Вовочка - богиня утренней зари

    Сиденье автобуса, обитое коричневато-жёлтым дерматином, казалось неудобным – она ерзала на нем, то, сжимаясь в клубок настолько, насколько это позволяло сидячее положение, то грациозно выпрямляла отекшую спину.

    Окно автобуса, как это сейчас модно, было тонированным (а она так этого не любила!). Но сегодня ей казалось, что будь оно таким, к какому она привыкла после долгого житья в нищете – совершенно обыкновенным, но тщательно вымытым чьей-то заботливой рукой, - то её глаза непременно бы ослепли. Ослепли бы от разноцветных мигающих гирлянд, безвкусно покоящихся на елях, лиственницах и домах, от сверкающего снега, что представлялся ей совсем иным, не таким чистым и белоснежным, несмотря на такой знакомый ей с детства городской смог. Да просто оттого, что вокруг нее знакомые, по обыкновению своему не совсем ухоженные улочки, стыдливо спрятавшие излишнюю грязь под этим совсем чужим снегом! Улочки её маленького, построенного кем-то ради шутки городка…

    Шестнадцать лет её не было в родном городе. Аврора не знала, много это или мало. С одной стороны, жить она только начала. Именно жить, а не вымаливать у Господа еще один день, час, миг просуществовать. Жить так, как хочется. Жить так, чтобы где-то внутри тебя ничто не противилось, не восставало, не сопротивлялось. С другой стороны, она с тревогой, беспокойством и паническим страхом осознавала, что не узнаёт улицы, дома, деревья, срубленные или наоборот посаженные вместо пустырей или других, погибших деревьев. Её воспоминания и реальность были схожи только внешними очертаниями. Хотя, возможно, и люди остались прежними: либо чересчур доверчивыми, добрыми и наивными, либо одурманенными злобой, обидой на себя, на жизнь, на этот Богом забытый город…

    Этот её день начался в смятении. Смятением и заканчивался…

    И вот лёгкий, как бы невзначай, взгляд на часы – четверть второго; шёпот, как оправдание, - он ещё, наверно, на работе; и быстрый спуск с лестницы, скорее похожий на побег…

    Дабы не передумать, бросается к первому подъезжающему такси (уже шестой раз за сегодня) садится в него и едет обратно, в своё временное убежище, свою новую берлогу. Что будет в следующие тридцать-сорок минут, она уже знает. Знает, но лелеет надежду, что в этот следующий раз ей хватит сил справиться с наваждением и остаться в этой каморке. А если не хватит на это, то хотя бы на то, чтобы всё-таки постучаться в заветную дверь, обитую, как прежде, дерматином, коричневым когда-то, а теперь уже жёлтым. И пускай ей даже никто не откроет и не спросит, как это принято: «Кто там?», зато она будет знать, что не так уж она беззащитна, как все вокруг считают. Ведь и тогда, когда дерматин на двери был ещё коричневым, она была для всех слабенькой трусихой. И тогда, когда стал блёкнуть дерматин, приобретая оттенок влажной глины, и когда он почти совсем уже пожелтел.

    Да, она всегда была хрупкой, немногословной, даже замкнутой, не способной или не желающей выговорить букву «р», отчего имя «Аврора» попросту превратилось в «Вову». Да, всем хотелось её пожалеть, защитить, спрятать, согреть. Да, она этому не сопротивлялась. Не сопротивлялась до тех пор, пока не погибла мама, и отец не остался один с семнадцатилетней Авророй, тогда для всех просто Вовочкой, и пятилетним Богданом.

    Тогда она считала, что убегает от  жалости, сострадания к себе, от опеки. Теперь она знала, что убежала от трудностей и ответственности, что она на самом деле беззащитная трусиха. И не просто убежала, а сбежала, как крыса с тонущего корабля. Она вообще многое поняла и узнала за эти годы. Не смогла постичь только одного: достойна ли она прощения, имеет ли она право на шанс все исправить, будет ли у неё настоящая, дружная семья?..

    И вот седьмая попытка. Седьмое такси. Седьмой взлёт по лестнице. Как в тумане: поднятая рука, указательный палец нажимает на звонок, приближающиеся шаги за дверью, щелчок.… И перед ней родные, уставшие глаза. В них читается всё: и эта усталость, и старая боль, и глубокая печаль. Но нет удивления, нет ненависти, нет злобы. Есть только удовольствие от долгожданной встречи и скрытая улыбка. Та самая, с которой не расставался её отец, когда смотрел на дочь и говорил: «Моя Вовочка, моя Богиня! Богиня утренней зари!»