поля лавы и расплавленной коры. Сама звёздная система Альфа Центавра, которую многие считают одной звездой, на практике представляет собой трио — тесно связанных между собой светил: Alpha Centauri A и B, а также удалённого красного карлика Proxima Centauri. Учёные утверждают, что хотя система находится всего в четырёх световых годах от нас, достичь её в ближайшие сотни лет будет невозможно. Даже если бы у людей был космический корабль с ионным реактивным двигателем, подобным тому, что стоит на аппарате New Horizons, путь занял бы более восьмидесяти одной тысячи лет»...
Закончив, мальчишка с торжествующим видом опустил газету на стол и присел рядом со стариком. Он знал, что можно брать шоколад из вазочки без разрешения, и, не раздумывая, взял себе четыре дольки — три улетели мгновенно, четвёртую он медленно рассасывал, смакуя, словно беседу со старым другом. Потом налил немного кофе — совсем чуть-чуть, больше для вида, чем из желания почувствовать вкус горького напитка, — сделал глоток и, болтая ногой, стал смотреть на Эдварда, который задумчиво потирал переносицу.
Казалось, он видел сейчас эту далёкую звёздную систему не глазами земного человека, а как-то изнутри — будто сквозь тонкую плёнку времени. В его воображении три солнца медленно вращались вокруг общего центра, их орбиты пересекались огненными дугами. Одно — ослепительно белое, жаркое, второе — чуть тусклее, с мягким золотым сиянием, а третье — крошечное, тускло-красное, как уголь в золе, — висело поодаль, словно сторожевой огонёк у края космоса. Между ними кружились маленькие тёмные шары планет, разрезаемые вспышками света, как раскалённые осколки камня, летящие из горна. Там, где сходились потоки света, было безмолвие — ни ветра, ни воды, только вечная жара и мёртвое сияние.
— Ну, как? — поинтересовался Кен, не выдержав тишины.
— Что «как»? — рассеянно переспросил Эдвард, всё ещё где-то далеко, не здесь.
— Ну… как вам эта новость? — оживился мальчишка. — Значит, на Альфе Центавра тоже есть планеты! Точнее, пока найдена одна, но, может, там их больше — штук пять или шесть…
Эдвард отвёл взгляд от окна, как будто возвращался издалека, и тихо сказал:
— Там три планеты. И на одной из них была жизнь.
— Как три? — удивился Кен. — В газете написано только про одну… Остальные ещё не нашли.
— Значит, позже обнаружат, — спокойно ответил старик. — Земная технология быстро развивается, особенно в космической области. Рано или поздно увидят остальные. Только на них ничего интересного нет — обычные каменные шары, выжженные солнцами.
— О, да, — Кен мечтательно закатил глаза. — Но как было бы здорово, если бы человек смог туда полететь! Это же самая ближайшая к нам звезда! Эх… жаль, я не попаду в число тех, кто отправится к Альфе Центавра. Наверное, это будет лет через триста, а то и четыреста.
Эдвард кивнул. Медленно, будто нехотя, поднял глаза — и Кен, встретив его взгляд, вздрогнул. В этих глазах горел странный, живой свет — мягкий, но невероятно глубокий, будто где-то в их зрачках отражались далекие звёзды, и каждая из них знала его по имени. От этого взгляда становилось и тепло, и тревожно, словно сидишь перед костром, который греет, но может в любую минуту вспыхнуть выше головы.
Иногда Кен побаивался Эдварда — не потому что тот был суров, наоборот, от него веяло добротой и спокойствием, — а потому что он казался человеком не совсем отсюда, будто пришёл из какой-то другой эпохи или даже с другой планеты. Но старик никогда не делал никому зла: всегда улыбался, всегда помогал, а Кена любил, как сына, которого у него никогда не было. Почему не женился — никто не знал. Эдвард не рассказывал, да и спрашивать как-то не решались: казалось, этот вопрос касается не просто его прошлого, а чего-то такого, что лучше не тревожить — словно дремлющего великана где-то в глубинах памяти.
— Ты хотел бы посетить Альфу Центавра? — спросил Эдвард, всё ещё глядя куда-то поверх газетных строк, словно через них можно было увидеть иные миры.
— Конечно! — живо откликнулся Кен. — Вы же знаете, я люблю путешествовать! Мы с родителями были на Канарских островах, в Перу, в Мозамбике, Таиланде… даже в России побывали!
