Сезон дождей - коллеги. Повесть в рассказах

               

Людмила Ивановна.

               С самого утра небо заволокло облаками, и ветер гнал их куда-то на восток.  Людмила Ивановна взглянув на огромную чёрную тучу, медленно плывущую в её сторону, подумала, что напрасно не взяла зонтик. Домой после работы добираться двумя транспортами. Промокнет… Впрочем, осень в этом году тёплая, да и к завтрашнему утру снова небо станет голубым, и солнышко всё подсушит…
          День, как всегда, был суматошным. Операции начались в десять, и, дай Бог, закончатся в пять. Потом врачи разбредутся по палатам, чтобы взглянуть на своих больных, сделать перевязки, дать назначения…
             Людмила Ивановна работала медсестрой в хирургическом отделении уже не первый год и привыкла к своим суточным дежурствам. Зато потом могла всласть выспаться и что-то сделать по-дому. Муж работал дальнобойщиком, и она привыкла и к его отсутствию, пьянству в перерывах между рейсами, ругани. Не о том, конечно, мечтала, но что уж теперь сделаешь? Хорошо бы дочь довести до ума. Девочке двенадцать, в голове пустота, а формы округлились. Людмила Ивановна всё понимала, и потому, оставляя её на сутки, очень волновалась. Мало ли что ей взбредёт в голову, особенно в эру Интернета?! Разговаривала с нею, объясняла… Но в этом возрасте у них в одно ухо входит, а из другого выходит. Заведующий предлагал перейти в дневную смену, но она больше привыкла к графику «сутки – двое», и от перехода отказалась.
– Ну,  это  уже  прямо-таки  апогей апофеоза! Над  нами  сгущается  дамоклов  меч! – произнесла напарница Людмилы Ивановны, черноволосая девушка лет двадцати пяти, когда они сидели в ординаторской и вклеивали в истории болезней результаты анализов. – Раньше анализов было в разы меньше, а теперь…
           – Это называется – выуживание денег, не понятно, что ли? – Людмиле Ивановне надоели эти бесконечные разговоры об одном и том же. – А как ты хотела? Работаем за смешную зарплату, вот и стараемся, как можем, увеличить свой доход.
         – При чём здесь мы, – откликнулась Лена, не прекращая работы.  – Это Конюхов усердствует. Ты сегодня дежуришь?
        – Да. Ты думаешь, у него большая зарплата?
        – Всё хорошо в меру. Владимир Николаевич, Григорьев и Саидов же не действуют, как Конюхов. И больных у них не меньше… Всё дело ещё в совести…
         Людмила Ивановна понимала, что Лена права. Но с другой стороны, как же жить на такую зарплату?!
         – А я слышала, что в Казани многие медсёстры и врачи увольняются. Отделение кардиохирургии на грани закрытия. А в Нижнем персонал со «Скорой» разбежался. Некому выезжать на вызовы.  По телику передавали.
        – Вот-вот. Хоть забастовку устраивай! А сколько-то обещали! Не знаю, что и делать… Хоть на панель, да возраст неходовой. Им молоденьких подавай!
        Лена рукой поправила волосы, и снова принялась подклеивать результаты анализов.
        – Старуха! Мало ли что обещали перед выборами!
        – Ладно… Надоело… Пойду лучше на Воробьёва взгляну. Артист, неженка, и крикливый, как баба…
        Лена вышла, а Людмила Ивановна, продолжая работать, даже не взглянула на подругу.
        По окнам забарабанили капли, загремел гром. Дождь усилился, и вскоре по аллеям и асфальтовым дорожкам больничного двора потекли ручьи. Налетевший ветер гнул верхушки многолетних тополей, и ветки стучали по окнам. Осень, она и есть осень… Сезон дождей.
        В ординаторскую вошёл анестезиолог лет тридцати, сел за стол и стал что-то записывать в историю болезни. Потом взглянул на Людмилу Ивановну, словно только заметив, спросил:
      –  О, Людочка! Как живёшь-можешь? Помирилась со своим?
      – Сама не знаю… После того, что произошло с Дашенькой, его как подменили. И пить стал меньше, не ругается, не кричит… Понимает свою вину…
       – А что собственно, произошло? Ну, не пришла ночевать, осталась у подруги.
       – Легко вам рассуждать, а я за ту ночь чуть не поседела! Да, мало ли что могло с нею произойти! Муж купил ей мобильный, и теперь требует, чтобы она всякий раз сообщала, где находится. Волнуется…
        – Ну, что ж… Это правильно. Только в свободное время нужно с нею чаще ходить в театры…
        – Где оно, свободное время?
        Людмила Ивановна оторвалась от дела и взглянула на врача. Тихий, спокойный человек. В отделении к нему все относились с уважением.
        – А скажи, в каком театре вы в этом году были? Может, в музей ходили? В картинную галерею или на концерт в филармонию?
        – Да на какие шиши нам расхаживать по филармониям?
        – В прошлый раз ты говорила, что с мужем ходила в ресторан! На какие шиши!  Вот и мой оболтус знает все рестораны в городе, даже в Москву летал на какого-то рок-музыканта из Англии… Ему просто не интересны ни театры, ни музеи. А потом обижаемся…
         – В этом вы правы: не приучили… – эхом откликнулась Людмила Ивановна.
         – Вот именно, не приучили…
         Дождик перестал так же внезапно, как начался. Ветер стих, и в ординаторской стало светлее.
         – Кто сегодня дежурит? – спросила Людмила Ивановна, завязывая тесёмки на последней папке с историями болезней.
         – Григорьев, кажется, и Саидов, а что?
         – Ничего. И зачем их ставят вместе? Григорьев воевал в Чечне…никак не остынет. Ибрагима уж лучше бы с Владимиром Николаевичем ставили, хотя и с ним дежурить – не сахар.
         – Это почему?
         – После того, что произошло, он, по-моему, стал заговариваться.
         – Это ты, Людочка, напрасно. Владимир Николаевич – прекрасный хирург и неплохой человек. А то, что, как ты называешь, «заговаривается», так это и есть проявления возраста. Что ни говори – шестьдесят ему в декабре. Юбилей! А после того, что произошло, он, действительно, быстро стал сдавать. Но не дай Бог такое пережить!
         – Это правда… Не дай Бог…

        А произошло вот что: после Новогоднего застолья в больницу привезли дочь Владимира Николаевича. Её сопровождал отец. Дежурный врач, осмотрев больную, поставил диагноз острого панкреатита. Нужно было срочно оперировать: отёчная форма. С нею шутки плохи.
        Взяли девушку в операционную, и отец  принял участие в операции. Всё шло, как обычно и ничто не предвещало трагедии. Но когда уже зашивали послеоперационную рану, больная вдруг посинела, два раза дёрнулась… и перестала дышать. То ли эмболия, то ли ещё что, но все принятые меры к её спасению результатов не дали. Девушка погибла на операционном столе.
        Нужно ли говорить, что испытал Владимир Николаевич?!
        С тех пор прошёл почти год, но старого опытного хирурга словно подменили. Он стал бояться оперировать, хотел перейти в поликлинику, но заведующий уговорил. Обещал некоторое время на дежурства не ставить. С лица его исчезла улыбка, и он стал «заговариваться». На самом деле говорил он по делу, но многословно, старательно обосновывая своё мнение, а прежде чем что-то сделать, долго колебался, словно бросался с десятиметровой вышки в воду.
         
            В ординаторскую вошёл Ибрагим Ахматович, хирург, недавно приехавший из Грозного.
          – Ты, Ибрагимчик, как взмыленная лошадь. Тяжёлый день? Так этого следовало ожидать. И пятница, и тринадцатое!
         –  Ерунда. У меня каждый день тяжёлый!
         Рослый, широкоплечий, с блестящими волосами, Ибрагим на сотрудниц производил неизгладимое впечатление и многие были бы не прочь завести с ним ни к чему не обязывающий служебный роман, но красавец был сдержан в своих чувствах и ровно относился ко всем, никого не выделяя. По большей части молчаливый, он не ввязывался в споры, то и дело возникающие в ординаторской, был умеренно религиозным, сдержанным человеком.
          Приняли его нормально, не приставали с расспросами и за то время, что он работал в отделении, привыкли к нему. 
       – Что в операционной? – спросил Владимир Николаевич.
       – Взяли Волошину. С нею будут возиться не менее двух часов. – Он налил в чайник воду и включил его. – Вам налить?
        – Я, пожалуй, выпью кофейку. Привык, знаешь ли, в полдень кофе пить… Помню, в Новочеркасске в больнице почти все санитарки были из станицы Кривянской. Как только наступал полдень, все бросали работу и принимались пить кофе. Привыкли. Иначе, говорили, работать не могут. Вот и я тогда привык…
         Владимир Николаевич встал, потянулся и достал из письменного стола баночку с растворимым кофе.
         – Работала, – продолжал он, – помнится, санитаркой некая Анечка. Уж так она следила за собой, я вам скажу. Так следила. Бывало, станет передо мною в своём нейлоновом халатике, через который все её прелести просвечивались, и улыбается. Соблазняешь? –  спрашиваю. – Да что вас соблазнять, отвечает, а сама в глаза смотрит и смеётся. – Вы уже стары для меня! Недавно, говорит, взглянула в паспорт и чуть не уделалась: мне уже двадцать три! Потом взглянула в зеркало: всё нормально: восемнадцать! И смеётся, словно ведьма!
        – Шлюха была ваша Анечка. Таких наказывать нужно…
          – Чего ты всполошился, дорогой Ибрагим. Это – жизнь… Женщина хочет кому-нибудь нравиться!
          Ибрагим не стал спорить. Что-то пробормотал и, повернувшись к стене, стал молча молиться. Все привыкли к этому. Однажды Конюхов, невысокий и желчный человек, его спросил:
          – Чего ты приехал здесь молиться своему Богу? Молился бы в Чечне!
          Ибрагим взглянул на него с каким-то сожалением, и с достоинством ответил:
– Я живу там, где хочу. Аллах един и он есть для меня и здесь! Аллах научил меня сопереживанию, и здесь чужая боль меня ранит. И я молюсь, потому что ощущаю себя человеком и надеюсь, что есть Тот, кто может защитить меня…
Все зашикали на Конюхова, и он вышел из ординаторской, но обидные слова, брошенные им, словно спичкой воспламенили обстановку. Кто-то стал говорить, что нет разницы, во что кто верит. Был бы он  хорошим человеком.
Стараясь сгладить впечатление от необдуманных обидных слов Конюхова, Элла Михайловна Авакян, крупная мускулистая женщина-травмотолог, примирительно проговорила:
          – Везде плохо быть чужим.  И куда бы мы ни эмигрировали, везде будем чужими! Я всегда буду ощущать себя россиянкой. Армянкой, но россиянкой. Деды и прадеды жили здесь. Детство моё прошло в Нахичевани. А что касается веры, то каждый имеет право верить во что хочет!
          – Ислам не делит мир на «чужих и своих». – Ибрагим с благодарностью взглянул на Эллу Михайловну. – Согласно исламскому мировоззрению, «чужим» с кем следует бороться, является «шайтан» (сатана), а не язычники, или безбожники, тем более, иудеи или христиане.
          – Ну, вот снова завели песенку: «У попа была собака…», – сказал тогда Сергей Сергеевич Григорьев, крупный мужчина, успевший повоевать и в Афганистане, и в Чечне. Он старался избегать разговоров на эту тему и вышел из ординаторской…

            Людмила Ивановна, поставив папки с историями болезней на полку, тихо вышла из ординаторской. Дел в отделении было много. Да и разговоры на эти темы ей изрядно надоели. Лучше подумать о том, что подарить дочке на день рождения? Даша говорила о какой-то приставке к компьютеру. Но она в этом ничего не понимала. «Нужно будет пойти с нею. Пусть выбирает… если денег хватит».

