Двойняшка

Рассказ

Когда я, ученик старших классов средней школы № 7 города Бийска, проходил ежегодную медицинскую комиссию «от военкомата», меня один из членов комиссии по неведомой мне причине спросил однажды:

– Ты, наверное, двойняшка?

Я подтвердил.

– Кто второй, брат или сестра?

– Сестра.

– Не Людмилой зовут?

– Людмилой.

– Руслан и Людмила? Твои родители, наверное, большие шутники, или очень любят Пушкина!

Молчу. По рассказу отца, они с матерью незадолго до нашего появления на свет посмотрели оперу «Руслан и Людмила».

Моя сестра-двойняшка пришла в этот мир следом за мной, через пять минут. В то время я ещё не был знаком с правилами этикета, и со стороны мне никто не объяснил, что женщину надо пропускать вперёд, поэтому так некрасиво и получилось. Принципиально это ни на что не повлияло, лишь в качестве шутки сначала проскальзывало у моих родителей, а позднее и у меня: сестра младше меня на целых… пять минут!

Первое самостоятельное воспоминание о двойняшке извлекает из стародавнего времени случай, когда нам было по одному году и десять месяцев. Нас фотографировал Коля, друг и одноклассник нашего старшего брата девятиклассника Валентина, специально приглашённый для этого. Долго выбирали позицию, в конце концов, усадили рядом на невысокие табуреты, с которых наши ноги всё равно до пола не доставали, дали в руки по резиновой игрушке, сестре – мячик, мне – молоток-свистульку. Я капризничал, не хотел фотографироваться с молотком-свистулькой, хотел с мячиком, мне объясняли, что я, как мальчик, должен быть с молотком, а сестра, девочка – с мячиком. Объяснения я не слушал, настаивал на мячике.

Моя двойняшка при этом фотографировании подавала мне пример достойного поведения, вела себя спокойно, как и подобает событию. Однако и это на меня не подействовало.

Настоял на своём, со слезами. Сфотографировались, я – с мячиком, сестра – с молотком-свистулькой.

Этот каприз на моей памяти первый, но и последний, других капризов не было. Даже наоборот, если возникала необходимость разделить что-то между нами, я заранее был готов уступить и всегда уступал. Мать посмотрит на меня, скажет:

– Ты ведь мальчик, надо девочке уступить. Да и одна она у нас, девочка, самая младшая, а вас – трое.

Детей нас было четверо: три мальчика и одна девочка, наши братья были старше нас на четырнадцать и на двенадцать лет.

Именно в те послевоенные голодные нелёгкие детские годы я научился терпеть, научился сдерживать желания, научился ставить себя на место другого, научился понимать, что моей двойняшке ведь этого вкусного, приятного, сладкого, новенького, наконец, тоже хочется. Может быть, сильнее, чем мне. Эта сдержанность живёт во мне до сих пор, держится очень прочно, как безусловный рефлекс: если есть выбор, я сделаю его в пользу другого, родственника, друга, знакомого, получше отдам ему, похуже возьму себе. Мне и так ладно, я и с этим неплохо проживу – ведь жил вообще без этой новинки. Кроме того, позднее в моё сознание пришло убеждение, что почти всегда сумею сделать из этого «похуже» нечто хорошее или вовсе великолепное, и вообще, пожалуй, сумею даже сделать из ничего конфетку!

Мы с двойняшкой родились, когда матери было тридцать шесть лет, это считалось поздним возрастом для родов, поздним для того, чтобы дети были заведомо здоровыми и чтобы успеть поставить их на ноги. Именно по этой причине соседка тётя Катя в разговоре с моей матерью называла нас последышами, то есть родившимися последними, из остатков материала, какие нашлись для нашего с двойняшкой изготовления. Уже потом, шагая по жизни, я обратил внимание на то, что родители моих сверстников действительно младше наших с двойняшкой родителей лет на десять.

Моя двойняшка, не в пример мне, росла капризной девчонкой. Может быть, потому, что сами взрослые, а по их требованию и дети относились к ней с самых пелёнок как к единственной в семье девочке, как к хрупкому и нежному созданию, которое надо беречь, холить и лелеять. Берегли её тем самым от простенькой и вполне посильной домашней работы, которая наличествует в частном доме в изобилии, всегда за неё кто-то что-то делал. А когда двойняшка подросла настолько, что её можно было привлечь к ведению домашнего хозяйства, и ей поручали какую-нибудь работу вроде мытья пола или посуды, или прополки грядок от сорняков, или стирки мелких вещей, или покупки хлеба в ближнем магазине, слышали неизменное:

– А почему я? Всё я да я, пусть другие делают!

Тысячу раз прав тот исследователь, который выяснил, что характер человека формируется до трёх лет!

Может быть, не попустительство и не потакание желаниям единственной девочки способствовали возникновению упрямства и капризности двойняшки? Может быть, так заложено было самой природой? Может быть, это было и не упрямство вовсе, а её собственное «Я», каприз же следовал после того, как это «Я» не разглядели и не услышали другие, не посчитались с ним?

Наши с двойняшкой дошкольные годы и годы учёбы в начальной школе были легендарными. Легендой был гудок, который будил нашу семью, да и всех соседей каждый рабочий день в половине шестого утра. Мать вставала первой, в зимнее время растапливала печь в доме, в летнее – разжигала примус и хлопотала над нехитрым завтраком. Чуть позднее её вставал отец, приносил воду из колодца, кормил корову, поросёнка, кур, делал другие обязательные хозяйственные дела, в зимнее время, например, чистил от снега двор и территорию возле ворот со стороны улицы. Завтракал и не позднее, чем в семь часов пятнадцать минут выходил из дома на работу. Примерно в это время мать будила нас с двойняшкой, и мы со старшим братом отправлялись в детский сад, а когда подросли, совершенно самостоятельно стали ходить в начальную школу, располагавшуюся в полутора кварталах от нашего дома.

Гудок звучал с завода «Механлит», расположенного в трёх с половиной километрах от нашего дома. С завода, на котором и работал наш отец после демобилизации в 1943 году по ранению и последующей инвалидности. Будучи дошкольником, я побывал на этом заводе в качестве самодеятельного экскурсанта под руководством отца. Посмотрел механические мастерские, литейное отделение (узнал смысл слов «опока», «формовочная смесь», «точное литьё» и посмотрел их «вживую»), котельную. Особо значимое впечатление произвела на меня котельная, с большими угольными топками, с высокой кирпичной трубой, с высокой мачтой, на вершине которой был установлен ревун. Гудок этого ревуна и звучал над всем городом Бийском. Глядя на ревун, я испытывал трепетное чувство: далёкий каждодневный невидимый и ставший частью нашей жизни гудок рождался именно здесь, в этом маленьком невзрачном устройстве! После экскурсии я долго ещё носил в себе чувство причастности к знанию такого общегородского события, как гудок.

Известно, ничто не стоит на месте, всё течёт, всё изменяется. Наступил момент и отец сменил место работы, устроился в Управление дороги Чуйского тракта, которое обеспечивало работоспособное состояние автомобильной дороги Бийск - Ташанта (в Управлении отец проработал до выхода на «заслуженный отдых»). Эта дорога протяжённостью 630 километров до Монгольской границы называлась и называется в настоящее время «Чуйский тракт», является частью дороги М52 Новосибирск - граница Монголии. Дорога имеет федеральное значение: по ней осуществляется товарообмен между Россией (СССР) и республикой Монголия, а также она является единственной трассой, обеспечивающей выход республики Алтай к железнодорожному узлу и речному порту города Бийска.

