Любовь за гробовой доской

   В семье Лозовских приключилась радость. Причем приключилась настолько нежданно-негаданно, что Лозовские поначалу и не углядели в ней особо приятных моментов, будто письмо из налоговой инспекции получили.
   Год назад у Лозовских погибла старшая дочь Татьяна. Смерть была нелепой, как ежик в тумане и у некоторых очевидцев даже вызвала веселый жизнеутверждающий смех. В тот день девушка возвращалась из булочной, где по поручению матери купила батон и, не удержавшись, целую связку бубликов, которую повесила себе на шею. Батон оказался настолько свежим — еще горячим — и источал такие сытные ароматы, что Таня, устав сглатывать набегающую голодную слюну, решительно впилась зубами в румяную корочку. И тут навстречу ей вывернула из-за поворота грузовая машина. Над деревянными бортами кузова возвышалась, наваленная как попало груда домашнего скарба: полированная мебельная стенка производства местного кооператива, узлы и тюки с одеждой, стопки журналов «Звезда Востока» за 12 лет, посуда, эмалированные тазы и оцинкованные ведра. Как позже стало известно, семья Кудаевых решила сменить место жительства.
   Судьба — большая затейница и шутница. В тот раз она решила подставить под колесо грузовика большую и глубокую дорожную выбоину. Машину сильно тряхнуло, от толчка из кузова катапультировался алюминиевый электрочайник и вихляя шнуром, словно искусственный спутник Земли, сгорающий в верхних слоях атмосферы, устремился навстречу девушке. Таня только и успела подумать, что чайник очень похож на хвостатый сперматозоид, который она видела в одном научно-познавательном фильме, как кухонная утварь — вот же тварь! — совершила жесткую посадку на ее лице: длинный изогнутый носик вошел точно в правый глаз, пробил кость глазницы и глубоко погрузился в мозг. Жертва опознанного летающего объекта — уже мертвая — сделала по инерции еще три шага и завалилась на спину. Так и лежала бедняжка, как на пляже на заплеванном тротуаре, с торчащими из глаза чайником и изо рта так и не откушенным батоном. Только легкий теплый ветерок ласково ворошил волосы цвета спелых колосьев.
   Быстро набежал народ. Люди стояли кружком, как вокруг биллиардного стола и тупо-оживленно обсуждали происшествие. Из кабины грузовика вылез водитель, попинал ногой колесо, затем помочился на него и, застегнув ширинку, подошел к собравшимся. От толпы отделилась согнутая буквой «С» старушка и, скакнув по-птичьи к мужчине, принялся колотить его сухоньким кулачком в бедро.
   — А ведь порешил ты девку, паршивец, — восторженно-дребезжащим голосом выговаривала старушка, — как есть, порешил. Девка-то, гляди, молодая, мужской сладости, поди, и не испробовала ишшо?!
   Шофер озадаченно запустил пальцы в затылок, разгоняя лишние мысли и плаксиво, но как-то грубо ответил:
   — Так, а я чо? Вот ежели бы она башкой своей ко мне под колесо залезла, и я переехал башку в блин, тогда — да. А так нету моей вины, нечего ходить дурой, где машины ездят. Да и чайник хозяйский, с них и спрос. Вернуть, кстати, надо посуду, а то заругаются пропажей, — и он, растолкав людей, наклонился, чтобы вытащить из девственной головы алюминиевое изделие отечественной промышленности. Однако ему не позволили, сказав, что это орудие убийства и потому должно дожидаться приезда полиции.
   Тем временем другая, излишне подвижная в суставах старушка, растопырив указательный и средний пальцы рук, принялась водить ими перед глазами и запела, подражая группе «Виагра»: «Чем выше любовь, тем ниже поцелуи». Молодой пенсионер в шляпе и с упругим животом бурно зааплодировал вокалистке и, опустившись на колени, вылизал донышко чайника. После чего принялся переламывать бублики со связки и раздавать желающим. Желающими оказались все, даже справедливая старушка не отказалась и принялась мусолить  половинку тора мозолисто-влажными деснами.
   Интеллигентно-рослая учительница начальных классов с задом и грудью одного размера, презрительно сплюнула на тротуар и произнесла, обращаясь к жертве:
   — И чего разлеглась на самом проходе? Эка невидаль — глаза лишилась. Кутузов вот тоже без глаза жил и — ничего, даже знаменитым стать сподобился.