         Наконец, из операционной вывезли последнего больного и на каталке отвезли в реанимационное отделение. Врачи разбрелись по палатам. Кто-то пошёл в перевязочную, кто-то записывал протокол операции. Все были при деле.
         Людмила Ивановна подготовила всё для капельниц, и ушла в палаты. Нужно было успеть откапать до ужина.
         Всё было как всегда.
         Вечером отделение наполнилось посетителями. Тётя  Маша, уборщица, строго следила за тем, чтобы все надевали на обувь бахилы. После дождя на дворе было грязно.
         Часов в восемь ушёл последний посетитель, и тётя Маша, удовлетворённо вздохнув, закрыла входную дверь на засов. К этому времени в отделении осталась лишь дежурная смена. Ибрагим  пошёл в приёмный покой. Там привезли больного, и требовалась консультация хирурга, а Григорьев зашёл в реанимационное отделение взглянуть на своего послеоперационного больного.
       Часов в десять, как обычно, собрались в ординаторской пить кофе. Верочка Алейникова, молоденькая сестричка, вздыхающая по Ибрагиму, поставила на стол тарелку с блинами. Напекла перед дежурством и разогрела в микроволновке. Григорьев выставил коробочку конфет.
        – Что за праздник у нас? – спросил Ибрагим.
        – Воробьёва презентовала…
           Людмила Ивановна разлила всем кофе, предвкушая словесные баталии. Они всегда происходили с переменным успехом для противоборствующих сторон.
         – Нет, ты скажи мне, Ибрагим… Я понимаю, то, что произошло в Чечне – это политика, и никто, ни россияне, ни чеченцы той войны не хотели. Но согласись: религия мусульман агрессивна… Все что мы видим и слышим сегодня, это убийства, заложники, кровь и слёзы… Разве не так?
– Не так… Вы правильно сказали: «всё, что мы видим и слышим…». Но вам показывают то, что хотят! Это и есть политика, информационная борьба. На самом деле всё не так однозначно. Напрасно вы считаете, что ислам и терроризм – синонимы! У вас исламофобия! Ошибочное представление об исламе! Это одна из трёх великих религий мира, и знать о ней хоть немного культурный человек должен!
           – Вот и просвети меня! Я по телику видел и слышал призывы исламских лидеров к священной войне!
Ибрагим откинулся на спинку дивана, на котором сидел, отставил чашку с кофе на рядом стоящий стол, и продолжал:
– Ислам – одна из мировых религий, лежащая в основе нашей цивилизаций. Он, как и другие религии, заложил основы международного гуманитарного права, веротерпимости, принципа верховенства закона, нерушимости права каждой отдельной личности.
– И это всё – ислам? А где же христианство? Иудаизм? С моей точки зрения только единство православных народов способно противостоять терроризму!
– Я же сказал: «как и другие религии»! И о каком единстве православных народов вы говорите?! А всё, что произошло в Грузии – это как назвать?! Грузия-то – православная страна! Сначала делили мир на коммунистический и капиталистический, потом стали делить по религиозному признаку. В Грузии на четыре миллиона населения православных храмов больше, чем в Москве! Иерархи православной церкви выступили за территориальную целостность Грузии. А в Абхазии изгнали православных грузинских священников. Создали самозваную епархию без своего епископа! И Абхазия, и Осетия остаются канонической территорией грузинской православной церкви.
– Но ты же не можешь отрицать, что исламские экстремисты отрезали головы заложникам, брали в плен детей…
            – При чём здесь ислам?!
Ибрагима легко было «завести» и Григорьев этим умело пользовался.
– Истинный ислам запрещает убийство невинных людей, пытки, признает «многоликость рода человеческого»! Страны, исповедующие ислам не знали колониализма, расизма и апартеида, не истребляли  коренные народы.
– Это всё демагогия! А пока мы имеем то, что имеем!
Людмиле Ивановне надоел этот спор, и она вышла из ординаторской посмотреть, всё ли спокойно на её посту. Ей была понятна позиция Григорьева, побывавшего в самом пекле, видевшего смерть своих товарищей. Он думать иначе просто не мог, и она разделяла его убеждения.
Увидев, что в отделении всё спокойно, вернулась в ординаторскую и отхлебнула свой уже остывший кофе.
– Между «исламизмом» и терроризмом делаются прямые параллели, что в корне неверно, – продолжал Ибрагим.
– Экстремизм противоречит природе истинно религиозного и набожного человека, одухотворенного божьей милостью ко всем созданиям, – неожиданно вставила Людмила Ивановна. – Жесткость  среди молодёжи – обычное дело.
           –  Согласно учению ислама, каждый мусульманин должен преподносить другим людям свою веру путем благонравия, идеального образа жизни.
            – Так говорят все, – скептически заметил Григорьев.
– Террористы, как правило, не имеют религиозного образования и ведут не праведную жизнь. Это бандиты и насильники, наркоманы и одурманенные люди, далёкие от религиозной духовности и морали.
                – Согласен. С этим трудно не согласиться. А как тебе слова Арафата: «Вы любите жизнь, а мы любим смерть!»?
– Но причём здесь ислам? А что творили крестоносцы, идущие освобождать Гроб Господний?! Что кричат погромщики, распарывающие чрево беременной женщины? И при чём здесь христианство?! Вот вы говорите, что в Чечне вы боролись с сепаратистами и требовали, чтобы никто не смел вмешиваться в этот конфликт. Но вмешалась же в конфликт Грузии со своими сепаратистами! О какой справедливости, нравственности можно говорить! Двойные стандарты!
–  С этим я согласен. Это – политика и двойные стандарты.
Чувствуя, что он вот-вот сможет склонить постоянного оппонента к своему мнению, Ибрагим продолжал с ещё большей горячностью:
– А что, если Саакашвили станет у себя делать атомную бомбу, как завопит Россия?!
–  И правильно завопит! Кому понравится, если у тебя под боком вдруг появится ядерная держава, да ещё недружественно настроенная?!
– Тогда, к чему критиковать Израиль, который протестует против того, чтобы у Ирана появилось атомное вооружение?
– Впервые слышу, чтобы мусульманин так говорил об Израиле. Но, Россия тоже против атомного оружия Ирана! Но вспомни, что было с Ираком. Под надуманным предлогом просто низвергли неугодного диктатора и ввергли страну в хаос.
– С этим я согласен. Но всех пугают, что Иран – государство, народ которого исповедует ислам! При чём здесь ислам?! Согласно нормам исламского права, нельзя убивать даже явного, но безоружного врага, раненного, не говоря о невинных. Что можно сказать тогда о «цивилизованных» странах, проводивших ковровые бомбежки, использующих «кассетные» бомбы!

Эти разговоры могли тянуться бесконечно. Верочка встала из-за стола и вышла. Она мало понимала существо спора, но ей казалось, что Ибрагим более убедителен.
Она прошла в палату к послеоперационному больному. Тот спал. Прошлась по отделению, прислушиваясь, всё ли тихо.
В час ночи позвонили из приёмного покоя и попросили, чтобы к ним пришёл хирург. Верочка зашла в ординаторскую.
– Звонили из приёмного. Вызывают хирурга.
Григорьев встал.
– Пойду, посмотрю, что там случилось.
Он спустился в приёмный покой. На кушетке, поджав ноги к животу, на правом боку лежал парень лет двадцати.
– Ну-ка, герой, ложись-ка на спину и покажи живот.
Осматривая больного, спросил фельдшера:
– Кровь взяли?
Тот молча подал врачу результат анализа.
После осмотра Григорьев позвонил в операционную.
– Надежда Петровна! Готовьте операционную. Аппендицит.
Потом фельдшеру:
– Поднимайте больного.
Лифтом поднялся в отделение и зашёл в ординаторскую.
– Аппендицит. Иду в операционную. Потом доспорим.
Через минут сорок он вернулся. Увидев вопросительный взгляд Ибрагима, бросил:
– Флегмонозный аппендицит. Вовремя привезли.
Он записал протокол операции в историю болезни и попросил Людмилу Ивановну переписать его в операционный журнал.
– Так о чём мы говорили? Истина не бывает наполовину. Истина всегда абсолютна. Правда бывает разной. Истина одна!
– Это так, – согласился Ибрагим. – Я говорю, что ислам рассматривает человеческую жизнь как одну из величайших ценностей. Теракты вызывают отвращение к мусульманам. Но это несправедливо! При чём здесь ислам?!
           – А как же быть с джихадом, который объявили нам мусульмане? Священная война! А сколько пролилось крови?! И что стоят все твои рассуждения?
          – В исламе «джихад» означает усилия во имя Аллаха. Эта борьба может принимать разные, но, прежде всего, духовную и интеллектуальную формы. Джихад совершается ради одной единственной цели – «возвеличивания имени Всевышнего. А то, что происходит, никакого отношения к джихаду не имеет, как не имеет отношение к христианству «подвиги» крестоносцев или осквернителей могил.
– В этом ты, наверное, прав…
Верочка с восторгом смотрела на Ибрагима. Он ей нравился. Такой красивый, сильный, и хирург хороший.
– У меня подруга вышла замуж за араба, – сказала она, – так она рассказывала, что через два года муж привёл в дом к себе ещё одну жену! Это мне не нравится!
              – Мусульманам разрешено брать в жены женщин из «людей Писания», причем без условия принятия ислама. Но ислам допускает многожёнство. Таков обычай. Но я знаю здесь мусульман, которые многие годы живут с одной женой.
– Таков обычай… А кровная месть – тоже обычай?
Григорьев явно устал от разговоров, собрал со стола истории болезней, и всем видом показывал, что ему спор надоел.
– В исламе не допускается кровная месть. Всё это – вне ислама!
Ибрагим встал.
– На сегодня хватит. Пора хоть немного отдохнуть.
Верочка вышла из ординаторской. Людмила Ивановна собрала со стола и тоже вышла. На посту можно было, сидя, прислониться к столу и немного подремать. К тому же нужно придумать, что же подарить Дашеньке. Подумала: «Григорьев в каждом мусульманине видит потенциального врага. Но это же не правильно! Умение прощать – это Божье качество. Всё, что было, – это уже история».
Вспомнила, как в прошлое воскресенье пошла на кладбище с соседкой. Могила её мужа была рядом с могилой матери. Постояли, положила цветочки. И вдруг приятельница среди бомжей, ошивающихся на кладбище, заметила своего первого мужа. Грязный, в лохмотьях, он стоял у дороги и просил милостыню. Соседка подошла к нему и молча бросила в коробку сотенную. Так и прошла, ни сказав ни слова. Он для неё был прошлым…
Утром, сдав смену, Любовь Ивановна собралась домой. На улице моросил мелкий нудный дождик. Было зябко и неуютно.
Она вышла из ворот больницы и побежала к автобусной остановке.

Алексей Белов.

        В центре травматологии и ортопедии Главного военного клинического госпиталя имени академика Н.Н. Бурденко утро, как обычно, начиналось с короткого совещания у начальника центра, доктора медицинских наук полковника Брижань Леонида Карловича.  Но в тот день настроение у полковника было мрачным, и он, напомнив подчинённым, что ожидается комиссия Министерства Обороны, всех отпустил. То ли, действительно, тревожила его эта комиссия, то ли зарядившие холодные дожди испортили настроение, только он был в то утро немногословен. И лишь когда все стали расходиться, он окликнул начальника ортопедического центра.
         – Борис Павлович! Задержитесь на минуту.
         Дождавшись, когда  остались одни, спросил:
         – У вас лежит старший лейтенант Белов Алексей. Что вы можете о нём рассказать?
         – Белов? Лежит такой. А что это он вас так заинтересовал?
         – Воевали вместе.
         – Вместе? – удивился Борис Павлович. – Он совсем зелёный!
         – Зелёные и воевали! Его рота обороняла наш госпиталь… Очень уж были кровопролитные тогда бои. Нас забросали гранатами. Ему оторвало обе стопы. Оперировал его Серёжа… майор Григорьев Сергей Сергеевич. Тогда и меня зацепило. Потом вертушкой нас отправили в Ростов. Вот мы с ним и лежали в одной палате в окружном госпитале. Хороший парень, этот Белов. 
        – Понятно… Сейчас уточню и позвоню.
        – Позвоните, пожалуйста…

        Вернувшись к себе, Борис Павлович зашёл в палату, в которой лежал Алексей. За его спиной стоял его лечащий врач и не понимал, что это начальство так заинтересовалось Беловым. Здесь, вроде, никаких неприятностей ждать было нельзя.
        – Как себя чувствуете, старлей? – спросил Борис Павлович, глядя на стоящие рядом с кроватью протезы.
        – Нормально, – ответил Белов. – Наконец, получил новые и сегодня выписываюсь.
        – И как? Лучше, чем старые?
        – Сравнивать нельзя! Лёгкие… и, самое главное, я землю ногами чувствую. Хоть, снова на службу!
        – Маресьев  нашёлся! Не война!
        Потом ещё раз взглянув на Белова, обратился к лечащему врачу:
        – А что за спешка выписывать. Давно протезы получили?
        – Так, неделю уже…Я выписку подготовил, и билет на самолёт заказали. Сегодня в двадцать два тридцать.
       – Ясно, герой… Тебя хотел видеть полковник Леонид Карлович Брижань. Помнишь такого.
       Белов как-то смутился, наклонил голову, и сказал:
       – Помню. Тогда он был подполковником. Разве такое забудешь?
       – Вот и хорошо. Ты, давай, одевайся, а я позвоню Леониду Карловичу…
        Он резко повернулся и вышел. Сосед по палате с удивлением смотрел на Белова: откуда такое внимание к судьбе этого парня? Шутка ли, сам Брижань его захотел увидеть!

         – Ну, здравствуй, Алексей! Здравствуй! Совершенно случайно узнал, что ты лежишь у Бориса Павловича, а то бы так и не увиделись. Как ты? Садись, рассказывай.
         Белов присел к столу и, взглянув на расплывшееся в улыбке лицо полковника, тоже улыбнулся.
        – Здравия желаю…
        – Как ты? С чем лежишь у нас?
        – Культю правой голени приводил в порядок и новые протезы получил.
        – Новые? Из Германии? Это хорошо!
        – Обидно. В космос корабли отправляем, а протезы из Германии возим.
        – Разделение труда, – улыбнулся полковник. – Всё делать самим трудно, да, может быть, и не нужно! Пользуются же американцы, да и другие страны нашими ракетами для запуска в космос! А если уж очень потребуется, и мы сможем свой протез сделать. Не велика проблема. Ты лучше расскажи, где живёшь? Работаешь ли? Женат? Мы с тех пор, считай, так ничего друг о друге не знаем.
        – Живу в Ростове. Оттуда и призывался. Батя умер от рака в прошлом году. Живу с маманей в двухкомнатной квартире… Нам хватает. Не женат…
        – Работаешь?
       – Программистом в фирме. С этим всё нормально.
       – Почему не женишься?
       – Был женат. Разбежались. Она нашла нормального мужика и слиняла в Хабаровск по месту службы своего нового мужа.
       – Дети?
       – Сыну пять лет. Даже не вижу его…
       – Да… дела… Кстати, в Ростове работает где-то Сергей Сергеевич Григорьев, хирург, который тебя оперировал.
       – Знаю. Я с ним поддерживаю связь. Он в городской больнице… Развёлся, женился… дочь растит. 
        – При случае, привет ему от меня… И вот ещё что: если буду нужен, на меня можешь рассчитывать…
         – Спасибо…
         Белов понял, что разговор подошёл к концу. Встал, пожал протянутую полковником руку и вышел из кабинета.
          Нужно было ещё получить вещи, переодеться и… в аэропорт! А на дворе в воздухе какая-то морось, сырость и холодрыга! Хорошо, что куртку взял…