На новом месте работы отца я бывал многократно, первые два-три раза с отцом, а после – самостоятельно. Вахтёры на проходной знали меня в лицо и по имени и фамилии и беспрепятственно пропускали на территорию. Здесь тоже были механические мастерские, расположенные в огромном здании. Отличительной особенностью этих мастерских была так называемая «трансмиссия» – длиннющий во всю длину здания вал со шкивами, установленный высоко под потолком на подшипниковых опорах. Трансмиссия приводила во вращение металлообрабатывающие токарные, фрезерные, сверлильный и строгательный станки, а также заточный станок и большие механические ножницы. Все станки были установлены на фундаментах в два ряда по оси здания и были снабжены приводными шкивами, соединёнными с трансмиссией посредством ленточных приводных ремней. Источником вращения трансмиссии служил огромный, диаметром примерно один метр, немецкий электродвигатель, установленный на высоком фундаменте в торце здания мастерских и также соединённый с трансмиссией ремённой передачей.

Своим частым посещением предприятия отца, иногда вместе с двойняшкой, я обязан двум факторам: ходил в расположенный на территории небольшой продовольственный магазин и во время школьных каникул носил отцу обеды. Магазин был для работников предприятия весьма привлекательным, хотя продавались в нём только «долгоиграющие» продукты (макаронные изделия, крупы, мука, рыбные и мясные консервы и тому подобное). Привлекательность же магазина состояла в том, что цены на продукты в нём были процентов на десять-пятнадцать ниже, чем в городских магазинах.

Каждую осень отец приносил из магазина небольшой мешок, килограммов пятнадцать-двадцать, ранеток и у нас в доме начинались сладкие дни. Мать варила из ранеток варенье на зиму, варила компот тоже впрок, пекла «яблочные» пироги. Мы с двойняшкой вертелись возле неё и проверяли на вкус приготовленное, что нам очень нравилось, и мать с удовольствием подкармливала нас. Несколько дней мы жевали ранетки и в свежем виде, ходили играть на улицу с ранетками в карманах тайком от родителей.

Во многом благодаря магазину предприятие Управление дороги Чуйского тракта прочно вошло в наши с двойняшкой жизни и в жизнь нашей семьи.

Наличие сильного характера у двойняшки подтверждает и то, что в больших общесемейных мероприятиях она участвовала безоговорочно.

В самом-самом раннем детстве мы садили картошку на «пашне» (на поле за городом) площадью пятнадцать соток, позднее, когда мы с двойняшкой уже ходили в начальную школу, жить стало легче, и мы сократили пашню до десяти соток. Накануне вечерком грузовой автомобиль, обычно это был ГАЗ-51 госномер АЛБ 09-45, объезжал дворы и собирал затаренную в мешки посадочную картошку, а на следующий день в пять часов утра (!) нам всем надо было явиться к Управлению дороги Чуйского тракта, чтобы ехать на поле. Дети и женщины ехали, как правило, в автобусе ГЗА-651, это был полудеревянный автобус с выступающим вперёд капотом, с единственной дверью для пассажиров, управляемой водителем с помощью ручного привода, а мужики ехали на грузовике вперемежку с мешками картошки.

Опоздавших не ждали, выезжали ровно в пять часов, поэтому все приходили заранее. Мы вставали в такие дни в четыре часа, иногда с небольшими минутами, и я переносил эти ранние подъёмы непросто: до умывальника шёл с закрытыми глазами, так как они не могли открыться. Двойняшка же вставала, как ни в чём не бывало, бодрая, направленная на дело, разговаривала совсем не сонным голосом. Сейчас я понимаю, уже тогда проявлялась в ней её хозяйственная жилка.

Мы с двойняшкой росли, по большому счёту, в одинаковых условиях, лишь я, как более послушный, больше неё сидел дома, а она почти всегда ходила в магазины с матерью. Но на семейные общественные мероприятия мы ходили вместе: редко в кино, редко в Горсад покачаться на качелях, прокатиться на карусели, пострелять в пневматическом тире, или просто послушать игру духового оркестра на открытом воздухе, в городской сквер погулять и (в который раз!) осмотреть старинные литые пушки, в музей.

Карусель и качели были не для меня, они были для моей двойняшки, которая могла качаться и кружиться долго и до самозабвения. Я проехал на карусели все пять минут единственный раз в жизни, после чего позеленел и отлёживался часа два на траве, приходя в нормальное состояние.

Мы с двойняшкой учились в первом классе, когда в наш дом пришла болезнь. В городе свирепствовала скарлатина, не миновала она и нашу семью. За всех «отдувалась» двойняшка: резко заболело горло, ей стало плохо, появилась слабость, поднялась температура более сорока градусов, появилась сыпь… Мать срочно профильтровала обычный осветительный керосин через ватно-марлевый фильтр – керосин в нашем доме был всегда, еду готовили на примусе – и заставила нас с двойняшкой прополоскать им горло, и проглотить по чайной ложке этого снадобья. Мне помогло, а двойняшке – нет, и её увезла «скорая» в инфекционную больницу.

В доме стало пусто, играть не с кем, поспорить не с кем, напроситься с матерью в магазин некому… по городу ходят страшные слухи: там от скарлатины умер ребёнок, там умер. Отсутствие в доме громкоголосой двойняшки наряду с этими слухами угнетало, создавало мрачную обстановку, наполняло голову невесёлыми мыслями. Мать каждый день ходила в больницу к двойняшке, меня не брала – берегла от инфекции, но свидания не разрешали, только принимали передачи, и мать передавала ей её любимые гостинцы, которые в нормальной жизни доставались двойняшке очень редко. Особенно тягостными были первые несколько дней, когда держалась высокая температура, потом стали опасаться осложнения, но обошлось.

Первые дни после выхода из больницы двойняшка была как чужая, притихшая, бледная, малоразговорчивая, видимо, сказывалось ослабление организма болезнью. В этот период её оберегали от домашней нагрузки, в повышенной мере даже старались исполнять её желания. Постепенно и незаметно двойняшка стала такой же, как и прежде, вместе с этим и жизнь всей нашей семьи вошла в свою колею.

Наша мать любила стрелять и стреляла хорошо – сказывались годы, прожитые в воинской части: отец до демобилизации по ранению и последующей инвалидности был профессиональным военным. По стрельбе отец держал второе место в части после её командира,  мать – первое среди жён командиров.

Конечно же, стрельба для матери была далеко не на первом месте. Главным для неё был дом, домашний очаг, семья, мы, все четверо, и отец, огород, немного домашней живности. Огород у нас был небольшой, но поистине волшебный, что проявлялось в стабильно высоком урожае всех посадок, которые бы мать не делала. В нашем огороде росло всё, начиная от хрена и укропа и заканчивая дынями, арбузами и таким экзотическим растением, как паслён чёрный! Росло буйно, ветвисто, как бы с удовольствием принося плоды в благодарность хозяевам (в основном, матери) за хороший уход.

У соседей такого буйства в огородах не было, они всё старались выпытать секрет у матери, как ей удаётся вырастить большой и здоровый урожай. Но мать посмеивалась в ответ:

– Вставать утром пораньше надо, пока солнышко спит. Кто рано встаёт, тому Бог даёт.

По прошествии многих лет, с уже изменившимся после перестройки мировоззрением, избавившись от косности мышления, я понял, что такой великолепный огород существовал только благодаря усилиям матери, благодаря её самоотверженному труду, и, пожалуй, благодаря её необычайному энергетическому влиянию на растения.

А стрелять я тоже любил всегда, и даже самыми малыми успехами страшно гордился. Во время одного из посещений тира мне сопутствовала удача: «выбил» приз – полноценную деревянную матрёшку, которую с красноречивого молчаливого одобрения матери великодушно подарил двойняшке. Кукла, хотя и блестящая – девчоночья игрушка.

Успехи в стрельбе не пришли ко мне сами собой, они – результат постоянных тренировок, тренировок с утюгом. Отец рассказал мне, как он тренировался: брал утюг и, держа его подошвой вверх словно пистолет, принимал ориентированную по отношению к «мишени» устойчивую стойку и производил прицеливание.

