Осень песен Касьян

Знаешь, в ноябре пробки в Москве кажутся особенно бесконечными, Лена. То ли мы отвыкли от темноты, то ли от холода, то ли просто устали бояться начала зимы. Мне кажется, что мы боимся зимы так же, как маленькие дети боятся появления Деда Мороза. Вроде, и ждёшь с нетерпением – и жутковато. Сложно объяснить и хочется спрятаться. Стоит выпасть первому снегу – тотчас же станет спокойно и даже тепло; пока же его нет – нарастает напряжение и тревога, воздух кажется особенно ледяным, темнота особенно кромешной, а пробки особенно безнадёжными. В такие минуты особенно хорошо слушать твои песни, Лена, и разговаривать с тобой. 
…Скажи, как у тебя это получается, Лена? Ведь это невозможно: вроде, вот тебе кажется, что так, дескать, любить можешь только ты; такие отношения мог построить только ты; такие сомнения могут быть только у тебя… Да и предать так, как предали тогда тебя, едва ли возможно. Но вот вдруг, в очередной раз зажмурившись от боли, ты включаешь песню с твоего диска, слушаешь песню, и вдруг тебя ошпаривает мысль: «Это мои слова… Мои строчки – я писал их в том письме. А вот эти строчки… я получил однажды в том самом сообщении…» И в каждой песне всё отчётливее и ярче находишь себя, свои мысли, свою любовь и боль. И уже в следующее мгновение с удивлением обнаруживаешь, что всё это уже было, что ты не одинок, ибо не уникален. И сразу же становится чуть легче. Как у тебя это получается, Лена, писать в своих песнях обо мне?
А, скажи, помнишь восторженные глаза той девушки: «Лена, спойте, пожалуйста, ту песню – она же про меня. Спойте, пожалуйста – я хочу записать её на свой телефон, для меня это очень важно…» И ты поёшь, и её глаза сияют: «Спасибо… Спасибо…» Это, действительно, чудо, Лена, и мне едва ли дано понять, как у тебя это получается.
Скажи, кто научил тебя так любить, Лена? Не может быть, чтобы обычный, простой человек, который любит, когда вкусно и тепло, когда красиво и удобно, умел вот так. Человек, который включает вечером маленький свет и читает книжку «в бумаге», как ты любишь говорить; человек, который по дороге домой заходит в магазин за кефиром и хлебом, - разве обычный человек способен на такую любовь? Казалось бы, когда-то в прошлом, давным-давно, когда и люди, и жизнь, и сам воздух были другими, когда люди писали гусиными перьями друг другу длинные письма, выводя узорами первые буквы каждого абзаца – вот тогда это было, пожалуй, возможно. Тогда люди умели мечтать и красиво говорить, могли стреляться друг с другом днём, а вечерами играли на старом пианино длинные полонезы. Тогда – другое дело. Ничего удивительного – там любовь была в каждом романе и на каждой странице писем. Иные из того прошлого даже дошли до нас холодной бронзой памятников – и тут всё понятно, они могли и не такое. Но мы? Но сегодня? Скажи мне, кто научил тебя так любить, Лена?
Да, скажи мне, Лена, откуда у тебя столько силы? В чём твой секрет, Лена? Десятки песен, сотни стихов, тысячи строк – и в каждой лишь то, что ты пережила сама. Ведь можно жизнь прожить – и пережитой боли и любви даже на полпесни не хватит. Я знаю, люди нередко так и живут. А иной раз, бывает, скрутит от такой боли, что глаз с деревянной балки под потолком не спускаешь, волчком от боли вертишься, - ты же знаешь, как это бывает, да, Лена? Именно тогда ты не можешь не писать, да ведь? Но столько песен – значит, столько боли. Скажи мне, Лена, как же ты смогла выжить, если сюжет даже одной песни способен размазать по стене? Откуда у тебя столько мужества, Лена?
И ещё скажи, что ты чувствуешь, Лена? Бог знает, сколько десятков, сотен, может быть, как и я сейчас, тысяч людей застыли сейчас в своих пыльных машинах в этих вечных пробках, слушают твои песни и невольно разговаривают с тобой, отвечают тебе, спорят с тобой? Прислушаться – так тысячи слов в ответ на твоё одно, и твоё всё равно весче и острее любых прочих. Многократно усиленное эхо твоей любви и твоей боли в пустом пространстве одиночества новых домов. Какого это, Лена, чувствовать, как к тебе возвращается всё то, что ты однажды подарила этому нескладному, но чуткому на настоящее миру?..
У меня очень много вопросов к тебе, Лена. Может, однажды мне опять повезёт задать тебе их лично. А, может, ты слышишь, как я задаю их тебе, застряв в своей вечно пыльной машине в вечных пробках этого холодного города. У меня много вопросов. И ещё буквально три слова: «спасибо» за то, кем ты стала для меня. За твои стихи и песни, за твою боль и любовь. «Поздравляю» - пусть у тебя будет настоящий праздник – с теплом уюта, с теплом свечей, с запахом осени, - всё так, как ты любишь. О, поверь, я знаю, как девочки любят праздники – и большие девочки, и маленькие. И ещё «люблю».