          В салоне самолёта Алексей Николаевич сидел рядом с женщиной лет тридцати с четырёхлетним сынишкой. Мальчик настоял, и мама усадила его у самого окна, куда он неотрывно смотрел, стараясь ничего не пропустить. Было уже поздно и на мокром асфальте блестело отражение ярких фонарей. Бегали и суетились какие-то люди…
         Наконец, самолёт сдвинулся с места и покатил за сопровождающей его машиной к взлётной полосе.
         – Сколько летаю – всегда испытываю животный страх, – сказала женщина, как-то жалобно улыбаясь, словно извинялась за что-то. – Понимаю, что глупость, но ничего не могу с собой поделать.
        – Почему же глупость? – откликнулся Алексей Николаевич. – Вполне ожидаемое чувство, особенно после того, как по телевизору чуть ли не каждый день показывали, как они бьются. Но я надеюсь, что с нами ничего не случится, и мы долетим благополучно.
        – Спасибо. Успокоили…
        – Меня Алексеем зовут. А вас и вашего малыша как прикажете величать? – спросил Алексей Николаевич, понимая, что им предстоит долго лететь, и лучше сразу же познакомиться с соседкой.
        – Я – Полина, а сына Артёмом зовут…
        – Очень приятно. В Ростов, или дальше?
        – Мы – коренные ростовчане.
        – Значит, нам по дороге.
        – Вы в Москве в командировке, или к родственникам? – спросила женщина, чтобы что-то сказать.
        – Почему в командировке? – не понял Алексей Николаевич.
        – Так, вроде, для отдыха – не тот сезон.
        – Ну да… по делам…
        Он смутился. Не хотелось ему рассказывать незнакомому человеку, что лежал в госпитале, где его оперировали, а потом подгоняли протезы. К чему? Но в это время самолёт вырулил на взлётную полосу, на минуту замер, и сорвался с места.
         – Всё! Мы полетели! – воскликнул мальчик.
        – Ещё не полетели… Сейчас взлетим, – сказал Алексей Николаевич и подумал, что его Мишутке примерно столько же лет.
          Самолёт оторвался от земли и вскоре оказался в облаках. Смотреть в окошко Артёму наскучило, и он откинулся на спинку кресла.
         – Дядя Алёша, а вы кто? – спросил он.
         – Что значит, кто? Дядя Алёша!
         – Нет, вы кто? Вот, мама у меня – доктор. Она детей лечит. А вы кто?
         – А я лечу компьютеры. Ты знаешь, что такое компьютеры?
         – Конечно. Я на нём мультики смотрю. А вас кто будет встречать в Ростове?
         – Никто. Я живу со своей мамой, а она старенькая. Доберусь как-нибудь.
         – И мы с мамой одни живём… Мама с папой поссорились, и он ушёл от нас. Теперь мы живём с мамой одни…
         Мальчик грустно взглянул на Алексея Николаевича, словно примеряя, мог бы он стать его отцом. Высокий, сильный, с добрым лицом… Такой, пожалуй, вполне мог бы… если, конечно, мама согласиться.
        – Всё выболтал, болтунишка, – недовольно сказала женщина. Потом пояснила: – Мы с мужем в разводе. У него уже другая семья… Такова жизнь…
        – Такова жизнь, – эхом отозвался Алексей Николаевич. – И от меня ушла жена… Нашла себе другого и уехала на Дальний Восток.
         – Всякое бывает… Только, как правило, от хороших мужей жёны не уходят… Значит…
         – Наверное, вы правы. Зарплата у меня небольшая, а её новый муж при чинах и званиях, катает на «Мерседесе», покупает всякие безделушки… Виноват… Нет у меня «Мерседеса»…
         Помолчали.
         – Вы простите меня…– сказала женщина. – Чего только в жизни не случается?!
         Стюардесса принесла в пластмассовых мисочках пюре и варёную курицу, и женщина стала кормить сына, а Алексей Николаевич от ужина отказался и подумал, что с удовольствием ближе познакомился бы с этой Полиной, тем более, что у неё есть сынишка, которому примерно столько же, сколько его Мишутке.
           – Так вы, как я понял, врач-педиатр, – спросил Алексей Николаевич, чтобы что-нибудь сказать. Ему хотелось продолжать этот ни к чему не обязывающий разговор. Ему была приятна эта женщина. Русые волосы её ниспадали на плечи. Большие серые глаза. Маленький ровный нос. Всё в ней ему нравилось.
            – Педиатр…– кивнула женщина. Ей не хотелось говорить о себе. Но и он у неё вызывал любопытство. Такой огромный, и чинит компьютеры, пишет программы. Она отметила шестым чувством, что вызывает интерес у него, и это ей нравилось. Как давно она не вызывала интереса у мужчин! Но женщина хочет нравиться! Это – непременное условие её существования.
            – Раньше врач мог легко прокормить себя и семью. Сегодня, если не брать взятки, прожить трудно. Я слышал, что врач получает примерно двенадцать – пятнадцать тысяч…
            – Раньше небо было синее, вода мокрее… и мы моложе, – улыбнулась женщина.  – А культура оплачивать услугу врача, преподавателя, – это тоже культура! Но нельзя купить здоровье или знания!
            – Это правда, – сказал Алексей Николаевич, удивляясь, как здорово она это сказала.
            Уже подлетая, к пассажирам вышла стюардесса и сообщила, что из-за плохой погоды Ростов не принимает, и мы направляемся на ближайший запасной аэродром в Краснодаре.
          В салоне поднялся шум. Люди спрашивали, что же будет, и когда они смогут добраться домой. У кого-то были билеты на поезд, и он должен был ехать дальше. Кто-то пошутил, что это даже хорошо. В Ростов прилетим утром, а то ночью автобусы в Таганрог не ходят!
– Мам, а мам, – спросил мальчик. – И мы полетим в Краснодар?
Женщина растерянно посмотрела на соседа.
– И мы полетим в Краснодар, а когда доберёмся до дома, пока неясно,– ответила она и поправила на ребёнке курточку.
– Прилетим и всё выясним, – успокоил её Алексей Николаевич.

Разместившись в зале ожидания, Алексей Николаевич ушёл выяснить, когда ближайший самолёт на Ростов. Мальчик, расположившись в кресле, крепко спал. Женщина сидела рядом и искала глазами соседа. В зале было много народа и то и дело из репродуктора неслись объявления:
– Самолёт, следующий рейсом из Воркуты, приземлился… Граждане пассажиры, продолжается регистрация билетов…
«Где же этот Алексей?», – думала женщина. Он ей всё больше нравился. С ним ей было спокойнее.
Он появился неожиданно, держа в руках пакет.
– Ближайший рейс в шесть утра, но говорят, что нет уверенности, что к этому времени Ростов будет принимать самолёты. Нужно ждать. Если утром рейса не будет, поедем на автобусе или на такси.
– Вот попали, так попали… На такси у нас денег нет, а автобусом… Он же не из аэропорта отходит.
Алексей Николаевич улыбнулся и достал из кулька бутылку шампанского, два пластмассовых стаканчика и шоколадку.
– Я хотел бы ближе вас узнать. Давайте выпьем за знакомство. Полина Васильевна весело взглянула на Алексея Николаевича, и взяла стаканчик.
– Тогда, давайте уже на «ты». Мы, вроде, ровесники.
Они выпили и заели шоколадом.
– Совсем не плохо! И приключение. Будет что вспомнить, – сказала она, улыбнувшись. А про себя подумала: «Не питай иллюзию, что тебя любят! Чтобы тебя полюбили, нужно не «казаться» а быть самой собою!».
– Я даже рад, что нас Ростов не принял. Иначе ты бы уже исчезла из моей жизни, а так  – сказка продолжается.
– Нашёл сказку! Кстати, где ты живёшь?
– На Северном. А ты?
–  На Журавлева. Муж на квартиру не претендовал.
– А как могло быть иначе? Мужик, значит, нормальный.
– Нормальный, – грустно сказала Полина.
– Ты всё ещё его любишь? – спросил Алексей.
– Да нет… Время прошло много. Но не буду скрывать, переживала очень.
– Он у тебя был врачом?
– Он и сейчас врач… Но, давай, не будем о нём. Лучше расскажи, почему у вас не заладилось?
– Что рассказывать? Ей всего не хватало. Она хотела на танцульки бегать, на машинах кататься… Вот и нашла такого. Плохо только, что уехали далеко. С сыном не могу видеться.
– У тебя есть сынишка?
– Ровесник твоему Артёму. Может, на год мой Мишка старше. Ему пять. Я как увидел Артёма, так захотелось его взять на руки, прижать к себе… Давай, лучше ещё немного выпьем шампанского.
– Ты любишь это дело?
– Что? Выпивать? Нет! У меня есть другие недостатки…
Он разлил из бутылки остатки шампанского, и они выпили. Алексей смотрел в её глаза, и ему казалось, что он продолжает лететь в облаках. Но в отличии от тех, что виделись в иллюминаторе, в её глазах сверкали искорки, и от этого ему становилось легко и хорошо.
– Ты, давай, немного подремли, а я вас посторожу.
– Нет. Я привычная! Да и сторожить нас не нужно. Никому мы с Артёмкой не нужны! Не украдут.
– Не скажи… Я бы украл, да не уверен, вправе ли об этом мечтать…
– А почему же ты не можешь об этом даже мечтать? Говоришь загадками. 
Потом они говорили на разные темы: о жизни, об увлечениях, о том, как проводят свободное время. Конечно же, затронули в разговоре тему о последних выборах Президента, событиях, всколыхнувших страну. Алексей с удовлетворением отметил, что они относятся к этому одинаково.
          – Пока у нас не будет реальной оппозиции, мы всегда будем в роли догоняющих. Но липовая демократия хуже открытого деспотизма, так как вводит людей в заблуждение, – сказал Алексей.
– Я в этом не сильно разбираюсь, но было противно видеть, как у нас главный требовал, чтобы все голосовали за правящую партию. Это у нас, видимо, в генах заложено…  Мы в  основной  массе  своей  нечто  сыпучее,  минеральное,  даже  неорганическое. До  классической  органики  нам  ещё  тянуть  и  тянуть.
            – Это точно… Но многим на всё наплевать…
– Нас приучили думать, что от нас ничего не зависит. Вот и равнодушно проходим мимо.  Бедная Россия. Но ни в какой другой стране я не хотела бы жить. Здесь я дома!
– А где же ещё жить, если не в России? «Не нужен нам берег турецкий, чужая страна не нужна...». Ты не сильно сгущай краски. Не всё так плохо. Сам факт, что мы встретились, убеждает, что жизнь продолжается и у нас всё впереди!

В шесть Алексей Николаевич пошёл в справочное бюро узнать, будет ли рейс. Ему ответили, что пока Ростов не принимает. Он вернулся к Полине Васильевне и заявил:
– Самолёта не будет. Ростов не принимает. Идём на такси! Только сначала зайдём в кафе и позавтракаем.
Полина Васильевна разбудила сына и отвела его в туалет привести себя в порядок. Потом они сидели в кафе и ели какие-то сосиски с булочкой, запевая коричневой бурдой под названием кофе.
Там и увидела Полина Васильевна, что Алексей ходит на протезах. Она промолчала, и некоторое время не могла говорить. Именно в этот момент она почувствовала к нему огромную нежность. «Боже мой, на какие танцульки он мог ходить?!», – подумала она.
Они вышли на площадь, и Алексей договорился с водителем. 
– Так, дорогие ростовчане, авто к вашим услугам! – сказал он, открывая дверцу.
  Артём что-то говорил на своём тарабарском языке. Полина Васильевна села к сыну на заднее сидение, Алексей устроился рядом с водителем, и машина рванула с места.
– Только, если можно, не гоните, – попросила Полина Васильевна. – Дорога мокрая…
Водитель сбавил скорость, и машина покатила в сторону Ростова.
– Я всё хотел тебя спросить: Аржанухина, это фамилия мужа?
– Нет. По мужу я была Григорьевой.
Алексея как громом поразила догадка. Значит, Полина – бывшая жена хирурга, который спас ему жизнь! Кто бы мог подумать?! Вот закрутила жизнь сюжет, так закрутила!
Он некоторое время молчал, размышляя над создавшейся ситуацией.
– И чего ты молчишь? – спросила Полина.
– А Артёмка Сергеевич?
– Сергеевич!
Полина Васильевна уже стала догадываться, что Алексей знаком с её бывшим мужем. Ну и что?! Мало ли кто его может знать.
Потом подумала, что то, что случилось с Алексеем могло произойти именно там, где служил её муж. Но спрашивать не стала. Захочет, сам расскажет.
– Это что-то меняет? – спросила она, всматриваясь в затылок Алексея, словно хотела узнать, о чём он думает.
 – Это ничего не меняет, – твёрдо ответил Алексей, и повернулся к Полине. – Я хотел усыновить Артёмку, но теперь не знаю, возможно ли это?      

Владимир Николаевич.

           В воскресение утром небо очистилось от туч, и на листьях деревьев, на траве в лучах восходящего солнца засверкали капельки, словно кто-то разбросал мелкие драгоценные камешки. Ни облачка! Только жёлтые, красные, тёмно-зеленые листья на мокрых газонах, дорожках, ветках деревьев и кустарника свидетельствовали, что пришла осень.
          Владимир Николаевич, рослый седой мужчина шестидесяти лет, встал с постели и посмотрел на часы. Было около одиннадцати. «Ничего себе, – подумал он. – Заспался сегодня. Впрочем, после дежурства, да ещё в воскресение позволительно». На дежурстве никогда не спал. Старая привычка ещё со студенческих лет, когда подрабатывал по ночам на «Скорой помощи». И хоть на дежурствах врачам разрешалось спать, он даже не расстилал постель. На удивлённые восклицания коллег, с улыбкой говорил, что «привычка свыше нам дана!».
          Как правило, ел мало. Зато много пил кофе и после каждой чашечки выкуривал сигарету. В последнее время, когда сотрудники стали возражать против того, что он «дымит, как паровоз», – выходил в специально отведенное для этого место.
        Год назад на операционном столе от эмболии трагически погибла его дочь. Так случилось, что оперировал её сам Владимир Николаевич, а операционной сестрой в тот день работала его жена и мать больной. Нина Васильевна не выдержала удара и слегла с тяжёлым инфарктом, да так и не оправилась. За короткое время Владимир Николаевич осиротел. Удивлялся, как ещё держится… Но жизнь продолжалась, и через месяц он снова пришёл в хирургическое отделение, в котором работал с тех пор, как получил диплом врача.