— Хе, — усмехнулся старик, — Альфа Центавра, дружок, это тебе не Канары — далековато… Хотя…
— Что — хотя? — насторожился мальчишка, мгновенно почуяв что-то необычное.
— Я бы тоже полетел туда, — спокойно сказал Эдвард и откинулся на спинку кресла. — Посмотрел бы на эту самую… найденную астрономами планету.
Кен хмыкнул, усмехнувшись в полголоса. Он знал, чем можно поддеть соседа.
— Ну, туда лететь чуть меньше ста тысяч лет! — сказал он, заглатывая шоколад. — Столько человек не проживёт. Да и вы, Эдвард, простите, староваты для полётов — в отряд астронавтов точно не возьмут.
— Столько не проживёт, — согласился старик, задумчиво потирая переносицу, — хотя кое-кто летел значительно меньше…
— Это кто же? — удивился Кен, насторожившись.
Эдвард долго молчал. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь редким потрескиванием в батареях и каплей, упавшей в раковине. Потом он медленно поднёс чашку, отхлебнул остывший кофе, поставил её на блюдце и сказал:
— Хочешь послушать одну историю?..
— Конечно! — оживился Кен, устраиваясь поудобнее в кресле. — А что за история?
— Это… скорее легенда, — произнёс старик негромко, словно рассказывать её было не совсем безопасно. — Мне её поведал мой отец. А ему, может быть, кто-то ещё… Не знаю, откуда она пошла. Может, из книги, а может, из… — он задумался, — …из памяти.
— О-о-о… интересно! — вытянулся Кен, готовясь слушать, как будто начиналась настоящая сказка.
— Хотя, если быть точным, это, скорее, фантастический рассказ, чем легенда, — продолжил Эдвард. — Скажу только то, что запомнил из слов отца. Много, много миллионов лет назад, на планете… ну, назовём её Суэньё, — он сделал ударение на последнем слоге, — что вращалась вокруг звезды в системе Альфа Центавра, зародилась жизнь. Климат там был мягкий, тёплый, благоприятный. Флора и фауна — невероятные, невообразимые по нашим земным меркам. В результате долгой эволюции на Суэньё появились разумные существа, почти не отличавшиеся от людей. Разве что зрачки у них были лиловыми, а волосы — зелёного цвета. Но лица, жесты, улыбки, даже походка — человеческие.
Он говорил негромко, почти шёпотом, словно боялся спугнуть воспоминание.
— Суэньевцы, — продолжал он, — любили свою планету. Они не просто жили на ней, а жили в согласии с ней. Их города были вплетены в ландшафт, дороги мягко огибали леса и холмы, дома стояли среди садов, и ни одно дерево не срубалось без нужды. Они умели строить и создавать, не разрушая. Их транспорт не загрязнял воздуха, их энергия черпалась из света и ветра, а их искусство было песней благодарности своему миру. У них не было войн, не было притеснений, и каждый видел в другом не врага, а отражение самого себя. Это был настоящий Рай — не миф, а реальность. Представь себе, Кен: два солнца светят днём, их лучи переплетаются в золотых спиралях, и тени движутся в разных направлениях; а когда они заходят, на небе появляется третье — далёкое, красное, словно мерцающая звезда, играющая в волнах вечернего воздуха. Тёплые моря, полные жизни, переливаются зелёно-синими бликами, над ними летают огромные птицы с крыльями цвета меди; на суше растут деревья с прозрачными листьями, светящимися ночью, а в горах снег сверкает, будто кто-то рассыпал по склонам пыль лунного света…
— О, я бы хотел на такую планету! — воскликнул Кен, жуя шоколадку, так что слова прозвучали чуть невнятно.
Он закрыл глаза и представил себе Суэньё. В его воображении раскинулась огромная равнина, усыпанная травой, мерцающей изумрудом под двумя солнцами. Вдали серебрились горы, их вершины таяли в голубоватом небе. Из ущелий струились водопады, сверкающие всеми цветами радуги, а реки были настолько прозрачны, что в них отражались даже облака. Над поверхностью пролетали стаи птиц с крыльями, переливающимися как опалы, а где-то у подножия холмов двигались стройные фигуры людей — суэньевцев, лёгкие, почти воздушные, с зелёными волосами, развевающимися на ветру. Они улыбались, переговаривались, пели, а воздух вибрировал от какой-то глубокой гармонии, словно сама планета пела вместе с ними.