Утюг представлял собой сплошной литой кусок чугуна массой четыре килограмма с влитой в него стальной ручкой. В начальный период тренировок я чувствовал, что побаливают не только мышцы правой руки, но и мышцы, которые держат тело в правильной стойке. Через непродолжительное время после начала тренировок я почувствовал, что правая рука в целом становится как бы весомее, а левая отстаёт. Для восстановления симметрии, по собственному разумению, я стал «стрелять» и левой рукой, что не замедлило привести к одинаковым ощущениям, что в правой руке, что в левой. Тренировался много, мне это нравилось, несмотря на то, что применить приобретаемые навыки, кроме как в редко посещаемом тире, было негде.

Впоследствии, когда я стал студентом-физиком и обучался на военной кафедре института, моё увлечение стрельбой помогло мне успешно сдать зачётные стрельбы. Не суетясь, спокойно встал в стойку, словно бетонный монумент, не напрягая лишних мышц, из «Макарова» выбил двадцать семь очков из тридцати! Наш командир капитан Юдаев удивился такому результату, стал расспрашивать меня в присутствии других студентов, как это удалось:

– Студент Акулов, доложите, как производите выстрел. Расскажите, где научились так стрелять.

При мысли об утюге кровь бросилась мне в лицо. Рассказал теорию выстрела, как он сам и учил нас. Дальше вру:

– Не учился нигде. Выбил случайно.

– А если я Вам выдам ещё три патрона, сколько очков выбьете?

– Примерно столько же.

– Опять случайно?

– Случайно. С Вашего разрешения могу повторить упражнение левой рукой.

Капитан Юдаев был «свой в доску» командир, но воинскую дисциплину блюл строго, поэтому дополнительных выстрелов мне не дал.

Наш дом состоял из двух одинаковых квадратных помещений размером четыре на четыре метра каждое: одно – кухня, другое – комната. Кухня ранее была перегорожена посередине временной лёгкой перегородкой от пола до потолка. По одну сторону перегородки была наша кухня с плитой, с откидной настенной кроватью, с полатями, с кухонным шкафом-столом, служившим по совместительству и обеденным, с навесным шкафом-буфетом для посуды, с 20-литровым жестяным оцинкованным баком для текущего запаса воды, с настенным умывальником. По другую сторону перегородки жили родители моего отца, Кузьма Григорьевич и Феодосия Борисовна.

В 1953 году Кузьма Григорьевич умер по нелепой случайности после простой операции по ушиванию грыжи, а Феодосия Борисовна вскоре переехала жить к дочери, у которой волею обстоятельств сложились, по сравнению с нашими, более благоприятные жилищные условия.

Наша кухня увеличилась в два раза, исчезли полати, откидная настенная кровать превратилась в обычную, появился обеденный стол.

В комнате стояли три кровати, две наши с двойняшкой и родительская, стоял обеденный гостевой стол с четырьмя «венскими» стульями, стояла на ажурных литых чугунных ножках швейная машинка с ножным приводом, шифоньер, два больших, до потолка, декоративных растения в бочонках – фикус и аспарагус.

На стене в комнате, прямо над родительской кроватью висел большой круглый чёрный репродуктор со специфическими свойствами: громкость вещания не регулировалась, была невысокой и, чтобы внятно услышать передачу, мы прикладывали палец к губам, призывая разговаривающих помолчать. Трансляция была не круглые сутки, а лишь в определённые часы. Но всё равно это был канал в мир, канал, по которому мы узнавали, чем живёт страна.

В очередной раз я, как обычно, сидел дома, а мать с двойняшкой ходили по магазинам. Ходили долго, наверное, часов шесть, как выяснилось позднее, по их приходу, они ездили за реку в «город» на автобусе. Затянувшееся ожидание я коротал под репродуктором, сидя на родительской с мягкой периной кровати. Слушал радиопостановку «Полонез Огинского», которая мне очень понравилась, была глубоко проникновенной, тронула потаённые струны моей души настолько, что до сих пор жива в моей памяти.

Особенно ярко запомнилась сцена, когда молодые пришли из ЗАГСа к Нему в квартиру начинать совместную жизнь. Она затеяла уборку перед приходом гостей и, обращаясь к Нему:

– У тебя есть ведро?

– Почему «у тебя»? У нас!

Она помедлила, потом, с трудом преодолевая неловкость и выговаривая новое в их отношениях словосочетание, с трудом, с запинкой, произнесла:

– Ведро есть у н-нас?

Эта сцена была так изумительно правдиво сыграна, последняя фраза была произнесена таким естественно несмелым стеснительным тоном, что навсегда поселилась в моей груди. Как казачка Катя, которую «из груди, брат, не извлечь».

Мать с двойняшкой принесли целую сумку покупок, из которых моё внимание привлёк динамический громкоговоритель «Север», попросту – динамик. Он был красив: корпус из гнутой многослойной фанеры со скруглёнными углами выкрашен в ярко-красный цвет, передняя утопленная стенка представляла собой решетчатую серебристую щелевидную панель и, самое главное, он имел регулятор громкости. Когда его повесили на стену вместо чёрного, а потому мрачного репродуктора, динамик стал поистине украшением нашего скромного интерьера. А звук, воспроизводимый динамиком, теперь стал отчётливо слышен даже на кухне!

В первом классе начальной школы мы с двойняшкой учились на «отлично». Она превосходила меня по чистописанию, поскольку буквы и цифры писала красиво, с плавными закруглениями, а я, как не старался, всё равно выводил угловатых уродцев. Мать называла их «каракули». Даже целенаправленные мои самостоятельные тренировки не помогали.

И в детских домашних настольных играх, и в детских подвижных играх на улице она превосходила меня по скорости. Отец, видя мой разочарованный после очередного забега вид, утешал меня:

– Все девочки в детстве бегают быстрее мальчиков, потом, позднее, когда будешь старше, будешь обгонять сестру.

Но мне хотелось сейчас!

На велосипеде ездить моя двойняшка научилась тоже раньше меня. Надо отдать ей должное, она не задавалась, наоборот, даже старалась помочь мне, объясняла, показывала, поддерживала велосипед:

– Ставь левую ногу на педаль, правой отталкивайся, и поехал! Да не бойся, я держу тебя! Руль поворачивай, куда начинаешь падать!

Мы с двойняшкой самостоятельно ходили в магазины за небольшими покупками ещё до поступления в школу, ходили, как правило, вместе. В один из таких выходов за хлебом в магазин «Гараж» (магазин имел только номер, названия не было, но народ прозвал его «Гараж» из-за расположенного поблизости предприятия Управление дороги Чуйского тракта с большим количеством автомобилей) мы с двойняшкой попали в трагикомическую ситуацию: потеряли сумку. Добротную, плотную, холщёвую. Был погожий зимний денёк, прогуляться до «Гаража» шесть кварталов, что составляло менее одного километра, было неутомительно и вполне сравнимо с простой прогулкой.

Мы шли, держась за руки, как нас наставляла мать, в рукавицах, и в сомкнутых руках несли за ручки пустую сумку для хлеба. Разговаривали, разглядывали окрестные дома, отмечая происшедшие в них изменения, разглядывали заиндевевшие деревья и провода ЛЭП… пришли в магазин, а сумки нет! Я кинулся было назад, чтобы найти сумку, но двойняшка резонно меня остановила:

– Давай купим хлеба и пойдём домой по этой же дороге, сумку увидим, подберём.

– Давай.

Все глаза проглядели дорогой, но сумку не нашли, видимо, нашёл её кто-то другой. Так и пришли домой с булками в руках.

За этот проступок наказания нам никакого не было, страхи наши не оправдались. Мать только и сказала:

– Ну да, конечно, были бы без рукавиц, почувствовали бы. Сумка хорошая была, да что уж теперь, сошью такую же.

