Госпиталь. Роман Безотцовщина. Глава 21

               
Москвичи, как и граждане всей страны, жили надеждой и ожиданием завершения войны. По репродуктору каждый вечер после слов «Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. От Советского информбюро…» люди получали информацию об обстановке на фронтах. Регулярно в сообщениях говорилось об успешном продвижении наших войск и колоссальных потерях противника. Потом производился салют – двенадцать залпов из ста двадцати четырёх орудий! Кто мог, выходил на улицу и радовался тому, как вслед за вылетающими осветительными ракетами, с некоторым опозданием, раздавался грохот орудийной канонады по всей Москве. Недалеко от нас, в районе Новодевичьего монастыря под его стенами находились артиллерийские батареи, производившие салют. Посторонних людей туда не подпускали, но всё это происходило так близко, волнующе громко, что мы каждый раз с сияющими глазами смотрели на снопы разноцветных ракет и радовались приближающемуся окончанию войны.

Наступили зимние школьные каникулы. Я приходил к маме в госпиталь. Маму, по её просьбе, перевели на сестринский пост, обслуживающий две или три палаты, по двадцать и более человек в каждой. Поскольку госпиталь размещался в бывшей школе, то под палаты были заняты школьные классы, сплошь заставленные узкими солдатскими кроватями с прикроватными тумбочками – одна на двоих. Окна были большие, высокие, со стёклами, переклеенными газетными полосками в «крестики». На одной из стен палаты находилась большая классная доска, а сохранившиеся меловые детские рисунки, напоминавшие о том, что здесь обучались дети, поражали своей наивной непосредственностью. Никто не пытался их стереть…
В палате всегда стоял тяжёлый воздух от большого количества пациентов. Ходячие больные и прикованные к постели находились вместе. Пациенты привыкали друг к другу, а относительно здоровые помогали обслуживать беспомощных. На одну дежурную сестру была громадная нагрузка, поэтому каждый раненный, способный помогать в чём-то медперсоналу, делал это охотно. Например, в то время нужно было кипятить шприцы, а также шланги, трубки, воронки, используемые для кормления. Работа не сложная, но требовала присмотра, в противном случае можно было их испортить, если вода выкипит. Так вот, обязательно кто-то из больных посматривал, чтобы этого не произошло, пока сестра занята более сложной работой.


Пациенты находились в госпитале годами. Ранения лица – тяжелейшие травмы по своим последствиям и по ограниченной восстановительной возможности их излечения. Раны были ужасные. Лица людей, обгоревших в танке или в самолёте, имели сплошные красные рубцы. Носы и ушные раковины зачастую отсутствовали. Впереди на лице вместо носа на зарубцевавшейся поверхности зияли два отверстия. Вместо ушей – то же: только слуховые отверстия на оплавленных остатках ушных раковин. Стянутые рубцами участки лица деформировали всё – искажали его симметричность, уничтожали надбровные дуги, веки, а при заживлении ран рубцы обезображивали лицо. Это ужасно! Чудовищно!


Нельзя было видеть без содрогания людей с оторванной челюстью. Вместо рта – ниша, выставляющая на обозрение то, что ранее скрывалось губами, зубами, подбородком, и вдруг – свисающий язык, рубцы на деформированных лицевых фрагментах, отсутствие зубов, не заживающие участки тела. На шее таких больных висели клеёнчатые мешки, в которые постоянно стекали слюни. Летом – мухи, привлекаемые запахами и выделениями, не дающие покоя ни на минуту, раздражая раны и самого пациента.

Кормили больных по-особому. Вставляли резиновый шланг в пищевод, через воронку наливали измельчённую пищу, проталкивали тонким прутиком или вязальной спицей. Таким же образом многих кормили через носовые отверстия, используя тоненькую трубочку с воронкой поменьше. Примерно так же кормили раненных, у которых ротовые полости были заблокированы послеоперационными фиксирующими устройствами, обеспечивающими неподвижность челюстей для срастания тканей. Кормить больных было не просто. Они захлёбывались, кашляли, обливались пищей и рвотными массами. Шланги, трубки, воронки  раздражали больного. От постоянного применения вспомогательных устройств травмировались слизистые, воспалялись и отекали ткани. Больные терпели неудобства. С этим приходилось мириться не только тем, кто болен, но и тем, кто их лечит и обслуживает.