Мальчик улыбнулся — и на мгновение показалось, что он действительно увидел этот мир: живой, добрый и невозможный, как детская мечта, которая вдруг становится реальностью.
Старик кивнул, медленно, будто вновь проходил мысленно через всё то, о чём собирался рассказать.
— Да, прекрасная жизнь была на Суэньё, — тихо произнёс он. — Жители планеты умели ценить гармонию. Они не просто жили — они жили осознанно, радуясь каждому дню. Но со временем им стало тесно в пределах одного мира. Любопытство, врождённое желание познавать, толкнуло их к звёздам. Так начались первые полёты в космос. Сначала — к ближайшим планетам, Гаркалии и Серандии, — каменистым, безводным, холодным. Они нашли там немного полезных ископаемых, но больше ничего: ни воздуха, ни жизни, ни красоты. Суэньевцы вернулись домой и только сильнее осознали, как драгоценен их собственный мир. Они радовались, что живут на Суэньё, где всё дышит теплом и светом, и где два солнца дарят жизнь всему живому. Так продолжалось бы ещё тысячи и тысячи лет, если бы не одно но.
Эдвард помолчал, будто собираясь с духом, и продолжил:
— Жизнь — жестокая вещь. Даже самые разумные создания не могут укротить стихию Вселенной. Красный карлик, третий свет их системы, из-за сложных гравитационных изменений постепенно сместился с орбиты и начал приближаться к звезде B. Та, в свою очередь, изменила собственную траекторию — и Суэньё оказалось выведено из равновесия. Планета начала медленно, но неумолимо смещаться ближе к звезде А — слишком близко, чтобы остаться живой. Конечно, всё происходило не в один миг. Если по земному счёту, — старик постучал пальцем по столу, — всё длилось около двадцати лет. Но уже через несколько первых лет люди ощутили приближение конца.
Он говорил тихо, но голос его дрожал — не от страха, а от тяжести воспоминания.
— Протуберанцы вспыхивали на поверхности звезды, словно огненные волны, и прожигали всё на своём пути. Воздух на Суэньё становился тяжелее, горячее, а небо — цвета меди. Температура росла. Исчезали растения, увядали целые леса, океаны начали высыхать, превращаясь в огромные поля соли. С неба падали раскалённые дожди, рушились горы, таяли полюса. Озоновый слой рассеялся, и солнечные лучи жгли землю, как пламя. Люди умирали от жары, от голода, от безысходности… Всё рушилось.
— Ой, как страшно… — прошептал Кен и невольно сжал подлокотники кресла. Кофе остыл, но он даже не заметил.
Он представил себе эту катастрофу: как два солнца нависают над планетой, как небо становится красно-оранжевым, будто горит от внутреннего жара; как деревья вспыхивают без пламени — просто осыпаются пеплом; как города, сиявшие когда-то белыми куполами, трескаются от жары, и на улицах, где ещё вчера играли дети, теперь нет никого. Он увидел, как океаны, испаряясь, превращаются в облака пара, затягивающие горизонт, и как люди — те самые зелёноволосые, лилоглазые суэньевцы — бегут к морю, но оно уже кипит. Он почти слышал их крики, их молитвы, их страх.
— Да, это было страшное время, — согласился Эдвард, глядя куда-то мимо мальчика, — время, когда даже самые мудрые не знали, что делать. И тогда было решено построить «ковчеги»…
Кен нахмурился, не поняв:
— Чего-чего?
— «Ковчеги», — терпеливо пояснил старик. — Ты Библию читал?
— Ну… в школе проходили, — неуверенно ответил Кен.
— Тогда должен помнить, — сказал Эдвард, — как Ной построил корабль, чтобы спасти людей и животных от потопа. Вот такой корабль и называют «ковчегом» — вместилище спасения.
— А-а-а… — протянул Кен, теперь уже с пониманием.
— Только вот времени у суэньевцев было отпущено мало, слишком мало, — продолжал Эдвард. — Всего двадцать лет… а последние пять из них — ад. Они успели построить лишь два «ковчега». Каждый мог вместить не более трёх миллионов человек. А всего на планете тогда жило около двух миллиардов. Понимаешь? — старик поднял глаза. — Два миллиарда, и только шесть миллионов мест.