Глядя с высоты сегодняшних лет, понимаю, что в детские годы моя двойняшка была активнее меня, была более подвижна, трезвее смотрела на жизнь и, в целом, развивалась быстрее, чем я.

Эти мои переживания и само событие связаны с рекой Бией. Город Бийск расположен преимущественно на правом берегу Бии и меньшей частью на левом берегу, в междуречье Катуни и Бии, которые, сливаясь уже практически за городом, образуют могучую и полноводную Обь. Город и получил своё название от реки.

От нашего дома до реки было относительно недалеко, примерно восемь кварталов или, если в километрах, километра полтора. Первое знакомство с рекой мы с двойняшкой получили в возрасте, когда в школу ещё не ходили, а «под стол пешком» уже не ходили. Один-два раза в месяц наша мать ходила на реку стирать бельё, вальком – сейчас этот способ стирки в городе не встретишь, может быть, лишь где-нибудь в глубинке он сохранился, а в то время он редкостью не был – и однажды взяла нас с собой. На реке мы нашли свободные мостки, мать приступила к стирке, а мы с двойняшкой помогали ей немного, бродили по воде, разглядывая дно реки, бегали по кромке воды, поднимая тучи брызг, строили каналы и запруды, прокапывая в грунте канавки и ямки, «пекли блинчики» на воде, бросая плоские камешки. Радовались солнцу, свету, теплу, воде и необъятному простору водной глади, радовались дошедшим до берега волнам от протарахтевшей неподалёку моторной лодки.

Река произвела на меня благоприятное и какое-то дружеское впечатление, как нечто домашнее, давно знакомое и нисколько не страшное и не опасное. Через несколько лет это представление о реке у меня развеялось, я тогда узнал, что река – это очень серьёзно.

Уже во время учёбы в начальной школе, на летних каникулах, мы с двойняшкой и двумя соседскими мальчишками чуть меньше нашего возраста Колькой и Толяном отправились, без ведома родителей, купаться на остров. Остров расположен на реке Бии ближе к нашему левому берегу и соединялся с ним подвесным деревянным мостиком длиной метров двести. В зарослях ивняка и черёмухи в глубине острова находилось озеро, которое и привлекало детвору своей тёплой водой, мелководьем и небольшой прибрежной песчаной полосой. Мы купались, нежились на песке, снова купались, доставали кувшинки, загорали.

Двойняшка на воде умела держаться, а я плавал «по топорному», и даже представить себе не мог, когда и где она этому искусству научилась.

На обратном пути, уже под вечер мы шли вдоль берегоукрепительной бревёнчатой стены, которая возвышалась метра на четыре над бурлящей водой протоки с одной стороны и метра на полтора над поверхностью грунта с другой. Примерно в полуметре над поверхностью грунта на стене горизонтально был укреплён брус толщиной сантиметров пятнадцать, который и спровоцировал происшествие. Мы не только озорства ради, но и с целью показать, что нам такое по силам, пошли по этому брусу, цепляясь руками за торчащие из стены скобы, сучки, случайные гвозди, щели и вообще за всё, что пригодно для удержания нас от падения. Я шёл позади всех и вдруг впереди раздался вскрик одного из наших, потом они оба спрыгнули на землю, а двойняшки не было!

Я тоже спрыгнул, подбежал несколько шагов к ним и увидел, что между стеной и берегом имеется щель шириной сантиметров сорок, они заглядывают в эту щель, показывают на неё пальцами, ничего не говорят. Начинаю догадываться, что двойняшка там, заглядываю – темно, ничего не разглядеть, зову – ни звука в ответ! Наконец, наши друзья заговорили, и Колька сказал, что двойняшка сорвалась с бруса и провалилась в эту щель. Снова заглядываю и зову – ничего! За стеной бурлит и клокочет глубокая вода, а в голове проносятся вихрем страшные мысли, что вот так, нет ни звука и всё, и навсегда, и двойняшки нет больше. На глаза наворачиваются непрошеные слёзы, да и дома что скажу? Буря чувств настолько сильна, что я уже готов прыгнуть вслед за двойняшкой, но Толян, который лёг животом на землю, закрыл от света лицо руками и пытался разглядеть двойняшку в щели, вдруг закричал:

– Вижу!

Мы тоже легли и стали смотреть в глубину щели. Действительно, в темноте угадывался контур двойняшки, зову – тишина. А Толян говорит:

– Шевелится!

Это слово прозвучало для меня как магическое, как высший дар, который способен оживить мёртвого! Уже все трое зовём, кричим – ответа нет…

Вдруг грозно за спиной:

– А ну, что вы здесь делаете?

Поднимаем головы – два дяди лет по двадцать, увидев нас за нашим занятием, подошли не то поинтересоваться, не то навести порядок. Виновато и наперебой рассказываем о происшествии. Они тоже поразглядывали тёмную глубину щели, потом один из них стал спускаться в неё, вот ушёл по пояс, вот по шею, вот скрылся… через какое-то время из щели спокойный голос:

– Сильно испугалась? Ударилась? Где-нибудь болит?

Над поверхностью земли энергичными толчками появляется голова двойняшки, туловище и вот она уже рядом с нами! Следом выскакивает спаситель, ещё раз расспрашивает двойняшку о травмах, осматривает её, просит пройтись, присесть, утешает её, наконец, говорит:

– А царапины – это пустяк, до свадьбы заживёт!

И, обращаясь к нам всем:

– Счастливо отделались, не озорничайте больше, а то головы подрастеряете. Идите-ка быстренько домой.

Уходит вместе со своим попутчиком. Сообразили не сразу, кричим разноголосьем вслед:

– Спасибо!

Как несказанно я обрадовался вновь обрести двойняшку! Как будто заново началась жизнь, жизнь-праздник! Но, всё-таки, спросил:

– А почему молчала, когда тебя звали?

– А что толку отвечать? Вылезать надо!

Лукавит, конечно. Шок был. Он и не давал ей нас услышать, или не давал говорить, онемела.

За углом нашего квартала, через один дом от угла, а огороды наши примыкали один к другому, жил мальчишка мой сверстник Юрка. Мы с ним не были друзьями, лишь общались во время уличных коллективных игр а также при одновременной работе на огородах, я – на своём, он – на своём. На одну из игр я пришёл с выструганным из дерева кортиком, для изготовления которого приложил немало старания. Кортик по своим размерам и форме был близок к настоящему, изящный, тонкий, гладкий и острый. И, конечно же, очень непрочный и хрупкий.

Юрка попросил посмотреть кортик, я не дал из опасения, что он его сломает. Юрка выждал подходящий момент и внезапно выхватил кортик у меня. Я, вместо того, чтобы просто подождать, пока он посмотрит и вернёт мне кортик, кинулся отбирать его. Завязалась борьба, в результате которой кортик мы сломали. На глаза навернулись слёзы (только что сделал, поиграть совсем не успел и уже в руках одни обломки!), в горле – ком, и страшная волна злости на Юрку. Толкнул его не в шутку, сильно, он – меня. Подрались.

Дома, объясняя происхождение синяков и ссадин, сказал, что Юрка плохой. Отец и мать повергли меня в немалое смущение вопросами: «Он похож на дикобраза? Он не ходит в школу? Он курит? Он не носит воду? Он не ходит за хлебом?»

Нет, нет и нет!

