Л И З А

   
     Ты ждешь, Лизавета от друга привета
     Ты не спишь до рассвета, все грустишь обо мне
     Одержим победу - к тебе я приеду
     На горячем боевом коне*

     (Из песни «Ты ждешь, Лизавета» Музыка Н. Богословского, слова Е. Долматовского).

         Но не суждено было Лизе  дождаться:  ни победы, ни любимого…



Хава Литвак была большой приятельницей моей матери. Мы часто посещали Литваков, живших в соседнем селе. Хава работала продавцом в небольшом магазине Выше-Ольчедаевского рабочего кооператива (рабкоопа). Мужа Хавы мы не знали, он, кажется, умер незадолго до нашего знакомства с Литваками. Нашу мать также звали Хава, ну, и естественно, подружились и мы, их дети. У Хавы было трое детей, старшая дочь – Лиза, два сына –  Зозик и Яков. С Яшей Литваком мы были не только тезки, но и однолетки, что привело к дружбе, а позже к учебе в восьмом классе Выше-Ольчедаевской средней школы.

Случилось так, что вопреки еврейским традициям, которых придерживалась эта семья, старшая дочь, Лиза, вышла замуж за местного украинского парня. Муж Лизы работал инструктором Мурованно-Куриловецкого райкома партии. Молодая семья сразу же после свадьбы поселилась в районном центре, в этом старинном еврейском местечке Винничины.

Зозик Литвак, как мне помнится, в 1940 году поступил в какой-то институт и уехал из села. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Яков после того, как я оставил учебу, а затем в 1940 году был призван в армию, продолжал учебу в школе, по окончании которой намеревался так же поступить в институт.

В первый день войны мобилизовали в Действующую армию мужа Лизы. Оставаться в районном центре с детьми она не хотела и сразу же перебралась к матери в село Выше-Ольчедаев. По какой причине понимавшая приближавшуюся угрозу семья Литваков не присоединились к бежавшим на восток евреям, я не знаю. И с ними произошло то, что со всеми еврейскими семьями, проживавшими в селах с приходом в эти места немецких оккупантов – Литваков изгнали из села.

Выше-Ольчедаев, как и Котюжаны, разрезала речка Лядова. Левобережная часть села, на которой размещался сахарный завод, принадлежавшие ему помещения и одноименная железнодорожная станция-тупик, подпадала под румынскую оккупацию, как входящая в состав так называемой Транснистрии. Правобережная часть села оккупировалась немцами. Литвакам до близлежащего еврейского местечка Лучинец было рукой подать, но они отправились в Снитков, где раньше чем в других местах оккупанты создали гетто.

Здесь Литваки втиснулись в еврейский дом, переполненный стариками, больными, женщинами и детьми. Ко всем бедам жильцов дряхлого дома, рядом с ним располагалась примитивная местечковая уборная. Обычная вырытая  в земле, ничем не прикрытая яма, обнесенная какой-то  изгородью, которую вскоре растащили на топливо. Зловоние, грязь, отсутствие каких-либо дезинфицирующих средств делали этот двор невыносимым.

Не лучше положение было и в соседних дворах, как и во всем гетто. До этого инфекционного рассадника никому не было дела. Сами узники гетто ничего не могли предпринять. Старое, ветхое еврейское селение, каким было местечко Снитков, с его пришедшим в ветхость жильем не могло вместить в себя столь огромное число людей. Немецкие оккупанты согнали такую массу людей в Снитковское гетто очевидно по причине того, что местечко было самым ближайшим в полосе так называемой «границы», разделяющей их с румынскими союзниками. Малейшее присутствие евреев в приграничной полосе для оккупантов было крайне нежелательным.

Незадолго до войны, Лиза родила второго ребенка, мальчика. Муж Лизы в это время находился на партийной учебе где-то в России. Из родильного дома Лиза отправилась к матери, так как не хотела оставаться в своем жилье одна с двумя детьми. Ей ежедневно приходилось выслушивать упреки матери, которая настаивала на том, что новорожденный ребенок должен быть евреем, ему следует сделать обрезание. После долгих уговоров Лиза согласилась. Обе женщины отправились к снитковскому могелю. Тому самому могелю, к которому в свое время приносили своих младенцев их матери – Рая Блехман и моя старшая сестра – Софья, о чем рассказывалось в очерках «Один из шести миллионов» и «Аарон и его семья».

