Бэлла Захаровна или жертва страсти

Я помню только мрачные сумерки,
снег и зловещее карканье ворон
на углу Бассейной и Греческого.
И. Одоевцева. «На берегах Невы».

Серая глыба нового дома, складки эркеров, блестит на солнце стальная крыша. Хорошо жили, с комфортом, со своей котельной, лифт даже на черной лестнице. 1914, 1915, 1916. 1917. «К дому по Бассейной, шестьдесят, подъезжает извозчик каждый день, чтобы везти комиссара в комиссариат – комиссару ходить лень». Мокрый, тяжелый хлеб, каменное мыло. Гробы выписываются бесплатно. Грязный сахар на ладони красноармейца у Мальцевского. 

«Я пришла не в четверть второго, как условлено было, а в пять. Он с улыбкой сказал: – Гумилева Вы бы вряд ли заставили ждать». Пепельные локоны, большой бант, девятнадцать лет. Вчера он опять провожал вас из Литературной студии. От Бассейной до его дома на Преображенской минут десять...

Холодной зимой 1919-го дом стоял пустым, это было даже удобно – можно было перебираться из квартиры в квартиру, пока и там не кончались дрова. Потом маленькая поэтесса уехала из России, А в 20-х появились новые жильцы, огромные квартиры разделили на квартиры поменьше – кому-то досталась ванная и парадный вход, остальным – кухня и вход с черной лестницы…

Лестница смачно удобрена мочой, дверь облеплена табличками «звонить только Вронскому», «Кузьминым -3 зв.». «Корейш». Помятые люди выходят покурить на лестницу в майках и растянутых тренировочных, сплевывая из решетчатого модернового окна вниз, в колодец двора, где пахнет жареным луком. На двери нет свидетельств проживания в квартире Бэллы Захаровны, но она-то тут –  живой и здоровый оплот коммунального бытия.

У Бэллы Захаровны дряблая кожа, беззубый рот и выцветшие, слегка навыкате глаза. На ее безбровом лице странно, неуместно выглядит редкая улыбка – как предложение поплясать на похоронах. Да нечего особо ей улыбаться – сын повесился, мужа она выгнала. «Соски» - цедит она сквозь зубы, проходя мимо стайки школьниц из соседней гимназии, тонконогих, смешных, невинных, пережидающих в подъезде скучный урок. «Сволочи» - аттестует она новых соседей. Прохожие жмутся к обочине, когда выходит на прогулку старуха с большим, украшенным струпьями длинноногим псом.  Никаких-то подарков ей жизнь не оставила.  И люди ей все сплошь попадались некультурные, пьющие, жадные – а какие еще могут жить в коммунальной квартире, где уже тридцать лет стережет она «порядок» - упорядоченный коммунальный мрак – оборванные обои, осыпающуюся штукатурку, коллекции коробок в углах, лианы старых, никуда не ведущих проводов.

Сурово пресекает она все попытки разобрать старый хлам. «Это коммунальная квартира, нечего тут…». Нечего из себя хозяев строить - это привилегия жителей отдельных квартир. Здесь, в квартире коммунальной это не положено. Здесь требуется аскетизм казармы, пересылочного пункта, заселенного беженцами, которым родина за давностью скитальства не является даже во сне. Здесь надо красить стены в кухне темно-синей краской, а в ванной – темно-зеленой. И никаких люстр, плафонов. Жалостно свисающие закопченные лампочки красноречивее всего расскажут о внутреннем сиротстве своих хозяев. И чинить туалет тоже не положено – пусть это делает государство. И пусть оно, кстати, сделает ремонт в ее комнате – там его уже лет сорок не было. Что, не сделает? Так Бэлла Захаровна будет жить с коричневым потолком и рваными обоями. Назло.

