На исход души

             О человеке важно знать три момента - как крестился как женился, как умер...
                (Народная мудрость)

Профессор Маевский умирал.
Он долго не соглашался с этим, это не могло быть с ним - эрудитом и не старым еще мужчиной, более того, эдаким  кабальеро от науки, уверенно-поступательно шедшим по жизни, относясь к ней с легкой, не обидной иронией. Так относятся к любимому существу. И она, жизнь, любила профессора Маевского в ответ. Несомненно, любила -  в лице бабушки, родителей, коллег и студентов, а главное – в лице многих женщин. Причём с исключительно красивыми именами... Галантный острослов, он  пользовался у них успехом, начиная с выпускных классов школы и вплоть до конца… А конец, мысленный или мыслимый, стал наступать не так давно. Всё думалось «ах, ничего страшного, обычный гастрит, расстройство кишечника»...
Оказалось, что любимая и любящая жизнь может преподнести и такой сюрприз, как смерть.

Всю серьезность своего положения профессор осознал пару месяцев назад, когда исчез напрочь его обычный кураж и неизменный,  порой невинный, порой не совсем, интерес к девушкам-студенткам. Он вел бухучёт, поэтому его аудиторию всегда составлял преимущественно прекрасный пол. И редкая из его представительниц могла удержаться от смущенной улыбки перед пышноволосым мэтром, обратившим на неё свое благосклонное внимание. Или с трибуны, или в узком вузовском коридоре.

После нудного и нервного обследования врачи прописали витамины и покой. И надежда еще какое-то время витала возле исхудавшего профессора, старавшегося  регулярно делать зарядку и пить травы. Их заваривала молодая жена Маевского Евгения Мирославовна. Статная, с короной золотистых волос, она выросла из обычных секретарш районной администрации до второй профессорской жены, любимой и балованной. К ее услугам еще в конце восьмидесятых была прекрасная стометровая квартира, машина «Волга»,  ежегодные приличные курорты. У них родился общий сын, не ясно по каким генным законам склонный к бродяжничеству с примесью религиозного культа. Вот чего никак не мог взять в толк профессор!… Взаимопонимания между сыном и отцом не получалось. Но наличие в его жизни Евгении Мирославовны, ненаглядной Женечки, во многом компенсировало отсутствие сыновней преданности и послушания. И его самого как реального жильца в уютном отчем доме.
От первого брака также имелся сын – совсем уже взрослый мужчина, честно зарабатывающий свой хлеб в угольных копях Донбасса. Но образование высшее Маевский ему успел-таки дать.

А Евгенией Мирославовной профессор гордился. Нравилось, что она вызывает одобрительные взоры со стороны мужчин и ревность у женщин. Разница в шестнадцать лет никого особенно не смущала - ни окружающих, ни  самих супругов. Жена замечательно готовила, почти не работая после замужества,  тщательно следила за домом и за собой.  Умеренный шик и основательность наряду с природной красотой составляли ее главные достоинства, которые почему-то не были оценены старшим сыном. Мать свою, скромную библиотекаршу, проживающую в этом же городе, он навещал почти каждый год, принципиально не заходя при этом к отцу и мачехе.

Словом, настоящей привязанностью профессора и единственной полноценной любовью являлась Евгения Мирославовна. Жизнь текла немелеющей рекой, радовала добрыми праздниками без излишеств за полированным овальным столом, звенела тонкими бокалами и столовым серебром, отливала медью и бронзой украшений жилища, посверкивала бриллиантиками и изумрудами на пальцах любимой и одновременно законной подруги. Случались, конечно, у профессора незначительные адюльтеры – кто без греха, пусть бросает свой булыжник, - но это не расшатывало семьи. Может быть, совсем напротив. Евгения Мирославовна как умная женщина, или не догадывалась или делала вид, что ничего не знает о похождениях немолодого, но вполне еще способного к гендерным отношениям супруга.

