Мал я был, но помню

7 ноября 2001 года
С утра пьяненький налоговый агент с большим портфе¬лем, кажется, второй уж раз за день обходил деревню. В каждом доме он говорил одно и то же: «Ну так что, хозяйка, надо платить налоги. Ах, нечем! Тогда начинаем опись имущества».
К слезам он настолько привык, что позволял отпускать шуточки, когда в доме голосила женщина. С памятью у агента тоже бывало не все в порядке. Месяц назад он унес из дома все, что удалось собрать, сунув взамен квитанции, а теперь заявляет, что есть недоимки. Не приведи Бог тогда не предъявить эти квитанции агенту. На уплату налогов устанавливались сроки, и чуть просрочил, начисляли пени, значит ; платить надо еще больше. А из чего платить, если колхоз на трудодень выдавал только натуроплатой граммы зерна, наличные деньги были редкостью.
В Вожегодском районе рас¬сказывали, что было однажды уголовное дело о налоговом агенте-женщине, которая, собрав налоги, припрятала их и, заткнув себе тряпкой рот, свя¬зав руки и нога, инсценировала ограбление. Но распознать мошенников и тогда умели.
Крестьянские налоги периода 30-50 годов двадцатого столетия – это эпопея и трагедия одновременно, сопоставимые с большой войной. Вспоминается давно прочитанная книга бывшего министра финансов СССР А.Г.Зверева. Он пишет, что Сталину доложили о непомерном бремени налогов, взимаемых с крестьян. Сталин раздраженно оборвал докладчика словами: «Колхознику достаточно продать курицу, чтобы уплатить все налоги».   Ему осмелились возразить, что для уплаты налогов кол¬хознику не хватит и проданной коровы! Вот так вожди наши, знали, как живет их народ. Не было у колхозников источника денежных доходов. На уплату налогов надо было продать, что осталось от обязательных поставок сельхозпродукции. Имевшим коров требовалось сдать 270 литров молока базисной жирности 3,9%, 46 килограммов мяса, 220 килограммов картофеля ; все это, не считая денежных налогов.
Если учесть, что надои тогда не превышали 600-700 литров от коровы в год, считайте, что же оставалось от той коровы семье. А 46 килограммов мяса тянули на двух баранов. Шкуры забитого скота подлежали обязательной сдаче, выделка их дома была запрещена, хотя обуви в продаже не было никакой. Тайком выделывались шкуры теми, кто умел и смел это делать. Государством ус¬танавливались ограничения в нор¬мах содержания скота. Окажись в хозяйстве на какое-то время лишняя овца или те¬ленок от прошлогоднего отела, все это облагалось дополнитель¬ным налогом.
А почему раньше так мало до¬или? В то время даже сена вволю не давали, не говоря о хлебе. Кол¬хозник получал для своего скота только 10% от того, что он заго¬товил вручную на дальних колхоз¬ных покосах.
Пора сенокоса или жнивы ; самая страдная для колхозников.
Зазевалась какая-то женщина, не успела истопить печь к выходу всей деревни на работу, так председатель или бригадир ей «помогут». Войдет     он в дом и попросту зальет водой из ведра огонь. А то, что в этой печи надо было еще похлебку для ребяти¬шек сварить, это их не касалось. Опоздаешь на работу, получай штраф, спи¬шут трудо¬дней пять из заработан¬ных, будешь знать. При¬хватит жен¬щина с поля скошенную собственно¬ручно охапку травы, надо ведь думать, чем бу¬дет кормить она зимой свою ско¬тину, а бригадир или председа¬тель опять тут как тут. Мало того, что опять штраф наложат, так обязательно ту охапку разброса¬ют, чтобы в сарай не попала.
И уж, конечно, все взрослые люди послевоенного периода хорошо знали о строгом Указе Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 года «Об уголовной от¬ветственности за хищения го¬сударственно¬го и общественного имущества». Его в народе стали называть «Указ о трех колос¬ках». Подбери на колхозном поле несколько колосков хле¬ба, положи в карман, и обеспе¬чено тогда расхитителю колхоз¬ного имущества от 5 до 8 лет ис¬правительно-трудовых лагерей с конфискацией имущества, а совершивших это повторно или организованной группой вооб¬ще ждет до 25 лет лагерей. И су¬дили за это деяние, начиная с 12-летнего возраста с применени¬ем всех мер наказания. Мал я был в ту пору объявленного коммунистической партией постро¬енного полностью социализма, но пишу о той жизни не с чужих слов, а по собственной памяти.