Период Доницетти

/Анне В./


1.

  Она вошла в маленький, слегка удлиненный зал никому не известного культурно-просветительного общества с точно рассчитанным опозданием на 15 минут и злясь на себя, во-первых, за то, что вообще пришла, а во-вторых, за ускоренное биение пульса, отдававшегося сухой дрожью в пальцах. Она быстро оглядела зал и с облегчением увидела, что он сидит во втором ряду – первый был пустым, - положив голову на скрещенные на переднем стуле руки. Присев на краешек стула в последнем ряду – случайно зашедшая прохожая – она оглядела зал более внимательно. Здесь сидели, в основном, люди пенсионного и предпенсионного возраста, объединенные любовью к опере и зимней вечерней скукой. Лектор же был крупным, сравнительно молодым мужчиной с добрым лицом слона и закругленными движениями тела и голоса (он был известным эрудитом-меломаном, но зарабатывал на жизнь более надежным искусством отоларинголога). По стенам висели картины неизвестных художников на библейские темы.  Она слушала несколько  рассеянно, хотя некоторые детали написания «Лючии ди Ламмермур» ее явно заинтересовали, и поэтому она решила остаться до конца - и расслабилась.
  По окончании лекции какой-то бесенок вдруг заставил ее подойти к нему – он стоял рядом с лектором и о чем-то его оживленно спрашивал – и прервать его на пол-тона напрягшимся голосом: «Я вас где-то видела. Вы случайно не торгуете книгами?» Он посмотрел на нее с явным замешательством, стараясь не задеть ее глаз краешком своего взгляда: «Да, книгами, в основном подержанными. Я букинист».
  Не попрощавшись, она вышла в темный коридор и быстро спустилась по лестнице. В коридоре пахло застарелой мочой и кошачьей любовью – ностальгическим запахом города ее детства, милого далекого Ленинграда. Неужели там все еще так пахнет? – мгновенно пронеслось у нее в голове – и тут же погасло. На улице было свежо и прохладно.
  Он для приличия потоптался еще минут десять и задумчиво вышел в дождливую ночь. В голове звучала ария Лючии: Ах, вы торгуете книгами! Он неудачно поскользнулся, упал и ударился затылком о край вечно ремонтируемого тротуара. И хотя «Скорая помощь» доставила его в ближайший приемный покой через 12 минут, врачам уже ничего не оставалась делать.
  На похороны пришло неожиданно много народу, человек 400-500, по оценке местной желтой прессы. Почему-то попадалось много серых, ничего не выражавших лиц. Неужели люди укорачиваются после смерти? – с машинальным любопытством, смешанным с ужасом, думала его вдова. И почему так много людей? Ведь в последние 10 лет он был так нелюдим, большей частью – с работы домой, почти мизантроп. «Если бы я знала, что ты станешь таким, я бы не вышла за тебя замуж», - говаривала она ему полушутя. «Может быть, было бы лучше для нас обоих», - так же полушутя говаривал он.          
  Отпевающие говорили о его вкладе в душевное здоровье нации.
 
... Она узнала о его смерти случайно, через несколько месяцев, находясь в сравнительно уютном номере второразрядной нью-йоркской гостиницы. Звонила подруга из-за океана и вдруг ни с того ни с сего спросила: «А слышала ли ты, что такой-то умер?» Теплая, тупая боль быстро потекла от диафрагмы к животу, и она поспешно закончила разговор, сославшись на предстоящий концерт.
  Она заперлась в ванной - хотя в номере кроме нее никого не было – и долго и бесшумно плакала, то ли о нем, то ли о себе, то ли обо всем на свете. Усилием воли, свойственным только оперным певцам и десятиборцам, она подавила слезы, умыла лицо, навела макияж и, злясь на себя за проявление такой непростительной слабости, стала тщательно одеваться на благотворительный концерт в доме белорусского посла.            

2.