Поглядел на Юрку другими глазами – нормальный пацан. Стали даже приятелями. С той поры о всяком человеке изначально думаю хорошо, и только потом, когда он основательно меня разочарует и, может быть, не один раз, изменяю своё мнение…

Время шло, мы подрастали, взрослели, в ведении домашнего небольшого хозяйства принимали всё большее участие и уже сознательно. Наши с двойняшкой жизни складывались до некоторых пор одинаково, но к четырнадцати годам разошлись: мы стали учиться в разных классах, у нас появились у каждого свои друзья, свои увлечения и уже начавшие формироваться взгляды на жизнь. Мои интересы носили всё больше техническую направленность и развивались в направлении изучения нового и освоения приёмов выполнения слесарных, столярных, малярных и других работ, необходимых в домашнем хозяйстве, в школьном моделировании и в изготовлении мальчишеских поделок.

Первую настоящую действующую поделку я изготовил, учась во втором классе начальной школы. Это был парусный корабль, его строительство было обусловлено наличием невдалеке от нашего дома огромной и почти непересыхающей лужи, то увеличивающейся после очередного дождя, то чуть сдающей свои позиции в сухой период. Глубина лужи была по колено и менее, и мне с окрестными мальчишками бродить по ней составляло огромное удовольствие. Бродили, пускали кораблики, бумажные, а также изготовленные наспех из случайных материалов: щепы, древесной коры, бумаги, картона. Такие кораблики надо было сопровождать, чтобы подталкивать их, обеспечивая движение. Пуская кораблики в ветреную погоду, я обратил внимание на то, что бумажные кораблики плывут сами, они возвышаются над поверхностью воды, в отличие от других, и этого оказывается достаточно, чтобы их толкал ветер.

Развивая своё наблюдение, в первый же вечер приступил к изготовлению парусника. Парусник имел длину тридцать сантиметров и представлял собой долблёнку с тремя открытыми грузовыми отсеками, с рулём, который имел свободу вращения 180 градусов и мог фиксироваться в любом положении за счёт повышенного трения, и, конечно, с парусом. Парус был прямым, примерно двадцать на двадцать сантиметров, на вращающейся мачте, на двух реях.

При изготовлении корпуса парусника я получил урок на всю жизнь. Работая полукруглой стамеской, выбирая избыточную толщину в грузовом отсеке, расположил руки неправильно: остриё стамески «смотрело» на ладонь моей левой руки. Из разъяснений отца я знал, что так делать опасно (в случае срыва стамески из зацепления с деревом она непременно воткнётся в ладонь), но считал, что стамеска не сорвётся, а если сорвётся, то я успею убрать руку.

Сорвалась. Не успел. Стамеска воткнулась в ладонь в основание большого пальца. Боли нет, она придёт позднее, кровь – ручьём, испачкал и корабль, и одежду, переживания матери, перевязка…

Полукруглый шрам от стамески и сейчас виден на моей руке, но с той поры любой колющий или режущий инструмент или предмет держу так, чтобы остриё «смотрело» в сторону от тела, чтобы была исключена вероятность травмы.

Несмотря на забинтованную руку, мои старания принесли мне огромную радость при очередной игре с корабликами: парусник при малейшем ветерке уверенно пересекал море-лужу и не требовал сопровождения, мог даже перевозить груз в своих отсеках. Выпуская из одного пункта, можно было направить его в разные пункты на противоположном берегу, задавая разные маршруты с помощью руля и поворота паруса.

Парусником моё строительство водных средств транспорта не закончилось. Через несколько лет, когда, в соответствии с программой уже средней школы появились уроки физики, я «загорелся» строительством парохода, даже точнее – паротурбохода, то есть корабля, приводимого в движение паротурбинной установкой. Продумал всё, и изготовление турбины открытого типа, и её монтажную схему, и кинематическую схему силовой установки и трансмиссионной передачи вращающего момента от турбины на гребной винт, и компоновку всех устройств в корпусе корабля.

Корпус моего паротурбохода был цельным, аккуратно вырезанным из цельного бруска дерева, имел длину шестьдесят сантиметров, ширину – шесть сантиметров, высоту борта – пять сантиметров, имел четыре грузовых отсека, толщина борта составляла примерно полсантиметра. Силовая установка состояла из консольно закреплённой на валу турбины, сопла для подведения и точного направления струи пара на лопатки турбины, устройства, предотвращающего осевое перемещение вала, и парогенератора.

Парогенератор состоял из прочного жестяного с рёбрами жёсткости и с предохранительной мембраной бака и размещённой под ним фитильной горелки, защищённой кожухом от задувания порывами воздуха.

Турбина представляла собой жестяной диск с закреплёнными на нём лопатками. Для того, чтобы избежать биения турбины, лопатки должны быть одинаковыми и расположены геометрически точно на диске. Для выполнения этих условий я выточил из подходящих кусков металла пресс-форму, с помощью которой, обжимая в слесарных тисках заготовки лопаток, придавал им нужную конфигурацию и размер, удаляя выступающие за габариты пресс-формы излишние края заготовок. И изготовил кондуктор, поместив в который диск турбины, поворачивал его на заданный угол, фиксировал и припаивал очередную лопатку.

При строительстве корабля я понимал, что для достижения большей скорости вращения и, соответственно, большей мощности трение в опорах вращения вала должно быть как можно меньше. По этим причинам торцевой упор вала я изготовил игольчатой конструкции, а от сальникового уплотнения вала отказался вообще, заменив его гидравлическим.

Наступил день, когда после кропотливых и утомительных регулировок положения, формы и диаметра сопла газотурбинная установка заработала. Ходовые испытания паротурбохода показали, что мощность силовой установки недостаточна, корабль движется очень медленно.

Поговорил с учителем моей любимой физики Марьванной (Марией Ивановной Лариковой), она мне пояснила, что в настоящих турбинах вращение происходит не только от действия кинетической энергии струи пара, а большей частью от действия перепада давления пара до и после лопатки. Однако для действия этого фактора нужен корпус турбины и очень маленькие зазоры между колесом турбины и корпусом. Также я узнал, что скорость вращения турбин высока, для её снижения и повышения мощности, используются редукторы.

Моё создание не пошло прахом, я его «вылизал», покрасил (даже ватерлинию провёл), притащил в физкабинет, где мой паротурбоход служил наглядным пособием и не только. Это был условно действующий макет, условно – потому что на воздухе, а не в воде, турбина и, соответственно, гребной винт вращались с большой скоростью.

Однако моя «техническая учёба» большей частью носила вполне серьёзный характер, я изготавливал конкретные нужные изделия. Так по просьбе матери я изготовил табурет. Просьба была адресована отцу, но он переадресовал её мне, от чего я поначалу неописуемо смутился: признаться, что не смогу сделать – духу не хватило, а как его сделать – не хватает знаний и умения. Но отец был тонкий психолог и сумел это дело обставить так, будто я сам всё знаю и умею и дело это очень простое. В течение всего процесса изготовления от выбора материала до покраски отец периодически подходил ко мне и, задавая вопросы и корректируя подсказками мои ответы, помогал мне, а по существу, руководил процессом. Табурет получился «без сучка и задоринки», на славу! Углы прямые, сиденье, ножки и сарги фугованные, пазы и шипы сопрягаются без зазора, перпендикулярны привалочным поверхностям, фаски имеют одинаковую ширину. После ошкуривания даже неокрашенный он приобрёл после сборки товарный вид (в то время я этого термина не знал), а после окраски выглядел так изящно, что хоть на выставку отправляй!

Участвуя в ведении домашнего хозяйства, я приобрёл замечательный навык колки дров. Когда впервые довелось мне выполнять задание родителей наколоть дров, я возился с этим простым делом больше чем полдня, практически всё свободное от уроков время. С заданием я справился, но какой ценой! На руках ссадины, царапины и мозоли, устали и спина, и ноги, и руки, и пресс и мысль о новой колке дров меня повергала чуть не в шок, хотя я виду не подавал. Но разве от взрослых скроешь?