Особенно страдали подорвавшиеся на минах. Чаще других такие ранения получали разведчики, попавшие на минное поле. Кроме тяжёлых ранений лица, они теряли передние конечности и почти всегда оставались слепыми. На изуродованном лице, кроме ужасных рваных ран, вкраплялись и врастали в тело тёмные, с синеватым оттенком включения от попадания частиц взрывчатых веществ. Такие больные без посторонней помощи, к сожалению, не могли справить свою естественную нужду, что ввергало их в дополнительные страдания. За беспросветным горем человека, травмированного физически и морально, будут тянуться долгие годы пребывания на излечении в госпитале, чтобы хоть как-то восстановить функции организма до приемлемых качеств. Это будет долгий, болезненный путь, который не каждый способен преодолеть, с призрачной надеждой на успех. Этим людям предстояло перенести десятки операций.

Пластические операции при тех характерных поражениях – пожалуй, из всех видов хирургических вмешательств самые сложные, тем более, на самой видной и важной части организма – на лице. Нужно восстановить не только мягкие ткани, но и обеспечить восстановление хрящевых и костных элементов, заменяя их пластмассой, а также сформировать внешний облик человека с внешностью, не вызывающей неприятных ощущений окружающих.
Чтобы компенсировать отсутствующие ткани лица, их брали с живота, а иногда – с передней поверхности бедра. Вырезали часть ткани, сворачивали и сшивали в виде «колбаски», создавая так называемый «шагающий лоскут».


После приживления шагающего лоскута нижнюю часть отсекали и подшивали вверх, продвигая её в сторону лица. Когда лоскут прирастал, операцию повторяли – отсекали отдалённую часть и приращивали далее, приближая её к травмированному месту по животу, груди, подбородку. Самой неприятной и неудобной для больного была операция, связанная с имплантацией «шагающего лоскута» от груди к подбородку. Один конец лоскута, приросшего к груди, отделяли, приращивали к подбородку и далее, где его недоставало.

Такой «переходной мостик» был небольшой длины и ограничивал подвижность головы, а иногда вообще не давал возможности держать её ровно. В случае несоблюдения осторожности или невольного поворота во сне ткань не выдерживала, лоскут отрывался и оставался на одном приросшем конце. Тогда делали срочную операцию и пришивали оторвавшуюся часть повторно. Затем нужно было прирастить ткани, восстановить нервную систему и шагать дальше – к подбородку, к губам, к носу.

Из живого шагающего лоскута, рассекая его на фрагменты, нужно было в несколько приёмов создать «заплатки» и сформировать их для восстановления поражённого места. Потом лоскут опять неоднократно резали, сшивали, приживляли, «пристраивая» в нужные места, «разглаживали» массажным воздействием. Итог всей работы был неутешителен. Всё равно после длительных страданий лица раненных, восстановленные невероятными усилиями врачей, выглядели ужасно и требовали бесконечной дальнейшей доработки. Вот почему к концу войны находились на излечении раненные, попавшие в госпиталь в её начале – в 1941 году!

Я часто приходил в госпиталь. Ко мне привыкли и пациенты, и медперсонал. Особое расположение раненных ко мне появилось после того, как я подружился с Сашей – молодым человеком, служившим матросом на катере. Разрывная пуля изуродовала ему лицо и лишила зрения. Мне было жалко дядю Сашу – добродушного общительного человека, хорошего рассказчика. В свои восемнадцать лет он участвовал только в одном бою и в нём получил такие тяжёлые ранения! Я водил его на прогулку, ловко обводя препятствия, загорал с ним на крыше госпиталя, куда проводил его только одному мне известными путями, и вёл себя так, чтобы не попадаться лишний раз на глаза начальству. Мы ходили с Сашей  на концерты, которые довольно часто проходили в актовом зале госпиталя. Садились с ним вместе, на одном стуле, чтобы никого не стеснять, и он расспрашивал, как выглядят выступающие, в какой они одежде. В то же время его интересовало моё мнение относительно увиденного и услышанного.


Помню, как мы с восторгом слушали песни в исполнении Клавдии Ивановны Шульженко. Когда она пела «Синий платочек», почти у каждого из присутствующих на глазах блестели слёзы. Сашина эмоциональность, чувственность и тонкий художественный вкус были не случайны. Ранее он учился в музыкальном училище, и только война поломала все его планы, а ранение их совершенно разрушило, так как кроме израненного лица была ещё одна беда – ампутированы три пальца на правой руке, без которых он уже не мог быть пианистом.