Кен побледнел.
— Начались войны, — тихо сказал Эдвард. — Акции протеста, убийства, хаос. То, чего раньше никогда не знали суэньевцы — мирный, мудрый народ, — вдруг проросло, как чёрный гриб после дождя. Люди ошалели от страха. Каждый хотел выжить. Они перестали слушать друг друга, перестали доверять… Брат шёл на брата, дети предавали родителей, ради билета на спасение. За место в «ковчеге» убивали. Планета, которая тысячелетиями жила без войны, утонула в безумии. Человек перестал быть человеком.
Он замолчал. Только старые часы на стене отсчитывали секунды — и каждая звучала как капля времени, уходящего навсегда.
— Человек человеку волк! — воскликнул Кен, припомнив где-то услышанную поговорку.
Перед его внутренним взором сразу вспыхнули картины — будто кто-то резко пролистал хронику безумия. Он увидел площадь, наполненную ревущей толпой, и лица — перекошенные, страшные, чужие. Люди, некогда спокойные и доброжелательные, теперь метались с палками, с обломками арматуры, с огненными факелами в руках. Горели здания, рушились купола, стекала по мраморным стенам алая кровь. Кто-то стрелял из энергетического оружия прямо в воздух, кто-то в соседей. Женщины с детьми пытались пробиться к космодрому, но их теснили солдаты в тяжёлых бронекостюмах. В небе вспыхивали всполохи плазмы, падали дроны. Город, некогда сиявший спокойным светом, стал похож на ад, где каждый кричал, чтобы его услышали, но никто никого уже не слышал. Даже само небо, наполненное дымом и пеплом, словно охрипло от воплей.
— Точно, — кивнул старик. — Очень меткое выражение. Человек человеку волк. Но всё же трём миллионам счастливцев удалось стартовать с гибнущей планеты. Они висели на орбите, наблюдая, как Суэньё медленно умирает. Представь: под ними — когда-то цветущий мир, их дом, а теперь он приближается к светилу, как мотылёк к пламени. Они видели, как лучи прожигают города, превращают моря в кипящие кратеры, а горы — в пыль. Всё живое исчезало. Никто не мог помочь оставшимся внизу. Они могли только смотреть — и плакать. Да, просто плакать, глядя, как гибнет всё, что они любили. И лишь когда от планеты остался раскалённый огненный шар, корабли взяли курс к нашему Солнцу.
— То есть к нам? — переспросил Кен, не веря своим ушам.
— Ага, — улыбнулся Эдвард. — К нам. Конечно, в техническом смысле суэньевцы были куда более развиты, чем земляне, но не настолько, чтобы пересечь световой порог. Их корабли летели медленно, по меркам космоса, и путь до Солнца занял десять тысяч лет.
— Ого! — Кен вытаращил глаза, рот его приоткрылся, будто он пытался осознать невообразимое. — Они что, так долго жили?
На лице мальчика боролось всё сразу — изумление, любопытство, страх и восторг. Он даже привстал со стула, подался вперёд, будто хотел рассмотреть в старике доказательство своих слов: неужели кто-то может прожить десять тысяч лет?
Эдвард тихо прокашлялся, улыбнулся чуть грустно:
— Хе-хе, нет, конечно. Жили они дольше землян, да, — лет двести пятьдесят в среднем, — но десять тысяч — слишком много. Даже для них. К тому же ни воздуха, ни еды, ни воды на такой срок не предусматривалось. Пусть корабли были огромными, но не настолько, чтобы возродить целую планету внутри себя. Энергии не хватало. В космосе — холод, абсолютный, беспощадный. А без тепла нельзя ни согревать жилые отсеки, ни выращивать растения, ни разводить животных, ни очищать воду.
— И как же они решили эту проблему? — удивился Кен.
— Решили просто и гениально, — старик поднял палец. — Применили крионику.
— Крио… что?
— Крионика. Состояние анабиоза, — терпеливо пояснил Эдвард. — Это когда живое существо погружают в глубокий сон, замедляя все процессы в организме почти до нуля. Так можно существовать века, даже тысячелетия, не старея и не умирая. Суэньевцы овладели этим искусством. Они легли в специальные камеры, а автоматика заморозила их. После этого корабли перешли под управление искусственного интеллекта и двигались по заданной траектории — сами, без участия человека. Так они и летели, спя, ожидая прибытия к новой звезде, где, возможно, будет жизнь.