Летним вечерком, примерно неделю спустя, отец попросил меня помочь расколоть одну из сучковатых чурок, накопившихся из-за трудности их колки. Конечно, помогу, как же иначе, когда отец просит! Несколько ударов топором – нет результата, колуном – нет результата, остались неиспользованными ещё клин с кувалдой. Отец подошёл, прочертил пальцем по торцу чурки: попробуй колуном вот так, и попади поточнее! Попробовал. Попал. Получилось. И оказалось выполнимо и совсем не тяжело, а даже интересно. Потом ещё, и ещё, и почти всё сам, но отец всё-таки корректировал меня время от времени.

Так на подъёме расколол все сучковатые чурки, и не устал при этом! Вот тогда я испытал истинное удовлетворение от работы, просто огромное, неописуемое удовлетворение, эйфорию какую-то. Главная мысль была – я могу! С тех пор, где вижу чурки, сразу начинается зуд в руках, настолько хочется эти чурки расколоть, эту так, вон ту эдак, третью тоже нетрудно… Бренное бытиё показало мне не один раз, что навык колки дров с течением лет не угасает, сохранился в полной мере, я его с удовольствием подновляю при каждом удобном случае, и он будет со мной, думаю, до конца дней. Это как езда на велосипеде, научился раз – и на всю жизнь.

Мои школьные годы старших классов пришлись на повальное увлечение космосом. Марьванна ненароком подкинула классу идею оформить к новогоднему вечеру школьный зал с космической тематикой. Повторять такое два раза мне не надо: идея вцепилась в меня накрепко и не отпустила до её осуществления. Да, я непременно сделаю космический корабль, который будет не висеть, а летать под потолком! С этого момента бытовые занятия, игры, сон, даже учёба отошли на второй план – ими я занимался как в тумане. Единственным и главным делом, которому я посвятил себя полностью в тот период, было ни меньше, ни больше, как создание космического движущегося корабля.

Черновые наброски прорисовались уже по дороге домой из школы: изготавливаю платформу, на неё монтирую микроэлектродвигатель с редуктором (микроэлектродвигатель, которым я располагал, был реверсивным, это свойство я и решил использовать для обеспечения движения космического корабля вперёд-назад), источник питания, лёгонький концевой переключатель собственной конструкции и подвешиваю её на двух шкивах на проволоку, протянутую по наибольшему размеру школьного зала.

Платформу изготовил из жести от консервных банок с помощью ножниц, плоскогубцев и паяльника. Жесть после разрезания банки и отрезания кромок становилась неравномерно волнообразной, видимо из-за растяжения отдельных её участков при разрезании. После изготовления элементов платформы путём вырезания заготовок и последующего изгиба их кромок волнистость уменьшилась, но мне всё равно не нравились отклонения от прямолинейности этих самых кромок и коробление деталей и платформы в целом.

В школе ко мне неожиданно подошёл Серёжка Пирожков – обычный, скромный, не мой друг, просто одноклассник – и поинтересовался:

– Ты, правда, космический корабль делаешь?

– Правда. Не настоящий, но летать будет. По залу.

– Посмотреть можно?

– Можно будет, когда сделаю. А сейчас пока он существует в виде заготовок, да и то не полностью. Кое-что мне и самому не нравится, так что показывать нечего.

– А зачем же так делаешь? Делай, как нравится.

– Понимаешь, Серёга, не могу выправить белую жесть: коробится и платформа получается винтом, кривая.

– Наверное, от консервной банки?

– Ну, да. Где же ещё возьмёшь такую.

– И не выправишь. У меня такое было, ничего не помогает.

По окончании уроков на выходе из класса, оказавшись рядом со мной, Серёжка спросил:

– Ты по Центральному домой ходишь?

– По Центральному или по Уральскому, когда как.

– Пошли по Московскому, мимо моего дома?

Уральский, Центральный и Московский – это переулки, по которым может пролегать мой путь из дома в школу или наоборот, причём длина пути одна и та же, по какому бы из этих переулков не идти.

– Пошли, расстояние такое же самое.

Когда мы подошли к Серёжкиному дому, он пригласил меня:

– Давай зайдём, я тебе что-то покажу.

Интрига заинтересовала меня, и мы зашли в дом. Серёжка достал из щели между шкафом и стеной лист белой жести размером примерно метр на полтора и спросил меня:

Такая подойдёт?

Это была белая (лужёная) жесть, однако, по сравнению с моей, чуть-чуть толще, но зато мягче, пластичнее, не обладала остаточной деформацией после изгиба.

– Конечно, подойдёт, да ещё как!

– Сколько тебе надо?

Быстро соображаю: длина, ширина платформы, припуск на двойной загиб кромок – одна заготовка, две коробчатые поперечины – вторая заготовка. Называю размеры двух пластинок. Серёжка берёт ножницы по металлу и отрезает мне кусок жести вдвое больше требуемого! Держу в руках заветное железо, чувства трепещут, переполняют меня радостью, однако рассудка не теряю:

– От отца не влетит?

– Нет. Это ведь для школы надо, а для школы мне всё разрешают.

Серёжку я поблагодарил, как умел, попросил его обращаться ко мне, если что. Дорога домой показалась мне очень длинной от нетерпения изготовить новую платформу. Шёл, душа пела, а в голове уже созревал план, как аккуратно согнуть новую платформу с помощью деревянных гладких брусков. С огромным облегчением от сброшенного так вовремя и так кстати эмоционального груза, обусловленного неудовлетворённостью качеством платформы из-за непокорной к изгибанию жести, прилежно выстрогал нужные брусочки, вырезал и согнул заготовки из новой жести, спаял. Новая платформа имела строгие линии и своими формами радовала глаз.

Простой расчёт энергопотребления микродвигателя за планируемых три часа непрерывной работы показал, что необходимо поместить на платформу четыре батареи КБС, что существенно утяжелило корабль и определило его габариты.

Но другого пути не было, поэтому пришлось уделить внимание прочности подвески и уменьшить трение в пассивном пластмассовом шкиве. Конструктивно он вращался на подшипнике скольжения и при испытаниях тормозил так, что корабль либо самопроизвольно замедлял движение, либо останавливался вовсе. Смазка подшипника помогла, но полностью торможения не были исключены, кроме того, при вращении шкива смазка попадала на несущую проволоку, и на ней начинал пробуксовывать ведущий шкив.

Ведущий шкив, смонтированный на выходном валу редуктора (в качестве редуктора использовал часть часового механизма от отслуживших свой срок настенных часов «ходиков»), тоже был пластмассовым и в первые испытания работал хорошо. Но при неоднократных повторных испытаниях его канавка протёрлась о несущую проволоку до вала, и мой корабль встал.

Ходил как потерянный, как зомби, искал выход. Нашёл! На стихийной свалке. Испытал огромную радость и облегчение при виде выброшенного в мусор шасси не то от радиоприёмника, не то от радиолы. На этом шасси сохранились малюсенькие латунные шкивы верньерного устройства, которые по своим размерам оказались пригодными для моего космического корабля. Новый ведущий шкив оказался диаметром чуть больше старого, корабль стал двигаться быстрее, но я уменьшать скорость не стал, мощности двигателя хватало.

Попутно решилась и проблема пассивного шкива: новый шкив был большего диаметра настолько, что стало возможным «посадить» его на шарикоподшипник. Что я и сделал незамедлительно, чем убил трёх зайцев: уменьшил трение, ликвидировал попадание смазки на несущую проволоку и уменьшил моментное сопротивление, обусловленное диаметром шкива.

Конструкция устойчиво заработала, мой космический корабль «полетел»!

После уроков второй смены, вечером натянул в школьном зале с помощью длинного винта, использованного в качестве талрепа, сталистую проволоку, словно струну, сделал пробный пуск корабля на всю длину проволоки туда и обратно, работает: коснувшись стены в конце проволоки, срабатывает концевой переключатель и корабль начинает обратное движение. Процесс повторяется снова и снова, пока не разрядятся батарейки. Очень удобно, никакого вмешательства не требуется, космический корабль сам по себе летает и летает под потолком.

