Грустная история

          Хочу я  рассказать  грустную  историю  из  жизни  одного  человека.   Очень уж  она  мне запомнилась.

Его звали  Василий.  Это  был  сильный,   волевой  человек, охотник  и  рыбак, таёж­ный  бродяга.  Семья  у  него  была  крепкая. Сам  он, когда-то  разом бросив  пить  и  ку­рить,   не любил  всё, что  связано   с водкой.  Свободное  время  целиком отдавал  тайге.  В  любой  выходной  убегал  "набраться  силы  у  неё", как  он  сам говорил. Когда  разго­вор заходил  о  ментах  или  власти,   он,   коротко  ругнувшись,   уходил  в  сторону.

- И  что  ты,   Василий,   так  ментов  не  любишь?  Сидел,   что  ли,     или  обижен   ими? - спрашивали  его  мужики.

- Нет,   слава  Богу, не  сидел, потому  как  всю  жизнь  стараюсь  их  обходить  сто­роной.  И  ненависти  к  ним,   как  к  людям,   нету...  Но  не  люблю  их  и  всё  тут.  При  любой  власти  были  опричники,   царская охранка, ЧК, ГПУ,   КГБ, ФСБ  и  дальше  бу­дут, потому  что  власть  их  кормит,   а  они  власть  берегут.  А  вся  их  мощь  направлена  против  народа, в  нём  враги  её.  Эти  люди,   как  наденут  форму,   получат  в  руки  ду­бинку  и  наган, сразу  отдаляются  от простых   граждан.  Все  вокруг -  враги, кроме  тех,   кто  кормит.

- Ну  и  философия  у  тебя, - говорил  я  ему. - А разве не они защищают нас  от  во­рья  и  бандитов?

- Лучше  я  себя  сам  буду  защищать, - отвечал  он.

Однажды  случилось  мне  с  ним  ночевать на  одной  речке.  Место  было  извест­ное  всем  рыбакам: речка  здесь  разделялась  на  два  рукава и огибала  небольшой  ост­ровок, весь  заросший  высокими  соснами - кусок  настоящего  соснового  бора...   Вокруг  было  несколько  глубоких  ям,   где  скапливался  хариуз   и   ленок, а  по  весне  заходили  и  таймени.  В  центре  островка   кто-то  давно  уже  построил  шалаш.  Красивая  ровная  поляка, и валёжника  для  костра  много... Там  почти  все  делали  ночёвку.

Мы  сварили  уху, вскипятили  чаю  и,   лёжа  у  костра,    слушали,   как  шумит  не­угомонная  Удоронга.  Вот  тогда-то  я  и  услышал  от  Василия  рассказ, который теперь полностью  излагаю  от  его  имени.

      Это  случилось  в  1953  году. Мне  было пять  лет,   а  моему  братишке   три года.   В  Сибири  те  годы  были  голодные.   В  Москве  и  других  городах после  войны уже  начи­нали жить  хорошо, а  в деревнях,   в  колхозах терпели нужду, перебивались еле-еле.

Помню, мать  пришила  нам  с  братишкой  к  телогреечкам  изнутри  карманы и научила туда  нагребать  горсть-две  пшеницы  с  тока. Мы,   ребятишки,   лазили  по  во­рохам  зерна,   перемешивая  его,   чтобы  оно  не  горело.  Приходя  домой, высыпали  пшеницу  на  железную  печку,   жарили  её  и  ели.

Конечно, бригадир  наш  замечал,   как  мы таскали  зерно, но  помалкивал.  Он  был  фронтовик  на  деревяшке и   хорошо  понимал, что  не  от  сытости мно­гие этим занимаются. А  мы играли  в  войну  со старшими  ребятами, кричали: "Ура! За  Родину! За  Сталина!" Падали  убитые, скатывались  с  вороха  зерна и  снова  лезли  наверх.

Однажды  кто-то  из  мальчишек  гвоздём  проколол   два  колеса  у  комбайна, пока   тракторист  обедал. Уже  через  час  из  района  приехал уполномоченный  НКВД. Он  по­ходил  по  току,   всех  о  чём-то  поспрашивал, потом  собрал  всю  ребятню  около  себя и  сказал:

- Кто  из  вас  проколол  колёса? Пусть  он  признается  честно  и  скажет, кто  его  научил  это  сделать. Ведь  вы  же  будущие  солдаты  нашей  Родины,   и  вы  не  должны  обманывать  офицеров.

Перепуганные  пацаны  молчали.  Он  долго  рассматривал  нас  и  остановился  взглядом  на  мне...

- Вот  ты  поедешь  со  мной  в  тюрьму, если  не  скажешь, кто  это  сделал.

Я  хотел убежать, но  не  мог - ноги  от  страха  не  шевелились. Тут  же  стояло  не­сколько  мужиков  и  баб, среди  них  мой  отец...  Я  хотел  крикнуть  ему, что  это  не  я  сделал, но  словно  онемел.

Энкавэдист  поднял  меня, посадил  в  машину,   и  мы поехали в поле.  По  дороге  он  всячески  старался  меня  разговорить.  Но  мой  испуг  не  проходил, я   смотрел  на  его  синие   галифе,   хромовые,   до  блеска  начищенные   сапоги  и  вспоминал,   как  од­нажды  мой  отец  на  гулянку  надевал  такие  же, привезённые  с  фронта  и  хранящиеся  в  сундуке,   пахнущем  нафталином.  Отец  мой  имел  награды  и  дошёл  до  Германии, пока  его  не  ранили, уже  в  госпитале  отметил  Победу.

Доехав  в  поле  до  комбайнов,   уполномоченный  вылез,   о  чём-то  поговорил   с   трактористами, и мы поехали  назад.

По  дороге  нам  навстречу  бежала  моя  мама... Её  всегда  аккуратно  уложенные  волосы  были   растрёпаны, платок она держала в руках...  Мама  бросилась  прямо  на  машину...

- Фашист!.. Фашист! - кричала  она. - Отдай  ребёнка!..

- Ты  что, сдурела?! Да  кто  его  взял? Я  покатать  его  взял!

Но  моя  мама  схватила  меня, здорового  пятилетнего  пацана, на  руки  и  кинулась  со мной через  поле...  Энкавэдист догонял на  машине  и  орал:

- Дура, садись  в  машину, довезу  до  деревни!

- Фашист  ты! Фашист... - только  повторяла  она  и  так  сдавила  меня  руками, что  я  заплакал...

Спасибо, мама...   Если  бы  ты  так  не  сделала, я, наверное, навсегда  бы  остался  немым.


           Тут  Василий замолк... Посидел  немного  и  пошёл  за сучьями  для  костра.

Потом  мы  молча   пили  чай   и  смотрели  на  небо, усыпанное  яркими  звёздами... И  подумалось   мне:  как  все  люди  непохожи друг на друга, несмотря на то, что каждый  хоть  раз  смотрел  на  эти  звёзды, вечные  и  непонятные...