В госпитале неоднократно выступала великая народная любимица Лидия Русланова. Солнечно сияли лица людей, когда она зажигательно, в народной манере исполняла знаменитые «Валенки». Как только растекался по залу её мощный голос в сопровождении двух баянистов со словами: «Валенки, валенки, эх, да не подшиты, стареньки…» – зал хлопал в такт песне, а потом долгие овации призывали талантливейшую певицу неоднократно исполнять свои лучшие песни. Она охотно повторяла на «бис» понравившиеся музыкальные произведения, чтобы радовать людей, дать им возможность окунуться в счастливые довоенные времена, напомнить о любви, о счастливом мирном времени.

Приезжали и другие известные певцы, чтецы, музыканты, оперные знаменитости. Они были просты, искренни и, как говорится, выкладывались в исполнении номеров, а это было без микрофонов и усилителей в тесном, душном помещении, переполненном людьми, пропахшем куревом и карболкой.

Видимо, благодаря Саше во мне тогда формировался вкус к хорошей музыке, к высоким словам поэтических произведений, которые в то время звучали со сцены и трогали души, казалось, очерствевших на войне людей. Но это было не так – души оттаивали, прекрасное воспринималось достойно любой категорией людей, порой недостаточно образованных, обременённых личными проблемами, трагическими событиями, недугом, условиями госпитальной жизни, но понимающими хорошие произведения.

Саша вслушивался в звуки исполняемых номеров и, обняв меня рукой, периодически подсказывал:
– Вот это произведение прослушай особенно внимательно, я потом о нём расскажу много интересного.

Я вслушивался и чувствовал именно те характерные музыкальные фразы, которые были особенно привлекательны для Саши. После концерта мы молча шли в палату, а там он мог долго рассказывать интересные истории из жизни композиторов, музыкантов-исполнителей. Иногда по его просьбе приносили патефон с пластинками. Это было прекрасное время встречи с оперной музыкой. Техника была не совершенна, но до меня доходили краски прекрасной музыки, выплывающие из старенького патефона. Сидя на больничной кровати возле тумбочки со стоящим на ней музыкальным чудом, я периодически накручивал заводную ручку, не давая прерваться мелодии, а в паузах, неизбежных при смене пластинки, подтачивал затупившиеся иголки на небольшом брусочке.

Иногда несколько дней я не приходил в госпиталь, и тогда многие раненные спрашивали маму:
– Анна Андреевна! Почему не приходит наш Серёжа? Мы без него скучаем, он нам напоминает дом, своих детей. Пусть прибежит, мы ему кое-что приготовили в подарок. Особенно страдает его друг Саша, наш морячок. Ему поговорить не с кем о музыке.
Маме было приятно, что меня любили раненные, да и ей спокойнее, когда я кручусь где-то рядом. Но она им напоминала:
– Ребёнку нужно ходить в школу, делать уроки и только в каникулы он сможет посещать вас без ограничений с моей стороны.


И вот наступили зимние каникулы. Я с радостью прибежал на встречу с людьми, ожидавшими меня, но мне что-то нездоровилось – болел живот, появился жар, рвота и через несколько часов я стал терять сознание. Саша был рад моему приходу, но заметив, что я болен, сказал об этом маме. Мама, увидев меня, совершенно беспомощного, умирающего, пригласила дежурного врача. Он, осмотрев меня, сказал:


– Нужна срочная операция. Аппендицит. Боюсь, что начинается перитонит. Я сейчас договорюсь с хирургами, у нас в резерве есть свободный дежурный хирург, он немедленно прооперирует. Операцию откладывать нельзя – боюсь, что до больницы его можно не довезти.
Меня уложили на каталку, сделали укол и быстро повезли в операционную. Яркий свет вернул мне помутневшее от боли и слабости сознание. В просторной операционной стояли подряд четыре стола. За тремя из них работали хирурги. Меня уложили на свободный. Рядом метался и кричал от боли оперируемый. Он был совершенно голый, только верхняя половина тела и лицо прикрыты простынёй так, чтобы он не видел, того, что ему не нужно было видеть.