Мой космический корабль отлетал новогодний праздник без сбоев. Для многих участников этот корабль был сюрпризом, ко мне сыпались восторги, вопросы, я охотно показывал, рассказывал, рисовал схемки. Были и такие слушатели, которые, увидев простоту конструкции, произносили:

– Фу, как просто, а я думал…

Знали бы они, что стоит за этим «просто»!

С высоты сегодняшних лет может показаться смешным, непонятным и даже абсурдным способ, которым я обеспечил свой космический корабль питанием. Одна батарея КБС стоила семнадцать копеек, четыре – шестьдесят восемь. Я такой суммой не располагал, вся надежда была на мать, но она была несговорчива:

– На игрушки денег нет.

Какие только доводы я не приводил, и что мой труд пропадёт за зря, и что праздник Нового Года в школе будет блёклым, и что пострадает популяризация космоса, и что в школе знают о строительстве космического летающего корабля и если его не будет, я окажусь лгуном – ничего не помогало! В конце концов, догадался сказать:

– Мама, ты мне собиралась купить чёрные лакированные полуботинки к Новому Году за четыре пятьдесят (огромная сумма!), давай купим нелакированные за три восемьдесят или дешевле, а сейчас ты мне дашь на батарейки шестьдесят восемь копеек?

– Но я хочу, чтобы ты ходил в красивых полуботинках! А ты сам разве не хочешь этого?

– Мне надо батарейки.

– Батарейки – это игрушки, а полуботинки – без них не проживёшь, босиком ведь не выйдешь.

Иду по самому краю хороших отношений с матерью:

– Ладно. Если купишь лакированные, носить не буду, и вообще, если ботинки будут стоить дороже трёх восьмидесяти, тоже носить не буду.

Последний довод оказался решающим, батарейки я купил.

К этому времени мать уже знала, если я сказал «Не буду», значит, не буду, в галошах пойду или босиком, но не буду.

Не только положительные моменты присутствовали в моём увлечении техникой. Однажды я совершил «гнилой» поступок, который запомнился мне на всю жизнь. Запомнился для того, чтобы не повторить подобное вновь.

Преподаватель химии Жозя (Жозефина Иосифовна Вуек) объявила, что через неделю в химкабинете будет проведён коллоквиум по органическим соединениям. Никому из класса непонятное новое слово «коллоквиум» ранее не встречалось, кто-то спросил её:

– А что это такое?

– Это беседа. Мы будем беседовать, вы будете спрашивать, я – отвечать и наоборот, я буду спрашивать, вы – отвечать. Тема – органические соединения.

Настал день коллоквиума, обстановка в химкабинете не такая строгая, как в классе, но всё равно среди соклассников чувствуется напряжение. Жозя:

– Итак, начнём. Кто хочет задать вопрос по органическим соединениям, задавайте.

Тишина. Никто руку не поднял.

– Может, кому-то встретились трудности при выполнении домашнего задания? Может, кто-то что-нибудь недопонял?

Тишина. Рук нет.

– Всем всё понятно?

Тишина.

– Тогда меняемся местами, я спрашиваю, вы – отвечаете. Письменно.

И раздала всем билеты с двумя вопросами каждый.

Школьный курс химии и, в частности, раздел «Органические соединения» давался мне легко, и за теорию, и за практические занятия у меня было «отлично». Накануне, когда надо было готовиться к коллоквиуму, я делал для химкабинета макеты заводов по производству серной кислоты и азотной кислоты. Их изготовлением я был сильно увлечён, даже не досыпал и, конечно, злоупотребил своими знаниями химии. Недоучил.
Кстати, о макетах. Я их изготовил вовремя, успел к началу изучения темы промышленного производства этих кислот. Жозя, раскрывая тему, словно заправский производственник объясняла на макетах что, как и для чего. С нескрываемой гордостью показывала нам с помощью указки малюсенький вентилёк на колонне, называя его специальным устройством для отбора проб реакционной среды. В качестве заполнения паузы, произносила:
– Вот какие хорошие макеты у нас, даже такие подробные мелочи есть, что и глазом не сразу разглядишь!

Прочитал вопросы в билете, трудностей не было, начал писать ответы. Рисую бензольное кольцо, а оно не соответствует эмпирической формуле! Ищу ошибку – нет ошибки, а кольцо не соответствует! Паника! Сгореть на простом вопросе – это позор, это не умещается в моём понятии! А учебник вот он, лежит на столе, а как в него заглянуть на глазах у учителя?

Открыть, как ни в чём не бывало, и посмотреть кольцо! Собрался с духом, внутренне страшно напрягся, но сделал безразличный вид и открываю учебник как у себя дома. Ищу нужную страницу, бесшумно захватывая и переворачивая за один раз листов по десять-двадцать. Кожей почувствовал, Жозя посмотрела в мою сторону. Действительно:

– Акулов, почему у тебя учебник открыт?

Призвав все свои духовные силы в помощь, отвечаю как можно спокойнее и как можно безразличнее:

– С перемены остался.

А сам переворачиваю при этом ещё пачку листов и – о, счастье! – попадаю на нужную страницу. Одного мимолётного взгляда, одного мгновения мне хватило, чтобы увидеть правильное кольцо. Далее уже на самом деле спокойно и безразлично переворачиваю ещё две-три пачки листов и закрываю учебник.

Продолжаю писать ответы на вопросы, правильные ответы. Углубился в точность изложения мыслей и неожиданно слышу за спиной голос Жози с добродушной, едва уловимой иронией:

– Ну, уж про тебя-то я никогда бы не подумала, что тебе потребуется списывать. А?

– Я не списываю. Могу ответить на вопросы по билету хоть сейчас.

– Ладно, ладно, работай.

За коллоквиум я получил «отлично», другого никто и не ожидал. Всё осталось на своих местах. Но до сих пор не знаю, действительно Жозя видела или поняла, что я заглянул в учебник или только брала меня «на пушку». При мысли о своём поступке кровь бросается мне в лицо, в желудке становится муторно, а душу терзает жгучий стыд. Этот урок я усвоил с одного раза, больше не лгал так нагло и бесцеремонно. Разве что при несерьёзном розыгрыше…

При выполнении любой работы мне помогала и помогает твёрдость рук, которую воспитал во мне отец. Однажды он поручил мне выправить бывшие в употреблении гвозди. Был у нас переносной с ремённой ручкой ящик с гвоздями, которым мы вместе с инструментом пользовались при ремонте забора, при строительстве парника, при устройстве тесовой кровли или при другой работе, требующей крепления гвоздями. Ящик состоял из двух отделений: для прямых гвоздей и для кривых. Прямые гвозди шли в дело, а извлечённые из отработавших свой срок деревянных изделий кривые – летели в ящик. Отделение с кривыми гвоздями заполнилось почти до краёв, которые мне и предстояло «переложить» в отделение для прямых гвоздей. Размер гвоздей составлял от десяти до двухсот миллиметров.

Как же я мучился при правке этих гвоздей! При ударе по горбатому гвоздю «отсушивает» пальцы, которые его держат, а если гвоздь положишь на наковальню не строго горбом вверх, то он при ударе резко проворачивается и рвёт кожу на пальцах, при правке маленьких гвоздей молоток почему-то частенько попадает по пальцам, устаёт рука стучать молотком… Особенно тяжело было во второй день, когда пальцы и руки не отошли после первого дня, а тут «болячки» подновляешь. Небольшое облегчение я нашёл в том, что время от времени менял руки: молоток – в левую, гвоздь – в правую, устала левая – беру молоток в правую, гвоздь – в левую. Так и правил гвозди часа два в день на протяжении недели или более, причём, отец, приходя с работы, проверит качество, перебирая гвозди по одному, и непременно часть их вернёт на повторную правку.