   — Вот видишь, Витька, — толкал завшивленый подросток локтем в бок своего друга в очках, кругло-отличного вида, — а ты гулять не хотел идти. Чуть не пропустили мы с тобой интересное.
   Под шумок сквозь частокол ног пробралась худая, с шерстью, вытертой, как старое плюшевое кресло, бродячая собака. Поджав хвост, на полусогнутых лапах, трусливо рыча на стоящих, псина выдернула батон изо рта лежащей и бросилась наутек.
   — Вот так живешь и не знаешь, что тебе уже кирдык пришел, умирать пора, — философски заметил водитель грузовика и пошел пинать с умным видом колеса транспортного средства. Он уехал бы и прямо сейчас, но вопрос с чайником оставался открытым.
   Кто-то из соседей сообщил Лозовским и они уже спешили к месту происшествия. Толпа жадно расступилась, чтобы тут же сомкнуться амебой и начать аппетитно переваривать свежие эмоции. Лозовская, пышная, коротконогая дама — муж особенно любил ее мягкий, как коровье вымя живот, — бросилась на тротуар (при этом капрон на одном колене продрался и пошел стрелкой) и принялась тормошить дочь, уговаривая ту прекратить дурить. Заглянула в раззявленный рот трупа, испугалась какой-то нездешней пустоты в нем и завыла в голос.
   — А хлебушек-то собачка уташшила, — наябедничала согбенная старушка, в далеком прошлом явная комсомольская активистка, — ничейная собачка, и спросить теперя не с кого. Оставила вас без хлебушка.
   Лозовский, который до этого высвистывал губами что-то бравурно-невнятное, вздрогнул и легонько толкнул ногой жену:
   — Мать! А и верно, как это мы в обед без хлеба? Без хлеба борщ никак не идет. Ты бы сбегала пока, что ли? Все одно, милицию и медиков ждать.
   Женщина вскочила на ноги, отряхнула колени и часто закивала головой:
   — А и то верно. Чего это я расселась? Вань, ты постереги пока дочку — мало ли, а я скоренько обернусь.
   Позже Лозовские попытались предъявить иск Кудаевым о нанесении материального вреда в связи с утратой будущей  — в старости — кормилицы и потребовали денежной компенсации. Однако Кудаевы денег дать отказались, объяснив, что чайник был давно перегоревший и потому уже как бы и не их. Они эту посудину вообще думали бросить на старой квартире, но в последний момент кто-то швырнул ее на самый верх кучи перевозимого барахла. Поэтому, скорбя вместе с Лозовскими, они дарят им чайник, который можно сдать в пункт приема утильсырья, поскольку цветной металл нынче в цене.
   Похоронили Татьяну с чайником в ногах. Даже электрический шнур оставили.

***

   
   Юрик Бахолдин сидел на дереве, словно загадочная птица Гамаюн. Несмотря на то, что был он 23-летним рослым парнем, окружающие иначе, как Юриком его не звали. Возможно оттого, что могучий рост его происходил вовнутрь, в самые глубины организма и снаружи виднелась только тщедушная мелкорослая суть.
   Больше всего в этой жизни Бахолдин любил похороны. Погребальный ритуал Юрику нравился некой метафизической театральностью, где, как и на сцене, слезы и рыдания насквозь искусственны, словно мазки художника-абстракциониста. Хотя иногда можно увидеть и настоящие, сбегающие перламутровыми жемчужинами. В таких случаях Юрик мысленно громко хохотал и кричал «бис!».
   Похороны Бахолдин полюбил еще учась в начальных классах. Не раз пропускал занятия, чтобы бежать за похоронной процессией, будто за колонной добровольцев, уходящих на фронт. Мальчика не интересовали ни футбол, ни казаки-разбойники. Лучась светлой застенчивостью, он стоял в сторонке и с неосознанной сладострастностью ковырял в ухе, а когда люди расходились, принимался восторженно целовать могильные оградки. Повзрослев, стал принимать активное участие в действе: в момент прощания норовил пробиться к гробу, чтобы прижаться губами к покойному лицу и ощутить потусторонний неземной холод. А уж когда гроб опускали в могилу, непременно был в числе первых — расталкивая ближайших родственников, — чтобы бросить ритуальные три горсти земли непременно на крышку, пока она еще не засыпана. Бросал и, склонив по-куриному голову набок, прислушивался, не прозвучит ли в ответ на стук: «Войдите!» или «Занято!» Случалось, спеша, неосторожно сталкивал в яму трясущихся старушек, оказавшихся на пути. Тогда окружающие, как бурлаки на реке, с шутками вытаскивали их из могилы, приговаривая: «Рано собралась туда, бабушка. Тебе еще можно здесь небо покоптить».