С ним работала бригада из четырёх человек. Двое  удерживали привязанного больного, а ведущий хирург пилой, похожей на обычную ручную ножовку, пилил кость бедра. Всё было забрызгано кровью, отвёрнутая мышечная ткань колыхалась, как студенистая масса, от возвратно-поступательных движений ножовки. Сестра выполняла команды и вытирала врачу тампоном вспотевшее от напряжения лицо. После увиденной ужасной действительности меня затошнило, но тут же я ощутил, как мне на лицо наложили наркозную маску. Я замотал головой, но чьи-то сильные руки удержали меня от попытки сопротивления. Под воздействием наркоза сознание отключилось.


Пробуждение было тяжёлым – тошнило, болела голова и отвратительный запах эфира, используемого в виде наркоза, преследовал меня потом постоянно в течение нескольких суток. Врачи в диагностировании не ошиблись – у меня был острый гнойный аппендицит с перитонитом. Ослабленный детский организм плохо шёл на поправку, и лечение затянулось. Из госпиталя меня доставили в детскую клиническую больницу, где лечение – специализированное, более приспособленное для детей. Мне казалось, что я всё равно умру, и жалко было маму, которая через всю Москву ехала ко мне в больницу, лишая себя отдыха. Мой друг Саша беспокоился о моём здоровье и передавал для меня свою порцию клюквенного киселя, получаемую им как дополнительное питание. Мама не хотела брать такие пожертвования, но всё же, чтобы не обижать человека, проявлявшего чуткость, вынуждена была уступить. Другие раненные тоже старались передать мне что-нибудь вкусненькое – от ломтика батона до кусочка сахара.


Моё здоровье шло на поправку, и вскоре я вернулся домой. Ходил, согнувшись, как старичок. С питанием были проблемы – сухая корка хлеба раздирала моё нутро, требовалась более приемлемая пища. Мамины коллеги, сочувствующие ей, старались передать для меня продукты – то ложечку сгущённого молока, то щепотку манки, то кусочек сахарку или кроху шоколада. Таким образом подкармливая, заботливые люди вместе с мамой выходили меня, и я вновь смог посещать школу.

                *  *   *

С Клопом по причине моей болезни мы какое-то время не общались. Однажды, возвращаясь из школы в одиночестве, я был остановлен компанией подростков. Они проверили мои карманы, не найдя ничего интересного, залезли в сумку и решили забрать учебники. Учебники – дефицит, в школе их почти не было, а на рынке – сколько хочешь. Подростки отбирали у малышей книги и несли их на рынок для продажи. Когда они стаей напали на меня, чтобы отобрать содержимое сумки, я противился их действиям, зная, с каким трудом мама оторвала из небольшого заработка деньги на покупку учебников, и меня пугала вероятность, что вдруг их отберёт какая-то шпана. Сопротивление насилию привело к тому, что меня стукнули по голове, повалили на снег и стали избивать ногами. Взрослых в это время на улице не было.


В школе мы учились во вторую смену, возвращались не поздно, но в зимнее время было уже темно, а взрослые в это время ещё находились на работе. Эта пора времени была самая подходящая для разбойных действий бесконтрольных подростков. Они нападали не только на детей – могли расправиться с женщиной, даже со взрослым мужчиной. Всё зависело от «вожака» стаи и стечения обстоятельств. При сопротивлении жертв они зверели и их действия по жестокости и цинизму были непредсказуемы. Моё сопротивление «оскорбило» их самолюбие.


Озверевшие подростки меня, чуть живого, поволокли к углу здания, прислонили к водосточной трубе, заломив руки за спину, привязали к скобе крепления водосточной трубы. Этого им показалось мало. Они, пропустив в просвет между стеной и трубой кусок проволоки, закрутили её вокруг моей шеи, полностью ограничив подвижность, а затем, черпая консервной банкой воду из подмерзающей лужи, обливали меня водой на усилившемся к вечеру морозе. Я стал кричать, но это их не остановило, а только развеселило.

– Ещё немного покричит и остекленеет, – сказал один из молодых людей, плеснув дополнительно мне в лицо грязную вонючую воду. Дальше я не помню, что происходило со мной.
Очнулся я в подъезде чужого дома, среди людей, хлопотавших возле меня. Потом на «скорой помощи» меня доставили в больницу – оттирали, мыли в ванне, согрели и положили в тёплую постель. Затем долго лечили от воспаления лёгких. Думали, что не выживу. Но меня всё же вылечили.

