Студенты, ч. 2. Колхозный блюз

                С Т У Д Е Н Т Ы

                часть 2

                КОЛХОЗНЫЙ БЛЮЗ


                Павел Облаков Григоренко



    Сначала нас собрали возле главного корпуса. Все ждали, пока подадут автобусы. Чёрт-те чё творилось вокруг! Мы были уже совсем пьяные, преподаватели не знали, что с нами делать, как идиоты вокруг бегали. Мы выпили водки, а потом вином полирнули. Саня, чувак, траванул прямо здесь, на клумбу, чем-то жёлто-розовым. Его домой хотели отправить наши козлы, но потом передумали - пожалели, у него ведь мать в больнице была тогда, а отца так вообще нет, бросил их давно уже. Ему сказали помыться пойти, он двинул в туалет как будто голову обмокнуть под краном, а сам ещё пол-бутылки портвейна хлебанул, мы ему передали прямо через форточку, благо на первом этаже параша была. Весело! У каждого в сумке, в чемодане по паре бутылок осталось ещё, водка или вино - у кого что - про запас, это мы так договорились между собой, на первое время было чтоб, пока магазин соответствующий в Золочеве не найдём. Потом деканша наша прибежала, толстая, глухая старуха, разоралась на нас, мораль мерзким голосом читать начала, глазами своими выпученными уставилась прямо в меня: "Я знаю,- говорит,- кто зачинщик всего!" А что я? Я, как все, не я же придумал водку для кайфа пить. Но меня она ненавидит, на её факультете я лишний человек, внеплановый, случайно к ним, как считает она, пролез. Она кричала тогда, самого первого сентября, когда собрали нас в бэха, то есть в большой химической,  как раз после вступительных: "Если кто учиться не хочет, пусть сразу уходит, мы никого тащить за уши не будем и замену быстро найдём!.." "Я знаю, - говорит,- кто из вас по велению сердца оказался здесь, а кто случайный попутчик и верный кандидат на исключение". Говорит, а сама косится в мою сторону. Свирепая она, злющая, как перец. А потом - по секрету её слова передавали мне - она ещё так высказывалась, не при всех, конечно, а перед своими преданными лакеями, про меня именно: что хочу, мол, его - меня то есть - засыпать на вступительных, а не могу, тащит кто-то его, не свой, с факультета, а чужой, со стороны, кто, мол, - не знаю, понять не могу, но очень могущественный. Такие вот дела, такая опера. У них  там наверху целая мафия сложилась, только своих клиентов протаскивают, бабки немалые срывают на этом и всё такое прочее, простым смертным пробиться на факультет - дело почти немыслимое. Об этом безобразии всем всё известно давно, но все молчат, как воды в рот набрали, потому что рано или поздно наступает такой момент, когда каждому своё драгоценное чадо надо в жизни устраивать, в университеты-институты пропихивать, вот тут-то здрасьте-пожалуйста и начинается! Нет смазки - понятно какой - у тебя, или знакомств подходящих пропащее твоё дело, дорога в обеспеченное будущее твоему единокровному будет заказана. Пусть бы в сельскохозяйственный или в  строительный  шли - так нет, все, как один, хотят на престижные факультеты влезть, чтобы потом штаны в кабинетах просиживать и бабло, как считают они, при этом лопатой грести! Слёзы, припадки нервные и сердечные тут начинаются, скрежет зубовный, стоны предсмертные, но всё зря, завалят при поступлении человека - ничего не докажешь потом, хоть в гроб ложись... То есть все, конечно, вокруг возмущаются, обличают, кулаками потрясают в воздухе, но как - приходит время - до самих дело касается, всё - молчок... В первый раз, год назад, меня тоже срезали, потому как своим вот этим самым лбом пробивался, не в первую десятку знатоков предмета, конечно, входил, но и далеко не в последнюю, то есть - все шансы были по знанию в ряды студентов попасть,- но разве каменную стену лбом прошибёшь? Я не жалею, что сделал так - по знанию в смысле поступал, без всяких там фиглей-миглей, а мне профессор на втором по истории, ногти свои холёные разглядывая: "Асколько танков в битве под Москвой со стороны немцев участвовало, скажите?" Я рот открыл от изумления, не пойму: шутит он? То есть приблизительно я знал, конечно, но чтобы точно... Он паузу выдержал, роговые очки свои поправляет, стёклами сверкает в меня, точно прожекторами, и протяжным, тоненьким голоском, радостно так: "Вот видите, не знаете, а должны знать!" Я ему: "Позвольте, разве это так важно?" В смысле -количество.  