Моё морально-психологическое состояние в это время оставляло желать лучшего, хотя внутри всё кипело, я молчал и не позволял выплёскиваться эмоциям наружу, понимал, что это НАДО сделать. Упёрся. Сделал. Отцом был страшно недоволен, поскольку срочной необходимости в правке гвоздей не было и можно было их выправить небольшими порциями.

Только спустя многие месяцы или даже годы я проникся чувством благодарности к отцу за этот урок. Дело в том, что мои руки после него стали твёрдыми, теперь я забиваю гвоздь без промаха, и он под моими ударами не гнётся, если я выстукиваю вмятину на металле или клепаю заклёпку, молоток ударяет точно в намеченную точку и со строго отмеренной силой, если работаю зубилом или другим требующим удара молотком инструментом, то не промахиваюсь, бью сильно и смело. Для меня не стало разницы, в какой руке держать молоток, удобно бить правой – держу в правой, удобно бить левой – держу в левой. Твёрдость рук проявляется не только при работе молотком, она проявляется во всяком их приложении, и это позволяет выполнить хорошо любую работу, начиная от вспашки земли на дачно-огородном участке до работы микроинструментом. А главное – придаёт непоколебимую уверенность в прекрасном исполнении задуманного.

Отец великолепно знал, что делал!

У моей двойняшки интересы были другие, более взрослые, что ли. Небольшой интерес был у неё к шитью нарядов, был интерес к собственной внешности, был интерес к девчоночьим секретам вместе с её подружками, и был немалый интерес, как я сейчас понимаю, к жизни. Она стремилась стать взрослой и взрослела быстрее меня, более трезво смотрела на события и явления, которые происходили вокруг.

После окончания школы я уехал из дома (как оказалось впоследствии, навсегда) учиться в Томск, для меня началась новая жизнь, студенческая, заполненная романтикой, высокими мечтами о будущем, не только своём, но и страны, и совсем не розовой действительностью. В этой жизни почти не осталось места для моей двойняшки, сведения о её жизни в этот период у меня отрывочны и неполны. Знаю только, что она после школы закончила ПТУ, получила специальность аппаратчика химических производств, работала на большом химическом комбинате, работала на заводе лакокрасочных материалов, работала в трамвайном управлении, откуда и вышла на заслуженный отдых в возрасте шестидесяти пяти лет.

В двадцать с небольшим лет двойняшка вышла замуж, родила и воспитала двух дочек, которые, повзрослев, уехали в другие города строить свои личные жизни. Через четырнадцать лет замужества двойняшка потеряла мужа – он трагически погиб при исполнении служебных обязанностей. Живёт она в нашем старом доме, точнее, в одной его половине и владеет половиной бывшего нашего огорода.

Огород двойняшки заслуживает того, чтобы сказать о нём отдельно. В нашу с двойняшкой бытность дошкольниками и школьниками в округе ходил шепоток о том, что огород у нас заговорённый, потому и урожаи мы снимаем отменные. Через десятки лет, уже после раздела огорода на две части выявилась истина: на половине двойняшки заговор действует, как и в былые времена, а на половине второго владельца огорода заговор не действует. Истина, скорее всего, состоит в том, что заговор – это выдумка нерадивых хозяев, которые плохо ухаживают за своими посадками и получают соответствующие этому уходу урожаи.

Двойняшка без какого-либо сожаления и укора таким соседям и знакомым делится с ними своими секретами, урожаем и семенами. Ситуация повторяется из года в год. Говорит:

– Разве человека переделаешь?

Двойняшка, так же, как это делала наша мать, всегда встаёт рано утром. Находясь у неё в гостях, я поднялся в час, когда небо заалело на востоке, но солнце ещё не взошло. Вышел на крыльцо, тишина, а мне навстречу двойняшка с наполненным «с горкой» эмалированным ведром огурцов:

– Ты чего такую рань поднялся?

– Я всегда так встаю. А ты откуда?

– С огорода, вот собрала, наросли за вчерашний день, все не съесть, солить буду. Я уже и полила всё, пока солнце не жарит.

– И пока соседи спят?

– Ну, да. Пусть спят, отдыхают.

Смеётся потихоньку.

Двойняшка хозяйка не только рачительная, но и гостеприимная и хлебосольная: ни один гость не уйдёт от неё, не отведав её угощения, не воздав должное богатому блюдами столу, накрытому по поводу его визита. Гостям она рада всегда, принимает их с удовольствием, делится с ними радостью, секретами ведения хозяйства, ненавязчиво расспрашивает о жизни, рассказывает о себе. Для поддержания искренности разговора у неё всегда найдётся самодельное вино, которое она заговорщически подаёт в коническом графине, разливает по бокалам, но пить не понуждает, хочешь – мочи губы, хочешь – пей одним глотком, доливай, сколько сможешь принять. Особенно удивительным и притягательным вкусом обладала её «Горбачёвка» конца восьмидесятых – начала девяностых годов.

Практичная хозяйская жилка двойняшки спасла меня однажды от нешуточного дорожного казуса. Находясь в гостях у двойняшки в Бийске в 2009 году, я по случаю купил две трёхлитровых банки мёда, которые планировал увезти домой в Ангарск. Перемещался я железной дорогой, проблем никаких не предвиделось, но двойняшка предложила перелить мёд в пластиковые бутылки:

– Так будет надёжнее, мало ли что может случиться дорогой.

Я согласился. Перелила.

Во время пересадки шагаю по залу ожидания новосибирского вокзала с сумкой весом килограммов пятнадцать через плечо. Вдруг с моего плеча резко исчезла нагрузка, и раздался глухой стук возле моих ног – оказывается, оторвался некачественно пришитый ремень моей сумки, и она ухнула на плиточный пол. Проверил бутылки с мёдом – целёхоньки! Преисполнился чувством благодарности к двойняшке, к её предусмотрительности и хозяйскому подходу к сборам меня в дорогу. Представив себе эту ситуацию, если бы в сумке были две трёхлитровые стеклянные банки жидкого мёда, я проникся чувством благодарности к двойняшке вдвойне! Какая же она молодец! Надо же быть такой предусмотрительной!

В 2014 году на семидесятом году жизни двойняшка меня не просто удивила, она меня ошарашила! Она – человек далёкий от вычислительной техники, от точных наук и всего прочего, что требует въедливой и кропотливой канцелярской работы, работы «белого воротничка». И вдруг купила компьютер! Поступила на курсы компьютерной грамотности и успешно окончила их. Теперь вот создала свою личную страничку в «Одноклассниках»,  общается по Skype с родственниками и друзьями. Представляю, каким упорством надо обладать, чтобы решиться вторгнуться в сложное и непонятное незнаемое, чтобы войти туда с открытым забралом, как хозяин, но не как гость. Этот поступок двойняшки переполняет меня гордостью за её характер. Это по-Акуловски, чёрт возьми!

Жизнь удивительна и разнообразна, преподносит порой такие неожиданности, что и поверить в них непросто, пока собственными глазами не посмотришь. Если бы мне лет пятьдесят или сорок назад сказал кто-нибудь, что двойняшка будет такой рачительной и хлебосольной хозяйкой, что наряду с тонкостями ведения огороднического дела овладеет компьютером, я бы не поверил и привёл бы кучу доводов в пользу своего неверия. А вот надо же, как правильно и хорошо жизнь расставила всё по своим местам!

Я бесконечно благодарен судьбе за то, что есть у меня такая сестрёнка-двойняшка, пусть далеко, пусть я редко её вижу и редко слышу её голос, но знаю: она у меня есть!

Спасибо тебе, двойняшка, за то, что ты у меня есть. Я всегда с тобой, ты всегда со мной.

                14.09.2012 – 16.03.2014.