Невзирая на строгие меры со стороны властей, снитковский могель продолжал исполнять заповеди Торы. Он в каждом очередном случае продолжал играть с огнем. Ведь в близлежащих еврейских местечках уже не раз происходили показательные судебные процессы над ушедшими в подполье могелями, так и не прекращавшими совершать обрезание, жесткие меры советских властей их не останавливали. Новорожденного сына Лиза сама принесла к могелю. Все было  сделано самым тщательным образом. Какое имя при обрезании было дано мальчику, я не помню, хотя присутствовал при брит-мила, и слышал произнесенное могелем имя младенца.

Когда муж Лизы вернулся с учебы, он сразу же обо всем узнал и возмутился. Однако, то ли из-за любви к жене, то ли из-за боязни за свое служебное положение, шум вокруг происшедшего поднимать не стал. Однако со временем об обрезании внука стало известно его родителям. Пожилые крестьяне взбунтовались. Они не могли понять, почему их внук обрезан, а стало быть, считается евреем, если отец внука, их родной сын – украинец. Поведение невестки, разумеется, не без активного участия свахи – матери Лизы, приводило всю родню зятя в неистовство. Агрессивно настроенные, они угрожали порвать всякие отношения с сыном и его с семьей. Так в сумятице прошли предвоенные годы, несколько сгладившие конфликт, но их отношения с невесткой остались натянутыми.

Теперь, находясь с двумя детьми в Снитковском гетто, Лиза все же надеялась, что родители ее мужа, зная положение евреев в гетто, окажут своим внукам материальную поддержку. Выход из гетто для Лизы был не простым делом. Даже будь смелой, она не могла бы оставить старую мать с двумя детьми в гетто, а самой искать путь к родителям мужа, ибо этот путь был путем смерти. Для родителей ее мужа – пожилых крестьян – пройти в гетто было делом немыслимым. Вообще-то в силу давно сложившихся обстоятельств, взаимоотношения между снитковскими евреями и крестьянами окружающих сел, невзирая на запрет оккупантов, продолжали существовать. Но осуществлялись эти отношения опытными участниками с обеих сторон, а на такую роль не могли претендовать ни Лиза, ни родители ее мужа. Но родители мужа Лизы вообще не давали о себе знать. Возможно, они не простили Лизе того, что она сделала с их внуком.

В конце 1941 года, не согласовывая своих действий с невесткой и  даже  не предупредив Лизу, родители мужа предприняли первую попытку забрать внуков из гетто. Об этой затее Лиза узнала гораздо позже, почти накануне гибели Снитковского гетто.

Первым и неверным их шагом было обращение к нацистским оккупантам. Кто-то посоветовал им собрать хороший гостинец для коменданта Барской ортскомендатуры, в ведении которого нахо-дилось Снитковское гетто, и просить у него разрешения освобождения из гетто внуков.

Крестьяне хорошо были осведомлены о вкусах немецких оккупантов. Неся на себе резаных курей,свиное сало,яйцаи мед,преодолев пешком 25-километровый путь,старики, еле-еле живыми дотащилисьдогорода Бар. На следующий день они явились в комендатуу с гостинцами.
 
Им повезло, сам комендант принял их. И неудивительно: к этому времени нацисты успели выловить курей и вырезать немало свиней в окружных селах, так что, видимо, гостинец крестьян ко времени, и казалось, мог привести к успешному разрешению прошения стариков.

Когда же крестьяне изложили свою просьбу коменданту, немец-гурман мгновенно превратился в того, кем был в жизни. Вначале он побагровел, его затрясло, а затем – истерически захохотал. Напуганные старики низко кланялись, крестились, не понимая, что происходит. Наконец, он перестал смеяться. Он, выйдя из-за стола, четким шагом подошел к старику и размашисто ударил его по лицу. Крестьянин не удержался на ногах, рухнул на пол, а за ним, от страха, теряя сознание, упала старуха.

– Фон отсуда, паршивой свинья! – топал ногами немец над двумя распростертыми на полу телами, расстреляйт тебя и тфой жидовский внук... Убрайт! Убрайт!- надрываясь, уже хрипел, он...

Крестьян выволокли из кабинета ортскоменданта и бросили во дворе. Когда к ним вернулась сознание, и они, собрав последние силы, обтирая окровавленные лица, покидали двор комендатуры, к ним подошла переводчица Надя и тихо сказала:
- Я же вам говорила, що вам треба було відректися від свого сина коммуніста та його жидівських виродків...

Старики не ответили ей и молча покинули двор.