Ох, как он возмутился! Щеками затряс, губы натянул в линию и понёс, понёс: "В истории нашего славного государства нет мелочей, всё одно только великое!.." и прочую требуху. В общем, смотрю, не на шутку разошёлся дедушка, большой патриот якобы, а у самого насмешка и лёд в глазах сияют. Вопрос у меня был - Московская битва, я, конечно, слегка заикался от волнения, но всё рассказал - как начиналось, как заканчивалось, что настоящий героизм наши люди проявили, на эти самые фашистские танки с голыми руками шли. Ночь не спал, зубрил, но сколько техники - там, в учебнике, не было, точно говорю. А он: "В справочник заглядывали?" Мне надо было поспорить, шум поднять, а я головой поник, отчаялся, сдался. Двойку, конечно, мне не поставили, но трояку влепили, но и того вполне хватило, чтоб срезать. Срезали, гады, в общем, меня. И ещё сочинение... Я вообще, кстати, считаю, что вступительные экзамены в ВУЗ нужно отменить, потому что это настоящая позорная экзекуция; отменить, как смертную казнь, и баста.
    Я считаю, что не может человек таланты свои в полной мере проявить, когда на него дуло пистолета наставлено. Мило улыбаются и при этом между глаз тебе целятся: тут не то, что предмет, как маму твою родную зовут, забудешь. И ещё наживаются.
    На следующий год я прошёл, повезло. Сдаю экзамены, один, второй, третий - всё как по маслу на удивление, в глаза мне ласково заглядывают, за ручку любезно теребят - что такое? Я рот только открою, а мне уже: достаточно, пять, идите. Я старикам своим дома про весь этот ужас рассказал, они смеются. Тут я у них и выведал, что нашли они в этот раз кого-то высокопоставленного, друга их молодости, инкогнито, это чтобы я не взболтнул, если что, лишнего; он их, узнав обо всём, пожурил: почему раньше не обратились? Мол, давно бы студентом был ваш пострел... Позвонил куда нужно, надавил, меня и подпихнули по общей их, высоких шишек, хитромудрой разнорядке. А толстая наша, деканша,- у неё-то свои клиенты горят, с которых она уже бабки сняла немалые, своя каша заварена, а тут я, внеплановый, со стороны посаженный - она прямо в ярости... Я на родителей сперва дулся, злился, что теперь всё у меня, как у всех, как бы невинности взяли и лишили меня, а потом думаю: чего?
    Но не в этом история.
    В общем поорала она, Наталья Ивановна, сорвала нерву на нас, успокоилась, тут и автобусы прибыли. Мы их сходу на абордаж взяли, шмотки, рюкзаки-чемоданы, в багаж закинули, сами на сиденья хлюпнулись и давай песни под гитару горланить. Дорога в колхоз длинная, нас разморило, друг на дружке лежим спим, мучаемся. А тут Саня опять феерниз пустил, укачало несчастного. Я бы со стыда сгорел, а ему - ничего, как с гуся вода, смеётся только. Кончился город, побежали за окном деревья, кусты, в кустах низкие окошки запрятались, потянулись кривые заборы, пыльный бурьян, грустно стало, что жизнь такой серой и невзрачной может быть, небо тучи заволокли, асфальт почернел, заблестел, окна стали в полосочку, будто их карандашом расчертили, капли дождя  - в каждой целый микромир - дрожали на алюминиевых рамах. Хорошо так ехать,- показалось вдруг мне,- ни о чём не думая, только о том, что у тебя много-много дней впереди и что девушку обязательно встретишь красивую и добрую, у которой можно будет спросить: а как дальше жить? И крепко в губы поцеловать её.