Более того, эти увлечения нужны были - для тонуса, для снятия напряжения, что ли. Оно всё же накапливалось – при всей видимой благополучности советского ученого-еврея и его семьи. Бывали коллизии. То однажды обвинили его в краже материалов для диссертации, что в целом не соответствовало действительности, так как он просто ее потерял, эту злосчастную рукопись, бывает же! Кто-то дал ему ее на читку. В единственном экземпляре - тогда еще в помине не было дискет и  персональных компьютеров…  То сменилось руководство факультетом, и его возглавил товарищ с Урала, горняк-матерщинник, резкий и угластый, настроенный на коренные перемены, а главное -  с явно антисемитской ориентацией. Дипломатичный Маевский не вступал с ним  в борьбу – Боже упаси – но соперничества было не избежать как двум медведям в однокомнатной квартирке. Не в должностях и формальной облеченности властью – а в тонкости ума и рождаемых им сентенций, в знании психологии местного населения, в умении профессора к месту цитировать афоризмы и даже библейские притчи. Этим не обладал декан-горняк, зато он имел полное право треснуть со всего маху кулаком по двухтумбовому слоновьему столу в своем кабинете…
 
Лекции профессора Маевского по такому сухому предмету, как бухгалтерский учёт, являлись образцом высокой риторики на грани поэтичности, он читал их виртуозно, всегда на подъёме, щедро снабжая материал меткими сравнениями, блестящими высказываниями и жестикуляций мхатовского артиста. Баланс прибылей и убытков, проводки, дебет и крЕдит  возводились в этих чудо-лекциях до небесных высот и божественных законов. Посему послушать их приходили посторонние, с других курсов и даже из других вузов. Последний из могикан в своём роде, он хорошо осознавал свой профессионализм и даже одаренность. Но осознавали и другие, и далеко не всем это было по нраву.
 
Так что флирты закручивались как-то сами собой, материализуя назревшую необходимость в освежении эмоциональных покровов, в создании защитных полей путем переключения ментального вектора или абстрагирования от прессинга  социума. Что говорить – его всегда выручали именно женщины, юные и пожилые, красивые и невзрачные, умные и глупышки, все они вносили лепту в устроение судьбы профессора. Причем даром и даже с удовольствием. Почему? А всё очень просто: профессор был внимателен к ним, по-настоящему и именно в нужный им момент. В момент общения, пусть и недолгий, он именно в-ним-ал им, слышал, а не просто делал вид, их связно-бессвязные речи, сетования, интонации. Он никогда не обижал их равнодушным молчанием, сухостью, нарочитостью поз и слов, равно как и лишними обещаниями. Он искренне ими, своими "мимолетными виденьями", восхищался. И - что главное -  он умел расставаться легко, так, будто это было решением самой женщины. И потом, как правило, оставался для них хорошим приятелем. Большое искусство, доложу я вам...

И дамы, которых не обманешь, благодарили его – кто чем мог. Они естественным образом раскрывали ему секретные пружинки женской души, награждали его нефальшивыми медалями чести, укрывали надежной бронёй величественного спокойствия и,  можно сказать, приобщали к высшим мирам. Взамен драгоценных крупинок внимания к себе они давали ему нечто большее, умножая и без того немалую врожденную мудрость Маевского.
 