          Владимир Николаевич вставил ноги в большие домашние тапочки, подаренные ему по-случаю одной больной, приехавшей из Цимлянска, где из отрезков ткани на местной ковровой фабрике делали такие удобные и нужные людям изделия. «Наверное, они пользуются большим спросом, чем их ковры», – подумал он и пошлёпал в ванную. Привык по утрам принимать душ. Потом на кухне сварил два яйца всмятку, разрезал помидор, огурец, и принялся завтракать, включив предварительно электрический чайник. Любил пить крепкий горячий кофе.
        Позавтракав и выкурив сигарету «на закуску», Владимир Николаевич огляделся. После смерти жены убирала квартиру и помогала по хозяйству Клава, соседка. Невысокого роста полная и улыбчивая, она старалась угодить человеку, к которому  испытывала уважение и симпатию. А после того, как он однажды прооперировал её по поводу калькулёзного холецистита, она и вовсе считала себя ему обязанной: то угостит свежим борщом, то принесёт только что испеченные пирожки… Была рада приработку.
          «Поеду на кладбище, – подумал Владимир Николаевич, – а на обратном пути зайду в магазин. Нужно прикупить что-то, а то холодильник пустой. При Нине такого никогда не было…».
           В последнее время он часто ходил на кладбище. Всё никак не мог успокоиться. Брал бутылку водки, закуску, и уходил на целый день. Сидел, вспоминал молодость, «разговаривал» со своими…
         Нина Васильевна была лет на десять младше его. Тихая, застенчивая, всегда находила себе работу. От дежурств её освободили, так как у них был маленький ребёнок. Но прошли годы, и все привыкли, что она работает только днём. Многие врачи стремились, чтобы им на операции помогала именно Нина Васильевна.
 
          Отопление ещё не подключили, было зябко, и Владимир Николаевич надел свой любимый свитер. Положил в сумку китайский термос с горячим кофе, бутылку водки, помидоры, огурцы, отрезал краюху хлеба, надел куртку, вязанную шерстяную шапочку, и вышел из дому.
         Кладбище располагалось «на краю географии», и он долго ждал автобуса. Наконец, пришёл, салон был почти пустой. Владимир Николаевич сел к окну и стал смотреть на машины, заполнившие проспект. «Жалуемся, что плохо живём, – подумал он. – И в магазинах не нужно из подполы покупать что-то… Были бы деньги! Но одинокие старики… Им, пожалуй, сегодня труднее всего…».
            Люди заходили и выходили. Автобус медленно полз, то и дело останавливаясь и подолгу ожидая, когда можно будет двинуться дальше. 
        «Хорошо бы посадить у могилок сирень. Нина любила. Да и Машеньке было бы приятно…», – думал он.   
         Когда, наконец, приехал, было уже половина второго. У кладбища продавали цветы, он купил жёлтые «дубки». «Эти стоять будут долго», – подумал Владимир Николаевич и направился к автобусной остановке. Здесь тоже ходила маршрутка, но ждать её не стал, пошёл пешком. «Город мёртвых» становится всё больше и больше. Идти нужно было далеко, но он никуда не торопился. Проходя мимо знакомых мраморных и гранитных памятников, отмечал свежие захоронения. Когда-то здесь росли деревья и кусты. Добравшись до могилок жены и дочери, смёл рукой со столика и скамейки листья, сел передохнуть.
         – Ну, здравствуйте, мои дорогие! Вот я снова к вам пришёл.
         Он даже не задумывался, говоря эти слова. В самом деле, о каком здравии могла идти речь?! Тем не менее, он всегда так здоровался, приходя сюда.
         Посидев немного, стал с могилок убирать упавшие листья, старые засохшие цветы. Налил из бутылки в мраморную вазу воды и поставил букет. Потом сел на скамейку и стал вглядываться в портреты жены и дочери, выбитые художником на гранитной плите. Ему казалось, что они ему улыбаются.
– Рады, что пришёл? И я рад… Трудно мне жить без вас. Очень трудно… Но такая, видно, моя планида…  Человек не способен знать будущее. То, чему суждено случиться, – обязательно произойдет. Да и не нужно спешить узнать о том, что будет, потому что иногда в неведении – блаженство, а знание является причиной страданий…
Вытащил из сумки бутылку водки, налил в разовый стаканчик до половины, и выпил, не закусывая. Достал  пачку сигарет и закурил.
О чём только он не передумал! Перед его глазами возникали картины их молодости, когда он опекал понравившуюся ему с первого взгляда только что пришедшую к ним молоденькую сестричку.
Вспомнил, как в такую же погоду ездили на субботники, сидели вокруг костра, в котором пекли картошку, и как он её первый раз обнял. Потом снял с себя куртку и набросил ей на плечи, а она прижалась к нему и боялась пошевелиться. Давно это было…
Владимир Николаевич провёл рукой по щетине на щеке, и новая картинка возникла у него перед глазами.
Они поженились. За свадебным столом родители друзья. Всего человек двадцать! Потом у них был медовый месяц.  Настоящий медовый месяц!  Они не могли насытиться близостью и теми откровениями,  которые  щедро дарила каждая ночь. Это и было счастье!
А потом родилась Машенька…

      На соседнее дерево, растущее у могилок, вдруг села стая воробьёв. Они прыгали с ветки на ветку, чирикая, видимо, ожидая угощения.
 Владимир Николаевич достал из сумки хлеб и, раскрошив, бросил крошки на землю.  Стайка тут же слетела с веток и принялась клевать угощение.
К нему подошёл пожилой бомж одетый в большую, не по размеру, серую куртку, зелёную байковую рубашку. Шею его окутал красный шерстяной шарф, а видавшие виды брюки, заправленные в кирзовые сапоги, были заляпаны грязью. На голове – мятая зелёная велюровая шляпа. В руках большая полотняная сумка.
        – Моё вам здрасте, мил человек! – Не поделитесь ли живительной влагой? Бог велел делиться!
         Он достал из сумки алюминиевую кружку, и протянул её Владимиру Николаевичу. Тот молча плеснул бомжу водку. Мужчина выпил, перекрестился и присел рядом, говоря:
          – Судьба предоставит каждому выбор. Создается система, в которой главенствующее начало – духовность. Истина кроется в предстоящем событии, которое позволит изменить словоблудие на истину православных. Но надо научиться жертвовать личностью ради семьи, семьей ради страны, страной ради нации, нацией ради человечества…
         Владимир Николаевич, прервав его словесный водопад, спросил:
         – Вы кто?
         – А вы священное писание читали? – вопросом на вопрос ответил бомж.
         – Пробовал, да так ничего и не понял… Это чтиво не для меня…
         – И напрасно! Священное писание следует читать, даже если вы ничего не понимаете. Понимание придёт позже!
            – Я так не умею!
            – А я научился… Этому можно научиться. Это, как если вы, привыкший к пошлым песенкам, вдруг стали бы слушать Бетховена или Моцарта. Сначала ничего не поймёте. Какое-то чередование звуков. Какофония. Но чем больше вы будете их слушать, тем скорее поймёте великие творения гениев… А я – свободный художник… Когда-то у меня было всё, и имя тоже было. Сейчас я человек без имени. Вот хожу, ищу цель. В жизни нельзя без цели… Вся проблема, где
найти такую цель жизни, чтобы обрести духовную свободу? Цель найти можно, но будет ли она на самом деле целью? Важно, чтобы она не была мифом. Можно жизнь потратить на её достижение, и жаль, если она не стоит тех жертв, которые на её достижение принесены!  Раньше целью был коммунизм. Он оказался утопией…
         Свободный художник чуть заметно подвинул кружку к бутылке и просительно взглянул на Владимира Николаевича. Тот снова налил ему водку и спросил:
        – И как же вы дошли до такой жизни?
        – Это длинная история… Не поверите, когда-то я был неплохим лабухом… то есть музыкантом. Играл с женой в филармоническом оркестре. Но началась перестройка. На нашу нищенскую зарплату прожить было трудно, и мы с приятелем подрядились играть в ресторане. Там всегда платили вовремя, кормили, и не скупились на пойло. Но работать приходилось допоздна. Однажды, вернувшись домой, застал свою благоверную с нашим валторнистом. Развелись, но ни ей, ни мне было некуда уходить. Продолжали жить в нашей двушке. Хорошо, хоть детей у нас не было. Пил я тогда много, до потери пульса. Как-то пришёл домой в подпитии, видно, подписал какую-то бумагу, а через несколько дней меня и вышвырнули из квартиры… Видно, чёрные риелторы сработали. С тех пор и стал свободным художником. Обрёл свободу…
        – История… – протянул Владимир Николаевич. – Чего только жизнь нам не преподносит! 
           – Привык… На жизнь нельзя обижаться. Она каждому дана Богом, и прожить её нужно с песенкой… А вы, мил человек, пришли к своим?
        – Жена и дочь…
        – Пусть земля им будет пухом…
        Бомж снова подвинул кружку к бутылке. Владимир Николаевич плеснул в неё водку, а сам закурил.
        – Может, кофейку?
        – Нет… Спасибо. Это не моё.
        – Вы всегда были верующим, или лишь, обретя свободу, уверовали в Бога?
        – Религия упорядочивает жизнь людей, даёт правила игры. Неверие же ни к чему не обязывает! И цивилизации уничтожались не варварами и не природными катаклизмами, а людьми, запрограммированными на  самоуничтожение. Лозунги «Свобода, равенство и братство» – эта программа на самоуничтожение. Атеизм не объединяет народы, а разобщает на мелкие клубы по интересам…  Понял это я здесь, среди этих каменных отметин, что жил когда-то на земле человек, и ушёл… Жить по правде очень сложно. А вы, мил человек, думаете иначе? Каждый имеет право на своё мнение.
          – Вероисповедание – дело внутренних убеждений каждого.
          Небо затянуло тучами и стало пасмурно. Владимир Николаевич хлебнул горячий кофе и начал собираться. Остатки водки протянул свободному художнику.
          –  Сейчас дождь пойдёт…
            Встал и бомж. Он с благодарностью взял недопитую бутылку, старательно её закрыл пробкой и бережно, как великую ценность, вложил в сумку.
– Пойдёт… Время такое: сезон дождей. Читайте Библию, мил человек! В ней есть то, что увидите только вы. Но, познав Истину, вы должны её поведать другим! Религия обращена к человеку. Не к тем, кто всё время проводит в молитве, а к людям, которые тяжело работают, и у кого нет времени постигать священные тексты. А дождик можно переждать в церкви. Зажгите свечку за упокой, и, поверьте, на душе станет легче…
          Он ушёл не оглядываясь.

          Когда Владимир Николаевич шёл к автобусной остановке, действительно, начался мелкий холодный дождь, и он решил последовать совету свободного художника, зайти в церковь, стоящую у входа на кладбище.

              В церкви было тихо и безлюдно. Какие-то старушки стояли у иконостаса и тихо молились.
             Владимир Николаевич купил две свечи, зажёг, и поставил в специальное для них место. Так и стоял, глядя на колеблющее пламя, ни о чём не думая. Никто на него не обращал внимания.       
           Мимо проходил, облачённый в чёрные одежды, священник. Он сразу понял, что этот мужчина – случайный здесь человек. Остановился рядом и тихо проговорил:
– Религия – это не просто совокупность представлений, основанных на вере в существовании Творца. Это доверие к Богу и к своей личной и коллективной судьбе. Это внутреннее ощущение, и от него нельзя отказаться. Это не то, во что можно вступить или из чего можно выйти.
          И неспешно пошёл дальше. Он знал, что услышан.
          Владимир Николаевич ещё долго стоял, глядя на колыхающееся пламя свечей, потом надел шерстяную шапочку, и вышел. Дождик прекратился, и он направился к автобусной остановке.
          В магазине у дома купил продукты и позвонил Олегу, юноше, с которым была обручена Машенька. Он учился на шестом курсе медицинского университета, продолжал общаться с Владимиром Николаевичем.
         – Олежек? Добрый день! Ты чем занят?
         – Ничем… Что-нибудь случилось?
         – Нет… Сегодня год, как ушла от нас Машенька. Может, зайдёшь? Посидим, помянём…
         – Зайду… Часов в семь вечера. Не поздно?
         – Не поздно… Я буду ждать.

         К приходу гостя Владимир Николаевич пожарил картошку, приготовил салат, нарезал хлеб, сало, колбаски…
        Олег пришёл ровно в семь. Снял в прихожей плащ, обувь, поставил на стол бутылку водки.
        – Хотел пораньше вырваться, да спор в общаге затеяли ребята. Не мог уйти.
         – Что за спор? – спросил Владимир Николаевич.
         – Да всё о политике. Димка Воскобойников, есть у нас такой… его хлебом не корми, дай только поспорить… Но в чём-то, нужно признать, он прав.
         – Так, о чём-то спор?
         – Димка говорит, что мы всё стараемся подражать Штатам, а они, между тем, довели свою страну, чуть ли не до банкротства. Внешний долг их равен ВВП и есть вероятность, что  они  будут искать выход в военных  конфликтах.
         – Ну, что ж… Димка ваш, я думаю, прав. Их цель – вернуть Россию в состояние полной финансовой и политической зависимости. Конечно, Путина, взявшего курс на обособление от западных кураторов, они не любят.
          – Ещё говорит, что коррупция есть практически во всех западных странах. С её помощью лоббируются крупные финансовые проекты.
          – И в этом он, пожалуй, прав. Концерн Daimler подкупал чиновников во многих странах. Но это мелочи, по сравнению с «откатами» на «энергетические» контракты.
         – Прав, конечно! Но мне больно это слышать.
         – Кажется, Декарт говорил, что взявшийся поучать, не имеет право на ошибки! Наша Родина, слаба и больна. Удержать огромную территорию, не дать рассыпаться нашему государству можно только, если мы все, независимо от веры, взглядов, убеждений, – станем сплоченными,  не только желающими своей Родине процветания,  но и всё делающими для этого.
– Вот-вот, и Воскобойников так говорит, мол, всё зависит от нас! А я не понимаю, что он меня зависит, если на выборах подтасовывают результаты… Даже нашу историю фальсифицируют на угоду власть предержащих. Преподносят фиктивных героев и вычёркивают тех, кто делал историю. Появляются мифы, в которые верят, на которых воспитываются целые поколения.
          – Ну, что ж, в этом и ты прав. Только, не стоит делать такие мрачные выводы и нужно надеяться на лучшее. Всё взаимосвязано. Россия многое восприняла от европейской цивилизации, но многое и дала ей! Впрочем,  хватит о политике. Давай, помянём Машеньку… Ты знаешь, самое страшное в этой жизни, когда ты остаёшься один. Как в космосе… Но случилось то, что случилось, и я остался один в этом мире, как перст.
          Они сели к столу, и Владимир Николаевич на правах хозяина положил на тарелку Олега жареную картошку, салат, разлил водку.
– Давай, Олежек, выпьем! Сегодня год… Как время летит…
            – Я всегда буду помнить Машу, – сказал Олег и одним глотком выпил водку. Она обожгла горло. Юноша поморщился и сжал челюсти. Такая боль сверкнула в его голубых глазах, что Владимиру Николаевичу стало его жалко. 
           – У тебя ещё всё впереди,– сказал он. – Вот, значит, как случилось… Кто бы мог такое предвидеть? Но прошло время, а жизнь продолжается. У тебя ещё всё будет…
          – Я влюбился в Машеньку неожиданно, сильно, неотвратимо, – тихо проговорил Олег. – Увидел её в студенческой столовой. Она была  невероятно красивой. Помню её русые волосы и огромные глаза. Нет, не глаза, глазища! Почти треугольные, огромные и фиолетовые… или свет так падал? Как на картине у Сальвадора Дали… Но вы правы… Страшнее всего одиночество. 
          Олег замолчал. Потом налил в рюмку водку и молча выпил.
         – Вот ты и приходи хотя бы изредка. Ты, ведь, для меня стал родным человеком…
         – Спасибо… Обязательно буду приходить… А вы по-прежнему в хирургии? Работаете до двух и в три уже дома?
         – Если не дежурю… Никуда не хожу, да и ко мне мало кто приходит. Газеты читаю, книги, журналы… Телевизор не люблю. Чернуха сплошная…