Когда это случилось со мной, мама была на работе. Она, не застав меня дома, в течение нескольких дней не знала, где я. Её мучил вопрос, жив ли? Мой верный друг Клоп ничего не мог про меня сказать. Потом от ребят он услышал о таком происшествии в нашем районе, рассказал маме, и только тогда она смогла установить место моего нахождения.

– Сыночек мой драгоценный! За что же так немилостива к нам жизнь с бесконечными несчастьями на наши головы? Ты же совсем без присмотра, а вокруг на каждом шагу тебя подстерегают опасности. Будь осторожен, сынок. Если с тобой что-нибудь случится, я не вынесу больше этой жизни, я этого не переживу! – говорила мама, обливаясь слезами.
– Мама, что я мог поделать? Я никого не трогал, шёл домой. Не хотел отдавать им учебники.


– В следующий раз отдай всё, что они требуют, пусть заберут, но не вступай с ними в конфликт. Они сильней тебя, их много, а ты один. Со стаей озверевших людей бороться небезопасно, лучше уступить, чем погибнуть! Ты понял меня? Это и просьба, и моё категорическое распоряжение. Если ты любишь и уважаешь маму, то не должен её огорчать, и будь любезен заботиться о своей безопасности, – сказала она, украдкой вытирая слёзы.
Мне было жалко маму. Мне не хотелось доставлять ей излишние хлопоты. Всё получалось помимо моей воли.

– Прости меня, мамочка, я больше не буду так делать, – извинялся я. А чего не буду – я и сам толком не знал. Не буду это, так на очереди будет что-либо другое. У детей моего возраста и такой степени бесконтрольной свободы каждый день непредсказуем!


Так и сидели мы в слезах, обнявшись, две сиротинушки. В маминой душе ютились тоска и безнадёжность завтрашнего дня, у меня в душе – любовь к маме, но ветер в голове, который постоянно опровергал мои добрые чувства, если судить о сыновней любви по моим поступкам. Мы не имели выхода из создавшегося заколдованного круга.

Выход, конечно, должен быть, но для этого нужно, чтобы закончилась война, чтобы вернулся домой отец, чтобы мирная жизнь дала возможность людям созидательно трудиться, обеспечивать достатком семью и иметь возможность родителям заниматься своими детьми. Выпадение любого из вышеперечисленных условий делало невозможным ожидаемое счастье. Это понимали не только взрослые, но и дети, раньше времени взрослеющие в суровых условиях.

Мама по-прежнему разыскивала отца, неоднократно обращаясь в Главное Политическое управление РККА (Рабоче-Крестьянской Красной Армии), но никаких известий о его местонахождении там не имели. Мама после каждого очередного ответа плакала. Надежды на возвращение отца таяли с каждым днём.

Наши войска успешно продвигались на всех фронтах. Каждый вечер гремел салют, заливая вечернюю Москву красочным светом разноцветных ракет. В госпиталь раненные прибывали ещё более интенсивно, чем ранее. Везли их не только с передовой, но и из промежуточных госпиталей общего профиля, откуда, восстановив функции жизнеобеспечивающих органов, направляли в этот, специализированный – на пластические операции, без которых раненные могли некоторое время обходиться.

Режим в госпитале несколько ослабили. Приходили шефы – девушки из учебных заведений, работницы заводов и фабрик. Они ухаживали за больными, иногда сопровождали их в увольнения по документам, разрешающим на сутки покидать госпиталь и посещать шефов в домашних условиях. Иногда между молодыми людьми зарождалась любовь и привязанность, ведущая к созданию семьи. Причём обезображенные лица, другие серьёзные повреждения пациентов госпиталя не являлись препятствием для возникновения искренних чувств. Сначала девушек с раненным сближало сострадание и желание помочь фронтовику в беде, а потом после встреч молодые люди находили другие мотивы более близкого общения. Кстати, никто в этом не видел ничего предосудительного, когда молодая, красивая девушка смотрела влюблёнными глазами на травмированного кавалера так, как будто он был для неё самым красивым и желанным.


