Снег наш насущный

Первого августа в моей жизни настала зима: белый человек на белой простыне уплыл к другим берегам…

Седина и белые рубашки шли тебе, как никому. В свои двадцать с небольшим юный седой доктор нравился девушкам так же, как впоследствии очаровывал пациенток-бабушек в свои семьдесят. А еще тебе шли белые халаты. После химчистки они похрустывали, как утоптанный снег под ногами.

Когда ты был в хорошем расположении духа, то становился похож на белого медвежонка. В такие минуты мы пили чай с твоей любимой ватрушкой и напевали всякую ерунду. Ты начинал: «Я Вас люблю, Вы мне поверьте, я Вам пришлю блоху в конверте…» Я подхватывала: «Вы напишите мне ответ: блоха кусает или нет!» Был и еще один дурашливый зачин: «Розочка, Розочка, как Вы хороши! Любит Вас папочка ото всей души». А затем продолжение: «Маятник качается, двенадцать часов бьет. Папа одевается и к доченьке идет».

Ты был седой, в белом халате. Такой теплый и такой всегда мой. Папа. А эта твоя последняя белизна разлучила нас…

Хоть бы снег что ли выпал! Как тогда, после литургии, в ответ на просьбу мальчика Пети: «Снег наш насущный даждь нам днесь…»

***

Нет ничего более убедительного, чем смерть. Она выглядит неоспоримым фактом. Зеркальце не запотевает. Пульс отказывается биться. Слова «родной мой, не уходи, родной мой!» толпятся в горле. Но уже ничего не поправить. Маловерам (таким, как я) остаются воспоминания и слабенькая надежда на будущую встречу.

Дни мои бегут, а часы стоят: видно, время шло, шло, да и все вышло. Тридцать первого декабря всегда было два праздника – Новый год и день рождения папы. Теперь остался один Новый год…

У людей принято хоронить своих любимых мертвецов. И потом посещать могилы.

В ночь на сороковой день мне было не уснуть: предстоял поход на Еврейское кладбище. Я не заметила, как переместилась в сон – более «явный», чем буквы на этом пыльном мониторе:

Мы сидим рядышком на диване в моей комнате, и ты держишь мои кулачишки в своих теплых руках. Ты в приподнятом настроении, совсем не старый и уж никак не мертвый. Я недоверчиво спрашиваю: «Пап, а разве ты жив? Кто-то ведь умер… Я так испугалась: вдруг это ты!» Ты, улыбаясь, смотришь на меня и уверенно отвечаешь: «Ну что ты, доченька, это кто-то на моей службе умер. Я и сам огорчен. А со мной все в порядке, не волнуйся: что со мной станется…» А потом нежно так и крепко-крепко обнимаешь меня…

…И тут я проснулась. Сердце колотилось прямо в шее. Это ошибка! Ты жив! Ты только что обнял меня так, что косточки мои чуть не хрустнули! Мертвый человек так обнять не может. Так к кому мы идем на кладбище?!

Почему-то вспомнился твой рассказ о том, как ты, маленький мальчик, примчался домой раньше положенного часа и радостно вскричал на пороге: «Ура! Музыки больше не будет! Анна Христофоровна умерла!!!»

Ты был искренний человек. Иногда это раздражало меня: ты покупал «желтую» «Комсомолку» и мог смеяться шуткам Петросяна… Но ты был собой при жизни и остался собой после смерти. И если ты сказал: «Со мной все в порядке», то так оно, значит, и есть.