         Олег ушёл в одиннадцатом часу. А на следующий день к трём часам, когда Владимир Николаевич вернулся с работы, в дверь его квартиры позвонили.
        – Кто бы это мог быть? – удивился Владимир Николаевич и пошёл открывать. 
        На пороге стоял мокрый от дождя Олег.
         – Олежек! Рад тебя видеть. Что-нибудь случилось?
        – Ничего не случилось. – Он протянул Владимиру Николаевичу завёрнутый в мокрую от дождя тряпку, в которой лежал маленький чёрный пушистый комочек. – Это чудо должно хоть как-то скрасить ваше одиночество. Она – Леди! Породистая западноевропейская овчарка. Ей всего месяц. Вот и её родословная. Давно для вас присмотрел. 

Сергей Григорьев.

              Сергей Сергеевич Григорьев – высокий, широкоплечий мужчина сорока пяти лет, с ровными, зачёсанными назад волосами, большим лбом и тонким ровным носом.  У него большие серые глаза, тонкие губы, длинные, словно у пианиста, пальцы, движения резкие, решительные. Молчаливый и упрямый, он много курил и старался не ввязываться в споры, то и дело возникающие в ординаторской. Коллеги говорили о нём разное. Одни утверждали, что он не упрям, а настойчив в достижении цели. Другие считали, что его молчаливость – признак высокомерия. Всё зависело от того, кто как к нему относился.
              Носил обычно свитер серого цвета, такого же цвета костюм и чёрные туфли. Серая куртка с множеством карманов  и капюшоном. Ничего лишнего. Конюхов, молодой хирург, любящий всем давать прозвища, называл его «Серым», считая, что и человек он такой же серый, как и его одежды.
              Сергей не любил делиться своими проблемами, и, как правило, говорил только о больных.
              Врачом мечтал стать с детства. Разбирал машинки, потрошил плюшевые игрушки. Ему хотелось узнать, как они «устроены». Потом «лечил», вкладывая колёсико от заводной машины в «рану» зайчику. Став постарше, старательно лечил домашнюю кошку. Как-то напоил её касторкой…
            Мама его, Екатерина Андреевна, работала в библиотеке и часто болела. Жили они скромно, если не сказать, бедно. Но мальчик всегда был сыт и опрятно одет. Его не увлекали мальчишки с их двора, игры в футбол. Ни велосипеда, ни магнитофона у него не было. Его миром были книжки. Он мог часами рассматривать картинки, и в его голове рождались всякие фантазии.
            В школе любил читать книги о природе. Сказки Киплинга и рассказы Бианки знал наизусть. В старших классах зачитывался историей медицины. Его поражал Гарвей, открывший кровообращение, Гиппократ с его открытиями в медицине, и клятву которого после окончания учёбы до сих пор дают все медики мира. Авиценна! Парацельс!
          Особенно его поражала жизнь и деятельность выдающегося хирурга Николая Ивановича Пирогова, применившего впервые в Крымской войне эфирный наркоз. Это он, наблюдая за рубщиками мяса в морозный день, обратил внимание, что именно так можно увидеть, как проходят нервы и кровеносные сосуды. Действительно – всё гениальное просто! Великий Пирогов открыл новое направление в медицине: топографическую анатомию и оперативную хирургию. Наконец, именно он был основателем военно-полевой хирургии.
         Начитавшись работами Пирогова, Сергей твёрдо решил стать военным врачом, и после окончания института пошёл в армию. Зарплата военных медиков была значительно выше, да и работу предложили интересную. Правда, в Новочеркасске, что в тридцати километрах от Ростова. Но каждую неделю он приезжал домой, чтобы проведать мать, вырастившую его без отца.
          Фантазёр и мечтатель, он легко увлекался и так же легко остывал. Мечтал о сосудистой хирургии. Хотел научиться пришивать конечности. Практиковался в анатомке на трупах, в виварии на собаках. 
           Служил с интересом и очень скоро стал пользоваться уважением коллег. Его приглашали на консультации, просили прооперировать. Говорили: «Молодой, но оперирует, как Бог!». Однажды, случайно услышав такую похвалу, подумал:
 «Если бы они только знали, как трудно быть богом!».
 
           Через три года защитил кандидатскую диссертацию, получил звание капитана медицинской службы, и вполне был доволен жизнью.
          Начальник медслужбы предлагал ему работу в окружном госпитале, но Сергей боялся «потерять самостоятельность», и отказался.
          – Нет, товарищ полковник! Я к людям прикипел, и они привыкли… Если можно, пока поработаю там. Времена сейчас такие, что нужно и в войсках…
          Полковник, полный «в три обхвата» начальник окружного госпиталя, перебил его.
          – Знаете, Сергей Сергеевич, как писал поэт Александр Кушнер?
                Времена не выбирают,
                В них живут и умирают…
         Но пусть будет по-вашему. Рад за вас! Вы свободны…
         Так капитан Григорьев остался служить начальником медслужбы танкового полка. Часто оперировал в гарнизонном госпитале, совершенствовался в хирургии.

         А потом Сергей встретил Полину. Она ему сразу понравилась: рослая, с копной русых волос, она ему чем-то напоминала мать. Он не знал женщины, красивее своей мамы. Уже через месяц они расписались и Сергей переехал к жене в двухкомнатную квартиру на улице Журавлёва, что в самом центре Ростова.
          Полина работала детским врачом, ходила до ночи по участку, сидела на приёме «до последнего больного ребёнка», приходила домой уставшая, издёрганная. Впрочем, и Сергей работал не меньше. Когда у них совпадало свободное время, никуда ходить не хотелось. Сидели дома… Но общих тем для разговора они не находили, а говорить о быте Сергей не привык. Очень скоро он понял, что поспешил со свадьбой. «Живут чужие люди под одной крышей, – думал он. – Ей не интересно, что волнует меня. И мне безразличны её проблемы…».
          Полину тревожили больные детки с их насморками и соплями, а его занимали вопросы, связанные с сосудистой хирургией. Его не интересовали дела в садиках, а её мало увлекали его рассказы о том, что кто-то где-то удачно пришил отрезанную на пилораме руку!
          «Полина, может, неплохой врач, хорошая хозяйка, – думал Сергей, – но она лишена крыльев. Не может летать в мечтах, я одинок даже тогда, когда мы рядом».
          Домой  Сергей приезжал поздно. Ужинал и ложился спать. Ему были не интересны её разговоры о взятках врачей, приработке при продажах биологических добавок, махинациях с аптеками… Ему хотелось летать!
          Сергей любил над собою смеяться, особенно, когда оставался наедине со своими мыслями. Тихо напевал, о чём-то напряжённо думая:
Я Водяной, я Водяной,
Никто не водится со мной…
Эх, жизнь моя жестянка,
Да ну её в болото.
Живу я как поганка,
А мне летать, а мне летать,
А мне летать охота!

          Весть о том, что предстоит командировка в Чечню, воспринял, как выход из создавшейся ситуации. Понял, что на это нужно рано или поздно решиться. Уедет, поживёт отдельно, и сказать о своём решении будет легче. «Всё равно, – размышлял он, почесывая небритый подбородок, – это должно случиться. «Если ты не чувствуешь счастья от общения с любимой, это, как правило, – несчастье», – говорила его мама.
           Перед командировкой Сергей часто оставался ночевать в Новочеркасске. Полина относилась к этому спокойно. Но когда через две недели он, не заехав домой, позвонил уже с дороги, обиделась.
           – Неужели не мог вырваться на час? – упрекнула она мужа.          
           – Не мог, – сухо ответил Сергей.
           Полина понимала, что у них что-то не так. Искала причину. Корила себя за то, что не всегда поддерживала мужа в его фантазиях, смела высказывать своё мнение.
         Когда муж уехал,  испугалась. Но утешать пришлось его мать. Она уже не вставала с постели: сердечная слабость, отёки на ногах, асцит. Сергей и Полина не единожды предлагали Екатерине Андреевне лечь в больницу, но та упорно отказывалась. У неё был панический страх перед госпитализацией.
          – Я хочу умереть в своей постели, – говорила она, часто дыша и со страхом глядя на сына.
          – В больнице вам будет лучше,– уговаривала свекровь Полина.
          Но Екатерина Андреевна упорствовала.
          Полина пригласила на дом кардиолога, организовала стационар на дому. Больной делали капельницы, инъекции. Наняла медицинскую сестру, которая помогала Екатерине Андреевне, пока она была на работе. Сестричка следила за приёмом ею лекарств, кормила. После работы Полина шла к Екатерине Андреевне, куда на время перебралась жить.
          Стояла осень. Жёлтые листья тихо слетали с веток, покрывая землю.
         Екатерина Андреевна очень волновалась за сына и всё время говорила о нём.
         – Серёжа ведь доктор, служит в госпитале… Не стоит так волноваться…– успокаивала её Полина.
          А вечером, когда больная долго не могла заснуть, давала ей сердечные капли. 
         – Что это? – спрашивала Екатерина Андреевна, словно боялась, что Полина её отравит. Она недолюбливала невестку, считала её недостойной сына.
         – Валокордин… Всё будет хорошо…

         То, что происходило в те дни в Чечне, ни телевизионные репортажи, ни газетные статьи рассказать не могли. Письма приходили редко и больше напоминали короткие записки. Сергей спрашивал о здоровье матери. О себе писал скупо: всё у них нормально, только работы много. И никаких подробностей.
         Но так случилось, что зимой Екатерина Андреевна внезапно умерла. Пришла медсестра, ухаживающая за больной и застала Полину в слезах.
         – Вечером всё было как всегда, – рассказывала она сквозь слёзы. – На ночь накапала сердечные капельки, и пошла спать. Ночью она обычно старалась меня не тревожить. А утром  зашла к ней, она уже холодная. Лицо такое спокойное, блаженное… Отмучилась, бедная…
          Полина отправила мужу телеграмму, взяла отпуск за свой счёт, бегала по учреждениям, оформляла документы. Оказалось, что и после смерти требовалось много бумаг. Нужно было купить гроб, заказать катафалк и могилу на кладбище.
          На похороны матери Сергей приехать не смог. Шли тяжёлые бои. Заменить его было некем. Он сутками не выходил из операционной … 
          Опыт, который он приобрёл там, ни с чем сравнить было нельзя. У него появился вкус к скоропомощной хирургии, когда нужно было быстро поставить диагноз и, не откладывая, оказать помощь. Это было в его духе, и он понял, что нашёл, наконец, то, что так долго искал.
          Там же в госпитале, когда сутками не отходили от операционного стола, Сергей познакомился с Еленой Михайловной Нисневич, тридцатилетней женщиной, каким-то образом оказавшейся в этом аду.

          Операционная сестра Елена Михайловна была женой командира танковой роты. Когда встал вопрос о командировке мужа в Чечню,  настояла, чтобы и её послали туда.  Но так случилось, что в первом же бою его тяжело ранили. Танк подожгли, когда его рота карабкалась по горам. В том бою погибло много наших ребят, молодых, не опытных, не обстрелянных.
           На вертолёте тяжело раненного командира роты отправили в Ростовский окружной военный госпиталь, но спасти не смогли.
          Елена Михайловна узнала о смерти мужа только через неделю…
         В госпитале смешались дни и ночи. Раненные приходили сюда пешком, их привозили на машинах, бронетранспортёрах…  Ампутации ног, рук, огнестрельные ранения в живот, когда никакой речи не могло идти об эвакуации. Нужно было решать судьбу солдата здесь и сейчас. И тогда раненого брали на операционный стол и штопали изрешечённый кишечник, удаляли разорвавшуюся селезёнку, останавливали тяжелейшее кровотечение… Именно там Сергей Григорьев почувствовал себя зрелым хирургом.
           Были у него и стычки с начальством. Однажды привезли раненного полковника. Начальник госпиталя требовал, чтобы его вертолётом доставили в Ростов, но капитан Григорьев настоял, чтобы оперировали здесь.
         – Прошло много времени. Он до Ростова не долетит! Внутреннее кровотечение, перитонит… Его нужно брать на стол!
         Он оказался прав. Полковника оперировали на месте. Потом на вертолёте отправили в Ростов. Начальник окружного госпиталя одобрительно сказал:
         – Молодчина, этот Григорьев. Не боится брать на себя ответственность!