*  *  *

- У тебя получится - я уверен, - говорю я Лене, - Там главное - музыка. Музыка - она не в возрасте, не в опыте, не руках и ногах. Музыка - она внутри...
В ожидании сеанса разговор заходит о танго. Лена рассказывает о том, что летом в маленьком Львове его танцуют на центральной площади, в Рождество проходит какой-то грандиозный фестиваль, да и сама она уже давно хочет начать заниматься танго.
- Конечно, у тебя получится, - продолжаю рассуждать я, - В тебе столько твоей музыки, что у тебя получится с лёгкостью. Да и вообще это здорово: считается даже, что танго в принципе меняет людей. Особенно, женщин...
Лена замирает на ступеньках и поднимает на меня свои огромные глаза:
- Женщин вообще всё меняет.
Я молчу.

*  *  *

- Что это? - я удивленно вынимаю из широкой стеклянной вазы у кассы нечто напоминающее красное резиновое сердце размером чуть меньше ладони.
- Это эспандер, - бросает на меня беглый взгляд кассирша, - Вы его сжимаете-разжимаете, таким образом разрабатываете руку... -
...и сердце, - добавляю я, - Лен! Лена, смотри, какое чудо!
Лена раскрывает ладонь, я кладу в неё красное резиновое сердце. Лена сжимает его, разжимает и улыбается, глядя на меня:
- Небьющееся сердце!..
Затем, помолчав, добавляет тихим голосом:
- ...и не бьющееся. Представляешь? Небьющееся... и не бьющееся! Понимаешь?
Я киваю.

*  *  *

- Жалко, что здесь пол не прозрачный, - Лена вытягивает шею, пытаясь рассмотреть то, что остаётся за мокрыми стеклянными стенами Андреевского Моста, - Было бы красиво, если бы под ногами, далеко внизу, было видно воду...
- Любишь экстрим? - качаю головой я.
- Да нет, я бы не сказала, что я люблю экстрим... - пожимает плечами Лена, замедляя шаг. 
- ...Но, острых ощущений не хватает, да?
- Да какие там острые ощущения - нет, конечно! - Лена смотрит в сторону, молчит какое-то время, а затем продолжает тихим вдруг голосом, - Я просто знаю, что со мной ничего не случится.

*  *  *

- Время нельзя потерять, Саш... - качает головой Лена.
Она говорит "Саш" так, что я теряю волю - её шипящие будто бы в тысячи раз мягче и теплее обычных "ш", "ч", "щ" и прочих "ж".
- Время нельзя потерять, Саш. Его можно, знаешь, законсервировать где-то внутри... - Лена замолкает и в поисках нужного слова прячет замёрзшие ладони между коленок, - ...ну, как варенье на зиму. Законсервировал, оставил "на потом", сохранил. Не потерял. А теперь открываешь банку - а оно засахарилось и стало гуще, концентрированней, понимаешь? Вот у тебя и год за три сейчас. И... И ещё оно стало вкуснее. Да ведь?
Я улыбаюсь.