Как миссионер среди язычников, она метит своими вещами все коммунальное пространство. Она охотно обживает мебель, брошенную  прежними жильцами, бежавшими ее соседства. Громоздок и неудобен «ждановский» шкаф с разбитым зеркалом, весь забитый пустыми банками – участниками будущих осенних заготовок. Он живет в квартире с доблокадных времен, мешая входить и выходить поколениям жильцов. Серванты в ее комнате давно лишились стекол. Стыдливо прикрывает занавесочка не выставку хрустальных резных лодочек и конфетниц, не фарфоровых слоников-погодков, а пустую коробку от торта «Мозаика» и несколько граненых стаканов. Линялая обивка стульев покрыта подкладкой от старого плаща. Телевизор украшен ковриком. Покрыть, сокрыть чтобы лучше сохранилось, чтобы служило вечно. Ее стиль –  занавесочки, коврики, тряпочки, закрывающие от соседского сглаза тайны ее сусеков. Ее любимый материал – фанера, ею выстилаются полочки. Многократно сложенные фанерные коробки трансформируются в удобные пуфы – украшение прихожей. Шкафчики закрываются на шерстяную ниточку, разбитая рюмка чинится скотчем – и очень даже удобно и прослужит еще долго-долго. Горе тому, кто покусится на  пространство, помеченное гарпией. Широко, вольно открывается тогда беззубый рот, и грозно целятся на врага два желтых клыка, и несется из него громкая нецензурная брань.

Бэлла Захаровна зорко следит за  неизменностью коммунального уклада в квартире. Она производит множество  документов – графиков дежурства по снятию показаний счетчиков и уборки, аккуратно, на годы вперед расчерчивает тетрадку по коммунальным платежам. Выстраивая в очередь соседей, сама она, впрочем, не принимает участие в еженедельных уборочных вакханалиях. По ее мнению, соседи убирают недостаточно чисто, и она не может принять дежурство в таком виде. С какой это стати она должна за кем-то убирать? Никто не настаивает. Просто тихо стараются съехать от такого соседства. 

Бэлла Захаровна считает себя  жертвой советской власти. А ну-ка, сколько можно было накопить, пока товароведом работала – бриллиантов купить, золота. Сейчас бы пригодилось. Но так воспитывали, что нельзя воровать. Да и посадить могли за 50 рублей. Поэтому она кидает окурки прямо на лестнице – так ей, власти. Сама виновата - так воспитала, что все общее, не мое. А когда на кухне готовит, мешок старый, крошки, шелуха луковая – все в окно кухонное летит – ну не нести же через всю квартиру в комнату? Она никогда не выйдет подмести лестничную площадку, ее не увидишь на весеннем субботнике – пусть власти и не мечтают за ее счет сэкономить на дворниках.

Почему так, Бэлла Захаровна? Замполит был из крестьян, но начитанный. Старшую дочку назвал Венерой, младшую (Лермонтова любил) - Бэллой, маленько приукрасив удвоенной «л». Лучше всех отвечала маленькая Бэлла в школе немецкий урок, на что учительница вредная была, а не смогла поймать на ошибке. Часто переезжали, запомнилась маленькая железнодорожная станция в Западной Украине, а в ней буфет, где Бэлла впервые увидела вафли. Чего только не надумалось девочке об их вкусе, как мечталось попробовать самые вкусные на земле сладости.  Собирала, копила медные монетки. И наступил день, когда красивая буфетчица – полная, чернобровая – протянула маленькой Бэлле желанную сладость. А она оказалась невкусной, вовсе и не стоило так долго мечтать о ней, копить монетки.

Техникум торговый закончила с красным дипломом, потом институт в Москве, поехала в Ленинград. Своего жилья не было, снимала угол комнаты за 15 рублей у хозяйки на Куйбышева, и высмотрел ее на пляже Петропавловки молодой инженер. Так, ничего особенного, но с комнатой. Хотя понятно было, что с такой внешностью, как у него при других обстоятельствах на него и не взглянула бы. Ушел потом от нее, на квартиру позарился  – да и скатертью дорожка. Сшила себе из павловопосадских платков юбку, как красиво облегала она тонкую талию – прохожие засматривались, когда катила впереди колясочку с маленьким сыном.

Была тогда Бэлла Захаровна веселая, любила «представлять из себя», многие даже спрашивали, ты что, мол, пьяная что ли? Но вообще на работе уважали, карьера была хорошая – главный товаровед. Ухаживал за нею один веселый легкий человек, Иваном звали, даже спрашивал у сына, можно ли на маме жениться. Ходил всегда представительный, с дипломатом, а там – то бутылочка вина, то коньячок. Приемник подарил хороший. И пропал куда-то. Потом вызывали в милицию, просили дать показания - Иван оказался вором, приемник - ворованным.  Но  Иван тому времени уже был забыт – уже судьба приготовила Бэлле Захаровне губительную, роковую встречу.