На практике это часто выражалось и во вполне реальной помощи – что-то перепечатать с грамотной корректурой, о чем-то предупредить, заварить первоклассный кофеек,  да мало ли таких нужных мелочей бывает в нашей жизни…
Поистине благословен  человек, способный согреть женскую душу. Не понять её - что заведомо бесполезно и сверхтрудоемко, а просто согреть, заглянуть в глаза, удивиться ей как уникуму, как белой птице на розовой заре... Об этом ему, еще мальчику, говорила когда-то бабушка Изольда, с которой он имел большое внешнее, а пожалуй, и внутреннее сходство. Слушаясь бабушкиных советов, Маевский вошёл в полное доверие к своей руководительнице по аспирантуре - одинокой Калерии Павловне, заполучив ее покровительство и помощь как зампредседателя совета при защите своих довольно  шатких теоретических положений. Как говорится, молодого, но раннего ученого.  И это не было легко, поскольку Калерия Павловна устойчиво ненавидела всех особей мужеского полу по причине "очевидимой" измены мужа, еще на первом году супружества. В тот же злополучный день и час она нонкоформистски выгнала незадачливого муженька и больше не пустила его к себе на порог. Маевский же сумел разбить этот вековой барьер холода и часто провожал почтенную метрессу домой, да и после защиты нередко звонил ей, пока та не опочила в бозе...
 
Когда  пределов кафедры достиг  застенчивый слушок о плохой болезни профессора, каждый отреагировал по-разному. Кто-то вроде бы с сочувствием, с аханьем («Да что вы! Какой ужас!»), а кто-то  с недоверием, как и сам больной: «Не может быть! Такой живчик...»   Аспирантка Ирочка принесла для него морковку с родительской дачи – почти два килограмма:
- Пожалуйста, возьмите! Всё будет хорошо – голосок ее чуть дрогнул и по изящной шейке пробежало неподдельное волнение. И профессор, тогда еще могший улыбаться, бодрясь и поблескивая модными очками, даже сделал ей комплимент:
- Ну и морковь – вся в хозяйку!

А доцент с соседней кафедры Маргарита  Львовна по кличке Марго, столкнувшись с Маевским в рекреации,  ничего ему не сказала, только погладила по острому плечу, потупив обычно шалые, искрящиеся от избытка сексапила глаза.
 
И какое-то время он еще сохранял молодцеватость, наряжаясь в отличные костюмы и свежие рубашки с идеально подобранным галстуком, но всё реже и реже появлялся в институте.
Совсем плохо ему стало месяца два назад,  в марте, когда выходы из дому стали непосильны, а признаки болезни нескрываемы.

Евгения Мирославовна - отдать ей должное - стойко не подавала виду, что ей страшно за мужа и за себя, как его слабую половину, и исправно делала всё, что положено в таких печальных случаях. Она не опускалась до бабьего рева, красных глаз или немытой головы. Наоборот – входя в спальню к больному, старалась выглядеть красивой, хорошо пахнущей, подкрашивала губки и щеки, знаменуя этим оптимизм и веру в добрый исход.

Но характер мужа резко переменился: им овладела паника, мучительная и полубезумная бессонница, во время которой профессор Маевский переставал быть самим собой. Куда делось его обаяние, мягкость и ироничность, всегда выручавшая его и спасающая самое безнадежное положение в трудные минуты? Но это было До конца. А конец уже происходил. Он оказался не мгновенным, как мыслилось профессору, как мыслится, пожалуй, любому из людей. Нет, конец порой равен бесконечности – жуткой, темной, зверски-хищной. И по-зверски неуправляемой.

Впервые профессор Маевский, сколько ученый, столько и тертый,  ощутил полную беспомощность перед ней – этой дикой, безразмерной бесконечностью своей муки. Мука была не столько физической – до сильных болей не допускала жена, вовремя снимая её уколами, нет, мука более страшная терзала умирающего. Дело в том, что он мучительно, страстно хотел жить. Продолжать жить!… В свои шестьдесят шесть он не хотел уходить отсюда, из славного, пусть и совкового бытия, в небытие. Профессор Маевский, многомудрый  и уверенно- везучий, всем своим существом боялся этого не-бытия, потому что старался никогда о нём не думать. И не думал.
 