    Такой, настоящей девушки у меня ещё не было, только чепуха всякая - на день, на неделю, на месяц максимум. Целовался, конечно, обнимал, но больше - ни-ни... Один раз ко мне домой Валька Ковалёва пришла, моя одноклассница, очень красивая, пьяная совсем. Её к нам из "б" класса перевели, она плохо училась, и я до сих пор не могу понять - почему же перевели из низшего в высший. Она была очень, очень привлекательная, с чёлкой под Мирей Матьё, стройная, грудь у неё уже тогда развилась большая, как у взрослой женщины, нравилась мне своими размеренными, совсем не детскими повадками. Говорили, что она - "того", лёгкого поведения, даже с учителями любовь закрутить могла, по педсоветам по этому поводу без конца таскали её. А по мне лишь бы человек хороший был, а там - хоть с чёртом, хоть с дьяволом. Явилась ко мне неожиданно. Я дверь открыл - обалдел. Она вошла и прямо на шею ко мне бросилась, хорошо, что родителей дома не было - свалили куда-то, не помню куда. Мы выпили вина, я - честно - опешил, растерялся до крайности, улыбка несчастная, чую, прилипла на щеке, что говорить, не знаю, мычу, мучаюсь, на часы всё время поглядываю - обязательно сейчас прискачут мои, вопросы задавать станут, неловко будет. Я нервничаю, но и приятно мне одновременно, что такая красавица ко мне в гости пожаловала, прямо душа замирает, неужели,- думаю,- я лучше всех? Она вдруг ойкнула, за лицо взялась и скатилась на пол, лежит без движения, на шее синяя жилка тревожно пульсирует, бедро высокое возвышается. Я её зову "Валя, Валя!", а она не отвечает, будто плохо ей стало - притворяется, конечно. Лежит, приглашает как бы меня: иди сюда, ко мне, рядом ложись, облегчает как бы всё дело мне. Я её в мягкую щёку поцеловал, свет везде потушил, взял за руку - ноль, даже не шевелится, только уголками губ чуть улыбается - я же вижу её улыбку в свете фонарей с улицы. Я ей змейку на юбке расстегнул, стою на коленях над ней - стою и стою, точно кол проглотил, ничего сделать не могу. Всё было - квартира пустая, интим, красивая девушка, а я сломался, оплошал, позор, в общем, полный. Утром вся школа знала уже... Потом другие разные истории любовные были, интересные и не очень, расскажу о них как-нибудь. По-честному если, на тот момент ничего крупного у меня не было, нет.
    На автобусе около часа ехали, уснули почти все, мы не спим, конечно, - я и друганы мои. Саня в карты предложил сыграть. Сели сзади, согнав других пацанов, кинули пульку на троих, по пятачку на вист, я, Саня и Толик Обозный. Козлы наши на нас посмотрели, но ничего не сказали, а секретарь партбюро в другом автобусе сидел, так что пронесло и на этот раз.
    Смотрим - уже Золочев, дом культуры мелькнул задрипанный, дорожки перед ним вкривь и вкось заасфальтированные, дом быта двухэтажный - целый небоскрёб в местных условиях, кафе с разбитыми окнами - тоже город, целая районная администрация! Велосипедисты в кепках стайками разъезжают, как вьетнамцы, по улицам. Центр-то ещё, ладно, на город похож, а чуть в сторону сверни - деревня и только. Одно слово - колхоз. Дома с колодцами, толчки на дворе, розовая свинья прямо посреди улицы в грязи устроилась, люди в резиновых сапогах ходят, серые все какие-то, потухшие.
    Возле барака краснокирпичного на окраине нас высадили, водители автобусы свои побросали, побежали в столовую трапезничать. Мы все тоже жрать хотим, в воздухе сладко борщом пахнет, котлетами, потянулись потихоньку и мы туда. Секретарь кричит: "Куда? В комнаты устраиваться марш!", рукой строго машет. Пошли назад.