Кен прикрыл глаза и воображение само нарисовало картину. Он увидел гигантский тёмный отсек — бесконечный, как храм. Ряды прозрачных капсул тянулись вглубь, уходили за горизонт, будто зеркальные гробы из света. Внутри — люди, мужчины, женщины, дети, свернувшиеся в сне, похожем на смерть. На их лицах застыла тишина. Иногда вспыхивала мягкая голубоватая подсветка — дыхание автоматики, следящей за жизнью спящих. Воздух был густой, холодный, безмолвный. Лишь глухое гудение реакторов где-то внизу напоминало: корабль живёт, летит, хранит своих пассажиров.
И всё это — в абсолютной тьме межзвёздного пространства. Миллионы спящих душ, несомых сквозь вечность, в ледяных капсулах надежды.
— И что было дальше? — спросил Кен, сжав в ладонях чашку с остывшим кофе.

— Дальше, — тяжело вздохнул Эдвард, — было грустно. Во время второго тысячелетия полёта на пути одного из «ковчегов» оказался бродячий астероид. Он не был крупным — всего несколько километров в диаметре, — но скорость столкновения была ужасающей. Энергетические щиты среагировали слабо: часть защитных панелей выгорела, и удар пришёлся в кормовой отсек. Разрушились двигатели, отказали электронные системы. Корабль, лишённый управления, отклонился от курса и ушёл в тёмную, безымянную глубину космоса. По моим расчётам, — добавил старик задумчиво, — он направился в сторону созвездия Лиры. Никто не мог им помочь. Второй «ковчег» тоже летел в спящем режиме, а значит, никто не знал, что их собратья погибли. Об этом стало известно только тогда, когда уцелевший корабль достиг орбиты Марса и начал торможение. Тогда автоматика пробудила сорок астронавтов — основной экипаж. Их задачей было оценить обстановку и решить, что делать дальше.
Кен напрягся, даже подался вперёд:
— И они решили догонять первый «ковчег»?
Эдвард покачал головой.
— Нет. Хотя некоторые на этом настаивали. Ведь для них это были не просто соотечественники — это были последние представители их цивилизации. Их и так осталось всего три миллиона на всю Вселенную, а теперь половина исчезла... Но большинство понимало: догнать погибший корабль невозможно. За восемь тысяч лет полёта расстояние между ними стало немыслимым. Даже если бы они знали точное направление, догонять было бы всё равно что искать песчинку в пустыне, которая растянулась на миллиарды километров. Так что никто никогда не разбудит тех суэньевцев, что остались на повреждённом корабле. Они будут лететь в вечности, мёртвые, но нетленные, пока не превратятся в пыль межзвёздного пространства.
Кен вздохнул, опустив глаза:
— Да-а... жалко их.
И снова перед ним вспыхнула картина, страшная и прекрасная одновременно. Он увидел чёрное, бездонное небо, в котором, как тихая свеча, плывёт мёртвый корабль. Огромный, некогда сияющий, теперь он выглядел, как потухший маяк. Его корпуса покрыты трещинами, панели выжжены микрометеоритами. В иллюминаторах не горит ни огонька, лишь холодный свет далёких звёзд отражается в стекле. Внутри — молчание. Ряды капсул, внутри которых спят люди, не подозревая, что их путь давно оборван. Автоматика мертва. Жизнь замерла в абсолютной тишине. И только межзвёздная пыль, как невидимая морская волна, медленно омывает корпус корабля, превращая его в блуждающий саркофаг цивилизации, потерянной между мирами.
— Мне тоже жаль, — грустно сказал Эдвард, — но вечно горевать нельзя. Пробуждённый экипаж взялся за дело. Они начали изучать Солнечную систему и обнаружили, что жить можно на двух планетах — Марсе и Земле. Но Марс оказался суров: холодный, с тонкой атмосферой, почти без воды, со слабыми лучами далёкого Солнца. Так что все взгляды устремились на Землю. Уже готовились выводить остальных из спячки, как учёные обнаружили нечто неожиданное: планета была заселена.
— Людьми? — удивился Кен.
— Да, людьми, — кивнул старик. — Правда, уровень цивилизации у них был смешной по сравнению с суэньевцами. Примитивный, но стремительно развивающийся. И тогда пришло понимание: эти существа — наши, почти такие же, только молодые, дикие, неосознавшие ещё своей силы.