Та самая Надя Неделко, о которой речь шла в предыдущем очерке «Аарон и его семья». Помнится, до войны отец Нади служил начальником железнодорожной станции-тупика Выше-Ольчедаевского сахарного завода, и его семья жила в ведомственном доме. Рядом – по соседству, также в ведомственном доме жили Литваки. Не знаю, какие отношения были между родителями семей, но их дети учились в одной школе, дружественно вели себя, заходили друг к другу в жилье. Это было до войны, и тогда они были простыми в обращении: Яшка, Зозик, Лизка, Надя, Коля...

Теперь же Надю не узнать – она переводчица в Барской ортскомендатуре. Эту девятнадцатилетнюю девушку в последний раз в жизни мне довелось видеть собственными глазами, в свите какого-то видного нациста, руководившего селекцией на базарной площади в Мурованных Куриловцах 21 августа 1942 года. Она что-то говорила своему шефу, указывая пальцем в сторону обреченных евреев. Надя Неделко ушла со своими хозяевами весной 1944 года, заодно с отступавшими нацистскими войсками на запад, а затем, где-то в свободном мире доживала свой век.

Следующая попытка забрать из Снитковского гетто Лизиных детей была предпринята весной 1942 года. В этом случае, как и в первом, все делалось без участия Лизы. Посредником между родителями ее мужа и похитителями детей из гетто, двумя полицаями из числа охраны гетто, оказался  Яков Щербанюк.

Так вот, этот самый посредник по предварительной договоренности с крестьянами, за плату в виде двух ведер самогона-«первача», битого, зажаренного покрестьянски поросенка, гарантировал старикам, что найдет «людей» в полицейской среде и те сделают все. План был прост. Два полицая выяснят, где живут Литваки и там, на месте решат, как лучше без шума забрать детей из гетто.

Вдохновив себя самогоном, полицаи вошли в гетто. Хочу отметить, что полицаи не так часто появлялись в гетто вдвоем и даже не втроем, а, как правило, в большем числе, доходившем до десятка и более. Эти же появились, вдвоем и начали с расспросов, где живут ольчедаевские Литваки (в гетто ютилось несколько семей-узников под фамилией Литвак). Но те, к кому полицаи обращались, пожимая плечами, отвечали, что Литваков они не знают.

Полицаи долго шатались по гетто и, наконец, как им казалось, нашли нужный двор. Запутанный проулок, окруженный замысловатыми двориками, превратился в фантастический лабиринт, заселенный многодетными семействами местных, изгнанными из окружных сел и пригнанными сюда бессарабскими, буковинскими и один Бог ведает откуда, гонтмых евреев.

Дети гетто были более смышленые детей, живших в довоенное время в местечках. Истощенные, оборванные, они вылезали из темного как ночь жилья, чтобы обогреться лучами светлого и теплого солнца. Они не играли с игрушками, у них не было игрушек. Дети легко общались между собой не менее чем на четырех языках: идиш, молдавско-румынском, польском, украинском и еще каком-то наречье, занесенном сюда в это захолустье из западной Европы, несмотря на то, что все они были детьми одной – еврейской национальности.
Игравшие в «жмурки» дети, как только заметили приближающихся полицаев, сразу же сообразили, что на гетто надвигается какая-то беда. Точно мыши, почуяв кота, они скрылись в норах гетто, и двор опустел.

Полицаи стояли посреди двора и отмахивались от зловонья. Вначале несколько женщин вышли из своих лачуг, а вслед им старики и с любопытством стали рассматривать незваных гостей.
Осмелев, узники гетто все больше и больше выходили во двор. Полицаи продолжали стоять на одном и том же месте и о чем-то спорили между собой.

Полицаи по своей природе всегда были трусами, «смелость» они проявляли в окружении нацистов, а, оказавшись в гетто в окружении истощенных евреев, да еще в таком захолустном дворе они явно запаниковали. Один из них вскинул к плечу карабин, и чтобы придать себе смелости, выстрелил вверх. Узников словно ветром сдуло. Они мгновенно исчезли по своим хибарам, и каждый из них не забыл сразу же забаррикадироваться.

Недалеко от происходящего, за высоким, плотным дощатым забором, откуда виднелась лишь макушка здания бывшей синагоги, в ответ на выстрел полицая раздались один за другим несколько винтовочных выстрелов. А затем, как бы почуяв запах еврейской крови, бывалые нацистские вояки открыли беспорядочную автоматную стрельбу сквозь дощатый забор.

Перепуганные полицаи хлюпнулись наземь посреди двора. Кругом свистели пули, неровен час –убить могут! А они, отрезвев от выпитого, попластунски пытались выползти из зоны огня, но путь к спасению проходил именно там, где виднелась открытая помойная яма.