           Вернувшись из командировки, Сергей пошёл на кладбище к матери. Долго стоял у могилы и о чём-то думал.
           После отпуска уволился из армии и пошёл работать в городскую больницу скорой помощи. Дома всё больше молчал и много курил. А когда деревья и кустарники снова оделись листвой, Полина призналась мужу, что забеременела. Но Сергей повёл себя как-то странно, словно был не рад этому известию.
         – Не вовремя, – сказал он. – Лучше сделай аборт.
         – Какой аборт?! – возмутилась Полина. – Мы так мечтали о ребёнке.
         – Я не мечтал.
         – Мечтала я и аборта делать не буду!
         Сергей грустно взглянул на жену, и, потушив сигарету, сказал сухо.
         – Ладно. Будешь воспитывать малыша, но без меня!
         – Как это понимать? – воскликнула Полина. – Ты что этим хочешь сказать?
         – Мы – разные люди… Я ухожу. Поживу в нашей квартире. На развод сам подам. Ребёнку, безусловно, буду помогать.
         – Да ты что говоришь, Сергей?! Что случилось? Или у тебя кто-то есть?
         – Нет у меня никого. Просто, я же сказал, мы – разные люди. По-разному понимаем, что такое хорошо, что такое плохо.
         – Да что ж я такого сделала? – не понимала Полина. – Или плохой была женой? Плохой хозяйкой? Что случилось?!
         – Случилось то, что случилось. Давай разойдёмся спокойно, интеллигентно, и останемся друзьями… И не звони мне больше.
         Он достал сумку и торопливо стал бросать в неё вещи. Полина молча наблюдала картину этого бегства, на её глазах стояли слёзы. Она ничего не понимала. Слёзы душили её. Она смотрела  на закрывшуюся  за мужем дверь, потом подошла к окну, надеясь его увидеть. Но не увидела. Он растворился, словно его и не было никогда.
        В тот день она на работу не пошла. Позвонила, сказав, что не может выйти по семейным обстоятельствам. Уточнять не стала, и лгать не хотела. Легла в постель, уткнувшись лицом в подушку, и плакала.
          Что она только не передумала! Раньше боялась, чтобы его не ранили, но убеждала себя, что примет его любого, даже инвалидом. Потом боялась, что у него может появиться  другая. Перед её глазами проплывали картины их короткого счастья. Они смывались, и вновь перед глазами возникало его лицо и в голове звучали сухие жестокие слова: «И не звони мне больше!».

           Первого февраля Полина Васильевна родила сына, которого назвала Артёмом. Когда они выписывались из роддома, их встречали на машине её мама, приехавшая из Подольска, и двоюродный брат. Они набили холодильник продуктами, накупили всяких детских вещей, брат, уходя, оставил крупную сумму денег, обещал еженедельно проведывать.
         Сергей, узнав о рождении сына, нахмурился и закурил.
         Только через два месяца решил навестить бывшую жену. Когда вошёл, мать Полины, молча сжав губы, пошла в другую комнату, где спал малыш.
         – Привет! – сказал он, передавая Полине цветы и большой пакет с подарками.
       – Здравствуй, – холодно откликнулась Полина. – Откуда узнал?
       – Узнал, – неопределённо ответил Сергей. – Как ты назвала сына?
       – Артёмом в честь деда.
       Сергей стоял в прихожей и не мог решиться пройти в комнату, чтобы увидеть сына.
       – Чего ты жмёшься, словно голубь на карнизе? Снимай куртку, обувь и можешь пройти к нему. Только не разбуди.
       Сергей услышал, как это было сказано, и отказался.
       – Нет… Пусть спит. Я, пожалуй, пойду.
       Он достал конверт и передал его Полине.
       – Это на первое время. Получаю я теперь меньше, чем  в армии, но каждое десятое число буду приносить или передавать тебе деньги, так что на алименты можешь не подавать.
        – Я бы не подавала, даже если бы ты ничем нам не помогал.
        – А тебя не интересует, как я живу? – спросил Сергей, удивлённый такой холодностью бывшей жены.
        – Нет… Ведь и тебя мало интересовало, как я жила всё это время…
        – Ладно… Будь здорова, – сказал он и вышел.
         Столько времени не давал о себе знать, и вдруг появился. Это уже был другой человек. Холодный, чужой. Не поинтересовался, как живёт, даже не прошёл к ребёнку! Нет, это был совсем чужой ей человек.

          Прошло время. Однажды осенью Сергей возвращался после работы домой. Настроение, как и погода, было пасмурным. На автобусной остановке неожиданно встретил Елену Михайловну Нисневич. Он был рад встрече. Поговорили. Сергей узнал у неё, что она работает в гарнизонном госпитале операционной сестрой и живёт одна.
         – Может, переедешь в Ростов? – спросил он. – Я работаю в больнице скорой помощи… Думаю, и ты бы смогла здесь работать.
         – Это как нужно понимать? Как предложение руки и сердца?
         – Именно так. У меня – двухкомнатная квартира в центре.
         – Это, Серёжа, уж очень неожиданно. Я так не могу.
           Елена пристально посмотрела на Сергея. Высокий, светловолосый, он нравился ей. Но ответить ему сразу не могла. Слишком свежа была рана потери мужа, и очень уж неожиданным было предложение Сергея.
          – Ты же женат!
          – Уже нет. Мы разошлись. Она – прекрасный человек, но мы – разные люди. Жили, как чужие под одной крышей.

          Елена Михайловна переехала в Ростов через месяц. Сергей представил её главному врачу, но тот сказал, что свободных мест операционных сестёр нет. Может предложить место палатной медсестры в хирургическом отделении, и готов даже дать ещё полставки ночных дежурств.
           Так Елена стала работать вместе с Григорьевым.
           Они ни от кого не скрывали своих отношений, но и не демонстрировали их. Сергей всегда был против всякого пиара.

             Круглая белая луна катилась по звёздному небу, и было трудно представить, что совсем недавно целый день лил дождь. Елена смотрела в окно, очарованная этим чудом, и ей казалось, что она спит. Звёзды, умытые дожём, подмигивали ей, и лужи на улице блестели.
           К ней подошла Людмила Ивановна, медсестра второго поста. Встала рядом.
           – На что ты так загляделась? – спросила она.
           – Посмотри, какая красота.
           Чёрные высокие кроны деревьев и ветви многолетних кустарников окаймляли картину освещённого луной неба.
           – Красиво…
           Они постояли у окна ещё минуту, потом разошлись. У каждой ещё было много работы.    
 
          Дмитрий Конюхов.

          Дежурство было суматошным, и, даже придя домой, и, повозившись с малышнёй, Дмитрий Матвеевич никак не мог успокоиться. Этот Григорьев его раздражал. Брался за сложные операции, лез в живот, не будучи уверенным, что сможет из него выйти. Он не хотел ассистировать ему и заявил, что легче прооперировать два геморроя и получить свои законные с каждого, чем уродоваться на такой операции. Но тот так посмотрел на него, будто он не правду сказал, а выругался грязно. Потом ещё его краля подлила масла в огонь: «Дмитрий Матвеевич, вы ещё здесь?!». (А где я должен был быть?!) «Вас давно ждут в операционной!». Тогда, помнится, он встал, улыбнулся, бросил в рот мятную конфету, и выдал ей: «Быстро поедешь, – медленно понесут!».
            Воспоминания о том коротком разговоре вдруг возникло в его памяти, и он улыбнулся.
           «А что, разве я не прав? Поспешишь, – людей насмешишь!».

            Пять лет назад Дмитрий окончил медицинский университет, мечтал о специализации по гинекологии, но не получилось. «Конечно, – думал он, – хирургия – не гинекология, но и здесь с голода не умру! Нужно только найти подход к этому жирному борову. Будь я гинекологом, уже бы на «Мерсе» на работу ездил!».
            Он жил в небольшом частном доме на Портовой, у самого Дона. Во флигеле разместился отец со своей Павлиной Павловной. Вот уже сколько лет вместе, а живут дружно. Но он – сами по себе, а отец – сам по себе.
           Придя с Афгана, узнал, что жена его запила и загуляла напропалую. О её загулах говорили все соседи. Матвей Степанович в те годы был крутого нрава. Узнав о загулах жены, бил её смертным боем, от чего она через месяц и умерла. Похоронили, и с тех пор ни разу, ни он, ни сын на её могилку не приходили.
         Жена Дмитрия  – Маруся когда-то работала медсестрой, но, выйдя замуж, оставила работу и посвятила себя дому.
         За короткое время они родили троих детей: Анюту, Василису и Гришеньку, любимца Дмитрия Матвеевича.

           Свою работу Дмитрий не любил, пошёл  в медицинский, чтобы доказать, что сможет поступить без денег и блата. В школе учился хорошо, но тоже без всякого интереса. Ничем особенно не увлекался.
           – Ты чего такой смурной? – спросил Матвей Степанович, встретив сына во дворе. – Казак ты, аль не казак? Чего голову свесил? Аль зазноба появилась?
          – Какая к хренам зазноба?! Продохнуть, сволочи, не дают. Взятки! Какие это взятки, когда зарплата – курам насмех. Как прожить?! Хрен им в рыло! Брал, и буду брать! Не хочу, чтобы семья нуждалась!  Ты лучше скажи, словил чего ноне?
        – А как же?! Когда это я пустой домой приходил? Марии дал сазанчика! На сковородку хватит!
        – Спасибо, батя! Давно хотел…
        – Я и говорю: жёнка тебе должна быть не лучше других, а лучшей для тебя. А Мария твоя – нормальная баба. Гляжу, как ведёт хозяйство, и душа радуется. Всё время с ребятнёй. А ребятёнок, он что? Он на мир глядит глазами Бога! Его обманывать нельзя!
         – К чему это ты? Иль что произошло?
         – Да нечего не произошло. Только Мария хотела орех, что стоит на краю двора, спилить. Старый, говорит. Тени много, а толка никакого. А я ей, мол, не стоит определять возраст ореха, пусть живёт. Его ещё дед твой посадил, и я мальчишкой на него лазил… Пусть, говорю, Дмитрий придёт, нас рассудит…
          – Ну и говорливый ты стал, батя. А на счёт ореха, скажу Марии, пусть умерит пыл. Делать ей нечего, что ли?! Вот у кого энергии! А я после дежурства, как муха после аборта…
         Дома, поужинав, повозился с детворой. Но терпения надолго не хватило, и он ушёл в другую комнату к телевизору. Жена что-то стряпала на кухне. Смотреть стрелялки и мордобой не хотелось, и он закрыл глаза и в подробностях вспомнил последнее дежурство, которое и вывело его из равновесия.

          «После операции зашёл в ординаторскую, подошёл к зеркалу, висящему над раковиной. Стал внимательно осматривать физиономию. Большой с горбинкой нос нависал над усами, словно клюв. Так орёл я или коршун? А хрен его знает! Осунулся, щёки впалые, бледные, губы потрескавшиеся. Даже усы, и те опустились. Понял, что не красавец. Коллег не любил, считал везунчиками, которым досталось даром всё от рождения.
          Провел правой рукой по длинной морщинистой шее; кадык как-то неестественно сильно выпирал, и решил надеть свитер, чтобы скрыть заодно и его, и неестественную худобу.
            – Что это вы, Дмитрий Матвеевич, так перед зеркалом крутитесь, – спросила Людмила, медсестра, которую уважал. Она, хоть и в возрасте, но настоящая казачка! Шустрая, ловкая, весёлая, и может при всех так отрезать, хоть стой, хоть падай! – Никак снова красотку приглядели?
            – Мне можно, – ответил. – Во-первых, я молодой. К тому же – мужик. А мужик должон покрыть как можно больше цыпочек, чтобы народонаселение наше не убывало… Выполняю решения Правительства! Жириновский же обещал каждой бабе по мужику, а где их столько наберёшь? Вот и стараюсь…
             На самом деле в чрезмерных разгулах замечен не был. Потому и говорил об этом легко и свободно. После того разговора с Людмилой на душе даже стало как-то легче, кажись, принялся листать журнал. Как оказался этот журнал на столе? Видно кто-то оставил за ненадобностью.  И вдруг, прочитав одну статью, возмутился.
             – Что такое Америка?! – воскликнул, обращаясь к этой григорьевской крале Елене Михайловне.– Подумаешь, пример придумали для подражания! Перемешали народы, сделали их американцами, и теперь китайцы и корейцы играют на скрипочке лучше ваших евреев! Там еврей теряет то, чем вы так хвастаетесь!
         Так и сказал. А что, разве не прав?! Неприятно смотреть на эту евреечку, захомутавшую русского мужика. И хотя они никогда не демонстрировали своей близости, но этого не скроешь! Как она смотрит на него, как приходят на работу и уходят с работы вместе! Жидовка, она и есть жидовка! Хотя, нужно признать, сестра нормальная! Даже сам не понял, что тогда на меня накатило.
            А эта хищница промолчала. Ну и что?! Никогда не скрывал своих взглядов, горжусь, что – коренной казак, и земля эта наша. А все прочие понаехали сюда – не продохнуть, и от этого все неприятности.
            Странно, но вместо рыжей Леночки в разговор вступила Людмила. С улыбочкой так, заметила:
            – Да-а-а, вы, конечно не Черчиль...
            – При чём здесь Черчиль? – удивился Дмитрий Матвеевич.
            –  Вспомнилась фраза его о том, что он не антисемит, потому что считает себя не глупее евреев.
            – Я и не считаю себя глупее евреев. Но правде нужно смотреть в глаза! Захватили все тёпленькие места. Ну, скажите, кто совершил революцию в семнадцатом?! Разве не евреи? А кто сейчас у власти. Был Березовский с Ельциным, теперь Ходорковский с Абрамовичем. Что ни богач, то жид, грузин или армяшка…
            И тут эта Людмила (и откуда у неё такая эрудиция?!) громко, должно быть, чтоб все услышали, заявила:
            – Вы закоренелый антисемит, и мне неприятно вас слушать! Меня-то вы, надеюсь, к евреям не причисляете? Напрасно. Мне кажется, я больше еврейка, чем наша Леночка. Помните, как писал Евгений Евтушенко:

      …Еврейской крови нет в крови моей,
Но ненавистен злобой заскорузлой
Я всем антисемитам, как еврей,
                И потому – я настоящий русский!