Кен прикусил губу и на мгновение словно перенёсся туда, в древность. Он увидел египетские пустыни, где сияли белые пирамиды, а по их подножиям ходили жрецы в золотых масках. В лучах солнца блестели медные копья, сверкали реки Нила. Потом перед ним вспыхнули майя и ацтеки — города из резного камня, ступенчатые храмы, костры жертвоприношений, странные небесные символы, высеченные на плитах. Дальше — бескрайние степи Азии: гул копыт, знамёна Чингисхана, дым над кочевыми шатрами, огонь в глазах воинов, несущихся на запад. И всё это — одна планета, одна молодая цивилизация, ещё не ведающая, что в небесах над ней — потомки иных, древних существ, глядящих на неё сквозь иллюминаторы своих звездолётов.
Пока Кен мысленно блуждал по этим картинам, Эдвард тихо добавил:
— Возможно, суэньевцы не просто наблюдали. Возможно, кое-что они оставили после себя...
За окном протяжно звякнул трамвай — тонко, словно чья-то ностальгическая нота, прорезающая полуденную тишину. Ветер донёс запах тёплого асфальта и качнул занавеси — лёгкие, полупрозрачные, с узором из пожелтевших листьев; они дрогнули, будто дыхание самого лета прошло по комнате. На стене заиграли солнечные пятна, пробившиеся сквозь листву старого клёна, росшего под окнами: ветви шевелились, и золотистые блики лениво скользили по газетной бумаге, по чашке кофе, по лицу старика. В этот момент всё будто остановилось — даже время, казалось, прислушалось к их разговору.
И тут Кен встрепенулся, хлопнув ладонью по колену:
— Ага! И что они решили?
Эдвард, не сразу отвлекаясь от своих мыслей, медленно ответил:
— Это была трудная задача… Что делать? Лететь дальше — искать другие, незаселённые планеты, или всё же остаться здесь, в Солнечной системе? Мнения разделились. Большинство решило, что мы не вправе захватывать планету, где уже живут разумные существа. Это было бы несправедливо, почти как преступление. Они выбрали Марс — холодный, мёртвый, но пустой. Расчёты показывали, что терраформирование возможно, хоть и займёт тысячелетия. Другие же настаивали: Земля слишком прекрасна, чтобы отказываться от неё. Может, если вступить в контакт, если объяснить, кто они… возможно, земляне позволят им поселиться рядом, стать братьями по разуму.
Старик задумался, глядя куда-то поверх чашки, словно видел не комнату, а безграничный звёздный горизонт.
— Было решено так: сорок человек, экипаж, спустятся на Землю на небольшом катере. «Ковчег» же останется на орбите, под контролем автоматики, без пилотов и живых.
Кен, затаив дыхание, слушал, не шелохнувшись. Даже шоколад, который обычно исчезал мгновенно, остался нетронутым. На секунду в комнате наступила почти священная тишина: ровно тикали настенные ходики, мягко щёлкая маятником, где-то за окном воробьи спорили за крошку хлеба, а листья на дереве нашёптывали невнятное, будто далёкое эхо чужих миров.
Эдвард продолжил тихим голосом, чуть усталым, но проникновенным:
— Их было сорок человек. Они приземлились где-то в районе нынешней Антарктиды. Тогда там было теплее, лёд отступил, море парило от солнечного жара. Оттуда они на лодках добрались до южноамериканского континента. Но удача отвернулась от них: хозяевами земли тогда были конкистадоры — фанатики, ослеплённые верой и жаждой золота. Для них суэньевцы стали посланцами дьявола. У пришельцев не было оружия — только знания и мирные намерения. Их ловили, пытали, сжигали на кострах, топили, вешали. Лишь немногие спаслись, вернувшись к ледяным просторам.
Он умолк на мгновение, будто видел перед собой тот гибнущий катер.
— Но и Антарктида не пощадила их. Началось потепление, льды треснули, и кусок, на котором стоял катер, оторвался, поплыл к экватору, растаял... Корабль ушёл на дно. А «ковчег», оставшийся на орбите, продолжал кружить, ведомый лишь безмолвной автоматикой. Спящие суэньевцы так и не дождались пробуждения. И разведчикам ничего не оставалось, кроме как идти к людям — менять облик, учить язык, растворяться среди землян.