К счастью, из узников гетто никто не пострадал. Огонь скоро утих, а, измазанные дерьмом полицаи, оглашая громким матом наступившую тишину, ретировались из гетто. Так закончилась вторая попытка заполучить детей. После этого случая, вплоть до самой ликвидации Снитковского гетто, полицаи сюда больше не заходили.

Вскинув высоко свою красивую голову и пронизывая презрительным взглядом толпу местных жителей, наблюдавших за движением гонимых детей, больных, стариков, женщин, Лиза шла по пыльным дорогам и улицам сел Курашевцев, Посухова, Дегтярки, Поповой в Мурованные Куриловцы и бесстрашно смотрела вперед. На одной руке она несла четырехлетнего сына, другой поддерживала свою старую мать. Справа, держась за руку бабушки, шла старшая дочь Лизы, поразительная схожая с матерью. Это был очень тяжелый и изнурительный путь Литваков...

Никогда и никому, на протяжении всех последующих лет, как и до этого, не признавался, что я, одиннадцатилетним мальчишкой, страшно влюбился в замужнюю женщину – Лизу Литвак, которая  по всем  обстоятельствам  была для меня  лишь детской мечтой. Я не мог в этом очень юном возрасте отдать себе отчет в том чувстве, которое охватило меня.

И как тогда – в последний день жизни Лизы, в тот страшный – день 21 августа 1942 года, – так в дни посещения мест казни, где вместе с другими мучениками лежат останки Лизы, ее детей и ее матери, светлый образ этой еврейской женщины стоит перед моими глазами. Память о Лизе будет жить со мной до конца моих дней. Лизу нельзя было не любить, ее невозможно забыть. Бог видел, что было совершено над тобой и твоими детьми, Лиза!

Все, изложенное мной выше не вымысел, а мизерная частица всеобщей трагедии моего народа, очевидцем которой я был.

В отношении же причастности Якова Щербанюка и Надежды Неделко к попытке забрать Лизиных детей из Снитковского гетто, как и печальная картина со стариками-крестьянами, произошедшая в Барской ортскомендатуре, то впервые эти сведения были мной услышаны от односельчан в начале 1945 года. Тогда из Тбилисского госпиталя, в сопровождении проводника, я был привезен в село и сдан под расписку на попечение сельского совета и нищего колхоза. Еще шла война, а в освобожденные от оккупации места, к силосным ямам, противотанковым рвам – могилам родных и близких, на пепел пожарища и развалин, бывших еврейских местечек  стекались единицы уцелевших, одним из которых был и я. Мы собирались вместе с местными крестьянами и женами-вдовами, чьи отцы, сыновья и мужья ушли на фронт и не вернулись домой. Все они были очевидцами гибели еврейского населения округи. От них мы услышали полные горечи длинные и подробные рассказы. Какая-то часть из них была использована мной в рукописи, сожженной в 1979 году. По приезду в Израильв неоправданно сокращенных до минимума очерках они были опубликованы в газете «Наша страна» в 1981-1982 годах. Теперь, спустя четверть века, на склоне лет, я снова вернулся к прошлому.
В 1947 году в городе Львове на танцевальной площадке в парке имени Костюшко к однокурснику, имя которого запамятовалось, подошла девушка в военной форме капитана медицинской службы советской армии. Они обнялись и возбужденно о чем-то заговорили. Я стоял рядом и в подошедшей девушке узнал Маню Жидовецкую – дочь парикмахера из села Выше-Ольчедаева. С ее братом – Яшей Жидовецким я учился в восьмом классе и Маня, несомненно, видела меня несколько раз в обществе ее брата, но теперь, спустя почти восемь лет, не узнавала. Друзья, а может быть, и влюбленные засобирались уходить. Я отозвался первым и представился Мане. Она узнала меня, обрадовалась такой неожиданной встрече. Мы обменялись короткой информацией, содержание которой, к сожалению, в памяти не сохранилось.

Масштаб: в 1 см 2 км. Составитель Я. Менакер, Иерусалим, август 2007 г.




КАРТА. Юго-Западная часть Винничины на Украине. Барский, Мурованно-Куриловеций и Ярышевский районы, частично оккупированные немецко-фашистскими войсками в июне 1941 – марте 1944 годов (помещена в вевху).
________
 * Из очень популярных песен военных лет. Впервые была услышана мной в августе 1944 года в траншеях переднего края 2-го Украинского фронта (Яссо-Кишиневская битва).