Моему взрослому другу Саше девушка не досталась. Их было мало, а раненных много, да и не всегда и не к каждому приходила такая удача. Наступала весна, играло тонкими лучами яркое солнышко. Мы уединялись в наше любимое, почти безлюдное место на небольшой смотровой площадке, устроенной на крыше, кажется, предназначенной для установки школьного телескопа. Теперь телескопа здесь не было, и вместо ночного наблюдения за звёздами кто знал это место – приходил наблюдать за небом во время салюта. Мы частенько стояли вечерами с Сашей на ветру, слушая звуки салюта. Я держал его за руку и смотрел на снопы разноцветных ракет, рассказывая ему про это великолепное зрелище.

Он поворачивался на звук орудийной канонады и молчал. Что происходило в его тонкой, возвышенной, доброй  душе, можно было только догадываться. С каждым днём он становился более грустным. Может, выговорился весь, может, жизнь его стала невыносимо муторная – исследованная памятью вдоль и поперёк и не имеющая выхода к счастью, но в его сознании вызревало что-то нехорошее, затаённое в глубине души. В этот вечер после салюта я отвёл его в палату, но он не хотел со мной расставаться.

– Посиди со мной ещё немного, Серёженька. Привык я к тебе, душой прирос. Хороший ты парень, добрый, отзывчивый, сообразительный. Нет у меня никого, и уже не будет – ни матери, ни отца, ни брата, ни сестры. Отец погиб на фронте, а мама с братом и сестрёнкой при бомбёжке погибли. Жизнь моя закатилась полностью, – тихо говорил Саша, положив мне руку на плечо.

Наш разговор никого не интересовал. В многолюдном помещении более двадцати человек разговаривали, стонали, смеялись. Каждый занимался привычным делом в наполненном людьми помещении, называемом госпитальной палатой, и каждый имел проблемы не менее обременительные. В это время закончилось мамино дежурство.

– Серёжа! Прощайся до завтра со своим другом, мы уходим домой, – сказала мама.
Саша прижал меня к своей груди. Прохладная «колбаска», тянувшаяся от плеча к подбородку, приращённая для формирования верхней губы, коснулась моего уха. Я вздрогнул, но не отстранился. У меня не было чувства брезгливости к тому неприглядному виду больных людей, который иногда коробит некоторых. Никто не знает, что может быть с каждым из нас, и не нужно отворачиваться от человека, в каком бы плачевном физическом состоянии он ни находился. В тот вечер мы расстались с Сашей навсегда.
Произошло следующее. Утром Саша попросил кого-то из товарищей по палате подвести его к окну.


– Открой окно, душно, воздуха не хватает, – попросил он.
– Окна открывать не разрешается, сестра будет ругаться, – объяснили ему находящиеся в коридоре люди. – Здесь даже шпингалетов нет.
Саша прощупал подоконник и контур застеклённого фрагмента рамы. Выяснив на ощупь, что вставленное стекло – большого размера, он, отступив несколько шагов от окна, рванул рукой пришитый к телу «шагающий лоскут» и, бросив его на пол, неожиданно с разбега бросился в окно. Пробив головой насквозь две застеклённых рамы, он вылетел наружу, упав с четвёртого этажа. Когда прибежали на место падения медработники, Саша, истекая кровью, вымолвил:


– Вот и всё. Не хочу обременять никого. По мне даже поплакать некому, кроме моего юного друга Серёжи. Прощайте, люди, не поминайте лихом. Я хотел жить, так хотел, но не судьба…
Его тело вздрогнуло в предсмертной судороге и замерло. Собравшихся больных врачи попросили разойтись по палатам. Тело быстро убрали, но угнетённость и молчаливое напряжение во всём госпитале чувствовалось ещё долгое время. Медперсонал опасался, что подобный выброс могут повторить другие, но, к счастью, такие случаи больше не повторялись.


Мама две недели не позволяла мне навещать Сашу, скрывая от меня факт его гибели. Только потом, узнав, что произошло, я долго плакал, вспоминая своего моряка – доброго отзывчивого человека. Мама боялась напомнить о нём даже косвенно. Для меня тогда наступали долгие периоды переживаний, которые тревожили бедное детское сердечко. Так неожиданно, по собственной воле ушёл из жизни светлый, яркий человек, не смирившийся со своей беспомощностью, не пожелавший у надорвавшей его судьбы просить милости жалкого существования без любимого занятия, без любимого человека и вообще оказавшийся одиноким в этом мире.

                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