    Два барака, в один этаж каждый, входная дверь, коридор, налево, направо - комнаты, кровати с провисшими железными сетками, матрасы на них полосатые, пятнами жёлтыми облитые. Все кинулись лучшие комнаты занимать, мы тоже, естественно. Саня пацанам говорит: "Пошли вон, угловая наша!" - там комната в самом углу была, два окна - во двор и на улицу, очень удобная, если убежать от преподов нужно было бы, или передачу секретную принять, или клиента какого-нибудь. Мы её в итоге и заняли, вещи забросили, музон поставили, и, конечно, усугубили по соточке. Рядом с нами, смотрю, девчонки устроились; хорошо, думаю, - в гости друг к другу ходить будем. Преподаватели у самого входа расположились, чтобы общую ситуацию контролировать, и, по-моему, тоже хорошо вмазали.
    Отправились, наконец, обедать. Столовая вся стеклянная, очень светлая, столы в ней рядами устроены, на каждом хлеб нарезан в тарелках ровными стопками, чайники с компотом на углах выстроились, горячий суп дымится на раздаче, ложки, вилки алюминиевые в кастрюлях звенят, как колокольчики. Из всех дверей молодые поварихи на нас с любопытством поглядывают, жуют, многозначительно подмигивают. Сели, закусили, как следует. Саня говорит, на танцы пойдём вечером? Говорит, видел афишку на тумбе, когда в автобусе проезжали по улице, что в местном дэка сегодня мероприятие. Решили.
    Я, между прочим, сам на сцене выступал, было дело, на бас-гитаре играл, пел, песни сочинял, на вечерах в школе даже лабали, на конкурсах. Гитары сами себе сделали - сначала корпус выпиливаешь, потом гриф, начинка там, лады, всё прочее. Песни сочинять легко: возьмёшь пару аккордов, так и так сыграешь, ещё как-нибудь - вот она и мелодия, насвистываешь или напоёшь тут же. Я со школы срывался домой - хрен с теми уроками! - и музицировал. Сядешь на крышку унитаза, сигаретку закуришь, дома никого - и часик-другой всласть наиграешься, посочиняешь. Раз в дэка октябрьского района выступал с девчонкой одной, она на пианино, я - на акустике, Харрисона вещицу исполняли. Я, когда вышли на сцену, как играть помню, а слова забыл, вылетели из головы начисто,- стою, яростно струны перебираю, думаю; аккорды звучат, время бежит стремительно, уже петь пора, а у меня перед глазами обрывки какие-то бледные носятся, рот то открою, то закрою. Я, конечно, сориентировался - нельзя же было просто взять и со сцены уйти - позор,- спел "рыбой", что-то бессвязное, с английским акцентом, думаю: чего стесняться, всё равно никто ни хрена не поймёт? Спел, все хлопают, я уже гитару в чехол собираю, а ко мне два индуса подходят - откуда они только и взялись среди простых работяг заводских - по плечу меня похлопали и говорят с издёвочкой: "Ничего, русский, бывает." Я тогда перед самым концертом сотку-другую накатил, зря, наверное - вначале было хорошо, а потом мозги напрочь отшибло, стимуляция, на которую я рассчитывал, не произошла. Но почему-то воздействие алкоголя только на иностранные языки распространилось, всё остальное нисколько не сдвинулось. Иногда пить вредно, скажу я вам, не в кайф.
    После обеда мы пошли магазин искать. Магазинчик оказался, как будочка, махоньким. На двери, смотрим, замок. Пошли продавщицу искать, благо люди подсказали, где живёт. Стучим в калитку, во дворе собачка вонючая разрывается. "Кто?" - из форточки спрашивают. Объясняем. "Какие ещё студенты?"- спрашивают. "В колхоз к вам помогать приехали,"- говорим. "А что надо?" "Магазин откройте!" "А зачем?" "Водки хотим купить!" Она тут же выскочила такая радостная, стрелой прямо к магазину своему понеслась - водка у них залежалый товар была, никто её не брал после очередного повышения цен, только самогоном во-всю баловались. Мы у неё сразу ящик приобрели, через окно к себе в комнату забросили и под кровать сунули.