   В особо удачные, урожайные на покойников дни, когда Юрик не успевал сопроводить каждого, он забирался на старую липу, растущую у кладбищенских ворот, и удобно устроившись на толстой ветке, изучал как космонавт в театральный бинокль, проплывавшие под ним лица погруженных в себя усопших. Выбрав симпатичного ему, быстро спускался с дерева и спешил поцеловать избранника и бросить вдогонку горсти земли, как бросают взгляд вслед уходящему трамваю.
      Случались дни, когда свежих покойников не было, и тогда Юрик бродил по кладбищу. От могилки к могилке, одному ему ведомыми загадочно-меланхоличными маршрутами. На некоторые холмики, поросшие самостоятельной травкой, ложился и подолгу недвижно лежал. На иных — навзничь, на другие укладывался ничком, а то и поперек могилки, разбросав ноги и руки по обе ее стороны, словно гигантская сороконожка-инвалид. А то еще ляжет на спину, раскинутые ноги угнездит на поперечину креста и так глядит поверх навершия в бездумное небо, наблюдает за хаотичным полетом бабочек на ангельски-полумертвых крылышках.
   Сегодняшний день был насыщенным: Юрик успел побывать на трех похоронах, а перед воротами выстроилась настоящая — сама в себе — очередь и парень забрался на свой наблюдательный пункт на дереве. Когда под ним бодро-целеустремленным шагом потянулась очередная процессия — в гробу лежал паренек примерно Юрикового возраста, — Бахолдин решил, что парень достоин его внимания. Уже у открытой могилы, целуя сверстника в гниющий рот, Юрик нежно шепнул ему:
   — Спасибо, родной! На твоем месте мог быть я.

***

   Лозовские собрались обедать. На столе парили тарелки с гороховым супом: из непрозрачной жижи обреченно торчали копченые свиные ребрышки. В дверь позвонили.
   — Кого там принесло не ко времени? — Возмутился Лозовский. — Мать, быстро тарелки на кухню! А ты, Лизка, — это дочери, — расставляй чашки, чаевничать будем. Да конфеты не выставляй, только сахар. Рафинад, что в картонке остался, — и по-крабьи, боком, вылез из-за стола.
   На пороге торжественно-независимо, как статуя Свободы с букетом траурных гвоздик в одной руке и коробкой с тортом в другой, стоял молодой человек.
   — Мы на выборы не ходим, — на всякий случай сказал Лозовский.
   — Я не по этой части, — мотнул головой визитер, одновременно суя в грудь хозяину тортом, — я пришел просить руки вашей дочери.
   Отец семейства оборотил голову в глубины квартиры и грозно вопросил:
   — Лизка, шалава! Не рано ли в подоле вы****ков начала таскать? Саму еще не воспитали!
   Младшая дочь Лиза, внутри тринадцатилетняя девочка, а наружным обликом вполне созревшая женщина, выглянула из комнат и передернула мясисто-жирным плечом:
   — Вот еще, папочка! Да я этого дядьку всего один раз и видела год назад. На Танькиных похоронах. А так, и знать не знаю!
   Лозовский крякнул селезнем, переступил ногами и тяжело взглянул на парня:
   — А теперь еще раз и чтобы я понял.
   Парень с преданной растерянностью, сквозившей во всей его невеликорослой фигуре, подался навстречу:
   — Так я и говорю, жениться хочу на вашей дочери. На Тане, — и он снова протянул Лозовскому торт.
   — Да погоди ты со своими женскими удовольствиями, — отмахнулся тот. — Нашел, что мужику предлагать. А ну, заходь в комнаты, потолкуем,— и он отступил в сторону.