Кен, задумчиво постукивая пальцами по столу, представил это по-своему, так, как мог мальчишка с богатой фантазией. Он видел серое небо, айсберги, на которых стоят люди в серебристых костюмах, лица их усталые, но решительные. Потом — бушующее море, катер, тонущий в ледяной воде, и блестящие купола какого-то древнего города вдали, куда направляются те, кто выжил. Они идут по песку, по джунглям, среди диких племён и чуждых им цивилизаций, а потом... растворяются. Их глаза становятся человеческими, их волосы — темнеют, а кожа принимает оттенок земного солнца. И никто, никто на Земле не узнает, что среди людей ходят потомки тех, кто прибыл с далёкой звезды, с погибшей Суэньё.
– Не просто им было, – вздохнул Эдвард, глядя куда-то в сторону, будто сквозь стену и время. – Человеческая история развивалась на крови, жестокости и насилии. Войны, революции, геноцид – все это видели суэньевцы и понимали, что им будет трудно сосуществовать с землянами. Не скоро люди достигнут того состояния, когда каждый будет равен и свободен, защищён от зла. Хотя, если признаться, и суэньевцы прошли подобный путь — но не потому, что в их природе жило насилие. Просто звезда, давшая им жизнь, обратилась против них. Это была не злоба, не вина — трагическое стечение обстоятельств.
Он замолчал, сделал глоток остывшего кофе. Тонкие нити пара давно исчезли, на поверхности темнело отражение лампы. Школьник согласно кивнул, тоже пригубил свой напиток, морщась от горечи, и спросил тихо, будто боясь разрушить атмосферу рассказа:
– А что дальше?
– Дальше… – Эдвард задумался. – Без особых перемен. Хотя суэньевцы живут дольше людей, им приходилось постоянно менять место жительства, чтобы никто не заметил, что годы почти не касаются их лиц. Но и они не вечны — умирали, старели, как и мы. Их дети рождались уже среди людей, все больше становясь земными: с нашими привычками, языком, образом мыслей. И все же глубоко в них жила тайна — память об их инопланетном происхождении, и вера, что когда-нибудь им удастся вернуться на свой «ковчег».
– И что же они сделают, если вернутся? – спросил Кен с искренним любопытством. – Оживят остальных?
Эдвард пожал плечами, грустно улыбнувшись.
– Не знаю. Может, решат лететь дальше… А может, к Альфе Центавра, к своей звезде.
– Зачем? Ведь их родина мертва! – возразил Кен и ткнул пальцем в газету, где черным по белому было напечатано: «На открытой экзопланете признаков жизни не обнаружено». – Видите? Там же пустыня, пепел и камень.
Старик улыбнулся уголками губ, устало, как улыбаются люди, уже смирившиеся с тем, что ответов в жизни меньше, чем вопросов.
– Не знаю, не знаю… – сказал он мягко, почти шепотом. – Просто им не место на Земле. Вернуться — легко сказать. Как ты опустишься на глубину в четыре километра при нынешних технологиях и таких затратах? Привлекать власти? А что им сказать? Что на дне Тихого океана покоится катер с другого мира? Любое правительство сделает его военной тайной. Тогда всё потеряно: суэньевцы лишатся последнего шанса когда-нибудь добраться до своего корабля и выйти к поясу астероидов. Да и потом… их нынешние потомки знают об управлении кораблями лишь теоретически. Всё остальное давно забылось — вместе с родной звездой.
Он снова поднял чашку, но пить не стал — просто смотрел в темную гладь кофе, где отражались его глаза и дрожало слабое отражение далекого, выцветшего света.
В свою очередь, Кен замер, уставившись в одну точку, словно видел сквозь кухонный стол. В его воображении медленно рождалась безмолвная, жутко прекрасная картина — где-то в бескрайней тьме океанских глубин, там, куда не добирается даже шепот бурь и рев приливов, покоился мертвый корабль. Вода была густой, вязкой, словно чернила, и холод в ней стоял вечный, как сама смерть. Лучи солнца, пробивая толщу океана, терялись в темноте на первых сотнях метров, дальше же царило безвременье — ни света, ни тени, только медленно кружились частицы ила, оседая на металлический корпус. Там, где когда-то сияли панели и мерцали экраны, теперь жили колонии мелких существ — хрупкие, прозрачные, словно из стекла, равнодушные к чужой трагедии. Они ползали по обшивке, по стыкам, по выбитым иллюминаторам, как по скале, выросшей на дне мира. Внутри, за перегородками, все было застывшим — словно время остановилось вместе с последним ударом сердца погибшего экипажа.