Он слабел на глазах, уже  трудно поднималась рука, чтобы удержать стакан с шиповником или кефиром. Всё больше требовалась рука жены – чтобы кормить его с ложки. Отношение к Евгении Мирославовне менялось прямо пропорционально его физическому состоянию: чем хуже ему, тем хуже должно быть и ей. Так, с ненавистью глядя на холёную руку с обручальным кольцом, узким браслетом и  маникюром, рассуждала за него некая поселившаяся в нём сущность. Видимо, она и звалась болезнью. Или опухолью. Евгения Мирославовна плакала в ванной, включая воду, пока он спал, и вновь уговаривала мужа не волноваться, придумывая на ходу приметы выздоровления.
А еще через какое-то время начались почти непрерывные приступы тиранства и яростной, совершенно беспочвенной, ревности:
- Ты что, думаешь остаться без меня богатой вдовой? Небось, уже любовника завела? Вон и прическу для него сделала… Потаскуха! Ты забыла, из какой ямы я тебя вытащил и отмыл?! Черта с два ты будешь жить – я заберу тебя с собой – вот посмотришь!...

Он требовал ее к себе ежеминутно,  капризничая и выплескивая лекарства, швыряя об пол посуду,  чтобы жена находилась в поле его угасавшего зрения. Она терпела. Коллегам он запретил навещать его. Последний раз он принял в своем доме соседа-инженера и рюмку коньяку накануне восьмого марта. В тот предпраздничный день ему показалось, что всё налаживается, что возможен возврат всего – солнца, любви, здоровья…

В очередной раз, очнувшись от загруженности, профессор вдруг стал требовать разыскать младшего сына:
- Он, что не соображает, паразит, что отец на последнем издыхании? Где он ошивается, щенок неблагодарный? Забыл, как я его вытаскивал из вытрезвителя, как сессии ему закрывал, унижался? Отщепенец...
Жена, ничего точно не знавшая о местопребывании сына, но защищая его, говорила, что Саша находится в паломнической поездке на север, кажется, на Валаам…
- Какого дьявола он там забыл? – подымался истерично голос профессора. – Разыщи его, пусть приедет! Слышишь ты? Или оглохла?...

Но тут  он умолк, и слабеющая мысль его приняла иное направление, не менее важное: а кому после… отойдёт всё имущество, ни много ни мало, а это обставленная квартира, с картинами и книжными собраниями (доставали-то как! за макулатуру, выстаивая по ночам или по блату),  добротная дача вблизи от города, почти новая машина, кое-какие накопления на сберкнижке… Жене? Ага, чтобы она купалась в роскоши с новым мужиком?! Щас, как же!  Не дождётся…Старшему сыну, еще чего! Младшему Сашке? А за что ему? 

К прежним мукам добавлялись всё новые. Позавчера показалось, что жена стала подливать ему в пищу что-то горьковатое, со странным запахом. «Она хочет ускорить мой конец!» - прозрел профессор. А как уследить? Что предпринять? Кого звать? Некого… Подумалось о бывшей жене. Но телефон ее был давно утерян, да если бы и не так, всё равно подойти к аппарату сам он уже не в состоянии. И где гарантия, что она сможет ему как-то помочь… Или захочет…

Кошмары нарастали, и он глухо стонал, кусая подушку с наглаженной и каждодневно менявшейся  женой наволочкой. И он нашел выход -  перестать есть и пить. Ну, хотя бы на какое-то время. Напрасно Евгения Мирославовна со слезами и присущим ей красноречием умоляла его сделать хоть глоток свежайшего пюре. Он сжимал губы и мотал головой с сильно поредевшими кудрями. Речь зашла о капельнице. Решено было завтра ставить ее на дому – так он понял из телефонного разговора жены с доктором.

«Ну что ж, это и лучше – подумал профессор. - Туда по крайней мере яд не вольёшь, не так просто...»

Но в эту ночь с ним случилась одна странная вещь. Засыпая после укола, проваливаясь в  уже привычное забытье, профессор вдруг услышал тихий, невероятно прекрасный и незнакомый голос:
- Вспомни, дорогой, вспомни, кто тебя всегда любил и выручал?