Нарисовался к тому времени Бэлле Захаровне в сорок лет почти образ молодца - широкоплечего, статного, русоволосого. И пропала сильная самостоятельная женщина, главный товаровед хозторга. И через горнило страсти пошла другая – рабочая мясокомбината, продавщица овощного ларька, пьянчужка на 15 суток. И сына отдала в жертву этой страсти невозможной. И все терпела Бэлла Захаровна от своего суженого, годящегося ей почти в сыновья. Только бы пришел. Молодец работать не любил, во хмелю и прибить мог. Пусть, пустое это, лишь бы рядом.  А что не одна она у него – так хорош больно.

И через четверть века добилась-таки своего Бэлла Захаровна – женился на ней суженый, да только не радости, ни удовлетворения ей это не принесло. Пораньше бы. А сейчас нет у Бэллы Захаровны с ним духовной близости, да и только.  А с кем была? Была близость, была радость, но и его уж нет на свете. Нету задушевного Бэллы Захаровны друга Лени – философа, театрала. Не мог Леня по бедности закончить университет, так и ушел с 4 курса.  Сколько знал стихов, как красиво смотрелась папироса в худых, длинных пальцах - он был похож на Смоктуновского, этот дворник с 5-той Советской. Переписывал для Бэллы Захаровны стихи графа Толстого, ждал ее прихода в своей полуподвальной каморке.

 Их глаза словно свечи,
 Зубы шила острей.
 Ты тринадцать картечей
 Козьей шерстью забей
 И стреляй по ним смело!
 Прежде рухнет волк белый,
 А за ним упадут и другие.

Стукнет она в окно, а Леня с кровати рукой машет, заходи, мол, я встать не могу, выпил лишку. Жаль, что вы опоздали, Бэлла Захаровна, когда сползая на пол, хватая воздух ртом, он просил «пить, пить» -  обжегся Леня то ли «зеленкой», то ли «Красной шапочкой». А соседка пьяница бабка Нинон поленилась дойти до автомата и вызвать «Скорую», а Леня ей, между прочим, всегда вызывал. Жаль Леню, все его любили – соседи, бабульки-билетерши, профессор из лечебницы психиатрической, где он лежал, часами, говорят, с ним беседовал. Культурный был человек, интеллигентный, хотя из очень простой бедной семьи. Из Карелии.
 
Не с кем больше Бэлле Захаровне пройтись по Преображенской, по Пантелеймоновской, по Моховой да к Симеоновской. Не с кем погулять по Камероновой галерее, у Большого каприза.  Нету людей вокруг, одни хапуги, сволочи новорусские.

Но грезится, грезится Бэлле Захаровне золотой век – дооктябрьский Петербург. В теплом предвечернем свете является прошлое. Красивые дома порядочно содержали рачительные хозяева, благодушные дворники  поминутно стряхивали пыль с ковровых дорожек, которыми были устланы все лестницы. Все имели отдельное жилье. Даже бедный студент мог снять скромную двухкомнатную квартирку. На мраморных прилавках магазинов влажно поблескивали под светом хрустальных люстр балыки,  нежно рдели сонмы  ароматных колбас. Услужливы, предупредительны накрахмаленные приказчики. Стены отделаны золотом. Везде уважение к человеку, не то, что сейчас.

Понять откуда почерпнула Бэлла Захаровна такие представления о прошлом, невозможно.  Виноваты ли плоды деменции -  мемуары эмигранта, вывезенного в малолетнем возрасте через Ригу, Константинополь, или то была ее богатая фантазия? Прапамять отменяется – что, кроме мазанок, степей, угольной ночной темноты может помнить дочка малоросского крестьянина?  Чем дальше в прошлое, тем резче для Бэллы Захаровны реальность меняет полюс, от выщербленных и обоссаных лестниц с выбитыми стеклами, от маскирующихся под магазины прокуренных подвалов, торгующих обветренной ливерной колбасой к вкусным сосискам 60-х, к настоящим конфетам и выше  - к справедливому дореволюционному миропорядку.
      
- Бэлла Захаровна, вы меня извините, но почему вы думаете, что в девятнадцатом веке жили бы лучше, чем сейчас?
 Она резко отворачивается, и бросает грубым прокуренным голосом, быстро выходя из кухни:
- Книги читать надо, тогда бы и поняла.