    Мы потом весь магазин постепенно скупили, продавщица на нас план полугодовой сделала, вне себя от счастья была, каждое утро чуть не с хлебом-солью встречала нас, как птичка щебетала весенняя. А когда водка кончилась, тут уж мы под покровом ночи по дворам пошли с мешками кукурузных початков за самогонным бартером: один мешок - одна бутылка. Им там хавроний своих надо кормить, а из кукурузы самое питательное варево получается. Те, которые старики, те меняли с удовольствием, а кто помоложе,- те хрен, сами таскали с колхозного поля, что ни попадя, тут у них никаких проблем. Но это, говорю, уже потом было.
   Выдали нам бельё, полотенца, стали мы порядок в комнатах наводить.  Преподы внезапно строгий обход сделали, рюкзаки, сумки проверили. Говорят: "Кто пьянствовать будет, домой сразу поедет, из института к чёртовой матери выгоним, ясно?" А чего там - ясно, только честно и праведно жить не интересно, мелкая жизнь тогда получается, скучная: работа, дом, семья... А повеселиться как же, отдохнуть, выпить опять же всласть? Мы флаконы наши еле-еле успели на улицу вынести, под кустик поставили, только дух перевели - уже к нам идут. Сане, как злостному нарушителю, всю постель перерыли, чемодан наизнанку вывернули. "Куда,- говорят,- Семёнов, спиртное дел? Лучше давай сразу выкладывай!" "Нету ничего!"- Саня клянётся, глаза честные на них выпучил. Не нашли ни фига, конечно, это потому что в загашниках искали, в укромных местах, а нужно было просто в окно выглянуть - две сумки, бескозырками набитые, прямо здесь стояли, под носом у них. Психология. Мы бы, конечно, от греха подальше их получше спрятали, но возможности такой, говорю, не было.
     Со мной раз такой случай произошёл. Я лежал в больнице, в инфекционке, воспаление лёгких где-то подхватил - температура, вялость, голова чугунная, друзья в пивную зовут, а я не могу, желания никакого нет - свет, короче, не мил. Неделю, вторую лежу, уколы принимаю, порошки горькие, дело, вроде бы, на поправку идёт, но скукотища в палате - жуткая, рожи все на соседних койках опостылели. А на улице весна пышно цветёт!  Ветер такой тёплый под стенами ходит! Всё зелёненькое, чистое, свежее, небо голубое-голубое наверху, мягкое, как шёлковое; хоть и батареи ещё шуруют во-всю, окно уже можно запросто открывать, любоваться живописными видами; смотришь, а лоб, лицо будто кто пальцами тёплыми гладит, и запах такой - всё в нём, весь мир, океан... А тебе - сиди, глотай таблетки, плюй в потолок. Выглядываю как-то в окно, убедившись предварительно, что докторов рядом нет, смотрю - приятель мой идёт, головой вертит, ворон считает. "Привет!"- "Привет!" "Ты что здесь делаешь?"-"Да вот, приболел..." Рассказал ему, что и как. Скучно, говорю, нечем заняться, здоров уже вроде, а не выписывают. "Счас!"- загадочно так говорит и - исчез. Появился минут через десять - я его уже и ждать перестал -  и тяжёлую торбу держит в руке. Протягивает мне, а из торбы мелодично так позванивает. Разворачиваю - вино болгарское, сухое, "Солнце в бокале" называется, по рубль двадцать, но очень хорошее, три бутылки его, сверкнуло оранжевым солнце на стекле. "Подожди,- говорю,- трёшку принесу" - у меня трёшка болталась в кармане. Пока к вешалке ходил, его, приятеля моего, и след простыл, как будто он с неба упал, посланец небес - и обратно в рай к себе улетел. Только последствия подарка его были земные, совсем не небесные... Одну бутылку мы с сокамерниками тут же приговорили, с мужиками то бишь взрослыми, пообщались за милую, как будто первый раз друг дружку увидели. Две другие на завтра припрятал, в карманы халата тут же на вешалке их распихал. Пустую бутылку сунул в бачок унитаза, поленился на улицу выбросить. А утром - обход, врачиха наша толстозадая, сёстры явились, какие-то все молчаливо-торжественные и, ни слова не говоря, прямиком в туалет направились и - шарить в бачке давай, будто им кто доложил о вчерашнем. Бутылку, конечно, обнаружили. "Кто принёс?"- глаза сощурили. Гляжу, мужики все от меня на шаг отошли, один, вздыхая, говорит: "Что ж, надо признаваться, юноша", и так осуждающе меня глазами пронизывает. Думаю: вчера вино, сволочь, пил со мной, первый стаканчик подсовывал, а теперь пальцем показывает. Я признался, само собой, за что и был тут же выписан без выдачи бюллетеня, да ещё телегу накатали по месту работы моей - я тогда не поступил ещё. А бутылки в халате на стене так и не нашли, хоть мимо них проходили сто раз. Говорю вам: прятать нужно на видном месте, ищут там, где укромней, такова психология людей.