   Дождавшись приглашения, парень сел за стол. Букетик положил рядом, торт — поначалу на середину столешницы, но потом, подумав, убрал на пол, к ногам. Из внутреннего кармана большого не по росту пиджака выудил бутылку водки и поставил на освобожденное тортом место.
   — Лизавета, вот дите неразумное. Кто же водку из чайных чашек пьет? Неси рюмки, радость у нас: Татьяну сватать пришли. Поздновато, правда. Мать, ты там какую-нито закуску сообрази.
   — Да как поздновато? — всплеснула, как птица небесными крыльями, полными руками Лозовская-старшая. — Рано! Танюшке нашей всего шестнадцать. Куда ей замуж? Да и отдавать неизвестно за кого — тоже не дело.
   — Шестнадцать — это год назад ей было, — возразил жених, — а сейчас уже полных семнадцать и с согласия родителей, вполне даже может в жены идти. Юриком меня зовут. Я как год назад Танечку увидел — Лиза ваша говорит, запомнила меня на похоронах, — а особенно поцеловал в гробу, да лизнул дырку от глаза, так сразу и влюбился до потаенных глубин организма. Покой потерял, с трудом год выждал, пока возраста достигнет. Так что, маменька, папенька, прошу руки вашей дочери Татьяны, — и он протянул потенциальной теще гвоздики.
   — Только ты это, на жилплощадь не рассчитывай, мы в стесненных условиях обитаем, — с осторожной агрессивностью произнес Лозовский, нетерпеливо поглядывая на запечатанную бутылку.
   — Мне от Таньки за всю жизнь одно доброе дело и случилось — сама по себе теперь в комнате. А сейчас, значит, снова ее делить, да еще с вами двумя? Несогласная я, — встрепенулась Лиза.
   — На жилье не претендую, есть, где жить, — решительно откликнулся Юрик. — А вот официально соединиться с любимой девушкой намерен твердо.
   — Так, а как официально? — рассудительно пригорюнилась мать. — Ты вот где, а Таня совсем в другом месте, — и она тыльной стороной ладони смахнула набежавшую слезинку. — Да и не распишут вас в ЗАГСе, паспорт Танюшкин забрали.
   — А и не нужен ее паспорт, — успокоил Бахолдин, — И ЗАГС не нужен. Я в церкву ходил, с батюшкой договорился. Поначалу-то он тоже ни в какую, а к концу бутылки вошел в положение. Проникся нашей любовью. Там же, у Таниной могилки и обвенчает нас.
   — Ну, коли так, — воодушевленно закачался на стуле Лозовский. — Как говорится: ты купец, у нас — товар! Качественный, почти не порченный. Давай, зятек, наливай. Выпьем за здоровье молодых! Лизка! Куда рюмкой тянешься? Рано тебе еще вкус алкоголя знать.
   Венчанье проходило на кладбище. Юрик стоял, словно часовой на страже Родины у могилки и держал в руках большую фотографию Тани в деревянной рамке с надетой на рамку белой свадебной фатой. Позади с нетерпением застоявшегося табуна, переминались Лозовские. В полном составе. Батюшка — из бывших байкеров, — для решимости уже изрядно принявший на грудь крепкого алкоголя, качнулся в сторону молодых.
   — Венчаются раб Божий Юрик и раба Божия Татьяна. Юрик, согласен ли ты любить рабу Божию Татьяну до гробовой… хм. Согласен ли ты любить Татьяну за гробовой доской?
   — Согласен, — прошептал непослушно-пухлыми губами жених.
   — Молоток! — удовлетворенно кивнул головой батюшка. — Татьяна, согласна ли ты любить раба Божьего Юрика из-за гробовой доски?
   — Она согласна, — подтвердил Юрик.
   — Живите в мире, дети мои, — заключил священнослужитель и осенил молодых крестом, а потом заставил Юрика целовать его. Крест оказался не православный, а по недосмотру батюшки Железный, но этому никто не придал значения.
   Получив плату деньгами и натурой в виде двух бутылок водки, священнослужитель отбыл восвояси. Засобирались и Лозовские: дома ждал накрытый стол; перед закрытой дверью нетерпеливо переминались не приглашенные, но прослышавшие о событии гости. Юрик с истовой нежностью расправлял складки фаты, украсившей Татьянин надмогильный крест.