Полноте, Бэлла Захаровна, я искала, честно, вас нет у Достоевского, у Гарина-Михайловского, у Крестовского… Я нашла вас только у Елены Гуро, но вряд ли это то, о чем мечталось. «На краю города жила мать, у которой умер сын. И она тосковала, и все вещи для нее почти умерли. Волосы у нее были некрасивы, как бывают у одиноких женщин, и на окне у нее стоял некрасивый, растрепанный полувысохший цветок. Приходившие люди смеялись над нею, и над уродливым ее жалким растением… И еще у нее была кошка тоже полупаршивая и уродливая и грязная и она мучилась ею, но тоже не отказывалась от нее до конца.» Кошку Бэлла Захаровна выманила с черной лестницы – разложила по коридору оттаявшие кусочки хека, открыла дверь и попалась хроменькая, кособокая кошечка, забилась в коробку, так и живет. «У кота от лени и тепла разошлись ушки, разъехались бархатные усики». А цветок она по графику поливала настоем пепла от сигарет «Петр1», но он все равно чах.

Так, получается, в милом сердцу дореволюционном Петербурге вы жили так же, как и сейчас. Может быть, потому что вы – уже персонаж, и город, испытывая вас коммунальной жизнью, одиночеством, «Агдамом», крепленым «Ркацители»  принял, и дал вам место в своей книге, и недалек тот день, когда высохшая пергаментная плоть, превращенная в пепел, смешается с его скудной землицей в месте с большевистским и проклятым названием «Жертв 9-го Января». Обухово, конечно, не Волково, не Смоленское, но все же и не Парголово. Так что и для посмертного тщеславия есть основания перед многими, кто  - на Южном, на Северном, и это загробное единение с Городом станет кульминацией вашей бесприютной жизни, вы станете, наконец, петербурженкой.   Город примет вас в себя, и микроны вашего пепла разнесутся знакомым пронзительным ветром и долетят, как роза ляжет, через Рождественскую к Литейной…

Почему вы злая, Бэлла Захаровна? Советскую власть все ругаете. Не можете простить, зачем набережную кровавым именем Робеспьера назвала. А почему? Разве не она дала вам жилье - только страх парткома заставил вашего любовника женится на вас, беременной. Разве не она сквозь пальцы смотрела, как вы воровали на ее комбинате мясо, продавали по три рубля килограмм соседке по двору, а на вырученные деньги покупали «Розовое крепкое» и «72-й» и конфеты фабрики Крупской? Как обсчитывали покупателей в овощном ларьке на Суворовском? А вы воруете у нее электричество – пленочку в счетчик вставили, чтоб не мотал почем зря, антисоветское радио «Свобода» все время слушаете, хотя и приемник у вас старый, ничего не слышно почти. Разве советская власть виновата, что жизнь так нехороша вышла, русоволосый красавец полинял, растерял зубы, а от пухлогубого вихрастого Костика осталась только маленькая фотография на засаленной записной книжке?
   
А знаете, Бэлла Захаровна, вы мне, пожалуй, нравитесь. Нравится ваше упрямство, ваша одержимость. У вас совсем нет знакомых, вам месяцами никто не звонит. Но вы не сдаетесь, все также громок ваш хриплый голос, все так же лихо ворочаете вы соседские столы, нечаянно задевшие вашу территорию – ожесточенная,  несгибаемая, безумная, Вы отважно смотрите  прямо в лицо негодяйке жизни в своем болотного цвета фетре, с отвисшей нижней губой. 

Бедная Бэлла Захаровна! Не бойтесь, я не сниму ваши занавесочки капроновые, не вынесу из ванной ведра оцинкованные, не поставлю робко вешалку возле вашего шкафа (добротного, ждановского). Я не нарушу хрупкое равновесие вещного мира и вашей души, одинаково старых, громоздких,  ненужных. Почивайте с миром на волнах вашего любимого радио «Свобода», на его правдивых хрипящих волнах, уносящих вашу душу к истине, которая, получается,  суть не гармония и красота, а калечная грязная собака с соседних Прудков.
 
Я знаю, что случится  жарким августовским вечером. Вы с трудом выйдете из пыльной, накаленной за день комнаты. Разведя  в воде хлорку помоете  унитаз, расплескав едкую жидкость на свежеокрашенный пол. Эта прощальная уборка будет последней, ночью вас увезет «Скорая». Из Мариинской вы уже не вернетесь.  На следующий день после вашей смерти соседи выкинут и ваш ждановский шкаф, и коллекцию банок, не дождавшихся консерваций, и комодик. И шкафчик ваш перевесят. И график дежурства отменят. И уже через неделю почти ничего не напомнит о  вашем тридцатилетнем господстве в квартире. Sit transit Gloria… Сommunalis?