В каютах стояли капсулы, покрытые слоем извести и водорослей. В них спали люди — если их еще можно было назвать людьми, — в серебристых коконах, с лицами, сохранившими странное спокойствие, будто они просто ждут сигнала, что скоро проснутся. Над ними плавала рыба-угорь, медленно извиваясь и касаясь хвостом стекла, — единственное существо, знавшее, что там, под слоем пыли, скрывается целая цивилизация, уснувшая навсегда.
Иногда мимо проплывала акулья тень — огромная, немая, чуждая всему живому, и отражалась в зеркальном корпусе, как сама смерть, сторожащая тех, кто слишком далеко ушел от дома. И корабль лежал, недвижимый, как саркофаг, как напоминание о тщете — о том, что даже те, кто покорял звезды, однажды становятся прахом под холодным дыханием моря.
В этот момент послышался звонок – вибрировал сотовый телефон Кена, скрытый в кармане его худенькой куртки. Аппарат дрожал и мигал ярким экраном, издавая тихое, но настойчивое «бззз», которое перебивало даже уличный шум и тихое постукивание часов. Школьник вытащил телефон, щёлкнув кнопкой, и сказал:
– Алло!.. Да, мама, я у дедушки Эдварда… Ага, ясно. Хорошо, куплю и приду.
Отключив телефон, Кен поднялся с кресла и произнес:
– Мне нужно идти — мама зовет домой, но сначала я загляну в магазин за хлебом.
– Конечно, конечно, – улыбнулся старик. – Приходи, когда будешь свободным. Жду от тебя новых сообщений. Газету не забудь.
– Спасибо за интересную легенду. Жаль, что это только легенда.
– Ах, дружок, и мне жаль, – печально ответил Эдвард, вставая и провожая школьника до двери.
Едва защелкнулся замок за Кеном, как старик вернулся в комнату. Он не сел за стол, а долго стоял, прислонившись к зеркалу, руки глубоко в карманах, взгляд блуждал по отражению. Потом крякнул, подошел ближе, нагнулся к стеклу и медленно пальцами извлек из глаз линзы. Лиловые зрачки обнажились, искрились в полумраке комнаты, а сквозь прядь черных волос пробивались ярко-зеленые переливы, словно в его венах горела чуждая, инопланетная жизнь.
«Нужно будет опять нанести темный пигмент», – вздохнул Эдвард. Уже две сотни лет ему приходилось скрывать свой естественный облик от людей. Трудно объяснить, что кровь у тебя такой группы, какой не бывает на Земле, сердце находится с правой стороны, мозжечок отсутствует. Он избегал медосмотров, подкупал врачей, воевал, строил города, занимался наукой. Земная жизнь так и не стала родной, хотя родился здесь. Земля была его домом лишь номинально.
Подойдя к комоду, Эдвард достал небольшой ящик. Ключом открыл его крышку и посмотрел на содержимое. Внутри покоился прибор, гладкий, из темного металла с тонкими прожилками светящегося кристалла, с набором непонятных кнопок и рычажков, явно внеземного происхождения. Человек, не знакомый с технологиями других миров, не смог бы определить его назначение.
Только Эдвард знал: это ключ для запуска катера, того самого, что покоился в глубинах Тихого океана. Это было единственное наследство от отца. И теперь нужно было передать его… кому? Сына не было, остальные суэньевцы погибли — кто от болезней, кто на войне, кто под пытками инквизиции или Гестапо. Эдвард был последним живым потомком тех, кто более пятисот лет назад прибыл на Землю. Его собственные годы тоже сочтены — осталось, может, два-три десятилетия. А дальше что?
«Если не смогу добраться до катера до конца своих дней, оставлю ключ Кену, – подумал старик, аккуратно закрывая ящик и возвращая его в комод. – Может, этот парень поднимется в космос и даст шанс суэньевцам начать жизнь заново… Наша раса не должна исчезнуть».
Тем временем Кен уже мчался с сумкой к магазину хлебобулочных изделий. Он был последней надеждой Эдварда.
(21 октября 2012, Элгг,
Переработано 17 сентября 2025 года, Винтертур)