     К вечеру прилетели к общаге мотоциклы с местными хлопцами, на каждом гроздь местных баб целая, как один все ужратые, здоровые, шеи бычьи, с цепями, с колами все, а у кого и самопал из-за пояса торчит, порохом заряженный, глаза у всех зверские, прямо налиты бешенством. Мы опешили, молчим стоим, девчонки наши сбились в кучку, а они - прямо к ним, мат-перемат, говорят: "На танцы айда!", и шуточки, типа:  "... а опосля друг о дружку погреемся!" Грохот, треск стоят неимоверные, фары скачут, слепят, как ножи бьют по глазам. Выходят стайкой преподаватели, робко начали возражать, а те им: "А не пойдёте вы на!.." и колами-цепями своими трещат-звенят. Момент тяжёлый, напряжённый возник. Тут секретарь партийный наш выступает вперёд и говорит дрожащим голосом: "В милицию сейчас позвоним!" Те только смеются. Секретарь тогда на крылечко, да в дверь, и слышим его голос уже из окна раскрытого: "Алло, участковый? Тут у нас беспорядок творится, меры примите срочные..." и в таком духе ещё полминуты прокричал. Но телефона-то никакого в общаге не было! Телефон в столовке стоял! Местные на мотоциклах своих покружили-покружили, посвистели, погикали, потом раз - и по дороге, по дороге - уехали, в общем. Секретарь выходит ни жив ни мёртв, все ему руки жмут, поздравляют, что опасность от лагеря отвёл, герой, значит, подвиг местного масштаба совершил. Он скромно так стоит, взглядом просветлённым блещет.
     Он потом хорошо напился, от души, что называется, передрейфил сильно, наверное. Я видел, как его потом чуть пошатывало, и хохоток у него очень отвязный был - точно говорю. Я его очень зауважал после этого...
   Саня говорит, на танцы не стоит идти, опасно теперь. Говорит, в прошлом году - он узнал - одному нашему голову проломили бас-гитарой здесь, и ничего потом никому не было.
   Мы рано легли спать, устали.
   Утром, чуть свет ходят, кричат: "Подъём, всем на работу!" Вставать не хочется, в постели уютно, тепло, сон какой-то сладкий снился, думаешь: на кой хрен я сюда поехал вообще! Поднялись кое-как. Вода в умывальнике ледяная, туалет один на всех, деревянный, ветер в щелях свищет, дверь прямо с петель сносят, не посидишь, как следует, не подуешься. Козлы наши подгоняют, как надзиратели в концлагере: давай, давай! Мол, никто вас ждать не будет, страна, мол, уже давно марширует в трудовом ритме. Я смотрю на часы: ёлки-палки седьмой час только, рань какая! Дома я в это время ещё десятый сон в постели досматривал.
    В столовой пар, запах, жара, на столах ложки звенят, поварихи с голыми ногами бегают. Подали чай горячий, хлеб, масло - Боже, куда идти? Целое утро сидел бы здесь, чаи гонял.