            Потом в ординаторскую вошёл Григорьев.
            – Людмила Ивановна! – спросил он. – Тяжёлые есть?
            – Особо тяжёлых нет. Ясиновская из пятой палаты хнычет. Но я её смотрела. Тревоги не вызывает.
           – Её, кажется, оперировали в пятницу, – произнёс Григорьев. – Чего же так рано перевели из реанимации?
           – Этого я не знаю. Больная Саидова. Думаю, там должно быть всё нормально.
         – Ладно. Позже посмотрю.
             Григорьев взялся записывать протокол операции в историю болезни. А Людмила вдруг громко произнесла, обращаясь ко мне:
          – Раньше слово «жид» означало лишь лицо еврейской национальности. А сегодня это оскорбление! Понимать нужно!
– Фашизм – коричневая тень большевизма, – вдруг проговорил  верзила Григорьев, обычно не вмешивающийся в такие разговоры. – Не будь СССР – фашизм в Германии был бы невозможен! Трагедия, которая произошла с разными народами, началась в семнадцатом, и стала прологом того, что происходит сейчас… Чтобы не понимать этого, нужно быть идиотом!
Он так и сказал: «нужно быть идиотом», явно намекая на меня. Сам идиот! Он вышел из ординаторской, даже не взглянув ни на кого.
Знаю, чего уж скрывать, меня недолюбливают. Но мне наплевать… Это ж нужно: несколько дней назад, ничего плохого не думая, вполне дружелюбно спросил этого зазнавшегося гения:
         – Как дела, Сергей Сергеевич? Что-то вы сегодня такой мрачный?
         Так тот, даже не взглянув на меня, холодно промычал:
         – Ничем не могу вас обрадовать, у меня всё хорошо, – и вышел, словно не хотел находиться в одной комнате! Вот когда было обидно! Никак не мог успокоиться. Что я тогда такого сказал?! И разве не прав: если у его Леночки муж был евреем, пусть бы двигал в свой Израиль! Не пришлось бы ехать в Чечню. Жив был бы. И чего все взъелись на меня?! Завидуете, что молод и успешен? Так чем я виноват?!
        Но никто даже не смотрел в мою сторону, и тогда впервые почувствовал такую жгучую обиду на этих, что даже подумал, не уйти ли куда-нибудь в частную клинику? А что? Там, по крайней мере, никто упрекать не будет, что взял у больного деньги за свой труд!».
          
          Эти воспоминания были такими яркими, словно он прокрутил время назад и снова пережил это последнее дежурство.
           Наконец, в комнату вошла жена, вытирая руки кухонным полотенцем. Она накормила и уложила спать детвору и вышла к мужу.
           – Ты чего сегодня, как в воду опущенный? Или снова проблемы в больнице? Я тебе сколько раз говорила: иди в частную клинику! Сколько их развелось! Ты – прекрасный хирург. Чего боишься?
           – Ничего не боюсь. В частной клинике тоже не всё так просто. От тридцати до пятидесяти процентов нужно отдавать хозяину. Здесь же я работаю на себя!
           – И дрожишь, как заяц! Поймают, – мало не покажется!
           – Не каркай! Лучше накапай мне корвалола. Действительно, нервишки ни к чёрту!
           Мария вышла к аптечке, налила мужу лекарство и дала выпить.
           – И кому это нужно? Может, возьмёшь отпуск за свой счёт. Так ты себя загонишь!
           – Какой отпуск. Осенью рыба идёт косяками. Жить-то нужно. Мы же давно уговорились, соберём немного и купим машину. Надоело на двух транспортах добираться до работы.
           – Я же не против. Только, себя побереги, а то некому на той машине будет ездить! Да и прав пока у тебя нет. К тому же, можно взять кредит, чтобы ты так не вкалывал.
           Мария села возле мужа на диван и обняла его за плечи, но Дмитрий сбросил её руку и зло сказал:
          – Никакого кредита брать не хочу. Нам не хватает ещё потерять то малое, что имеем. А права мне обещал один гаишник. Он у меня геморрой лечил. Ясное дело, это будет что-то стоить, так и я же его оперировал не бесплатно!
           Потом, словно продолжая спор в ординаторской, воскликнул:
           – Нет, скажи мне на милость, что такое сделали эти евреи, что позволяет им так задирать нос?
           Мария не разделяла этих мыслей мужа. Она читала Библию.
           – Ты напрасно, Димочка! Как не крути, а Христос и его апостолы были евреями. И мать его была еврейкой. И религию мы, христиане, исповедуем их, а Бог именно еврею Моисею продиктовал свои заповеди! Этого же ты не можешь отрицать!
            – Это когда было-то?!
            – А Эйнштейн, а Фрейд, да мало ли кто! Одних музыкантов и поэтов, артистов и певцов сколько!
            – А у нас Пушкин и Лев Толстой…
            – Чего об этом говорить? Каждому народу есть  чем и кем гордиться. И пусть себе гордятся! А мы будем гордиться нашими героями. В одной медицине их сколько! Один Боткин чего стоит.  А были ещё Пирогов и Филатов…. и сейчас есть… Не прав ты, Димочка…
           Такого он  услышать от жены не ожидал. К тому же, возразить ей нечем. Но всё равно, к евреям он относился настороженно. Может, они и умные, но – хитрые! А хитрых он не любил.

            Дмитрий Матвеевич  встал, потянулся, зевнул и сказал, что устал и идёт спать. Мария знала: когда муж говорил, что устал, это означало, чтобы она к нему не приставала.
           – Иди, а я ещё должна кое-что сделать на кухне и постирать малышне…
           Дмитрий прошёл в спальню, разделся и лёг в постель.
Стоило ему только положить голову на подушку, как он тут же заснул. Сказывалась бессонная ночь на дежурстве. И увидел он страшный сон, будто вызвал его главный врач. Он с трепетом пошёл в административный корпус и несмело открыл дверь. Среди огромного кабинета, больше похожего на зал музея или антикварный магазин, он заметил полного человека, еле вмещавшегося в пространство между собственным столом и стулом. Более того, он громко чавкал и перебирал стопку документов. Одновременно поглощал жирные блины, стопка которых никак не уменьшалась.  Все бумаги были в жирных масляных пятнах. Когда он, наконец, подошёл, главный оторвал заплывшие жиром маленькие глазки от бумаг, погладил лысину круглой, как футбольный мяч, маленькой головки, и развязно произнёс, не переставая перебирать бумаги на своем огромнейшем столе, поглощая одновременно блины.
           – Конюхов?
           – Да, – через силу выдавил он из себя, неожиданно заикаясь. – Вы-вызывали?
           – Прекрасно, – причмокнул главный. – Я слышал, что ты лихо берёшь мзду за свои труды.
           – Наговоры! – возмутился он.
           – Разве нет? Я был о тебе лучшего мнения.
           – Да!
           – Вот и правильно. А ты не слышал, что нужно делиться?
           – Делиться?
           Он понял, о чём речь, и сердце его упало. «Вот и нахлебник нашёлся! А я-то, дурак, радовался!», – подумал он.
           – Бог велел делиться!
           – Я – атеист!
           – Это – отягощающее обстоятельство.
           – А сколько нужно отдавать?
           – Дремучий ты человек! Сразу видно – атеист! В Библии всё сказано!
           – Я не читал Библию!
           – Но ты же утверждаешь, что – казак! Или у меня сведения устарели?
           – Казак. И Библию читал. И знаю, что десятину нужно отдавать Богу. Я регулярно туда и отношу…
           – Врёшь ты всё, Конюхов! Для тебя здесь я – Бог! Захочу, могу сделать с тобой всё! Превратить в букашку, перевести в поликлинику или в статистику. Будешь там бумажки перебирать.
           – Не нужно из меня что-то делать. Раз надо, значит надо… Только, как часто?
           – Сегодня какое число? Восьмое октября. Вот, каждое восьмое…
           – Хорошо. Я понял.
           Он встал и направился к двери.
           – Ты куда?
           – Так в следующем месяце принесу десять процентов.
           – А в этом? Или я неясно что-то сказал?
           – Ясно, – протянул он, и достал из кармана  тысячу рублей.
           – Это что ты мне предлагаешь? – возмутился главный. – У меня есть точные сведения о твоих доходах. У нас большой штат ангелов и архангелов, которые за тобой следят денно и нощно! И бухгалтерия работает! С тебя десять тысяч, и не вздумай меня обманывать!
           Он дрожащими руками передал главному две купюры по пять тысяч.
           – Теперь я могу идти?
           – Можешь. И не забудь: каждого восьмого! Впрочем, если забудешь, я тебе напомню! А теперь иди! Иди скорее, тебя больные ждут!

          Конюхов проснулся. Над ним стояла жена.
          – Митя! Ну и заспался! Ты сегодня на работу не идёшь?
          – Как не иду? А сколько сейчас?
          – Половина седьмого. А тебе час добираться. Ты обычно в семь выходишь. Иди умываться, а я завтрак приготовлю.
        Он потянулся и проворчал:
        – Приснится же такое!
        И пошёл умываться.

        На улице шёл дождь. Шелестели шины автомобилей. В салоне автобуса народа – не протолкнуться. «А что, – подумал Дмитрий Матвеевич, – у него здесь, действительно, ангелов и архангелов навалом!». Посмотрел в чёрное окно и увидел только своё отражение. По нему стучал дождь, и крупные капли стекали вниз, как слёзы.


          На работу Дмитрий Матвеевич приехал вовремя. Зашёл в ординаторскую, переоделся, посмотрел в зеркало на свою физиономию и провёл рукой по небритой щеке. «Не успел! Хрен с ним! Не на праздник пришёл, на каторгу!». Взял папку с историями болезней, и вышел.
          – Верунчик, пошли на обход!
          – Чего так рано? – удивилась медсестра. – Или в ударники коммунистического труда метите?
          – Угу! В ударники! Сейчас понапридут сюда, в перевязочную не протолкнёшься.
          – А что? У вас все шансы! Молодой, ещё не потрёпанный. Таких в ударники без очереди!
          – Пошли, давай, болтушка! – сказал Дмитрий Матвеевич и направился в седьмую палату. За ним поспешила и Верочка, держа в руках смоченное полотенце и листы назначений.

           На планёрке у заведующего отделением всё было как всегда. Дежурный врач рассказал о тяжёлых больных, потом старший ординатор Сергей Сергеевич Григорьев доложил план следующего операционного дня. Старшая сестра проинформировала врачей, каких лекарств нет.
        Заведующий отделением, мужчина лет пятидесяти, по ходу задавал вопросы, уточнял, что-то записывал. Потом, подняв голову, спросил у Григорьева:
         – Сергей Сергеевич! Не знаете, почему отсутствует Владимир Николаевич? Не случилось ли чего?
         – Позвоню, узнаю…
         – Будьте добры… И мне сообщите. Это на него не похоже. Знаю его уже тридцать лет.
         – Вчера он был здоров и весел, – вдруг сказал Дмитрий Матвеевич, чего никогда не делал. Ему всегда все и всё было пофигу.
         Удивился и заведующий. Внимательно взглянул на Конюхова, и продолжал:
         – И вот ещё что. Нас должна проверять страховая компания, которая оплачивает нам лечение больных. Приведите документацию в порядок. Все свободны. А вы, Ибрагим Ахматович, задержитесь на минуту. Меня интересует, как продвигается ваше исследование. Вы, надеюсь, не забыли, что предзащита намечена на май. А весной воздух, зелень, цветы, девушки  пьянят. Не до науки. Её самый раз делать в сезон дождей!..

          Ибрагим Саидов.

