Венские стулья
Родные брат и сестра Александр и Степанида разменяли по девятому десятку лет. Кто из них был старше, а кто моложе в деревне уже не помнили, старше их жителей не осталось. Так и прожили они без замужества и женитьбы, а что за причина тому была, тоже никто не знает. На счету Александра Филимоновича, как многие взрослые люди в деревне его и звали, говорят, было много грехов по части покорения девичьих и вдовьих сердец, одиноких и замужних женщин. Может быть, остались от него кровные наследники, да кто теперь докажет. Умели скрывать тогда женщины побочные связи, умели. Если и бывало, что родит одинокая женщина или вдова в деревне, поговорят про одного, другого мужика или парня, да так и забудется, редко когда сама проговорится или запишет в метрику настоящее имя отца ребенка. Сестрица его, не в пример брату, была благочестива, остра на язык, знала множество всяких бывальщин да, пожалуй, и обо всех в округе все знала. Уже в старости, какой собственно она и запомнилась, заходясь в удушливом кашле, когда у нее совсем «душа не шла», приходила она к нам, самым близким и надежным соседям. У нас большая семья, всегда шумно, мать кого-то растаскивает, кого-то ругает. Тетку Степаниду это смешило и отвлекало от ее недуга, кашель проходил, и она начинала посмеиваться над тем из нас, кому только что больше досталось от матери.
Дом; в деревне у нас стояли по обе стороны широкой улицы, поросшей густой травой, и только посредине выделялась узкая лента колеи от телег. Тракторов и машин в деревне тогда еще не было. Дом Филимоновых (хотя фамилия их была Райковы, все называли их по отчеству) стоял на самом краю, выступал из общего порядка и развернут был фасадом с большими высокими окнами передка на деревню, так что из окон видно было, кто к кому пошел, что понес, кто уже встал и топит печь, а кто-то успел уж в поле сходить да перебросить за огород сноп овсяный. Все видела и знала Степанида, да не доносила на людей. В передке летней избы Филимоновых всегда было светло и уютно, широкие половицы были когда-то выкрашены. В деревне только в трех домах и были крашеные полы. Из большой комнаты, куда попадали все входившие, двустворчатая дверь, всегда, между прочим, закрытая, вела в горницу. В большой комнате вдоль стен поставлены широкие и не очень высокие лавки, так что сидеть на них ребятишкам было очень удобно. А вот в горнице, куда нас больше всего влекло и манило, посередине стоял большой стол с точеными ножками и большой гладкой, никем не поцарапанной столешницей. Вокруг стола всегда были расставлены шесть красивых венских стульев. Были ли это в действительности стулья венские, теперь сомневаюсь, но тогда их все так называли. Спинки стульев высокие, из темных ровно согнутых дуг, одна в другую вставленных и неизвестно как закрепленных, гвоздей нигде не было видно. Ножки стульев соединялись в верхней части около сиденья тоже дугами, а сами сиденья немного вогнуты вниз и на них мелкие отверстия. Стул высокий, сядешь на него, кажется, даже мягко на нем сидеть, ноги до пола не достают. Долго сидеть на них тетка нам не разрешала, чего доброго начнем царапать сами стулья да и столешницу. «Ну, подьте, подьте», – приговаривала она, выпроваживая нас.
Александр Филимонович работал в колхозе, сторожил поля от потрав и набегов всеядных озорников, т.е. нас, ребятишек, чего-то мастерил, но годов ему уж было в ту пору много, на другие массовые работы не ходил. Тетка летом ходила в лес, собирала грибы и ягоды. Помню, один раз принесла она из леса много рыжиков, начистила две корзины и просит мать отпустить меня с ней в Явенгу, отнести рыжики кому-то из леспромхозовского начальства. Мне было лет семь или восемь. Корзинку грибов на пояске через плечо я донес благополучно. На Базе посреди улицы дом двухэтажный стоял и обнесен был забором из круглых, точеных, как лыжные палки, колышков, красота прямо. В этот дом мы и доставили те рыжики.
Вскоре после окончания войны тетка умерла, стало трудней жить дядьке. Пенсий колхозникам тогда еще не платили, а жить надо. И стал дядька отдавать за принесенные ему молоко и другие продукты свою красивую мебель. Дома у него остался всего один венский стул, брать который уже никто не хотел. Приспособил дядька ставить на него самовар, когда кипятил. От горячих брызг из кипящего самовара да от горячих угольев вперемешку с пеплом стул потерял свою былую красоту, гордость и привлекательность. Потом дядьку парализовало, в деревне говорили, что «паралич разбил». Я тогда это слово впервые услыхал, думаю, путают люди чего-то, никакого паралича в деревне не бывало, может, паровоз так называют, так дядька на станции много лет уж не бывал. От того паралича правая нога теперь еле таскалась по полу, а рука и вовсе висела плетью. Еды и воды дядьке приносили, а самовар он приспособился кипятить сам. Ковшом начерпает он воды в самовар столько, чтобы уровень доходил до ручек, меньше нельзя, т.к. при кипячении припаянные ручки могли отвалиться. Вскипевший самовар дядька накрывал ватной фуфайкой или надевал ее на себя и, обхватив самовар-рюмочку здоровой левой рукой, относил на стол.
Был у дядьки где-то в городах племянник, вспоминал он о нем, да тот что-то забыл дядьку, не объявлялся. Умирал дядька на глазах собравшихся соседей. Смолоду сильно заикаясь, а после паралича и вовсе лишившись дара речи, он пытался что-то сказать. Левой рукой все показывал на шкаф, но там просмотрели, кажется, уже все, перебирая каждую вещицу отдельно. Вытащили большой фанерный ящик, в котором когда-то привозили в магазин пачки чая. В нем ничего не было, а дядька все тыкал рукой в его сторону. Кто-то догадался перевернуть ящик вверх дном, и оказалось оно двойным. Там на дно ящика аккуратно были сложены бумажные деньги, в большинстве уже устаревшие, дореформенные, советские и даже дореволюционные. Были и новые, но немного. Впервые увидел я тогда большие царские купюры, листы неразрезанных денег времен революции. Видимо, согревало душу пожилых людей накопленное.
Думали, успокоится дядька, все богатство отыскали, а он мечется, на самовар, что на стуле стоял, показывает. Давно не чищенные бока и выступающие части самовара никого не привлекли, да и стул в запущенном состоянии цены уж не имел. На всякий случай сняли самовар, повертели так и сяк, отложили. Смахнули остатки золы и углей со стула, вынесли на середину избы, где лежал умирающий дядька, а он еще не потерял рассудка, лыбился и не мог ничего объяснить. Тут кто-то развернул стул вверх ножками, и все увидели прибитый к основанию сиденья деревянный неструганный брусок. Все подумали, что это было усиление сделано во время ремонта. На всякий случай стали отрывать. Принесли топор, и удалось, наконец, отковырнуть тот брусок, а он пустым оказался, а под ним в тряпочку завернутые серебряные монеты оказались.
Пока все увлеклись этой работой и разглядыванием монет, а потом их пересчетом, о дядьке на время забыли. Решили сказать ему и спросить, что делать с кладом, да поздно уж было, дядька тем временем умер. Душа его теперь была спокойна, что накопления не будут выброшены с ненужными от времени вещами, а попадут его единственному племяннику, адрес которого удалось отыскать. Дядька сохранил до конца своей жизни тот стул как память былой уверенности и состоятельности.
Свидетельство о публикации №212102301394