    Повели нас на фермы. Грязь с утра подмёрзла, ледок под ногами скрипит, скользко, ветер шею, подбородок жжёт. Небо наверху холодное, какое-то ядовито-красное. Очень неприятно всё. Хочется в тепло, к батарее, сидеть, разговаривать, стаканчик-другой пропустить. А тут...
    Разбили нас на две группы. Одних на кукурузу поставили, початки сортировать, других погнали в поле свеклу из земли выдёргивать, спасать гибнущий урожай. Её, кукурузы, там горы до неба - воробьиный рай - перебирай; через месяц, когда уедем, опять загниёт или помёрзнет вся, на земле ведь прямо лежит. А свекла эта?
   Нас в поле назначили руками из земли корни выдёргивать, спасибо хоть перчатки выдали - тоненькие такие перчаточки, почти марлевые, ряд ещё до конца не прошёл, а уже дырка на дырке, пальцы голые торчат - экономия материала в действии. Свекла точно стеклянная, в землю вросла, стоишь на карачках, ногтями её выцарапываешь, думаешь: какого чёрта я, свободный человек, здесь делаю, что - дел других нет? Тоже - в институт поступил, называется...
    Но в поле на пашне ещё ничего - хотя я поначалу и думал, что не повезло нам грязь сапогами месить - в посадку, когда хочешь, иди кури, винца припасённого опять же хлебай, никакого особого контроля нет. А у тех, которые на жёлтых кучах ползали, у тех - норма жёсткая, столько-то там грузовиков для нужд предприятий собрать, и отлучиться фактически нельзя, машины подъезжают одна за другой, всё время на глазах, начальство колхозное тут же шныряет, перед молодыми преподавательницами рисуется, им тетрадки какие-то подсовывают с планами, с социалистическими обязательствами, все счастливые, улыбаются, руками взмахивают, трясут сексуально волосами и бёдрами, в контору колхозную то и дело чай пить бегают, а студенты вкалывают, как рабы на плантациях.
    Часа в два - обед, все всё побросали и - бегом. Я две тарелки первого съел, хлеба - немеряно.
     После работы девчонок пригласили к себе, "Круиз" поставили, вино из-под кровати вынули, закусон сварганили, кровати одна к другой сдвинули. Первая, вторая, третья - разговорчики, смех, хорошо! У преподавателей рядом - слышим - тоже весело, заперлись, только дым из щелей прёт - гуляют. Секретарь разок появился, пробежался по комнатам, пальцем помахал для проформы и провалился к себе: глаза блестят, белки красные, да-а...
   Часов в одиннадцать девчонки стали собираться идти, мы их остаться уговаривали, руки чуть не целовали им - не хотят, сдрейфили. Саня рубаху скинул в пылу, а у него грудь волосатая, как у мужика, страшно просто глядеть,- девчонки дара речи лишились, уставились с восхищением, но - побаиваются, в кучку все сбились и - к двери. Ничего,- думаю,- времени ещё много впереди, целых почти полтора месяца.
    Одна, правда, осталась, пьяненькая совсем, с гонорком такая, мол,- не боюсь ничего, ничего вы мне не сделаете, симпатичная. Саня ей водку подносит: "Будешь?", она не отказывается, головой взбрыкивает, и - залпом, потом - ещё. Смотрю, она встать хочет, но не может, ноги не слушаются. Ей весело, заливается, а потом вдруг лицо у неё вниз поехало, и в глазах - страх, но только на секунду, и - опять смеётся весело. Она села на кровать, спиной в стенку упёрлась, ноги под себя подобрала и стала декламировать:

                Возможно ли женщине мёртвой хвала,
                Она в отчужденьи и силе...
                Её чужелюбная власть привела
                К насильственной, жаркой могиле...

    Глаза горят, пальцами поясок теребит, подбородок вздёрнула, упёрла взгляд в потолок и тараторит, тараторит, как полоумная.
    Саня мне незаметно кивает: у неё подол задрался, колено выглядывает белое, круглое, и родинка, как буковка, чернеет на нём, розовая жилка вьётся. Я на крючок дверь закрыл, а Толик свет выключил.
    Утром нас на кукурузу поставили, чтоб им пусто было...



1989