   — Сынок, бросай ты это гиблое дело, все равно ветер разметет. Пойдем уже, борщ на плите простывает, да и выпивку негоже заставлять ждать.
   — Нет, папаша, вы уж без меня как-нибудь, — глумливо, по-родственному, осклабился жених. — Выпьете, мамашу под «горько!» засосете. А я здесь, подле молодой побуду. Отыщу время — наведаюсь в гости.
   — Ну, коли так, — пошли мы. Лизка, во главе стола сядешь, молодых будешь изображать, чтобы все, как у людей.
   Теперь Юрик не шатался бесцельно по кладбищу: каждую свободную минуту бежал к жене — принести свежих живых цветов с соседних могилок, поправить растрепанную ветром фату, полить насаждения. Впрочем, насаждение было одно — большой, как ташкентская дыня кактус, сплошь унизанный длинными желтыми колючками. Этот кактус Юрик полюбил при каждом посещении мужественно целовать, сплевывая выступающие на губах капельки крови.
   В новую семье прибегал, не так, чтобы очень часто, но и не реже раза в неделю. Делился новостями, говорил, что дочь скучает, зовет родителей к себе. Лозовский при этих словах судорожно вздрагивал, стучал костяшками пальцев по дереву, плевался через левое плечо и крестился. Крестился на всякий случай, для надежности. Страхуясь, вообще перестал ходить на могилку дочери, посылая жену с младшей дочерью и довольствуясь отчетами зятя.
   А месяца через три после венчанья, Юрик вбежал в квартиру, забыв поздороваться и традиционно поцеловать тещу между щекой и жирным подбородком. Осушив полный стакан воды, он выдохнул и произнес:
   — Мамаша, папаша, радость у нас! Танечка моя забеременела, наконец.
   От этой новости Лозовские мгновенно изобразили скульптурную композицию «Простой народ слушает новый указ Президента», исполненную в мраморе. Наконец хозяин семейства сморгнул и осторожно поинтересовался:
   — Юрик, а как же у вас этот процесс происходит? Я вон к своей порой в одной постели подобраться не могу, ворчит и с кровати меня пихает. А между вами — два метра сырой землицы, почитай.
   — Тут все дело в обоюдном желании и согласии, — наставительно-мудро поднял будущий папаша палец. — Я регулярно орошаю могилку, а уж Таня там, у себя, с готовностью ждет мое семя.
    Теперь при каждом визите счастливый Юрик рассказывал, как протекает беременность у жены. Однажды с огорчением поведал, что токсикоз у Танечки. Настолько  сильный, что кактус не выдержал и погиб. Иногда, поддаваясь на уговоры, оставался ночевать. Несмотря на слова подросшей Елизаветы, что Танькина кровать до сих пор не вынесена из их общей детской и можно заночевать на ней, неизменно ложился на диване в зале.
   В один из дней Юрик, войдя к родне, захлопал в ладоши и скомандовал:
   — Быстро собираемся, пора могилку вскрывать: роды принимать, встречать сыночка.
   Лозовские, полные нетерпеливо-радостного ожидания, быстро собрались и отправились на кладбище. Там, у могилки роженицы их уже поджидали два нетрезвых копача. В две лопаты дело спорилось. И земля была мягкой, и подпрыгивающий от нетерпения, как давление гипертоника Юрик не позволял устраивать перекуры. Наконец показалась домовина. Не мешкая, сорвали крышку — то, что было когда-то Таней, лежало вытянувшись внутри. Чайник, непонятно как, переместился от изножия под правую руку. Там, где должно быть беременному животу, зияла гниющая дыра. Пахнуло смрадом и тленом.
   — Эх, опоздали! — в отчаянии ударил кулаком по ладони Юрик. — Видать преждевременно роды произошли. Где теперь сыночка искать? — и он безутешно заплакал, размазывая по лицу быстрые слезы.
   — Да не убивайся так, Юрик, — тронул Лозовский за рукав убитого горем зятя. — Получилось один раз, в другой раз тоже получится. Уж тогда не опоздаем, вовремя поспеем.
   — В другой раз не получится, — всхлипнул несостоявшийся отец, — сами гляньте, у Тани чрево пустое, напрочь выгнило. По-иному теперь пытаться придется, — и он со значением посмотрел на Лизавету.