... о, да, письмо преображает... но, наверное, не всех, да и смотря какое письмо. Зачем он написал этот рассказ? От боли, отделаться от постоянной боли, не поддающейся проекции на какую-нибудь часть тела? Обычно такую боль называют душевной. А еще зачем? От жалости к себе? Как когда-то в детстве: вот умру, тогда пожалеете, но будет уже поздно! Это же надо, прожил столько лет, а все те же детские механизмы!  Да и рассказ ли это? Так, некая конструкция, почти без мяса, одна кожа да кости, вот теперь приходится наращивать...
  Он долго колебался, дать ли ей почитать этот рассказ. Что это изменит в их отношениях? Что-то докажет, что и ТАК мы можем, а не только рифмы да ритмы? Ну и что? Вот если бы «Анну Каренину»! Ну и претензии же у вас, господин доктор! Скромнее, скромнее, скромность, как известно, украшает. Да скорее всего, она обидится: что еще за «второразрядная гостиница»? Он что, считает меня второразрядной певицей? Да к тому же жестокой, холодной? И что это за вообще вечная потребность мужчин – вот уж воистину слабый пол! – вызывать к себе жалость, заставлять думать об их болезнях и возможной внезапной смерти? А ведь на самом деле – что у них на уме: овладеть нашим вниманием, временем, душой, а потом, может быть, и телом – не всегда, правда, в такой последовательности...
  При мысли о теле сознание начинало завихряться и уходить в сторону другого текста. Тело же Петербурга, как всегда, оставалось непроницаемым.

3.

  Он немного опаздывал, минут на пять. Не потому что планировал, а потому что хотел вести себя как всегда, как будто ничего не случилось и ничего особенного не предвидится, как будто не было между ними такого неприятного разговора на прошлой неделе. Но сердце, естественно, билось быстрее обычного. Банально, но факт. Интересно, а как ведет себя поджелудочная железа? Наверное, заранее выпрыскивает инсулин, так, на всякий случай, а вдруг придется убегать....
  Она уже была в зале и пила кофе. Какая  все-таки умница, что пришла! Почувствовала, что наговорила слишком много и резко и теперь предлагает business as usual , мы мирные люди, я в общем-то вас уважаю, давайте забудем и т.п. Хотя виноватым должен был чувствовать себя именно он. Как можно было, да еще по телефону, предлагать профессиональной, в начале свой карьеры, певице такую далеко идущую по своим последствиям и вмешивающуюся в интимнейшие творческие механизмы мысль, как «пойте, не слушая и не подражая другим»? Она его еще мало отчитала! Другая бы... И на сердце у него отлегло.
  Они сели рядом в последнем ряду. Лектор, добрейший человек, узнавший в ней призёршу последнего конкурса, посмотрел на них несколько удивленно, но тут же подавил в себе всякие подозрения. Мало ли кто кого и откуда знает...
  Он чувствовал исходящие от нее слабые биотоки. Неужели это все только фантазия? Ведь мы же почти ничего не знаем о тонкой биофизике чувств. Ее длинные ноги в серо-синих джинсах уверенно покоились на полу; казалось, ничто не может изменить их бесконечной вытянутости. Интересно, заметила ли она, что у него серые шерстяные носки, или на такие мелочи она вообще не обращает внимания?
  Они почти не переговаривались. Он, памятуя о прошлонедельном неудачном опыте, пытался почти целиком уйти в содержание лекции и сопровождавших ее музыкальных отрывков; она, наверное, тоже. При редком обращении лица к лицу он лишь чувствовал легкий аромат свежевыпитого кофе.  Звучало потрясающее сопрано Аниты Черкетти. «Врачи запретили ей петь, так как боялись, что из-за этого она может потерять зрение», сообщил лектор, не вдаваясь в излишние медицинские подробности. Он вспомнил ее такую еще недавнюю близорукость и тут же с силой отогнал от себя ужасную ассоциацию. Легкая тень пробежала и по ее лицу. А, может быть, ему это только показалось.
  А в конце задавали вопросы. Он вел себя несколько возбужденно, будучи рад, что лекция ей, по всей видимости, понравилась. Или же она, прежде всего, актриса? Впрочем, как и многие из нас, простых смертных...
  На улицу они вышли вместе. Моросил мелкий январский дождик. Тротуары были разрыты, и они медленно и осторожно шли по скользким доскам. Зонтиков не раскрывали; никто не поскользнулся и не упал. Перед пешеходной дорожкой они остановились. Никто не обращал на них никакого внимания. Ей нужно было налево, а ему прямо. Она уезжала на месяц за границу.
  Он пожал ей руку, сказав, что насчет свободной интерпретации есть еще много чего сказать, но сейчас не время и не место, и пожелал ей удачных выступлений. Она вежливо поблагодарила. В голове у него уже давно и навязчиво звучало:
        Каждая встреча – последняя встреча...
 
И тут он, наконец-то, споткнулся, упал и разбился на строки разной длины.


*илл. - итал. певица Анита Черкетти


                2003 г.