             Осенние сумерки  и морось разрывали фонарный свет, огни фар, тусклый свет реклам. Было промозгло и неуютно… По тротуарам торопились прохожие. Некоторые из них ещё прятались под зонтами. На остановке толпились люди, ожидающие автобус. Было зябко. Уже прошло время листопада, когда ветер срывал с деревьев раскрашенные разными красками платья. Но до сих пор тротуар был с жёлтым орнаментом листьев.
          Ибрагим не любил ни осень с беспрерывными дождями, ни зиму с её морозами и снегом. Ему больше по душе была весна, когда всё вдруг вновь оживало. Любил зелень трав, нравилось по горной дороге скакать на лошади… А  Савельев говорит о сезоне дождей. Нет, ему в дождливую погоду хотелось спать…Осень всегда полна ностальгии.
           Небо хмурилось тучами и плакало дождями. Деревья без листвы напоминали иероглифы, небрежно написанные на улицах японским грамотеем. Краски осени поблекли,  и только лужи на дорогах всё так же блестели, отражая свет фонарей. День стал короче, и, выходя с работы, Ибрагим окунался в темноту. По улице шуршали шинами машины, разбрасывая брызги в разные стороны, освещая фарами густую морось.
          В стороне  от остановки одинокая фигура девушки куталась в плаще. Она, видно, нервничала, курила  и то и дело говорила по телефону.
          К ней подошли два выпивших парня. Один – огромного роста, в кожаной куртке и в спортивных штанах, а второй – тонкий коротышка.
         – Привет, красотка! – сказал верзила, нахально улыбаясь.– Ты не нас ждёшь?
         – Отвалите, – бросила девица, даже не взглянув на них.
         – Чего ж так невежливо? Я не выношу грубости! Пошли, шалава! У меня ещё остались лаве.
         – Да отвали! Сказала же, сегодня не до вас.
         – Что же, нам ждать, когда тебе будет до нас?! Давай, двигай. Здесь не далеко, за углом.  Или тебя под ручки повести?!
         Верзила был настроен решительно.
         – Да пошли вы, козлы недоделанные! – громко воскликнула девица, пытаясь уйти, но тут же получила удар в челюсть, пошатнулась и упала.
         – Ах ты, лярва, мать твою…
         Люди, видящие происходящее, равнодушно наблюдали за происходящим, боясь вмешаться в уличную разборку. Недолго и самим попасть под раздачу.
         Что это было? Безразличие? Трусость?
         К ним подошёл Ибрагим Ахматович. После рабочего дня он торопился домой, где его ждали жена и пятилетняя дочурка. 
        – Мужики! Оставьте девушку, – спокойно сказал он.
        – Пошёл на х… Ты кто такой?
        – Я – хирург этой больницы… Идите, ребята. Вы выпили лишнего…
          – Да пошёл ты знаешь куда? Какого х… ты влезаешь в наш разговор?!
          Верзила попёр на Ибрагима, размахивая кулачищами, и тут же получил прямой в нос.
         – Ах ты, паскуда! – завопил верзила, держа рукой окровавленное лицо, продолжая наступать на обидчика. Коротышка был в сильном подпитии, держался за прутья больничной ограды, голова – без шапки, волосы – на глаза.
         – Кто ты есть такой? – едва ворочая языком, гнусавил он. – Иди лучше своей дорогой! Чего тебе надо, чувак?! Падла буду, не буди в Михее зверя!
            Он, наконец, отпустил девицу, и та поспешила убежать, а коротышка, наконец, оторвался от ограды и стал заходить ему со спины. В его руке блестело лезвие ножа.
         – Ты не знаешь, с кем связался! Сейчас тебе каюк!
         Сказал и, поскользнувшись на мокрой траве, чуть не упал.
         Ибрагим сильным ударом ноги в пах на короткое время вырубил верзилу. Тот взревел, согнувшись, и ругаясь матом.
          – Ну, гад, тебе не жить! Урою, паскуда!
          – Я же сказал, не стоит так обращаться с женщинами!
          Он повернулся к коротышке. Увидев в его руках нож, не произнеся ни слова, что есть силы, ударил ногой в грудь. Тот отлетел в сторону и сел в лужу. Но в это время оправившийся от удара в пах верзила нанёс ему два удара ножом.
           Видя, что Ибрагим, схватившись за живот, стал оседать, крикнул:
          – Валим! Сейчас менты приедут!
         Он помог встать коротышке, и они исчезли в темноте.
            Ибрагим медленно сел на землю, держа руками окровавленный живот. Кровь отлила от головы, и в глазах потемнело. Появилась тошнота, и он вырвал. «Они же меня убили… – пронеслось в его голове. – Больно… как больно… И слабость…».
          Подбежали какие-то люди. Он хотел им сказать, чтобы они несли его скорее в больницу. Пытался, но не слышал своего голоса.
           – Нужно вызвать «Скорую», – сказал один.
           – Какую «Скорую»?! Вот больница! Давай, понесём… Может, спасут…
          Они осторожно взяли Ибрагима на руки и понесли в сторону приёмного покоя. Там, как всегда, было много народа, но дежурный  фельдшер сразу узнал доктора. Ибрагима уложили на кушетку, и вызвали хирурга.
          – Как это случилось? – спросил он у мужчин, которые принесли раненого.
          – Здесь у остановки два алкаша…
          Ибрагим был в сознании, лежал бледный, как полотно. Небольшой отрезок времени казался ему  вечностью. Он всегда знал, что мир разделен на две половины. По одну сторону – несбывшиеся мечты, наивность, радость от рассвета, встреченного с любимой, гордость от первых побед. По вторую – понимание того, что благородство принимают за слабость, преданность – за неумение вовремя «прогнуться», честность – за глупость. Как  оказаться на нужной половинке? 
          – Сейчас, сейчас придёт хирург, – сказал фельдшер, налаживая капельницу.
          В приёмный покой пришёл, дежуривший в этот день, Сергей Сергеевич Григорьев. Увидев Ибрагима, понял сразу всё. Позвонил в отделение:
          – Срочно готовьте операционную. Лапаротомия. Большая кровопотеря.
          Дежурная медсестра уже наладила капельницу.
        – Группу крови определили? – спросил Григорьев.
        – Вторая, резус отрицательная.
        – Соберите по всей больнице нам кровь. Здесь большая кровопотеря.
        – Его группы только один флакон.
        – Посылайте машину на станцию переливания! И вызовите из дома заведующего отделением. Григорий Станиславович приедет сам. За ним машину посылать не нужно. У него своя. Только срочно! Всё делайте быстро! И давайте больного в операционную.
          Потом, обращаясь к медсестре:
          – Вы продолжайте капать до операционного блока. Потом вас сменят наши сотрудники. И введите обезболивающие и сердечные…
         
           Когда больного привезли в операционную, все в отделении уже знали о том, что произошло с Саидовым.
          – Дмитрий Матвеевич, – впервые уважительно обратился Григорьев к Конюхову, – вы сегодня на переливании крови. У Ибрагима большая кровопотеря. Не исключено, что ранена селезёнка. Я начну, но должен приехать Григорий Станиславович. Тогда я буду ему ассистировать.

         Анестезиолог стал вводить внутривенный наркоз, и очень скоро Ибрагим провалился в небытиё. В операционной стояла напряжённая тишина, только слышен был шум работающего наркозного аппарата с искусственной вентиляцией лёгких и короткие команды хирурга:
           – Зажим.
           – Тампон.
           – Ещё тампон.
           –  Отсос…
           – Ещё зажим…
           Потом анестезиологу:
           – Гриша, следи за давлением… 
           Через несколько минут в операционную зашёл заведующий отделением профессор Савельев. Ни слова не говоря, быстро помылся, санитарка помогла ему надеть стерильный халат, маску, и он подошёл к операционному столу. Взглянул на Григорьева. Тот перешёл на место ассистента и коротко доложил:
          – Ножевые ранения. В нескольких местах ранен тонкий кишечник и селезёнка. Большое кровотечение.
           – Понятно. Удаляем селезёнку. Зажимы!
           – Перевязываем сосуды…
           – Сушить!
          Мерно заработал мотор отсоса.
           – Кровь?
           – Заканчиваем капать первый флакон. Больше крови нет. Послал за кровью на станцию переливания крови.
          – Давление падает, – с тревогой сказал анестезиолог.
          – Сколько?
          – Едва определяется… Мы теряем больного!
          – Не паникуйте, – строго сказал Григорий Станиславович. – Какая у него группа?
          – Вторая резус отрицательная!
          – Нужно найти донора!
          И здесь Дмитрий Матвеевич произнёс:
          – У меня вторая резус отрицательная.
          Профессор и Григорьев взглянули на Конюхова.
          – Вы готовы сдать кровь? – спросил заведующий.
          – Нет проблем…
          – Тогда сделаем прямое переливание крови! Это должно сработать!
          Конюхова уложили на каталку рядом с операционным столом…
         Через несколько минут анестезиолог радостно сообщил:
          – Есть  давление!..

          Через час операция была закончена. Больного перевезли в реанимационное отделение.
            Снимая халат, заведующий поблагодарил всех за помощь.
            – А вам, – сказал он Конюхову, – отдельная благодарность от нас и от Ибрагима Ахматовича! И вот ещё что: выпейте сейчас сладкого чая, а завтра можете побыть дома.
            – Спасибо, но только…– пытался что-то сказать Дмитрий Матвеевич, но его прервал профессор.
            – Это не совет – приказ! А теперь, доброй ночи! И капать. Всё время капать. Привезут кровь, лейте и её. И следите за сердцем.
            Профессор уехал, а Григорьев взял операционный журнал и пошёл в ординаторскую.
            – Поздно уже… Кофейку бы неплохо, – сказал он Елене и принялся записывать протокол операции. Потом поднял голову и спросил: – В полицию кто-то сообщил?
            – Сообщили, – ответила Елена, наливая горячий чай Дмитрию Матвеевичу.
            Это было невероятно: Нисневич ухаживала за Конюховым!
           – Выпейте. Григорий Станиславович рекомендовал. Сладкий.
            Она поставила перед ним большую чашку чая, на блюдце – булочку с маком, и пошла готовить кофе Григорьеву.
            Конюхов был счастлив. Он сам не понимал причины такого настроения, и едва сдерживался, чтобы не объясниться, не рассказать, что рад работать в этом коллективе!
            Сергей Сергеевич, как всегда, молча пил свой кофе. Напротив сидели Елена и Людмила Ивановна. Они тоже пили кофе и о чём-то тихо переговаривались.
            И вдруг, выпив чай, и отставив чашку, Конюхов сказал, ни к кому не обращаясь:
            – Все вы думаете, что я совесть потерял: взяточник и мошенник. Только подумайте: как мне с тремя детьми и неработающей женой прожить на мою зарплату?! А как жене пойти работать, когда детского садика нет, да и стоит он не меньше её зарплаты. Она у меня – медсестра. Вот и получается…
           Сергей Сергеевич поднял голову, внимательно посмотрел на него, и тихо произнёс, чего никогда не делал:
           – Все берут… И я беру. Только нужно соблюдать два правила: первое – никогда не назначать стоимость твоей услуги, операции, консультации…
           – А второе правило? – спросил Дмитрий Матвеевич.
           – А второе – никогда не брать до, только после. Никто не запрещает человеку благодарить своего спасителя. Только не все могут это сделать…
               
          Утром в отделение пришла жена Ибрагима Ахматовича. Ей позвонил Григорьев и успокоил, сказав, что операция прошла успешно и опасность миновала. Амину в отделении все знали и любили. А Саидов, когда знакомил коллег с женой, с улыбкой говорил:
           – Амина –  в переводе с чеченского означает: верная, надежная, честная… А у нас ещё есть Амира, что означает – принцесса! В доме у нас она правит!..
       
           Амине разрешили на короткое время зайти к мужу. Она вглядывалась в любимые черты и на её глазах показались слёзы. Постояв несколько минут, она молча вышла из палаты.
           Ибрагим спал. Возле него сидела медсестра и следила за капельницей.
          
          Позже пришёл следователь, рассказал, что выпивших бандитов задержали. Они пытались ограбить ларёк. Им не хватало выпивки…
          К Саидову следователя не пустили, и он ушёл.

          Через три недели Ибрагима выписали на амбулаторное лечение. А ещё через месяц он вышел на работу.
          Зайдя в ординаторскую, преподнёс Конюхову кинжал, ножны которого были украшены полудрагоценными камнями.
         – Спасибо, дорогой! Мы с тобой теперь братья, кровники! Я обязан жизнью…
         – Не стоит распитюкивать, – прервал его Сергей Сергеевич. – Ты лучше скажи, как твоя диссертация?
         – Всё успел оформить. Заканчиваю автореферат.
         – Предзащита состоится в мае? – спросил Владимир Николаевич. – А банкет будет?
         – Вы же не пьёте, – улыбнулся Ибрагим. – Но хороший коньяк и красное вино имеются в моём столе. Можно не ждать банкета!
         – Нет, у нас сухой закон. Не хватало, чтобы об этой пьянке ещё узнал Савельев!
         – Странно. Вы с ним столько вместе работаете, и так его боитесь? – улыбнулся Ибрагим.
         – Откуда ты сделал вывод, что я его боюсь? Уважаю!
         Владимир Николаевич взял в руки подаренный Конюхову кинжал и стал рассматривать. Потом вытащил его из ножен, провёл большим пальцем по острию.
         – Острый… Холодное оружие. Ты, Дима, его на ковёр дома повесь. Красиво!
         – Так, когда предзащита? – спросил Григорьев.
         – Седьмого мая! Впрочем, не знаю, зачем она мне? Никуда отсюда уходить не собираюсь. И кому это всё нужно? Будет пылиться на полке в библиотеке института. Писал её, потому что не мог ничего не делать…
         – Напрасно ты так, – сказал Владимир Николаевич, возвращая Конюхову кинжал и садясь за свой стол. – Ты не можешь знать, как слово твоё отзовётся. Почему-то вспомнилось: Писарев,  отбывая  срок  в  Петропавловском  равелине,  сколько  полезнейших   статей  написал и тоже думал, что никому это не нужно. Писал, чтобы чем-то себя занять! Какие это были статьи! А  помиловали,  выпустили  его  до  срока,  поехал  купаться  на  Чёрное  море, да  и  утонул. 
         – Вот-вот, – вмешался в разговор Конюхов. – Сидел  бы  он  весь  срок  –  сколько  ещё  написал  бы  полезных  статей!
        – Это точно! – улыбнулся Григорьев. – Так ты от нечего делать и докторскую сделаешь! А уедешь в свою Чечню, сядешь  на лошадь, а она вдруг взбрыкнёт, и ты можешь разбиться!
       Ибрагим сдержанно относился к похвалам коллег, понимал, что они далеки от реальности. Относился к ним, как к приязни, доброму, тёплому к себе отношению. С детства привык к низкой самооценке. Он всегда тянулся к взрослым. В школе  увлёкся самовоспитанием, переросшим в строительство собственной модели мира, и не нуждался ни в каком внешнем подкреплении своих слов и действий. В этой жизни выше всего ценил дружбу. Когда же стал врачом, понял, что знаний и опыта у него мало и нужно их приобретать. Его заметил профессор Савельев и предложил совершенствоваться по хирургии.
          Он верил, что человек может подключаться к энергетическому разуму, но одни это делают естественно, легко, а другие не способны ощутить мировое поле. Подключившись к этому полю, человек становится гением! И нельзя это заменить различными мистическим придумками – древнеиндийской свастикой, как символом вечности и изменчивости мира, чашей Грааля, из которой, согласно преданиям, можно получить и силу жизни, и бессмертье, копьём Судьбы, якобы помогающим в жизненных и военных сражениях.
          Ибрагим был далёк от любой мистики. Убеждённый в существовании Аллаха, как высшего сущего в этом мире, он верил в возможность передавать мысли на расстояние. Объяснял это просто. Создаётся то самое энергетическое поле, которое люди создают при общении.
          В последнее время Ибрагим был увлечён этим, и старался свои знания использовать в хирургии. Но когда начал об этом говорить, Владимир Николаевич прерывал его:
        – Ваше поколение отучилось думать, принимать самостоятельно решения и отвечать за них. Ты, Ибрагим, научись слушать и слышать свой внутренний голос и доверять своей интуиции. Вот у меня сейчас овчарка по кличке Леди. Так она меня понимает без всяких слов. А ты теперь подключись к энергетическому потоку интеллектуальных знаний, и пойди, посмотри, как себя чувствует Богданов, которому мы с тобой ампутировали левую голень. Тревожит он меня. Уж слишком стар, да и сахар у него зашкаливает.
         Ибрагим сразу же прекратил свои умствования и пошёл к тяжёлому больному.
 
         А за окном неожиданно посыпал хлопьями снег. Сезон дождей сменился снегопадами. Всё вокруг: земля, деревья, кустарник в мгновение стали белыми. В лунном свете они приобретали голубой оттенок, и было зябко даже смотреть на эту холодную голубизну.