И сразу же вслед за этим голосом перед ним стали возникать женские лица. Они плыли перед ним как наяву: сначала одно, потом другое, третье…

Вначале это была аспирантка Ирочка – с круглыми карими глазами, со стильной стрижкой, открывающей затылок и ушки. Она протягивала профессору оранжевую морковь, а он смотрел на ее прекрасную тонкую шею - такой больше не было ни у кого, и вдруг стал горячо и неожиданно благодарить Ирочку за всё, особенно за эту белую шею, невероятной, гипсовой точёности и одновременно теплейшей  доброты. Потом появилась Марго, неистовая Марго, с которой у Маевского был мимолетный, но бурный роман, подогретый психоделическими беседами и вулканически взорвавшийся благодаря совместным командировкам на конференцию в Сочи. У тридцатисемилетней Марго были чудные широкие бедра, как у античной вазы, от них невозможно было оторваться, они служили символом надежности и женственности, самой жизни. И он благодарил Марго за эти бёдра, за её горячие и жадные ласки, за веселость нрава, что не так уж часто встречается у ни на что не рассчитывающих любовниц.

Затем перед изумленными и полными слез (как странно!) глазами профессора поплыл образ школьной учительницы по имени Злата, кажется, она была наполовину полькой, весьма эмоциональной, но пытающейся держать себя в рамках. Восьмиклассники изводили ее своими непотребствами и однажды она, не выдержав, схватила шуршащий целлофаном учебник и стала бить им по голове соседа Маевского по парте, особенно наглого подростка с уже отросшими усами. И прямо над Маевским возникла правая Златина грудь.  Она, эта полная и мягкая  грудь, возмущенно вздымалась, и чуть не касалась лба Маевского.  И от неё остренько и восхитительно пахло женским потом… До конца школы при встречах со Златой  Маевский загипнотизировано глядел на эту правую грудь, глядел и балдел, как говорит молодежь теперь. И сейчас, в эту  необыкновенную ночь, он благодарил Злату за те мгновения балдежа и восхищения. За эту ее грудь как символ вселенной, млечного пути и всех небес, и одновременно – круглой земной чаши,  полной  таинственных и живительных соков…

Дальше пришла очередь Евгении Мирославовны – она обнимала Маевского, ощупывала как ребенка  своими дивной лепки ладонями, прозрачными и светящимися, от них шел чудесный дурман и согревающее тепло, и он погружался в эти необычные пелёнки, в это их коралловое чудо, омывался ими как священной водой Мертвого моря, куда так мечтал попасть много лет. И он благодарил Евгению Мирославовну за эти руки, за ее терпение и любовь, за всё, за всё…
После неё возникла первая жена – Лена – на  ее скуластом, заострённом книзу личике, казалось,  жили одни губы, округлые и мягкие, почти без краски, они что-то шептали, кажется, «не бойся», они целовали Маевского в провалившиеся щеки, и возвращали им упругость и способность улыбаться. И он благодарил Лену за всё и просил прощения и тоже пытался поцеловать эти нежные губы в ответ… Вслед за первой женой к нему пришла мама, милая, родная до восторга, в светлой кружевной шали, потом бабушка Изольда с одобрительным прищуром в восточного разреза глазах,  и слезы текли по его лицу всё сильнее и слаже, а благодарность уже переполняла его с головы до ног и распространялась радужным облачком вокруг спокойно вытянувшегося на кровати тела.
Последней перед ним возникла самая прекрасная из всех знакомых ему женщин. У неё было огромное, невиданного, светло-алого цвета сердце, занимающее всё ее тело до пояса и пульсирующее невероятной любовью.  Она смотрела издали на умирающего и звала его с собой в счастливую бесконечность, сияя чудесным ликом. Но, к сожалению имени ее он не знал. Как и не знал того, что всю эту ночь в одной из обителей острова Валаам  стоял на коленях его сын Саша, обращаясь к Пресвятой Богородице с горячей мольбой – помиловать при исходе из тела душу отца его, профессора Маевского.